Прежде чем открыть глаза, я некоторое время пытался сообразить, не пропустили ли меня через гигантский миксер и не превратился ли я в компот, чтобы пойти на завтрак какому-нибудь проголодавшемуся Гаргантюа. Все тело у меня ныло. А душевное состояние было как у свертка грязного белья перед стиркой. Я попробовал пошевелить руками, потом ногами; получилось, но с трудом. А в довершение в черепной коробке у меня неистовствовал додекафонический оркестр, наяривающий свою последнюю композицию: «Смерть одинокой, но пронзительной ноты в глухой чащобе». Я помассировал себе желудок, смутно соображая, а не блевануть ли мне. Ответ был положительный, посему я выкарабкался из пропотевших простыней и ринулся в ванную.
Я уже кончал прополаскивать рот — глаза у меня косили в разные стороны, лицо было помятое, подбородок синий от щетины, — как вдруг от тумака ткнулся головой в зеркало. Я развернулся, точь-в-точь буйно помешанный, и уже сделал замах, чтобы нанести удар ребром ладони по горлу, но in extremi удержался. Сияющая Марта улыбалась мне, держа в руках большущий пакет, и самозабвенно распевала:
— С днем рождения, Жорж! С днем рождения, любимый!
Она сунула мне пакет в руки, и я даже согнулся от неожиданности. Он был чертовски тяжел. Я ошеломленно уставился на него.
— Можешь развернуть его, чучелко!
Я поставил пакет на пол и принялся развязывать узлы. Пальцы у меня дрожали — результат неумеренного потребления водки, — и невозмутимая Марта принесла ножницы. Я разрезал ленту.
— Осторожней, там бьющееся!
Ее чистый, жизнерадостный голос болезненно отзывался у меня в черепушке. Я старательно разворачивал золотую бумагу. Деревянный ящик… Гроб мой, что ли? Какая-то надпись. Я повернул ящик к себе и прочитал: «Шато Петрюс». Угрюмо и недоверчиво я взглянул на улыбающуюся Марту:
— Марта! Ты с ума сошла!
— Открой…
Крышка подалась, оставив, правда, под ногтями у меня парочку заноз. Дюжина бутылок «Шато Петрюс» 1962 года являли мне свою гранатовую «одежду»! Проглотив комок, я, стоя на четвереньках на полу, поднял лицо, как у побитой собаки, и пробормотал:
— Спасибо, но ты, наверно, разорилась.
— Нет, это я тебя разорила! Слушай, судя по твоему виду, тебе немножко не по себе.
— Да, я чувствую себя немного усталым.
— Так, может, ляжешь снова? А хочешь, откупорим одну бутылочку?
— Нет, нет! Давай вечером… Пожалуй, я действительно прилягу. Извини меня. Но в любом случае подарок потрясающий!
— Нет, это ты потрясающий, — шепнула мне на ухо Марта, помогая подняться на ноги.
Она доволокла меня до кровати, и я рухнул на нее. Вот так начался день, в который мне исполнилось сорок два года. Под знаком похмелья.
Я заснул крепким сном, а когда проснулся, было около одиннадцати. Снег прекратился. Под ярким солнцем таяла изморозь на дереве, что напротив окна. Головная боль прошла, тошнота почти тоже. Я осторожно сел на кровати и стал массировать виски.
С минуту я спокойно сидел, глядя на солнце, поблескивающее сквозь ветви, на простыни, окутывающие меня как саван. В двери показалось лицо Марты.
— Проснулся? Тебе лучше?
— Отлично. Извини меня за то, что произошло.
— Я всегда извиняю мужчин, способных выдуть литр водки и, прежде чем заснуть, вежливо пожелать спокойной ночи.
— А между водкой и «спокойной ночи»?
— Тоже было очень неплохо.
Она свернулась клубочком на кровати, по-прежнему очаровательная, как будто мы не барахтаемся в каком-то кошмаре, и чмокнула меня в нос.
— Привет, милый!
— Привет, Марта!
Голос у меня был не таким уж ликующим, но это можно было списать на похмелье.
— Я позвонила к тебе в фирму и сказала, что ты заболел. Твоя грымза ответила, что приняла к сведению.
Я почувствовал, что устал от этой кретинской игры. Но что делать? Я привлек Марту к себе, лишь бы не слышать, как она говорит, не слышать ее лжи. Несколько секунд она сидела уткнувшись мне в грудь носом. Я задал себе вопрос, какова, интересно, будет реакция Марты, если я ей объявлю, что вижу насквозь ее игру. Она что, разделается со мной? Какой во мне для них интерес? И чего они хотят от моего двойника Г. фон Клаузена? Отчаявшись найти ответы на эти безнадежные вопросы, я решил встать.
— Я подыхаю от голода. Встаю.
— Слушаюсь, командир. Хочешь яичницы?
— С удовольствием.
Я принял душ и вышел из ванной в халате. В черно-красном боксерском халате, который Марта подарила мне на Рождество. А вот заниматься профессиональным боксом я бы не смог. Слишком это жестокое занятие для неженки вроде меня. Я люблю наносить удары, но не человеку. Надо бы придумать бокс с мишенями, наподобие стрельбы по мишеням.
Я вымыл голову, и, когда сел за стол, капли воды приятно ползли по затылку и вдоль позвоночника. Я съел яичницу, несколько ломтей ветчины, остатки вчерашнего кролика, выпил несколько стаканов холодного, очень сладкого кофе, а потом включил телевизор. Отнес драгоценные бутылки в подвал. Марта знает, что я люблю хорошее вино. Прекрасный подарок. Подарок любящей женщины. Подарок двуличного и коварного чудовища. Ох, Марта, почему мы не можем снова стать просто самими собой?
Дикторша с пронзительным голосом и пышной пламенной гривой под моим угрюмым взглядом исчезла с экрана, ее сменили фотокадры. Бенни! Со сбитым на сторону париком он лежал на носилках, его широко раскрытые глаза как бы высматривали деньги, которых ему теперь уже никогда не держать в руках. Марта позвала меня:
— Жорж…
— Тише! Подожди…
Теперь показывали убийцу, которого я подстрелил. Я узнал его: тот самый, что напал на меня на шоссе; те же усики и гноящиеся глаза, нос его скрывала повязка, которую я под шарфом не видел. Следующей была фотография мальчика, лежащего в луже, рядом с ним сумка и валяющиеся на влажной земле тетрадки. Сейчас он находится в реанимационном отделении. Я почувствовал, как сердце у меня сжалось. Марта положила мне на плечо руку и чуть-чуть стиснула его, но я не понял, что означал этот жест. Завершили они показом моего портрета-робота, на сей раз имеющего отдаленное сходство со мной. Я сделал звук громче.
«Предполагаемая жертва нападения не найдена. Всех, кто может дать какие-либо сведения, просят звонить по номеру, который вы видите на экране вашего телевизора. Сегодня полиция проведет операцию по тралению озера. По сведениям из достоверного источника, речь, вероятнее всего, идет о сведении счетов между гангстерами. Действительно, как утверждает комиссар Маленуа, начальник уголовной полиции Брюсселя, переодетый в женское платье убитый является Бенджаменом Айронзом, английским гангстером, хорошо известным полиции многих стран Европы и причастным к ограблению банка на Гран-Пляс в Брюсселе. Полагают, что исчезнувший был одним из его сообщников. Комиссар Маленуа и главный комиссар Хольц заявили, что готовы сотрудничать при его розыске. А сейчас информация повеселей: вы увидите вакцинацию целому классу учащихся в Сахеле, которая стала возможна благодаря вашим пожертвованиям!»
Счастье еще, что они не показали машину! Марта тут же узнала бы ее.
Я урезал звук. Марта смотрела на меня, и взгляд у нее был простодушный и откровенный. Просветленный. Печальный.
— Может, я могу что-нибудь сделать, Жорж?
Ну это уже наглость! Я отрезал:
— О чем ты?
— У тебя озабоченный вид…
— Нет, спасибо, Магдалена, я выберусь сам.
Марта даже глазом не повела. Нет, в буквальном смысле, даже не моргнула. Продолжала смотреть на меня своим проникновенным взором.
— Жорж, разве мы не должны помогать друг другу?
— У тебя что, какие-нибудь неприятности?
— Нет, я просто хотела сказать: считается, что мы все должны делить. Разве нет? И хорошее и плохое.
— Марта, человек всегда один, когда ему плохо. Ладно, я пошел одеваться.
Марта ничего не сказала. Только вздохнула. А что она хочет? Чтобы я отдал свою судьбу в ее белые ручки? Чтобы положил голову на плаху и улыбался, когда она будет подавать топор своему Францу Груберу?
Этому гаду Максу удалось подпортить мне жизнь. И сейчас, когда Маленуа нацелился на меня, мне нужно линять в надежное место. Брать с собой Марту я и не подумаю. Как бы ни было мне это тяжело.
Я надел темно-серую водолазку, кроссовки и старую кожаную куртку. Марта занималась своими любимыми кактусами, стоящими в миниатюрной тепличке. Осторожно что-то подрезала. Потом обернулась, бросила на меня ничего не выражающий взгляд:
— Уходишь?
— Надо кое-кого повидать. Я ненадолго. Ты не сердишься на меня?
— Жорж! Подойди!
Я подошел. И внезапно, отложив секатор, Марта бросилась ко мне, обвила руками шею, словно испуганная маленькая девочка.
— Жорж, ты вернешься, да?
Голос ее, звучащий где-то на уровне моего горла, потряс меня. Я гладил ей волосы. Я не понимал, что со мной творится, не знал, что мне делать.
— Вернусь, ну конечно же, вернусь. Просто срочное дело, которое я не могу отложить.
— У меня ощущение, будто я — рабыня в гареме, ожидающая своего повелителя.
Эта ее попытка перейти на шутливый тон не удалась. Да и моя прозвучала довольно убого:
— На меня очень действует танец живота… Подожди, мне надо заказать такси, «ланча» в ремонте.
Марта искоса глянула на меня и вернулась к своим кактусам. Минут через пять прогудело такси.
Я поцеловал Марту и вышел. Ясное небо уже затянули тучи. Я доехал до своей «фирмы» и, как всегда, позвонил мисс Штрауб. Она передала мне сообщение Марты о том, что я не приду на службу, и сообщила об анонимном звонке. Звонивший разъединился, как только она ответила. Кроме меня, никто не знает, где она находится. Но если полиции известен номер, они мигом найдут ее.
Да, надо сматываться, и как можно скорей. Но сперва я должен заняться своим будущим. В одном из моих многочисленных сейфов у меня лежала крупная сумма в наличных, а также боны и ценные бумаги в количестве вполне достаточном, чтобы обеспечить мне безбедную жизнь. Ну а кроме того, у меня имеется на имя Франца Майера номерной счет и кредитная карточка, которые я держал на черное время. Я позвонил в крупное агентство по торговле недвижимостью и представился как Франц Майер, пенсионер. Объяснил директору агентства, что хотел бы срочно приобрести деревенский дом в Провансе, оплата наличными. Привыкший к капризам богатых клиентов, он был крайне угодлив, принял заказ и попросил связаться с ним послезавтра.
Затем я позвонил Чен Хо и попросил подготовить мне документы на имя Франца Майера. У него куча моих фотографий именно в предвидении подобных обстоятельств, и я сказал, чтобы он взял фото, где я с усами. Сегодня утром я как раз начал их отпускать. Чен пообещал, что к понедельнику все будет готово.
После этого я собрал все свои вещи и сложил их в большую спортивную сумку. Проверив еще раз, не осталось ли чего компрометирующего, я послал груше последний апперкот и закрыл дверь. Удаляясь неспешным шагом честного гражданина, я увидел, как два типа в кожаных куртках вошли в подъезд, где живет мисс Штрауб. Около дома стоял бежевый пикапчик. Бедная мисс Штрауб, придется ей попотеть, чтобы убедить их, что она ни разу не видела в глаза своего странного хозяина. Я пообещал себе, что, как только будет возможно, пошлю ей кругленькую сумму в возмещение ущерба.
Кольцо сжимается. Колесики в моем бедном мозгу крутились во всю мочь. Сейчас, когда легавые сели нам на хвост, о Максе я могу не беспокоиться. Вероятней всего, он уже возвратился в свои пенаты, в ливийский учебный лагерь или какое-нибудь другое местечко вроде того. И я не смогу доставить себе удовольствия прикончить этого гада. На арене теперь остались только мусора да шайка Зильбермана.
Я глянул на часы. Семнадцать четырнадцать. Пора отправляться на прием к Ланцманну. А потом — домой на мрачный и роскошный ужин в честь моего дня рождения.
Ланцманн, как всегда, сама любезность, проводил меня в кабинет. Но едва я улегся, в дверь позвонили и Ланцманн, извинившись, вышел, закрыв за собой дверь кабинета. Я спокойно ждал, но вдруг буквально подскочил, услышав второй голос. Женский голос, до странности знакомый… Марта! Я как ужаленный вылетел из комнаты и увидел только край красного платья, мелькнувший в двери квартиры. Я бросился следом и налетел на Ланцманна, который с каким-то озадаченным выражением лица возвращался ко мне.
— Пропустите!
— В чем дело?
— Эта женщина!
До меня долетел звук захлопнувшейся двери дома. Ушла!
Ланцманн, обняв меня за плечи, отвел в кабинет.
— Вы выглядите очень взволнованным.
— Кто эта женщина?
— Я не имею права открывать вам имена моих пациентов. Не будьте ребенком.
— Доктор, черт побери, это страшно важно!
— Она не имеет к вам никакого отношения. И пришла ко мне в связи со своими личными проблемами, если это может вас успокоить.
— Как она выглядит?
— Она не брюнетка, и она не ваша жена.
— Откуда вы знаете? Вы же ее никогда не видели!
— Вы же мне описывали ее. Послушайте, может, мы побеседуем о том, что вас беспокоит? Неприятности в «СЕЛМКО»?
Я едва не расхохотался. Если бы дело было в неприятностях в «СЕЛМКО»! Ланцманн внимательно смотрел на меня своими проницательными глазами. Я ни с того ни с сего вдруг спросил:
— Вы помните Грегора?
Он моргнул.
— Разумеется. А что такое?
— Так вот, на самом деле он выжил.
— Ах так… И что же поделывает этот ваш внезапно воскресший брат? Полагаю, что-нибудь не слишком похвальное?
— Он умер.
— Ну вот, дважды умер…
— Но они считают, что он жив. Более того, думают, что это я. И хотят меня убить. Потому что он был восточногерманским шпионом.
Ланцманн ласково улыбнулся:
— Выглядите вы переутомленным. Наверно, это и впрямь утомительно — сотни убийц, преследующих вас, воскресшие восточногерманские близнецы…
— Я не говорил про сотни убийц.
— Я вас так понял…
Я прервал его, погруженный в собственные мысли:
— Грегор фон Клаузен…
— Простите?
— Его фамилия фон Клаузен.
— У вас разные фамилии. Впрочем, к счастью для вас.
— Почему?
— Недалеко от германской границы есть местечко, носящее такое название. Замок Клаузен. Его последний владелец, старик Лукас фон Клаузен, считался главой тайной фашистской организации, официально распущенной в шестидесятых годах, но на самом деле продолжавшей активно действовать. Говорят, у него хранился список всех членов этой партии, а также, что он был одним из инициаторов плана «Одесса», ну вы знаете, по переброске в надежное место таинственных и сказочных нацистских сокровищ и по созданию тайной сети для обеспечения бегства нацистов в Южную Америку, которая начала действовать с тысяча девятьсот сорок четвертого года. А это давало возможность шантажировать высокопоставленных людей почти во всех странах. На мой-то взгляд, это одна из легенд, связанных с комплексом кастрации и всемогущества отца, которые, оказывается, очень живучи.
— Что с ним случилось?
— Погиб. По официальной версии, в результате падения с лестницы. На самом-то деле он был убит. Но кем, так и не удалось установить. Так вы говорите, ваш гадкий брат, этот невыносимый ребенок Грегор фон Клаузен, вернулся, чтобы мучать вас? А собственно, почему его хотят убить?
— Потому что он знает!
Ответ вырвался помимо моей воли, помимо меня. Страшно заболела голова, перед глазами плясали яркие пятна. Ланцманн наклонился надо мной, и голос его, как казалось мне, долетал откуда-то издалека.
— Вам нехорошо? Дать воды?
Лицо его исказилось, стало издевательским, жестоким, рука, казалось, стала длинней, оттого что в ней появился шприц; я попытался оттолкнуть ее и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, Ланцманн сидел на уголке письменного стола и смотрел на меня.
— Наконец-то, а то я уже начал беспокоиться. Вы минут десять были в обмороке. Определенно мы коснулись какой-то чувствительной сферы.
Я же, не слушая его, осмотрел руки. Никаких следов укола. Я сел, голова была тяжелая. Ланцманн кашлянул, почесал щеку.
— Если я вас правильно понял, Жорж, вы верите, что Грегор на самом деле не умер. Но вы же прекрасно помните про его исчезновение.
— Да нет, вовсе не прекрасно. Все, напротив, очень смутно… Послушайте, вы мне как-то говорили, что можно попробовать гипноз. Так вот, я хочу попробовать. Сейчас.
Ланцманн вздохнул, встал и включил портативный магнитофон.
— Хорошо, раз вы так хотите… Попробовать можно. Но я вам ничего не гарантирую. Гипноз — метод ненадежный. Существуют люди-экраны, которые никогда не доходят до необходимой степени релаксации, а вы сегодня особенно напряжены…
— Начинайте!
Он молча смотрел на меня, словно намеревался что-то сказать, но потом передумал.
— Хорошо. Глядите на меня и медленно дышите. Вот так, хорошо, только еще медленней и глубже. Я буду считать до двадцати. Вы слышите мой голос. Вы спокойны. Вы входите в себя, плавно, неторопливо, ступенька за ступенькой, спускаетесь в собственное сознание…
Он что, думает, что на меня подействует подобный треп? Такое ощущение, будто передо мной ярмарочный шарлатан.
И это была моя последняя осознанная мысль.
Я внезапно вынырнул из тяжелого оцепенения. Голова раскалывается от боли, все тело в поту. Ланцманн взирал на меня со своей дерьмовой улыбочкой. Шел дождь, капли стучали по стеклам, в комнате было сумрачно. Словно прочитав мои мысли, Ланцманн включил маленькую настольную лампу начала века, дающую приятный розовый свет.
— Ну, отдохнули?
— Избавьте меня от ваших насмешек. Что было?
— Мы немножко побеседовали. Хотите послушать нашу беседу?
— А вы что скажете? Доктор, черт возьми, вы что, впрямь решили сделать из меня сумасшедшего?
Он рассмеялся, встал и включил магнитофон.
Сперва шли какие-то шорохи, и вот зазвучал мой голос, странно искаженный, детский, да, вот именно детский, гораздо более тонкий и плаксивый. Мне стало нехорошо, когда я услышал этот голос, бывший как бы неловким эхом моего, голос, идущий из той части меня, над которой у меня не было контроля. Но самым пугающим было то, что говорил я по-немецки, как в пору моего детства!
— Где я?
— Жорж, вы погрузились в глубины своего сознания. И сейчас вы расскажете мне о Грегоре.
— Грегор — гадкий. Мамочка говорит, что он гадкий.
— Грегор боится мамочку?
— Нет. Он ее ненавидит. И вечно не слушается. И тогда мамочке приходится его наказывать.
— Приходится?
— Да, чтобы он понял, чтобы слушался. Из-за Грегора всегда наказывают. Мама все время бьет его. А я боюсь.
— Ты хорошо знаешь Грегора?
— Да, он мой брат.
— Жорж, где сейчас Грегор?
— Когда «сейчас»?
Я вдруг перешел на французский, и мой голос стал более взрослым:
— Сейчас, в тысяча девятьсот девяностом году.
— Не знаю. Кто вы?
— Жорж, я — доктор Ланцманн. Все хорошо, вы в безопасности, ваша мать не сможет прийти сюда.
— Откуда вы знаете?
— Вашей матери здесь нет. Здесь только вы и я. Жорж, вам восемь лет, правильно? Где вы?
Мой голос изменился, как будто я внезапно помолодел.
— В приюте.
— Хорошо. А где Грегор?
— Я не знаю, где Грегор.
— Жорж, слушайте меня внимательно.
— Я вас слушаю. Мне хочется спать.
— Не засыпайте! Жорж, вам четыре года…
— Нет!
В тихом кабинете прозвучал срывающийся на крик, полный страха мой голос — и опять по-немецки. Кассеты продолжали крутиться.
— Вам четыре года, Жорж. Где Грегор?
— Не про этот день!..
— Что произошло в этот день?
— Ничего! Ничего не произошло! Грегор такой гадкий!
Успокаивающий голос Ланцманна:
— Жорж, расслабьтесь, вы в полной безопасности, ваша мать больше никогда не придет и ничего плохого вам не сделает. Что произошло с Грегором в этот день?
— Она… Она его… Он так плохо себя вел, и она его… ударила… да, ударила, очень сильно! Я спрятался под стол. Она его так сильно ударила! Мне страшно, я боюсь, что она увидит меня, я не шевелюсь, затаил дыхание, а она ударяет его блестящим… и кричит, кричит: «Свинья! Грязная свинья!» — а он, он кричит: «Мамочка! Не надо, мамочка!»
— Чем «блестящим»?
— Она взяла это в кухне…
— Что она взяла в кухне?
— Нож… нож, которым режут мясо!
Лента остановилась, я был весь в поту. Ланцманн молча смотрел на меня, потом объявил:
— Я предпочел разбудить вас.
— Боже мой, — запинаясь пробормотал я, — она действительно убила его, и я это видел! Боже мой, Ланцманн, это ужасно!
Он вздохнул, потом повернулся ко мне:
— Не знаю, Жорж, удачная ли это была мысль применить гипноз. Вы не кажетесь мне сейчас достаточно уравновешенным, чтобы подобным образом извлекать из вас информацию, которую вы старательно прятали в самой глубине своего мозга и которая никогда не должна была выйти на поверхность…
Я был оглушен.
— Она убила его! Убила собственного ребенка! Я полагал, что она была безумна, но не до такой же степени!
Он возразил мне таким тоном, как будто мы обсуждали ход во время бриджа:
— Жорж, все-таки подумайте, и вы поймете: она пыталась его убить. Если бы она его убила, он не смог бы стать офицером.
Совершенно уже не владея собой, я закричал:
— Но она же хотела его убить!
— У многих женщин бывают моменты кратковременного помешательства. Припадки, когда им хочется убить своих близких. Вспомните легенду о Медее: в ней как раз рассказывается о ненависти, которую иногда испытывают к тем, кого любят.
— Избавьте меня от вашего пустословия, доктор. Я только что убедился, что моя мать была сумасшедшей убийцей, и мне решительно насрать на Медею вместе с Эдипом.
Ланцманн нахмурился:
— Послушайте, Жорж, но существует еще возможность, что вы присутствовали при сцене, которую неверно интерпретировали. При сцене, быть может, даже придуманной вами.
— Что вы этим хотите сказать?
— Жорж, вы пришли мне рассказывать истории про воскресшего брата, извлекли на свет божий погребенные воспоминания, и, право же, я не знаю, может, у вас потребность верить в этого брата? В немецкого шпиона или кого там еще…
Я чувствовал, как меня охватывает холодная ярость. Это не Ланцманн два дня назад толкнул человека в пустоту, а я, и это не Ланцманна безымянные убийцы, и Макс, и Фил, и Бенни пытались ликвидировать, а меня! Нет, он не способен меня понять. Здесь я был так же одинок, как с Мартой, как перед лицом всего мира. Одинок в своей собственной шкуре, а из-за Грегора одинок в шкуре другого человека!
— Мне надо идти.
— У вас еще пятнадцать минут…
— Дарю их вам. К черту, доктор, я скверно чувствую себя.
— Да, выглядите вы не блестяще. Скажите, вы помните свое пребывание в клинике после катастрофы?
— Смутно.
— А саму катастрофу?
Голову сверлила чудовищная боль.
— Нет, нет, нет, не помню!
Я вскочил, вытащил из кармана деньги, его гонорар, и положил на журнальный столик. Он остановил меня:
— Жорж, а вам не кажется, что непродолжительный отдых пошел бы вам на пользу?
— Какого рода отдых?
— Вы могли бы какое-то время полежать в клинике, там вам будет спокойно и ваши преследователи ничего не смогут вам сделать.
— Слушайте, я ведь не спятил с ума!
— Подумайте над этим предложением. При необходимости звоните мне. Там будет спокойно. И вы сможете… короче, подумайте, подумайте.
Он протянул мне руку, и я машинально пожал ее.
На улицу я вышел в полуотключке и только по виду укутанных прохожих понял, что холодно. Изо рта у меня шел пар, точь-в-точь как от машины, работающей на полную мощь. Ланцманн считает меня чокнутым. А что, если так оно и есть? Ну и что это меняет? Мне же не приснились все эти трупы вокруг меня. Даже если я сошел с ума, даже если неверно интерпретирую события, меня все равно преследуют, я чувствую себя загнанным зверем, мусора наступают мне на пятки; по-настоящему надо бы рвать когти, но я хочу знать!
Марта ждала меня. В камине горел огонь. На камчатную скатерть она водрузила канделябры с витыми свечами, дающими мягкий свет и источающими аромат, от которого мне стало лучше. Она подала мне бокал шампанского, и я залпом осушил его. Мне страшно хотелось пить. На Марте был черный кафтанчик с красной оторочкой, и она казалась тихой и безмятежной, как море после шторма. Как-никак это был праздничный вечер, я пошел надел смокинг и спустился вниз. В доме царил мир и покой, музыка Сати кружилась по комнате, как перекаты смеха.
Мы уселись за стол, обменявшись всего лишь несколькими словами, озабоченные тем, чтобы не погубить крохотный зародыш гармонии. Ломтики лосося в уксусе и оливковом масле были превосходны, и я сделал Марте комплимент. Мы старательно вели себя немножко чопорно, немножко церемонно, и это позволяло мне скрывать мои мрачные мысли.
Ледяное шампанское приятно освежило меня, и я стал понемножку расслабляться. Марте захотелось танцевать. Она поставила Штрауса, и мы вальсировали в отблесках огней, точно идиллическая пара из рекламы собачьих консервов; я старался во всем подыгрывать Марте. Вдруг она расстегнула кафтан. Я сидел на диване. Звучал роскошный голос Оум Калсум, я ел мусс с горьким шоколадом, а Марта, сбросив кафтан, стала полуголая танцевать. Она была пьяна. Голова у нее моталась из стороны в сторону, да и саму ее покачивало. Я подошел к Марте. Мне тоже хотелось одурманить себя. Забыться. Отделиться от этого кошмара, в который превратилась моя жизнь, хотя бы на несколько часов.
В общем-то это был прекрасный вечер дня рождения. По сути, последний прекрасный вечер.