Собака возле церкви яростно облаяла человека, который брел, шатаясь, через площадь. Но Фредрик Дрюм не видел ни собаки, ни церкви. Он описывал на площади круги, механически ставя ноги на старую брусчатку, круг за кругом, на каждый у него уходило несколько минут, и после четвертого круга, когда часы на церковной башне пробили два, он круто свернул налево и исчез за домами.

Забрел на чей-то огород, споткнулся о кучу компоста, упал и остался лежать. С губ его срывались какие-то хриплые звуки, они складывались в слова — что-то вроде «финики» и «косуля». Потом он рассмеялся и показал язык созвездию Ориона. После чего закрыл глаза и притих. Грудная клетка вздымалась часто и неровно. По ноге ползла улитка.

Через несколько часов он резко поднялся. Увидел огни. Много огней. Его окружили какие-то люди с факелами. Он громко закричал и снова распластался на земле.

Рассвело. Он по-прежнему лежал на земле. Услышал, как заводится чей-то автомобиль. Услышал детский смех, стук захлопнувшейся двери. Бой часов — восемь ударов. Кто-то что-то кричал. На каком языке, кажется, на итальянском?

На итальянском?

Он подавился смехом, закашлялся. В груди щекотало. Настроился чихнуть, но ничего не вышло.

Вдруг ему стало холодно. Так, что зуб на зуб не попадал. Но вставать не хотелось. Он слышал разные голоса.

Симмий что-то толковал о душе. Красис, сказал он. Фредрик согласно кивнул. Но противоположности грозили все разрушить. Перас и апейрон, предел и беспредельное. Не говоря уже о самом худшем — гармонуме. Фредрик опять кивнул.

Пить из чаши запрещено! Кровь Иисуса!

Virga, punctum, podatus, clivis, scandicus, climacus, torculus, porrectus. Разумеется, все записано и истолковано, иначе быть не могло. Голос в голове Фредрика звучал громко и твердо, и он не собирался возражать.

Эжен Ионеско побрился и постригся, после чего подстрелил из ружья ворону. «Ех nihilo nihil», — сказал он Фредрику и начертил в воздухе тетраграмматон. Фредрик невольно рассмеялся, глядя на этого чудака, и ответил цитатой из Тертуллиана.

Все говорили с ним, и ему вовсе не было больно. Только бы кошки слезли с груди, не мешали дышать!

«Хочешь посмотреть мой сад с целебными растениями? Здесь растет трава „Философский Чертогон“, которой Хайдеггер отведал перед тем, как придумал дивное слово „Jevereinigkeit“. После чего четыре недели просидел в сортире, где и умер, веся неполных двадцать два килограмма». Ромео Умбро смотрел на него из бутылки. Лицо его было искажено кривизной стекла. Как он ухитрился забраться внутрь через горлышко? Фредрик никак не мог себе представить, как ему это удалось, даже не обронив шляпы. Правда, ружья в руке не было.

Он сел. Кусты не позволяли разглядеть, что происходит кругом. Он посмотрел на рубашку, на рукава, коричневые от запекшейся крови и блевотины. Наморщил лоб и вдруг сообразил.

— Лаксдал, — произнес он вслух. — Лаксдал мертв.

После чего вновь погрузился в горячечное забытье.

Около десяти часов дня Фредрик поднялся на ноги. Удивленно осмотрелся. Незнакомое место… Где дом синьора Ратти, где уютная комната с голубыми обоями и трубящими херувимами? Где он находился все время? Скоро поедет домой?

Домой.

Это слово все поставило на места, и он сразу все вспомнил. Вспомнил Женевьеву. Телеграмму от Хайрама Гаруди. «Кастрюлька» сожжена. Тоб серьезно ранен. Все, чем он дорожил, пропало. Зачем ехать домой? У него нет дома.

Он зашагал, продираясь сквозь помидорную ботву, спотыкаясь о тыквы. Шум в ушах и затруднения с дыханием вынудили его прилечь на землю. Тут же он встал и побрел наугад дальше. Вдруг увидел знакомые места. Вот дом синьора Ратти. Синьора Ратти, владельца винного погреба. Вот дверь, она открыта. Хочешь — входи хоть сейчас.

Он постоял смеясь. Смех был беззвучный, внутренний. Им не поймать его, черта с два! Он — неуловимый яйцекрад. Соберет целую кучу яиц калабрийского сокола.

Круто повернув кругом, он углубился в оливковую рощу. Упорно шагал вперед, распугивая коз и мулов. Учтиво поздоровался с двумя крестьянами, которые сгребали в кучу хворост. В голове прочно засела картина — красивая скальная полка, на полке мир и покой, далеко внизу — зеленая морская гладь. Он будет сидеть на этой полке, будет отдыхать.

Несколько раз он останавливался. На мгновение мысли его прояснялись. И он сознавал, что все кончено.

У него нет больше «Кастрюльки».

Она видела его.

Поднялась с завтраком в комнату Фредрика и не застала гостя. Постель была нетронута. Поставив поднос на тумбочку, подошла к окну. И увидела на огороде размахивающую руками жалкую фигуру.

София Ратти поднесла ладони к щекам, с трудом удержавшись от крика. Фигура на огороде принадлежала синьору Дрюму из Норвегии. Он был весь в крови, одежда изорвана, у него подкашивались ноги. Симпатичный, скромный синьор Дрюм! Она увидела, как он вдруг повернулся и пропал за деревьями.

София сбежала вниз по лестнице, выскочила во двор. Синьор Дрюм исчез. Она замерла на месте в растерянности. Потом решительно пошла через огород к оливковой роще. Она потеряла его из виду. Встретила старика Северо, который сгребал хворост. Он покачал головой и показал рукой вдаль.

Наконец она снова увидела его. Он шел зигзагами через луг. Вот пересек дорогу. Девушка побежала, ей стало ясно, что с норвежцем случилось несчастье и он бродит кругом, не помня себя.

— Синьор Дрюм! — крикнула София.

Но он упорно продолжал шагать. Вот снова пересек дорогу. Споткнулся, упал в канаву, тут же встал и пошел дальше. Прямо к обрывам, к высоким скалам над морем.

— Синьор Дрюм, подожди, остановись, там опасно! — Их разделяло всего несколько сотен метров.

В начале откоса перед обрывом он упал на колени. Потом стал ползти. Он полз вперед на четвереньках, но силы явно оставляли его. Наконец он застыл на месте.

Она упала на колени рядом с ним. Перевернула его на спину. На нее смотрели серо-голубые, горячечные, но удивительно ясные глаза. Он улыбался.

— Plaudite, cives… — Ветер унес его голос.