Моя жизнь сильно переменилась. Нельзя, конечно, сказать, что произошло настоящее чудо, но тем не менее — просто фантастика. Во-первых, профессор Комбре высказал мысль о том, что причиной моего плачевного состояния вполне может оказаться отнюдь не повреждение каких-либо двигательных центров, а последствия перенесенного мною шока — поскольку клетки спинного мозга нисколько не повреждены. Он вовсе не склонен внушать мне пустые надежды, однако, по его мнению, я имею вполне реальный шанс на частичное восстановление двигательных функций моего организма — со временем, разумеется. Теперь мне назначен усиленный курс реабилитации. Подчас у меня бывает такое ощущение, будто я вся вибрирую — словно самолет, готовый вот-вот оторваться от земли.

Кроме того, к нам последнее время довольно часто заходит Элен — вместе с Виржини. Похоже, эта женщина чувствует себя очень одинокой. Она не раз уже жаловалась на то, что Поль слишком много работает. Он занимает весьма ответственную должность в банке и проводит там страшно много времени. А она явно скучает. Обычно она устраивается в кресле возле меня в гостиной, и ее нежный голос звучит, не умолкая. Элен рассказывает мне о погоде, о созревающих фруктах, распускающихся цветах, о том, какого цвета небо, о том, как движутся облака. У меня такое чувство, будто я обрела подругу. А Виржини обычно торчит в кухне, возле Иветты. Мне она больше ничего не рассказывает и, похоже, избегает меня. По-моему, в данном случае мы имеем не что иное как великолепный образчик самой обычной ревности.

Не знаю, как бы мне исхитриться предупредить Элен о том, что Виржини, вполне возможно, грозит опасность. Хотя в лучах нежного послеполуденного солнца все эти истории об убийствах кажутся невероятно далекими. Может быть, Виржини и в самом деле страдает избытком воображения.

Как бы там ни было, но когда Элен сидит рядом со мной, время уже не тянется так мучительно долго. А сегодня я одна. Воображаю, будто разлеглась в кресле возле бассейна, чтобы позагорать. Но мне трудно сконцентрироваться на этих мыслях, ибо вчера вечером в Париже произошло какое-то жуткое преступление.

Мне тогда очень хотелось, чтобы Иветта выключила звук, — я слышала взволнованные голоса свидетелей, сирену «скорой помощи»; думала о лужах крови, о терроризме, о том, что люди неспособны понять друг друга. Я думала о себе. Об охватившем меня паническом состоянии. Думала о Бенуа, о его так внезапно оборвавшейся жизни. Любая информация такого рода вновь и вновь погружает меня в прошлое, а ведь мне так хочется оттуда вырваться. Кажется, я начинаю понимать тех, кто и слышать ничего не желает о плохих новостях.

Звонок в дверь.

Вот так сюрприз! Явился тот самый комиссар, о котором мне рассказывала Виржини. Иветта вводит его в гостиную. Трудно понять, что он делает дальше, ибо воцаряется полная тишина. Наверное, он просто меня рассматривает.

— Мадемуазель Андриоли? Я — комиссар Иссэр из бригады по уголовным делам.

Ага — значит, этого «Бонзо» на самом деле зовут Иссэр. Голос у него звучит довольно холодно, чуть претенциозно. И почти без всякого выражения.

— Я же вас предупреждала: она не в состоянии что-либо ответить вам, — напоминает ему Иветта.

Однако комиссар, невзирая на ее предупреждение, продолжает:

— Я не знал, что вы больны, поэтому прошу простить мне мой неожиданный визит.

Определенно, он совсем недурно воспитан — для этакого-то типа с клоунским лицом.

Иветта, мой ангел-хранитель — она, должно быть, топчется рядом с ним — не выдержав, наконец поясняет:

— Комиссар пришел в связи с расследованием по делу об убийстве малыша Массне. Я уже сказала, что мы не были с ним знакомы.

Мне слышно, как комиссар негромко произносит, обращаясь к ней:

— Уверяю вас, мадам: если мадемуазель Андриоли нас слышит — а лично я в этом абсолютно уверен, — мой голос она услышит точно так же хорошо, как и ваш. Поэтому, если вы не возражаете, я бы предпочел на минуту остаться с ней наедине.

— Как вам будет угодно, — отвечает Иветта и тут же выходит, хлопнув дверью.

Негромкое покашливание. Я жду. Вполне возможно, что этот тип — единственный, кто способен как-то помочь Виржини.

— Вам, безусловно, известно, что в настоящее время мы заняты расследованием убийства Микаэля Массне, равно как и другими, несколько ранее совершенными убийствами восьмилетних мальчиков; напасть на след убийцы на данный момент нам так и не удалось. Вы располагаете каким-нибудь способом отвечать на мои вопросы?

С этим типом определенно можно иметь дело! Я приподнимаю палец.

— Прекрасно. Теперь я буду называть имена, и если они вам о чем-то говорят — приподнимите палец.

Он перечисляет имена убитых мальчиков. Когда он доходит до Рено Фанстана, я приподнимаю палец.

— Вы были знакомы с малышом Фанстаном?

Мой палец остается недвижим. Комиссар опять покашливает.

— Так, понятно. Небольшая проблема в способе общения. Вы просто имели в виду, что слышали о нем?

Я приподнимаю палец.

— Из телевизионного репортажа?

Мой палец остается недвижим.

— От кого-то из его родственников?

Я приподнимаю палец.

— Может быть, от матери?

Никакого движения с моей стороны.

— От отца?

Палец мой остается недвижим. Беседа грозит принять несколько утомительный характер.

— От малышки Виржини?

Я приподнимаю палец.

— Вы знакомы с Виржини Фанстан?

Наконец-то! Лицемер несчастный! Тебе ведь прекрасно известно, что мы с ней знакомы, и ею ты интересуешься куда больше, чем мной. Правда — нужно отдать должное, — к счастью.

— Послушайте, мадемуазель Андриоли, я вовсе не намерен злоупотреблять вашим временем, ходя вокруг да около. Напротив, я хочу задать вам вполне прямой вопрос: создалось ли у вас впечатление, будто Виржини что-то знает об этом деле?

Я уже было собралась поднять палец, как вдруг меня остановила одна мысль. А вправе ли я выдавать секреты Виржини? Но если ее жизнь действительно в опасности? И я решаюсь-таки приподнять палец.

— Она говорила вам о том, что знает, кто совершил все эти преступления?

Я приподнимаю палец.

— И назвала вам имя убийцы?

Мой палец остается недвижим.

— А вам не показалось, что у девочки имеют место некоторые нарушения психики?

Внезапно — с некоторым ошеломлением — я начинаю понимать, куда он клонит. Решил, что Виржини — сумасшедшая! Мой палец остается недвижим.

— Поймите меня правильно. Да, девочка просто очаровательна, однако она получила в свое время тяжелейшую душевную травму, обнаружив труп своего сводного брата.

Сводного? А вот этого я не знала.

— Когда Элен Сиккарди вышла замуж за Поля Фанстана, Рено было уже два года. Первая жена Поля Фанстана умерла в 1986 году от рака. Новая мадам Фанстан всегда очень трогательно заботилась о Рено, как, впрочем, и о Виржини; но девочка ведет себя очень необщительно, директор школы считает даже подобную замкнутость в ее возрасте несколько ненормальной. Общаясь со мной, она моментально как бы захлопывается, словно устрица, мне и слова из нее вытянуть ни разу не удалось. Именно поэтому я взял на себя смелость вот так явиться к вам. Мне кажется, что если девочка и в самом деле хранит в душе какую-то тайну, то поведать ее она способна скорее всего вам. Она сообщила вам хоть что-то, что способно помочь установить личность преступника?

Мой палец остается недвижим.

— А утверждает ли она, что была свидетелем одного или даже нескольких убийств?

Если я отвечу на этот вопрос — они тут же объявят ее сумасшедшей? И разлучат с родителями? Чтобы через сеть сиротских служб поместить в психушку? Если из-за меня Виржини окажется в подобном заведении… Черт, я совсем растерялась. И палец мой буквально прирос к месту.

— Подумайте хорошенько. Ведь вы, безусловно, единственный человек, способный помочь Виржини, ну и, разумеется — нам.

Вот это номер! Если они рассчитывают на меня, то им еще долго придется расхлебывать неприятности! Палец мой даже не дрогнул.

— Ну что ж. Очень благодарен вам за содействие. Теперь, если вы не возражаете, я уйду. Похоже, мне крайне необходимо еще раз навестить малышку Виржини. До встречи, мадемуазель Андриоли. Желаю вам скорейшего выздоровления…

Дверь за ним закрывается. Кретин! Можно подумать, что я больна каким-нибудь гриппом! «Скорейшего выздоровления!» Да тебе самому впору пожелать скорейшего выздоровления. Может быть, мне все-таки следовало ответить на его последний вопрос? И почему я решила хранить молчание? Я просто дура. И спохватилась слишком поздно.

Жара стоит удушающая. Самый настоящий июль. Я лежу в тени, в обвитой зеленью беседке, заботливо устроенная на специальной, поглощающей влагу, подушке. Иветта собрала мне волосы на затылке в «конский хвост» — терпеть этого не могу, но она не потрудилась поинтересоваться моим мнением на сей счет. У меня такое ощущение, будто я страшно похудела. Так что с убранными назад волосами, бледным, измученным болезнью лицом я, должно быть, куда больше смахиваю на вампира, нежели на топ-модель.

Однако, судя по всему, у Поля мой вид отнюдь не вызывает отвращения. Ведь он тоже заходил к нам несколько раз — приносил фрукты, испеченный Элен пирог; приводил Виржини, которую Иветта обещала сводить в кино… А вчера он положил мне руку на плечо и тихонько сказал: «Понимаю, что мои слова могут показаться жестокими, но иногда я завидую вашему одиночеству, ибо подчас меня охватывает желание точно таким же образом уйти от этого мира». Прекрасно, просто потрясающе — давайте-ка поменяемся местами, да поскорее! Увы, подобное невозможно. Я так и осталась сидеть, прикованная к своей инвалидной коляске, а он встал на ноги, дружески сжал мне плечо и ушел.

И вот теперь я вспоминаю об этом, изнывая от жары под зеленым сводом беседки. Иветта занята приготовлением фруктового супа. Мы приглашены на вечеринку с жареным на вертеле мясом, и она не хочет идти туда с пустыми руками.

Да, дела обстоят именно так: я теперь отнюдь не персона, исключенная из общества — Элен и Поль познакомили меня со своими друзьями; это молодые супружеские пары из тех, что имеют свой земельный участок с бассейном и обожают играть в теннис; они дружно приняли меня в свою компанию. Отныне я Новый Фетиш Зоны Нового Городского Строительства Буасси-ле-Коломб. Понятия не имею, почему эти люди так мило ко мне относятся. Может быть, терпеливо снося мое присутствие, они начинают чувствовать себя добрыми и милосердными? Тот факт, что выгляжу я не так уж омерзительно, безусловно, сыграл во всем этом немалую роль. Я не пускаю слюну, не дергаюсь в конвульсиях и не имею привычки дико вращать глазами. Скорее, нечто вроде Спящей Красавицы, навеки прикованной к своему «трону». Поэтому они повсюду таскают меня с собой и частенько даже ко мне обращаются. Так — маленькие фразы, сказанные как бы между прочим, за которыми кроется дружеская забота. Я уже научилась узнавать их по голосам и мысленно составила себе их «портреты».

В числе самых близких друзей Фанстанов — супружеская чета Мондини, Клод и Жан-Ми; он — инженер, она — член католической благотворительной организации. Когда я слышу ее голос, то представляю себе энергичную жизнерадостную молодую женщину, чуть скованно ведущую себя на публике; еще мне почему-то кажется, что она регулярно бегает трусцой. А энтузиазм, который неизменно звучит в голосе Жан-Ми, наводит на мысль о том, что он желает производить впечатление человека простого и симпатичного. Голос у него довольно красивый — на досуге он поет в хоровом обществе. У них трое очень воспитанных детишек — два мальчика и девочка. А еще одна пара — Бетти и Маню Кэнсон — совсем другого рода: они «живут в ногу со временем», то бишь обожают тяжелый рок, знают все рок-группы, употребляют исключительно наимоднейшие словечки, увлекаются лечением морским воздухом и купаниями, буерным спортом и макробиотикой — то есть диетами, способствующими продлению жизни. Маню занимает какую-то весьма ответственную должность в «Эр-Франс», Бетти содержит лавочку роскошных подержанных вещей неподалеку от Версаля. Маню, как мне кажется — маленький коренастый бородач. А у Бетти, наверное, этакое «кошачье» лицо, пышная кудрявая шевелюра; еще, по-моему, она имеет привычку носить довольно просторные платья. Особое место среди друзей Фанстанов занимают Стеф и Софи Мигуэн. Их семьи особенно близки. Стефан — предприниматель в области строительного бизнеса, Софи нигде не работает. По словам Элен, их вилла — самая роскошная в наших краях. Низкий голос Стефана — настоящий бас — звучит весьма впечатляюще, а от взрывов его хохота я едва ли не вздрагиваю. Он всегда все опрокидывает: бутылки вина, бокалы, тарелки — ну прямо какое-то огромное животное; то и дело слышишь: «Стеф, в настоящий момент ты стоишь на моей ноге, и она вот-вот превратится в лепешку», или: «Стеф, ты не мог бы поиграть с детьми в „коммандос“ где-нибудь в другом месте, а не под столом?» Софи куда более сдержанна, у нее несколько жеманный голос; я воображаю ее себе этакой кривлякой, всегда одетой в костюмы «под Шанель», с безупречно подкрашенным заостренным лицом. Хотя я и не имею возможности участвовать в их разговорах, я все же отнюдь не скучаю в этой компании. Развлекаюсь тем, что подбираю лица к голосам. Всякий раз, будучи приглашена на очередную вечеринку, я меняю им глаза, волосы — как если бы мне нужно было составить их фотороботы.

Виржини вот уже две недели как в детском лагере отдыха. Сегодня она должна вернуться. Элен рассказала мне о том, что комиссар Иссэр явился было в очередной раз порасспрашивать Виржини, но та уже ехала в автобусе по направлению к Оверни. Он сказал, что в таком случае повидается с ней по ее возвращении. Надо полагать, это было не так уж и важно. Теперь я сама не знаю, что и думать по этому поводу. Все эти истории с убийствами кажутся сейчас такими далекими. Несмотря ни на что все вокруг думают лишь о том, как бы получше развлечься, воспользовавшись наступившим летом.

Да и я тоже, наверное, развлекаюсь — на свой лад. Ибо после долгих месяцев постоянного и поистине кошмарного пессимизма у меня наконец возникло такое ощущение, будто я вновь оживаю. Я слушаю, как другие о чем-то говорят, смеются — и это немножко похоже на то, будто я сама делаю то же самое. Причем все они очень мило ведут себя с этой набитой опилками куклой Андриоли. Элен, например, даже сказала, что Софи Мигуэн не на шутку страдает ревностью с тех пор, как Стеф — ее муж — как бы между прочим заявил, что я — «самая восхитительная особа в этом дрянном городишке». Наверняка он тогда был в достаточной степени пьян, но все равно приятно.

«Вот увидите! Вы еще немало натворите бед, когда выздоровеете!» — шепнула мне как-то Элен. Скажет же тоже — «Выздоровеете»! Но ведь я отнюдь не больна, нет; я — вне игры, полный аут, ни на что не годна; никакими улучшениями пока что и близко не пахнет. Палец, палец — и ничего, кроме пальца. При мысли, что этот несчастный палец — все мое будущее, мне просто худо делается. Нет, долой плохие мысли, подумаю-ка лучше о предстоящей вечеринке.

По вискам у меня струится пот. Иветта — в кухне. Сама я никак не могу вытереть его, а это ужасно неприятно. Ну вышла бы оттуда хоть на минутку — взглянуть на меня.

Ага! Слышу шаги! Наконец-то. А то я уже буквально задыхаюсь здесь от жары.

Но что это? Такое впечатление, будто она тихонько подкрадывается ко мне — чуть ли не на цыпочках.

Внезапно резко звонит телефон.

— Алло? Да, конечно же, к семи…

Иветта разговаривает по телефону. Иветта… Но если Иветта у телефона, то кто же тогда подкрадывается ко мне по садовой дорожке?

Элен? Поль? Мне решили устроить какой-то сюрприз?

Кто-то щекочет мне шею сорванным с дерева листком.

Ненавижу такого рода шутки. Чувствую чье-то разгоряченное тело — совсем рядом. Запах пота — незнакомый мне запах. Иветта все еще болтает по телефону. Меня охватывает страшное раздражение. Ненавижу розыгрыши; тем более, они неуместны по отношению к человеку, оказавшемуся в положении, подобном моему. Мне совсем не смешно — мне почти уже страшно.

Что-то касается моей руки. Нечто тонкое, с заостренным концом. Похоже на остро заточенную палочку или… Неужели иголка?

Что еще за идиотские выходки?

Эта острая штуковина вроде бы рисует что-то на моей руке. Но это же… Да, точно: это буква «Ш». Буква «Ш». Следует пауза, затем — еще одна буква. «Л». Да, я вполне уверена: «Л». А теперь — «Ю». Ш. Л. Ю… «Шлю привет»? Ничего подобного, ибо теперь это — «X»! Ш. Л. Ю. X. — Господи, что все это значит? Иветта, где же ты, Иветта! Я слышу чье-то дыхание. Тяжелое дыхание. Отвратительно! Мне омерзительна эта идиотская игра! Ну вот: теперь, как и следовало ожидать — буква «А»; ну-ну, очень весело!

Ой! Он уколол меня! Этот негодяй меня уколол, и очень больно! Иголка, наверное, вошла мне в кожу на сантиметр — не меньше! Мне страшно. Неужели он так и будет меня колоть? О, нет! Теперь он проводит иголкой по моему предплечью, по щеке… нет, нет! А-а-а-а!

Он уколол меня в плечо, мне больно, не хочу, чтобы меня так кололи; прекрати же наконец, мерзость ты этакая; если бы я только знала, кто ты, я бы…

Он легонько проводит иголкой по моей груди — о Боже, нет! Только не в сосок, нет! Можете себе такое представить?! Он останавливается, переводит дух — как бы мне хотелось сейчас заорать не своим голосом! — иголка скользит по моему платью вниз, замирает на животе, опускается еще ниже… это же просто псих, какой-то ненормальный напал на меня! А-а-а!

Он вонзил иголку мне в бедро — ой, как больно! А теперь приставил ее к самому интимному месту — нет, пожалуйста, только не это.

— Нам непременно нужно туда пойти! Они ждут нас к семи!

Иветта! Иветта! Скорее сюда!

Запах пота и разгоряченного тела исчезает — остается лишь едва слышный звук быстро удаляющихся шагов. Иветта наконец выходит из дома, напевая «Мадрид, Мадрид!» Душа моя от гнева и ужаса буквально захлебывается в рыданиях; Иветта уже возле меня:

— Боже ты мой, вы же вся в поту! И совсем красная вдруг стали!

Она промокает мне лицо носовым платком — я так никогда и не узнаю, были на нем следы слез или нет.

— Ну и жарища сегодня! О-ля-ля! Да вас еще и комары искусали!

Она катит мое кресло в дом. Сердце у меня все еще бьется как сумасшедшее. Я ощущаю смутную боль от уколов. Однако сердце так колотится отнюдь не из-за нее. А от жутких воспоминаний: ведь я оказалась полностью во власти этого типа, причем хуже, чем связанная по рукам и ногам — он легко мог сделать со мной все что вздумается.

Никак не могу поверить, что кто-то способен оказаться настолько жесток, чтобы вот так «забавляться», терзая калеку.

Переодевая меня, Иветта все время ворчит. Она ведь тоже страдает от жары. Она обтирает мне тело влажной махровой рукавичкой, смазывает лосьоном «комариные укусы», потом идет тоже переодеться — и вот мы уже готовы отправиться на вечеринку.

На душе у меня очень тревожно. Такое ощущение, будто мне приснился кошмарный сон. Неужели действительно существует некто, причем, судя по всему, хорошо меня знающий, способный писать на моей коже слово «шлюха» и испытывать удовольствие от того, что пугает меня чуть ли не до смерти?

Иветта выкатывает коляску из дома и запирает дверь. Мы пускаемся в путь.

— Все в порядке?

Мой палец остается недвижим.

— Да, мне тоже очень жарко. Ну ничего, там нам будет лучше.

Но дело-то совсем не в жаре. Однако как мне объяснить ей это? Как заставить людей услышать меня?

Вечеринка в самом разгаре. Солнце уже скрылось за горизонтом; стало чуть прохладнее. Элен сказала мне, что они поставили в саду два больших стола — в качестве стойки с закусками; мангалом занимается Поль.

Я слышу взрывы смеха, звон тарелок, бокалов. Элен устроила меня в уголке, дабы обеспечить мне максимально возможный в таких условиях покой. Гостей, судя по всему, собралось, как минимум, человек двадцать, и всем им, похоже, очень весело. Бетти невероятно пронзительным голосом рассказывает об их недавней прогулке с Маню на катамаране при ветре восемь метров в секунду. Клод Мондини читает — уж не знаю кому — целый доклад об успехах новых течений в области Закона Божьего. И подумать только: ведь совсем недавно я так радовалась, что попаду на эту вечеринку! Теперь от былого восторга и следа не осталось — я беспрестанно думаю лишь о том, кто же из присутствующих здесь людей способен получать удовольствие, втыкая иголку в слепую калеку? По всему саду с визгом носятся дети. Внезапно я вспоминаю о том, что и Виржини тоже, должно быть, тут!

Однако вместо того, чтобы хоть немного успокоить меня, эта мысль леденит мне душу. Ибо появление Виржини означает неизбежный возврат к бесчисленным вопросам, на которые нет ответа. А нынче вечером мне только этого и не хватало для полного «счастья».

Ну конечно — я уже слышу ее тоненький спокойный голосок:

— Добрый вечер, Элиза. У тебя все в порядке?

Я приподнимаю палец, хотя это — явная ложь. У меня отнюдь не все в порядке.

— А я в лагере каталась на настоящем пони! Просто класс! С удовольствием осталась бы там до конца лета, но они не захотели. А ведь там гораздо лучше. Спокойнее.

До нас доносится голос Поля:

— Виржини, твои котлеты сейчас остынут!

— Уже иду!

Однако прежде чем убежать, она быстро склоняется и шепчет мне на ухо:

— Будь поосторожнее!

Я остаюсь одна. Есть совсем не хочется. Я искренне сожалею о том, что вообще познакомилась с Виржини.

Кто-то опускает руку мне на плечо, и я — мысленно, разумеется — одним прыжком отскакиваю метров на десять.

— Все в порядке, Лиз?

Это Поль.

Палец мой остается недвижим. Если еще кто-нибудь спросит меня, все ли у меня в порядке, меня, наверное, просто вырвет.

— Слишком много народу?

Мой палец остается на месте. Пожалуй, это самая забавная игра на свете. Ибо она может длиться часами.

— Вы чем-то встревожены?

В самое яблочко. Я приподнимаю палец.

— Хотите вернуться домой?

Палец мой даже не дрогнул. Только не домой.

— Поль, так ты покажешь нам эти знаменитые фотографии или нет? — совсем рядом с нами раздается громоподобный голос Стефа.

Из-за того, что голос Стефа всегда звучит в высшей степени мужественно, я неизменно воображаю его себе этаким подобием образцового игрока в регби: длинные светлые волосы, ярко-синие глаза и большой рот с пухлыми губами. Поль выпрямляется, убирает руку с моего плеча — от нее остается лишь легкий теплый след.

— Пока, Лиз.

Поль переименовал меня в «Лиз». «Элиза» ему не нравится. Он утверждает, что это имя вызывает у него ассоциацию с занудной барышней, способной лишь бренчать на фортепьяно. Ну а мне совершенно не нравится «Лиз». Сразу же начинаю чувствовать себя столетней старушкой, да еще почему-то в этакой пышной накидке — вроде тех, что носили в довоенные времена маленькие девочки. Как бы там ни было, но теперь я для всех — Лиз.

Почему Виржини велела мне быть поосторожнее? Нельзя не отметить, что ее предупреждение прозвучало как нельзя кстати. Музыка орет просто оглушительно — какая-то суперсовременная группа, которой я не знаю. Гости, чтобы услышать друг друга, вынуждены кричать не своими голосами. Слава Богу! Кончилось. Босанова куда меньше режет слух.

— Знаете, Лиз, Поль частенько выглядит настоящим бабником, хотя на самом деле он очень преданный муж.

У меня перехватывает дыхание. Кто сказал мне эти слова? Эта зараза Софи? Я не очень уверена в том, что узнала ее голос. Можно подумать, будто… я с Полем… или Поль со мной… В моем-то состоянии? Пожалуй, мной как женщиной теперь способны заинтересоваться разве что какие-нибудь лурдские паломники либо их санитары…

Постепенно я начинаю уставать. Меня покормили: пюре из экзотических фруктов. Иветта даже дала мне выпить немного шампанского — она счастлива до безумия: ее фруктовый суп произвел здесь настоящий фурор. А я, кажется, уже начинаю клевать носом. Давно уже отвыкла от всякого рода вечеринок, к тому же из-за прописываемых Рэйбо лекарств нередко теперь впадаю в непреодолимую дремоту.

Интересно, который час? Веки у меня совсем отяжелели. Все вокруг явно порядком подвыпили. Стеф во все горло распевает песенки весьма игривого содержания. Гости потихоньку начинают разъезжаться — я слышу, как захлопываются дверцы машин. Иветта болтает с матерью Поля — дамой лет шестидесяти, когда-то работавшей на почте; она приехала сюда на несколько дней погостить. Обе они, ни малейшего внимания не обращая на всеобщий шум, неистово вопят, обсуждая одну карточную игру; их слишком уж пронзительные голоса невольно выдают тот факт, что дамы слегка под мухой.

— До скорого, Лиз!

— Пока!

Гости прощаются со мной, непринужденно похлопывая меня по плечу. Интересно, а что они на самом деле думают обо мне — о моем молчаливом, неподвижном участии в их пирушке? Зеваю так, что челюсть того и гляди отвалится — по крайней мере, мне кажется, что зеваю.

— Мама, Иветта! Помогите-ка нам занести в дом столы.

— Сию минуту!

Обе бросаются на помощь, на ходу продолжая спорить, хихикая, словно школьницы. Должно быть, уже очень поздно. Ибо я самым натуральным образом засыпаю.

Просыпаюсь я внезапно, словно от толчка. Где я? Разумеется, как всегда в кромешной тьме — но где?

Очень тихо. Я лежу. Но это не моя кровать. Какой-то диван? Похоже на то. Тихое мерное гудение — явно какая-то бытовая техника. Холодильник, что ли? Может быть, мы остались ночевать у Фанстанов? Нет, это просто невыносимо — не иметь возможности открыть глаза и оглядеться. Успокойся, Элиза; успокойся и расслабься, да дыши поглубже. Наверняка ты в доме Поля и Элен. Наверное, Иветта слишком устала для того, чтобы тащить меня домой.

Шаги, я слышу шаги. Легкое шлепанье чьих-то босых ног. О нет, это не должно повториться, я…

— Элиза! Ты спишь?

Виржини. Я испытываю неимоверное облегчение. И совершенно машинально приподнимаю палец.

— Вот обманщица! Как же ты можешь меня слышать, если спишь?

Теперь я уже не приподнимаю палец. Жду продолжения.

— Иветта подвернула ногу, когда шла в туалет, и тогда папа сказал, что вам обеим придется переночевать здесь, потому что ей было очень больно. Нога у нее совсем распухла. Папа обложил ее пластиковыми пакетами со льдом, они с бабушкой велели ей так и лежать — со льдом на щиколотке; а тебя уложили на диван в гостиной. Ты спала, как младенец. А теперь вот я вдруг проснулась и подумала о том, что ты, может быть, тоже проснулась — совсем одна, да еще в полной темноте — вот я и пришла тебя проведать. Я сама частенько просыпаюсь точно так же — в темноте, совсем одна — поэтому знаю, что в такие моменты становится вдруг страшно.

Славная малышка. А Иветта, значит, подвернула ногу. Надеюсь, это не слишком серьезно, ибо в противном случае… Что-то я плохо себе представляю, как мы смогли бы поладить с новой — совершенно мне чужой — нянькой. Да, видимо, так и должно было случиться — именно теперь… Виржини продолжает — совсем уже тихонько, едва слышно, — шепча мне в самое ухо:

— Знаешь, что? По-моему, Лесная Смерть вновь вынуждена будет взяться за работу, и довольно скоро. Ведь Смерть не может долго сидеть сложа руки, понимаешь? Мне кажется, что она приревновала меня к тебе из-за того, что я с тобой разговариваю. Ей хотелось бы, чтобы я только ею и занималась. Но я очень тебя люблю. И каждый день молю Бога о том, чтобы она тебя не трогала. Я даже оставила ей записку — целый список имен всяких разных детей, чтобы она подумала о чем-нибудь другом.

Я чувствую себя так, словно вдруг похолодела — вся, с головы до ног. Нет я и в самом деле похолодела. Мысли проносятся у меня в голове со скоростью сто километров в час. Одно из двух: либо этот ребенок — совсем чокнутый, либо — где-то здесь, совсем рядом, гуляет на свободе очень опасный псих. Она написала ей целое послание! Этой Лесной Смерти! Внимание, дамы и господа: если раньше в лесах орудовал Робин Гуд, отбирая деньги у богатых в пользу бедных, то теперь там обосновалась Лесная Смерть; она отбирает у людей жизнь, помогая таким образом им перебраться прямехонько в рай! Ну полный бред! И тем не менее, я вся похолодела. Ибо Виржини не могла выдумать место и дату убийства Микаэля Массне, к тому же…

— Мне пора наверх, мы и так слишком рискуем попасться!

Эй, погоди! Быстрые легкие шаги вверх по лестнице. Рискуем попасться? Кому? Или кто-то за нами следит? Интересно: они хотя бы позаботились о том, чтобы входная дверь была как следует заперта? Виржини, вернись, не оставляй меня одну! Вернись! Поразительно, до чего же я часто и громко мысленно кричу — я, по натуре своей человек довольно тихий.

Внимательно вслушиваюсь в окружающее пространство. Негромко мурлычет холодильник. Мерно тикают настенные часы. Снаружи дует ветер. Слышно, как шелестят листья, взлетают в воздух какие-то бумажки. А еще слышно, как бьется у меня сердце. Нет. Если бы здесь был еще кто-то, Виржини ни за что не оставила бы меня одну.

Наверняка ясно лишь одно: девочка попала в очень сложное положение. Ведь она, можно сказать, в определенной степени является сообщницей преступника.

Нет, я — полная идиотка. Дату и место убийства Микаэля Виржини может знать просто потому, что случайно наткнулась на труп. Да плюс еще страшная гибель ее брата… Она отключилась от реального мира, а все остальное — Лесную Смерть и прочее — элементарно выдумала.

Но кто же тогда развлекался, втыкая в меня иголку?

Не хочу даже думать об этом. Я…

Здесь кто-то есть, совсем рядом.

Совсем рядом со мной.

Я четко слышу чье-то дыхание.

У меня вдруг делается как-то худо в животе. Жуткое ощущение — будто я вот-вот описаюсь. Что-то касается меня. Рука — это просто чья-то рука. Она легко пробегает по моей шее, по плечам, по груди. Не грубо, нет — скорее, нежно. Широкая мужская ладонь. А теперь эта рука расстегивает пуговицы у меня на платье. Может, я сплю? Что все это значит? Да что же… О…

Он ласкает меня. Я чувствую, как его рука нежно ласкает мою грудь. А может, это — тот самый тип, что истязал меня иголкой в беседке? Чего не знаю, того не знаю. Но этот очень нежен со мной. Дышит он тяжело и часто. Господи, неужели же мне суждено позволить какому-то незнакомому мужчине овладеть мною прямо здесь, на этом дурацком диване? А если это — Поль?

Это — рука Поля? Не знаю. Но — помимо моей воли — ее ласковые прикосновения взволновали меня. Хочу, чтобы он немедленно прекратил это. Хватит, я все же не кукла..

Ведет он себя уже просто непристойно.

Мне приятно, но я не хочу так. Я приподнимаю палец. Его ладонь тотчас накрывает мою руку и нежно сжимает. Его рот впивается в мои губы. Затем, опустившись ниже, он принимается целовать мне грудь. А рука по-прежнему сжимает мою. Сердце у меня колотится как бешеное. То извращенец с иголками, то нежный безмолвный насильник — многовато все же за какие-то сутки. Мужчина довольно тяжелый; я чувствую прикосновение грубой джинсовой ткани к моим голым бедрам, неужели же он сейчас?..

Но тут он вдруг резко распрямляется. Буквально задыхаясь. Поспешно застегивает на мне платье и уходит — так же молча, как и пришел.

Конец сексуальной сцены.

Я же — в каком-то полубредовом состоянии — естественно, продолжаю лежать; все тело горит как в огне. Спасибо, месье: вы напомнили мне о том, что я — все же женщина; но это, скорее, жестоко по отношению к человеку, обреченному на вечное одиночество.

Неужели Поль? Разве такое возможно?

Ну кто поверит, что почти растительное существование может оказаться настолько волнующим?

Внезапно просыпаюсь от каких-то громких звуков: включили телевизор, там идет мультфильм — Бэмби о чем-то спорит с Панпаном. Так же внезапно — совсем рядом со мной — раздается спокойный голос Элен:

— Элиза, вы проснулись?

Я приподнимаю палец.

— Хотите апельсинового сока?

Я опять приподнимаю палец.

Она уходит. Слышно, как Виржини весело хохочет, сидя перед телевизором. Потом — по всей вероятности, из кухни — доносятся голоса Иветты и матери Поля. Иветта — обращаясь, надо полагать, к Элен — спрашивает:

— Она проснулась?

— Да. Хочет выпить апельсинового сока… Нет, нет; не беспокойтесь, я сама ей сейчас отнесу. Что она обычно ест по утрам?

— Кашу из овсяных хлопьев.

Пауза — Элен явно в некотором замешательстве.

— Ох! Ну что ж, тогда… у меня есть кукурузные хлопья. Их можно растолочь в молоке. Такое годится, нет?

— Конечно, годится. Мне в самом деле страшно неловко оттого, что я доставила вам столько хлопот… И угораздило же меня так глупо споткнуться об эту ступеньку… Похоже, становлюсь уже самой настоящей старой идиоткой… К счастью, мне уже гораздо лучше, а иначе просто не представляю себе, что было бы с мадемуазель Элизой… Если бы вдруг мне пришлось лечь в больницу…

— Не волнуйтесь; все будет хорошо.

Элен возвращается ко мне. Ощущаю прохладное прикосновение стакана к губам. Жадно пью сок. Просто прекрасно — он очень холодный.

— Вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что происходит! Вчера вечером, уже собираясь уходить, Иветта подвернула ногу, и, поскольку вы уже спали, мы решили, что лучше всего будет оставить вас здесь. Надеюсь, все это не слишком выбило вас из привычной колеи…

Ну конечно же нет; это было просто великолепно — масса впечатлений. Что у нас дальше в программе?

— Опухоль у нее на ноге уже спала; думаю, скоро все будет в порядке. Мы отвезем вас домой; если вдруг возникнут какие-то проблемы, Иветта нам позвонит — моя свекровь только рада будет ей помочь.

А у меня нет даже возможности как-то поблагодарить ее.

— Это — кукурузные хлопья; надеюсь, вы их любите.

Содержимое ложки перекочевывает ко мне в рот — этакая кукурузная размазня, причем слишком уж сладкая. Терпеть не могу все эти злаковые. Ну почему Иветта ни разу не вспомнила о том, что на свете существует йогурт? Я ведь просто обожаю йогурт по утрам. И — куда уж тут денешься — прилежно поглощаю кукурузные хлопья.

Кто-то пробегает мимо.

— Виржини, ты куда?

— В сад! Привет, Элиза!

— Не уходи слишком далеко, слышишь?

— Разумеется!

Хлопает дверь. Интересно: куда же девался Поль? Словно услышав этот немой вопрос, Элен говорит:

— Поль со Стефом отправились бегать трусцой.

Да, конечно же: нашему дорогому Полю просто необходимо держать себя в надлежащей форме, дабы не лишиться возможности нападать в ночи на подвернувшихся под руку паралитичек.

А если это был вовсе не он?

Элен вдруг вспоминает о том, что вообще-то люди по утрам и в туалет наведываются. Я слышу, как женщины тихонько перешептываются. Наконец Иветту осеняет: можно использовать для этой цели обычную пластиковую миску — слава Богу, возникшую идею они воплощают в жизнь немедленно. Все делают вид, как будто для них это — вполне нормальное явление; что же до меня, так я уже давно к подобным вещам привыкла. Сначала — еще в больнице — мне удавалось проделывать это с большим трудом, но ведь человек ко всему привыкает. Покончив со столь деликатного свойства проблемой, Элен обтирает мне лицо влажной махровой варежкой, затем причесывает меня.

Тут распахивается дверь и раздается поистине неповторимый бас — это Стеф:

— Привет, милые дамы! Ну что там наша нога, — надеюсь, получше? Нельзя так много пить, если ноги уже плохо держат!

Он раскатисто хохочет. Иветта возмущенно протестует:

— Да я почти ничего и не пила, просто нога у меня вдруг подвернулась!

И так далее и тому подобное — целый поток остроумных шуточек; я же, естественно, покоюсь на диване, словно мешок с картошкой. Наконец все приходят к единому решению: Поль отвезет сейчас Иветту к нам домой на машине — чтобы она понапрасну не мучила свою покалеченную ногу, — а Стеф тем временем прикатит меня туда же в моей коляске. Может быть, Поль теперь избегает меня?

Две пары могучих мужских рук поднимают меня с дивана и усаживают в инвалидную коляску. Пытаюсь распознать среди них те руки, что совсем недавно касались меня, — но тщетно.

На улице, оказывается, очень жарко, воздух тяжел и неподвижен. Стеф прилежно катит мое кресло, насвистывая «Море». Солнца я не ощущаю — должно быть, погода пасмурная. Сильно пахнет травой. Какая-то птица — словно в отчаянии — заливается пением. Стеф перестает насвистывать.

— Я как-то странно себя чувствую, когда думаю о том, что вы меня никогда не видели.

Лично я нахожу странным совсем другое: что за дружба может быть между Полем — человеком деликатным и тактичным — и таким вот грубым животным.

— Интересно, каким вы меня себе представляете? Ну, к примеру… тощим или толстым?

Идиотский вопрос — разве я в состоянии ответить на него? Однако Стеф тут же осознает свою ошибку.

— Ну, скажем… толстым и большим?

Я приподнимаю палец. Вряд ли я разочарую тебя, приятель.

— Точно! Я вешу девяносто кило, а рост у меня — метр восемьдесят.

Интересно: он намерен ознакомить меня со всеми своими параметрами или как?

— Виржини вас очень любит.

Наверное, только этот тип способен вот так вдруг менять тему беседы: сходу на сто восемьдесят градусов.

— Смерть брата сильно потрясла ее. То есть ее сводного брата. А потом еще все эти остальные убийства детей… Не понимаю, почему Поль не попросил на службе перевести его куда-нибудь в другое место. Все это, должно быть, просто ужасно для Элен. Они, конечно, переехали — но всего на каких-то пятнадцать километров от того жуткого места… А вы, по-моему, просто восхитительны.

Это уже, пожалуй, поворот на все триста шестьдесят градусов.

— Меня в свое время очень удручала мысль о том, что мне придется с вами познакомиться: при виде инвалидов всегда делается как-то не по себе. А потом, я даже не знаю, как это вышло… в общем, все оказалось просто замечательно.

Ну-ну, рассказывай!

— До такой степени замечательно, что Софи закатила мне потом настоящую сцену ревности, представляете? Наверное, вы пробуждаете во мне те чувства, что может испытывать, пожалуй, дикий индеец, которому подвернулась возможность похитить потерявшую сознание белую женщину.

Я тут же представляю себе, как этот Кинг-Конг, взвалив меня на спину, трусцой устремляется за хребты Сьерра-Невады!

— И я очень ревную вас к Полю. Терпеть не могу, когда он к вам прикасается.

Псих. Еще один псих. Мозг у меня вдруг срабатывает быстрее микроволновой печи, в которую сунули пиццу: та иголка… может, это был он? Однако сия мысль так же внезапно обрывается, ибо кресло мое неожиданно замирает на месте. За спиной у меня раздается какой-то глухой звук — словно что-то рухнуло на землю. Набитый песком мешок? Что он там такое замышляет?

Полная тишина. Совсем рядом со мной, радостно щебеча, пролетает какая-то птица. Стеф? Что-то мокрое шлепается мне на предплечье. Я чувствую, как по всему телу пробегают мурашки. Еще одна капля. От страха я покрываюсь гусиной кожей. Где-то вдалеке гремит гром; я облегченно вздыхаю — это всего лишь гроза. Но Стеф? Удалился в кустики по малой нужде, что ли? Почему он больше не разговаривает со мной? Дождь постепенно усиливается — он вот-вот превратится в настоящий потоп. Мне становится не по себе. Я ведь даже не знаю, где мы. Могу лишь предположить, что уже успели проехать через Видальский «лес» — зеленый массив с тщательно расчищенными дорожками для прогулок; это самый короткий путь к моему дому от жилища Фанстанов.

Молчание Стефа начинает всерьез беспокоить меня.

Ну вот — мы наконец снова трогаемся в путь, ибо коляска сдвигается с места. Тем не менее мог бы и объяснить мне причину столь внезапной остановки. Я приподнимаю палец, пытаясь дать ему понять, что хотела бы услышать хоть что-нибудь. Напрасный труд. Но что это на него вдруг нашло? Он гонит коляску на бешеной скорости, по каким-то кочкам, я трясусь всем телом, словно кусок приготовленного на желатине воздушного десерта. Этот тип и в самом деле — псих.

Ох, не нравится мне все это, совсем не нравится. Моя коляска катится все быстрее. Уже и ветер в ушах свистит. Дождь теперь хлещет по-настоящему. Крупными каплями, буквально заливая мне лицо. Ох, ну конечно же! Я просто дура самая распоследняя. Он всего лишь бросился бегом, чтобы спасти меня от этого дождя! Боится, что я насквозь промокну. И все-таки мог бы хоть что-то сказать. Резкий поворот вправо — совсем как на ралли в Монте-Карло, и у меня вдруг создается такое впечатление, будто меня бросило вперед. Стало быть, теперь мы катимся вниз.

Однако по дороге к моем дому нет никакого спуска.

Точно! Этот парень — чокнутый! Коляска натыкается на что-то, я едва не вываливаюсь из нее. То и дело приподнимаю палец, но — никакой реакции, коляска по-прежнему летит куда-то вниз. Теперь я хорошо понимаю, как чувствовал себя тот младенец, что лежал в знаменитой коляске из фильма «Броненосец „Потемкин“». Как только мы вернемся домой, я… ну… при первом же удобном случае… если вдруг кто-то примется меня расспрашивать… О, черт! Я не могу даже пожаловаться на него, я, черт побери, вообще ни на что не могу пожаловаться!

Коляска по-прежнему катится куда-то вниз. Насколько я помню, единственным спуском вниз в этом парке является тропинка, ведущая к пруду. Не понимаю, зачем…

Ой! Так и есть: я вываливаюсь из кресла — ведь знала же, что все это плохо кончится, ведь… вода; это — вода, я упала в воду, этому идиоту удалось свалить меня прямо в пруд; кругом вода, я не чувствую дна и ухожу под воду — что же такое он вытворяет?! Стеф, Стеф, я тону, я ухожу под воду, мне не хватает воздуха, но я хочу дышать, хочу… О, нет, нет, нет!