Похороны проходили в большой церкви, в блестящей геометрической конструкции, выстроенной среди десяти хорошо ухоженных акров земли. Говорят, строительство обошлось в тридцать пять миллионов долларов, и это было заметно — здесь имелся банкетный зал, конференц-центр, стоянка на тысячу двести машин, современная акустическая система, телевизионное оборудование и студия для цифрового монтажа.

В церкви уже собрались четыре тысячи человек, большинство из них афроамериканцы, многие — специалисты в какой-либо области: врачи, юристы, экономисты, преподаватели и торговцы недвижимостью. На сцене сенаторы, губернаторы и промышленные магнаты сидели вместе с черными лидерами, такими как Джесси Джексон, Джон Льюис, Эл Шарптон и Т. Д. Джейкс. Снаружи под ярким октябрьским солнцем на тихой улице стояли еще тысячи людей: пожилые пары, одинокие люди, молодые женщины с детскими колясками, одни махали проезжающим кортежам автомобилей, другие стояли в молчаливом раздумье, и все они ждали, желая отдать последнюю дань уважения крохотной седой женщине, которая лежала в гробу в церкви.

Спел хор, пастор прочитал молитву. Бывший президент Билл Клинтон поднялся и в своей речи начал описывать, каково было ему, белому мальчику-южанину ездить на сегрегированных автобусах, начал говорить о том, как движение в защиту гражданских прав, вспышке которого Роза Паркс способствовала, освободила его и его белых соседей от их собственной расовой нетерпимости. Непринужденность общения Клинтона с черной аудиторией, чуть ли не восторженное обожание публики говорили о примирении, прощении и частичном заживлении прошлых ран.

То, что бывший лидер свободного мира и сын Юга признает свой долг перед черной швеей, — во многих отношениях уместная дань наследию Розы Паркс. Действительно, великолепная церковь, множество черных выборных должностных лиц, явное процветание многих присутствующих и то, что и я сам на сцене как сенатор США, — ко всему этому можно проследить путь от того декабрьского дня в 1955 году, когда со спокойной решимостью и невозмутимым достоинством миссис Паркс отказалась уступить место в автобусе. Отдавая честь Розе Паркс, мы отдаем честь и другим тысячам женщин, мужчин и детей по всему Югу, чьи имена не сохранились в учебниках истории, чьи имена потерялись в медленных вихрях времени, но чье мужество и милосердие способствовали освобождению людей.

И все же, когда я сидел и слушал бывшего президента и вереницу ораторов после него, мысли мои постоянно возвращались к картинам разрушения, которыми были полны программы новостей всего два месяца назад, когда ураган «Катрина» ударил по северной части побережья Мексиканского залива и Новый Орлеан оказался затоплен. Я вспоминал, как, стоя перед стадионом «Луизиана супердоум», совсем молодые мамы держали вялых детей и рыдали или произносили проклятия, я вспоминал старых женщин в инвалидных колясках, их запрокинутые от жары головы и худые ноги, торчащие из-под грязных платьев. Я вспоминал эпизод из новостей, где был показан одинокий труп, который кто-то положил к стене и прикрыл одеялом; и сцены с молодыми людьми без рубашек и в штанах мешком, идущими по мутной воде, руки их были заполнены всем, что только удалось ухватить в ближайших магазинах, а во взгляде горел огонь хаоса.

Меня не было в стране, когда ураган «Катрина» ударил по северной части побережья Мексиканского залива, я в это время возвращался из России. Но через неделю после трагедии я приехал в Хьюстон и был вместе с Биллом и Хиллари Клинтон, а также вместе с Джорджем Бушем и его женой Барбарой, когда они объявляли о сборе средств в пользу пострадавших от урагана и разговаривали с некоторыми из двадцати пяти тысяч эвакуированных, которые теперь были размещены в хьюстонском «Астродоуме» и соседнем Рилайент-центре.

В Хьюстоне совместно с Красным Крестом и Федеральным агентством по чрезвычайным ситуациям была проделана огромная работа по оборудованию объектов для размещения такого большого числа людей и по их обеспечению пищей, одеждой, кровом и медицинским обслуживанием. Но, когда мы проходили вдоль рядов коек, которые теперь стояли в Рилайент-центре, пожимали руки, играли с детьми, выслушивали рассказы людей, стало ясно, что многие из переживших ураган «Катрина» были обездолены задолго до того, как ударил ураган. Это были лица, какие можно встретить в трущобах любого американского города, лица черной нищеты — лица безработных или почти безработных, больных или тех, кто скоро станет больным, лица немощных и стариков. Молодая мать рассказывала о том, как передала своих детей в автобус, полный незнакомых. Старики тихо говорили о домах, которые они потеряли, и о том, что у них нет ни страховки, ни семьи, которая могла бы помочь. Группа молодых людей утверждала, что дамбы взорвали те, кто хочет избавить Новый Орлеан от черных. Одна высокая худая женщина, которая из-за того, что футболка с логотипом «Астрос» была на два размера больше, казалась истощенной, ухватила меня за плечо и притянула к себе.

— До урагана у нас ничего не было, — прошептала она, — а теперь у нас еще меньше.

В последующие дни я, вернувшись в Вашингтон, сел на телефон и попытался обеспечить поставки для оказания помощи и взносы. В Сенате на закрытом собрании Демократической партии я и мои коллеги обсуждали возможные законопроекты. Я выступил в воскресных утренних программах новостей и отверг предположения о том, что администрация действовала медленно из-за того, что пострадавшие от урагана «Катрина» были черными — «некомпетентность не различала цветов», — сказал я, но при этом утверждал, что недочеты администрации в планировании продемонстрировали степень ее отдаленности от насущных проблем городских трущоб и безразличия к ним. Однажды поздним вечером мы вместе с сенаторами-республиканцами присутствовали на совещании, которое было посвящено обсуждению федеральных мер и которое, по мнению администрации Буша, должно было быть секретным. Кабинет собрался почти в полном составе, был также председатель Объединенного комитета начальников штабов, и целый час министры Чертофф, Рамсфелд и другие, олицетворяя уверенность и не выказывая ни малейшего угрызения совести, перечисляли число эвакуированных, количество розданных военных пайков, число размещенных подразделений национальной гвардии. Несколько дней спустя, другим вечером, мы смотрели на то, как на жуткой залитой прожекторами площади президент Буш признает наличие пережитков расовой несправедливости, выявленных этой трагедией, и заявляет, что Новый Орлеан поднимется снова.

И вот теперь, сидя на похоронах Розы Паркс, когда прошло уже почти два месяца после урагана, после кризиса, когда американцы по всей стране чувствовали гнев и стыд, после речей, электронных писем, докладных, после закрытых совещаний фракций создавалось впечатление, что так ничего и не сделано. Машины остались перевернутыми. До сих пор еще обнаруживают тела. С северной части побережья Мексиканского залива доходят слухи, что крупные подрядчики добиваются контрактов на сотни миллионов долларов, обходят законы о минимальной оплате труда и компенсационной дискриминации, нанимая для снижения затрат нелегальных иммигрантов. Ощущение того, что нация подошла к моменту преобразований, что сознание ее разбужено от долгой спячки и она начнет новую войну с нищетой, улетучилось быстро.

А мы сидели в церкви, восхваляли Розу Паркс и вспоминали о прошлых победах, погруженные в ностальгию. Уже готовится решение поставить под сводом Капитолия статую миссис Паркс, выпустить памятную марку с ее портретом, и бесчисленные улицы, школы и библиотеки по всей Америке, без сомнения, будут носить ее имя. Я подумал, а как Роза Паркс ко всему этому отнесется — смогут ли марки и статуи вызвать ее дух, или же, чтобы почтить ее память, нужно что-то большее.

Я вспоминал о том, что прошептала мне та женщина в Хьюстоне, и думал, как о нас могли судить в те дни после прорыва плотины.

Когда я впервые встречаюсь с людьми, они цитируют мне строку из моего выступления на национальном съезде Демократической партии, которая явно затронула чувствительную струнку: «Нет черной Америки, нет белой Америки, нет латиноамериканской Америки, нет азиатской Америки — есть Соединенные Штаты Америки». В их сознании это высказывание вызывает картину Америки, освободившейся от прошлого, где были расовая дискриминация и рабство, лагерь для интернированных японцев и ввоз рабочей силы из Мексики, напряженность на рабочих местах и конфликт культур, — Америки, в которой, по словам доктора Кинга, о нас будут судить не по цвету кожи, а по свойствам нашей личности.

В некотором смысле у меня нет выбора, и мне приходится верить в этот образ Америки. Так как я — ребенок черного мужчины и белой женщины, я тот, кто родился на Гавайях, в плавильном котле рас, тот, чья сестра наполовину индонезийка, но которую обычно принимают за мексиканку или пуэрториканку, мои зять с племянницей китайского происхождения; одни мои кровные родственники похожи на Маргарет Тэтчер, а другие могли бы сойти за Берни Мака, так что встреча семьи в Рождество напоминает собрание Генеральной Ассамблеи ООН.

Более того, я убежден, что одним из исключительных отличий Америки всегда была ее способность принимать вновь приехавших, сплавлять нацию из самых разных людей, прибывших к нашим берегам. В этом нам помогала Конституция, которая, несмотря на запятнанность первородным грехом рабства, в самом своем сердце имела идею равенства всех граждан перед законом, и экономическая система, которая вновь прибывшим независимо от титула или звания давала больше возможностей, чем другие системы. Конечно, расизм и нейтивистские настроения то и дело подмывали эти идеалы; имеющие силу и привилегии для достижения своих целей всегда использовали предрассудки и их подстрекали. Но в руках реформаторов, от Табман и Дугласа до Чавеса и Кинга, эти идеалы равенства постепенно сформировали наше понимание себя и позволили нам создать нацию многих культур, подобной которой нет во всем мире.

В своих выступлениях я неоднократно затрагивал демографическую реальность будущего Америки. В Техасе, Калифорнии, Нью-Мексико, федеральном округе Колумбия и на Гавайях уже преобладают меньшинства. В других двенадцати штатах население больше чем на треть состоит из латиноамериканцев, черных и азиатов. Латиноамериканцев насчитывается сейчас сорок два миллиона, и они являются наиболее быстро увеличивающейся демографической группой, на которую приходится почти половина прироста населения страны между 2004 и 2005 годами; численность американцев азиатского происхождения хотя и намного меньше, но тоже начала резко расти, и ожидается, что за сорок пять лет она увеличится более чем на двести процентов. Согласно прогнозам специалистов, вскоре после 2050 года Америка уже не будет страной белого большинства — с последствиями для нашей экономики, политики и культуры, предвидеть которые до конца мы не можем.

И все же каждый раз, когда я слышу, как комментаторы толкуют мою речь так, что мы якобы достигли «пострасовой политики» или что мы живем в уже не различающем цвета обществе, я вынужден не согласиться. Когда говорится, что мы один народ, не предполагается, что раса больше не имеет значения, что битва за равенство окончилась победой или что в проблемах, с которыми сталкиваются сегодня в стране меньшинства, виноваты в основном они сами. Мы знаем статистику: почти по всем социально-экономическим показателям, от детской смертности и продолжительности жизни до занятости и владения жилищем, черные и латиноамериканцы, продолжают сильно отставать от белых. В советах директоров корпораций по всей стране меньшинства почти совсем не представлены; в Сенате Соединенных Штатов только три латиноамериканца и два азиата (оба с Гавайев), и сейчас, когда я пишу, я там единственный афроамериканец. Предполагать, что наше отношение к расе не играет роли в этой диспропорции, — значит закрывать глаза и на нашу историю, и на наш опыт и освобождать себя от обязанности исправить это положение.

Более того, хотя мое воспитание едва ли можно считать типичным для афроамериканца и хотя, в основном благодаря случаю и обстоятельствам, я занимаю сейчас положение, защищающее меня от обычных шишек и синяков, с которыми средний черный должен мириться, я могу представить длинный и скучный перечень мелких оскорблений, которые за сорок пять лет мне довелось испытать: в супермаркете за мной следили охранники, белые пары кидали мне ключи, когда я ждал перед рестораном «пажа», полицейские останавливали мою машину без всякой видимой причины. Я знаю, каково это, когда тебе говорят, что ты не можешь что-то делать из-за цвета твоей кожи, и я знаю горечь сдерживаемого гнева. И я также знаю, что я и Мишель должны постоянно следить за тем, чтобы наши дочери не впитали каких-нибудь строк — из телепрограмм, песен, от друзей или на улице — о том, кем считает их мир и кем он ожидает их видеть.

Если хочешь ясно думать о расе, надо видеть мир на разделенном экране — чтобы иметь перед глазами такую Америку, какую мы хотим, и одновременно внимательно рассматривать ту Америку, которая есть, признавая грехи нашего прошлого и осознавая задачи настоящего, не впадая в цинизм или отчаяние. Я за свою жизнь стал свидетелем глубоких изменений в расовых отношениях. Я почувствовал это так же ясно, как люди чувствуют изменения температуры. Когда я слышу, как кто-нибудь из черных отрицает эти изменения, я думаю, что это не только унижает тех, кто боролся во имя нас, но и лишает нас способности завершить начатое ими дело. Но как бы я ни настаивал на том, что ситуация улучшается, я также помню и о том, что лучше еще не значит достаточно хорошо.

Моя кампания по выборам в Сенат США свидетельствует о некоторых изменениях, которые произошли за последние двадцать пять лет и в белом, и в черном обществе Иллинойса. До этого черные в Иллинойсе уже избирались на должности уровня штата, включая контролера штата и главного прокурора штата Роланда Берриса, сенатора США Кэрол Мозли Браун и действующего государственного секретаря штата Джесса Уайта, который всего два года тому назад набирал больше всех голосов в штате. Благодаря тому что эти государственные чиновники уже проложили путь, моя кампания не была чем-то новым — я мог и не победить, но моя расовая принадлежность больше не исключала возможность победы.

Более того, в конце концов на мою сторону склонялись нетипичные фигуры. В тот день, когда я объявил, что выставляю свою кандидатуру на пост сенатора США. например, меня явились поддержать трое из моих белых коллег — сенаторов штата. Они не относились к тем, кого мы в Чикаго называем «либералами побережья», — к тем демократам, что разъезжают на «вольво», похлебывают кофе-латте и пьют белое вино, над которыми любят посмеиваться республиканцы и которые могут поставить на заведомо проигрышное дело, то есть на меня например. Нет, это были три парня среднего возраста из рабочего класса: Терри Линк из округа Лейк, Денни Джейкобз из «Куод-ситиз» и Ларри Уолш из округа Уилл, — все они представляли в основном белые рабочие районы за пределами Чикаго.

Помогло то, что они хорошо меня знали; мы вчетвером семь лет служили в Спрингфилде и каждую неделю собирались поиграть в покер. Помогло и то, что каждый из них гордился своей независимостью и поэтому был готов держаться меня, несмотря на давление со стороны пользующихся более сильной поддержкой белых кандидатов.

Но они решили поддержать меня не только из-за наших личных отношений (хотя уже сила моей дружбы с этими людьми, каждый из которых вырос в тех районах и в то время, когда враждебное отношение к черным едва ли были редкостью, кое-что говорит об эволюции в расовых отношениях). Сенаторы Линк, Джейкобз и Уолш — реалистичные, опытные политики; у них нет интереса поддерживать обреченных на проигрыш или рисковать собственным положением. Дело было в том, что все они решили: в их районах я «буду продаваться» — когда их избиратели меня узнают и освоятся с именем.

Такое решение они приняли не наобум. Они в течение семи лет видели, как я взаимодействую с их избирателями, в Капитолии штата или во время посещения их участков. Они видели, как белые матери дают мне своих детей, чтобы сфотографироваться, и видели, как белые ветераны Второй мировой войны пожимают мне руку после моего выступления на их собрании. Они чувствовали, что из жизненного опыта я понял: какие бы предвзятые мнения ни оставались у американцев, подавляющее большинство в наши дни способны, если дать им время, отвлечься от расы, оценивая человека.

Это не значит, что предрассудки исчезли. Никто из нас, черных, белых, латиноамериканцев или азиатов, не застрахован от стереотипов, которые продолжает внедрять наша культура, особенно от стереотипов о черной преступности, умственных способностях черных и их трудовой этике. Обычно членов каждой группы меньшинств продолжают оценивать в основном по степени ассимиляции — насколько речь, идеалы для подражания, одежда или манера поведения согласуются с доминирующей белой культурой, и чем меньшинство сильнее отходит от этих внешних ориентиров, тем сильнее его представитель подвержен негативному предвзятому мнению. И если усвоение антидискриминационных норм в течение последних трех десятилетий — не говоря уж просто об элементарных правилах приличия — не позволяет большинству белых сознательно действовать согласно этим стереотипам при ежедневном взаимодействии с людьми других рас, то нереалистично полагать, что эти стереотипы не оказывают совокупного воздействия, когда принимаются зачастую моментальные решения о том, кого взять на работу и кого повысить, кого арестовать и кому предъявить судебное обвинение, как вы отнесетесь к покупателю, только что вошедшему к вам в магазин, или к демографическому составу школы, куда ходят ваши дети.

Но я утверждаю, что в современной Америке такие предрассудки гораздо слабее, чем были раньше, и поэтому их и стали опровергать. Идущий по улице черный подросток может вызвать страх у белой пары, но, если он окажется школьным другом их сына, его могут пригласить на обед. Черному может быть трудно поздно вечером поймать такси, но если он хороший программист, «Майкрософт» без колебаний возьмет его на работу.

Я не могу доказать эти утверждения: исследования расовых отношений славятся своей ненадежностью. И даже если я прав, для многих меньшинств это плохое утешение. Да и тратить весь день на то, чтобы опровергать стереотипы, может стать утомительным занятием. То, что постоянно описывают меньшинства, особенно афроамериканцы, — это дополнительная нагрузка: чувство, что как группа мы не имеем на счету запаса деловой репутации, что как отдельные личности мы должны утверждать себя каждый день заново и что нам редко верят на слово и нам дан не слишком большой предел погрешности. Чтобы проложить путь в таком мире, черный ребенок должен преодолеть в себе излишнюю робость, когда в первый день в школе стоит на пороге класса, где учатся главным образом белые; латиноамериканка — неуверенность в себе, когда готовится к собеседованию в компании, в которой трудятся в основном белые.

И прежде всего надо прогонять искушение не прилагать усилий. Не многие меньшинства могут полностью изолировать себя от белого общества — во всяком случае, не так, чтобы белые могли избежать контактов с представителями других рас. Но меньшинства могут задвинуть шторы психологически, чтобы защитить себя, предположив худшее. «Зачем мне пытаться разубедить белых в их заблуждении относительно нас? — говорили мне некоторые черные. — Мы триста лет пытаемся, и ничего еще не вышло».

На что я отвечаю: другой вариант — это сдаться, сдаться тому, что было, а не тому, что может быть.

Я очень ценю то, как моя работа в Иллинойсе покончила с моим собственным предвзятым мнением относительно расовых отношений. Во время своей кампании по выборам в Сенат, например, я отправился со старшим сенатором от Иллинойса Диком Дурбином в поездку по тридцати девяти городам на юге Иллинойса. Одной из наших запланированных остановок был город Кейро на самой южной оконечности штата, там, где встречаются реки Миссисипи и Огайо, город, ставший знаменитым в конце шестидесятых и начале семидесятых как место одних из самых сильных расовых столкновений за пределами «Глубокого юга». Впервые Дик был в этом городе в тот период, когда молодым адвокатом работал на Пола Саймона, бывшего тогда губернатором штата, и был послан выяснить, что можно сделать для ослабления напряженности в этом городе. По пути в Кейро Дик вспоминал то посещение: как по прибытии его предупредили, чтобы он не пользовался телефоном в номере своего мотеля, так как телефонист на коммутаторе — член Совета белых граждан; как белые хозяева магазинов предпочитали закрыть свое дело, лишь бы не уступить требованиям бойкотирующих принять на работу черных; как чернокожие жители рассказывали ему о своих попытках провести расовую интеграцию школ, говорили о своих страхах и отчаянии, о судах Линча, самоубийствах в тюрьме, перестрелках и погромах.

К тому времени когда мы въезжали в Кейро, я уже не знал, чего ожидать. Несмотря на то что был полдень, город казался покинутым: несколько открытых магазинов на главной улице, несколько пожилых пар выходят из здания, похожего на поликлинику. Свернув за угол, мы оказались на большой стоянке, где собралась толпа человек в пятьсот. Четверть составляли черные, остальную часть — практически одни белые.

У всех были значки с надписью «Поддержим Обаму на выборах в Сенат США».

Эд Смит, крупный радушный парень, выросший в Кейро и являвшийся на Среднем Западе региональным управляющим Межнационального союза разнорабочих Северной Америки, с радушной улыбкой подошел к нашему автобусу.

— Добро пожаловать, — сказал он, пожимая нам руки, когда мы вышли из автобуса. — Вы, надеюсь, хотите есть, у нас сейчас барбекю, и моя мать готовит.

Не знаю точно, что было на уме у белых в толпе в тот день. Большинство были моими ровесниками или старше и по крайней мере помнили, если не участвовали в них непосредственно, те мрачные события тридцатилетней давности. Несомненно, многие пришли сюда потому, что Эд Смит, один из наиболее влиятельных людей в районе, хотел, чтобы они пришли; другие пришли ради еды или просто посмотреть на приехавших в их город сенатора США и кандидата в сенаторы.

Но барбекю было превосходным, беседа оживленной, люди, похоже, были рады нас видеть. Где-то час мы ели, фотографировались и выслушивали то, что волнует людей. Мы обсудили, что можно сделать, чтобы возродить экономику региона и привлечь больше денег в школы; мы услышали о сыновьях и дочерях, отправляющихся в Ирак, и о том, что надо снести старую больницу, которая портит деловую часть города. Когда мы ушли, я чувствовал, что между мной и собравшимися людьми установились какие-то да взаимоотношения — ничего особенного, но достаточные, чтобы хотя бы частично ослабить наши предубеждения и укрепить наши лучшие порывы. Другими словами, появился некоторый коэффициент доверия.

Конечно, такое доверие между расами часто непрочно. Оно может существовать до тех пор, пока меньшинства спокойны, пока они молча терпят несправедливость; и доверие это может быть взорвано показом кадров увольнения белых рабочих из-за компенсационной дискриминации или того, как полиция стреляет в безоружного черного юношу или в латиноамериканца.

Но я убежден, что такие моменты, которые мы пережили в Кейро, способны распространять волны: люди всех рас приносят их к себе в дом и в места молитвы; я также убежден в том, что эти моменты окрашивают их разговоры с детьми и сослуживцами и могут постепенно размыть ненависть и подозрительность, которые порождает изоляция.

Недавно я снова побывал на юге Иллинойса, ездил туда с одним из своих региональных помощников, белым молодым человеком по имени Роберт Стивен, после того, как целый день выступал там с речами. Стоял прекрасный весенний вечер, широкие воды и темные берега Миссисипи мерцали под полной луной. Воды напомнили мне о Кейро и других городках выше и ниже по течению, поселениях, которые возникали и приходили в упадок вместе с движением барж, я вспомнил о зачастую грустных, тяжелых, жестоких событиях, которые произошли здесь, в месте слияния свободного и порабощенного мира Гекльберри и Джима.

В разговоре с Робертом я упомянул о наших успехах по сносу старой больницы в Кейро — наш офис начал вести переговоры с отделом здравоохранения штата и местными чиновниками — и рассказал ему о своем первом посещении этого города. Так как Роберт вырос в южной части штата, мы вскоре разговорились о расовых отношениях среди его друзей и соседей. Как раз на прошлой неделе, сказал он, несколько местных парней, обладающих некоторым влиянием, пригласили его в один небольшой клуб в Олтоне, всего в нескольких кварталах от дома, где он вырос. Роберт никогда не был в этом клубе, но клуб показался довольно приятным. Подали еду, началась светская беседа, как вдруг Роберт обратил внимание, что в зале среди примерно пятидесяти человек нет ни одного черного. Поскольку население Олтона приблизительно на четверть афроамериканское, Роберту показалось это странным, и он об этом спросил.

— Это частный клуб, — ответил ему один из их компании.

Вначале Роберт не понял — и что, ни один черный не пытался стать членом? После того как в ответ промолчали, он сказал:

— Сейчас ведь две тысячи шестой год. Пригласившие его пожали плечами.

— Всегда так было, — сказали они ему. — Черных не пускают.

Тогда Роберт бросил салфетку в тарелку, попрощался и ушел.

Полагаю, я мог бы долго сокрушаться по поводу тех людей в клубе, зафиксировать это как свидетельство того, что белые по-прежнему испытывают скрытую враждебность к тем, кто выглядит не так, как они. Но я не хочу приписывать такому проявлению расовой нетерпимости силу, которой у нее уже нет.

Я предпочел подумать о Роберте и о том малозаметном, но трудном жесте, который он сделал. Если такой молодой человек, как Роберт, может решиться пересечь поток привычки и страха, чтобы сделать то, что он считает правильным, то мне надо обязательно быть рядом, чтобы встретить его на другой стороне и помочь выбраться на берег.

Моему избранию помогло не только то, что у белых избирателей изменилось отношение к представителям других рас. Мое избрание отразило также перемены в черном обществе Иллинойса.

Часть этих перемен заметна в том, какую помощь получила моя кампания на начальном этапе. Из пятисот тысяч долларов, которые я собрал во время предварительных выборов, примерно половина поступила от «черных» фирм и черных специалистов. В чикагском эфире первой стала говорить о моей кампании принадлежащая черным радиостанция «WVON», а на обложке первым поместил меня принадлежащий черным еженедельный журнал «Н'Диго». И когда мне на каком-то этапе кампании понадобился реактивный самолет, его предоставил черный друг.

Еще поколение назад такой возможности не существовало. И хотя черные деловые круги в Чикаго всегда были одними из самых активных в стране, в шестидесятые и семидесятые только горстка самостоятельно сделавших себя людей — Джон Джонсон, основатель «Эбони энд джет»; Джордж Джонсон, основатель «Джонсон продакс»; Эд Гарднер, основатель «Софт шин»; и Эл Джонсон, первый черный в стране, получивший лицензию «Дженерал моторе», — могла считаться богатой по меркам белой Америки.

Сегодня город не только заполнен черными докторами, зубными врачами, юристами, экономистами и другими специалистами, но черные занимают некоторые из самых высоких постов в управлении чикагских корпораций. Черные владеют сетями ресторанов, инвестиционными банками, агентствами недвижимости, инвестиционными трастами недвижимости и строительными фирмами. Они могут позволить себе жить в том районе, в каком захотят, и отправлять детей в лучшие частные школы. Их активно привлекают в различные комиссии и приглашают щедро поддержать всевозможные благотворительные мероприятия.

Согласно статистике число афроамериканцев, по своим доходам занимающих верхние двадцать процентов шкалы, относительно мало. Более того, каждый черный специалист или бизнесмен в Чикаго может рассказать вам истории о препятствиях, с которыми они по-прежнему сталкиваются из-за расовой принадлежности. Очень немногие предприниматели-афроамериканцы унаследовали состояние или имеют «ангелов-инвесторов», которые помогают начать дело либо подстраховывают в случае экономического спада. Мало кто сомневается в том, что, если бы они были белыми, они продвинулись бы дальше на пути к своей цели.

И все же вы не услышите, чтобы эти мужчины и женщины использовали свою расовую принадлежность как костыль или оправдывали свои неудачи дискриминацией. Характеризует новое поколение черных бизнесменов то, что они отвергают понятие предела своих достижений. Когда один мой знакомый, который был ведущим продавцом облигаций в чикагском представительстве банка «Мерилл Линч», решил создать собственный инвестиционный банк, он не ставил перед собой цели дорасти до крупнейшей «черной» фирмы — он хотел стать крупнейшей фирмой, и точка. Когда другой знакомый решил оставить руководящую должность в «Дженерал моторс» и организовать свою компанию по обслуживанию стоянок в партнерстве с «Хайатт», его мать решила, что он сошел с ума. «Она не могла себе представить ничего лучше, чем руководящая должность в „Дженерал моторс", — рассказывал он мне, — так как для ее поколения эти должности были недоступны. Но я хотел создать что-то свое».

Это простое суждение — что мечтаниям человека нет предела — является настолько важной для нашего понимания Америки, что кажется избитой фразой. Но для черной Америки эта идея означает радикальный разрыв с прошлым, избавление от психологических кандалов рабства и дискриминации. Должно быть, это самое важное наследие движения в защиту гражданских прав, подарок от таких лидеров, как Джон Льюис и Роза Паркс, которые участвовали в маршах, митингах, терпели угрозы, аресты и избиения ради того, чтобы открыть шире врата свободы. И также это завет тому поколению афроамериканских матерей и отцов, чей героизм был не так заметен, но не менее важен: родителям, которые всю жизнь трудились на работах, не соответствовавших их уровню, без жалоб, экономя и копя деньги, чтобы купить небольшой дом; родителям, которые многим жертвовали, чтобы их дети могли посещать уроки танцев или отправиться на организуемую школой экскурсию; родителям, которые судили игры малой лиги, пекли на дни рождения торты и надоедали учителям просьбами проследить, чтобы их детей не перевели в поток с меньшими требованиями; родителям, которые каждое воскресенье тащили своих детей в церковь, шлепали их по попкам, когда они плохо себя вели, и следили за всеми детьми микрорайона долгими летними днями до самой ночи; родителям, которые подталкивали своих детей к достижениям и поддерживали их любовью.

Как раз благодаря этому типично американскому стремлению наверх черный средний класс за одно поколение вырос в четыре раза, а уровень нищеты среди черных сократился вдвое. Благодаря такому же тяжелому труду и преданности семье латиноамериканцы добились сравнимых результатов: с 1979 по 1999 год число латиноамериканских семей, причисляемых к среднему классу, возросло более чем на семьдесят процентов. Надежды и ожидания этих черных и латиноамериканских рабочих по большей части неотличимы от надежд и ожиданий белых рабочих. Это люди, благодаря которым наша экономика движется, а демократия процветает, — учителя, механики, медсестры, компьютерщики, рабочие конвейеров, водители автобусов, работники почты, менеджеры магазинов, водопроводчики, ремонтники — составляют жизненно необходимое нутро Америки.

И все же, несмотря на прогресс последних четырех десятилетий, упорно сохраняется разрыв между уровнем жизни черных, латиноамериканцев и белых рабочих. Средняя заработная плата черного составляет примерно семьдесят пять процентов от средней заработной платы белого; средняя заработная плата латиноамериканца составляет семьдесят один процент от средней заработной платы белого. При увольнении с работы или возникновении непредвиденных обстоятельств у черных и латиноамериканцев оказывается меньше сбережений и у родителей меньше возможностей протянуть руку помощи. Даже черные и латиноамериканцы из среднего класса больше платят за страховку, вероятность того, что у них есть собственный дом, меньше, и здоровье их хуже, чем у американцев в целом. И хотя американская мечта осуществилась для многих из меньшинств, осознают это они еще слабо.

Как мы ликвидируем этот разрыв и какую роль в этом должно сыграть правительство, остается в американской политике одним их центральных предметов спора. Но должны быть стратегические планы, с которыми все мы можем согласиться. Мы можем начать с незавершенного дела движения в защиту гражданских прав, а именно можем усилить законы по борьбе с дискриминацией в таких базовых сферах, как трудовая занятость, жилье и образование. Те, кто считает, что в таком усилении больше нет необходимости, пусть посетят одну из офисных стоянок в пригороде и сосчитают количество занятых на ней черных, даже на работах, не требующих большой квалификации, или остановятся у местного здания профсоюза и поинтересуются, сколько черных задействовано в учебных программах, или прочтут результаты недавних исследований, которые показывают, что брокеры по операциям с недвижимостью по-прежнему продолжают отваживать потенциальных черных покупателей при продаже недвижимости в преимущественно белых районах. Если только вы не живете в штате, где черных не очень много, я думаю, вы согласитесь, что что-то не так.

При недавней республиканской администрации усиление антидискриминационных законов в лучшем случае было вялым, а при нынешней администрации почти совсем не проводится — если только не причислить страстное желание Отдела по гражданским правам Министерства юстиции назвать университетские стипендии, предназначенные для студентов — представителей меньшинств, «дискриминацией наоборот» независимо от того, насколько студенты — представители меньшинств могут быть недопредставлены в конкретном заведении или области, и независимо от того, какое побочное влияние эти программы могут оказывать на белых студентов.

Это должно быть причиной беспокойства для всего политического спектра, даже для тех, кто выступает против компенсационной дискриминации. Программы компенсационной дискриминации, если они правильно разработаны, могут предоставить меньшинствам, удовлетворяющим определенным требованиям, возможности, которые иначе для них закрыты, без того, чтобы уменьшать возможности белых студентов. Принимая во внимание недостаток кандидатов наук из черных и латиноамериканцев в математике и естественных науках, например, скромная программа по предоставлению стипендий для меньшинств, заинтересованных в получении ученых степеней в этих областях (недавний предмет изучения Министерства юстиции), не отвратит белых студентов от этих программ, но может расширить базу талантов, которые понадобятся Америке для нашего всеобщего процветания. Более того, как юрист, работавший с делами, касающимися гражданских прав, я могу сказать, что там, где есть веские доказательства того, что имела место длительная и систематическая дискриминация крупными корпорациями, профсоюзами или отделами муниципалитетов, единственным действенным средством является установление целевого показателя и графика приема на работу представителей меньшинств.

Многие американцы в этом со мной принципиально не согласны, говоря, что наши институты не должны принимать в расчет расовую принадлежность, даже ради помощи жертвам прошлой дискриминации. Довольно справедливо — я понимаю их аргументы и не ожидаю, чтобы спор разрешился в ближайшее время. Но это не должно останавливать хотя бы попыток сделать так, чтобы в ситуации, когда два человека с одинаковой квалификацией: один — представитель меньшинства, а другой — белый, — претендуют на одну и ту же работу, дом или заем и предпочтение постоянно отдается белому, правительство через своих обвинителей и суд вступилось и исправило положение.

Следует также согласиться с тем, что ответственность по ликвидации разрыва не может лежать только на правительстве, меньшинства тоже несут за это ответственность. Многие из социальных и культурных факторов, которые негативно влияют, например, на черных людей, в утрированной форме отражают проблемы Америки в целом: слишком много телевизора (в средней черной семье телевизор включен более одиннадцати часов в день), слишком большое потребление ядов (черные курят больше и больше едят «быстрой еды») и недостаточное внимание к образованию.

Имеет место разрушение черной семьи, явление, темп которого вызывает тревогу в сравнении с остальной частью американского общества; то, что раньше было количественным отличием, стало отличием качественным, и это отражает несерьезное отношение черных мужчин к семейным узам и к воспитанию детей, в результате чего страдают черные дети — и чему просто нет оправдания.

Все вместе эти факторы мешают прогрессу. Более того, хотя правительство своими действиями может помочь изменить привычки (размещение в черных районах сетей супермаркетов со свежими продуктами, если брать только один пример, очень много сделает для изменения привычки питания), перемены в психологической позиции должны начаться дома, в микрорайонах, в местах молитвы. Местные институты, в частности «черная» церковь, должны помочь семьям снова оживить в молодых людях уважение к успехам в образовании, побуждать к здоровому образу жизни и воскресить традиционные социальные нормы, радость обязанностей отцовства.

Но в конечном счете самый важный инструмент для ликвидации разрыва между меньшинствами и белыми рабочими может вообще иметь мало отношения к расе. В наши дни то, что беспокоит черного и латиноамериканского рабочего и средний класс меньшинств, не слишком отличается от того, что беспокоит белого рабочего и средний класс белых: сокращение штатов, аутсорсинг, автоматизация, остановка в росте заработной платы, разрушение системы медицинского и пенсионного страхования за счет работодателя и школы, которые не могут дать молодежи таких навыков, чтобы молодые люди имели возможность конкурировать в условиях глобализации экономики. (Черные в особенности оказались уязвимы перед этими тенденциями, так как больше полагаются на «синеворотничковые» работы в промышленности и, скорее всего, не живут в тех районах, где создаются новые рабочие места.) И рабочим — представителям меньшинств поможет то же, что и белым рабочим: возможность получать обеспечивающую прожиточный минимум зарплату, образование и подготовка, которая дает возможность на такую работу, трудовое и налоговое законодательство, которое восстановит баланс в распределении национального богатства и систем здравоохранения, социальной защиты детей и пенсионного обеспечения, на которые могут положиться работающие люди.

Такая структура — прилив, поднимающий лодки меньшинств, — определенно действовала и в прошлом. Прогресс, достигнутый прошлыми поколениями латиноамериканцев и афроамериканцев, произошел в первую очередь благодаря тому, что те же лестницы возможностей, которые создали белый средний класс, стали впервые доступны и меньшинствам. Как и все люди, они выиграли от растущей экономики и правительства, заинтересованного инвестировать в свой народ. Оживленный рынок труда, доступ к капиталу и такие программы, как гранты Пелла и займы Перкинса, были полезны не только непосредственно черным; рост доходов и ощущение уверенности в завтрашнем дне среди белых ослабили сопротивление белых против требований равенства.

Тот же рецепт остается действенен и сегодня. Не далее как в 1999 году уровень безработицы среди черных упал до рекордно низкой отметки, а доход черных поднялся до рекордных высот не из-за всплеска приема на работу благодаря компенсирующей дискриминации или резкому изменению в трудовой этике черных, а благодаря тому, что экономика переживала бурный рост и правительство предприняло ряд скромных мер, таких как расширение налоговых льгот, предоставляемых получателям заработной платы. Если хотите узнать секрет популярности Билла Клинтона среди афроамериканцев, то достаточно взглянуть на эти статистические данные.

Но эти же самые статистические данные должны заставить тех из нас, кто интересуется расовым равноправием, честно проанализировать цену и пользу наших текущих стратегий. Даже если мы продолжим защищать компенсационную дискриминацию как полезное, хоть и ограниченное орудие для предоставления возможностей меньшинствам, нам следует тратить больше политического капитала на то, чтобы убедить Америку сделать инвестиции в обеспечение того, чтобы все дети успевали в школе и получили среднее образование, цель, которая, если будет достигнута, больше, чем компенсационная дискриминация, поможет тем черным и латиноамериканским детям, которые в этом нуждаются. Аналогичным образом нам следует поддержать целевые программы по ликвидации существующей диспропорции в уровне состояния здоровья между меньшинствами и белыми (некоторые данные говорят о том, что, даже когда доход и уровень страховки вынесены за скобки, меньшинства могут получать худшее обслуживание), но план всеобщего здравоохранения сделает больше для ликвидации диспропорции в уровне состояния здоровья между белыми и меньшинствами, чем любая созданная нами по расовому признаку программа.

Упор на всеобщее, в противоположность ограниченному по расовому признаку, — это не просто хорошая линия поведения, это хорошая политика. Я помню, как мы с одним из коллег-демократов сидели в Сенате штата Иллинойс и слушали другого коллегу-сенатора — афро-американца, которого назову Джоном Доу и который представлял район бедных кварталов центральной части города. Доу начал долгое разглагольствование о том, почему ликвидация некой программы является оголтелым расизмом. Через несколько минут белый сенатор (один из наиболее либеральных) повернулся ко мне и сказал: «Знаешь, какая проблема с Джоном? Каждый раз, когда его слушаю, он заставляет меня чувствовать себя более белым».

В защиту своего черного коллеги я заметил, что не всегда легко черному политику выбрать верный тон — слишком гневный? недостаточно гневный? — при обсуждении неимоверных трудностей, с которыми сталкиваются его избиратели. Но все же замечание моего белого коллеги было поучительным. Так или иначе, в Америке белая вина уже почти исчерпала себя; даже самые непредубежденные из белых, те, кто искренне желает ликвидации расового неравенства и уменьшения нищеты, обычно отвергают идеи о расовом преследовании или о расово ограниченных требованиях на основании расовой дискриминации, имевшей место в прошлом.

Частично это связано с успехом консерваторов в раздувании политики негодования — за счет преувеличения, например, отрицательного влияния на белых рабочих компенсационной дискриминации. Но в основном дело в простом корыстном интересе. Большинство белых американцев заявляют, что сами не участвовали в дискриминации и у них полно своих забот. И также они знают, что, когда национальный долг приближается к девяти триллионам долларов, а ежегодный дефицит составляет почти триста миллиардов долларов, у страны очень мало ресурсов, чтобы помочь им в решении их проблем.

В результате предложения, идущие на пользу только меньшинствам, разделяют американцев на «нас» и «их» и, при любых сиюминутных выгодах, не могут служить основой для прочных, имеющих обширную базу политических коалиций, которые необходимы для того, чтобы изменить Америку. С другой стороны, обращения ко всем, построенные вокруг стратегий, которые помогут всем американцам (школы, которые учат, работа, которая приносит деньги, медицинская помощь для тех, кто в ней нуждается, правительство, которое помогает после наводнения), вместе с мерами, обеспечивающими применение законов ко всем одинаково, тем самым поддерживают разделяемые широкими слоями американские идеалы (такие как усиление существующего законодательства, обеспечивающего гражданские права) и могут служить основой для таких коалиций, даже если подобные стратегии непропорционально много помогают меньшинствам.

Сместить упор нелегко: старые привычки живучи, и всегда есть опасение у многих представителей меньшинств, что если расовая дискриминация, прошлая и настоящая, не останется на переднем плане, то белая Америка сорвется с цепи и все, что было с трудом завоевано, будет потеряно. Я понимаю эти опасения — нигде не сказано, что история движется по прямой, и во времена экономических трудностей может случиться так, что требования расового равенства будут отодвинуты в сторону.

Все же, когда я смотрю на то, что пришлось преодолеть прошлым поколениям меньшинств, я чувствую оптимизм по поводу способности нашего поколения продолжить продвижение в общем экономическом потоке. И пусть большую часть нашей недавней истории ступени на лестнице возможностей были более скользки для черных, сочетания экономического роста, инвестиций правительства в программы по обеспечению социального продвижения и приверженности простым принципам недискриминации было достаточно, чтобы в течение одного поколения втянуть подавляющее большинство черных и латиноамериканцев в основной социально-экономический поток.

Нам следует напоминать себе об этих достижениях. Примечательно не число меньшинств, которые не смогли пробиться в средний класс, а число тех, кому это удалось, несмотря на все трудности; цветные родители передали своим детям не злобу и обиду, а ту степень, до которой эти эмоции ослабли. Знание этого дает нам фундамент, на котором мы можем строить дальше. Это указывает нам, что можно достичь еще большего прогресса.

Если всеобщие стратегии, направленные на преодоление проблем, стоящих перед всеми жителями США, могут многое сделать для ликвидации разрыва между черными, латиноамериканцами и белыми, есть два аспекта расовых отношений в Америке, которые требуют особого внимания, — вопросы, раздувающие пламя расового конфликта и подмывающие тот прогресс, который был уже достигнут. В отношении афроамериканцев это ухудшение условий жизни городских бедняков. В отношении латиноамериканцев это проблема рабочих, находящихся на территории страны без необходимых для этого документов, и политические страсти, бушующие вокруг вопроса иммиграции.

Один из моих любимых ресторанов в Чикаго — это заведение с названием «Макартурз». Он находится в стороне от делового центра, на западе Уэстсайда, на Мэдисон-стрит, простое, ярко освещенное заведение с кабинками из светлого дерева, в котором может поместиться, наверное, человек сто. В любой день недели можно обнаружить, что столько же людей стоят в очереди — семьи, подростки, группы степенных женщин и пожилые мужчины, — стоят и ждут, как в кафетерии, тарелок с жареным цыпленком, зубаткой, жаркое с горохом и рисом, листовой капустой, мясным рулетом, хлебом из кукурузы и другими традиционными негритянскими блюдами. И, как скажут вам эти люди, ждать действительно стоит.

Владелец ресторана Мак Александер — крупный, с широкой грудью мужчина за пятьдесят, с редеющими седыми волосами, усами и немного косящим взглядом сквозь очки, что придает ему задумчивый, профессорский вид. Он армейский ветеран, родился в Лексингтоне, штат Миссисипи, во Вьетнаме потерял левую ногу; после выздоровления он с женой переехал в Чикаго, где прошел занятия на курсах предпринимательства, работал на складе. В 1972 году он открыл магазин «Мак рекордз» и помог основать Ассоциацию развития деловой среды Уэстсайда, дав обещание привести в порядок то, что он называет своим «уголком мира».

По всем меркам ему сопутствовал успех. Его магазин пластинок рос; он открыл ресторан и нанял для работы в нем местных жителей; он начал скупать и ремонтировать ветхие здания и сдавать их. И это благодаря усилиям таких людей, как Мак, вид Мэдисон-стрит не такой мрачный, как можно подумать, зная репутацию Уэстсайда. На Мэдисон-стрит расположены магазины одежды и аптеки и что-то похожее на церковь в каждом квартале. Свернув с главной улицы, вы увидите те же одноэтажные домики — с аккуратно подстриженными газонами и ухоженными клумбами, — которые встретишь во многих районах Чикаго.

Но стоит проехать еще несколько кварталов в любом направлении, и вы увидите другую сторону мира Мака: на углах подозрительно косятся группы молодых парней; вой сирен сливается с периодически раздающимся грохотом включенных на полную мощность автомобильных стереоколонок; мрачные заколоченные здания и наспех намалеванные эмблемы банд; всюду мусор, разносимый зимним ветром. Недавно полицейское управление Чикаго установило постоянные камеры наблюдения и мигалки на фонарных столбах на Мэдисон-стрит, залив каждый квартал непрерывным синим сиянием. Те, кто живет на этой улице, не стали жаловаться; синие мигалки — зрелище довольно привычное. Они всего лишь еще одно напоминание о том, что и так все знают, — что иммунная система района почти совсем сломлена, ослаблена наркотиками, перестрелками и отчаянием; что, несмотря на усилия таких людей, как Мак, вирус распространился и народ чахнет.

— Преступность в Уэстсайде — это не новость, — сказал мне Мак однажды вечером, когда мы шли посмотреть одно из его зданий. — Я хочу сказать, что тогда, в семидесятые, полиция даже и не думала всерьез заниматься черными районами. Если беспорядки не выплескивались в белые районы, они не волновались. На первый магазин, который я открыл, на пересечении Дамен-авеню и Лейк-стрит, у меня, наверное, было восемь налетов подряд. Сейчас полиция лучше реагирует, — сказал Мак. — Начальник полицейского отделения делает все, что может. Но он завален работой. Как и все. Видишь ли, детям здесь просто наплевать. Полиции они не боятся, тюрьмы не боятся — больше половины молодых людей уже состоит на учете в полиции. Если полиция заберет десять ребят, которые стоят на углу, через час там уже будут стоять другие. То, что изменилось… это отношение этих детей. Нельзя их винить, так как у большинства из них дома ничего нет. Матери ничего сказать им не могут — многие из этих женщин сами дети. Отец в тюрьме. Нет никого рядом, чтобы направить этих детей, удержать их в школе, научить уважению. Так что эти мальчики просто воспитывают себя сами, по существу, на улице. Это все, что им известно. Банда — вот их семья. Они не видят тут никакой работы, кроме торговли наркотиками. Не пойми меня превратно, у нас все еще есть здесь много хороших семей… необязательно богатых, но старающихся удержать своих детей от беды. Но они значительно уступают в числе. Чем дольше они остаются, тем сильнее чувствуют, что дети их в опасности. Так что при первой же возможности они отсюда уезжают. И от этого здесь становится только хуже. — Мак покачал головой. — Не знаю. Я все думаю, что нам удастся все изменить. Но буду честен с тобой, Барак, трудно не думать иногда, что ситуация безнадежна. Трудно, и становится все труднее.

В эти дни я слышу много подобного в афроамери-канских районах, это откровенное признание, что ситуация в центральных районах выходит из-под контроля. Иногда разговор переходит к статистике — уровню детской смертности (среди бедных черных американцев такой же, как в Малайзии) или безработице среди черных мужчин (согласно данным, в некоторых районах Чикаго без работы более трети), числу черных мужчин, которые имеют вероятность в какой-то момент жизни столкнуться с системой уголовного правосудия (каждый третий по всей стране).

Но чаще разговор переходит к личным историям, которые звучат одновременно с грустью и скептицизмом и свидетельствуют о фундаментальном разрушении нашего общества. Учительница расскажет о том, как, бывает, пятнадцатилетний ученик кричит ей оскорбления и угрожает физической расправой. Государственный защитник опишет страшное досье преступника или ту непринужденность, с какой его клиенты предсказывают, что не доживут до тридцати. Детский врач скажет о родителях-тинейджерах, которые не видят ничего плохого в том, чтобы давать своим детям картофельные чипсы, или которые признаются, что оставили своего пяти-шестилетнего ребенка дома одного.

Это рассказы тех, кто не выбрался за пределы установленных историей границ, из черных районов, где живут беднейшие из бедных, где сохраняются все шрамы рабства и насилие сегрегации, впитанная ярость и вынужденное невежество, стыд мужчин, которые не могут защитить своих женщин или содержать свои семьи, дети, которым с младых ногтей внушали, что из них ничего не выйдет, и у которых нет никого рядом, чтобы исправить положение.

Было время, конечно, когда такая глубокая переходящая из поколения в поколение нищета еще могла потрясти нацию, когда публикация книги Майкла Харрингтона «Другая Америка» или посещение Робертом Кеннеди дельты Миссисипи могли вызвать возмущение и стать призывом к действию. Но не теперь. Сегодня изображения так называемых представителей низших слоев общества сделались постоянной принадлежностью американской массовой культуры — в кино и по телевидению, где их используют как излюбленный контраст для сил законности и правопорядка; в рэп-музыке и клипах, где расхваливается жизнь гангстера — и копируется как белыми, так и черными подростками (хотя белые по крайней мере знают, что для них это понарошку); и в вечерних новостях, где ограбление в центральном районе всегда обеспечивает успех выпуска. Вместо сочувствия наше знакомство с жизнью черных бедняков породило спазмы страха и откровенное презрение. Но по большей части это результат безразличия. Черные мужчины, заполняющие наши тюрьмы, черные дети, не умеющие читать или попавшие в бандитскую перестрелку, черные бездомные, спящие на водосточных решетках и в парках столицы нашего государства, — все это мы принимаем как само собой разумеющееся, как часть природы вещей, как положение, возможно, трагическое но не такое, за которое мы заслуживаем порицания, и уж конечно не такое, которое подлежит изменению.

Общее представление о черном низшем классе — отдельном, далеком, чуждом своим поведением и своими ценностями — также сыграло заметную роль в современной американской политике. Программа Джонсона «Война с бедностью» частично была начата ради того, чтобы отремонтировать черное гетто, и как раз из-за поражений в той войне, действительных и мнимых, консерваторы настроили большую часть страны против идеи «государства всеобщего благосостояния». В мозговых центрах консерваторов возникло утверждение не только о том, что культурные патологии, а не расизм или структурное неравенство, встроенное в нашу экономику, виноваты в нищете черных, но и о том, что такие правительственные программы, как социальное обеспечение, в сочетании с либеральными судьями, которые нянчатся с преступниками, на самом деле еще и усугубили эту патологию. На телевидении кадры невинных детей с вздувшимися животами сменились кадрами с черными погромщиками и грабителями; новости стали меньше уделять внимания черной горничной, старающейся свести концы с концами, и больше «королеве собеса», которая рожает детей, только чтобы получать пособия. Что необходимо, утверждали консерваторы, так это доза суровой дисциплины — больше полиции, больше тюрем, больше личной ответственности и конец социальному обеспечению. Если такие методы не преобразуют черное гетто, то по крайней мере будут его сдерживать и не дадут работающим налогоплательщикам тратить деньги впустую.

То, что консерваторам удалось завоевать общественное мнение белых, удивлять не должно. Их доводы использовали различие между «достойным» и «недостойным» бедным, которое имеет долгую историю в Америке, довод, который зачастую имел расовый или этнический оттенок и становился более конкретен в те периоды — семидесятые и восьмидесятые годы, — когда экономическая ситуация была трудной. Ответ либеральных высокопоставленных политиков и борцов за гражданские права не помог; в своем упорном стремлении избежать обвинения жертв исторического расизма они старались умалять или игнорировать свидетельство того, что укоренившиеся модели поведения бедного черного населения на самом деле способствуют переходящей из поколения в поколение нищете. (Самый известный пример: Дэниел Патрик Мойнихан в начале шестидесятых был обвинен в расизме, когда поднял тревогу из-за увеличения количества внебрачных детей среди черной бедноты.) Эта готовность отвернуться от того, какую роль играли ценности в экономическом успехе какой-либо группы людей, подрывала доверие и настраивала белый рабочий класс против — особенно из-за того, что большинство либеральных высокопоставленных политиков проводили свою жизнь вдали от городских беспорядков.

Правда в том, что растущее недовольство состоянием трущоб едва ли охватывало только белых. В большинстве черных кварталов законопослушные трудолюбивые жители в течение многих лет требовали более активной защиты со стороны полиции, так как понимали, что подвергаются куда большей опасности стать жертвой преступления. Можно часто слышать, как в частных беседах — за столом на кухне, в парикмахерской и после церкви — черные сокрушаются по поводу разрушающейся трудовой этики, плохого родительского воспитания, падения половой морали с такой страстью, что Фонд наследия гордился бы.

В этом смысле мнение черных о причинах хронической нищеты намного более консервативно, чем хотела бы это признать «черная» политика. Вы не услышите, чтобы черные использовали такие обозначения, как «хищник», при описании молодого члена банды или «низшие слои общества» при описании матерей, получающих пособие, — слова, которые делят мир на тех, кто достоин нашего внимания, и тех, кто не достоин. Большинство черных, которые выросли в Чикаго, помнят коллективную историю миграции с Юга, как после прибытия на Север черные были загнаны в гетто рестриктивными условиями и действиями брокеров по операциям с недвижимостью и скопились в муниципальном жилом фонде, где школы не соответствуют нормам, парки недофинансируются, полицейская охрана отсутствует, а торговля наркотиками процветает. Они помнят, как хорошо оплачиваемые места придерживались для других групп иммигрантов, а «синеворотничковые» работы, на которые черные рассчитывали, улетучивались, так что прежде крепкие семьи затрещали под давлением и дети начали проваливаться в эти трещины, и, наконец, как настал переломный момент и то, что было грустным исключением, вдруг стало правилом. Они знают, что вынудило этого бездомного пить, так как он их дядя. А этот закоренелый преступник — они помнят его мальчиком, таким веселым и способным на любовь, так как он их двоюродный брат.

Другими словами, афроамериканцы понимают, что культура имеет значение и что эта культура формируется обстоятельствами. Мы знаем, что многие из жителей трущоб находятся в плену своей собственной саморазрушительной манеры поведения, мы знаем также, что эта манера поведения не врожденная. И благодаря этому знанию черные сохраняют убеждение в том, что если Америка найдет в себе волю, то обстоятельства для тех, кто находится в плену трущоб, могут быть изменены, индивидуальные отношения среди бедных трансформируются качественно и ущерб постепенно может быть восполнен, если не для этого поколения, то хотя бы для следующего.

Эта мудрость может помочь нам пройти дальше идеологических ссор и возобновить попытку решить проблему нищеты. Мы могли бы начать, вероятно, с признания того, что для снижения бедности прежде всего необходимо побудить девушек заканчивать школу и избегать заводить детей вне брака. В этом начинании школьные и местные общественные программы, которые уже зарекомендовали себя в снижении беременности подростков, должны быть расширены, но также и родители, духовенство и общественные лидеры должны более последовательно высказываться по этому вопросу.

Нам следует также признать, что консерваторы — и Билл Клинтон — были правы насчет социальной помощи в том виде, как она была организована ранее: отделив доход от работы и не требуя от получательницы пособия ничего, кроме терпимого отношения к навязчивой бюрократии и подтверждения того, что мужчина не проживает в одном доме с матерью его детей, старая программа помощи семьям с детьми-иждивенцами лишала людей инициативы и разрушала их самоуважение. Любая программа, направленная на снижение передающейся из поколения в поколение нищеты, должна сосредоточиваться на работе, а не на социальной помощи — не только потому, что работа дает независимость и доход, но и потому, что работа обеспечивает порядок, повышает достоинство и открывает возможности дальнейшего роста в жизни.

Но также надо согласиться и с тем, что одна только работа не обеспечит победы над нищетой. Реформа социальной помощи резко сократила по всей Америке число людей, получающих общественное пособие; увеличилось число работающих нищих, женщины то выходят на работу, то увольняются, обреченные трудиться на таких работах, которые не обеспечивают прожиточный минимум, вынужденные каждый день кое-как выискивать средства для подходящего дошкольного детского учреждения, недорогого жилья и доступной медицинской помощи, и все равно в конце каждого месяца им приходится решать, как растянуть последний доллар, чтобы оплатить счет за продукты, счет за газ и купить ребенку новую курточку.

Расширенная программа налоговых льгот, предоставляемых получателям заработной платы, помогает всем низкооплачиваемым работникам и может иметь очень большое значение в жизни этих женщин и их детей. Но если мы всерьез хотим разорвать круг передающейся из поколения в поколение нищеты, тогда многим из этих женщин необходимо оказать дополнительную помощь, дав такие основные вещи, которые те, кто живет за пределами трущоб, часто считают само собой разумеющимися. Им надо больше полиции и более действенной полицейской охраны их районов, для них и их детей надо обеспечить хотя бы что-то похожее на личную безопасность. Им необходим доступ к общественным центрам здравоохранения, которые делают упор на мерах предосторожности, где, кроме прочего, заботятся о сексуальном здоровье, дают диетологические консультации и в отдельных случаях лечат от злоупотребления алкоголем или наркотиками. Им необходима радикальная реформа школ, которые посещают их дети, и доступные дошкольные детские учреждения, которые позволят им работать полный рабочий день или заняться образованием.

И во многих случаях им нужна помощь для того, чтобы научиться быть хорошими родителями. Когда дети трущоб дорастают до школы, они уже отстают — не могут сосчитать до десяти, назвать цвета радуги или буквы алфавита, не приучены сидеть спокойно или действовать в структурированной среде и зачастую имеют невыявленные проблемы со здоровьем. Они не подготовлены не потому, что нелюбимы, а потому, что их матери не знают, как дать им то, что необходимо. Хорошо разработанные правительственные программы — консультация беременных, регулярный доступ к педиатру, программы занятий для родителей и качественные программы обучения детей раннего возраста — уже доказали свою способность восполнить этот пробел.

И наконец, нам необходимо энергично заняться причинной зависимостью между безработицей и преступностью в трущобах. Принято считать, что большинство безработных мужчин из трущоб могли бы найти работу, если бы действительно хотели работать; что они лучше будут торговать наркотиками — рискуя жизнью, но имея шанс получить больше денег, — чем пойдут на низкооплачиваемую работу, которая соответствует их умению. Но на самом деле экономисты, изучавшие этот вопрос, и молодые люди, рискующие своей судьбой, скажут вам, что популярный миф не соответствует истине: на нижней и даже на средней ступени торговля наркотиками — это работа с минимальной зарплатой. Многим мужчинам из трущоб прибыльную работу не дает найти не просто отсутствие мотивации покинуть улицы, а то, что они нигде не работали, не имеют пользующихся спросом навыков, и все в большей степени несут пятно тюремного прошлого.

Спросите Мака, который дает молодым людям своего района второй шанс. Девяносто пять процентов его работников — бывшие уголовные преступники, включая одного из его лучших поваров, который за последние двадцать лет много раз был в тюрьме за различные преступления, связанные с наркотиками, и один раз за вооруженный разбой. Мак вначале платит им восемь долларов в час и потом доводит плату до пятнадцати. Желающие у него не переводятся. Мак первым признает, что у некоторых ребят, приходящих к нему, есть проблемы — они не умеют являться на работу вовремя, многие из них не привыкли подчиняться приказаниям старшего, так что текучесть бывает большой. Но, не принимая оправданий от нанятых им молодых людей («Я говорю им, что мне надо делать дело и, если они не хотят работать, у меня полно тех, кто хочет»), он видит, что многие быстро приспосабливаются. Со временем они привыкают к ритму обычной жизни: соблюдение графика, работа в команде, ответственность. Они начинают поговаривать о том, чтобы получить диплом об общем образовании, может быть, даже поступить в двухгодичный колледж. Они начинают стремиться к чему-то лучшему.

Было бы хорошо, будь там тысячи Маков и умей рынок сам по себе создавать возможности для нуждающихся в них людей из трущоб. Но большинство работодателей не хотят рисковать и брать бывших уголовников, а многим зачастую не позволяют. В Иллинойсе, например, бывшим уголовникам запрещено работать не только в школах, домах престарелых и больницах — ограничения, отражающие наше нежелание подвергать опасности наших детей и стареющих родителей, — но некоторым также запрещают работать парикмахерами, маникюрщиками и педикюрщиками.

Правительство могло бы дать благотворный импульс, совместно с частными подрядчиками нанимая и обучая бывших уголовных преступников для строительно-отделочных работ: теплоизоляция домов и офисов для экономии энергии, например, или прокладка оптоволоконного кабеля, чтобы перенести целые районы в эпоху интернета. Конечно, такие программы будут стоить денег — хотя если принять во внимание стоимость годичного содержания заключенного в тюрьме, любое падение уровня рецидивизма поможет программе самой себя окупить. Не все убежденные безработные предпочтут низкоквалифицированный труд жизни на улице, и никакая программа помощи бывшим уголовникам не исключит необходимости сажать в тюрьму преступников с глубоко укоренившейся привычкой к насилию.

Однако можно предположить, что при наличии легальной работы для молодых людей, занятых сейчас в торговле наркотиками, преступность во многих районах упадет; и что, как следствие, больше работодателей станут размещать предприятия в этих районах и пустит корни местная экономика; и что в течение десяти или пятнадцати лет нормы начнут меняться, молодежь увидит перед собой будущее, повысится процент браков, дети будут расти в более стабильной среде.

А сколько будет это стоить всем нам — Америка, в которой снизится уровень преступности, больше детей будут окружены заботой, города переродятся, а предвзятые мнения, страхи и раздоры, питаемые черной нищетой, постепенно исчезнут? Будет ли это стоить столько же, сколько мы потратили в прошлом году в Ираке? И не отказаться ли от требований отменить налог на наследство? Пользу таких перемен трудно переоценить.

Если проблемы нищеты, трущоб возникают из-за нашей неспособности признать зачастую трагическое прошлое, проблемы иммиграции разжигают страхи из-за неопределенности будущего. Демографический состав Америки изменяется неумолимо и стремительно, и требования новых иммигрантов не укладываются четко в черно-белую парадигму дискриминации, сопротивления, вины и встречного обвинения. Действительно, даже черные и белые иммигранты — из Ганы и с Украины, из Сомали и из Румынии — прибывают на эти берега неотягощенными расовой динамикой предыдущей эпохи.

Во время кампании по выборам в Сенат я видел лица этой новой Америки — на индийских рынках на Девон-авеню, в новой сияющей мечети юго-западного пригорода, на армянской свадьбе и на филиппинском балу, на встречах Корейско-американского совета и Ассоциации нигерийских инженеров. Куда бы я ни ходил, я встречал иммигрантов, которые цеплялись за любое жилье и работу, какую им удавалось найти: мыли посуду, водили такси или работали в химчистке своего родственника, копили деньги, организовывали бизнес и оживляли умирающие районы и наконец переезжали в пригороды и воспитывали детей, чей акцент выдавал не страну их родителей, а их чикагское свидетельство о рождении, подростков, которые слушали рэп и ходили за покупками в торговый центр и планировали стать докторами, юристами, инженерами и даже политиками.

По всей стране разыгрывается классическая иммигрантская история, история честолюбивых замыслов и адаптации, тяжелого труда и образования, ассимиляции и движения вверх. Но сегодняшние иммигранты проходят эту историю на гиперскорости. Получая выгоду от того, что сейчас нация более терпимая и более светская, чем та, с какой сталкивались иммигранты предыдущего поколения, нация, которая стала уважать свой иммигрантский миф, они сделались более уверены в том, что их место здесь, более настойчивы в требовании своих прав. Как сенатор я получаю бесчисленные приглашения выступить перед этими новыми американцами, и меня часто спрашивают о моих взглядах на внешнюю политику — какова моя позиция, скажем, по Кипру или относительно будущего Тайваня. Их могут волновать вопросы, специфичные для их сферы деятельности, — аптекарь-американец индийского происхождения может жаловаться по поводу компенсации стоимости рецептурных лекарств по программе «Медикэр», кореец — владелец малого предприятия может лоббировать изменения в налоговом кодексе.

Но прежде всего они хотят подтверждения того, что они тоже американцы. После каждого появления перед иммигрантской аудиторией я могу рассчитывать на хорошую головомойку от членов моего штаба; по их мнению, мои высказывания всегда построены по трехчленной структуре: «Я ваш друг», «[Вставить название страны] является колыбелью цивилизации» и «Вы — воплощение американской мечты». Они правы, мои слова просты, так как я понял: уже само присутствие перед этими новоиспеченными американцами показывает, что они важны, что они — избиратели, необходимые для моей победы, и полноправные граждане, заслуживающие уважения.

Конечно, не все мои выступления перед иммигрантами следуют этой простой структуре. После 11 сентября, например, мои встречи с американцами арабского и пакистанского происхождения носили более серьезный характер, так как рассказы о задержаниях и допросах ФБР и пристальные взгляды соседей пошатнули их ощущение безопасности и того, что они не чужие. Они получили напоминание о том, что история иммиграции в этой стране имеет и неприятную, скрытую сторону; им необходимо особое подтверждение, что их статус гражданина действительно что-то значит, что Америка усвоила урок интернирования японцев во время Второй мировой войны и что я буду с ними, если вдруг политические ветры подуют в неблагоприятном направлении.

Но как раз на встречах с латиноамериканцами, в таких районах, как Пилзен и Литтл-Виллидж, в таких городах, как Сисеро и Орора, я вынужден задуматься над смыслом Америки, смыслом гражданства и своими зачастую противоречивыми чувствами по поводу всех происходящих изменений.

Конечно, латиноамериканцы в Иллинойсе — пуэрториканцы, колумбийцы, сальвадорцы, кубинцы и, прежде всего, мексиканцы — присутствуют уже многие поколения, с тех пор как сельскохозяйственные рабочие начали продвигаться на север и по всему региону присоединились к этническим группам, занятым на фабричных работах.

Как и другие иммигранты, они ассимилировались с местной культурой, но, как и в случае афроамериканцев, их движению наверх часто мешал расовый предрассудок. По этой причине, вероятно, черные и латиноамериканские политические лидеры и борцы за гражданские права часто ставили общие цели. В 1983 году поддержка латиноамериканцев оказалась решающей для победы на выборах первого черного мэра Чикаго Гарольда Вашингтона. За эту поддержку Вашингтон отплатил тем, что помог целому поколению молодых, прогрессивно настроенных латиноамериканцев пройти в городской совет и в Законодательное собрание штата Иллинойс. Действительно, пока их число наконец не оправдало создание собственной организации, члены Законодательного собрания из латиноамериканцев были официальными членами «черного совещания» штата Иллинойс.

Как раз на этом фоне, вскоре после того, как я прибыл в Чикаго, и сформировались мои связи с латиноамериканским сообществом. В молодости я часто работал с латиноамериканскими лидерами над различными проблемами, от не отвечающих требованиям школ и нелегальных свалок до не прошедших вакцинацию детей. Я интересовался не только политикой; я действительно полюбил пуэрториканские и мексиканские районы города — звуки сальсы и меренги, доносящиеся из квартир жаркой летней ночью, торжественность мессы в церквях, которые раньше наполняли поляки, итальянцы и ирландцы, оживленные, счастливые голоса во время игры в футбол, сдержанный юмор продавцов в бутербродной, пожилые женщины, которые хватают меня за руку и смеются над моими жалкими попытками говорить по-испански. В этих районах я приобрел друзей на всю жизнь и союзников; я считаю, что судьбы черных и смуглых должны быть навечно переплетены, должны стать краеугольным камнем коалиции, которая поможет Америке выполнить свое обещание.

Однако, когда я вернулся после юридического факультета, в Чикаго уже стала проявляться напряженность между черными и латиноамериканцами. Между 1990 и 2000 годами испаноязычное население Чикаго выросло на тридцать восемь процентов, так что латиноамериканское сообщество уже не хотело быть младшим партнером в коалиции черных и смуглых. После смерти Гарольда Вашингтона на сцену вышла новая когорта выборных лиц из латиноамериканцев, связанных с Ричардом М. Дейли и остатками старой политической машины Чикаго: мужчины и женщины, которых интересовали не столько благородные принципы и разноцветные коалиции, сколько перевод растущего политического влияния в контракты и рабочие места. В то время как другие предприятия и магазины кое-как перебивались, латиноамериканские фирмы процветали, частично благодаря финансовым связям со странами происхождения и тому, что клиентура удерживалась языковым барьером. Казалось, что на всех низкооплачиваемых работах, которые раньше доставались черным, стали повсюду преобладать выходцы из Мексики и Центральной Америки — официанты и помощники официанта, гостиничные горничные и посыльные, латиноамериканцы пробрались и в строительство, где уже давно отказались от труда черных. Черные начали роптать и почувствовали, что им грозит опасность; они засомневались, не получится ли так, что их снова обойдут те, кто только что приехал.

Мне не следует преувеличивать раскол. Так как оба сообщества имеют множество общих проблем, от стремительно растущего процента отсева из средней школы до недостаточного медицинского страхования, черные и латиноамериканцы по-прежнему находят общие цели. Как бы ни были раздражены черные, проходя мимо стройки в черном квартале и видя там только мексиканских рабочих, я редко слышу, чтобы они обвиняли самих рабочих; обычно они направляют свой гнев на подрядчиков, нанявших мексиканцев. Если расспросить настойчивее, то многие черные неохотно восхитятся латиноамериканскими иммигрантами — их сильной трудовой этикой и преданностью семье, их готовностью начать с низов и сделать максимум из того малого, что у них есть.

Однако нельзя отрицать того, что многие черные разделяют с белыми тревогу по поводу волны нелегальных иммигрантов, захлестнувшей наши южные границы, — ощущение, что происходящее сейчас в корне отличается от того, что было раньше. Не все эти опасения безосновательны. Такого числа иммигрантов страна не видела более столетия. И если этот огромный наплыв в основном низкоквалифицированных рабочих оказывает некоторое благоприятное воздействие на экономику в целом — особенно тем, что поддерживает молодость нашей рабочей силы, в противоположность все больше стареющей Европы и Японии, — это также грозит понизить зарплаты американцев на производственных специальностях и еще больше перегрузит «страховочную сетку». Эти нынешние опасения настораживают тем, что напоминают ксенофобию, когда-то направленную против только что прибывших итальянцев, ирландцев и славян, — опасения, что латиноамериканцы по существу отличаются и культурой, и темпераментом и не смогут полностью ассимилироваться; опасения, что при таких демографических сдвигах, какие происходят сейчас, латиноамериканцы вырвут бразды правления из рук тех, кто привык обладать политической властью.

Однако для большинства американцев тревоги по поводу нелегальной иммиграции идут глубже, чем боязнь утратить устойчивое экономическое положение, и это не просто расизм. В прошлом иммиграция происходила на условиях Америки; расстилать ковровую дорожку можно было выборочно, на основании навыков иммигранта, цвета его кожи или потребностей промышленности. Неквалифицированный рабочий, китаец, русский или грек, оказывался чужим в чужой стране, отрезанным от родины, подверженным зачастую строгим ограничениям, вынужденным приспосабливаться к правилам, созданным другими.

Сейчас, похоже, эти условия больше не действуют. Иммигранты приходят в результате проницаемости границы, а не в результате какой-нибудь систематической правительственной программы; близость Мексики, а также безнадежная нищета многих ее жителей наводит на мысль о том, что поток через границу невозможно уменьшить или тем более остановить. Спутники, телефонные карты и электронные денежные переводы, а также сама величина растущего латиноамериканского рынка облегчат сегодняшним иммигрантам поддержание языковых и культурных связей с родной страной (информационные программы испаноязычной телекоммуникационной компании «Унивисьон» имеют сейчас самый высокий рейтинг в Чикаго). Родившиеся в Америке подозревают, что это они, а не иммигранты вынуждены адаптироваться. В этом смысле споры об иммиграции уже касаются не потери рабочих мест, а утраты независимости; это еще один пример — такой же как 11 сентября, птичий грипп, компьютерные вирусы и перенос производства в Китай — того, что Америка, похоже, не способна распоряжаться собственной судьбой.

Как раз в такой неустойчивой ситуации — страсти были накалены с обеих спорящих сторон — весной 2006-го Сенат США рассматривал полную реформу закона об иммиграции. Когда на улицах протестовали сотни тысяч иммигрантов, а южные границы ринулись охранять члены самопровозглашенного «комитета бдительности» под названием «Минитмен», был очень ответственный политический момент для демократов, республиканцев и президента.

Под руководством Теда Кеннеди и Джона Маккейна Сенат разработал компромиссный проект закона с тремя основными компонентами. Законопроект усиливал безопасность границ и, благодаря поправке, которую я написал совместно с Чаком Грассли, значительно затруднял нелегальный наем работников. Законопроект также признавал трудность депортации двенадцати миллионов не имеющих надлежащих документов иммигрантов и определял длительную, одиннадцатилетнюю процедуру, в результате которой многие из них могут получить гражданство. Наконец, законопроект включал в себя программу по использованию иностранных рабочих, которая позволит двумстам тысячам иностранных рабочих въехать в страну для временной работы.

Взвесив все, я решил, что законопроект стоит поддержать. Однако меня беспокоило положение об иностранных рабочих; это был по существу подарок крупному бизнесу, возможность нанимать иммигрантов, не предоставляя им прав гражданства, — в действительности средство для бизнеса пользоваться преимуществами аутсорсинга, без необходимости размещать свои предприятия за границей. Для решения этой проблемы мне удалось включить формулировку, которая требует, чтобы любая работа вначале была предложена американским рабочим и чтобы работодатели не сбивали зарплаты американцам, платя иностранным рабочим меньше, чем заплатили бы американским. Идея заключалась в том, чтобы предприятия прибегали к найму иностранных рабочих только тогда, когда есть нехватка рабочей силы.

Это была поправка, направленная непосредственно на то, чтобы помочь американским рабочим, вот почему все профсоюзы активно ее поддержали. Но как только это положение было включено в законопроект, некоторые консерваторы как в Сенате, так и за его пределами начали нападать на меня за якобы «требование того, чтобы иностранным рабочим платили больше, чем американским».

Однажды в зале Сената я подошел к одному из коллег-республиканцев, который поставил мне это в вину. Я объяснил, что закон на самом деле защитит американских рабочих, так как у работодателей не будет стимула нанимать иностранцев, если им нужно будет платить столько же, сколько американцам. Коллега-республиканец, который весьма красноречиво выступал против любого законопроекта, который легализовал бы статус не имеющих соответствующих документов иммигрантов, покачал головой.

— Мелкие предприниматели все равно будут нанимать иммигрантов, — сказал он. — Из-за твоей поправки им только придется платить больше.

— Но зачем им нанимать иммигрантов вместо американских рабочих, если обходится это во столько же? — спросил я его.

Он улыбнулся:

— Давай признаем это, Барак. Просто мексиканцы готовы работать усерднее, чем американцы.

То, что противники законопроекта об иммиграции могут делать такие заявления в частном порядке, притворяясь на публике, будто выступают за американских рабочих, указывает на масштаб цинизма и лицемерия, присущих спорам об иммиграции. Но, учитывая недовольство народа, его опасения и тревоги, по всей стране ежедневно подпитываемые Лу Доббсом и радиоведущими, я едва ли удивлен тем, что компромиссный законопроект до сих пор находится в Палате представителей, с тех пор как покинул Сенат.

И если быть честным перед собой, то должен признаться, что и я не свободен от таких нативистских чувств. Когда я вижу, как на проиммигрантских демонстрациях размахивают мексиканскими флагами, меня иногда охватывает патриотическое негодование. Когда я вынужден прибегать к переводчику, чтобы объясниться с парнем, который ремонтирует мою машину, я несколько разочарован.

Однажды, когда в Капитолии дебаты по поводу иммиграции начали накаляться, ко мне в кабинет пришла группа активистов и попросила, чтобы я поддержал частную просьбу о легализации статуса тридцати депортированных граждан Мексики, у которых остались тут супруги и дети с законным правом проживания. Один из членов моего штаба, Денни Сепульведа, молодой человек чилийского происхождения, провел встречу и объяснил группе, что, хотя я сочувствую их положению и являюсь одним из главных инициаторов принятого Сенатом законопроекта об иммиграции, мне неудобно поддерживать законодательный акт, который выделит тридцать человек из миллионов, находящихся в похожей ситуации, и даст им особое разрешение. Некоторые из группы начали раздражаться; они предположили, что меня не волнуют семьи иммигрантов и дети иммигрантов, что меня больше волнуют границы, чем справедливость. Один из активистов обвинил Денни в том, что он забыл, откуда происходит, что он не настоящий латиноамериканец.

Услышав о том, что произошло, я был одновременно и зол, и разочарован. Я хотел позвонить этим людям и объяснить, что американское гражданство — это привилегия, а не право, что без четких, осмысленных границ и уважения к закону само то, что привело их в Америку, будет поставлено под угрозу и что в любом случае я не позволю оскорблять членов своего штаба — особенно того из них, кто защищает их же дело.

Денни отговорил меня от звонка, разумно предположив, что это может привести к обратным результатам. Несколько недель спустя одним субботним утром я был в церкви Святого Пия в Пилзене на семинаре по натурализации, организованном конгрессменом Луисом Гутьерресом, Межнациональным союзом работников сферы обслуживания и несколькими группами защиты прав иммигрантов, которые посещали мой офис. Снаружи церкви выстроилось около тысячи человек, включая молодые семьи, пожилые пары и женщин с колясками; внутри люди молча сидели на деревянных скамьях, сжимали в руках американские флажки, розданные организаторами, и ждали, когда их позовет один из добровольцев, который поможет им начать многолетний процесс получения гражданства.

Когда я шел по проходу, некоторые из собравшихся улыбались и махали рукой; другие неуверенно кивали, когда я протягивал им руку и представлялся. Я познакомился с мексиканкой, которая не говорила по-английски, но сын которой находился в Ираке; я узнал молодого колумбийца, который парковал машины в местном ресторане, и узнал, что он изучает бухгалтерское дело в двухгодичном колледже. В какой-то момент ко мне подошла девочка лет семи или восьми, родители которой стояли сзади, и попросила у меня автограф; она сказала, что изучает в школе систему правления и покажет автограф в классе.

Я спросил, как ее зовут. Она ответила, что ее зовут Кристина и что она в третьем классе. Я сказал ее родителям, что они должны ею гордиться. И, глядя на то, как Кристина переводит им мои слова на испанский, я очередной раз осознал, что Америке нечего бояться этих приезжих, что они прибыли сюда по той же причине, что и семьи сто пятьдесят лет назад, — все те, кто бежал из Европы от голода, войн и жесткой иерархии, все те, у кого могло и не быть законных документов, связей или уникальных навыков, но кто нес с собой надежду на лучшую жизнь.

У нас есть право и обязанность охранять свои границы. Мы можем заявить тем, кто уже здесь, что гражданство влечет за собой обязанности — общий язык, общее соблюдение законов, общую цель, общую судьбу. Но в конечном счете опасность для нашего образа жизни не в том, что все у нас окажется заполонено теми, кто выглядит не так, как мы, или еще не говорит на нашем языке. Опасность возникнет тогда, когда мы не признаем человеческую природу Кристины и ее семьи — если мы откажем им в правах и возможностях, которые сами воспринимаем как само собой разумеющееся, или, в более общих чертах, если мы будем продолжать бездействовать, в то время как Америка может стать все более неравной, а это неравенство будет следовать расовым границам и тем самым питать расовый конфликт и, по мере того как страна станет все более черной или смуглой, этого неравенства не смогут больше выдерживать ни наша демократия, ни наша экономика.

Не такого будущего я хочу для Кристины, сказал я про себя, глядя, как она и ее семья машут на прощание рукой. Не такого будущего я хочу для своих дочерей. Их Америка будет еще разнообразнее, культура еще более многоязыковой. Мои дочери выучат испанский, и от этого им будет только лучше. Кристина узнает про Розу Паркс и поймет, что жизнь черной швеи имеет отношение к ее жизни. Проблема, с которой столкнутся мои девочки и Кристина, может не иметь такой моральной ясности, как проблема сегрегированного автобуса, но в той или иной форме их поколение подвергнется испытанию — как подверглась ему миссис Паркс, как подверглись ему «рейсы свободы», как подвергаемся ему все мы — теми голосами, которые хотели бы разобщить нас и обратить друг против друга.

И к тому времени, когда они подвергнутся такому испытанию, я надеюсь, что Кристина и мои дочери уже прочтут об истории этой страны и признают, что им дано нечто драгоценное.

Америка такая большая, что в ней хватит места всем их мечтам.