«Перед моим домом остановилась машина. Из нее вышли Поль Элюар и его жена. Они были утомлены долгим путешествием: только что вернулись из Швейцарии, где навещали Рене Кревеля. Они почти сразу же покинули нас и отправились отдыхать в гостиницу "Мирамар", назначив нам встречу на пять часов. Я нашел, что у Галы очень умное лицо, но на нем явно читалось раздражение оттого, что ей пришлось тащиться в такую дыру, как Кадакес». Именно так рассказывает Дали в «Тайной жизни...» о своей первой встрече с Галой.

В пять часов вечера вся компания собралась в гостинице «Мирамар». Они расположились на террасе кафе, Дали заказал себе перно и вдруг зашелся тем безумным смехом, который пугал всех знакомых и незнакомых людей вокруг. «Вечером во время прогулки, — продолжает свой рассказ Дали, — мы говорили с Галой, женой Элюара, на разные серьезные темы. Она была поражена логичностью моих суждений и призналась, что поначалу, когда мы все вместе сидели под платанами, я показался ей крайне несимпатичным и неприятным типом из-за моих напомаженных волос, придававших мне вид профессионального исполнителя аргентинского танго».

С одной стороны — раздраженная дама, с другой — несимпатичный тип пижонистого вида, сказать, что любовь между Дали и Галой вспыхнула отнюдь не с первого взгляда, значит, ничего не сказать.

Но после первых неудачных контактов события начнут развиваться стремительно: почва для рождения мифа уже вполне подготовлена.

Малую толику реальности все же следует сюда добавить.

Мы видели, что представлял собой Дали. Доминик Бона, биограф Галы, назвала его «мужчиной-ребенком»: он все еще находился в финансовой зависимости от отца и в этом плане очень походил на Поля Элюара не только в ранней юности, но и тогда, когда тот вернулся домой после службы в армии. Дали был избалованным молодым человеком, привыкшим к чрезмерной опеке и покорно склоняющим голову перед статуей командора — то бишь перед своим отцом. Но Гала, чего добивалась Гала? Чего хотела Гала, а главное — что представляла собой Гала?

Гала, муза, пожирательница, добрая фея или злая колдунья, смотря по обстоятельствам, посланница Божия; та, без-которой-Дали-бы-не-существовало; та, чье имя сплетено с именем художника на некоторых его картинах, единственная женщина на групповом портрете, на котором Макс Эрнст в 1922 году изобразил группу сюрреалистов в полном составе; та, чей взгляд необычайной силы и притягательности сумел запечатлеть Ман Рэй. Загадка. Чужестранка. Гала, та, о которой никто ничего точно не знает...

...Кроме того, что она была русской и женой Элюара, с которым познакомилась в швейцарском санатории, и что спокойно относилась к триолизму и эксгибиционизму своего мужа.

Помимо слухов, почти никаких фактов.

Попробуем разобраться с тем, что есть.

Во-первых, имя. Откуда оно взялось? Гала — уменьшительное от Галины? Вовсе нет: звали-то ее Еленой.

Итак, Гала: крупный план и стоп-кадр.

Родилась наша героиня в Казани. По свидетельству Доминик Бона, 26 августа 1894 года, по свидетельству ее дочери—в том же году, но 18 августа. По другим свидетельствам, год ее рождения варьируется между 1890 и 1895 годами.

Мать ее была родом из Сибири, где ее семья владела золотыми приисками. У Галы было два старших брата и младшая сестра. Отец, Иван Дьяконов, умер, когда ей было одиннадцать лет. Мать вторично вышла замуж. Отчима Дмитрия Ильича Гомберга, адвоката (еврея по отцу), Гала так сильно любила, что сменила отчество и стала вместо Елены Ивановны Еленой Дмитриевной. Это было первой подменой и первым трамплином для разных ошибок и домыслов, одна из таких ошибок укоренилась очень глубоко: о Гале — русской по национальности и православной по вероисповеданию как ее мать, братья и сестра, — говорили, что в ее жилах течет еврейская кровь. Правда, когда ей самой задавали вопрос, не еврейка ли она, она этого не опровергала, но и не подтверждала. Такова была обычная манера ее поведения: ничего не говорить.

Поговаривали, что отчим Дмитрий — ее настоящий отец. Этого она также никогда не опровергала и не подтверждала.

В Москве она жила на Трубниковской улице, была примерной ученицей в гимназии, дружила с Цветаевой, будущей известной поэтессой, разговаривала по-французски с бонной-швейцаркой, занималась живописью, пробовала себя в поэзии, а как-то в каникулы побывала в Крыму, на побережье Черного моря, и этот отдых оставил в ее памяти самые светлые воспоминания.

У нее всегда было свое мнение, которое она не считала зазорным высказывать, а «волевые складки у ее рта» были замечены многими из ее окружения.

Она не могла похвастаться крепким здоровьем, у нее были слабые нервы. Из России в Швейцарию она уехала из-за туберкулеза и лечилась вначале в Давосе, а затем в санатории в Шаваделе, где познакомилась с семнадцатилетним юношей с ясным взглядом и нежным и меланхоличным лицом. Звали его Эжен Грендель. Он не стал сдавать экзамен на степень бакалавра, бросил учебу и поступил учеником в контору своего отца, который торговал земельными участками. Как и Гала, он увлекался литературой и сам пописывал стихи. Позже он прославится на этом поприще под именем Поля Элюара. Поэт — вторая профессия. Прежде всего Эжен — торговец и после смерти отца, унаследовав его состояние, будет продолжать его дело. Полем звали его дядюшку по отцовской линии, а фамилию Элюар носила в девичестве его бабушка по материнской линии.

Отношения Эжена и Галы были платоническими, поскольку в тех условиях даже речи быть не могло о чем-либо более серьезном. Они гуляли, держась за руки, заглядывали друг другу в глаза, а, расставшись, обменивались нежными письмами. Он постоянно демонстрировал ей свое увлечение литературой и посвящал поэмы, в которых воспевал ее «строгие глаза». Высокомерие и горделивость, которыми она бравировала, приводили его в отчаяние и восхищали одновременно. Мать Эжена Гренделя (как позднее и отец Дали) невзлюбила эту своенравную барышню, приехавшую в одиночку из далекой России и по любому поводу осенявшую себя крестом (на православный манер). Она называла ее «эта русская».

Она не хотела признавать или недооценивала того факта, что помимо нежных чувств и физического влечения молодых людей связывало и еще кое-что: поэзия. Там, в санатории в Шаваделе под пристальным наблюдением Галы Эжен стал настоящим поэтом. Он выпустил (за свой счет) поэтический сборник под названием «Первые стихи», затем еще одну книжку — «Диалог бесполезных людей», к которой Гала написала предисловие, подписавшись псевдонимом «Reine Paleuglnn», в котором кое-кто увидел анаграмму имени Эжена Гренделя (Eugene Grindel)... правда, с несколькими лишними буквами. Эжен, посвятив эту книгу «Той, которая...», многоточием дал простор любым предположениям.

В 1914 году, поправив свое здоровье, Гала и Поль, не спросив на то согласия родителей, назвавшие себя женихом и невестой, разъехались по домам: она отбыла в Москву, где Николай II правил на пару с Распутиным, он — в Париж, где только что произошло убийство Жореса, а спустя три дня была объявлена война, что вызвало у части парижан безумное ликование.

Эжен по слабости здоровья был признан не годным к строевой и отправлен во вспомогательные войска. Гала каждый день писала «жениху» письма. Европа полыхала в огне, а Гала мечтала лишь о том, чтобы воссоединиться с Эженом. Она была своенравной девушкой и если принимала какое-то решение, то уже ничто не могло заставить ее свернуть с пути.

Эжен тоже мечтал о встрече. Он большую часть своей армейской службы проводил в госпиталях, куда попадал то из-за упадка сил, то из-за обострения хронического аппендицита, то из-за постоянной мигрени или лихорадки. Во всех его письмах семье на все лады повторялось имя той, кого он любил, — его невесты. Но первой добилась благословения своей семьи на их брак она, произошло это в 1916 году. Свои письма ему она стала подписывать «навеки твоя жена». То обстоятельство, что она отправилась в путь, причем одна — редчайший случай в то время. Она ехала через Финляндию, Швецию, Англию, затем были Дьеп и, наконец, Париж, где мать Эжена поселила ее у себя в квартире на улице Орденэр, выделив ей одну из комнат. «Обещаю тебе, у нас будет прекрасная жизнь, овеянная славой», — писала она Эжену.

Приехав на побывку, он предался любовным утехам и обнаружил, что в постели Гала весьма изобретательна, одним словом, имеет определенный опыт. Данное обстоятельство удивляло и волновало юношу с чистым взором. Откуда у столь юной барышни такие познания в этой области? Гала признавалась, что у нее «задатки шлюхи», но при этом утверждала, выражаясь на весьма своеобразном французском: «Я не целовалась хоть с одним мужчиной». Она писала Эжену: «Если я позволяю себе делать с тобой все, даже какие-то "странные вещи", я уверена — потому что люблю тебя, — что все это чисто и прекрасно».

Они поженились 21 февраля 1917 года. Гале было двадцать два года, Эжену — двадцать один. Гала согласилась перейти в католичество, а Эжен получил увольнительную на три дня. Вскоре русский царь отрекся от престола и в России произошла революция. В марте 1918 года Германия, Австро-Венгрия, Турция и Россия подписали Брест-Литовский мирный договор. Сорок дивизий были переброшены с Восточного фронта для укрепления линии обороны против отступающих сил союзников. Над Парижем нависла угроза, он мог оказаться в руках врага.

В такой вот ужасной обстановке 10 мая 1918 года появилась на свет дочь Галы и Эжена. Гала без всякого интереса повозилась с ней несколько дней, а затем оставила на попечение кормилицы и уехала к Эжену, которого перевели на новое место службы — поближе к семье. И опять, как всегда, по причине слабого здоровья.

Гала жила только ради любви, поэзии и славы. Преимущественно ради славы, причем собственной. Она много давала и многого требовала. Цельная и эгоистичная натура, она писала: «Я покупаю твое послушание по самой высокой цене». Война закончилась. Эжен начал печататься и окончательно превратился в Поля Элюара.

Полан составил ему протекцию в недавно созданном журнале «Литература», которым руководили Бретон, Супо и Арагон, и вскоре новичок стал полноправным членом маленькой группы поэтов, продолжая при этом работать в конторе своего отца. Гала, которая не занималась ни хозяйством, ни ребенком, была одержима только одной идеей: добиться того, чтобы и ее допустили в эту группу, несмотря на сдержанное отношение к ней Бретона, Арагона, а главное — Супо, называвшего ее «дрянью» и прилипалой.

В начале 1919 года Бретон, Арагон и Супо открыли для себя дадаизм, Тцару и «Кабаре Вольтер». Какой энтузиазм это вызвало! Они обменивались стихами, публиковали друг друга в своих журналах, то же самое делал, со своей стороны, и Пикабиа в Барселоне. Гала и Поль, также попавшие под обаяние деструктивного смеха дада, разделяли энтузиазм своих друзей, но держались с определенной долей настороженности. Элюар не был нигилистом. Но принимал участие в их представлениях, шумных сборищах и даже драках, посещал собрания, на которых порой можно было увидеть Дриё ла Рошеля и двадцатичетырехлетнего Монтерлана. Гала по-прежнему не пользовалась симпатией у этих господ.

Элюар вдруг воспылал страстью к живописи, и Гала последовала его примеру, начав осваивать эту новую для нее область. Озанфан — опять он! — основатель пуризма, стал ее гидом. Элюара интересовали Дерен, Брак, Грис, Кирико, Дюшан. Галу интересовали Эжен и она сама. Она хотела, она требовала, чтобы он любовался ею, превозносил и воспевал ее красоту.

На сцене появляется Макс Эрнст. Май 1921 года. По инициативе Тцары была устроена выставка Макса Эрнста. Эрнст — немец. Выставлять его картины — антипатриотический акт. Эрнст делал коллажи. Сидел в тюрьме по обвинению в порнографии. Короче, у него было все, чтобы понравиться дадаистам. Выставка вызвала шумный скандал из тех, что так любила их маленькая группа; но Эрнст не смог продать ни одной картины и прослыл в Париже безнадежно плохим художником.

Ни Галы, ни Элюара не было на торжественном открытии его выставки. Самого Макса Эрнста тоже там не было. Будучи персоной нон грата во Франции и получив отказ во въездной визе, он оставался в Кёльне.

Поскольку он не мог приехать в Париж, сюрреалисты решили сами к нему приехать во время летних каникул. Поскольку он уже переехал в Тироль, они тоже поедут в Тироль! Первыми туда отправились Тцара и Бретон. Элюар и Гала также поехали в Германию, но почти месяц провели вдвоем, прежде чем нанесли визит Эрнсту... Они навестили его в Кёльне, куда он вернулся из Тироля.

Перед ними предстал спортивного вида мужчина, открытый, обладающий прекрасным чувством юмора, сразу вызывающий к себе расположение и очень красивый внешне. В его мастерской Элюар увидел работы, которые его просто ошеломили. Он сразу же разглядел в нем гения и, не откладывая, купил одну большую картину. Они провели в гостях у Макса, его жены Лy и их маленького сына неделю, которая показалась им чистейшей воды идиллией. Мужчины быстро прониклись взаимной симпатией: они вели себя друг с другом так, будто были братьями, и в четыре руки писали стихи. Гала, которую дружба с женщинами никогда не привлекала, всюду следовала за ними по пятам. Лу, жена Макса, вдруг обнаружила, что она выпадает из рождающегося у нее на глазах союза. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы увидеть, что Гала нравится Максу, а Макс — Гале. Но Эрнст и Элюар пока еще были слишком поглощены друг другом. Их связало общее увлечение трактовкой сновидений, поэзией и живописью. Они демонстрировали абсолютное единство взглядов и интересов, которое найдет свое продолжение. В переписке. А еще они вместе напишут книгу под названием «Несчастье бессмертия», книгу, которая сцементирует их дружбу.

Следующим летом семейства Тцара, Арпов, Эрнстов и Элюаров отправились в Тарренц. Очень скоро Эрнст стал оставлять Лу с сыном дома, в арендованной ими квартире, а остальная их компания имела возможность наблюдать, как Макс Эрнст и Гала прогуливаются под ручку и целуются. Поль не только позволял им вести себя подобным образом, но еще и признался Мэтью Джозефсону, одному из членов их маленькой группы: «Макса Эрнста я люблю гораздо больше, чем Галу...»

Была ли его любовь к Максу Эрнсту настоящей? Он испытывал физическое влечение или его привлекала только общность интеллектуальных и эстетических пристрастий? Может быть, он открыл в себе гомосексуальные наклонности? Или просто был готов поделиться с каждым тем, что имел? Или нуждался в стимулирующем средстве для оживления интимных отношений с женой, уже не таких пылких, как поначалу? Как бы то ни было, он по-прежнему не сводил влюбленных глаз с Макса и Галы. В этой истории Макс вел себя с милой беззаботностью, Лу с определенной долей рассудительности, Поль с безграничным пониманием, Гала же была единственной, кому эта ситуация нравилась в тот момент меньше всего. По извечной российской привычке она драматизировала то, что, судя по всему, вполне устраивало обоих мужчин.

Когда в конце лета они готовились разъезжаться по домам, Поль уговорил Макса ехать с ними в Париж. Более того, он дал Максу свой паспорт, поскольку тому до сих пор был закрыт въезд во Францию!

Отец Поля подыскал для сына и невестки дом в одном из парижских пригородов. Днем Поль уезжал на работу в контору своего отца, оставляя Галу с Максом, которому с помощью Полана достал фальшивые документы. Это позволило Максу начать хоть как-то зарабатывать себе на жизнь. А вечерами он писал свои картины.

Для дадаистов это было время «урожайных снов». На этом поприще больше всех преуспел Деснос. Макс Эрнст написал картину «Встреча друзей», на которой мы видим самого Эрнста, Френкеля, Полана, Перэ, Бааргельда, Супо, Арпа, Мориса, Элюара, Арагона, Бретона и Кирико. Следует отметить, что на ней не нашлось места для Тцары и Пикабии, но зато нашлось место для Галы, а также для Достоевского.

У Галы все чаще случались нервные срывы. Поль почти не бывал дома, мотался по ночным заведениям и закрытым клубам, пьянствовал, волочился за женщинами и сам себе был противен. Невозмутимый Макс все больше обживался в загородном доме Поля, он расписал там стены в соответствии со своими вкусами и натащил туда разного барахла, что приводило в восторг Галу, но исключало присутствие там Элюара.

А не служила ли Гала некой приманкой для привлечения к Элюару художников, картины которых они могли скупать по дешевке? Так, в 1923 году Элюар, Эрнст и Гала поехали в Рим для встречи с Кирико. Гала очаровала художника. В результате картины Кирико пополнили коллекцию Элюара и Галы.

В среде дадаистов назревал конфликт между Бретоном и Тцарой. Первый мечтал о более позитивной направленности их движения, второй — об усилении негативной составляющей концепции сюрреализма. Как-то, придя на одно из представлений Тцары, Бретон и его друзья освистали участников и практически сорвали спектакль. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы и вылилось в ссору, разрыв стал неизбежным. Дело дошло до вызова полиции. Обе конфликтующие стороны получили повестки в суд. В следующем номере журнала «Литература» развернулась дискуссия вокруг слова «уходить». Видимо, Поль Элюар решил последовать этому «дадаистскому призыву»: 24 марта 1924 года он вдруг исчез, прихватив с собой отцовские деньги (он взял их из его письменного стола) и никому не сказав ни слова.

Гала не могла прийти в себя от изумления: ее бросили!

Она осталась без денег, с ребенком на руках, с любовником, привыкшим жить за счет ее мужа, со свекром и свекровью, отнюдь не горевшими желанием содержать парочку, повинную в бегстве их сына. Ко всему прочему, Бретон, Арагон и вся их компания потеряли к ней всякий интерес. Перед Галой захлопнулись все двери.

Но этот удар судьбы не смог ее сломить, а, наоборот, заставил мобилизоваться. Она взяла себя в руки и стойко перенесла свалившиеся на нее проблемы, продемонстрировав ту силу воли и даже жесткость, которые всегда будут вести ее по жизни.

Элюар обнаружился в Ницце. Слабовольный и неспособный раз и навсегда порвать с Галой, он сообщил ей о месте своего пребывания и попросил приехать к нему. Он собирался отправиться на Таити, и ему нужны были деньги. Жена получила доверенность на продажу некоторых ценностей и картин.

Бретон и его друзья объявили себя «сюрреалистами», это слово они позаимствовали у Аполлинера, оно фигурировало в качестве подзаголовка к его пьесе «Груди Тирезия».

В конце мая Поль написал Гале из Папеэте: «Ты единственное моё сокровище, я люблю только тебя. Я никого больше не люблю» и послал ей сто марок. Он скучал по ней даже в объятиях таитянок.

Гала готова была тут же броситься к нему, но ста марок было мало. Пришлось распродать по дешевке коллекцию картин, собранную Полем. Было продано восемь картин Кирико, двенадцать — Пикассо, две — Брака, три — Дерена, четыре — Хуана Гриса, три — Макса Эрнста и одна — Мари Лорансен, плюс к этому она продала несколько предметов негритянского искусства, после чего отбыла в Сайгон, где в этот момент находился Поль.

Удивительно, но отправилась она в эту поездку в сопровождении... Макса Эрнста. А еще удивительнее, что в Сайгоне это трио вновь сплотилось. Поль вернулся домой. Он и Гала. Макс Эрнст остался в Юго-Восточной Азии еще на несколько недель.

Семья Поля встретила сына и его жену как ни в чем не бывало, поскольку того «другого» с ними больше не было. Группа сюрреалистов также приняла Поля как ни в чем не бывало, но Галу — нет. Она всех страшно раздражала. «Она вызывает у меня крайнее отвращение», — признавалась Симона Бретон. Гала всем внушала подозрение и, по общему мнению, сеяла в группе сюрреалистов смуту и раздоры. «В ней что-то от ведьмы», — как-то заметил Виктор Крастр.

Макс Эрнст расстался с Элюарами. Но Поль не решился бросить его на произвол судьбы. Он помогал ему материально, покупал ему холсты. Они даже выпустили совместный сборник стихов с рисунками пером под названием «Когда нельзя молчать», в котором на каждой странице присутствовала Гала. «Прищур твоих глаз так и не научил меня жить», — писал Элюар, а Макс Эрнст рисовал демона — мрачного, злого и притягательного. Необычайно соблазнительного демона, снедаемого адским огнем, разрушающего все вокруг и вселяющего ужас.

Значит, все осталось по-прежнему? Нет. Любовь Элюара больше не удовлетворяла Галу. Роман с Максом что-то разрушил в их отношениях. Гала едва заметно отдалилась от мужа. А Элюар целый день проводил в конторе своего отца. Вечерами он участвовал в собраниях сюрреалистов, и ночью он отсутствовал, как в те времена, когда у них жил Макс Эрнст. Гала не оставалась в долгу и придумывала разные предлоги, чтобы куда-нибудь надолго уехать из дома. Ее любовные похождения на стороне множились. Неужто огонь страсти между Элюаром и Галой потух? В любом случае оба искали остроты ощущений вне семейного круга.

3 мая 1927 года отец Поля умер. Мог ли Поль, унаследовавший его состояние, воспользоваться этим? Ему опять потребовалось лечение в санатории: у него часто поднималась температура, его мучил сильный кашель. В санатории он пробыл с ноября 1927 года по март 1929-го. А Гала в отсутствие мужа отправилась в Ленинград, а затем в Москву. Он писал ей: «Я жду тебя с безумным нетерпением. Возвращайся скорее. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Гала ничего на это не ответила.

Она едет в Швейцарию, где проводит время в обществе спортсменов, катается на лыжах и вовсю развлекается. Возвратившийся в Париж Поль не отстает от нее, хотя без устали повторяет, что она для него единственная, а все другие не в счет. «Я хочу только тебя, — писал он ей, добавляя при этом: — Пользуйся своей свободой. Свободой всегда нужно злоупотреблять». А Гала уже давно не отказывала себе в этом. Поль, со своей стороны, потерял счет любовным интрижкам, которые порой перерастали в устойчивые связи, но по-прежнему без устали твердил: «Только ты способна разбудить во мне сумасшедшие желания. <...> Ты царица души моей».

Это не мешало ему отдавать должное той изобретательности, что проявляла в любовных утехах Алиса Апфель, прозванная им из-за ее фамилии «Яблоком»... и поставлять любовников Гале, с интересом наблюдая за развитием их отношений.

В Марселе он толкает в объятия Галы юного поэта Андре Гайяра, а сам уезжает оттуда и пишет ей из Ниццы: «Я люблю тебя. Горячий привет Гайяру», «Передай Гайяру, что я его очень люблю» и даже: «Намекни ему, что мне хотелось бы, чтобы иногда мы занимались любовью втроем, как мы и договаривались». Позже Гайяр жаловался, что из-за этой истории ему пришлось пережить немало неприятных минут.

«Я лежал, вытянувшись на постели, — писал Элюар Гале, якобы пересказывая ей свой сон, — рядом со мной лежал какой-то мужчина, я не могу с уверенностью сказать, кто это был, скорее всего "мальчик по вызову", он лежал, словно в задумчивости и ни разу не произнес ни слова. Я повернулся к нему спиной. И тут появилась ты и легла рядом со мной, ты так хотела любви, ты стала целовать меня в губы, очень нежно, а я начал ласкать под платьем твои груди, трепещущие и такие живые. И тут твоя рука нежно скользнула через меня к тому, другому, и легла на его член».

Финансовая беспечность Поля, без счета тратившего деньги, довела его в 1929 году до разорения. Состояние его просто растаяло. Летом 1929 года они с Галой искали, где бы подешевле провести отпуск.

Случай помог найти если и не идеальное, то вполне подходящее для этой цели место. В кабаре «Баль Табарэн» Элюар встретил Гоэманса, который познакомил его с Дали, а тот пригласил всю компанию провести лето в Кадакесе.

Гала поморщилась, когда Поль рассказал ей об этих планах: ей совсем не хотелось ехать в Испанию. Но Поль напомнил ей об их непростом финансовом положении. Кроме того, он заметил, что в Испании у них будет хорошая компания: Магритт с женой и Гоэманс со своей невестой Ивонной Бернар также приняли приглашение Дали.

И они отправились в Кадакес, остановились в гостинице «Мирамар». Гала призналась Дали, что во время их первой встречи он был похож на профессионального исполнителя аргентинского танго. В «Тайной жизни...», работая на свою легенду, Дали описывает себя таким образом, что становится понятным, почему первое впечатление, которое он произвел на Галу, было негативным: «Живя в Мадриде, я привык заботиться о своей внешности и приукрашивать себя [...] если мне нужно было отправиться в селение, я целый час прихорашивался, напомаживал волосы и брился с маниакальной тщательностью.

Я носил безукоризненно белые брюки, вычурные сандалии, шелковые рубашки, колье из искусственного жемчуга и браслет на запястье. По вечерам я надевал одну из своих шелковых рубашек, собственноручно мною расписанных, с очень открытым воротом и пышными рукавами, что делало меня похожим на женщину».

«Сильно походил на женщину»: зачем Дали так подчеркивал это? Почему хотел предстать именно таким в создаваемом им мифе? И разве он уже не признавался, что ребенком зажимал свой член меж бедер, чтобы стать похожим на девочку? К чему все эти навязчиво повторяемые, знаковые подробности?

Стараясь поразить таким вот образом женщину, которая, по словам ее мужа, «любила настоящих мужчин», на что рассчитывало это существо неясной сексуальной ориентации, этот молодой человек, который, дожив до своих двадцати пяти лет, ни разу, по его собственному признанию, не спал ни с одной женщиной, часто и подолгу мастурбировал, а также флиртовал, если и не спал, с Лоркой?

Но, может быть, в данном случае речь шла совсем о другом: демонстрируя свой гермафродитизм — а такая гипотеза тоже имела место, — он хотел показать, что в эротическом плане вполне самодостаточен. К тому же страсть к переодеваниям или к трансвестизму, которая в дальнейшем проявится у него еще более, на самом деле периодически, но настойчиво преследовала его с самого детства.

Он словно посылал ей некие сигналы. А она их безошибочно принимала.

Маленькая компания проводила Элюаров до их отеля, и там все договорились встретиться на другой день в одиннадцать часов утра на пляже и вместе искупаться.

На следующее утро Дали проснулся задолго до восхода солнца, он чувствовал себя, по его признанию, сильно «взбудораженным» присутствием Галы. Она разрушала мир его одиночества, и он был раздосадован тем, что придется оторваться от работы на час раньше обычного. «Я сразу понял, что утро будет потеряно», — говорит он в присущей ему, прекрасно отработанной манере вести повествование, нагнетая тревогу. И продолжает в том же духе: «Мне хотелось остановить солнце, погрузить его в море, из которого оно поднималось, чтобы хоть на какое-то время отсрочить битву, приближение которой я предчувствовал».

Здесь тоже есть слово, которое следует выделить особо: «битва». Он, видимо, сознательно употребляет это слово, не совсем подходящее по ситуации к тому событию, которое сам же он называет «основополагающим». И задается вопросом: «О какой же битве шла речь?» А далее уточняет: «Она мешала мне работать, поселившись в моей душе, она разрушала мою индивидуальность. Кроме того, я внушил себе, что она непременно причинит мне зло».

Затем следует рассказ в стиле буффонады из тех, что только Дали (и Уорхол) мог придумать, находясь действительно в критическом состоянии. «Я примерил серьги своей сестры, — пишет он и задумчиво добавляет: — Нет, купаться в них будет не совсем удобно».

И продолжает: «Мне хотелось предстать перед Элюарами в самом кокетливом виде. Почему бы не обнаженным, с всклокоченными волосами? Ведь с прилизанной прической они уже видели меня накануне и увидят опять сегодня вечером. Я воображал, как спущусь к ним с палитрой в руке, жемчужным ожерельем на шее и с взъерошенными волосами. В сочетании с моей загорелой, как у араба, кожей это произведет интересный эффект. Окончательно забросив свой мольберт, я принялся вкривь и вкось резать самую свою красивую рубашку, укорачивая ее так, чтобы она едва прикрывала мне пупок. Надев ее наконец, я продрал в ней еще несколько дыр: одну на плече, вторую в центре груди, выставив напоказ растительность на ней, а третью на уровне одного из моих коричневых сосков, чтобы продемонстрировать его всем».

В том же духе — и все более смешно — Дали описывает далее, как он силился привести свои «излишне спортивные» плавки в соответствие с этим светским и экзотическим костюмом художника, который он пытался создать.

Последний штрих: он выбрил себе подмышки, но поскольку не добился идеального голубого цвета, который видел у элегантных дам, взял немного бельевой синьки, смешал ее с пудрой и этой смесью вымазал себе кожу. Но поскольку эта «боевая раскраска» не выдержала испытания водой, ему пришлось придумать кое-что другое. Затем он брил бороду и слегка порезался. Увидев пятнышко крови, понял, что ему нужен красный цвет. Он еще раз выбрился, при этом подмышки так скреб бритвой, что и их тоже изрезал в кровь, забрызгав ею всего себя до колен. Чтобы добавить в свой облик красного цвета, он заложил за ухо цветок алой герани. Удовлетворенный полученным результатом, он решил: «Теперь мне следует надушиться».

Запах его собственного одеколона показался ему тошнотворным. В этом месте своего повествования он начинает говорить о себе в третьем лице, чтобы объявить о том, что «Дали пришла в голову гениальная идея». Он будет пахнуть, как козел! Как этого добиться? Он тщательно размешает в воде рыбий клей, доведет этот раствор паяльником до кипения и бросит в него козий помет, его можно взять в мешках за домом. Верх изысканности: он добавляет в эту смесь несколько капель лавандового масла. Остудив полученную массу, он мажет ею все свое тело. «Я готов», — подводит он итог.

Готов к чему? К встрече, которая, после этой забавной увертюры и объявления о появлении главной героини («Я подошел к окну, которое выходило на пляж. Она уже там? Не перебивайте меня! Я говорю, что Она уже там, и вам должно быть этого достаточно!»), описана в жанре откровения. От местоимения «он», обозначающего его самого, он переходит к местоимению «Она» с большой буквы, обозначающему Галу. И вот мы видим, как миф рождается у нас на глазах.

«Это была она! Галюшка Rediviva! Я узнал ее по ее обнаженной спине. У нее была детская фигура с выступающими лопатками, но хорошо развитыми, словно у атлета, мышцами спины, что придавало ей юношескую угловатость. При этом она была необыкновенно женственной — женственность придавала ложбинка на спине, которая грациозно сбегала по гордой и прямой спине к необыкновенно изящным бедрам. Вкупе с осиной талией они придавали ей вид невероятно соблазнительный».

Гала сразу же покорила Дали своим гордым и пренебрежительным выражением лица, к слову сказать, не слишком привлекательным, так что уж там говорить об ее обнаженной спине и бедрах! Они полностью соответствовали его детским фантазиям, связанным с няней, но главным образом с матерью, с которой он спал в одной кровати, прижавшись к ее спине и пребывая в полнейшем счастье, или же с сестрой, которую он часто рисовал со спины, делая это с видимым удовольствием. Так что Дали сразу же попал под чары и потерял голову: ах, эта прекрасная спина, спина из его грез!

Миф и эротика наложились друг на друга, а затем слились в единое целое.

Сальвадор-младший все-таки решил избавиться от вони и вымылся, а из украшений оставил лишь жемчужное колье и герань за ухом.

На пляже он сначала присоединился к своим друзьям, а затем подошел к Гале. Он едва успел поздороваться с ней, как зашелся безумным смехом и больше ни слова не смог вымолвить.

Весь день он вел себя подобным образом, а друзья его, пытаясь умерить свое раздражение, кидали в море камешки. Бунюэль не скрывал своего разочарования. Дали очень сожалел: «Он приехал в Кадакес, чтобы поработать со мной, а я, тративший все свои силы на то, чтобы справиться со своим безумием, был занят только Галой — все мои мысли, все мое внимание были направлены только на нее».

Поскольку приступы смеха мешали ему заговорить с Галой, ему пришлось искать другие средства общения с ней. Он навязчиво оказывал ей множество мелких услуг: то приносил ей подушку, то предлагал стакан воды. «Если бы я только мог, — говорит он, — я бы без конца снимал с ее ног сандалии и надевал».

Таким образом он привлек к себе ее внимание и пробудил ее интерес. «Она распознала во мне полусумасшедшего гения, способного на поступки, требующие огромной смелости, и поскольку она всегда мечтала о некоем подобии собственного мифа, то начала думать, что только один я способен создать его для нее».

Дали, опять же как Уорхол или как Господь у Клоделя, «пишет так, будто идет к цели самым извилистым путем». Истину он прячет, но все же говорит ее. Он не может отказать себе в удовольствии высказать ее. И иезуитски забавляется, выбивая почву у нас из-под ног в тот самый момент, когда говорит правду.

Перейдем теперь к центральной сцене второго акта.

Толчком для развития событий стала весьма странная реакция всех этих великих умов, считающих себя «свободными» и провозглашающих себя таковыми, на картину Дали, которую Элюар назовет «Мрачной игрой».

Эта картина не давала покоя членам группы сюрреалистов, которые, разглядывая персонажа в вымазанных дерьмом штанах, задавались вопросом, не является ли Дали в некоторой (и в какой именно?) степени копрофагом.

Сама ли Гала решила выяснить этот вопрос у художника с глазу на глаз или же ей подсказал это сделать Элюар, заметивший, что его жена имеет влияние на молодого человека, как знать? В любом случае, Гала заявила Дали, что хочет обсудить с ним один очень серьезный вопрос, и назначила ему встречу на следующий день. Поцеловав ей на прощание руку, Дали ушел восвояси. Или попросту сбежал.

На следующий день они отправились вместе к скалам мыса Креус. «В планетарной меланхолии», — уточняет Дали. Почти сразу же Гала задала ему вопрос по поводу его предполагаемой копрофагии, беспокоившей всю их компанию, и немедля сообщила, что сама она крайне отрицательно относится к подобной практике. Дали, задумавшись, а не произведет ли он на нее более сильное впечатление, если ответит «да», все же решает сказать «правду». Он признался ей, что дерьмо — элемент столь же терроризирующий, как и его кузнечиковая фобия и кровь. Это грубые элементы, в них он черпает свое вдохновение. Когда сомнения были развеяны, Гала согласилась продолжить прогулку и отдать дань местным красотам, которые принялся показывать ей и расхваливать молодой человек, то и дело заливаясь своим странным смехом, разносившимся далеко вокруг.

Но время от времени он словно терял дар речи. «Это тело, находящееся так близко от моего и такое реальное, мешало мне говорить», — признавался он.

Climax [334]Кульминация (англ.).
, именно так это называется в американском кино: «Я хотел дотронуться до нее, хотел обнять за талию, когда Гала сама взяла меня за руку». И что же она сказала ему? «Малыш, мы больше никогда не расстанемся».

«Малыш» — это скорее слова матери, чем любовницы...

А что ответил ей на это Дали? «Та же злость, что я когда-то испытал к Дуллите, зашевелилась в моем сердце. Гала нарушила мое одиночество и не собиралась отступать, и я набросился на нее с несправедливыми упреками, твердил, что она мешает мне работать, что, поселившись в моей душе, она разрушает мою индивидуальность. Кроме того, я внушил себе, что она непременно причинит мне зло, и я фанатично повторял ей, словно обезумев от страха: "Только не причиняйте мне зла! И я тоже никогда не причиню вам зла! Нам нельзя причинять друг другу зло, никогда!"»

А дальше следует волшебная сказка, рассказанная кормилицей Лусией, до чертиков психоаналитическая, которая начинается так: «Жил был король, мучимый странными любовными фантазиями...» Королем, естественно, вообразил себя Дали. Каждую ночь в спальню короля приводили одну из самых красивых девушек королевства, на которую падал его выбор. Облаченная в роскошное платье и увешанная драгоценностями избранница должна была всю ночь проспать — или сделать вид, что спит — рядом с королем, который даже не думал прикасаться к ней, он просто ею любовался. А с первым лучом солнца одним взмахом меча он отрубал ей голову.

Однажды одна из девушек, более хитрая, чем другие, узнав, что выбор короля пал на нее, приказала изготовить из воска манекен, у которого вместо носа был кусок сахара, и уложила его в кровать вместо себя. На рассвете король схватил меч и отсек голову своей новоиспеченной восковой «супруге». От удара сахарный нос отломился и отскочил прямо в рот королю, который, ощутив во рту сладость, с удивлением воскликнул: «Сладкая была жива, / Сладкая теперь мертва, / Если б я тебя познал, / То тебя б казнить не стал!» Услышав эти слова, прятавшаяся в спальне красавица вышла к королю и рассказала ему о своей уловке, а он излечился от своих изуверских замашек и женился на ней.

Дали сам тут же дает нам психоаналитическое толкование этой сказки: для короля, требующего от девушки неподвижно лежать на кровати, она была мертвой еще до того, как реально ею становилась, а обезглавливал он ее «в пароксизме долгожданного блаженства, которое, согласно его извращенному сознанию, должно было до секунды совпасть с моментом его семяизвержения».

Последняя девушка устроила подмену, чем излечила своего будущего супруга. Король, каннибал-копрофаг-некрофил, хотел на самом деле познать вкус смерти. Проглотив вместо мертвечины кусок сахара, он больше не пожелает иметь дела с трупами. «Вкус сахара сыграл роль воплощенного желания, "мостика", перекинутого от смерти к жизни, — объясняет Дали. — И сладостное семяизвержение короля произошло в ту самую секунду жизни, которая неожиданно подменила собой секунду смерти».

Смерть и воскрешение — лейтмотив его эстетики и его жизни. Что касается «серьезной проблемы», в своем ли он был уме или нет, то «граница тут пролегала между Галюшкой из моих ложных воспоминаний, химерой, сотни раз умиравшей в моих мечтах о полном одиночестве, и настоящей Галой, чью реальность я был неспособен охватить своим разумом в тогдашнем своем угаре».

Возвращение в Кадакес. Возвращение к действительности с Галой, которая уже заставила его признаться, что копрофагия это всего лишь одна из его фобий, и которая отныне будет заставлять его бороться со своими гетеросексуальными страхами.

Стеснение в груди.

Ужас.

«Я приблизился, — говорит он, — к самому серьезному испытанию в своей жизни, испытанию любовью». И продолжает как-то странно: «Чем ближе был час жертвоприношения, тем меньше я осмеливался думать об этом», и дальше: «Это ужасно, — говорил я себе, — это ужасно! Но что? Всю свою жизнь ты мечтал о том самом, что вот-вот должно случиться, и более того — перед тобой "Она". Теперь же, когда этот момент приближается, ты умираешь от страха, Дали!»

Боязнь и трепет. «Испытание», «жертвоприношение»: странный выбор лексики для влюбленного! Дали оказывается «перед лицом главной проблемы» своей жизни, утверждает он. Но что же это за «проблема»?

А это сама жизнь. Это сама реальность.

Следует ли вновь замкнуться на себе самом и своем искусстве? Превратить свое уединение в нечто мистическое? Или же, наоборот, пойти навстречу жизни, принять ее, окунуться в нее? Вот что его мучило в тот момент наравне с паническим страхом перед сексом и перед другим человеком.

Дали и Гала прогуливались среди скал мыса Креус, купались в маленьких бухточках. Они вели себя, если верить Дали, как два психа, сбежавших из сумасшедшего дома. Один из них бросился на землю, чтобы припасть в страстном поцелуе к сандалиям другого: это про Дали. У другой скрутило живот и началась рвота: это про Галу. На сей счет Дали замечает, что подобная реакция была следствием психического заболевания, «омрачившего» юношеские годы Галы.

Дали пишет картину «Приспосабливаемость желаний», изобразив эти желания в виде львиных голов с открытой пастью.

Гала сказала ему: «Скоро вы поймете, чего я жду от вас».

Охваченный паникой Дали ждал продолжения. «Никогда, — говорит он, — я не добивался от Галы никаких признаний, не старался ускорить их; напротив, я ждал их как неотвратимый приговор, перед которым, после того как жребий будет брошен, мы уже не сможем отступить. Никогда в жизни я не занимался любовью. Этот акт казался мне жутким насилием, несоразмерным с моими физическими возможностями».

Гала со своей дочерью Сесиль, а также Элюар и Бунюэль, про которого Дали словно забыл, весь август провели в Кадакесе. Дали и Элюар прекрасно поладили. Элюар, который напишет для Дали предисловие к каталогу его выставки в галерее Пьера Колля в 1932 году, позировал ему для своего портрета. Дали изобразил его в виде парящего бюста на фоне розового неба над почти пустынным пространством, в центре которого мы видим что-то типа пучка белокурых волос, зацепившихся за пень. Изображение Элюара, отличающееся поразительным сходством, соседствует с головой льва, обращенной к полой внутри женской голове. На этом портрете присутствуют также руки, гигантский кузнечик и некое подобие медали с изображением «Великого мастурбатора».

Картина интересна тем, что в ней художник отказывается от стиля барокко, используемого им на протяжении всех предшествующих недель, да и нескольких последующих тоже, это произведение как бы возвещает переход к центрированным и более простым композициям.

Из всего, что происходило в этой необычной атмосфере, притом что нам неизвестно, как проводили время Магритты или Гоэманс со своей невестой, особый интерес для нас представляет один инцидент, о котором поведал Бунюэль. Произошел он вскоре после отъезда Элюара, Гоэманса с подругой и Магритта. Бунюэль, Гала, ее дочь Сесиль, Дали и Лидия отправились в лодке на пикник, который решили устроить среди скал мыса Креус. Бунюэль, придя в восторг от красот окружающей природы, вспомнил вдруг о Соролье, валенсийском художнике, которого сам Бунюэль считал весьма посредственным, а Дали так и вовсе ненавидел. Последний просто зашелся от гнева, что невозможно было объяснить только тривиальным несовпадением эстетических вкусов. «Как ты можешь нести подобную ахинею среди этих столь прекрасных скал?» Поскольку Гала вмешалась в их спор, приняв сторону Дали, — а было это уже под конец вечера, когда все порядочно выпили — и принялась «нападать» (словесно, естественно) на Бунюэля, тот вдруг резко вскочил, бросился к ней, повалил на землю и начал душить! Маленькая Сесиль перепугалась, и они с Лидией убежали прочь. Дали встал на колени и принялся умолять Бунюэля пощадить Галу. «Как бы я ни был зол, — признается Бунюэль, — я все же не потерял над собой контроля. Я знал, что не убью ее. Единственное, чего я хотел, это увидеть кончик ее языка, высунувшегося меж зубов».

Этот эпизод свидетельствует о том, что вокруг Галы, а вследствие этого и вокруг Дали царила атмосфера напряженности, ненависти, необузданной страсти. Ходили слухи, что в тот самый момент, когда Гала старалась соблазнить Дали и позволяла ему соблазнять себя, параллельно она кокетничала и с Бунюэлем.

Однажды ночью, в Мехико, спустя пятьдесят лет после описываемых событий, восьмидесятилетнему Бунюэлю приснилась Гала, которую, между прочим, он никогда особо не любил. «Я увидел ее со спины в театральной ложе. Я тихонько окликнул ее, она обернулась, встала, подошла ко мне и страстно поцеловала в губы. Я до сих пор помню аромат ее духов и необыкновенно нежную кожу».

Это к вопросу о необыкновенной эротической притягательности этой женщины!

Властная и непреклонная, с некрасивым лицом, жестким взглядом («взглядом крысы», как говорила Мария Луиза Гонсалес, «взглядом, способным пробить стену», как писал Элюар) и идеальной фигурой, она вызывала всеобщее восхищение. Она была не просто любительницей мужского пола, превратившейся под конец жизни чуть ли не в нимфоманку, она была обворожительной женщиной, которая завоевывала сердца мужчин, в том числе и посредством своей суровости, своих непомерных требований, которые даже не думала скрывать, посредством своего умения нагонять страх и получать наслаждение от того, что другим было неведомо.

«Я никогда никого не любил кроме Галы.

И если я отвергал других женщин, то лишь для того, чтобы подтвердить,

Что никогда я не мог найти другую такую же, как Гала,

Лишь она вызывала у меня слабое желание жить

И сильное желание покончить жизнь самоубийством», — признавался Элюар.

* * *

Наступил сентябрь. Между Галой и Дали так ничего и не произошло. Элюар, по-прежнему потворствующий им, уехал вместе с остальными в Париж и купил Гале симпатичную квартирку на улице Беккереля на Монмартре. Он послал ей тысячу песет, чтобы она могла остаться в Кадакесе до конца месяца, сообщил, что приобрел картину Дали у маршана Шарля Раттона, и попросил ее привезти в Париж «Мрачную игру» и его портрет. Дали говорит, что он остался «наедине» с Галой. Он забыл о ее дочери Сесиль, о которой сама Гала, впрочем, тоже забыла.

Здесь следует также заметить, что «обезумевший от любви» Дали рисовал не Галу, а Элюара, ее потворствующего им мужа. Первый же портрет Галы его работы появится только в 1931 году. Да и то это будет крошечная картинка маслом, которую он наскоро набросал на своего рода бумажной салфетке, приклеив сверху фотографию Галы.

Итак, продолжим...

«При каждой новой встрече мы словно говорили друг другу: "Пора с этим кончать"», — замечает он, выдавая свою нерешительность, но при этом и обреченность.

В тот день, который Дали назвал «днем принятия окончательного решения», Гала была в белом костюме. Дали увлек ее на мыс Креус, в укромный уголок, где усадил лицом к морю на вырубленную прямо в скале скамейку. «Желание разрыдаться сдавило нам горло, — рассказывает он, — но мы не собирались лить слезы, мы хотели покончить с этим. У Галы было решительное лицо. Я обнял ее: "Вы хотите, чтобы я что-то сделал с вами? Что?" Волнение мешало ей говорить. Она несколько раз пыталась что-то произнести, но безуспешно. Слезы покатились по ее щекам. Я вновь и вновь повторял свой вопрос. Наконец, с трудом разжав зубы, она сказала мне тоненьким детским голоском: "Если вы не хотите этого делать, никому об этом не говорите"».

После этих слов и всего этого странного диалога, в котором как всегда, когда дело касалось выяснения любовных отношений, Дали играл пассивную роль, он вдруг поцеловал ее, а затем резко отстранил от себя, больно дернув ее за волосы' и повторил свою просьбу: «А теперь скажите мне, что вы хотите, чтобы я с вами сделал. Но произнесите это очень медленно, глядя мне в глаза и употребляя слова самые грубые, самые непристойные, способные вогнать в краску нас обоих»!

И медленно, чеканя каждое слово, повторил: «Что вы хотите, чтобы я сделал с вами?»

Выражение лица Галы изменилось, стало жестким и, как он пишет, тираническим, и она проговорила: «Я хочу, чтобы вы меня прикончили».

Некоторые биографы задаются вопросом, а не хотела ли она просто-напросто сказать: «Заставьте меня умереть от удовольствия». Но контекст не оставляет сомнений: согласно тому, что рассказывает Дали, получается, что Гала почувствовала, что у него появилось желание убить ее в тот момент, когда его страсть достигла апогея. Но вместо того чтобы испугаться, она сбила его с толку, бросив ему: «Я хочу, чтобы вы меня прикончили».

Он с удивлением замечает, что ему преподнесли в подарок его собственный «секрет», вместо того чтобы сделать предложение эротического характера, которое он ожидал услышать. На самом деле, попросив Галу: «Произнесите это очень медленно, глядя мне в глаза и употребляя слова самые грубые, самые непристойные», он приоткрыл завесу над своим «секретом»: Дали обожал предаваться сексуальным фантазиям с садомазохистской окраской.

Презрительным тоном Гала повторила: «Так вы сделаете это?» Он ответил: «Да». Но конечно же ничего не сделал. И она конечно же понимала, что он этого не сделает.

«Что же ты, Дали? В тот момент, когда тебе на блюдечке преподносят готовое преступление, о котором ты мечтал, ты от него отказываешься!» — восклицает он. И объясняет свое поведение, проводя параллель с только что рассказанной сказкой: «Гала, как хитрая красавица из сказки, ловко отрубила мечом, роль которого сыграло ее признание, голову того самого воскового манекена, что со времен моего детства возлежал на моей одинокой постели, и его мертвый нос отскочил мне в рот и растекся безумной сладостью моего первого поцелуя! Гала убила во мне желание совершить преступление и излечила меня от безумия».

Ему ничего не оставалось, как сделать следующее признание: «Гала, ты реальность».

Этим все было сказано.

Разумеется, в этом рассказе много неясностей; нащупывая путь от сказки к мифу, автор пробирается через дебри психоанализа по извилистым, опасным дорожкам. Однако, мы можем не сомневаться, Дали говорит правду. Буквально рубит ее сплеча. Рубит так, как это может делать человек, погрязший в своих страхах, своих комплексах, своих фобиях, своих тайных желаниях — истинных или мнимых.

Здесь же он уточняет, что Гала позволила ему писать и о ней тоже, но он не станет этого делать: «В этой книге будет только один человек, с которого заживо сдирают кожу, — я. Я делаю это не из садизма и не из мазохизма, а из нарциссизма».

Сказка и миф не только не отдаляют нас от правды, они погружают нас в самую ее сердцевину. Гала, по его признанию, взяла на себя заботу о его фантазмах, не позволяла им разрастаться и заслонять реальную жизнь, от которой он бежал или же по-своему преломлял ее. Так, может, именно так Гала «спасла» его от безумия? Не исключено.

Только какой ценой?

Практически ценой всего того, что составляло тогда его сущность, истинную сущность, весьма опасно предрасположенную к фантазиям и безумию.

Вспомним Жерара Нерваля — его довела до исступления мечта об идеале и однажды ночью поэта нашли повесившимся на фонарном столбе близ театра «Шатле».

«Аурелия» Нерваля начинается такими словами: «Сон — это жизнь в мире духов». Теофиль Готье, друг Нерваля и его однокашник по коллежу Карла Великого, после смерти поэта произнес свою, не менее знаменитую фразу: «Сон сгубил жизнь».

Вспомните, что писал по его поводу Александр Дюма: «Это человек нежнейшей и тончайшей души, но время от времени с ним происходит некая трансформация, к счастью — мы на это надеемся, — не внушающая серьезного беспокойства ни ему самому, ни его друзьям. Он превращается в могущественного восточного владыку — царя Соломона... И ждет царицу Савскую... В другой раз ему кажется, что он сошел с ума, и он так живо и весело рассказывает о том, каким образом это произошло с ним и какие забавные перипетии ему пришлось пережить, что всем остальным тоже хочется стать психами, чтобы последовать за этим проводником, увлекающим их в чудесную страну химер и галлюцинаций...»

Да, но всем известно, как этот человек нежнейшей и тончайшей души таскал за собой на веревке омара, «выгуливая» его в парке Пале-Рояля. «Я обожаю омаров, — объяснял он прохожим, провожавшим его удивленными взглядами. — Это спокойные, серьезные животные, к тому же они не лают как собаки, которых терпеть не мог Гёте, между прочим, отнюдь не безумец...»

Большой оригинал или слегка тронувшийся на тот момент умом Нерваль вскоре еще больше потеряет связь с реальностью, затем на какое-то время придет в норму, но смерть Дженни Колон в 1842 году вновь ввергнет его в пучину мистических грез, в которых его любимая актриса, исполнительница роли Аурелии, превращается то в богиню Исиду, то в Сибеллу, то в Деву Марию, а то и в его собственную мать.

Как это близко к Дали и как наглядно мы видим здесь ту пропасть, по краю которой он ходил, играя с фортуной, думая, что владеет ситуацией, или действительно ею владея, претворяясь сумасшедшим, а потом слегка, а, может, и совсем не слегка, став им!

В одной из последующих глав мы увидим, что двойственные образы, очень рано появившиеся в творчестве Дали, во многом были подсказаны ему Реймоном Русселем. У Нерваля же любой цветок, любой поцелуй, подаренный девушкой, да и все остальное тоже раздваивается словно по мановению волшебной палочки, раздваивается и превращается в знак или символ. Достаточно всего нескольких слов, чтобы пейзаж вдруг изменился и чтобы читатель почувствовал, как из Неаполя или герцогства-пэрства Валуа он переносится «на подступы к святым местам».

В «Аурелии» Нерваль наивно пытался переписать свой опыт, обуздать свой поток мечтаний и достичь новой формы познания путем беспристрастного анализа грез, представляющих опасность для его разума. Предвестник паранойя-критического метода? Не стоит преувеличивать. Но в «Сильвии», этом шедевре французской прозы небывалой чистоты, мы видим, что жест или слово, которые могли бы соединить поэта и Сильвию и привязать его к земле людей, остаются нереализуемыми, как в кошмаре. Магическая тяга к «огненным девам» и грезы берут над ним верх.

Дали тоже увлекается изображением неземных созданий, что может его, как и Нерваля, привести к сумасшествию. И тут Гала (такая вот своеобразная Сильвия) берет на себя миссию привязать художника к земле.

Дали понимает: «Гала излечила меня, бросив себя самое в качестве искупительной жертвы на алтарь моей страсти к жизни, ведущей к саморазрушению. И если я не сошел с ума, так это лишь потому, что она приняла на себя мое безумие».

Психоаналитик Пьер Румгер, рассуждая по поводу слов Галы «Я хочу, чтобы вы прикончили меня», делает далеко идущие выводы: «Это была гениальная провокация, их момент истины! Психотерапевты тоже порой прибегают к подобному методу. Потрясения такого рода приводят к настоящему перерождению». И заключает, что роль Галы в этой истории была ключевой: «Она встретила жалкого психа, а создаст из него одного из величайших людей эпохи — равного Пикассо, — поэтому она в буквальном смысле слова сможет раздуваться от гордости за Дали, оставаясь при этом для него всем, ибо — хотя многие и критиковали ее — она была, как лично я считаю, источником его жизни, матерью, сестрой, музой, супругой и любовницей».

Она была не только супругой «жалкого психа», но и его сестрой и его матерью, но также — и в первую очередь — его отцом. Кое-кто называл ее «его фаллической матерью». Уточним, чтобы не погрешить против истины, что она не была музой, поскольку больше мешала, чем служила стимулом для творчества, и вернемся к нашей истории...

Гала сумела освободить Дали от комплекса вины, от фобий и обуздать его безумие. Он был готов отдать швартовы, чтобы пуститься в опасное плавание, а она заставила его бросить якорь, привязав к реальности настолько, насколько было в ее силах, но при этом она позволяла ему некоторые безумства, снисходительно наблюдая за ним со стороны.

Дали, решившему порвать с семьей, был нужен, помимо всего прочего, человек, обладавший практическим умом и силой (мне ужасно хочется сказать — мужской силой), который вместо его отца взял бы на себя решение всех материальных проблем, что позволило бы ему целиком отдаться живописи и воплотить в жизнь честолюбивую мечту — стать знаменитостью.

Гала была именно таким человеком: надежным и еще более решительным, чем его отец, она будила в Дали беспокойство и одновременно ободряла его. Это было как раз то, что ему требовалось. А главное, она была вхожа в кружок сюрреалистов. Так что Гала, несмотря на то, что она была старше Дали (к моменту их первой встречи ей было тридцать пять лет, а ему двадцать пять), обладала всеми качествами, которые могли понравиться ему!

Прекрасно; но что уже тогда толкнуло Галу к этому робкому юноше, слегка тронувшемуся умом (если не сказать — совершенно безумному), все еще пребывавшему в финансовой зависимости от своего отца и отличавшемуся неопределенной сексуальной ориентацией, склонностью к трансвестизму?

По мнению Майкла Стаута, адвоката Дали, объяснялось все просто: семья Дали весьма состоятельна, а Гала жаждала денег. Но это объяснение не выдерживает никакой критики даже притом, что страсть Галы к деньгам была общеизвестна и сомнению не подлежала. У Элюара, пусть и подразорившегося, больше денег, чем у Дали. Но его звезда уже клонилась к закату, а звезда Дали восходила. Будущее было за Дали, а не за Элюаром.

В 1929 году Гале было тридцать пять лет. В этом возрасте она уже не могла (или вот-вот не сможет) претендовать на роль музы сюрреалистов или представителей каких-либо других направлений. Макс Эрнст вновь женился, Элюар заскучал и стал нагонять тоску на супругу. Причем все было сложно до такой степени, что они решили разъехаться: у него были «Яблоко» и восхитительная Нуш, с которой они с Рене Шаром познакомились на Больших бульварах и на которой он позже женится, и это не считая его многочисленных подружек на час. А в жизни Галы на тот момент не было никого, кто воспевал бы ее красоту и клялся ей, что она для него единственная и самая желанная.

Дали, очарованный, стоял перед ней на коленях и видел только ее, смотрел только на нее. Он ее обожал! Как раз это и было самым важным. Восторженный взгляд этого молодого человека с глазами навыкате вселял в нее уверенность в собственной красоте и могуществе.

Хорошо изучивший ее Элюар якобы сказал: «Надеюсь, что она не изведет его».

Нет, Дали, который бесспорно был по натуре слаб и даже трусоват, обладал неким несгибаемым стержнем. А кроме того, несмотря на свою робость, фобии и детские страхи, отличался динамизмом, пылкостью, живостью воображения, которые возбуждали и интриговали ее. А еще забавляли. Потому что мы еще не успели сполна отдать дань удивительному чувству юмора Дали и его очаровательной манере вести диалог, о которой Лорка тосковал, о чем свидетельствует одно из писем 1930 года: «Как же я хочу поговорить с тобой, мне ужасно не хватает наших с тобой бесед».

Судя по всему, между Дали и Галой существовал некий уговор. Ей требовался собственный миф. Всю свою дальнейшую жизнь он положит на то, чтобы создать ей этот миф. Он желал прославиться и писать в уединении свои картины, ни на что не отвлекаясь, не ведая ни о финансовых, ни о бытовых проблемах и забыв о парализующих его страхах. И она всю свою жизнь столь же неустанно будет вселять в него уверенность и обеспечивать его всем тем, что ему необходимо.

Именно это стояло на кону и решалось в тот самый момент: условия их негласного договора.

Занимались ли Дали и Гала когда-нибудь любовью? Это из области анекдотов и домыслов: каждый решает этот вопрос по-своему, следуя своей интуиции или фантазии, причем и то и другое может оказаться правдой. Кто-то будет утверждать, что раз вагина вызывала у Дали такой панический ужас, то «проникновение спереди» было для него невозможным. А «сзади»? Кто-то к месту вспомнит, что Гала, для которой почти не существовало в сексе табу, содомский грех отвергала наравне с копрофагией, о чем мы уже упоминали.

В одном из январских номеров журнала «Плейбой» за 1979 год, выходящего в Барселоне, Дали, провоцируя Луиса Перманьера, который берет у него интервью, заводит с ним разговор о «Великом мастурбаторе», «Спектре сексапильности», «Атмосферическом черепе, вступившем в содомическую связь с роялем» и «Юной девственнице, развращаемой рогами собственного целомудрия»:

— Хочу обратить ваше внимание, — говорит Дали, — что везде там речь идет именно о содомии...

— А почему?

— Да потому, что я не люблю женскую п...

Что же ему оставалось? Да все остальное: мастурбация, оральный секс, рукоблудие всех сортов, гомосексуализм, вуайеризм, садизм, мазохизм...

По ходу дела мы будем обращать внимание читателя на то, что картины, написанные в то первое лето, которое Дали провел в Кадакесе вместе с Галой, изобилуют изображениями фаллических пальцев. И давайте вспомним, что Лорка, узнав о связи своего друга с женщиной, воскликнул: «Да у него встает только тогда, когда кто-нибудь засунет ему в задницу палец!» А в письме Пепину Бельо уже Дали, приглашая того в Кадакес, пишет: «Жду тебя, и когда ты приедешь, я буду очень рад почувствовать твой палец (как всегда) в той самой дырке, которая есть не что иное, как дырка в заднице».

Бунюэль, со своей стороны, утверждал: «У него практически не было никакой сексуальной жизни. Были фантазии с садистским душком. Никогда не испытывавший полового влечения, он в юности без конца насмехался над своими приятелями, которые любили женщин и бегали за ними, — все это продолжалось до того самого дня, когда Гала лишила его невинности, после чего он написал мне письмо на шести страницах, чтобы в присущей ему манере живописать мне все прелести физической любви». Это одно из немногих заслуживающих доверия «свидетельств» того, что между Дали и Галой был совершен половой акт. Кроме того, все их окружение замечало — порой конфузливо, — как Дали лебезит перед Галой, постоянно обнимает и часто целует ее, как влюбленный, не способный сдерживать свои чувства.

«Гала была единственной женщиной, с которой он действительно занимался любовью, — добавляет Бунюэль. — Ему приходилось соблазнять и других женщин, главным образом американских миллиардерш, но в отношениях с ними он ограничивался тем, что заставлял их, к примеру, раздеться донага в своих апартаментах, приказывал сделать яичницу из двух яиц, выкладывал им эти яйца на плечи и выставлял их в таком виде за дверь, не произнеся ни слова».

Откуда у Дали этот страх перед сексом? О том, что он страдал преждевременным семяизвержением, мы уже упоминали. Его отец, как и все в то время, напуганный распространением сифилиса, возможно, пытался уберечь от этой напасти свое чадо по примеру лорда Честерфилда, который в XVIII веке писал своему сыну-девственнику: «Поза смешная, а удовольствие краткое». Не исключено, что отец Дали переусердствовал, оставив на виду (или дав сыну почитать) книгу о венерических заболеваниях, которая произвела на того слишком сильное впечатление.

Плюс ко всему юный Дали, видимо, получил сильнейшую душевную травму, оказавшись посвященным в кое-какие семейные тайны, в частности отношения его тетки с отцом еще при жизни матери.

Разве не в швейной мастерской тетки написал он картину, которую назвал «Загадка желания — моя мать, моя мать, моя мать»?

Давайте посмотрим повнимательнее на это полотно. Для Дали оно одно из самых любимых.

Все пространство картины разделено на две почти равные части. Снизу абсолютно гладкий пляж, сверху огромное ясное небо, такое же плоское, как земля внизу. Художник работал широкими горизонтальными мазками, интенсивно голубыми в верхней части картины и почти абсолютно белыми на стыке с коричнево-охряным пляжем, отделенным от неба идеально прямой линией горизонта. В центре нечто продолговатое, возможно, скала. Выщербленные ветром скалы мыса Креус имеют весьма причудливые формы... Но скала ли это? Если хочется так думать, то да. Вернее, это обломок скалы, дважды пробитый насквозь и весь изрытый ямками, в которых читаются два слова: «Моя мать», — они повторяются тридцать пять раз. В левой части скала как бы вытягивается и приобретает очертания лица, на котором различимы длинный орлиный нос, глаз, напоминающий женские гениталии, и щека, изъеденная муравьями. Все навязчивые образы Дали тут в наличии: кузнечик, муравьи, нож для кастрации, сестра-«кровосмесительница». Их даже чересчур много. На заднем плане угадывается лицо его матери, примерно так же мать изображена в центре картины «Великий мастурбатор».

Дали мало говорил о своей матери, а еще меньше рисовал ее, а здесь совершенно точно есть ее изображение. Что он хотел сказать этим своим произведением, появившимся на свет как раз перед его разрывом с отцом и сестрой? Открыл ли Дали нечто важное касательно его отношений с матерью, такое, что захотелось выплеснуть наружу?

В своем странном романе («Спрятанные лица»), который он напишет в 1943 году в Америке, его главная героиня-американка (в которой пытались разглядеть самого Дали) признается, рассказывая об отношениях со своей матерью: «Мы спали с ней в одной кровати всякий раз, когда ей хотелось поплакать. А случалось это с ней дважды в неделю. Я должна была утешать ее, помогать ей избавиться от грешных мыслей, тяжкий груз которых она несла в себе; она прибегала ко мне в постель и заставляла меня надеть пижаму — ей было стыдно лежать рядом с голой дочерью. Одевшись, я должна была прижаться к ней сзади, крепко обнять, прислониться щекой к ее затылку и попытаться согреть ее. Это помогало ей уснуть. Как только это происходило, я тут же сбрасывала пижаму и швыряла ее в угол; а если среди ночи она вдруг просыпалась, то начинала в страхе скулить, словно мое тело было телом дьявола».

Не этот ли секрет, общий у Дали и его отца, таким образом вырвался наружу? Или же Дали действительно стал свидетелем совокупления отца и tieta? Тогда которую из двух обнаженных женщин с тщательно прорисованными гениталиями, что нависли над сачком для бабочек, который некий мужчина завязывал на глазах у ребенка, он написал с оригинала на весьма странной картине, выполненной тушью и носящей название «Охота на бабочек» (1929), картине, которая пронизана необыкновенной сексуальностью? Возможно, обеих. Будто мать, терпя связь мужа со своей сестрой, становилась соучастницей любовников. Интуиция? Воображение? Панический страх перед гнетущей семейной «тайной»?

И еще: в 1972 году Дали поведал Андре Парино, своему соавтору по «Скандальным признаниям», что в юности его преследовал один и тот же кошмар: ему представлялось, как он занимается оральным сексом со своей матерью. Более того, он уточнил, что женщина, изображенная на картине «Великий мастурбатор», это его мать. А ведь женщина, которую мы видим в центре этого полотна, тянет лицо и губы к половому члену мужчины, по всей видимости, молодого, но мы не можем знать этого доподлинно — лицо его остается за кадром.

Читал ли Дали в «Трех очерках по теории сексуальности» тот пассаж, в котором Фрейд писал: «Хотя психоанализ не смог полностью прояснить причины гомосексуализма, он, по меньшей мере, смог раскрыть психический механизм его возникновения и представил эту проблему под новым углом зрения. Во всех исследованных случаях нам удалось установить, что те, кто позже превратятся в гомосексуалистов, в раннем детстве прошли через короткую фазу, когда необычайно сильное сексуальное возбуждение вызывала у них женщина (в большинстве случаев — мать), а, пройдя через эту стадию, они начинали отождествлять себя с женщиной и сами для себя превращались в объект сексуального желания, иными словами, отталкиваясь от нарциссизма, они искали подростков, походивших на них в юности, которых они хотели любить так, как их матери когда-то любили их самих»?

Любопытно, что слева на заднем плане картины «Загадка желания» (в этом названии явно прослеживается влияние Кирико) мы видим весьма интересную пару — это слившиеся в объятиях отец и сын.

И разве не признавался Дали Луи Повелю, с которым у него состоялся ряд бесед в 1966—1967 годах: «Когда Лорка хотел овладеть мной, я с ужасом воспротивился этому. Но сейчас, когда я стал старше, меня гораздо больше привлекают мужчины». Правда, мужчины особого типа, те, что обладали женоподобной внешностью: мужчины, у которых был пышный бюст, то есть скорее транссексуалы, чем обычные трансвеститы. «Глаза мои загораются от радости, — говорит он, — когда я вижу, как символ мужественности восстает на стройном, почти женственном теле».

Можем ли мы взять на себя смелость выдвинуть гипотезу, которую до нас никто никогда не выдвигал: Гала позволяла Дали вести себя во время полового акта с женщиной как гомосексуалист. Ведь разве не говорили о Пьере Дриё ла Рошель, что он был гомосексуалистом, который никогда не вступал в половую связь с мужчиной?

Нетрадиционная, равно как и неопределенная сексуальная ориентация, трансвестизм породили в творчестве Дали эротические «коллажи». Пример тому — бородатое лицо на картине «Мрачная игра», где рот основного персонажа, нарисованный вертикально, на самом деле является женским половым органом. Еще один пример — картина «Память о женщине-девочке» (1932), которая была выставлена в галерее Пьера Колля, с изображенным на ней бюстом мужчины с узнаваемым лицом отца Дали, таким, каким он предстает на тех картинах, где художник представляет его в образе Вильгельма Телля: вот он с повернутым влево лицом, обрамленным бородой — предметом его гордости, и с наполовину обнаженной грудью, явно женской, вторая половина которой прикрыта цветами, украшающими вырез платья.

Все эти работы: вымученные, забавные, балансирующие на грани провокаций — свидетельствуют о постепенном рассеивании мрака, вызывающего смятение чувств. Это Гала вселяла уверенность в Дали — онаниста, вуайериста, человека с садомазохистскими и гомосексуальными наклонностями, как когда-то она вселяла уверенность в молодого, ищущего себя Элюара, озабоченного «секретом» взросления, напуганного излишним опытом в любовных утехах его «невесты» и тем, что он открывал в себе самом. «То, что мы делаем, отнюдь не порочно, ведь мы любим друг друга», — утверждала она в то время. То же самое она, без сомнения, говорила и Дали, который позволил себе расслабиться.

Что касается их отношений с Элюаром, то они из-за всего этого не прервались. Элюар, как мы уже видели, умел мириться с тем, что у жены есть любовники, и рвать с ней отношения не собирался. Сам он тоже был не ангел: окруженный толпой любовниц, он продолжал уверять Галу, что она для него единственная.

В конце сентября Гала уезжает из Кадакеса, не сумев уговорить Дали ехать вместе с ней. По просьбе Элюара, взяв на себя роль торгового посредника между своим мужем и Дали, она увозит с собой «Мрачную игру» и «Портрет Элюара» — картины, которые передаст Гоэмансу. Эта ее роль торгового агента навела исследователей Дали на мысль, что Гала решила соблазнить Дали исключительно из меркантильных соображений, желая получить доступ к его картинам, как до этого она поступила с Кирико. Помимо картин, о чем мало кто говорил, она увозит с собой довольно объемную подборку рукописных заметок Дали по теории искусства. Гала предвкушала, что въедет в новую квартиру на улице Беккереля, купленную Элюаром, обстановку которой, в частности — «американскую кровать», он уже успел ей расписать во всех подробностях, но ремонт квартиры не успели закончить к ее приезду. В ожидании переезда супруги нарушили договоренность жить раздельно и вместе поселились в гостинице «Терраса»... в которой жил Бунюэль. Когда Гала узнала об этом, она страшно перепугалась и рассказала Элюару о том, как Бунюэль пытался задушить ее. Элюар счел себя обязанным приобрести маленький револьвер с перламутровой рукояткой.

Следует заметить следующее: еще долгое время после ее встречи с Дали Гала поддерживала близкие отношения с Элюаром. И писала ему двусмысленные письма, в которых старалась если не разжечь в нем новое желание, то, во всяком случае, не позволить угаснуть былой страсти. Словно напуганная своим весьма рискованным выбором, она не хотела окончательно захлопывать за собой дверь.

А Дали, со своей стороны, не только не подумал последовать за Галой, когда она уезжала и звала его с собой, но еще и, оставшись один, вздохнул с огромным облегчением: «Проводив Галу на фигерасский вокзал, где она села на поезд, отправляющийся в Париж, я воскликнул, потирая руки: "Наконец-то один!"»

И добавил: «Если от своих детских убийственных заскоков я был излечен, то, чтобы излечить меня от моей страсти к одиночеству, еще требовалось некоторое время».

Он заперся в своей мастерской и писал, писал, писал свои картины с бешеным наслаждением, словно в опьянении, как человек, находящийся на пороге долгожданного открытия. И вот за «Мрачной игрой», купленной виконтом де Ноайлем, последовали: «Великий мастурбатор», одно из самых известных его полотен, «Приспосабливаемость желаний» — картина, которая станет собственностью Андре Бретона, и «Просвещенные удовольствия», ныне находящиеся в нью-йоркском Музее современного искусства, а до этого принадлежавшие Сиднею Дженису. Все это наиболее значимые произведения Дали того периода, отражающие мрачную поэтику его навязчивых идей, замешенную на крови, разлагающейся плоти и экскрементах.

Поглощенный своим уединением и творческим процессом (или просто из страха?), Дали пропускает выход на широкий экран «Андалузского пса», как позже «забудет» явиться на открытие первой выставки своих картин в Париже, столь важной для него и столь желанной.

А между тем прибыл он в Париж за несколько дней до вернисажа...

Свой приезд во французскую столицу он описывает в мельчайших подробностях, обрисовывая каждую деталь, чтобы еще раз продемонстрировать нам свою неспособность взаимодействовать с реальным миром: он хочет купить Гале цветы, но попадает впросак, будучи не в состоянии понять, сколько стоит заплатить за них. Затем, уже с букетом в руках, он таскается из кафе в кафе, пропускает стакан за стаканом перно, вваливается в галерею Гоэманса, где всегда готовый оказать добрую услугу Элюар сообщает ему, что Гала давно ждет его и страшно недовольна тем, что он не позвонил ей по прибытии.

Вечером он наконец-то появился на улице Беккереля в уже обставленной и обжитой квартире перед холодно встретившей его Галой; она была страшно сердита: он должен был сразу же броситься к ней, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Между тем она сбежит вместе с ним из Парижа за два дня до открытия его выставки; они исчезнут на две недели, и Дали даже не позаботится о том, чтобы развесить в галерее свои картины.

Гоэманс, который прекрасно понимал, какое значение может иметь эта выставка для молодого художника, был поражен таким поведением, более того — разгневан. Андре Бретон, написавший предисловие к каталогу выставки, обратил внимание общественности на то, что в скандале в очередной раз оказалась замешана Гала. Элюар по этому поводу хранил молчание. Он явился как ни в чем не бывало на торжественное открытие выставки и без устали восхищался талантом молодого художника.

Не интуиция ли подсказала Гале, что, после того как она вырвала Дали из его уединения и заставила приехать в Париж уже после выхода на экран «Андалузского пса», его нужно уберечь и от треволнений, связанных с его выставкой, запланированной на 20 ноября? Или же она просто решила, что, совершив этот «киднеппинг», она получит возможность на сей раз окончательно подчинить себе Дали?

Гала и Дали уезжают в Барселону, а оттуда в Ситес. Скорее всего, именно там они впервые занялись любовью... если верить самому Дали, который в интервью Луису Перманьеру, спросившему его, занимались ли они любовью в первые дни или недели, последовавшие за их первой встречей, ответил: «Нет, прошло три месяца, прежде чем я был допущен до ее тела». В Ситесе у них был настоящий медовый месяц: «Мы были так поглощены телами друг друга, что почти совсем не вспоминали о нашей выставке». Полное порабощение. И удачно организованное: отныне Дали будет говорить «наша выставка». И множество своих картин подпишет двумя их именами, слепленными в одно, словно слившимися в объятии: «Daligala».

Гала была теперь настолько уверена в себе, что спокойно вернулась одна в Париж к Элюару, отпустив Дали в Кадакес.

Дали рассчитывал вернуться домой в ореоле славы после успеха его парижской выставки: все его картины, выставленные у Гоэманса, были распроданы, а виконт де Ноайль, купивший его «Мрачную игру», повесил свое новое приобретение между картин Ватто и Кранаха. Но прием, оказанный Дали в родном доме, меньше всего можно было назвать встречей триумфатора. Отец разразился потоком брани: его сын живет как жиголо за счет женщины старше его на десять лет, плюс ко всему иностранки, возможно даже еврейки и уж точно наркоманки.

Может быть, отец был просто раздосадован тем, что у него больше не было, так сказать, финансового рычага влияния на сына? Даже если это и не было основной причиной гнева вспыльчивого нотариуса, то, весьма вероятно, свою роль могло сыграть.

Бунюэль стал свидетелем драматической сцены, которая закончилась тем, что отец указал сыну на дверь и запретил когда-либо переступать порог родного дома. И спровоцирована она была отнюдь не связью Дали с Галой: в газете «Эль Пайс» нотариус обнаружил информацию о том, что на картине с изображением парижской церкви Сакре-Кёр его сын начертал следующие слова: «ПРИЯТНО иногда плюнуть на портрет своей матери». Не напомнил ли Дали отцу, что тот не только женился на сестре той самой матери, на которую он плюет, но и, по всей видимости, состоял с этой сестрой в интимных отношениях еще тогда, когда его жена Фелипа была жива?

Возможно. И даже весьма вероятно.

И сделано это было вовсе не для того, чтобы умерить страсти.

Все, кто стал невольным свидетелем этой сцены, вспоминают, что была она необыкновенно бурной. Гала уже знала, каким необузданным бывает в гневе Сальвадор-младший (как, впрочем, и его отец), было достаточно времени, чтобы убедиться: в молодом человеке с трудом уживаются два существа: блестящий интеллектуал с не по годам развитым умом и катастрофически незрелый, излишне эмоциональный юноша, примитивный и неспособный справиться с раздирающими его душу страстями.

В конце предыдущей главы мы выдвинули предположение о том, что молодой Дали сам стремился к разрыву с отцом и сестрой. И здесь мы видим, что он любыми способами старается вызвать гнев отца, а когда тот призывает его к ответу, он либо отказывается отвечать, либо дает такие абсурдные объяснения, что у отца не остается другого выхода, как выставить сына за дверь и запретить когда-либо появляться в его доме. В довершение ко всему он лишил его наследства.

Бунюэль на правах друга сделал попытку вступиться за Дали. Напрасный труд. Они вместе уедут из Фигераса в Кадакес и засядут за работу над сценарием «Золотого века». Но на сей раз им не удастся найти общий язык. По каждому поводу они будут спорить и ссориться. Так что через две недели Бунюэль покинет Кадакес и отправится в замок семейства Ноайлей близ Иера, где в одиночку закончит написание сценария. Дали это нисколько не волновало. Пока не волновало. Он думал лишь об одном: об отъезде в Париж.

Для встречи с Галой?

Возможно.

Но главное — для встречи с сюрреалистами.

В январе он заказывает такси до Перпиньяна, где он садится в поезд и отправляется в Париж.