Пер-Рамзес-Мериамон, оживленный блестящий город на севере страны Кеми, основанный Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзесом более полустолетия назад в восточной части дельты Нила, несколько дней назад принес благодарственную жертву богу Нила Хапи, потому что разлив реки пришел точно в срок. Смеясь и ликуя, люди бросали плоды, хлеб, цветы, убитых голубей и другие жертвенные дары в поднимавшуюся воду, потому что Хапи любит подобные подарки, и чем больше он их получает, тем выше разливается Нил.

Царский дворец, «Дом почитания», занимал значительную часть города, да, собственно, весь город был занят домами царя и царицы, зданиями гарема, домами принцев, царских управляющих, житницами, конюшнями, квартирами для слуг, домами для гостей, садами, капеллами и всем тем, что требовалось фараону, богу египтян, для хозяйства.

Богоподобный уже несколько лет не показывался перед лицом подданных. Последний, тринадцатый по счету, праздник Зед проводил наследный принц Меренпта, который сам уже был старым человеком, давно потерявшим надежду воссесть когда-нибудь на трон, потому что его отец, сын солнца, владыка Нижнего и Верхнего Египта, Благой Бог и Могучий Бык Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес бессмертен. Он сам верил в это. Его семья верила в это. Двор и страна верили в это. В Кеми не осталось в живых ни единого человека, который бы жил в первые годы правления царя. Его обслуживали уже внуки и правнуки его придворных. У Рамзеса было сто шестьдесят два ребенка от пяти главных жен и многочисленных наложниц. Большинство из них, в том числе двенадцать наследных принцев, он уже пережил. Когда он отмечал свой первый праздник Зед, божества сообщили ему, что они решили подарить ему бессмертие. Сам бог Пта сказал юному фараону:

— Я назначаю тебя владыкой вечности, бессмертным властителем, я создал твое тело из золота, кости из меди, а члены из железа. Я передаю тебе мою божественную должность, чтобы ты носил корону Верхнего и Нижнего Египта…

Поэтому царь остановил строительство своей уже наполовину готовой гробницы — она ему была больше не нужна. Никто не осмелился бы противоречить Могущественному, однако втайне некоторые думали: «И для тебя, могучий Рамзес, боги не сделают исключения, и однажды ты должен будешь отправиться в Дом вечности в Закатной стране, хочешь ты этого или нет». Те, кто думал так, почувствовали неуверенность, когда царь праздновал пятый, шестой, десятый праздник Зед на пятьдесят шестом году своего правления. Постепенно они вымерли, те, кто сомневался, их место заняли их сыновья, потом внуки, и никто больше во всей стране Кеми не мог вспомнить, что был какой-нибудь другой царь, кроме доброго бога Рамзеса, и они все служили во дворце: надсмотрщики и управляющие, прачки, изготовители париков, носившие опахала и носилки, жрецы и чиновники, рабыни и рабы.

В этот день первого месяца Ахет серебряные лучи рассвета возвестили о скором появлении Ра. Во дворце началось движение. Тайные советники Высокого дома, личные слуги фараона, сделали все приготовления для встречи доброго бога, который скоро покажется на горизонте, как было всегда с незапамятных времен.

Однако царь не покинул сегодня свою постель, даже когда Ра уже стоял высоко в небе. Не было отдано никакого приказа, и давно приготовленная ванна остыла. Личный врач и наследный принц подошли к постели фараона, который безразлично посмотрел на них своими уставшими, слепнущими от старости глазами.

— Я желаю оставаться в покое до тех пор, пока не отменю этот приказ.

Врач низко поклонился, наследный принц кивнул и тихо вздохнул. Уже за дверями врач сказал:

— Мне не нравится состояние его величества — эта внезапная слабость.

Меренпта горько рассмеялся:

— Ты думаешь, мне это нравится? Он переживет меня, как пережил до меня двенадцать моих братьев, но дворец кишит принцами, которые ждут его и моей смерти. Я полагаю, их еще двадцать или тридцать…

— Твой отец умирает, твое высочество, — произнес врач спокойно.

Меренпта не ответил и отправился по своим делам.

Снова оставшись один, фараон закрыл глаза. Он не чувствовал боли, не испытывал ни голода, ни жажды, однако ощущал нерегулярные удары своего сердца, которое жалким образом спотыкалось, останавливалось и снова с трудом продолжало биться. Он знал, что он бессмертен. Сам Пта сообщил ему об этом однажды ночью. Теперь Рамзес должен собрать силы, чтобы отпраздновать свой четырнадцатый праздник Зед. Это обновит и омолодит его.

Он погрузился в дремоту, и тотчас, как часто случалось в последнее время, перед ним появился бог Анубис с шакальей головой. Он наклонился над постелью фараона и нежно коснулся его сердца. Рамзес ощутил неприятный запах от шакальей морды и отогнал ее несколькими волшебными словами. Потом комнату наполнили фигуры, боги и люди, они улыбались ему, приветствовали его. Вот Сет, которого многие ненавидели, потому что он убил своего брата Озириса, бог пустынь и дальних стран. Рамзес ценил его и построил ему великолепный храм. Но Сехмет с львиной головой отослала Сета. Из ее пасти лился огонь, однако Рамзес не чувствовал угрозы, потому что она была богиней врачевателей, от нее исходила целебная сила. После нее появилась очаровательная Баст. Она отодвинула Сехмет в сторону, подняла свою руку с приятно звеневшим систром и начала танцевать. Ее кошачья мордочка, улыбаясь, глядела на царя. Богиня развязала тесемки своего платья, показала полные бедра, затем подняла платье выше, обнажившись до пояса, открыла свою пасть с острыми зубками и чувственно зашипела.

Приятное ощущение окутало фараона, но Баст опустила платье и исчезла. Комната наполнилась бледным туманом, и из него вынырнули две женские фигуры. Рамзес испугался: неужели это Изида и Нефтида? Неужели они пришли, чтобы бодрствовать у его трупа? Рамзес закрыл глаза, однако это не помогло. Его взгляд проникал сквозь веки, и он увидел, что это Изида и Нефертари, улыбаясь, смотрят на него сверху вниз. Из тумана выступили другие женщины: Изис-Неферт, Маанеферу-Ра, Бент-Анта — законные супруги фараона; за ними теснились наложницы. Их были сотни, он давно забыл их имена. Они все родили ему сыновей и дочерей, приняв его божественное семя, но любил, по-настоящему любил он только одну — Нефертари, Прекраснейшую.

Он прошептал ее имя, и, как по волшебству, все остальные исчезли. Она стояла перед ним, любимая, единственная, самая красивая. Он построил ей храм в Куше и роскошную гробницу в Фивах. Она сопровождала его в великой битве при Кадеше. Ради нее он одержал победу. Ее сыновья и дочери были самыми любимыми из его детей: Амани, первенец, его три брата и две сестры — Мерит-Амон и Хенут. Мерит унаследовала красоту своей матери, а гордость и силу воли взяли от него, своего отца. Из всех детей она доставила ему больше всего хлопот.

Нефертари, улыбаясь, кивнула и подошла поближе к постели. Она, казалось, поняла, о чем он думает. Они и в жизни всегда хорошо понимали друг друга, один дополнял другого. Когда Нефертари умерла, осталась пустота, которую не смогли заполнить ни гордая, злорадная и честолюбивая Изис-Неферт, ни ее нежная дочь Бент-Анта, которую фараон в старости сделал своей женой и которая сейчас была Великой Царской Супругой. Они родили детей, чьим отцом и дедом он был одновременно.

«Все должно быть грандиозным в твоей жизни, мой милый супруг, твои дворцы, твои храмы, число твоих жен и детей, твой глубокий возраст, обожание, с каким относится к тебе народ, ведь к тебе обращаются с сами пылкими молитвами».

«Да, — подумал Рамзес. — Ты права, моя Прекраснейшая, все было великим, но самой великой была моя любовь к тебе. Я сделал то, чего не сделал ни один египетский владыка более чем за тысячу лет нашей истории, — я построил моей любимой храм».

«И я благодарю тебя за это, мой царь и бог. Я хотела бы, чтобы ты пришел ко мне, соединился с Озирисом и наслаждался бы вместе со мной в кругу богов и в вечной юности днями в Закатной стране».

Нефертари протянула к нему свои тонкие руки, и Рамзес сразу же узнал браслет со скарабеем из ляписа, свой подарок в честь рождения первого сына. Его самый первый подарок — золотой знак Анк, символ вечной жизни, — она носила вокруг шеи. Его охватила невыносимая тоска. Что значат для него, древнего старика, трон, власть, гарем, ежедневные все более утомительные заботы? Сияющий Гор превратился в согбенного старца, полуслепого, лысого, беззубого. Слуги должны были поддерживать его, когда он шел к столу. Слуги должны были мыть его, потому что он стал бессильным.

Снова стать молодым! Наслаждаться жизнью рядом с Нефертари! Она ободряюще улыбнулась ему и кивнула. Из тумана выступил Анубис. Нефертари взяла его руку и подвела бога с шакальей головой к постели царя. Она наклонилась к фараону, поцеловала его в губы, в то время как Анубис нежно вынул сердце царя из груди. Тут фараон понял, что он смертен, и обрадовался этому.

 

1

Достойный Абидос гудел, как гнездо ос. Обычно в жаркое обеденное время город вымирал. Каждая собака заползала в тенистый уголок, и даже самый безжалостный хозяин не посылал своих рабов за ворота.

Но сегодня, казалось, жаркое дыхание могущественного Ра никому не мешало. Люди толпились на улицах, маленькие и большие ладьи теснились внизу, в гавани. Все они были готовы уступить место тому, кого ожидали в самое ближайшее время.

Тучный правитель города сидел в покоях своей резиденции. Пот струился из-под его растрепанного парика, и каждые несколько минут к нему подбегал маленький голый раб и вытирал лицо господина. Когда он подбежал в одиннадцатый раз, мощная оплеуха отбросила его в конец комнаты.

— Я больше не выдержу! — заревел толстый Рамозе. — Все от меня чего-то хотят. Никто не делает того, что я говорю, а добрый бог, да подарит ему Амон миллионы праздников Зед, находится в полутора днях езды от нас. Ничего не подготовлено, ничего не делается. Я приму яд и отправлюсь, как Озирис, к своим праотцам!

Снова пот заструился по его полному лицу, и маленький раб, разрывавшийся между обязанностью промокнуть лоб своего господина и страхом перед следующей оплеухой, боязливо приблизился и поднял руку с платком, который Рамозе нетерпеливо вырвал из его руки. Правитель города, сопя, стащил промокший парик с головы и вытер коротко остриженные, мокрые от пота волосы, затем кивнул писцу:

— Наш разум сейчас ничего не должно смущать. Давай еще раз проверим список того, что надо сделать.

Писец покорно кивнул и положил свиток папируса на стол. Оба сановника склонили над ним головы и еще раз обсудили каждый отдельный пункт.

Достаточно ли запасов вина, масла, зерна, фруктов и мяса? Доставили ли из запасников храма особо ценный фимиам? Позаботились ли жрецы о том, чтобы обильно украсить цветами храм Озириса? Вымыли ли ленивые и бесполезные рабы свои вонючие тела, дабы не оскорблять неприятным запахом обоняние великого властелина?

Нужно было столь многое обдумать и обсудить, что правитель города и его писец в этот день еще много часов просидят друг с другом.

Роскошная фараонова ладья для плавания по Нилу, сопровождаемая ладьями жрецов и чиновников, несколько часов назад покинула Мемфис и двигалась теперь, подгоняемая постоянным северным ветром, вверх по Нилу.

Царь страны Кеми, сын Солнца, Благой Бог и властитель Обеих стран, Мен-Маат-Ра-Сети, друг и поверенный богов, удалился в свои личные покои. Он снял с себя венец и тяжелое оплечье. Он сделал это сам, потому что не хотел сейчас видеть никаких слуг вокруг себя. В последнее время ему становилось все труднее сидеть на троне неподвижно, как статуя бога, в облаке фимиама, облаченным во все царские регалии, как того требовалось, когда царский флот проплывал мимо больших населенных пунктов. На палубе фараоновой ладьи был воздвигнут на возвышении сияющий золотом трон, и на нем фараон должен был восседать в полной неподвижности до тех пор, пока город Мемфис не скрылся из вида.

Сети чувствовал приближающуюся старость, но он еще был полон жизненных сил, однако иногда тосковал о Вечном жилище, которое было давно приготовлено для него в пустынной Западной долине. Было так заманчиво думать об этом: ты сидишь в кругу богов, как равный среди равных, оправданный Озирисом, и наслаждаешься вечной, прекрасной, не знающей боли жизнью, лишенной всяких забот и обязанностей.

Фараон вздохнул и выпрямился. У него, по крайней мере, имеется деятельный наследный принц, единственный оставшийся в живых сын от главной царской супруги Туи. Он здоров, силен и умен, и Пта во сне дал понять фараону, что он может возлагать надежды на этого наследника. С тех пор этот сын сопровождал царя во всех его поездках, народ должен был видеть и узнавать его.

Рамзес был надеждой страны Кеми. Он был на него так похож, как только сын может быть похож на отца. Крупный изогнутый нос, круглое лицо, большие выразительные глаза, волевой подбородок — Рамзес унаследовал все это от отца. Если в его облике и было что грубоватое, то молодому человеку оно очень шло — наследство матери. К тому же принц вырос великаном, он уже сейчас почти на голову превосходил ростом всех. Он овладел самыми важными знаками письма, его приказы кратки и обдуманны. Его собственная маленькая придворная свита обожает его. Его рабыни молятся на него. Коварство и произвол, казалось, ему чужды. Мальчик, как ясная вода.

Так думал фараон Сети о своем сыне и, как все отцы, очень гордился им. Мысли пробудили в нем желание увидеть Рамзеса. Еще звенел золотой колокольчик, когда бамбуковая дверь отворилась и в ней показалась склоненная курчавая головка маленькой нубийки. Фараон получил эту рабыню вместе с данью от одного из темнокожих князей. Она была очень искусной и владела различными приемами поглаживания, щипков и надавливаний, уменьшающих напряжение мускулов его тела, поэтому фараон взял ее с собой в путешествие. Несколько дней назад маленькой нахальной кошке удалось получить доказательство божественной силы фараона в своем лоне, и Сети, который уже давно не наслаждался женскими телами, выказал себя очень милостивым. Он произнес несколько хвалебных слов и велел передать ей золотое ожерелье.

Сейчас маленькая нубийка хотела снова завоевать его милость и постоянно крутилась перед дверью господина. Стража разрешала ей это, потому что царь терпел подобное поведение и часто нуждался в ее приносящих исцеление руках.

Фараон раскусил эту хитрость и улыбнулся:

— Я по-прежнему милостив к тебе, моя черная принцесса, но сейчас я хотел бы насладиться обществом сына. Приведи его.

«Действительно ли этот усталый старик бог? — пронеслось в голове черной рабыни, и в наказание она сильно ударила себя по обеим щекам. — Кем бы он ни был, помолчи! Его воля определяет судьбу страны Кеми, а также стран-данников. Кто так могуч, стоит высоко-высоко над людьми, как боги».

На Рамзесе был узкий кожаный передник, и в руках он еще держал лук, с которым охотился на водоплавающих птиц.

— Да подарит Сет тебе прекрасный день, царь, мой дорогой отец.

Фараон покачал головой, но ответил почтительно.

— Благословение Сета священно, но каждый прожитый по его воле день приближает меня к тому роковому часу, когда меня будут приветствовать, как Озириса. Мое тело постепенно становится мне в тягость, оно тоскует о вечной жизни в Закатной стране.

Рамзес отрицательно покачал головой.

— Ты еще нужен стране, царь. Что будет делать на троне Обеих стран юноша, который едва пережил пятнадцать разливов Нила? То-то будут потирать руки жрецы Амона-Ра в Фивах. Озирис-Харемхеб не был прощен за то, что перенес резиденцию обратно в Мемфис. Им нужен царь, которым можно руководить по своему усмотрению, — слабый или очень молодой.

Сети широко улыбнулся:

— Ты молод, сынок, но ты совсем не слаб. Если бы я сегодня должен был отправиться в Закатную страну, я знал бы, что оставляю Кеми в надежных руках. Тебе нельзя забывать только одного: есть боги и люди, царь же стоит между ними. Он больше не человек, но еще и не бог, чтобы ни провозглашали его титулы. Фараон не может существовать без народа, а народ не может обойтись без него. Времена без сильного властителя были ужасными, твой учитель расскажет тебе об этом. Но боги стоят надо всеми, и, какого бы бога человек ни почитал, обращаясь к одному из них, он молится ко всем. Хатор не мешает, если ты почитаешь Изиду, Амон не ревнует, если ты молишься Пта или Озирису. Им, богам, нужны люди с их жертвами, почитанием и молитвами. Одно сочетается с другим, как в хорошо построенном доме. В мироздании крестьянин имеет такое же значимое место, как наследный принц, царь и, наконец, сами боги.

Рамзес слушал отца с вежливым вниманием, однако, когда тот сделал паузу, попросил его:

— Расскажи мне сейчас о делах наших предков, о принцах-героях Камозе и Амозисе, об Аменхотепе, который победил жалкий Куш, о…

Фараон обрадовался интересу своего сына и с готовностью принялся рассказывать о делах своих предшественников, радостно наблюдая, с каким рвением Рамзес следит за его рассказами, как серьезен его взгляд. На юном мужественном лице сменяли друг друга выражения страстного желания битвы, жажды деятельности, озарения, которые нравились фараону. Недавно Сети назначил сына своим соправителем, и теперь могущественные жрецы Озириса и Амона в Фивах и Абидосе должны увидеть своего будущего царя и познакомиться с ним.

 

2

Уже давно священный город Абидос не лицезрел фараона. Здесь была погребена глава бога Озириса, после того как его брат Сет убил его и разрубил на куски. Абидос считался городом могил, однако в них редко покоились мумии. Большей частью это были ложные могилы, сооруженные царями, их наследниками, сановниками или состоятельными людьми, чтобы по меньшей мере хоть считаться похороненными в святом месте. Благодаря этому Абидос разросся, разбогател и превратился в город громадных храмов, в центре которого возвышался храм бога Озириса. Эти храмы, однако, пришли в упадок. Их восстановление несколько раз начиналось, но затем приостанавливалось, и возникало впечатление, что само желание восстановить храмы было лишь видимостью, как многое в этом городе.

Фараон Сети, который с давних пор чувствовал себя ближе к Озирису, чем к каким-либо другим божествам, решил снова придать Абидосу и его храмам былой блеск. И вот наконец наступил великий час, желанный момент, когда Благой Бог вместе с наследным принцем Рамзесом прибыл посетить святое место. Как бы шумно ни было в городе в последние часы, теперь, когда царская барка приблизилась к берегу, воцарилась благоговейная тишина.

В порту ждали и жрецы, и городские чиновники во главе с Мери, верховным жрецом Озириса, и толстым потным правителем города. В соответствии со строгими предписаниями наголо обритые жрецы сияли чистотой. Их белые, как лилии, закрытые до горла одеяния, украшенные сверху мехом леопарда, окутывали долговязые фигуры. Члены семей чиновников стояли во втором ряду: жены и дети сборщиков налогов, писцов, управляющего гаванью, владельцев поместий и жрецов. Все превратились в слух.

Вот! Вдали раздался звук трубы, глухой стук барабанов и чистое пение флейты. Звуки раздавались с ладьи музыкантов, которая в подобных случаях опережала царский флот, чтобы возвестить о прибытии Богоподобного.

Музыка становилась громче и громче и смолкла лишь тогда, когда ладья пристала к берегу. Музыканты, певцы и танцовщицы вышли, высокомерно оглядели горожан и быстро, ловко выстроились в привычном порядке.

Затем показалась царская ладья — сверкающий золотом корабль Благого Бога, повелителя Обеих Стран. Вперед выступил руководитель хора и начал ритмичную песню словами:

— Слушай, народ! Приближается Совершенный Бог, сын Амона-Ра, господин Обеих Стран, могучий бык, всем вам отец и господин, царь Мен-Маат-Ра-Пта-Мери-Ен-Сети в блеске своего величия.

Эти слова руководитель хора произнес один. Затем вступили все певцы:

— Благой Бог, питающий Обе Страны, Страну тростника и Страну пчел, амбары твои переполнены, и земля приносит богатые урожаи, потому что под твоим владычеством Нил широко и сильно разливается, Тот ведет счет твоим годам наряду с господином вселенной, царем богов. Ты, наследник величайшего из всех богов, Амона-Ра, быка его матери, который создал тебя. Он отдал тебе все страны силой своей десницы. Ты сидишь на троне Ра, и урей защищает твою главу, Мен-Маат-Ра-Сети. Боги позволили тебе победить чужие народы, ты покорил людей Метанни и Ретену, Нахарины и Куша. Ты, божественный царь, любимый всеми, друг богов, который владеет Обеими Странами. Все люди покорены твоей красотой. Твои войска ликуют, твои враги дрожат.

Это громкую хвалебную песнь они продолжали до тех пор, пока роскошная барка, в которой Сети в царском одеянии сидел на высоком троне, не пристала к берегу. Когда сильные, прикрытые лишь набедренными повязками нубийские рабы высоко подняли трон, возложили его на плечи и по крепким мосткам шагнули на берег, весь народ пал ниц. Жрецы, правитель города, певцы, танцоры и все остальные склонились в пыль, как колосья, сжатые серпом. Никто не осмеливался поднять лицо. Каждый боялся молнии, которая должна была их поразить по воле Всемогущего. За троном фараона шествовали сановники. Посреди них шел наследный принц Рамзес в своем расшитом золотом роскошном парике. На его лбу сверкал широкий золотой обруч с коршуном и коброй — символами божеств Нехбет и Уто, защищавших царя.

Когда церемониймейстер дал знак отцам города, чиновникам и жрецам подняться, все робко посмотрели на фараона, который в божественном спокойствии и величии скрестил руки на груди, держа скипетр Хека и плеть, в то время как на голове его сиял в утреннем солнце красно-белый двойной венец.

Рамзес встал по правую руку от своего отца, главный советник Нибамун — по левую. После царя Нибамун был первым человеком в государстве, имел титул воспитателя царских детей, скорее символический, потому что главный советник не воспитывал ни умерших принцев и принцесс, ни наследного принца Рамзеса, который, однако, ценил и уважал старого опытного сановника.

Так как царь никогда не говорил на людях, слово взял визирь. Его сильный голос звучал над толпой:

— О жрецы Озириса, о правители города, верные слуги нашего царя! Богоподобный сегодня не столько оказывает честь вам, людям, сколько почитает божественного Озириса…

Он произнес еще много красивых звучных слов, старый мудрый Нибамун, в то время как фараон из-за боли в шрамах с трудом сохранял полагавшуюся ему божественную неподвижность. Рамзес же своими большими живыми глазами успел немного рассмотреть покорно ожидавшую толпу.

В это мгновение решил Озирис направить судьбу наследного принца по полагавшемуся ей путь. Позади тучного правителя города стоял богатый владелец поместья Сенеб, который много сделал для города и для храма. Рядом с ним стояла его жена Хатнуфер и тринадцатилетняя дочь Инет.

Наследный принц был воспитан при подобных обстоятельствах радовать всех присутствующих своим видом, однако он забыл о том, чему его учили, и его соколиный взгляд надолго задержался на слегка раскосых темных миндалевидных глазах очаровательной Инет, которая тотчас опустила голову. Она подождала удобного момента и, предположив, что принц отвернулся, снова осторожно подняла глаза. Он все еще смотрел на нее, и на этот раз она выдержала его взгляд, словно отдавая себя ему. Она и не могла иначе. Он был охотником, а она добычей.

Рамзес, уже обладавший собственным гаремом и прежде придававший физической любви не больше значения, чем еде и питью, почувствовал себя глубоко восхищенным. Эта девушка была такой красивой, такой юной и свежей, такой очаровательной, как будто в ее облике чудесно соединились Изида, Хатор и Баст.

Сама собой разумеющаяся мысль тут же присоединить ее к своему гарему даже не пришла ему в голову. Эта девушка казалась чем-то особенным, бесценным сокровищем. Разве мог он сравнить ее с женщинами из гарема, покорными глупыми животными, которые с одного кивка прыгали в его постель и о которых он забывал, едва насладившись ими.

Однако процессия двинулась дальше, и Рамзес нехотя оторвал свой очарованный взор от дочери Сенеба. Раскосые темные глаза исчезли в толпе, околдовав его навсегда.

Инет чувствовала сладкую слабость в ногах, не знала, как обозначить это неизведанное доселе чувство приятного томления и дважды пропустила мимо ушей вопрос матери.

Звуки фанфар пробудили ее от мыслей. Торжественная процессия во главе с певцами, танцорами и музыкантами, медленно направилась к храму Озириса. Молодые почти обнаженные храмовые танцовщицы начали медленный, торжественный культовый танец, который передавал для посвященных судьбу Озириса.

Озирис получил от своего отца, бога земли Геба, власть над всем земным. Он распоряжался пашнями и виноградниками и был назван совершенным. Его брат Сет, повелитель юга, бог чужих стран и пустынь, позавидовав счастью Озириса, заманил его в гроб, крепко закрыл его и бросил в Нил. Изида, супруга Озириса, с плачем пошла по стране, чтобы найти гроб. Она нашла его в дереве, которое уже давно пустило корни. Но, прежде чем она смогла что-либо предпринять, царь Библа велел срубить дерево, чтобы использовать его как колонну в своем дворце. Когда Изида открыла свое божественное происхождение, царь подарил ей колонну. Она достала гроб и открыла его. Ей удалось при помощи волшебных сил зачать ребенка от мертвого Озириса. После этого она вернулась на родину и спряталась в болотах Дельты. Однако Сет обнаружил ее, когда охотился там. Он достал мертвого брата из гроба и разрубил его на четырнадцать кусков, которые разбросал по всей стране. Изида тут же отправилась на поиски, чтобы собрать все части, и нашла их все, кроме пениса, который Сет бросил в Нил, где его съели рыбы. Изида сделала новый фаллос, сложила все части тела вместе и умастила их драгоценными маслами. Таким образом впервые был совершен ритуал бальзамирования. Богине помогали Анубис и другие боги. Озирис не мог больше вернуться на землю и стал божественным судьей мертвых в Закатной стране, в то время как Изида родила сына Гора, которого воспитала мстителем за своего супруга. Сет, старый злодей, почуял Гора в болотах, принял облик ядовитой змеи и укусил ребенка. Но при помощи бога солнца Ра ребенок был исцелен, и Сет на этот раз оказался побежденным.

Большинство людей понимали события, изображаемые в танце, однако их понимание оставалось поверхностным. Для них это была прекрасная старинная история и ничего больше.

Однако наследный принц Рамзес, человек глубоко образованный, знал сакральный смысл этой истории: фараон есть земное воплощение Гора, которого Ра защищает от врагов, потому что, если с царем произойдет беда, Сет сможет одержать победу и прекрасная страна Кеми превратится в бесплодную пустыню.

Фараона же, казалось, все это не трогало. Он сидел неподвижно на своем сверкающем золотом троне высоко над головами жрецов и чиновников, танцоров и певцов. На голове у него был бело-красный двойной венец, и владыку охраняла изрыгающая огонь змея, угрожающе поднявшая свою золотую голову. Царя обвевали два носителя опахала, служители храма несли горшки с курившимися благовониями, и ароматные клубы обволакивали Благого Бога, словно облако.

Народ Абидоса пал ниц, вытянул руки перед собой и почтительно и умоляюще бормотал:

— Благой Бог Мен-Маат-Ра-Сети, Гор, любимый Маат, великий властью, прекрасный годами, могучий бык, оживляющий сердца, празднуй тысячи тысяч праздников Зед, да будь жив, здрав и могуч!

Инет шла в процессии между матерью и отцом. Два ее маленьких брата остались дома. Она не могла забыть взгляд юного Гора, наследного принца Рамзеса. Ей казалось, что его взгляд, подобный соколиному, пронзил ее, будто невидимая стрела, и она двигалась с такой осторожностью, как если бы была беременна и боялась потерять ребенка.

Выстроенный лишь до половины храм Озириса представлял собой жалкое зрелище. Оба пилона, сложенные из кирпичей нильской глины, достигали лишь до половины обычной величины. Мусор в спешном порядке убрали в сторону. Из широко открытых ворот с ладьей бога в руках навстречу царской процессии вышли жрецы Озириса.

Процессия остановилась. Фараон пробудился от неподвижности и с тихим стоном спустился с трона. Жрецы поклонились и протянули руки к Благому Богу. Мери, старший жрец Озириса, выступил вперед и сказал:

— Добро пожаловать, о могущественный сын Солнца, господин Обеих Стран, Гор, любимец Маат.

Вместе со жрецами и некоторыми высокопоставленными горожанами фараон вошел во внутренний двор, где поднималась святая святых. Маленькая капелла Озириса была уже почти восстановлена. Туда внесли культовое изображение под покрывалом. Царь и Мери последовали за ним в темноту маленького храма. На площади перед святилищем тем временем готовились к культовому празднику, который должен был продолжаться два дня. В нем мог принять участие каждый, в то время как тайные мистерии внутри храма могли совершаться только высшими жрецами и фараоном.

Рамзес делал что должно, но сердце его было с той девушкой в толпе. Он стремился снова ее увидеть, хотел узнать ее имя, говорить с ней, дотрагиваться, целовать, обнимать…

В городе тем временем, подобно пожару, распространилась новость, что Благой Бог Сети хочет выстроить новый храм Озириса, во много раз больший, чем прежний, с громадными пилонами из камня, высокими стенами, просторным залом с колоннами и культовым изображением из чистого золота.

Радостно, как никогда, праздновал народ мистерии Озириса, начавшиеся с выхода бога, которого сопровождала его дикая собака Упваут в образе жреца под маской волка. Спектакль о смерти Озириса, его погребении и мести его врагам растянулся на два дня.

Тем временем царь вел переговоры со жрецами, вызвал архитекторов, каменщиков и художников, которые с почтением внимали приказам и пожеланием Благого Бога.

Перед отъездом был запланирован большой праздник, на который фараон пригласил жрецов и отцов города. Для этого соорудили большой праздничный шатер, приготовили изысканные кушанья, позвали музыкантов, танцоров и акробатов.

Тем временем Рамзес навел справки, узнал имена девушки и ее родителей и приказал пригласить эту семью.

Сенеб принадлежал к провинциальной знати, владел имением вблизи Абидоса, но ни он, ни его предки не имели каких-либо заслуг, достойных внимания фараона. Его поместье даже не было собственно имением, а было взято в аренду у храма Озириса, которому Сенеб, как прежде его отец и дед, отдавал точно установленную плату. Некоторые члены семьи достигали должности жреца или управителя храма, однако Сенеб жил со своей семьей очень уединенно, лишь изредка появляясь в Абидосе.

Когда царский посланец передал ему приглашение, Сенеб удивился:

— Ты не мог перепутать? Моя семья, конечно же, неизвестна Богоподобному, и я не знаю почему…

— Другие многое отдали бы, если бы их так «перепутали», мой господин. Возможно, жрец, или правитель города, или иной благодетель назвал твое имя — что тебе в том заботы? Тебя настоятельно приглашают вместе с женой и дочерью.

Как на облаках, Инет вошла, держась за руку матери, в украшенный и охраняемый праздничный шатер. Им указали место впереди, где на возвышении был установлен золотой трон, на этот раз с двумя сиденьями, потому что Благой Бог хотел представить Рамзеса в качестве своего соправителя.

Раздались звуки фанфар, вошли главный советник и телохранители. Трубы замолчали, головы гостей склонились, и вошел сын Солнца, сопровождаемый молодым Соколом Гора. На головах обоих блистали голубые с золотом венцы Хепреш, потому что двойной венец надевали только на очень больших публичных празднествах и государственных приемах.

Главный советник в своей короткой речи объяснил, что Благой Бог разделяет отныне трон Гора со своим сыном Рамзесом и что юному царю следует выказывать не меньшую покорность, чем старому.

Фараон Сети с огромным трудом держался прямо. Многочасовые празднества и церемонии прошедших дней окончательно вымотали его. Он чувствовал себя утомленным, больным, у него поднялась температура, старые шрамы болели, и все кости нестерпимо ныли независимо от того, сидел он, шел или стоял.

Едва заметным движением он подозвал к себе Нибамуна.

— Сообщи людям, что Богоподобный удалится для решения важных государственных дел, так как Рамзес тоже носит теперь корону и будет достаточно, если он останется присутствовать на этом празднике.

Главный советник громко объявил гостям все, что прошептал ему царь. Сети, чувствовавший боль во всем теле, удалился. Его сопровождал гул голосов, произносивших пожелания здоровья и счастья:

— Да будет царь здрав, силен и могуч, да будет Благой Бог праздновать еще тысячи тысяч праздников Зед!

«Вероятно, я не буду больше праздновать ни одного», — с горечью подумал фараон, потому что праздники Зед (а некоторые властители их и вообще не праздновали) начинают отмечаться только после тридцатилетнего правления фараона. Они считаются праздниками обновления и должны омолодить царя, придать ему новые силы. Жрецы, занимавшиеся историей страны, рассказывали, что первых царей после этого праздника народ убивал, чтобы трон мог занять полный сил молодой преемник. После того как власть царя усилилась, от этой традиции отошли и обычай ритуального убийства превратился в праздник обновления.

«Ну, — думал Сети, пока с него снимали корону и роскошные оплечья, — я омолодился в лице моего сына. Когда сам я уйду в Закатную страну, на земле останется он. В нем я и обновлюсь».

Эта мысль утешила и успокоила фараона. Вместо того чтобы присутствовать во время церемониального ужина со жрецами, он поест сегодня с одной из женщин гарема и проведет с ней ночь, может быть, после этого боли у него пройдут.

А в шатре фараона подавали кушанья и напитки и главный советник объявлял имена людей, которые должны были предстать перед троном, где их ждала награда. Вот чеканной поступью подошел предводитель отряда воинов, которые недавно уничтожили в пустыне знаменитую разбойничью банду, и был награжден большой золотой мухой. Тучный правитель города получил для себя и своей жены торжественное одеяние с золотым оплечьем и титул «друг фараона». Хотя это почетное звание во всей стране носили не менее тысячи человек, правитель города был настолько потрясен такой честью, что даже всхлипывал. Разным лицам были розданы земли, скот, зерно, масло и другие ценные дары.

Писец уже сворачивал свиток, когда Рамзес велел назвать имена Сенеба, его жены Хатнуфер и их дочери Инет. Немногие знали жившую в уединении семью, поэтому шепот стих и воцарилось напряженное молчание.

— Поднимись, Сенеб, — проговорил Рамзес, — и будь вознагражден от имени священного бога Озириса за поддержку его жрецов и за благодеяния, оказанные его храму. Я, Благой Бог, отмечаю тебя за это Золотым Озирисом.

Он кивком подозвал Сенеба и возложил на коленопреклоненного ценную цепь из фаянса с золотой фигурой Озириса с палец величиной. Хатнуфер получила очаровательное украшенное скарабеями золотое ожерелье, а Инет — золотой амулет Анк, который бледной и дрожавшей от волнения девушке надел на шею сам Рамзес.

Теперь он увидел прекрасную Инет совсем близко. Она опустила свои чуть, раскосые темные глаза, однако тонкий овал ее милого лица, хрупкая шея и маленькие восхитительные ушки странным образом тронули его. Когда она улыбнулась, на ее круглых щеках появились крошечные едва заметные ямочки, и Рамзес пожелал, чтобы она всегда хотела улыбаться ему.

В горле у него запершило, в глазах зарябило, и он должен был собрать все свои силы, чтобы не схватить это создание и не покрыть поцелуями ее лицо, волосы, плечи, все ее прекрасное тело.

— Послушай, Инет, — шепнул он. — Мне кажется, тебе неправильно выбрали имя. Я буду звать тебя Нефертари — Прекраснейшая, я приглашаю тебя и твоих родителей в царский дворец в Мемфисе. Будь моей гостьей, и пусть Баст определит нашу судьбу.

— Да, о Благой Бог, — услышал он ее тихий, едва слышный голос.

Рамзесу стоило произнести только одно слово, и девушку сразу же присоединили бы к его гарему, но ему хотелось не этого. Ее тело принадлежало ему, повелителю Обеих Стран, так же, как все в стране Кеми по праву и закону считалось его собственностью, но он хотел завоевать ее сердце.

 

3

Если бы Пиайя спросили, каковы его самые ранние воспоминания, он бы рассказал о какой-нибудь работе, которую совали ему и которая сопровождалась побоями, болезненным тасканием за уши и за волосы, грязной руганью и всем тем, что приходилось на долю ребенка-раба. О своем отце он знал только, что тот был плененным воином из Амурру, а мать — рабыней храма Озириса, работавшей в полях. Его отец был высоким красивым мужчиной, которого прислужницы очень высоко ценили в качестве любовника. Его имя здесь никто не мог выговорить, поэтому отца называли здесь просто Неферхай, что означало «красивый телом». Имя матери Пиайя было забыто, и он даже позже не смог его выяснить. Родители умерли рано и оставили сыну только странное неегипетское имя, за которое мальчика дразнили другие дети и которое приносило ему только новые побои. Насмешки и битье — таков был удел обладателя раскосых серых глаз, которые Пиай унаследовал от отца и которые смотрелись здесь чрезвычайно необычно.

— Рыбий глаз! Глаз крота! — кричали дети ему вслед, однако их насмешки и пренебрежение воспитали в Пиайе гордость от того, что он был другим.

— Они всего лишь завистливы, — утешал он себя, — потому что я представляю собой нечто особенное.

Шли годы, и Пиай достаточно вырос, чтобы иметь возможность ответить на удары равным себе. Но позднее, во время обучения у скульптора Ирамуна, ему снова терпеливо пришлось подставлять спину, потому что здесь он не имел права ударить в ответ. Однако Ирамун редко бил его и подарил мальчику отеческое тепло, которого до того Пиай не знал.

Но каким образом сын рабыни стал учеником дельного Ирамуна?

Позднее ему рассказали, что, еще когда были живы его родители и его трех- или четырехлетнего брали с собой на работу в поле и усаживали в тени под кустом, он лепил фигурки из сырой земли: животных, людей, дома и многое другое. Когда его привлекли к работе, он не оставил эту свою привычку, и ни побои, ни ругань не заставили его отказаться от нее.

Однажды у двенадцатилетнего сироты Пиайя хватило мужества вылепить из глины ряд фигурок, высушить их на солнце и принести в скульптурную мастерскую при большом храме. На его счастье первым его встретил не какой-нибудь подмастерье, а сам Ирамун, который как раз вышел из мастерской.

— Ты все это сделал сам? — недоверчиво осведомился он.

— Дай мне кусок глины, и я снова сделаю это на твоих глазах.

— Не будь таким дерзким, малыш, — проворчал Ирамун, затем по очереди взял каждую фигурку в руки и рассмотрел ее. — С камнем и металлом ты, наверное, еще не работал.

— Нет. Каким образом раб, трудящийся на поле, может сделать это?

— Ты работаешь на полях Озириса? Ну, для Благословенного Бога ты можешь трудиться и здесь, только другим образом. Как тебя зовут?

— Пиай.

— М-да-а… Бывают имена и похуже. В любом случае ты остаешься здесь. Спать можешь в кладовой, там достаточно места. Все остальное я улажу.

Так случилось, что многократно терпевший побои раб с поля стал учеником скульптора. Ирамун редко награждал его оплеухами или ударами палкой и лишь в тех случаях, когда, как он говорил, не выдерживал глупости и неспособности своего ученика.

Однако Ирамун был признанным мастером, и если он не прогонял ученика по причине его ничтожных способностей, то знал, что делал. А за четыре года обучения из любого ученика можно сделать мастера. Еще одно ценил Пиай в своем мастере. Ирамун, который по малейшему поводу высказывал порицание и не упускал ни единой ошибки, не стыдился тепло подбодрить ученика, если ему что-то нравилось, а Пиайя после двух лет обучения он почти всегда хвалил.

Для бывшего раба, трудившегося на полях, началась новая, лучшая жизнь. До того голый-босый, теперь он всегда был одет. Он, питавшийся раньше только кашей, лепешками, луком, овощами и по праздникам иногда фруктами, познакомился с радостями стола, которые ему до этого и не снились. Храмовые мастерские снабжали питанием жрецы, которые отправляли туда часть пожертвованных быков, коров, овец, гусей и голубей, поэтому для ремесленников было само собой разумеющимся найти на столе жареного гуся или баранью ногу даже в будни.

Но для Пиайя самым важным было то, что он мог теперь целый день заниматься делом, за которое раньше получал ругань и побои. Теперь же он отдавался этому со всем старанием и талантом. Уже после двух лет обучения он стал подмастерьем Ирамуна. Ему самому позволялось выполнять маленькие заказы. Он научился лить бронзу, делать рельефы, выполнять работы по дереву и несколько месяцев даже занимался с художником.

Для Ирамуна Пиай уже давно стал кем-то вроде сына. Из собственных детей мастера в живых осталась только дочь, которая давно была замужем. Итак, Пиай жил сейчас в доме Ирамуна, чья жена баловала его, и теперь, будучи молодым человеком, он обрел то, в чем ему было отказано в детстве, — мать, отца, дом.

Когда Благой Бог объявил, что посетит Абидос, и дал знать, что хочет восстановить храм и сделать его еще больше и роскошнее, Ирамун, само собой разумеется, взял с собой на встречу своего приемного сына и лучшего ученика.

Они вместе видели Благого Бога, в блеске золота восседавшего на троне Гора, а рядом с ним наследного принца и соправителя Рамзеса, который на голову превосходил ростом всех, даже своего отца. Молодой Гор произвел на Пиайя еще большее впечатление, чем Благой Бог Сети. Фараон выглядел рассеянным, усталым, утомленным и расслабленным, в то время как Рамзес не упускал ни единой мелочи. Он засыпал вопросами главных художника, архитектора и каменщика, велел показать планы, бегло осмотрел изготовленные модели и дал понять, что из него не выйдет удобного заказчика, которому можно навязать что угодно.

По дороге домой Ирамун сказал:

— Это лучшее из всего, что могло случиться, сын мой. Жрецы всегда немного мелочны, потому что зависят от паломников и праздников. Если же заказчиком является сам фараон, тогда ни в чем не бывает недостатка. Богоподобному принадлежит вся земля: каждый камень, каждое дерево, каждый колос, каждый ручей, Нил, животные и люди. Все это подарили ему боги, и он может распоряжаться всем этим по своему усмотрению. Он может сделать раба с полей главным советником, а простого воина военачальником. Это будет стоить ему одного слова. Доброго владыку ты узнаешь по тому, что он во всем справедлив, во всем знает меру, действует разумно. Плохого… ну, у плохого все наоборот.

— Наш фараон хороший владыка?

Ирамун серьезно кивнул:

— Благой Бог Сети освободил Кеми от врагов, обезопасил границы и этим упрочил мир. Если стране больше не угрожают и она не должна тратить силы на то, чтобы кормить и содержать много воинов, то благосостояние ее растет. То, что мы живем неплохо, ты сам видишь.

«Мы — да, — подумал Пиай, — но не рабы, гнущие спины полях».

Но эти свои мысли он оставил при себе. То горестное время прошло, и Пиай давно разрушил все мосты к своему прошлому.

Возвращение в Мемфис замедляло большое количество остановок. Настроение наследного принца Рамзеса непрерывно менялось. Едва они покинули Абидос, он стал упрекать себя в том, что тотчас не взял дочь Сенеба с собой. Он называл себя трусливым, глупым и слабым, потому что немедленно не воспользовался своими царскими правами. Однако на следующее утро он хвалил себя за, как ему теперь казалось, мудрое решение. В конце концов Нефертари должна стать не рядовой наложницей в каком-нибудь углу его гарема, а супругой. Ему не следует обижать доброго Сенеба и его жену, верного и полезного подданного необходимо ободрять и поддерживать, как часто напутствовал его отец.

Теперь они проезжали через особо плодородные земли, где сейчас, в первый месяц сбора урожая, много людей работали на полях. Они, разинув рот, смотрели на царские корабли, некоторые махали, смеялись, прыгали туда-сюда, кричали что-то непонятное. Царь удобно сидел под парусом, защищавшим его от солнца, просто одетый и без фараонских регалий. У него в ногах сидел Рамзес, на нем была лишь короткая набедренная повязка, и он ел свежий виноград с серебряной тарелки.

— Вон, посмотри туда, — сказал Сети. — На этом фундаменте покоится наша страна. Они прилежны и нетребовательны, работают весь год, в то время как жрецы только и расходуют, особенно жрецы Амона в Фивах. Все время, пока фараоны находились в резиденции, жрецы чувствовали себя второй властью в государстве, их владения простирались от Куша до Дельты, при этом забывая, что фараон является единственным верховным жрецом страны Кеми. Они все еще безмерно богаты, но уже не так могущественны. Чтобы дать им ощутить, кому они обязаны своей властью, я не назначил в Фивах нового верховного жреца и не сделаю этого, пока жив. Я — сын Солнца, власть принадлежит мне, я один говорю с Амоном-Ра, моим божественным отцом, а эти жрецы только посредники, рабы!..

Царь был в гневе. Он торопливо схватил кубок и сделал большой глоток.

— Успокойся, отец. Они были избалованы во времена Тутмоса и присвоили себе права, которых не имеют. Они не стоят того, чтобы ты волновался из-за них. В конце концов ведь не мы перенесли резиденцию из Фив в Мемфис, а ныне покоящийся в стране Озириса фараон Харемхеб, а это было целое поколение назад.

Во взгляде принца появилось что-то дикое, когда он жестко добавил:

— Эти гордецы должны снова научиться тому, что они не больше, чем рабы фараона, который был милостив настолько, что сделал их служителями своего бога. Одно твое слово, великий царь, и самый высший из жрецов сгинет в каменоломне или будет самым низким служкой в маленьком храме на границе. Они должны это знать! Они не имеют права забывать, а если забудут, мы им напомним.

Фараон улыбнулся:

— Ну, ты перестарался, сынок. Они недостойны нашего гнева, эти люди с бритыми головами. Я придумал следующее. Все безграничное состояние Амона в Мемфисе должно будет перейти под управление храма Пта. Пта в конце концов — господин нашего города, и его почитают как бога-создателя, в то время как Амон не что иное, как деревенский фетиш. Пта создал мир, богов и людей, силой своего слова, а значит, он является также создателем Амона.

— Это будет для них тяжелым ударом, — согласился Рамзес, — потому что их владения распростерты по всей стране Кеми, они повсюду стараются взять все в свои руки. Фивы были их правой, а Мемфис — левой ногой. Они будут протестовать, если ты отрежешь им ногу.

— Пусть протестуют! Я их не боюсь! Только слабые фараоны боятся жрецов, заметь это, сын мой.

Так была посеяна вражда, которой еще суждено будет сыграть трагическую роль в жизни наследного принца, потому что такими бессильными, как хотелось бы фараону Сети, жрецы Амона еще долгое время не будут.

В мемфисской гавани собралась толпа встречающих, а фараон и наследный принц все не появлялись. Фараон Сети отказался на этот раз от церемониального въезда и велел отнести себя во дворец в закрытых носилках. Рамзес любил роскошные церемонии. Он надел парадное платье, драгоценности в голубом венце и медленно поехал к дворцу на колеснице, окруженной ликующим народом.

Во время этой поездки он все думал, как хорошо было бы разделить все это с прекрасной Нефертари. Но может быть, ее родители посчитали его приглашение несерьезным и приняли за простое проявление вежливости, которое ничего не значит и ни к чему не обязывает?

Едва переступив порог дворца, он приветствовал и обнял свою мать Тую, поцеловал обеих младших сестер Тию и Хентмиру, и нанес короткий визит няньке, а затем вызвал писца и продиктовал письмо Сенебу и его жене Хатнуфер:

— Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес приветствует вас и передает вам свое настойчивое желание разделить красоту царской жизни с вашей дочерью Инет. Половина моего сердца осталась в Абидосе. Я хочу забрать ее из рук Инет-Нефертари. Выберите самую быструю ладью, торопитесь, ибо ваш царь находится в опасности погибнуть из-за того, что не хватает половины его сердца.

Затем он сообщил о своем решении родителям, и Благой Бог Сети решил:

— Ты сын моей главной супруги, в тебе течет божественная кровь. Тебе подойдет любая красивая и здоровая женщина в Кеми, чтобы родить законных наследников. Я заранее одобряю твой выбор.

Туя, Великая Царская Супруга, как и всякая женщина, захотела узнать подробности. Ее широкое, несколько крестьянское лицо лучилось силой и умом. Она выслушала подробный рассказ сына и решила:

— Она молода, ее еще можно сформировать, воспитать должным образом. Пришло время отвернуться от наложниц и избрать себе верную супругу. Я люблю Нефертари, потому что ты ее любишь, сын мой. Мы с радостью примем ее.

Рамзес знал, что родители предоставили ему право выбора супруги. Единственное требование — она должна быть здоровой и из хорошего дома. Теперь ему следует лишь набраться терпения, потому что даже власть фараона не может сократить расстояние и заставить ладью плыть быстрее. Чтобы отвлечься, Рамзес с головой ушел в государственные дела, поехал в пустыню и поохотился на, антилоп, зачал в своем гареме трех детей, без особой, однако, радости, и помог главному советнику Нибамуну привести в порядок судебные дела.

Главному советнику передавались только серьезные дела, в которых речь шла о тяжких преступлениях, повлекших за собой такие же тяжкие наказания.

Нибамун взял один из свитков.

— Что бы ты стал делать в этом случае, мой Богоподобный? Речь идет о Меру, человеке из хорошей семьи. Его отец был третьим по рангу жрецом в храме Пта, один из его братьев отнюдь не рядовой воин городской стражи. Сехмет и Себек словно одновременно смутили разум несчастного: этот Меру всегда все делал неправильно. Еще будучи мальчиком, он выбил глаз своему учителю, когда тот хотел наказать его палкой. Его родителям тогда пришлось отдать много золота, чтобы загладить вину. Затем мы находим его предводителем разбойничьей банды, которая похищает и насилует девушек, грабит дома и сады, ну и так далее. Его поймали, приговорили к сотне ударов палками и отрезали нос! После этого Меру отправили на работы в каменоломни, но он сбежал оттуда. Предполагают, что он несколько лет провел в разбойничьих бандах, а недавно отряд ниу застал его за разграблением гробницы и арестовал. Судья признал тяжкий разбой, к тому же не первый, и теперь приговор гласит: отрубить руку и отрезать оба уха. Семья давно отказалась от Меру, однако теперь он обращается ко мне, главному советнику фараона, и утверждает, что разбойничья банда держала его в качестве раба и принуждала разбойничать вместе с ними. Что бы ты сделал в этом случае, Богоподобный?

— Если учесть известные факты, мало верится в то, что он был рабом разбойничьей банды. Схватили ли кого-нибудь еще при разграблении гробницы?

— Нет. Двое погибли, потому что сопротивлялись, остальным удалось бежать, кроме Меру, которого свалил на землю удар дротика.

Видя, что Рамзес задумался, Нибамун подвинул свиток к нему.

— Если позволишь, я оставлю этот случай тебе. Реши по своему усмотрению и подумай: если человек жив, он еще может исправиться.

За повторный разбой Рамзес мог бы вынести смертный приговор, но он подумал, что никто не получит от этого прибыль. Виновный должен по меньшей мере компенсировать хоть часть ущерба, поэтому принц распорядился отрезать у Меру оба уха и направить его на пожизненные работы в каменоломню. Казнь становилась медленной, потому что, работая в каменоломне, самый сильный человек мог прожить только два или три года.

Меру, сидевший в цепях в темнице узнал свой приговор от судьи. Огласив его, тот иронично добавил:

— В любом случае можешь гордиться, потому что сам молодой царь Рамзес смягчил твое наказание. Слышать ты сможешь и без ушей, а для работы тебе понадобятся две руки. О, они еще как будут нужны тебе, уважаемый Меру!

Тот лишь мрачно смотрел перед собой. Изуродованное лицо без носа, воспалившиеся раны на бритой голове, загоревшие под солнцем пустыни мускулистые руки. Один вид этого человека внушал страх. Его нрав не смягчили ни ножные, ни ручные кандалы. В упрямом мозгу насильника и убийцы горело лишь имя судьи: Рамзес. Как и многие преступники, он не считал наказание необходимым следствием своих деяний, наоборот, он счел его жесточайшей несправедливостью. «Рамзес отнял у меня оба уха. Рамзес отправил меня в каменоломню. Рамзес должен расплатиться за это!»

Северный ветер, который боги дарили стране Кеми во все времена, развевал парус небольшой быстрой ладьи, доставлявшей приказы и распоряжения из Мемфиса в города юга. Так письмо наследного принца сравнительно быстро попало в руки родителей Инет, которую теперь называли Нефертари. Как Рамзес и предполагал, Сенеб долго не мог сообразить, стоит ли ему серьезно воспринимать устное распоряжение молодого царя. Его жена считала, что принц ничего не говорит просто так, он привык, что к его словам внимательно прислушиваются и следуют его приказам. Сенеб же склонялся к мнению, что молодой царь в подобных путешествиях знакомится с большим количеством людей, и если какая-нибудь девушка привлекала его беглое внимание, то он, будучи очень вежливым, говорил ей о приглашении, а на другой день забывал ее. Наконец Сенеб сказал Хатнуфер:

— Если он думал это серьезно, то мы получим письменное приглашение.

И оказался прав. Теперь он держал в руках царское приглашение. Он позвал жену и дочь и прочитал послание. Слова влюбленного наследного принца произвели на каждого из присутствующих различное впечатление.

Сенеб чувствовал себя польщенным, но радости не ощущал. Он любил свою единственную дочь и не хотел отдавать ее другому мужчине. Конечно, он знал, что однажды она покинет дом, но думал, что этот день еще далеко, и рассчитывал, что его девочка останется в Абидосе. А тут внезапно в его дверь постучал сам молодой царь и потребовал дочь. О протесте или отказе не могло идти и речи. Сенеб был не в состоянии ничего изменить и должен был готовиться к путешествию в Мемфис, который совсем не знал. Он не собирался оставаться там, потому что всеми нитями был связан с Абидосом, с храмом, почитал бога Озириса превыше всех богов, собственно говоря, как единственного бога. Да и что означают несколько лет земного существования? Ничего по сравнению с вечностью в Закатной стране. А кто сидит на месте судьи мертвых, кто взвешивает сердца и решает будущее наших ка и ба? Озирис! Озирис, единственный, прекрасный, великий бог-искупитель, который пожертвовал собой за людей, за их благо. Большинство мыслей задумчивого Сенеба были обращены к Озирису. Его супруга Хатнуфер, жизнерадостная и увлеченная земным женщина, не держала свои мысли при себе, но высказывала их громко вслух:

— Разве Богоподобный, сын Гора, не мил! Половина его сердца осталась в Абидосе… Ах, Инет, счастливица, ты влюбила в себя Рамзеса и заставила его проявлять нетерпение! Сенеб, только представь себе, наши внуки будут принцами и принцессами, мы станем гостями фараона, нам будут служить самые уважаемые люди, а Инет будет сосудом, в котором сын Солнца посеет свое семя! И заживем мы в Мемфисе в собственном дворце…

— Нет! — воскликнул до этого покладистый Сенеб. — Нет, этого не будет! Некоторое время спустя мы вернемся назад. Я не брошу свое имение и храм. Выброси это из головы!

Однако Хатнуфер едва слышала его. Она продолжала красноречиво расписывать блестящее будущее и уже видела себя каждый вечер сидящей на женской половине дворца и болтающей с Великой Царской Супругой Туей о детях.

Инет тем временем вышла в сад и уселась около маленького пруда с лотосами в тени тамарисков и сикомор. Теперь, когда сбывалось то, на что она втайне надеялась, ее девичье сердце охватил непонятный страх. Она должна будет просто покинуть родителей, маленьких братьев, дом, город, чтобы выполнить волю этого гордого молодого человека, чей соколиный взор проник ей глубоко в сердце. А ведь у него уже есть гарем и, конечно же, дети от красивых и искусных в любви женщин. Для него она, вероятно, будет одной из наложниц, которых он пожелал, затем он обнимет ее пару раз, а после забудет в гареме.

Инет так сильно топнула ногой, что из кустов вылетели воробьи, и схватила золотой амулет Анк, висевший у нее на шее. Нет, такими могут быть другие, но не он. Она должна привезти ему половину его сердца, иначе он погибнет. Это слова не принца, который ищет новую наложницу для своего гарема, так может говорить только искренне влюбленный молодой сокол Гора — Рамзес, высокий, сильный и прекрасный, как бог. И у нее теперь есть новое имя. Оно чрезвычайно ей нравится — Нефертари, Самая Красивая из Всех, Прекраснейшая. Она внезапно заплакала, маленькая Инет, ведь она была еще ребенком и так скоро должна была стать женщиной.

Ветхий храм в Абидосе был почти разрушен. Уцелела только святая святых. И жрецы Озириса совершали то, что они делали уже на протяжении столетий. Они будили бога, мыли и одевали его, приносили ему еду и укладывали его на ночь спать. Время от времени они носили его культовое изображений в часовню Изиды, чтобы там бог мог наслаждаться обществом своей супруги и соединяться с ней.

Несмотря на строительные работы, ежедневно прибывали паломники, устраивались праздники и шествия, в городе и около храма царило большое оживление. На ладье из Мемфиса прислали нескольких архитекторов, которые теперь обсуждали будущие работы с надзирателями над каменщиками, с художниками и скульпторами. В центре нового храма под изображением Озириса фараон Сети должен был устроить свою ложную гробницу. Ее собирались окружить высокими колоннами, а стены украсить рельефами и живописью. Посредине будет изображен фараон в кругу богов.

Его величество Мен-Маат-Ра-Пта-Мери-Ен-Сети, Благой Бог, сын Солнца и владыка Обеих стран, особо подчеркнул, что это должен быть его храм, а затем высказал несколько непривычных желаний. Так, на рельефе должно было быть изображено, как фараон курит фимиам перед богом Сокаром — это божество почиталось в Дельте, а здесь было практически неизвестно. Жрецы Озириса растерянно покачали головами, услышав, что Сокар, подобно Озирису, изображается в виде мумии и считается на севере богом, равным Озирису. Не всем это понравилось, но царский приказ в конце концов не обойдешь, поэтому нашли выход: изобразить бога Сокара в виде человека с головой сокола.

Эту работу поручили мастерской Ирамуна, поэтому он и Пиай ломали голову над рисунками рельефов, которые потом должны были перенести на известняковые плиты.

— Собственно говоря, он выглядит, как бог Гор, — заметил Пиай, но Ирамун возразил:

— Для необразованного да, но у Гора на соколиной голове, как правило, есть корона, и в руках он редко держит скипетр «УАЗ». А кроме того, его имя пишут под изображением, поэтому ошибка исключена. Послезавтра должны доставить следующие каменные блоки.

— У нас слишком мало людей. Если храм должен быть закончен за четыре-пять лет, потребуется в три раза больше каменотесов и скульпторов.

Ирамун выпрямился и свернул рисунки.

— Я знаю, сын мой, поэтому предлагаю следующее. Я уже поговорил с надсмотрщиком, он выделит нам двух помощников, которых я выберу сам, — таково мое условие. Мы найдем двух способных молодых людей, которых сможем обучить в процессе работы. Я думаю, тогда дела пойдут быстрее.

— Как скажешь, отец.

Недавно Ирамун усыновил Пиайя, и для того не составило труда называть старого мастера отцом. Другого или лучшего он вообще не знал.

— Я хотел бы еще кое-что спросить у тебя, отец. Веришь ли ты, что фараон действительно на равных общается с богами, как мы это всегда изображаем? Они…

Ирамун с осуждением посмотрел на сына:

— Зачем ты хочешь это знать? Какое нам до этого дело? Ты можешь верить или не верить, но было бы лучше, если бы ты в это верил…

— И все-таки это странно, — настаивал Пиай.

— Мы никогда точно не узнаем, что происходит там, наверху, но в любом случае фараону принадлежит вся страна, благодаря ему мы имеем прекрасную работу и неплохо живем. Он дал поручение построить новый храм, и похоже на то, что мы — по крайней мере ты — будем работать и на его преемника. Кстати, как обстоят дела с твоими уроками письма?

— Лучше. С тех пор как жрец-библиотекарь предоставил мне свиток с образцами письма, я каждый день занимаюсь им, если не слишком устаю.

Ирамун, который часто высекал на камне письменные знаки, поначалу не понимал, что они означали, но в течение жизни многому научился и считал совершенно необходимым, чтобы его сын также разбирался в написанном.

 

4

Каторжника Меру отправили в пустыню Рехену. Там добывали твердый черный камень, который предназначался для особо изысканных статуй. Черные невероятно прочные скалы ожесточенно сопротивлялись стараниям каторжников. В первую очередь необходимо было вырубить из скал блоки, помеченные мелом. Для этого пробивались дыры, которые потом расширялись и углублялись. Часто это длилось целыми днями. Самой тяжелой и опасной работой было отделение блока от скалы, потому что нередко камень срывался и мог раздавить человека или же тяжело его покалечить. Проще было расколоть уже добытые блоки на куски различной величины, сбить неровности и подготовить к погрузке.

Мужчины, которые выполняли эту тяжелую работу ежедневно по десять часов под палящим солнцем, все являлись осужденными. Надзирателями здесь служили высокооплачиваемые надсмотрщики-добровольцы. Рабы-каторжники должны были каждый месяц выдавать определенное число грубо отесанных блоков. Если блоков оказывалось меньше, жалованье надсмотрщиков уменьшалось, за большее количество они получали значительно большую плату. Чтобы добиться этого, любые средства считались хорошими. Каждые десять дней им доставлялись не только продукты питания, новые инструменты, вино, пиво и вода, но и целая связка бамбуковых палок в руку толщиной и почти в два локтя длиной. Этими палками надсмотрщики избивали каторжников, чтобы те лучше работали. Если кто-то на одно мгновение переставал сверлить, прибивать или тащить, чтобы перевести дыхание, или же его просто покидали силы, тут же появлялся один из ненавистных надсмотрщиков и обрушивался со своей палкой на несчастного. При этом старались не бить по рукам, так как они были нужны для дальнейшей работы, зато на спину, плечи, ягодицы, бедра и нередко на голову удары сыпались градом.

Бывало, от побоев заключенный терял сознание, и тогда надсмотрщик, как правило, расплачивался собственной спиной, потому что также являлся заключенным, которому по какой-либо причине была оказана милость. Может быть, семьи надсмотрщиков регулярно подкупали надзирателей более высокого ранга, а может, они по складу характера особенно годились для этой работы. Освобожденные от тяжелого труда надсмотрщики низкого ранга, конечно же, имели гораздо больше возможностей отбыть срок наказания и выйти на свободу, даже если им самим нередко доставались побои.

Меру работал в каменоломне уже пять месяцев. Он весь теперь состоял из сухожилий, кожи и костей, дочерна загорел и выглядел словно мумия, семьдесят дней пролежавшая в особом растворе. В его облике не осталось ничего человеческого, потому что ушей и носа у него не было, а кожа покрылась толстым слоем черной каменной пыли.

После трех месяцев он предпринял первую попытку побега, но уже спустя несколько часов был пойман при помощи натренированных собак. Три дня подряд он получал по сто ударов бамбуковой палкой, и на это время был лишен еды и воды. После всех истязаний он превратился в кровавый, стонущий, умоляющий о глотке воды комок плоти, который клялся всеми богами, что никогда больше не покинет каменоломни.

Но уже месяц спустя он вновь сбежал, подбив на побег еще двух заключенных. Так как на этот раз они повернули на восток, в сторону моря, на что никто не рассчитывал, их поймали только на третий день, умирающих от жажды и едва способных сделать пару шагов.

Когда Меру привели к надсмотрщику, в глазах последнего появилось что-то похожее на удивление.

— Ты крепкий парень, Меру, но ты должен понять, что побег здесь равен самоубийству. Поскольку побои тебя особо не впечатляют и в твоем случае мы можем рассчитывать на третью попытку побега, но, с другой стороны, нам необходимо использовать тебя как рабочую силу, мы придумали для тебя нечто особенное.

Надсмотрщик кивнул двум помощникам — они надели на Меру цепи. А потом подошел лекарь. В обязанности этого противного пьянчуги с вечно дрожавшими руками входило прижигать раны после несчастных случаев и накладывать шины на сломанные конечности. В руках он держал острый нож, лезвием которого подрезал пяточное сухожилие на левой ноге Меру.

Надсмотрщик ухмыльнулся:

— Не очень больно, а? Твое наказание не эта боль, а ее последствия. Через три дня ты будешь здоров, мой драгоценный, сможешь ходить и стоять, но тебе больше никогда не удастся ни прыгать, ни бегать. Свой следующий побег ты сможешь совершить разве что на четвереньках, но я тебе не советую.

Отчаяние Меру было настолько велико, что, едва выздоровев, он попытался разбить себе голову о скалы, однако это ему не удалось, потому что один из надзирателей успел его удержать. С тех пор Меру почувствовал странное изменение отношения к себе. Этот надзиратель бил его, однако без особой силы и не больно. Если же Меру прерывал работу, надсмотрщик смотрел в другую сторону, позволял строптивому каторжнику отдохнуть, а потом громко кричал:

— Ты, ленивая свинья! Вонючая еда крокодила, я заставлю тебя поторопиться!

Меру ничем не мог объяснить такое необычное поведение, но оно вселило в него надежду. Не одумалась ли его семья и не заплатила ли она этому надсмотрщику?

Во время короткого обеденного перерыва в тени нависшей скалы Меру осмелел и осторожно спросил:

— Не введены ли новые правила для каторжников, господин? Я чувствую, что со мной обращаются лучше, чем прежде. Может быть, моя семья…

Лицо надсмотрщика ничего не выражало, он даже головой не повел, когда сказал:

— Для семьи ты мертв, не питай несбыточных надежд. Речь идет о другом, и скоро ты узнаешь о чем.

Долго ждать Меру не пришлось. Уже на следующий день надсмотрщик шепнул ему:

— Слушай меня внимательно, ты останавливаешься, я пару раз ударяю тебя, причем один из моих ударов приходится на твою правую руку. Она распухнет, и я отведу тебя к главному надзирателю и доложу, что есть подозрение на перелом. Мы пойдем в больничную палатку, где лекарь будет глубоко спать, и у нас появится время для разговора.

Долгое преступное прошлое сделало Меру осторожным и недоверчивым, однако, подумав, он пришел к выводу, что ничего не потеряет, а выиграть может все. Он сделал все, как велел надсмотрщик, и почувствовал, как в нем возрождается какая-то смутная надежда.

В больничной палатке пахло гноем и гнилью, здесь царила абсолютная тишина.

— Они все крепко спят, я им в этом немного помог. А сейчас ложись.

Меру упал на вонючий пучок соломы, и надсмотрщик тотчас принялся говорить:

— Обе твои попытки бежать, твое несгибаемое мужество и решительность бросаются в глаза. Кое-кто думает, что в другом месте ты будешь нужнее, чем здесь. Ты когда-нибудь слышал о короле пустыни Себеке?

Меру ухмыльнулся. На его изуродованном лице это выглядело ужасно.

— Слышал, да, но всегда сомневался, что он есть на самом деле.

— Он есть, парень, он есть, он постоянно ищет хороших людей, однако терпит вокруг себя только тех, кто окончательно, бесповоротно, на всю оставшуюся жизнь порвал с возможностью вести «приличную» жизнь. За тобой долго наблюдали и составили мнение, что ты подходишь к этой категории. Ты преступник, потому что тебе по душе им быть. Для своей семьи ты давно мертв, а спустя некоторое время в каменоломне ты и вправду протянешь ноги. Сам знаешь, здесь до старости не доживают, и тела умерших выбрасывают в пустыню, где их пожирают шакалы. Твое ка будет бесконечно бродить, не зная покоя, не имея пристанища. А значит, за ужасной жизнью на этом свете последует не менее ужасное посмертие. Но сейчас у тебя появилась возможность изменить свою судьбу. Я только связной и не принадлежу к «семье» Себека. Мое дело — сказать тебе: если ты согласен, то в ближайшие дни, ты предпримешь третью попытку побега, и я клянусь тебе Пта и Озирисом, что эта попытка будет удачной.

— Я в этом не так убежден.

— Подожди — увидишь. Ты должен делать точно то, что я тебе скажу. Сейчас я наложу шины на твою руку, чтобы ты особо не попадался на глаза лекарю. За день до побега я дам тебе знать. Они прибудут ночью с лошадьми и повозкой, тогда ты будешь в безопасности. Что будет потом, меня не касается.

— Хорошо, — решился Меру. — Я твой. Даже если я получу два дня свободы, мне и это дорого.

— Не два дня, а целую жизнь. Клянусь тебе моим бессмертным ка, что ни один человек, которого освободил Себек, не вернулся обратно в каменоломни.

«А я клянусь всеми богами, что этот Рамзес заплатит за свой приговор где-нибудь и когда-нибудь», — с ненавистью подумал Меру.

Рамзес заранее знал, когда ладья прибудет в Мемфис, и приготовил для Нефертари триумфальный прием. Рослые воины из дворцовой стражи, сопровождали Нефертари и ее родителей к Дому Почета — царскому дворцу. Жрец Пта и жрец Озириса (в знак почтения к Абидосу), правитель города и ряд высоких чиновников составляли торжественную процессию. Рамзес выехал им навстречу. Поровнявшись с носилками гостей, он спрыгнул с колесницы, приветствовал Сенеба, Хатнуфер и Нефертари и возглавил шествие до того момента, когда дворцовые ворота закрылись за ними.

Царский дворец представлял собой город в городе и занимал целый квартал Мемфиса. Белую стену воздвиг фараон Менес, он первым объединил Обе страны. С того времени стена была удлинена во много раз и тянулась вокруг дворцового квартала с его домами, садами, конюшнями и складами для припасов. Там жили более тысячи человек. Всех их, от главного советника до прачки, называли тайными радетелями Дома Почета, и рангом они были намного выше остальных граждан города.

— Ты устала? — озабоченно спросил Рамзес, проводив Нефертари в Дом для гостей.

— Нет, — ответила она. — Путешествие на корабле неутомительно, просто сидишь или лежишь на палубе, смотришь на пробегающие мимо поля… — Она осеклась. Рамзес все видел, все знает, ее рассказ должен показаться ему скучным.

Однако принц восхищенно смотрел на ямочки на ее щеках и больше всего на свете желал остаться с ней наедине.

— Освежитесь и отдохните. Мы увидимся за ужином. На нем будут присутствовать Их Величества, мои почитаемые родители.

— Я тебе кое-что привезла, — прошептала Нефертари и вложила в руку Рамзеса маленький сверточек. — Открой, когда будешь один…

У наследного принца и соправителя был свой собственный небольшой дворец с придворным штатом, гаремом и многочисленными слугами. Там, в своих покоях у окна, он и осмотрел пакетик величиной с голубиное яйцо. В папирус было завернуто что-то твердое. Принц осторожно развязал нитку, развернул папирус и нашел в нем искусно сделанный амулет из ляписа в виде сердца, точнее, половины сердца. На папирусе неверной, почти детской рукой его возлюбленной было написано:

«Здесь другая половина твоего сердца из рук Нефертари».

Рамзес прижал прохладный камешек к губам и аккуратно положил на стол, затем оторвал от своего передника кусочек материи, завернул в него половину сердца и перевязал его ниткой, хлопком в ладоши вызвал слугу и вложил пакетик ему в руку.

— Беги к золотых дел мастеру и вели ему аккуратно оправить это в электрон, чтобы можно было носить на шее. Должно быть готово сегодня к вечеру.

Рамзес отправился в свою спальню и прилег на большое позолоченное ложе, четыре ножки которого были сделаны в виде львиных лап.

— Нефертари, Нефертари… — прошептал он и почувствовал, как сильно любит и желает эту девушку. Уже завтра писцы должны будут составить брачный контракт, и он поклялся себе: — Нефертари будет и останется моей первой и единственной супругой.

Ужин в маленькой трапезной был приготовлен только для членов царской семьи. Во главе стола на высоких, похожих на трон стульях восседали царь Сети и его супруга Туя. На другом конце усадили новых членов семьи — Сенеб и Хатнуфер. В середине стола друг напротив друга расположились Рамзес и Нефертари, в последний раз разделенные столом, потому что в будущем им предстоит сидеть рядом. Между ними сидели сестры наследного принца, а также близкие родственники царя и царицы.

Фараон внимательно посмотрел на Нефертари. Девушка покраснела, затем внезапно побледнела и опустила голову.

Сети ласково улыбнулся ей:

— Кто так красив, как ты, Нефертари, не должен опускать голову. У тебя имеются все причины высоко держать ее: ты теперь вторая по положению женщина в стране Кеми, и, когда я и Туя переселимся в наши Вечные жилища в Закатной стране, ты, моя Прекраснейшая, станешь Великой Царской Супругой. Нет причины вешать голову. Тебя, уважаемый Сенеб, и тебя, почтенная Хатнуфер, я всегда буду рад видеть внутри Белой стены. Отныне вы члены царской семьи. А в вашей дочери будет произрастать божественное семя на благо страны Кеми и ее обитателей.

Сенеб высказал благодарность кратко и в хорошо продуманных выражениях. Он был очень доволен развитием событий, теперь он был уверен, что его дочь не сгинет в каком-нибудь углу гарема, а станет царской супругой.

Хатнуфер смотрела на Тую, которая с большим достоинством восседала рядом с царем и немного рассеянно улыбалась. Царица вспоминала свою собственную свадьбу. Она также происходила из семьи нецарской крови. Отец ее был воином. Сети мог бы выбирать между принцессами, потому что у него были несколько сводных сестер, или же поискать себе жену в одном из княжеских семейств страны, однако он предпочел всем ее, маленькую дочь одного из воинов своего отца. Ее родители тогда тоже были очень хорошо приняты и, немного оробев, сидели за столом отца Сети, первого Рамзеса. После того как Сети взошел на трон, она стала Великой Царской Супругой, и никогда больше не было другой, которую бы он предпочел ей. Она растроганно посмотрела на маленькую Нефертари и сказала:

— Однажды я тоже сидела за этим столом, юная и неопытная, как ты. Ничего не бойся, а если мой сын будет плохо с тобой обращаться, спокойно иди ко мне, и я научу его, как он должен относиться к супруге. У своих многочисленных наложниц он едва ли чему-то умному научился.

Все за столом засмеялись, кроме Рамзеса и Нефертари. Они едва слышали слова царицы, потому что были заняты только друг другом. Соколиный взор молодого Гора проник через широко открытые темные глаза Нефертари ей глубоко в сердце, и она, почувствовав приятную слабость в ногах, была рада тому, что ей не нужно стоять. Рамзес же охотнее всего схватил бы свою невесту, отнес бы в свой дом, положил бы на роскошное ложе и потом… Однако приходилось соблюдать приличия. Улыбаясь, он указал на половину сердца, которая висела у него на шее на тонкой золотой цепочке. Нефертари ответила на его улыбку и тронула золотой Анк у себя на груди. И снова на ее круглых, очаровательных щечках появились милые ямочки.

Тем временем заиграла музыка, на столах появились кушанья и напитки. На тарелках из золота, серебра и электрона возвышались горы мяса, молочные поросята, гуси и голуби на вертелах, различная рыба, а также огурцы, дыни, виноград, финики, инжир и гранаты. Были поданы девять различных сортов хлеба в изящных плетеных и позолоченных корзинах. В сияющих алебастровых кувшинах стояли пиво, вино, медовые напитки, молоко и фруктовые соки. Аромат изысканных кореньев и трав витал в трапезной и смешивался с запахом жареного мяса и нежным ароматом благородных старых вин.

Фараон Сети был серьезным, осознающим свой долг человеком и не любил шумные расточительные празднества. К его двору лишь изредка приглашали фокусников, танцоров и жонглеров и уд, конечно, не по его желанию. Великая Царская Супруга Туя была настроена так же, как и он. Она предпочитала разводить в своих имениях сельскохозяйственные культуры или выводить новые породы крупного рогатого скота. Надои молока от ее коров намного превосходили обычные.

Рамзес не разделял вкусы родителей. Он охотно праздновал, любил музыку, танцы, акробатов и, как восторженный ребенок, аплодировал удивительным трюкам фокусников. Поскольку это был прежде всего его праздник, он пригласил в маленький зал для аудиенции пеструю толпу жонглеров, однако Благой Бог и его супруга удалились раньше, чем началось представление. Сенеб, который также не был склонен к подобным развлечениям, посчитал нужным последовать за царской четой и сообщил об этом шепотом сопротивлявшейся Хатнуфер.

Так как поведение царя было законом и образцом для остальных, молодежь в конце концов осталась одна. Рамзес велел созвать молодых людей со всего дворца: наложниц из гарема, которые родили ему детей, сыновей высоких чиновников, с которыми он вместе учился, иностранных принцев, которые в качестве царских заложников воспитывались во дворце и уже после нескольких лет пребывания в Мемфисе становились большими египтянами, чем местные жители, а также молодых принцев и принцесс, с которыми он состоял в родственных отношениях. Улыбаясь, Рамзес сел на трон в маленьком зале для аудиенций, усадил Нефертари рядом с собой и крикнул громовым голосом:

— На колени, народ Кеми, жалкие рабы Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амона, сына Солнца и господина Обеих стран.

Смеясь и визжа, молодые люди упали на колени, умоляюще протянули руки и заголосили:

— О Гор, любимец Маат, великий властью, Могучий Бык, тот кто оживляет сердца, Благой Бог, да будь жив, здрав и могуч!

— Достаточно! — крикнул Рамзес. — Поднимайтесь, занимайте места за столом, ешьте, пейте и наслаждайтесь радостями, которые вам приготовил фараон!

Повернувшись к Нефертари, он шепнул ей:

— Они считают это шуткой, но придет день, и они должны будут слушаться меня, как рабы, все — от принцев до стражников. Все! С одного слова!

Его лицо вспыхнуло, а соколиные глаза блистали, как кинжалы.

— А я? — спросила Нефертари. — Я тоже должна буду слушаться тебя с одного слова?

Взгляд Рамзеса смягчился. Он глядел на свою будущую супругу с поклонением, заботой и любовью.

— Нет, — ответил он. — Ты единственное исключение. Это я буду слушаться тебя с одного слова.

Нефертари тихо рассмеялась. Она уже выпила два бокала вина и достаточно осмелела. Потом в зал хлынули музыканты, танцоры, акробаты и жонглеры с барабанами, флейтами, систрами и арфами. Они прыгали, крутили сальто и, наконец, встали перед Рамзесом и Нефертари, упали на колени и воскликнули:

— Будьте живы, здравы и могучи, Ваши Величества!

Представление начали юные почти обнаженные танцовщицы, которые в такт барабанам и систрам строили пирамиды, изгибаясь, как молодые кошки, и при этом радостно смеялись. За ними последовали акробаты, танцовщики на канате и глотатели огня, которые в этом святом месте старались изо всех сил и иногда своим искусством достигали того, что в зале становилось так тихо, как в Доме Вечности.

В конце появились два фокусника из Митанни в длинных чужестранных одеждах и странных головных уборах.

Рамзес, который между тем выпил целый кувшин вина — он опустошал бокал двумя глотками, — сказал, едва ворочая языком:

— Они мне нравятся больше всего. Должно быть, великолепно уметь колдовать и изменять все по своему вкусу и против природы. Я передал бы весь мир…

У фокусников в руках были палки в локоть длиной, когда они вошли в зал. Оба тут же бросили эти палки на пол и оттуда тотчас выползли змеи, которые угрожающе поднимали головы и опасно шипели. Несколько движений рук — и маги снова превратили их в палки, которые передали своим помощникам. Внесли запечатанный кувшин. Один из магов хлопнул по нему — судя по звуку, он был пустым. Печать взломали, кувшин открыли и перевернули его, дав публике убедиться, что емкость пустая. Затем другой маг поднес бокал к горлышку сосуда и спросил зрителей, чего они желают.

— Вина! — закричали некоторые.

— Молока! Пива! Воды! — неслось со всех сторон.

Бородатый маг улыбнулся и сказал:

— Все по порядку. Каждое желание будет выполнено.

Он наливал один бокал за другим, и помощник передавал их дальше зрителям. Те растерянно подтверждали, что получили вино, пиво, молоко и воду — кто что желал.

Рамзес восторженно хлопал в ладоши.

— Это великолепно, неподражаемо!

Когда фокусники поклонились, наследный принц бросил им несколько дебов чистого золота. Рамзес уже начал второй кувшин вина, его глаза пьяно блестели, когда он, шатаясь, поднялся.

— Друзья, братья, мужчины! — крикнул он громко. — Покажем женщинам, что и мы ловкие ребята! Мы не можем превращать палки в змей, нас научили другому. Мы будем сейчас стрелять из лука наперегонки.

Некоторые громко зааплодировали. Дворцовая стража принесла луки и наполнила колчаны. Громко обсуждалось, что будет мишенью.

— Женский волос! Муха! Семечко от тыквы! — предлагали, смеясь, подвыпившие молодые люди. Но Рамзес решил:

— Принесите гранат.

Когда слуга вернулся с гранатом, Рамзес велел ему встать к стене и держать плод на ладони вытянутой руки подальше от своего себя.

— Сейчас мы будем стрелять наперегонки. Кто будет стрелять со мной? Мена? Парахотеп? Мехези?

Молодые мужчины, сочтя волю будущего царя приказом, взяли лук и стрелы и выступили вперед. Хентмира, младшая сестра Рамзеса, подошла к Нефертари. Двенадцатилетняя принцесса дерзко заявила:

— Каждый, конечно, знает, что Рамзес хороший стрелок, но знает и то, что нет в Мемфисе стрелка лучше Мены! — И она задорно рассмеялась. — Отсюда можно заключить, что выиграет Мена. Однако ты сейчас удивишься…

Мехези и Парахотеп чуть было не попали в гранат, стрела Мены коснулась его, так что плод упал с ладони слуги. Рамзес пьяно засмеялся.

— Неплохо, Мена, неплохо, но недостаточно хорошо. Я покажу тебе, что означает меткий стрелок.

Когда Рамзес взял лук, с него спал весь хмель. Он заботливо проверил стрелу, положил ее на лук и изо всех сил натянул тетиву. Стрела попала прямо в середину граната, раздробив его и обрызгав слугу соком. Ликующие аплодисменты загремели в зале.

— Да будет здрав лучший среди стрелков! Здравия Богоподобному, молодому Гору! Живи вечно!

— Мы еще не женаты, но я заслужил поцелуй в качестве награды. — Он склонился к изящной Нефертари, приподнял ее лицо и поцеловал в обе щеки.

— Завтра, — произнес он, смеясь, — завтра поцелуев будет больше.

Весть о прибытии Нефертари уже давно распространилась по всему Мемфису. Город знал, что завтра будет подписан брачный договор, и молодую пару затем отнесут к храму Пта, где жену молодого Гора покажут народу. Тем временем на юг был отправлен самый быстроходный парусный корабль с царским приказом и распоряжениями. Он вез также послание фараона Сети жрецу храма Амона в Фивах, в котором по всей форме сообщалось о заключении брака наследника престола и соправителя Рамзеса.

С восходом солнца фанфары самых высоких башен Белой Стены возвестили, что сегодня особый праздник. Работа была отложена, и вскоре толпы народа устремились к пути, по которому продвигалась процессия, направлявшаяся в храм Пта.

Свадебная церемония в царском дворце прошла очень официально. Писцы за ночь подготовили договор, главный советник поставил царскую печать, под которой Рамзес поставил также свою собственную. Что касается Нефертари, считалось, что теперь она становится Царской Супругой наследного принца и получает преимущественное право наследовать трон. Особо было упомянуто, что, после того как фараон Сети или его жена отправятся в Вечное Жилище, она будет носить титул Великой Царской Супруги. Дальнейшее касалось ее собственного придворного штата, а также ее прав и обязанностей. Нефертари слышала, что читает торжественным голосом главный писец, однако не воспринимала услышанное. В конце документ был представлен на подпись фараону Сети, его супруге, родителям невесты и, наконец, молодой чете.

Нефертари не особенно хорошо владела искусством письма, однако ее чуть не оглушило, когда она увидела в первый раз свое имя, обведенное царским картушем. Только цари и царицы имели право на это «Царское кольцо», олицетворявшее мир, которым правит фараон и одновременно солнечный круг. Оно придавало царскому имени магическую защиту.

Отныне и навсегда Нефертари становилась священной персоной, отвлеченной от всего земного и более приближенной к богам, чем к людям. Не то чтобы она это ощутила, но так объявили жрецы народу и так было уже в течение многих столетий.

Во втором часу дня Рамзес и Нефертари подошли к Окну Явления, которое было богато украшено ляписом, малахитом, розовым гранитом и золотом, и показались собравшимся внизу придворным и прислуге дворца.

Управляющий дворца вышел вперед и произносил хвалы Рамзесу — молодому соколу Гора, господину Обеих Стран и Могучему Быку. Нефертари он называл самой очаровательной из тех, кто носил на голове хохолок коршуна. Всех, кто слышит ее голос, он наполняет радостью, говорил управляющий. Она приятна духовно и сладка в любви, она наполняет дворец своим благоуханием.

Рамзес несколько раз кивнул, когда произносили эти слова, он считал, что они в полной мере подходят его супруге.

Некоторое время спустя они взошли на двойной трон, который подхватили на свои плечи двенадцать высоких, крепких нубийцев. Процессию возглавили высокопоставленные сановники во главе с главным советником Нибамуном. Позади них шагали самые близкие родственники, в том числе родители Нефертари, однако не было фараона Сети и его супруги, потому что глаза народа должны были быть направлены на новобрачных, а не на них. К тому же после вчерашнего праздничного обеда фараон снова страдал от старого кишечного заболевания. Его живот раздулся, как барабан, и во рту у него появился неприятный привкус. Поэтому он стоял только у Окна Явления и смотрел вслед удаляющейся процессии.

Рамзес был облачен в особо праздничный наряд, который состоял из льняной юбки, доходившей до щиколоток и тяжелого роскошного оплечья. Золотые ожерелья и браслеты дополняли облачения. Однако на принце не было венца, вместо него был надет царский парик с золотыми лентами, на котором угрожающе поднимала голову сверкающая кобра. К подбородку была привязана церемониальная борода, и Рамзес казался чужим и преисполненным величия даже Нефертари, которая упрямо прошептала:

— Тем не менее он мой муж.

В скрещенных на груди руках Рамзес держал скипетр и плеть — знаки царской власти. Его соколиный взгляд был неподвижно устремлен вдаль.

На молодой царице также был надет расшитый золотом парик с волосами до плеч, от ног до шеи она была одета в праздничный наряд, собранный в складки и перехваченный красным поясом, широкие концы которого спускались почти до земли.

Церемониймейстер почтительно, но настойчиво внушил ей, что она не должна поворачивать голову ни налево, ни направо. Она обязана смотреть прямо перед собой, когда сидит на троне. Таким образом народ может прочувствовать величие богов, когда смотрит на живые изваяния своих царей.

Под звуки барабанов и фанфар процессия медленно продвигалась на запад к храму Пта. Народ падал в пыль и выкрикивал пожелания счастья:

— Да будете вы праздновать тысячи праздников Зед!

— Да подарит вам Амон сотню сыновей!

— Нефертари! Нефертари! От твоей красоты блекнут цветы лотоса!

— Будь Могучем Быком своей супруги, о молодой сокол Гора!

Так продолжалось до тех пор, пока они не достигли пилонов громадного храма. Молодая чета покинула носилки и вошла во внутренний двор храма. Гуй, старый, почтенный главный жрец Пта встретил новобрачных глубоким поклоном. Позади него стояли все жрецы бога-создателя Пта — блестевшие чистотой, гладко обритые, в белоснежных одеждах из льна, поверх которых был накинут мех пантер. Они поклонились и отошли в сторону. Перед святая святых стояла ладья бога, а в ней почти в рост человека золотой Пта.

Рамзес склонил голову и с молитвой простер руки. Жрецы запели хорал:

— Приветствуем тебя, о Пта! Ты создатель неба и земли. Ты создал богов, людей, животных и растения. Ты источник всего живого. Ты всемогущ и всезнающ. Ты господин правды, ты зачинатель ремесел и искусств. Ты милостивый судья мертвых, ты великий чудотворец.

Пта был изображен в виде мумии, в тесно прилегающем капюшоне и с длинной изогнутой бородой богов. Его руки покоились на колонне Дьед — символе вечности и плодородия.

Нефертари ощутила священный трепет перед изображением бога, который имел большое сходство с Озирисом ее родного города.

Главный жрец Гуй вышел вперед и сказал:

— О Богоподобные! Бог Пта ныне радует визитом свою супругу Сехмет, ибо и вы сегодня также разделите брачное ложе, и тем самым будет освящен и благословлен ваш супружеский союз.

Жрецы высоко подняли ладью с фигурой Пта и медленно пошли к святилищу Сехмет, находившемуся позади святая святых. Рамзес обнял замедлившую шаг Нефертари и твердой поступью вместе с Гуем вступил в святилище. Помещение без окон было освещено только двумя маленькими факелами, поэтому Нефертари вначале смогла рассмотреть только золотого Пта, которого жрецы сняли с трона, установленного в ладье и поставили перед Сехмет. Жрецы запели хорал:

— О Сехмет, ты могущественная, возлюбленная Пта, дочь Ра, защитница порядка, госпожа войны! Твое дыхание, как огонь, твои стрелы пронзают сердца, ты глаз Ра, ты могущественная колдунья, ты богиня врачевания. Посмотри, твой супруг посещает тебя, взгляни милостиво на твоих слуг.

Глаза Нефертари привыкли к темноте, и она смотрела на внушающее ужас изображение Сехмет. Сидящая богиня была высечена из черного камня с мрачной львиной головой. Воинственно блестели ее глаза из оникса. На голове сверкала корона с золотым уреем. В правой руке богиня сжимала знак Анк.

После жертвоприношений все медленно вернулись во дворец. Снова был праздничный обед, на этот раз в присутствии высоких сановников. Произносились хвалебные речи и пожелания счастья… Но вот наконец молодая пара осталась одна.

— У тебя будет собственный дворец, придворные, слуги, но я хотел бы, чтобы ночи ты проводила со мной. Если днем будешь выполнять свои обязанности, то ночью ты должна принадлежать мне и только мне.

— Я принадлежу тебе день и ночь, — прошептала Нефертари, покоряясь взгляду его соколиных глаз, который проник в глубину ее сердца и вновь наполнил ее сладкой истомой.

Рамзес аккуратно развязал широкий золотой воротник Нефертари, снял с ее головы парик и освободил заколотые волосы цвета черного дерева. Они блестящим покрывалом упали на плечи и спину новобрачной. Он ловко развязал ее красный пояс и помог снять льняное платье, которое сопротивлялось ему, пока наконец не упало разорванным на пол.

Рамзес отступил на несколько шагов и посмотрел на немного оробевшую Нефертари. Его восхитило то, что он увидел. Ее миловидное лицо с раскосыми темными глазами, круглые, еще детские щечки, маленькая упругая грудь с розовыми, прекрасно сформированными сосками, уже широкие женственные бедра, как будто высеченные скульптором ноги, маленькие нежные ступни и кожа, подобная миндальному молоку, — все в ней было совершенным.

Рамзес торопливо сорвал с себя передник и украшения и сказал, смеясь:

— Теперь твоя очередь, моя любимая, рассматривать меня. Все, что ты видишь, принадлежит тебе от головы до ног.

Рамзес обнял и поцеловал милую Нефертари, положил ее на роскошную кровать, нежно скользнул губами по ее плечам, груди, животу и бедрам, осторожно погладил ее девственный живот, почувствовал, как учащается ее дыхание. Ее темные глаза проникали ему в сердце, а руки ласкали его загорелое мускулистое тело. Она покрыла его грудь поцелуями и притронулась к своему подарку — половинке сердца из ляписа. Его ласки стали более настойчивыми, пальцы нашли место на ее животе и заставили Нефертари застонать от наслаждения, и она почувствовала, как ее тело открывается навстречу любимому. Она все еще хотела сопротивляться, но он обвил ее, как железом, и она потянулась ему навстречу, испуганная внезапной болью. Потом бог наполнил ее, был в ней, ритмично двигался, сначала медленно, и она услышала свой задыхающийся шепот:

— Быстрее! Быстрее!

Однако он только рассмеялся и ответил:

— Боги не знают спешки, их время — вечность…

Нефертари едва слышала, что сказал ее муж, обняла его обеими руками, ощутила толчки его желания, которые становились все сильнее и сильнее. Они превратились в волну, в прибой, который с шумом ударился об нее.

— Это было прекрасно, — тихо произнесла Нефертари. — Мне очень понравилось то, что ты делаешь со мной. А что чувствуешь ты?

— Я думаю, мне это тоже очень понравилось, — улыбнулся Рамзес. — Боги распорядились очень умно, потому что все охотно занимаются этим, как мужчины, так и женщины, как днем, так и ночью, и в любое время года, и поэтому люди никогда не исчезнут с лица земли. Может быть, сегодня мы создали новую жизнь.

— Чтобы удостовериться, давай попробуем еще раз, — предложила Нефертари. — Как ты считаешь?

Рамзес, который несколько дней предусмотрительно избегал гарема, заверил ее:

— Сегодня мы обязательно попробуем еще раз.

Несколько дней спустя новость о бракосочетании наследного принца достигла Фив. Главного жреца храма Амона в настоящее время не было, и второй жрец созвал срочный совет. На нем присутствовали третий и четвертый жрецы, казначей храма, правитель Фив и еще несколько важных сановников.

Тотмес, второй жрец Амона, сразу же начал о главном:

— Вы помните, что Благой Бог Сети, да будет он здрав, силен и могуч, сказал во время своего последнего визита в Фивы? Вы почти все присутствовали при этом. Он заверил нас, что наследный принц при выборе главной жены прежде всего будет иметь в виду девушку из Фив.

Некоторые присутствующие кивнули в знак согласия, и Тотмес продолжил:

— А теперь эта новость — девушка из Абидоса, чей отец имеет тесные связи с храмом Озириса! Конечно, ведь Благой Бог строит там большой храм, в то время как Амон в Мемфисе лишен своих владений. Да и что в наше время значит Амон-Ра в Кеми? Его унижают, подавляют, ему предпочитают других! Друзья мои, если мы не хотим закончить жизнь как рабы или нищие, мы должны что-то предпринять, и как можно скорее.

— Предпринять? — удивленно переспросил правитель города. — Не хочешь ли ты противостоять фараону? В конце концов он единственный главный жрец, а вы его слуги.

— Ты также его слуга. Царь хоть сегодня может тебя отослать в каменоломню и сделать правителем города любого подхалима. Не забывай это.

— Так не пойдет, друзья мои, — успокаивающе начал четвертый жрец Амона, тучный пожилой человек, не лишенный болезненного честолюбия, однако слывший умным и рассудительным. Все смолкли, и он продолжил: — Брак заключен, и здесь ничего не изменишь. При первой же возможности мы напомним фараону о его обещании, поэтому вторая жена наследного принца будет из Фив и женщиной нашего круга. Нам стоит основательно обдумать, кто подойдет на эту роль. Девушка должна не только быть красивой, умной и молодой, но и твердо держаться за Амона.

Тотмес горько рассмеялся:

— Это будет нелегко, мой дорогой. К тому же есть вероятность, что наша избранница сгинет в темном углу гарема, если вдруг по какой-либо причине не понравится Рамзесу. В этом случае нам придется начинать все сначала.

— А я тоже полагаю, что нам следует попытаться, и у меня есть предложение. — Правитель города назвал имя своей незамужней дочери. — Ей только десять лет, но она умна, красива…

Тотмес покачал головой:

— Ребенок не может нам помочь. Девушка должна быть взрослой. Она должна уметь постоять за себя и быть полностью преданной Амону.

Было названо еще несколько имен, но каждый раз имелись возражения, опасения и препятствия. Вдруг третьему жрецу пришло кое-что в голову.

— Послушайте, друзья мои, дочь моего брата (он и его жена уже отправились в Закатную страну), не замужем. Ей исполнилось восемнадцать лет. Она певица Амона, и хотела бы ею оставаться. Это умная, гордая девушка, глубоко преданная нашему великому богу. Она красива, но, как бы сказать, ее не прельщают брак и мужчины. Нужно поговорить с ней и дать ей понять о важности нашего дела. Я мог бы попытаться. Ее нужно убедить, что она делает это для Амона-Ра, что она, так сказать, жертва…

Правитель города удивленно поднял брови:

— Жертва? Что же жертвенного в том, чтобы стать женой царя? Тысячи девушек в стране позволили бы отрубить себе Руку за подобную жертву…

Третий жрец покачал головой:

— Ты неправильно понял. Для Бент-Амон (так зовут девушку) это будет жертва. Она получила от родителей богатое наследство, но с радостью служит храму, довольна своей жизнью и не хочет ничего другого. Жизнь в гареме, пусть даже в царском, была бы для нее наказанием. К тому же в Мемфисе невысоко чтят Амона-Ра.

Тотмес стукнул по столу.

— Об этом-то и речь! Амон в Мемфисе лишен власти, и те, кто почитает его там, называют его Амоном Мемфисским, как будто это другой бог, как будто есть два Амона. Родина Амона — Фивы, отсюда произошла его власть, задолго до того как царская резиденция была перенесена в Мемфис. Так и должно оставаться. Амон из Фив — царь всех богов в стране Кеми. Чтобы сохранить это положение дел и создать противовес все усиливающемуся из года в год влиянию Пта, будущий царь должен иметь жену, которая умно и осторожно напомнит ему о Фивах и Амоне. Я предлагаю осторожно познакомить с нашим планом эту Бент-Амон.

Побег каторжника Меру из каменоломни прошел без сучка без задоринки, как будто Сет, бог пустынь и оазисов, простер свою могущественную длань над заговорщиками.

Остановились только в Фивах. Один из содействовавших побегу сказал:

— Так, как ты сейчас выглядишь, без носа и ушей, обритый и с незажившими следами палочных ударов на спине, ты не можешь показаться среди людей. Городская стража тотчас арестует тебя, и ты закончишь свой путь на виселице. Мы сейчас несколько изменим твою внешность, и ты сам с трудом узнаешь себя.

В закрытых носилках Меру отнесли на запад, в Город Мертвых, где бальзамировщики выполняли свой ужасную, но необходимую работу. Среди них имелись специалисты, которые занимались тем, что придавали трупам, лежавшим до того семьдесят дней в растворе, вид живых. Они творили настоящие чудеса с помощью косметики, воска, льняных капель, крошечных деревянных палочек и других вспомогательных средств.

Здесь-то и оказался Меру, и один из местных мастеров осмотрел его со всех сторон. Наконец он решил:

— Волосы вырастут снова, шрамы от побоев исчезнут, а нос и уши я должен для тебя изготовить. Это в общем несложно.

Меру устроили жить в маленькой, скрытой от посторонних глаз комнатке, а мастер время от времени измерял его голову, смешивал краски и что-то лепил из воска. Однажды он сказал.

— Время пришло, я снова сделаю из тебя нормального человека.

Он показал Меру глиняную миску, в которой лежали два идеальных по форме уха и нос. Они были изготовлены из воска и старательно окрашены в цвет тела. Уши приклеивались к голове особым составом, как и нос, который в точности подходил Меру. Около часа мастер-бальзамировщик занимался сложным гримом, после чего нельзя было обнаружить ни малейшего следа того, что нос и уши были ненатуральными. Он принес отполированное металлическое зеркало и дал Меру поглядеться в него. В последний раз тот видел свое лицо, когда притащил в каменоломню два ведра с водой и одно из них послужило каторжнику зеркалом. С тех пор у него не было ни желания, ни возможности рассматривать свою безносую физиономию. А теперь с глади бронзового зеркала на Меру смотрел какой-то незнакомец.

— Не… не… ужели это я? — заикаясь, спросил опешивший Меру. — Это же, это же…

Бальзамировщик довольно ухмыльнулся:

— Да, мой дорогой, это новый человек! Если ты наденешь парик и хорошую одежду, то можешь в любой момент идти к людям, и никто не обратит на тебя особого внимания. Можешь даже купаться, если захочешь: воску и клею вода не страшна.

В первый раз с давних пор в ожесточенном и опустошенном уме Меру мелькнуло нечто похожее на радость, но следующей его мыслью было использовать свое новое обличье для мести, какой мир еще и не видал.

«Даже если ты вскоре станешь фараоном страны Кеми, великий Рамзес, я и тогда найду возможность встретить тебя или твоих близких. За это я с радостью отдам жизнь».

Меру отложил зеркало в сторону и сказал:

— Хорошая работа! Ты славный мастер бальзамировщик. Жаль, что мертвецы не могут оценить твоих стараний.

— Не старайся обидеть меня, ибо твои слова проносятся, как ветер, мимо моих ушей. К тому же слова твои правдивы, а то, что я хорошо работаю, я знаю сам. Уже несколько человек, подобных тебе, прошли через мои руки, и я скажу тебе одно: по совести говоря, эта работа похожа на работу с мертвыми, потому что вы все равно раньше или позже закончите свой путь на виселице или на эшафоте. У меня прекрасный дом, большая семья, а в Закатной стране меня ждет просторное жилище Вечности. У тебя этого никогда не будет. Твое ка уже ожидают демоны Подземного царства с раскрытыми пастями. Нерадостная мысль, правда? Новые уши и нос из воска и небольшая передышка. Что ж, пусть она у тебя будет. Через час тебя заберут отсюда.

Меру ничего не ответил на эти слова и напрасно ждал хорошо знакомой ему вспышки гнева, которая кое-кому стоила жизни, — в его груди ничто не шевельнулось, и пророчества мастера-бальзамировщика его не пугали. Жизнь Меру здесь, на земле, и он проживет ее, используя каждый миг ради собственного удовольствия.

— Эй, трупный мастер, здесь нет девушки? — гаркнул он. — У меня еще есть время. Я легко справлюсь с женщиной, как ты считаешь?

Но мастер Города Мертвых и глазом не повел.

— Женщин и девушек здесь нет, — спокойно ответил он. — Это место работы. Если тебе так уж загорелось, я могу, конечно, спросить у бальзамировщиков наверху, не поступили ли к ним какие-нибудь молоденькие. До того как их положат в раствор, трупы девушек еще бывают привлекательными. Есть даже ряд клиентов… В общем, если хочешь, я спрошу.

Меру, которому были знакомы любое насилие, любая подлость, любое преступление, прошиб холодный пот.

— Это без меня, я не оскверняю трупов.

— Как знаешь. Меня ждет работа, а ты пойдешь другим путем. Тем не менее, желаю удачи. Вероятно, Сет покровительствует тебе.

За Меру явился невзрачный скромно одетый человек.

— Называй меня просто Хем, потому что во время путешествия в Мемфис я буду твоим слугой. — Он вытащил из-за пояса свиток. — Ты путешествуешь как Узер-Амон, жрец и чтец, по делам наследства в Мемфис. Печать храма Амона, между прочим, подлинная. Есть определенные связи… Но тебя это не касается.

Меру кивнул. Что ему за дело до всего этого, если он скоро окажется в Мемфисе и встретит Себека лицом к лицу. Единственным ощутимым следом от пребывания на каторге у него было подрезанное сухожилие на левой ноге, которое вынуждало Меру хромать самым жалким образом. Какую пользу может извлечь повелитель пустыни из такого человека? «Слуга» как будто прочитал его мысли.

— Твою хромую ногу в Мемфисе также будут лечить. Есть лекарь, который может поправить дело. По крайней мере в большинстве случаев у него это получалось.

Меру пожал плечами:

— Было бы неплохо. Об этом я подумаю, когда мы доберемся до Мемфиса, но у меня есть некоторые сомнения.

Хем ухмыльнулся, как шакал:

— Ты и не подозреваешь, как далеко простирается власть повелителя пустыни. Ему все равно, что многие сомневаются в его существовании. Тот, кто встречает его лицом к лицу, больше не жилец. Кто хочет обратиться к нему, должен действовать через связных. Я тоже его никогда не видел.

Меру ничего не сказал на это, но вспомнил о том времени, когда был разбойником в Мемфисе. Тогда многие его товарищи мечтали встретиться с Себеком. Однако его никто не видел, а тот, кого принимали в банду повелителя пустыни, просто исчезал, и видели его в лучшем случае только во время публичной казни.

Когда Меру со своим спутником поднялся на борт ладьи, отправлявшейся на север, никто не обратил внимания на него, и бывший каторжник понял, что его маска великолепна и что он действительно начал новую жизнь.

Сенеб и Хатнуфер, родители ставшей царицей Нефертари, жили, как и прежде, в Доме для гостей в пределах Белой Стены. Их почтительно обслуживали, оказывали им почести и… забывали. Мечта Хатнуфер сидеть каждый вечер в покоях царицы Туи и болтать о детях разбилась вдребезги. Когда мать молодой жены наследника очень осторожно осведомилась о царице, оказалось, что Богоподобная уже некоторое время назад покинула Мемфис и находится в своем имении в Дельте. Что касается царя, он большей частью чувствовал себя больным, и его необходимо было щадить. Наследный принц занимался государственными делами и повсюду брал с собой свою молодую жену.

Сенеб, который предвидел, что они окажутся здесь лишними, затосковал об Абидосе и однажды сказал жене:

— Моя дорогая, я думаю, детям мы больше здесь не нужны. Нефертари сейчас царица, и у нее множество обязанностей. Нам лучше вернуться домой и там подождать ее визита. Рамзес ведь обещал, что будет лично наблюдать за тем, как продвигается строительство храма.

Хатнуфер, которая прежде думала, что ее примут как члена царской семьи, тем временем уже образумилась, однако женская гордость не позволяла ей это выказать. Втайне она уже мечтала о том, чтобы муж потребовал их возвращения домой. Поэтому она сказала с плохо скрываемой радостью:

— Ты знаешь, я всегда покоряюсь твоим желаниям, супруг мой, но нам все же надо попрощаться с нашей дочерью.

Едва только они объявили о своем намерении, как все двери для них открылись. Даже Благой Бог почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы удостоить их прощальной аудиенции, которая прошла очень торжественно.

— Что я могу дать тебе в качестве подарка, дорогой друг? Хотел бы ты земли, золото, титул? Как отец царицы, ты имеешь право на более высокий ранг.

Сенеб был смущен таким предложением.

— У меня есть все, что мне нужно, о Богоподобный. Мы живем скромно. Самый большой подарок ты мне уже сделал, когда дал поручение выстроить новый храм Озириса.

Сети кивнул:

— Конечно, ты набожный человек, это известно, поэтому я назначаю тебя главным надзирателем за строительством храма в Абидосе. Отправляй мне время от времени сообщения, мой друг, и если ты не побоишься путешествия, то всегда будешь с радостью принят в Мемфисе.

Когда Хатнуфер прощалась с дочерью, Нефертари шепнула ей:

— Мама, думаю, я беременна.

Более прекрасного прощального подарка для своей матери она не могла приготовить.

 

5

Работа в храме Озириса в Абидосе шла не так быстро, как хотелось бы, и даже на второй год строительства стены едва достигали шести или семи локтей в высоту. Было достаточно народу, чтобы складывать каменные блоки или ставить колонны, но не хватало мастеров для художественных работ. Необходимо было высечь сотни сцен на известняке и отшлифовать их. Предварительные рисунки уже давно были готовы, но претворить их в жизнь можно было, лишь потратив много времени и силы.

Храмовый двор был разделен пилонами на две части. За ними следовали два больших зала с колоннами, которые заключали в себе капеллы семи божествам: Гору, Озирису, Изиде, Амону, Пта, Ра-Харахте и Божественному царю Сети.

Затем следовали большой и малый залы Озириса, многочисленные служебные помещения, галереи и на юго-востоке громадный комплекс с кладовыми и складами. В юго-западной части начались земляные работы для уходившего глубоко под землю еще одного храма Озириса, под которым должна была располагаться ложная гробница фараона Сети.

Целая толпа мрачных надсмотрщиков руганью и палочными ударами побуждали рабов трудиться изо всех сил, но над художниками они не имели власти, потому что один избитый или обруганный скульптор тут же мог поднять бунт.

Ирамун и Пиай работали со своими помощниками в капелле Изиды. Быстро, ловко, экономными движениями Пиай высекал и шлифовал фигуру фараона, который приносил в жертву сидящей на троне Изиде блюдо с хлебом и фруктами. Ирамун полировал рыбьей кожей уже законченное лицо богини, а два помощника переносили ряд иероглифов с папируса на камень.

Ирамун считался старшим среди скульпторов, но недавно был назначен еще главный надзиратель, который не имел ни малейшего представления об их работе, но мотался, как злой дух, по строительной площадке, чтобы смотреть за людьми и понукать их.

Ирамун отложил рыбью кожу в сторону и отступил назад, чтобы посмотреть на матовое величественное лицо богини издалека. Тут к нему сзади тихонько подошел худой, с ястребиным лицом главный надсмотрщик и закричал:

— Не слишком ли долго ты любуешься на свое творение, ленивая тварь? Я тебе не помешал спать? — и, подняв палку, которую он постоянно носил с собой, ударил ею Ирамуна по голове. — Я научу тебя работать быстрее, жалкая жратва крокодила!

Удары посыпались на спину и плечи совершенно удивленного, почти парализованного Ирамуна.

Но прежде чем старый мастер успел что-то понять, к ним прыгнул Пиай. Выхватив у надсмотрщика палку, юноша начал бить худого надсмотрщика по лицу так жестоко, что оба помощника схватили его за руки.

Весь в крови главный надсмотрщик отполз в сторону, затем с трудом поднялся и заковылял от скульпторов, громко ругаясь.

Ирамун пощупал шишку на голове, и лицо его болезненно искривилось.

— Спасибо, сынок, спас. Но я боюсь, что будут последствия. Люди такого сорта мстительны и не успокаиваются до тех пор, пока не посчитают, что справедливость восстановлена в их пользу. — Ирамун повернулся к обоим помощникам. — Вы ведь оба видели, что главный надсмотрщик в своем безумном гневе был готов забить меня до смерти, в то время как мой сын действовал по крайней необходимости, чтобы спасти мне жизнь?

Оба парня согласно кивнули:

— Все так и было, почтенный мастер, мы все точно видели.

— Попробуем тогда его переиграть, — решил Пиай, — и тотчас донесем на главного надсмотрщика за попытку убийства. Обратимся к главному жрецу Мери.

Ирамун кивнул в знак согласия:

— Попробуем его опередить.

Здоровье фараона Сети быстро ухудшалось. Он переносил только совсем легкие кушанья, да и после них его часто рвало. Врачи безуспешно боролись с учащавшимися приступами боли и наконец пришли к мнению, что неизвестный злой демон вселился в тело Благого Бога.

В четвертом месяце Ахет фараон планировал принять участие в празднествах Озириса в Абидосе и одновременно посмотреть, как продвигается строительство храма.

Однако из-за его телесной слабости путешествие все отодвигалось, пока наконец не стало понятно, что Сети не сможет туда поехать уже никогда.

Рамзес, которого измученный недугом Сети велел позвать к себе, присел на кровать отца.

Фараон виновато улыбнулся:

— Я сегодня просто не могу встать. Может быть, я окрепну, если полежу несколько дней… Но давай перейдем к делу. Ты ведь знаешь, я с большой охотой бы порадовался тому, как продвигается строительство моего большого храма в Абидосе, но, похоже, что вскоре мне предстоит путешествие на юг уже в качестве Озириса.

Рамзес отрицательно покачал головой и хотел прервать отца, но тот взял его за руку.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, но я чувствую, Анубис уже стоит перед дверями и ждет своего часа, поэтому я желаю только, чтобы ты предпринял путешествие один, не как фараон и с большой свитой, а быстро и без излишней пышности, потому что я не хотел бы, чтобы о твоем путешествии узнали преждевременно. В последние месяцы из Абидоса приходят вести, которые мне не нравятся. Ты знаешь эти донесения чиновников! Они пишут, что строительные работы продвигаются со скоростью ветра и храм уже почти готов, а между строк я читаю, что почти ничего еще не готово, что всего не хватает, что рабочие ленивы, художники медлительны, а скульпторов слишком мало. Я хотел бы, чтобы ты сам все увидел и оценил, поэтому твой визит должен быть неожиданным.

Рамзес выехал немедленно. По мере того как отец все слабел, молодой наследник чувствовал, что его жизненные силы все возрастают, как будто угасающая жизненная энергия Сети переходила к сыну.

Рамзес от всего сердца любил отца и почитал его. Между ними никогда не возникало серьезной ссоры. Рамзес всегда беспрекословно следовал приказам фараона, однако, когда ему казалось необходимым, он высказывал свои сомнения, которые отец серьезно рассматривал и очень часто принимал во внимание. Но, несмотря на глубокое почтение к отцу, Рамзес был твердо убежден в том, что сделает все лучше и что его власть принесет новый блеск стране Кеми. В голове молодого человека уже роились планы, которые он хотел воплотить, когда будет царствовать один, и в которые не посвящал никого, кроме Нефертари. Царская супруга постоянно была рядом с ним.

Двухлетнюю принцессу Мерит, их первенца, передали няньке, когда вошел Рамзес. Нефертари находилась на позднем сроке беременности и неловко подошла к стулу, на который осторожно уселась.

Рамзес рассмеялся:

— Ты начинаешь все больше походить на Деба, небесного гуся, который снес большое яйцо мира, но я все же надеюсь, что ты принесешь не яйцо, а наследника.

Нефертари притворилась обиженной:

— Твои сравнения почетны, но безвкусны. Если я сейчас и напоминаю гуся, то виноват в этом ты. Не сама же я довела себя до этого состояния!

Рамзес поцеловал маленькую Мерит и отослал ее вместе с нянькой. Затем встал на колени перед Нефертари, положил руки ей на колени и нежно посмотрел на жену:

— Ты прекрасна всегда, полная ты или стройная, я люблю тебя, как в первый день нашей встречи и даже больше, потому что тогда меня ослепила твоя красота, но я не знал, хорошая или плохая из тебя получится жена.

Он поцеловал ее руки, обнял ее бедра и осторожно приложил ухо к ее животу.

— Я слышу, — сообщил он, — маленький принц рассказывает мне историю.

— Что же он говорит?

Рамзес встал.

— Это не для женщин, у нас мужской разговор. Моя дорогая, завтра я должен уехать — так хочет отец. К сожалению, я не могу взять тебя в таком состоянии с собой, но, когда я поеду в Фивы, ты будешь со мной. Если, конечно, опять не превратишься в гуся…

— Не глупи. Ты должен ехать по делам?

— Нет, мой отец хочет знать, как строится храм в Абидосе. Он часто говорит о своем Вечном жилище. Слишком часто. Я полагаю, что скоро он воплотится в Озириса. Тогда ты будешь Великой Царской Супругой…

— Не говори об этом. Меня удовлетворяет мое положение, а твоему отцу я желаю тысячи тысяч праздников Зед.

— Он и одного не отпразднует, — задумчиво проговорил Рамзес. — Разве только в качестве Озириса.

Молодой правитель поднялся и поцеловал обе руки жены:

— Береги себя, милая. Я постараюсь вернуться назад как можно быстрее.

Четыреста лет назад Кеми завоевали гиксосы, и они владели страной более ста лет. Воспоминания о них поблекли. Они ничего не оставили после себя, что изменило бы или обогатило бы культуру или жизнь в Кеми, за исключением одного: они привезли египтянам лошадей. Лошадей запрягали в колесницы во время войны. Стража городов и в пустыне стала благодаря им более мобильной, а фараон использовал их для охоты, однако всегда в качестве упряжных. Верхом скакали только рабы, которые присматривали за большими стадами. Они сидели без седла на какой-нибудь старой и миролюбивой лошади.

Разбойничья банда повелителя пустыни Себека не чуралась «рабского» способа передвижения. Тот, кто нападал на караваны торговцев и грабил похоронные процессии в Западной пустыне, должен был быстро появляться и столь же быстро исчезать, и ничто не подходило для этого лучше, чем быстрая, хорошо выдрессированная лошадь. Себек использовал знания иноземных членов своей банды, которые были родом из Нахарины или Ретену, чтобы научить других верховой езде. Благодаря этому в большинстве случаев они могли переиграть воинов ниу, даже если те ехали по двое на быстрых легких колесницах и за возничим стоял ловкий стрелок из лука. Всадники Себека двигались намного быстрее и редко вступали в борьбу. Иногда случалось, что воины ниу преследовали налетчиков почти до их убежища. В этом случае Себек приказывал бежать в разные стороны и лучше пожертвовать парой человек, чем выдать место, где скрываются разбойники. Если же их окружали и они не могли прорваться, тогда они сходили с лошадей и дрались кинжалами, мечами и дубинами за жизнь и свободу.

Когда Меру добрался до Мемфиса, его спутник велел ему разыскать определенный дом у хлебного рынка, там произнести пароль «Себек — мое спасение» и ждать дальнейших указаний. Хитрый и осторожный повелитель пустыни имел много связных, которые могли узнать друг друга только при помощи пароля. Так Меру попал в указанный дом, а затем на постоялый двор, откуда двумя днями позже его забрал немой слуга и повел на городскую окраину к маленькому храму мертвых. Слуга исчез, а незадолго до захода солнца откуда ни возьмись появился всадник, и они два часа скакали на юг. Там он передал Меру пастуху овец. Тот сказал только:

— Ничего не говори. Не смотри на меня. Жди.

В два часа пополуночи Меру безжалостно растолкали, снова посадили на лошадь, и на восходе солнца он предстал перед повелителем пустыни Себеком.

Меру часто представлял себе, как может выглядеть этот пользовавшийся дурной славой человек. Чаще всего он воображал Себека мускулистым великаном, который способен убить любого одним ударом кулака и наряду со своей силой обладает безграничной хитростью.

Они вошли в пещеру, завешанную коврами, обставленную сундуками, столами, удобными стульями и матрасами. Свет от дюжины масляных ламп освещал маленькое уютное помещение, из глубины которого появился худой человек среднего роста.

Меру отпрянул, когда увидел лицо Себека: у того была голова, похожая на череп мертвеца, — без носа, ушей и волос. Ужасный шрам пересекал лицо, разрывал губы и делил отвратительную физиономию на две части. Левый глаз живо, зло и по-хитрому сверкал, правого не было. Глазная впадина была глубокой, как у наполовину сгнившего трупа.

— Ну, что ж, посмотри на меня внимательно, Меру. Царская справедливость коснулась меня еще в большей степени, чем тебя. — Он протянул вперед обрубки обеих рук. — Меня так долго избивали и отняли у меня столь многое, что я потерял всякое сходство с человеком. Так я стал Себеком. Я Крокодил, которого боятся, ненавидят, преследуют, и, тем не менее, я второй царь в стране Кеми — царь, который правит в темноте и которому подвластно все, над чем фараон даже при свете дня не имеет власти. Те, кого изгнали из общества, искалеченные, чужаки, бесполезные, желающие безудержной мести и безмерно честолюбивые обращаются ко мне, потому что фараон не может им помочь.

Себек доковылял до позолоченного кресла и со стоном уселся.

— Один год ты будешь на испытании, Меру, и, если ты подтвердишь то, что мы знаем о твоей предыдущей жизни, я сделаю тебя одним из моих четырех помощников. Их зовут Огонь, Вода, Земля и Воздух. Все они имеют различные задания. Земля всегда в дороге, он выведывает возможности, где и что можно достать. Воздух набрасывает планы наших предприятий, он же является партнером для желающих мести, которые хотят отправить к Озирису одного или нескольких людей. Вода отвечает за то, чтобы не оставалось следов после наших нападений и вылазок. Эти трое не дерутся. За схватки отвечает Огонь. Он предводительствует при нападениях и отвечает за всех отосланных к Озирису. Это не означает, конечно, что он собственноручно отсылает их туда. Его работа опаснее всех, поэтому должность Огня чаще бывает вакантной. Если ты подойдешь, то ты станешь следующим Огнем.

— Мой предшественник еще жив? — спросил Меру.

— Еще жив, — ответил изувеченный. — Но недавно он был тяжело ранен, и он более не так ловок, как раньше. Вскоре я должен буду найти ему замену.

Себек указал обрубком руки на ногу Меру:

— В каменоломне тебе подрезали сухожилие. Наш лекарь попытается поправить твою ногу. У тебя имеются еще вопросы или возражения?

— Нет, — ответил Меру. — Благодарю тебя за освобождение. Распоряжайся моей жизнью, моей силой, моими знаниями. Здесь я наконец нашел то, что искал всю свою жизнь, — настоящую родину.

Меру произнес это, но при этом думал лишь о дне мести, каким бы далеким этот день ни был.

Главный жрец Озириса проводил жаркие дневные часы в своем прекрасном доме, вокруг которого весь год зеленел и цвел заботливо поливаемый сад. Привратник попытался отослать прочь Ирамуна и Пиайя. У него было указание никогда не тревожить высокого господина в этот час.

— Скажи своему господину, что речь идет о важных вещах, которые касаются храма и строительных работ, и он тотчас примет нас.

Главный жрец Мери, толстый, несколько рассеянный человек средних лет, выслушал доклад Ирамуна вежливо, но слегка нетерпеливо.

— Что же здесь важного? Надсмотрщик избил тебя, а твой сын — его. Мне кажется, вы квиты. Возвращайся назад к своей работе и забудь о мести.

— Но главный надсмотрщик не забудет о ней и станет настаивать на наказании Пиайя, — возразил Ирамун.

— Поживем — увидим.

На строительной площадке они попали прямо в руки городской стражи, которая уже разыскивала Пиайя. Его арестовали за нападение на начальника и бросили в темницу. Ирамун ничего не мог предпринять, ему только сказали, что дело будет передано в суд.

В эти дни в Абидос приехал Рамзес. Он запретил торжественный прием, принял ванну, пообедал и тут же отправился в храм. Образование, полученное наследным принцем, и тот факт, что он вырос в окружении самых искусных творений — от масляной лампы до статуй богов, — позволяли ему с уверенностью судить о плохой, средней, хорошей или отличной работе художников и скульпторов.

Все, что ему показывали, он внимательно осматривал: начатые пилоны, стоявшие друг рядом с другом и похожие на громадные пироги основания колонн, каменные плиты с готовыми, наполовину готовыми или необработанными поверхностями, почти завершенный список царей — именные картуши шестидесяти шести фараонов от Хеопса до Сети. Среди них были также изображены фараон с принцем Рамзесом, они курили благовония перед своими обожествленными предшественниками.

Рамзес остановился и наморщил лоб.

— Тут у меня еще косичка ребенка. Нельзя ли это изменить?

— Извини, Богоподобный, но это представлено согласно планам Благого Бога, да будет он жив, здрав и могуч. В то время ты действительно был таким, если позволишь напомнить…

— Хорошо, воля Благого Бога, моего великого отца, для меня закон так же, как и для вас.

Рельеф в капелле Изиды Рамзес осматривал долго и тщательно.

— Превосходная работа! Я хотел бы, чтобы у нас в Мемфисе было побольше подобных мастеров. Кто это сделал?

Главный жрец обернулся к своим сопровождающим.

— Ирамун, я полагаю.

— Позовите его.

Ирамун вместе с другими мастерами из уважения к высоким гостям удалился. Они сидели в тени расщепленного каменного блока, когда старшего мастера позвали.

— Встань, друг мой, — сказал Рамзес упавшему перед ним на колени художнику. — Ты выполнил работу великолепно. Я хотел бы, чтобы мой отец мог видеть себя приносящим жертву Изиде.

— Это не только моя работа, Богоподобный, большую ее часть сделал мой сын Пиай, который сейчас невиновный сидит в тюрьме и ждет приговора.

Главный надсмотрщик выступил вперед:

— Извини, Богоподобный, он не является невиновным. Этот юнец сбил с ног меня, своего надсмотрщика, и набросился на меня с побоями. Этого нельзя оставить безнаказанным.

— Тогда расскажи Богоподобному, почему он сбил тебя с ног.

Худой, с головой коршуна надсмотрщик покраснел от гнева.

— Почему?! — закричал он. — Я…

— Прекрати! — воскликнул главный жрец. — В присутствии молодого Гора не спорят. Займемся этим позже.

— Нет! — сказал Рамзес. — Я сам во всем разберусь. Постыден факт, что столь искусный мастер сидит в тюрьме, в то время как храму срочно требуется каждая рука. Через час я хотел бы увидеть вас всех: Ирамуна, его сына, верховного жреца и главного надсмотрщика.

Рамзес велел доложить все о случившемся и вынес решение:

— Главного надсмотрщика сместить, следующие три месяца он будет выполнять самую черную работу — дробить камень. Если он себя оправдает, тогда посмотрим. Нельзя избивать старательного и прилежного скульптора только за то, что он на минуту передохнул от напряженной работы. То, что Пиай защищал своего отца, понятно. Нападение на начальника он искупил несколькими днями в тюрьме. А теперь оставьте меня наедине с мастером Пиайем.

Оба молодых человека почти одного возраста смотрели друг на друга. Соколиный взгляд наследного принца встретился с серыми бесстрашными глазами художника, и Рамзес почувствовал в Пиае нечто особенное. У обоих возникло ощущение, что они уже давно знакомы друг с другом. Каждый почувствовал в другом сходство намерений и мышления, несмотря на пропасть, разделяющую сына раба и наследника фараона. Оба хотели великого, оба видели перед собой цель, оба были полны решимости не сойти со своего пути.

— Можешь ли ты делать что-либо кроме рельефов?

— Все, что необходимо, Богоподобный. Я могу создавать фигуры из глины, камня, металла и дерева, могу рисовать, а также знаю важнейшие письменные знаки…

— Тогда у меня есть заказ для тебя. Изготовь мою фигуру, сидящую в короне Хепреш, из золота в пядь величиной. Я хотел бы подарить ее своей жене Нефертари. Сколько времени тебе на это потребуется?

— Пара часов, Богоподобный. Сегодня вечером она будет готова.

Пиай взял металлический штифт, вытащил осколок глины из своего передника и начал набрасывать быстрыми, точными штрихами фигуру наследного принца.

— Поверни голову, Богоподобный, сдвинь ноги. Да, так… С двумя скипетрами? Сделать ли под фигурой надпись?

Рамзес улыбнулся, наблюдая за работой молодого художника.

— Да, с двумя скипетрами, а в качестве надписи сделай два имени в картуше: мое и царицы.

— Для этого понадобится от полутора до двух дебов золота, Богоподобный.

— Мой казначей вручит тебе три деба. Все, что останется, будет тебе наградой.

Пиай глубоко поклонился.

— Откуда у тебя такое странное имя — Пиай?

— Это единственное, что мне оставили мои настоящие родители. Они оба мертвы. Мой отец был пленным воином с севера, а мать — рабыней, гнувшей спину на полях. Ирамун взял меня несколько лет назад в подмастерья, а со временем стал мне роднее родного отца.

— Ну, что до твоего происхождения, разве оно имеет значение при таком таланте и мастерстве. Я жду тебя сегодня вечером.

Пиай тотчас принялся за работу, вылепив по рисунку фигурку в палец величиной из твердого воска. Он долго работал над лицом юноши, исполненным величия сына Солнца. Работа давалась легко и шла быстро. В конце он вырезал два имени, окруженные картушем, на левом и правом плече сидящего на троне Рамзеса.

Пиай окунул восковую фигуру в холодную воду и аккуратно одел ее в глину. Затем проделал отверстия вверху и внизу, положил все в печь для обжига, где огонь закалил глину и растопил воск.

В плавильне по его указанию уже разогрели и растопили три деба золота. Здесь-то и произошло рождение золотого Рамзеса. Пиай уложил закаленную, полую глиняную форму в мокрый песок, расширил верхнее отверстие вдвое и залил в емкость раскаленное золото.

Дымясь и шипя, металл устремился в полую форму, заполнил ее целиком и тотчас застыл.

Более половины деба осталось в кувшине, с удовольствием отметил Пиай. Заказ наследного принца вмиг сделал его богатым.

Пиай отнес еще теплую полую форму на улицу, уложил ее в корзину с песком и начал осторожно разбивать бронзовым молотком. Сверкая, маленькая золотая фигурка показалась на свет. Там и тут на ней образовались струпья, а наверху, как и внизу, остались длинные выступы от литья.

Пиай тут же отнес фигуру отцу, который, внимательно осмотрев маленького золотого фараона, указал сыну и ученикам на некоторые небольшие ошибки, а потом сказал:

— Ты создал шедевр, сын мой. Возьми полировальный инструмент и исчезай отсюда. Если фигурку надо отдать сегодня вечером, работы еще много.

Радости Пиайя не было границ. Если отцу понравилась работа, тогда все хорошо. Он сточил оба выступа от литья, аккуратно собрал каждую пылинку золота в кусочек коровьей шкуры, и начал полировать фигурку. Эта трудная, кропотливая работе продолжалась пару часов, после чего скульптура приобрела истинное очарование. Несколькими точными движениями юный мастер немного удлинил уголки рта и глаз, выгравировал урей и углубил контуры двух показавшихся ему нечеткими картушей с именами. Складки передника были также не очень выраженными, поэтому Пиай старательно подчеркнул линии. Незадолго до захода солнца работа была готова. Пиай отполировал фигуру грубым льняным материалом до блеска, завернул ее в платок и положил в шкатулку из черного дерева, которая срочно была изготовлена точно по размеру скульптуры в столярной мастерской.

Рамзес сидел со жрецами Озириса и несколькими городскими чиновниками, среди которых был также Сенеб, за торжественной вечерней трапезой и скучал. Славословия не прекращались, потому что все знали, что очень скоро Рамзес станет единственным правителем. Тут к его уху наклонился один из доверенных слуг и прошептал:

— На улице стоит некий Пиай и утверждает, что ты, Богоподобный, ожидаешь его…

— Да, немедленно введи этого человека.

Пиай опустился на колени перед Рамзесом и протянул ему шкатулочку из черного дерева. Рамзес открыл ее, достал фигурку из платка и поднес ее к лампе. Он долго крутил ее и так и этак. От скульптуры исходило мягкое золотое мерцание. В зале воцарилась полная тишина. Все почувствовали, что это особое мгновение. Наконец Рамзес поднял глаза.

— Поднимись, Пиай! А вы, друзья мои, посмотрите на этого человека. Он также царь. Царь своего искусства, которого Пта отметил своими особыми дарами. — Он высоко поднял фигурку. — Пиай создал образ моего величества в золоте только в пядь величиной. Ее можно прикрыть рукой, но эта работа — само совершенство и заслуживает высокой похвалы.

Он наклонился к Пиайю и тихо сказал:

— Ты заслужил награды. Хорошенько обдумай, хочешь ли ты должность, титул, землю, зерно, скот. Я хотел бы тебя отличить любым приятным тебе способом. Завтра во втором часу дня я уезжаю, и до отъезда я приму тебя на своей ладье.

Пиай не провел бессонную ночь, и ему не нужно было советоваться с Ирамуном, потому что молодой мастер давно знал, чего хочет. Утром в назначенный час он был на месте, и Рамзес принял его на палубе под навесом от солнца.

— Садись, Пиай, и выпей со мной стакан вина.

— Ты оказываешь мне большую честь, Богоподобный.

— Ты заслужил это, мастер. — Рамзес заглянул в серые отважные глаза юного скульптора и довольным взглядом окинул его стройное жилистое тело. — Если бы ты не был таким искусным художником, я бы взял тебя воином личной охраны. У тебя тело воина.

— Мой отец был воином, но над моей колыбелью простер свою руку Пта, а не Монту.

— Похоже на то, мой друг. Итак, каково твое желание?

Пиай опустил глаза.

— Возможно, мое желание нескромно. Я разбираюсь в том, как делать скульптуры из глины, камня, металла и дерева, я могу рисовать, но меня восхищает искусство архитекторов. Я вижу, как храм Благого Бога, твоего великого отца, да будет он здрав, жив и могуч, вырастает из земли; вижу, как со своими планами, торопясь, бегают архитекторы, а сам так мало понимаю в этом, что от злости у меня болит печень. Мое желание в том, чтобы овладеть искусством зодчества, потому что я полагаю, что скульптор, украшающий храм своими фигурами и рельефами, должен знать, как построить само здание.

Рамзес усмехнулся:

— Хорошо сказано, мой друг. Это твое желание я могу выполнить. Поезжай на север, осмотри сначала Фивы с их храмовым городом, а затем отправляйся в Он, Бубастис и, наконец, в Мемфис, хранимый столь почитаемым тобой Пта, и осмотри там его Большой храм. Я жалую тебе царскую грамоту, благодаря которой ты сможешь бесплатно и беспрепятственно путешествовать по всей стране, жить где хочешь, и в любом месте тебе будут показывать строительные планы. Я даю тебе срок, по истечении которого ты должен будешь явиться в царский дворец в Мемфисе, где тебя будут ждать много заказов.

— Благодарность моя безгранична, Богоподобный, это чудесный подарок, но моя работа здесь, отец, храм Озириса…

— Если ты нужен своему царю, им придется без тебя обойтись. Прощай, Пиай, и пусть Пта хранит тебя на твоем пути! Мы увидимся в Мемфисе.

 

6

Благой Бог и сын Солнца, повелитель Обеих Стран, Мен-Маат-Ра-Птах-Мери-Ен-Сети готовился отправиться в Закатную страну. Лекари напрасно пытались изгнать демона болезни из его тела. Фараон Сети пережил сорок два разлива Нила. Большинство его подданных не доживали до этого возраста.

Сети стал слишком слабым, чтобы подниматься с постели. Советы и укрепляющие снадобья оказались бесполезными. Сегодня фараон не ощущал никаких особенных болей, но слабость свинцовыми гирями висела на его членах, и он полностью поддался ей, чувствуя, что борьба проиграна. Старый воин знал, что сопротивление бесполезно, только глупые и трусливые не покоряются воле богов. Он испытал тяжесть двойной короны, и теперь ему оставалось только подождать, пока бессмертные боги примут его в свой избранный круг. Сердце Сети прихрамывало, как измотанный воин в конце марша, и он чувствовал, как оно останавливается на все более длительные промежутки, чтобы потом с трудом начать спотыкаться еще некоторое время. Иногда фараону казалось, что он ясно видит, как Анубис с головой шакала склоняется над его ложем и осторожно прикасается к его груди. А вот прекрасный Пта дружелюбно смотрит на него и, как призрак, проходит мимо. Все выглядело так, будто боги хотели ближе познакомиться с фараоном, прежде чем принять его в свой круг. Люди, ожидавшие в комнате умирающего, конечно же, ничего этого не видели. Они робко смотрели на Благого Бога, хрипевшего на смертном одре, борясь за каждый вздох. Верховный жрец время от времени становился на колени перед ложем умирающего и прикладывал к носу фараона золотой знак Анк, но не для того, чтобы, как думали некоторые, укрепить его дыхание и продлить ему жизнь, а чтобы подготовить земное тело Сети к вечной жизни.

Справа от фараона на низкой скамеечке сидела Великая Царская Супруга Туя и держала руку умирающего. Царь уже давно болел, и она могла спокойно подготовиться к этому часу. На ее широком, несколько крестьянском лице нельзя было заметить никакого движения чувств. Конечно, Сети был ей хорошим супругом, и она искренне горевала о нем, однако она была разумной и трезвомыслящей женщиной и не хотела сопротивляться воле богов. Сейчас она должна уступить свое место Нефертари, и Туя думала об этом без сожаления. По истечении срока траура она хотела удалиться в свое поместье в Дельте и заниматься исключительно тем, что делала и до этого: разводить крупный рогатый скот и овец и заботиться о повышении урожаев зерна. Она посмотрела на Нефертари, которая присела в изножье ложа и испуганно посматривала на Благого Бога, который вот-вот мог превратиться в Озириса.

Сети ничего этого больше не замечал. Шаг за шагом он приближался к трону Озириса. Святая семья — Пта, Сехмет и Нефертем — уже были готовы сопровождать его, а добрая богиня Хатор ласково, по-матерински смотрела на него своими коровьими глазами.

Внезапно боги растворились в тумане, и на короткое время сознание вернулось к фараону. Его почти потухшие глаза с трудом отыскали Рамзеса, и любимый сын тут же почтительно склонился над ним.

— Послушай, сынок, не позволяй жрецам становиться слишком могущественными, ты — фараон, ты определяешь все, ты — верховный жрец всех богов. Не позволяй тем, из Фив, забрать скипетр из твоей руки, держись Пта…

Фараон откинулся назад и как через покрывало увидел, что над ним склонилась женская фигура. Он узнал в ней великую небесную богиню Хатор, мать всего, которая, утешая, заключила его в свои объятия. Люди в комнате умирающего услышали последний хриплый выдох и застыли в ожидании трудного свистящего вдоха, однако его не последовало. Лекарь поднес металлическое зеркальце ко рту и носу фараона. Зеркало осталось ясным.

Стоявший на коленях у постели верховный жрец поднялся и произнес спокойно и торжественно:

— Мен-Маат-Ра-Птах-Мери-Ен-Сети, Благой Бог, сын Солнца и повелитель Обеих стран, отошел из жизни и поднялся на небо, чтобы соединиться с Солнцем. — Затем взял Рамзеса за руку и проговорил: — Сокол в гнезде, молодой Гор появляется на троне, повелитель Обеих стран, Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес, чтобы стать царем Черной Земли, владеть Красной Землей и одерживать триумфальные победы над врагами на севере и юге. Рядом с Богоподобным сидит на троне и царствует Великая Царская Супруга Нефертари, непревзойденная милостью и прелестью, повелительница Обеих стран, возлюбленная царя, да живет она вечно!

Столица и страна погрузились в траур. Люди плакали и рвали свои одежды. Мужчины посыпали головы пеплом, а женщины мазали лицо грязью и громко оплакивали потерю Благого Бога.

В храмах произносили траурные хоралы и строго постились. Во время всего траура, который продолжался семьдесят два дня, были отменены все праздники. Состоятельные люди отказывались от мяса и вина. Бедные вдвое уменьшали меру пшеницы для своих ежедневных лепешек. В первые дни после смерти царя из всех домов столицы слышался громкий плач. Казалось, люди хотят превзойти друг друга в соблюдении траура. Оплакивали не смерть, потому что каждый знал, что на том на свете фараон воскреснет молодым и здоровым и будет вечно жить без забот. Нет, горевали о потере царя, который сделал Кеми большой и сильной страной, который был могущественным и справедливым правителем. В царском дворце также не прекращались вопли плакальщиц. Женщины и девушки из гарема измазали себе лица и верхнюю часть тела землей и глиной, расцарапали себе грудь, при этом они использовали красную краску, и «царапины», хоть и выглядели ужасными, но боли не причиняли.

Самым важным после смерти фараона, наряду с тем чтобы была обеспечена преемственность власти, была необходимость сохранения его тела, чтобы царственное ка не скиталось, не зная покоя. Сохранить тело для вечности были призваны бальзамировщики, однако их неохотно желали видеть лицом к лицу, потому что от них исходил постоянный трупный запах, который живые не слишком ценили. Бальзамировщики, или, как их называли, «ставящие печать бога», селились отдельно. Их мастерские и жилища располагались на левом берегу Нила, который отделял Западную пустыню от плодородных земель правобережья. Туда близкие приносили своих умерших и забирали их семьдесят дней спустя для окончательного погребения. Как бы ни было необходимо это мероприятие, мастерам, занимавшимся таким ужасным ремеслом, не доверяли, и о них ходило много легенд. Поговаривали, будто даже трупы молодых умерших девушек и женщин осквернялись этими мужчинами, не знавшими почтения перед мертвыми. Так как эти слухи не замолкали, было принято бальзамировать фараона в его дворце под постоянным присмотром.

Таким образом, люди, «ставящие печать богов» или «слуги Анубиса», как они себя гордо называли, были доставлены в царский дворец, где мертвый фараон лежал в большом тронном зале. Изготовленный из черного дерева стол для бальзамирования стоял на четырех низких ножках в виде голов льва. В изголовье были две красивые позолоченные львиные головы. На поверхности стола в изножье было вырезано отверстие, через которое жидкость из тела могла стекать в ведро.

Для члена царской семьи считалось плохой приметой встретиться с бальзамировщиком, не говоря уже о том, чтобы переброситься с ним парой слов.

Рамзес принял второго жреца Пта в своих личных покоях. Изящный темнокожий мужчина, казалось, не имел возраста: нельзя было определить, пережил ли он тридцать или сорок разливов Нила. Вся его семья была связана с храмом Пта. Обе сестры жреца были певицами, брат — хранителем печати храма Пта, а отец — тоже жрецом, чтецом Пта.

После того как вошедший церемониально приветствовал нового фараона, Рамзес указал ему на низкую скамеечку, и Птахотеп уселся. Он оценил оказанную ему честь.

— Достопочтенный слуга бога, я решил дать тебе важное поручение. При бальзамировании Озириса-Сети ты будешь наблюдать за работой, как Анубис. Я ценю твое старание и очень расположен к тебе.

В определенный час бог Анубис в облике человека, но с головой и хвостом шакала появлялся в зале для бальзамирования, садился на приготовленный для него высокий стул из черного дерева и молча смотрел на собравшихся вокруг тела мужчин. Таким образом, привратники тайны, четверо «ставящих печать бога», во время работы оставались под контролем. У изголовья стола сидел жрец-чтец со свитком на коленях.

Мастера-бальзамировщики не знали, кто скрывается под маской Анубиса. Это мог быть жрец, чиновник, доверенный или даже член царской семьи. Они знали только, что за каждым их движением внимательно наблюдают и что малейший неуважительный жест, самая ничтожная ошибка повлекут за собой тяжелое наказание. Не без страха они ожидали знака Анубиса, чтобы начать хорошо знакомую им работу.

Птахотепу было трудно дышать под маской Анубиса, и он чувствовал, как пот стекает у него по лбу и шее, но он должен выдержать много часов, не ослабляя внимания. Про себя он произнес молитву Озирису и медленно поднял жезл.

Жрец-чтец тут же начал вполголоса читать священные тексты, в то время как привратники тайны торжественно сняли льняной покров с мертвого тела и передали его своим людям. Один из «ставящих печать бога» ввел длинный золотой крючок в нос мертвого, проник им в мозг и начал медленно извлекать его кусочек за кусочком и складывать в уже приготовленную чашу. Народ Кеми верил в то, что все жизненные силы и разум исходят от сердца, а не имевший значения мозг просто извлекали, однако и его старательно собирали и хоронили вместе с умершим. Птахотеп, который впервые наблюдал за подобной церемонией, подавил приступ дурноты и заставил себя думать о святости и необходимости происходившего у него на глазах.

Чтобы удалить все остатки мозга бальзамировщик ввел в череп бамбуковую трубочку, через которую влил из кожаного мешочка вытравливавшую жидкость. После этого он закрыл отверстие носа кусочком ваты, смоченным в смоле, и отступил.

Другой «ставящий печать бога» быстрым движением позолоченного бронзового ножа вскрыл тело фараона. Голубоватые кишки вывалились наружу и были ловко и быстро удалены, как постепенно и остальные внутренности. Рядом стояли четыре помощника с сосудами для печени, легких, желудка и других внутренностей. Только сердце оставили на месте, чтобы позже забальзамировать его вместе с телом.

Стоявшие вокруг тела курильницы с благовониями были бессильны против проникавшим повсюду запахом испражнений, мочи и гниющей плоти.

На людей, занимавшихся здесь своим делом, все это впечатления не производило. Для них это была будничная работа, однако Птахотеп, аскетический дух которого не позволял ему выказывать слабость, был близок к обмороку. Недостаток воздуха, дурной запах и ужасная картина, открывшаяся его глазам, чуть было не лишили его самообладания. Однако жрец Пта собрался с силами и заставил себя думать о том, насколько важна его миссия.

Бальзамировщики очистили тело смесью из пальмового вина и ароматных трав. Подошедший надсмотрщик приподнял голову фараона, в то время как первый «ставящий печать бога» удалил куски ваты из ноздрей. Неприятная белая жидкость потекла наружу. Один из помощников промокнул ее губкой.

Птахотеп тихонько вздохнул. Он знал, что выдержал самое худшее. Теперь помощники заполнили освобожденное от внутренностей тело содой. Один из «ставящих печать бога» зашил разрез грубыми стежками, и после этого тело положили в ванну из кедрового дерева, наполненную содой, а сверху присыпали слоем соли.

Как звезда Сотис на семьдесят дней исчезает за горизонтом, так и тело фараона на такой же срок должно было находиться под слоем соды, которая удаляла из него всю воду.

Это была первая и самая короткая часть царского бальзамирования, и Птахотеп с облегчением покинул помещение, в котором висел тяжелый запах испражнений, гнили и благовоний.

Столица медленно пробуждалась от траура. Жизнь входила в нормальное русло.

В царских мастерских вообще не было времени горевать, ведь Озирис-Сети должен иметь в своей гробнице все необходимое и поэтому нужно было изготовить мебель, посуду, подставки и много других вещей из дерева, камня и металла. Золотых дел мастера со дня смерти царя день и ночь плавили, стучали, выковывали. Золотая маска на лицо была давно готова, потому что ее начали делать еще при жизни фараона, но сейчас было необходимо изготовить еще кольца для пальцев, а также изящные украшения на шею и руки. Кроме того, нужно было украсить золотом внутренность саркофага, сделать футляры для пальцев рук и ног царской мумии, выковать скипетр, роскошное оружие и многое другое необходимое фараону в его загробной жизни.

Для Птахотепа, второго жреца храма Пта, началось теперь собственно бальзамирование и подготовка к погребению Озириса-Сети — более длительная, но и более приятная часть миссия Анубиса.

Бальзамировщики тем временем превратили большой тронный зал в склад товаров. Тут громоздились рулоны тончайшего хлопка, в углу были свалены платки, из маленьких кувшинов разносился аромат драгоценных благовоний и масел, два больших бронзовых ведра со смолой стояли на огне, а между двумя окнами была помещена большая часть сокровищ. Там ждали своего часа золотая маска, царские драгоценности, два скипетра и сверкающие футляры для пальцев рук и ног.

Птахотеп на этот раз смочил маску шакала изнутри ароматной эссенцией и расширил отверстие для дыхания так, что теперь со всем удобством мог сидеть на своем стуле из черного дерева и наблюдать за продолжением работ.

Когда началось тихое пение жреца-чтеца, бальзамировщики извлекли тело мертвого фараона из содовой ванны. Обезвоженный и от этого сильно высохший труп стал темно-коричневым. Мумию заботливо вымыли ароматной водой изнутри и снаружи, старательно вытерли доску платками, а затем «ведающий тайну» начал бальзамировать царскую голову. Он окунул хлопковый платок в масло и в горячее смолистое вещество и смазал лоб, нос, рот, щеки и шею, долго втирая в них снадобье. «Ставящие печать бога» обрабатывали остальное тело. Необходимо было сделать засохшее и отвердевшее от соды тело вновь гибким.

На это потребовалось несколько часов, и только к вечеру можно было начать обвертывание мумии. Для этого помощники обмакивали хлопчатобумажные платки, намотанные на длинные крючки, в кипящую смолу, а «ставящие печать бога» заполняли этими платками полость тела, которую они перед тем протерли кипящей смолой. Нос и рот заткнули пропитанной смолой ватой и сделали по возможности как у живого. В тело под сердцем положили большого скарабея, на котором был вырезан текст заклинания с просьбой к судье мертвых не отвергать сердце умершего. Жрец пел:

— Знай, о страж Весов Справедливости, мое ка было тебе верно, ты остаешься в моем теле, ты даешь моему телу форму и жизнь моим членам. Пойдем на поля счастливо пребывающих в вечности, давай вместе бродить по ним. Да не покажется мое имя зловонным, нечистым повелителю Закатной страны…

«Да, — подумал Птахотеп, — фараон, хотя и знаком богам и действует по их воле на этом свете, тоже боится того, как будут взвешивать его сердце перед сидящим на троне Озирисом на Весах Справедливости».

Жрец заставил себя образумиться. Разве подобают такие мысли ему, столько лет служившему Сети? Боги избрали его, и он возвращается назад в их круг.

После того как под сердце фараона положили скарабея, помощник зашил разрез на теле и «ставящие печать бога» прикрыли рану золотой пластинкой в форме глаза Удят.

Эта работа была проделана в первый день. Птахотеп с облегчением велел снять с себя маску Анубиса, а бальзамировщики покинули дворец, чтобы вернуться в свои дома на западном берегу. Отряд дворцовой стражи встал перед тронным залом. Только две масляные лампы из розового гранита освещали мертвого фараона и его сокровища. Тело было накрыто тканью шафранно-желтого цвета. Золотая маска на стене глядела своими блестящими глазами из кварцита и черного оникса в счастливую, вечную жизнь на том свете. В эту жизнь через несколько дней вступит фараон после торжественных церемоний оживления, совершенных жрецами.

Мастера-бальзамировщики должны были работать и ночью при свете факелов. Шафранно-желтым платком крепко обвили тело фараона, а руки скрестили на груди и привязали. После этого на пальцы рук и ног надели изготовленные по мерке золотые футляры, обвили тело длинными кусками материи по определенной системе и зашили их. Один из прикладывающих печать богов стоял рядом с корзиной, полной магических амулетов, и время от времени втыкал их между льняными повязками. Это были знаки Анк, а также скарабеи, амулеты с сердцем, узлы Изиды, фигурки Изиды и Нефтиды, маленькие копии двойной короны и несколько особенно красиво обработанных фигурок Озириса. Большинство амулетов были из золота или электрона, некоторые сделаны из редкого, добытого на войне или путем торговли серебра. Другие — из ляписа, бирюзы, карнеола и яшмы, а кое-какие изготовлены из сверкающего на свете стекла. Полосы материи постоянно смазывали жидкой смолой. В конце процедуры формы мертвого тела под большим количеством бинтов становились нечеткими, и мертвый принимал традиционную форму бога Озириса. Самой последней надевалась великолепная и чрезвычайно ценная золотая маска. На грудь мумии клали пластинку с двумя скипетрами для скрещенных рук, нижнюю часть тела прикрывали цветным куском материи, на ноги надевали золотые футляры.

Забальзамированные внутренние органы помещали в четыре алебастровых сосуда, в то время как другие, собственно говоря, отбросы старательно собирали в многочисленные глиняные кувшины независимо от того, шла ли речь об остатках материала, мозга, соды, губках или остатках масел с травами. Все, что оставалось от бальзамирования или использовалось для него, нужно было отнести вместе с мертвым царем в гробницу.

Во время семидесятидвухдневного траура Рамзес принимал почести со стороны жрецов, сановников и послов из стран-данников. От хеттов тоже прибыли посланники, но они принесли только не имевшие ценности подарки и письмо от их царя Муваталли, которое сначала безмерно разгневало Рамзеса, а потом заставило его задуматься. Царь хеттов писал:

Великий владыка хеттов владыке Кеми Рамзесу.

Я с сожалением услышал, что твой отец стал богом. Так как теперь ты сидишь на его троне, ты должен знать, что дань, которую ты получаешь из Амурру, по старому праву принадлежит мне. То, что твой отец покорил Амурру и заставил платить дань, — несправедливость со стороны богов и людей, и я прошу тебя оставить эту страну мне. Я не желаю никакой враждебности между нашими странами, но я хотел бы знать, что восстановлен порядок, который был при моем отце Музилисе. Так хочет Ваал, и так хочет Сет, чье имя носил твой отец, и так хочу я, великий владыка хеттов.

Когда писец прочитал послание, Рамзес схватил алебастровую вазу и швырнул ею в стену.

— Вот так я хочу разбить этого низкого царька рабов, который осмеливается выступать против меня, — взревел он. — Он называет себя великим владыкой и забывает, что проиграл все битвы моему отцу! Его наглость дорого ему обойдется!

Как всегда, когда его что-то задевало, Рамзес пошел к Нефертари и рассказал ей о наглом письме низкого царька рабов.

— Лающая собака не кусается, — рассудила Нефертари. — Амурру принадлежат тебе, и презренный хетт не осмелится изменить положение дел.

Рамзес с любовью посмотрел на жену:

— С тех пор как ты родила мне наследника, ты стала еще прекраснее, возлюбленная сестра. Хатор явно простирает свою руку над твоей головой, и у нас будет еще много детей, что сделает тебя еще красивее и желаннее. А где наш малыш?

— Амани в это время спит. Забудь теперь о царьке хеттов и подумай о том, что мы должны сопровождать твоего отца в Фивы к его Дому Вечности. Я думаю, жрецы Амона будут снова одолевать тебя, чтобы ты перенес столицу в Фивы.

— Они удивятся! У меня совсем другие планы. Я построю новую столицу в низовьях Нила, в Дельте, где у моего отца был летний дворец. Город, которому не будет равных. Я не хочу зависеть от каких-либо жрецов ни в Фивах, ни в Мемфисе!

Почему я должен пренебрегать Амоном-Ра, старым богом государства? Разве я не назвал моего первого ребенка в честь него Мерит-Амун, — возлюбленная Амоном? В Стране тростника он, как и раньше, глубоко почитается. Амон-Ра оказывал помощь многим из моих предшественников. В Мемфисе у него также есть красивый храм, ему приносят обильные жертвы и почитают. Для народа; однако, он является Амоном из Мемфиса и не имеет ничего общего с тем, который в Фивах. Уже мой отец Озирис-Сети отверг всякую связь с югом, Амон Фиванский достаточно богат и влиятелен. Когда мы проводим Озириса-Сети в его Дом Вечности, я устрою большой праздник с жертвоприношениями и назначу верховного жреца Амона, но такого, который будет обязан мне, а не того, который во всем станет следовать жрецам в Фивах. Тотмес, второй жрец Амона, будет меня за это страстно ненавидеть, потому что он годами ожидает того, что однажды станет первым жрецом.

— Было бы неразумно так его задевать, — задумчиво проговорила Нефертари. — Ты должен сделать их соучастниками своего решения. Подумай о том, что мы однажды тоже переселимся в наши Дома Вечности в Фивах, и в конце концов именно жрецы Амона будут ухаживать за ними, содержать их в порядке и охранять, с тем чтобы дать нашим ка вечную родину.

Рамзес внимательно выслушал ее, поцеловал в обе щеки и в губы, а затем с любовью обнял ее нежное тело.

— Ты не только самая красивая, ты самая мудрая. Я последую твоему совету и уже знаю как: они сами должны будут мне предложить соискателей, может быть, трех или, самое большее, пять. Я назначу одного из них и в дальнейшем привлеку его на свою сторону…

Рамзес посмотрел на Нефертари так, как будто только что ее увидел.

— Что это я говорю в доме моей любимой о государственных делах? Разве нельзя заняться чем-нибудь лучшим?

Он высоко поднял жену, как будто она не весила больше пера Маат. Нефертари чувствовала себя в его руках такой защищенной, и ей было так хорошо, что она могла бы замурлыкать, как Миат, ее любимая кошка. Она обняла мужа за шею и с наигранным любопытством глянула на него своими темными раскосыми глазами.

— Что собирается делать мой сильный лев? Ты хочешь положить свою Нефертари в постельку, как нянька маленького Амани? Но для этого еще слишком рано, потому что Ра едва склонился к западу. Что собирается со мной сделать сын Солнца посреди периода траура?

Рамзес осторожно положил ее на постель и сказал:

— Моему уважаемому отцу Озирису-Сети будет очень по сердцу, если я передам его семя дальше и он будет продолжать жить не только как ка, но и во многих своих внуках.

Он снял с Нефертари легкое домашнее платье и медленно стал целовать ее сверху донизу — в шею, плечи, обе ее груди. Его теплые мягкие губы спустились вниз к ее гладко выбритому животу. Когда Нефертари начала дышать быстрее, он продолжил, поцеловав ее бедра, колени, ноги. Нефертари захихикала.

— Ты щекочешь меня! Прекрати!

Она коснулась его твердого мощного фаллоса:

— Что это? Эту часть твоего тела я совсем не знаю! На сотнях портретов и статуй у тебя есть голова, руки, ноги, но этой части тела нет. Наши художники о ней забыли?

— Она только для тебя. Художников она не касается. А поскольку она принадлежит только тебе, ты и должна ею обладать.

Он высоко приподнял жену и медленно опустил ее на свой фаллос, обхватил ее маленькие твердые груди и нежно ущипнул их. Тело Нефертари начало извиваться, как у связанного, который хочет вырваться.

— Мой сильный бык, мой лев… — задыхалась она, и Рамзес зашептал ей в ухо, когда ее голова опустилась ему на грудь:

— Ты единственная, самая прекрасная, сладкая возлюбленная, дочь Баст…

То, что Рамзес часто посещал свой гарем, Нефертари не трогало. Там во всех углах ползали царственные ублюдки. Он сам не знал, сколько у него сыновей и дочерей. Это был другой мир, который существовал вблизи Нефертари, но не имел значения. Она знала, что муж там без всякого выбора распространяет свое семя, чтобы укротить брызжущие через край силы. Из гарема не проникало ни одного определенного имени, ни одна другая супруга не могла сравниться ней, Нефертари, единственной возлюбленной, Самой Прекрасной.

Утро было прохладным, и Нефертари мерзла в своем тонком льняном платье. В знак траура они с Туей не носили париков, а их собственные волосы были стянуты наверху под сеткой. Царь Рамзес и остальной двор повязали белые траурные ленты и были одеты подчеркнуто просто.

Вся роскошь сегодня предназначалась ему, Озирису-Сети, которого сильные слуги сейчас вынесли из тронного зала и положили на повозку. Мумию поместили в раскрашенный и позолоченный деревянный саркофаг, на котором искусные резчики по дереву изобразили царя в полном облачении. На другую, меньшую повозку, которую тянули четыре быка, слуги поставили четыре тяжелых алебастровых сосуда с внутренностями. Верховный жрец Гуй шагал во главе процессии вместе с вторым жрецом Птахотепом. Их сопровождали четыре помощника, которые кропили освященной водой и разбрасывали цветы. Оба жреца сменяли друг друга в ритуальных молитвах, которые все равно были едва слышны, потому что пронзительные вопли плакальщиц заглушали почти все.

Позади обеих повозок следовали жрецы других богов, в первом ряду шагали служители Амона, Сехмет и Нефертем. Они были в белоснежных одеждах, поверх которых красовался церемониальный мех леопарда. Потом шли вопящие и дико подпрыгивающие полуобнаженные плакальщицы с лицами, вымазанными глиной, и картинно расцарапанной грудью. Позади склонившись и с печальным видом следовали личные друзья и слуги умершего фараона, а через надлежащие расстояние — жены, дети и другие родственники. Царственная пара, Рамзес и Нефертари, возглавляли эту группу, за ними следовали Туя и сестры Рамзеса в сопровождении всего гарема, а также слуг царского дворца более низкого ранга. Не менее длинная процессия с дарами заключала шествие. Сильные слуги несли набальзамированные части туш рогатого скота и антилоп, подносы с утками, гусями, перепелами, голубями, хлебом, маслом, пирогами, фруктами, овощами, с золотой посудой, маленькими запечатанными кувшинами с самыми лучшими винами и более крупными с пивом и медом. На низких повозках возвышалась мебель для гробницы: столы, кровати, шкатулки, шкафы, сундук с оружием для охоты, еще один сундук с фигурками Ушебти, которые будут полезны для различных работ на том свете. Кроме того, везли сотни других вещей, которые потребуются царю или же будут служить ему для приятного времяпрепровождения, в том числе чудесно сработанную игру: доску из черного дерева с фигурками из слоновой кости, украшенными драгоценными камнями.

Траурная процессия вышла за пределы Белой Стены. На пути к Нилу стояла громадная толпа народа. Простолюдинов не заботила церемония погребения, они ликовали при виде молодого царя так же, как и раньше при виде ныне покойного старого.

Прошло много времени, прежде чем саркофаг, алебастровые сосуды и другие предметы погребения были погружены на суда. Царственная чета и вдовствующая царица Туя тем временем сели в кресла, которые несли за ними. Балдахин, который держали слуги, защищал их от лучей Ра, обдававшего горячим, дарующим жизнь дыханием страну Кеми и ее детей.

Нефертари радовалась поездке на юг, потому что позднее они должны будут посетить Абидос, где жили ее родители. Она приехала в Мемфис как дочь безвестного арендатора земли, тринадцатилетняя Инет, а возвращалась на родину как Великая Царская Супруга, божественная мать и носительница знака урея, голос которой звучал радостью для всех, кто его слышал, приятная духом и сладостная в любви, наполнявшая дворец своим благоуханием, двадцатилетняя Нефертари вместе с Добрым богом Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Рамзесом, сыном Солнца и носителем священной двойной короны.

С тех пор как Рамзес сделал ему заманчивое предложение, Пиай больше не находил покоя. Его отец был поражен, когда услышал о планах молодого царя, но как добрый египтянин он безропотно смирился перед волей фараона.

— Если Богоподобный так ценит тебя, это большая честь, и ты должен немедленно отправиться в это познавательное путешествие. Оба наших помощника уже так хорошо разбираются в самых сложных работах, что скоро, я надеюсь, дело пойдет и без тебя, должно пойти. Может быть, я обучу еще и третьего помощника. То, что тебе предлагает царь, важнее всего остального. Ты мой сын, и я хочу тебе счастья.

Пиай обнял отца и пообещал вернуться, как только сможет.

Сначала он отправился на юг, где его высадили в Фивах после однодневного путешествия. Он сразу же отправился к храму, посвященному семье Амона, Мут и Хону, который выстроил фараон Аменхотеп. Царское письмо открывало Пиайю все двери. Жрецы и их помощники бормотали благословение, когда он предъявлял им свиток с царской печатью.

Меньшее усердие проявили жрецы в громадном, расположенном в северной части города храме Амона. Они помедлили, когда Пиай попросил их о приюте и доступе к архиву храма. В конце концов молодого мастера провели к Тотмесу, второму жрецу храма Амона. Он долго разглядывал и изучал царское послание, внимательно ощупал печать и наконец произнес:

— С тех пор как Благой Бог правит в Мемфисе, мы должны проявлять большую осторожность. Ранее наш храм находился под непосредственной защитой фараона и, если у нас возникали какие-либо сомнения, мы посылали гонца прямо во дворец. Но сегодня… — Он вздохнул и вернул Пиайю послание с легким поклоном. — Ты, конечно же, наш почетный гость и можешь смотреть все, что тебе будет угодно, если это будет в соответствии с нашими обязанностями по отношению к богу.

Пиай поблагодарил жреца и в течение последующих дней занимался только тем, что изучал планы и расспрашивал архитекторов. Таким образом, он шаг за шагом постигал существо храмовой архитектуры, что облегчала ему способность схватывать все на лету. Пиай обладал значительными познаниями, но теперь он понимал, насколько они малы. То, что есть различные типы колонн, он знал, еще будучи учеником, потому что нетрудно было отличать друг от друга колонны в виде пальм, лотоса или папируса. Теперь же вчерашний скульптор учился обращаться с угольником, отвесом, локтем, мерным шнуром, нивелирной рейкой, и перед ним открылся целый мир. Он узнал, как закладывают фундамент и сколь важна эта работа. Вскоре он научился читать планы и чертежи и понял, что ремесло зодчего не менее сложно, чем искусство художника или скульптора.

Спустя два месяца Пиай отправился на ладье дальше на север. Во время путешествия он не смотрел на уютные, мелькавшие мимо него пейзажи с обильно зеленеющими полями и высокими, качавшимися на ветру пальмами. Начинающий архитектор пытался сделать свой собственный набросок храма, он строил на папирусе громадные пилоны, мощные залы с колоннами, часовни, внутренние дворы, священные озера, дома для жрецов и их помощников, дома для гостей, амбары, склады для продовольствия, хлева для коров. Своими планами он никак не был доволен. Когда ладья под большим парусом приблизилась к столице, Пиай свернул свой папирус, убрал письменный прибор и решил потратить еще некоторое время на учебу, прежде чем отваживаться на собственные проекты.

Мемфис показался Пиайю подобным лабиринту: необозримое смешение улиц, каналов, дворцов, храмов и правительственных зданий. Между ними встречались дома в четыре этажа, и, куда бы Пиай ни направился, на север или на запад, он видел перед собой цепь пирамид, из которых ка давно почивших царей смотрели на столицу и радовались пестроте жизни.

Когда Пиай спросил, где находится храм Пта, его дважды не поняли. В отличие от Абидоса столица кишела чужеземцами, которые, как позднее узнал Пиай, построили храмы собственным богам Ваалу и Иштар.

Такого большого города Пиай еще никогда не видел. По нему можно было бродить часами и внезапно наткнуться на пальмовую рощицу или на маленькое поле. Тогда можно было подумать, что это окраина Мемфиса и вот-вот начнутся деревни. Тем не менее путник скоро понимал, что ошибся: из-за пальмовой рощицы выныривала новая группа домов, как будто этот город продолжался до бесконечности.

Дворцовый квартал Пиай рассматривал снаружи, удивляясь высоким башням Белой Стены. Ему стоило сказать одно только слово, и он мог бы уже сейчас удостоиться аудиенции Благого Бога, но молодой мастер хотел сделать так, как ему посоветовал Рамзес, и предстать перед царем не раньше чем через год. Он однажды слышал, как некий жрец сказал:

— Если фараон что-либо советует, это все равно что приказ, и его непременно выполняют, потому что совет молодого Гора всегда бывает хорош.

Пиай поселился в доме для гостей при храме Пта. Громадные украшенные флагами пилоны храма охранял могущественный сфинкс из алебастра, схожий чертами с фараоном Аа-Хеперу-Ра-Аменхотепом. Однако, как позднее узнал Пиай от одного старого архитектора по секрету, первоначально он изображал царицу Маат-ка-Ра-Хатшепсут, которая показывалась на людях в двойной короне и с фараонской бородой. В Мемфисе Пиай услышал о тяжелой болезни царя Сети, который уже давно не показывается на людях и передал все государственные дела своему сыну Рамзесу.

Со временем мастер нашел путь к кругу молодых людей, которые все в той или иной степени были связаны с Большим храмом. Одни работали как ремесленники в храмовых мастерских, другие были писцами, помощниками жрецов или управляющими. По вечерам они за кувшином пива или вина беззаботно, как и полагалось молодым людям, обсуждали занимавшие их проблемы.

В начале времени Перет Пиай хотел продолжить свое путешествие по Дельте. Когда остальные это услышали, они воскликнули:

— Ты счастливец! Тому, кто может отправиться в это время, всегда везет. Ты попадешь как раз к праздникам в Пер-Бастет. Ни в коем случае их не пропусти: молодые девушки и женщины переоденутся кошками и готовы будут забраться в постель к каждому.

Пиай уже давно об этом слышал, но так ли это, не знал.

Однажды утром он отправился в гавань мимо тащивших грузы рабов, праздных прохожих, проворных писцов с их досочками для письма за поясом и связкой перьев в руке. Богатые высокопоставленные чиновники, наследные князья и «друзья фараона», конечно же, не марали ног уличной пылью, сильные рабы носили их по городу в красиво вырезанных и разукрашенных носилках.

Вблизи от здания суда собралась толпа, что казалось странным, потому что обычно каждый старался пройти мимо этого здания как можно быстрее. Пиай попытался протолкаться вперед, но его с возмущением оттолкнули:

— Хочешь занять местечко получше, да? Мы ждем дольше, чем ты, вот и становись позади нас.

Пиайю пришлось остановиться. Он был высоким и мог смотреть поверх голов. Площадь перед зданием суда была оцеплена стражниками. Воины должны были скрещенными копьями удерживать напиравшую толпу, в случае нужды они не стеснялись использовать свои копья как дубинки.

На площади судебные исполнители сооружали эшафот из колючего кустарника, хвороста и тростника.

— Что они делают? — спросил Пиай у стоявшего перед ним мужчины.

— Как что делают? Собираются сжечь разбойника и убийцу.

Пиай вздрогнул. Он никогда не наблюдал подобную казнь и поэтому, не имея желания смотреть на такое, захотел поскорее уйти. Однако он оказался настолько тесно зажат в толпе, что, как ни пытался выбраться, у него ничего не получилось.

Когда эшафот достиг высоты в четыре или пять локтей, на носилках поднесли что-то, бывшее ранее человеком.

— Здорово его отделами, — усмехнулся кто-то из толпы, а другой добавил:

— Его допрашивали три или четыре дня. Чудо, что он вообще живой.

Судебный писец вышел вперед и зачитал что-то, но шум толпы заглушил его слова. После этого четверо мужчин подняли носилки и поставили их на эшафот.

Пиай увидел, что преступник привязан ремнями к носилкам. Его обритая голова была в кровоподтеках, одна из ног выглядела странно скошенной, как будто сломанной или вывихнутой. Четверо мужчин с четырех углов подожгли эшафот, вспыхнувшее тотчас пламя с треском и хрустом принялось пожирать кустарник, добралось до тела преступника и охватило его. Пиай услышал долгий протяжный вопль и ощутил тошнотворный запах горящей плоти. Толпа казалась разочарованной.

— Жаль, что с ним так быстро покончили! Совсем немного помучился… — с сожалением вздохнул один.

Другой добавил:

— Жаль, столько хорошего топлива перевели. Для этого мерзавца хватило бы и половины.

Пиай протолкался через толпу и быстро пошел к гавани. Там уже ждали ладьи для паломников, и мастер занял место на маленьком паруснике, который должен был отплыть следующим утром.

Меру был занят ежедневными тренировками в стрельбе из лука, когда его позвали к Себеку. Старый предводитель разбойников выглядел сегодня хуже, чем мумия, лежащая в растворе. Лицо со шрамами от ударов мечом, без ушей и без носа повернулось к Меру, который даже сейчас, спустя два года, все еще пугался этой жуткой физиономии.

— Ты оправдал доверие, — прохрипел холодный, почти монотонный голос. — Ты грабил, убивал и дрался, как я и ожидал от тебя. Мой помощник Огонь несколько месяцев назад был схвачен и окончил дни на эшафоте. Мы не знаем, выдал ли он что-либо под пытками, но они разжаловали нашего доверенного человека в ниу и отправили на каторгу. Я внимательно наблюдал за тобой и считаю, что ты должен занять место Огня. Ты хочешь этого?

Меру знал, что своим «да» он, вероятно, выносит себе смертный приговор, потому что четыре ближайших помощника Себека — Земля, Вода, Воздух и Огонь — подвергались наибольшей опасности. Счастливцы умирали, сражаясь, но тот, кого боги хотели наказать, попадал в руки воинов ниу. Его пытали и, как правило, сжигали живьем. Однако согласие Меру было давно дано, поэтому и сейчас он не колебался:

— Да, я хочу! Земля разведал уже что-либо?

— Да, — прохрипел Себек, — разведал. Траур по царю Сети окончится через несколько дней. Когда мумию повезут на ладье, все Фивы будут встречать корабль в гавани, и Земля выяснил, что некоторые сокровища останутся почти без охраны. Дело еще не созрело, но скоро ты будешь знать наверняка.

Меру вышел, слегка хромая. Лекарь повелителя пустынь сшил сухожилие в ходе длинной болезненной операции два года назад. Этот слуга Сехмет много лет по поручению нетерпеливых наследников за крупные суммы залечивал людей до смерти. Дело вышло наружу, но лекарь сумел вовремя бежать.

Хем-Сехмет (Слуга Сехмет) — так он называл себя сейчас — разбирался в бальзамировании, и тем, кто погибал, выполняя поручение Себека, если было возможно, оказывалась эта услуга. Таким образом ка умерших не блуждали, потеряв покой, а могли принимать участие в вылазках своих прежних товарищей, чтобы потом снова возвращаться к своей мумии. Вот почему казнь на костре так пугала — тело при этом полностью разрушалось. Поэтому-то Себек раздал своим людям капсулы с ядом, чтобы каждый из них, если ему грозила опасность попасть в плен, мог избежать сожжения.

Меру тем временем снял свои искусственные уши и восковой нос, потому что шрамы под клеем постоянно воспалялись, к тому же подобные увечья среди разбойников пустыни почитались как знаки отличия. Во время разбойничьих вылазок он завязывал голову льняным платком, оставляя открытыми только глаза. Желание мести у Меру вовсе не уменьшилось, пока он вел разбойничью жизнь. Он не отказался от своих намерений, лишь ждал своего часа, и его не беспокоило, наступит ли этот час завтра или через несколько лет. Достижение этой цели означало одновременно окончание его земной жизни. Когда месть свершится, Меру хотел удалиться и начать спокойную мирную жизнь на том свете, в Закатной стране. То, что на этом свете подобное ему не светило, Меру ни в коем случае не воспринимал как несчастье. Он любил и наслаждался своей нынешней жизнью. Через несколько дней свершится наконец его месть. Четыре помощника собрались вокруг Себека и выслушали доклад Воздуха, который разработал план, опираясь на сведения, полученные Землей.

Воздух был мрачным человеком средних лет, который некогда с большой ловкостью устранил своих четверых старших братьев и сестер, чтобы получить родительское наследство. Дело всплыло случайно, но убийца совершенно необъяснимым способом ускользнул от топора палача.

Воздух положил перед собой свиток папируса и развернул его.

— Друзья, здесь вы видите план храма Амона на северо-западе города. Озирис-Сети незадолго до смерти решил увеличить его, и наследник Рамзес сразу же после траура начнет заниматься этим. Храм посвящен теперь Амону Мемфисскому и независим от Фив. Сокровища храма, несколько сотен дебов золотом и серебром, обычно хранятся здесь, — Воздух указал на сокровищницу, — но из-за предстоящих строительных работ временно перемещены в капеллу Мут. Золото и серебро просто уложили за алтарем богини и прикрыли тростниковыми матрасами. Храмовая стража полгода назад была значительно уменьшена, вероятно, потому, что покойный фараон считал, что никто не покусится на сокровища Амона Мемфисского.

Воздух хихикнул. Земля громко рассмеялся, Вода мрачно ухмыльнулся, а Меру, который должен был руководить грабежом в качестве Огня, тут же поставил вопрос:

— Что значит уменьшено? Сколько человек охраняют храм?

— Двенадцать, — ответил Воздух, — но восемь из них сопровождают тело Озириса-Сети. Итак, осталось только четыре вооруженных стражника, один старый жрец-чтец и пара храмовых слуг. Это удачное для нас положение дел сохранится, однако, только от трех до пяти часов. Итак, мы должны выехать ночью, спрятаться вблизи храма и выслать шпиона, который даст нам знак, когда восемь храмовых стражников вместе со жрецами отправятся в гавань. Мы подождем, пока они отойдут подальше и не смогут нас слышать, и ринемся на дело. Тебя, Огонь, я прошу проследить, чтобы никто не остался в живых. Если вы пощадите хотя бы одного, он тотчас побежит к ниу и стражники станут преследовать нас по пятам. Мы можем рассчитывать на три, возможно, четыре или пять часов спокойного грабежа. Храм стоит вдали от других зданий, он окружен полями и хозяйственными постройками. Прочешите все! Старый садовник, прикованный к постели или больной раб могут остаться в живых и повредить нашей безопасности. Женщин убивайте тоже! Как бы ни нужны были нам здесь женщины, не берите с собой на этот раз ни одну! Не хотите марать рук — свяжите ее так, чтобы она не могла убежать.

Себек вмешался своим скрипучим голосом:

— Никому не надо, чтобы вы убивали детей, но свяжите каждого, кто может бегать. Нам нельзя идти даже на малейший риск. Это самое большое ограбление, которое когда-либо предпринимали разбойники пустыни. После него нам не потребуется планировать что-либо больше, каждый из нас получит столько, что сможет начать новую жизнь. Каждый, кто не отмечен…

Глаза Себека злорадно блеснули: отмечены были почти все. Вряд ли кто-то из присутствующих тосковал по добропорядочной жизни, и Себек знал это.

 

7

Дворцовый квартал в Фивах уже десятилетия стоял пустым, но многочисленные слуги заботились о порядке в нем, потому что по меньшей мере один раз в году нужно было принимать высоких гостей. Принц ли, принцесса, царица или сам царь, если они отправлялись к Озирису, находили свои Вечные Жилища здесь, на западе от Фив. К тому же их величества часто праздновали в Большом храме ежегодный праздник Опет или же просто останавливались в бывшей столице во время своих путешествий.

У царского дворцового квартала была собственная гавань на Ниле. Именно здесь ждали царский флот второй жрец Амона Тотмес, правитель города Птамозе, чиновники и жрецы.

Нубийские рабы держали большие тенты над головами знати, потому что Ра уже высоко стоял в небе и своим божественным огненным дыханием иссушал страну Кеми.

Наконец показались первые суда. На этот раз молчали литавры и барабаны, потому что время радоваться вернется только после погребения Озириса-Сети.

Все совершалось по древнему ритуалу. Царскую чету, царицу-вдову и близких родственников тут же проводили во дворец. Саркофаг с мумией остался на берегу под украшенным балдахином, охраняемый воинами личной стражи.

Два жреца-чтеца по очереди всю оставшуюся часть дня и целую ночь читали старинные молитвы погребального канона, а с восходом солнца Озирис-Сети пересек Нил по пути к Вечному Жилищу на западе.

Траурная процессия была сейчас очень маленькой. Плакальщиц и низших придворных чиновников с собой не взяли. Ритуальные молитвы жреца Амона Тотмеса сливались с шумом, создаваемым повозкой с быками, которая со скрипом и грохотом катилась по песку и скальной породе.

Все шли пешком. Гробница Озириса-Сети была в нескольких часах пути от Нила, но традиция запрещала сопровождать саркофаг с мумией в последний путь к Дому Вечности на повозках.

У входа в гробницу ждал старый архитектор Инени, его высоко ценил умерший царь, и именно он сделал план гробницы и следил за ее строительством. В качестве знака своей должности он носил у пояса свернутый мерный шнур. Инени глубоко поклонился Туе и царской чете. Рабочие упали ниц в песок.

Рамзес еще никогда не участвовал в церемонии «открывания рта» и почувствовал легкую дрожь, потому что она принадлежала к самым важным и самым секретным религиозным церемониям. При «открытии рта» набальзамированного мертвеца «пробуждали к жизни».

Саркофаг с умершим царем поставили перед входом в гробницу, до этого на стол положили необходимые предметы культа: изогнутый топор, широкий нож, золотой палец, связку перьев, маленькую ладью с вином и водой, а также несколько курильниц с благовониями, в которых мерцал древесный угль.

Сильные помощники жрецов подняли мумию из саркофага и поставили ее прямо перед входом в гробницу. Потом началось культовое действо с выходом богинь Изиды, супруги и сестры Озириса, и Нефтиды, которых воплощали Туя и Нефертари. Обе женщины обрызгали мумию водой и вином, взяли курильницы с благовониями и окутали Озириса-Сети ароматным дымом. После этой церемонии очищения служители храма привели сильно сопротивлявшегося и громко мычавшего теленка, которому жрец, приносивший жертвы, быстрым ударом топора отрубил правую переднюю ногу. Едва животное с ревом упало на землю, жрецы мгновенно разрубили его.

В то время как части теленка сгорали в шипящем жертвенном огне, жрец поднял переднюю часть теленка — в ней содержалась магическая сила — и коснулся груди мумии, после чего Рамзес схватил позолоченный изогнутый топор и легко коснулся им рта, носа, глаз и ушей Озириса-Сети, выполнив самую важную часть церемонии. За ним последовал жрец, который коснулся золотым пальцем рта маски, в то время как другой жрец обмахнул мертвеца связкой перьев цапли, тем самым пробуждая его к жизни.

Сопровождаемое молитвами священное действо продолжалось еще очень долго. Туя и Нефертари при этом с двух сторон охраняли мумию. Наконец пришли девять жрецов, воплощавших девять старых богов Она. Они снова уложили мумию в саркофаг, в то время как Туя воскликнула приглушенным голосом:

— О горе, о беда! Насколько же жестока моя судьба! Мой супруг, который сопровождал меня в садах и на берегах Нила, теперь весь обмотан холстами! Узнаешь ли ты меня? Я твоя супруга, твоя любимая сестра! Мое тело тоскует по тебе, но твое сейчас холодно. Но радуйся, потому что теперь ты будешь сидеть за столом богов! Это прекрасный день для тебя, носящего скарабея под сердцем. Меня ты, однако, покинул, и я одна должна возвращаться в свой дом.

Тем временем девять жрецов исчезли со своим грузом в гробнице. На этом траурная церемония закончилась, и теперь следовало должным образом отпраздновать вступление в новую жизнь Озириса-Сети.

Перед гробницей были выставлены столы, на них были разложены кушанья и напитки. Но в этом, собственно говоря, всего лишь следовали традиции. Туя и Нефертари едва прикоснулись к блюдам, в то время как Рамзес съел трех перепелок и два больших хлеба. Жрецы тоже на славу утолили голод и жажду. В конце концов ведь на них лежал главный груз этого дня. Туя знаком запретила им прерывать трапезу, взошла на носилки и велела отнести себя назад. Рамзес и Нефертари через положенное время последовали за ней.

Уже по прибытии Рамзес дал понять жрецам, что не хочет сам назначать первого жреца Амона, вместо этого они сами должны будут представить ему список с тремя или пятью кандидатами по их выбору. Во время праздника Опет он объявит о назначении. И вот список лежал перед ним, и Рамзес старательно изучал имена четырех соискателей, ни одного из них не зная близко. Фараон приказал представить ему подробную биографию каждого.

Когда Рамзес и Нефертари остались одни, он спросил ее:

— Ты заметила скрытую неприязнь жрецов Амона? Этот Тотмес проявляет рвение, но я чувствую его неприязнь так ясно, как будто она написана у него на лбу. Их не устраивает, что столицей и дальше будет Мемфис. Они завидуют жрецам Озириса в Абидосе, которые получат новый храм. Они не прощают мне и моему отцу, что мы вырвали из их лап Амона Мемфисского. Как видишь, у этих людей есть немало причин ненавидеть меня.

Нефертари сняла парик, распустила свои темные волосы и принялась небрежно расчесывать их.

— Это могла бы сделать служанка, — заметил Рамзес.

— Я не хочу видеть никаких слуг. И без того можно сосчитать мгновения, когда мы наедине. Что касается жрецов Амона, я не верю, что они тебя ненавидят. Они почитают в тебе Благого Бога, драгоценное сердце страны Кеми. Но, как и все люди, они ищут своей выгоды, а Озирис-Сети больше брал у них, чем давал им. Не подумай, что я это не одобряю! Я полагаю, что вся власть должна находиться в твоих руках и исходить от тебя. Эти жрецы хотели бы построить государство в государстве. Твой отец помешал этому, и ты, как я вижу, делаешь то же самое. Твоя супруга очень тобой довольна, любимый.

Рамзес удивленно покачал головой:

— Посмотрите-ка, маленькая Нефертари все знает. Мне можно было бы сэкономить на жалованье главного советника и назначить на эту должность тебя. — Фараон посерьезнел. — Нибамун и без того просил после смерти моего отца отпустить его на покой. Он уже стар и хотел бы прожить остаток жизни как частное лицо. Я рад, что он сам предложил это. Когда мы вернемся в Мемфис, я предложу эту должность его племяннику, молодому Парахотепу. Вместе с ним я учился грамоте, мальчишками мы бегали с ним наперегонки. Он мой друг, и я могу на него положиться.

Вошел секретарь и доложил о жреце Амона Тотмесе. Рамзес хлопнул себя по лбу:

— Я совсем забыл! Похоже, у него ко мне важное дело. Да хранит тебя Хатор, любимая.

Тотмес ждал в зале для аудиенций. Он глубоко поклонился:

— Приветствую тебя, о Гор, любимец Маат, великий властью, прекрасный…

Рамзес отмахнулся:

— Хорошо, хорошо, мне известен мой титул. Не будем терять времени. Ты должен сказать мне что-то важное?

— Только предложить, Богоподобный. Мы, жрецы Амона и чиновники города, припадаем к стопам твоим с просьбой.

— Итак, — нетерпеливо спросил Рамзес, — я полагаю, ваша просьба касается должности верховного жреца?

Тотмес с усердием изобразил покорность:

— Нет, Богоподобный, мы отдали это в твои руки и послушно примем твое решение. Речь о другом… — Он откашлялся, глядя в пол. — Речь идет… Короче говоря, однажды Богоподобный Озирис-Сети намекнул нам… ну… он рассматривал вопрос… нет, собственно говоря, уже пообещал, что… твоя первая жена будет происходить из кругов Амона, так сказать, в качестве возмещения за перенесение столицы, чтобы таким образом и дальше находиться в связи с богом царства Амоном-Ра. Итак…

Рамзес насмешливо улыбнулся:

— Если мой отец это и пообещал или имел в виду, по понятной причине это невозможно. Но мы должны подумать, как выполнить его волю. — И он усмехнулся про себя: «Если ни о чем другом речь не идет, я позволю малышке прошмыгнуть в свой гарем, и жрецы будут довольны».

Тотмес, хороший знаток человеческой натуры, раскусил царя, но не позволил себе этого заметить вслух.

— Мы подумали о девушке, которая и нас бы не заставила стыдиться, и тебе могла бы принести много радости, — о Бент-Амон. Она племянница третьего жреца и служит храму как певица. Ее родители уже в Доме Вечности. Короче, Бент-Амон красивая, образованная, хорошо воспитанная девушка, и она будет тебе служить так же преданно, как сейчас служит богу царства. Твое величество доставит нам большую радость, если примет ее с благоволением и испытает ее.

— Я сделаю это, достопочтенный. Через четыре дня начинается праздник Опет, и я хотел бы до того назначить верховного жреца Амона. Я предоставлю это сделать самому богу. Позаботься о том, чтобы завтра к двум часам дня во двор храма вынесли золотое изображение Амона. Бог сам сообщит о своем выборе.

Тотмес с трудом скрыл удивление. Он, конечно же, знал, как происходит церемония выбора. Будет названо несколько имен, и культовая статуя наклонится, когда произнесут верное. Для этого одному из передних носильщиков нужно будет только слегка присесть. Но чего хитроумный жрец не знал, так это того, что Рамзес заменил одного из этих носильщиков, жрецов из Фив, одним из жрецов Амона Мемфисского.

Тем временем царские чиновники выяснили, что только один из четырех кандидатов не происходит из семьи, давно связанной со жрецами Амона, а именно, Небунеф. Его семья несколько столетий жила в Тинисе и имела там большое поместье. Среди многих должностей, которые он занимал, была также должность управителя владениями Амона в Тинисе, поэтому он часто бывал по делам в близлежащих Фивах и стал известен всем как старательный добросовестный человек, с которым легко общаться. Если выбор падет на Небунефа, можно надеяться, что он будет добросовестным верховным жрецом, потому что он богат, и независим, и никому ничего не должен в Фивах.

На следующее утро Рамзес вышел к народу в полном облачении. На нем была бело-красная корона Обеих Стран, гладко выбритый подбородок украшала длинная накладная борода, в руках покоились плеть и скипетр. Носители опахала с обеих сторон трона навевали фараону прохладу, потому что во второй месяц Ахет Ра уже с утра палил в полную силу.

Скрытые в зале с колоннами певцы и музыканты исполняли тихий торжественный хорал:

— Радость тому, кто склоняется перед тобой, о мой бог Амон, Бык твоей матери, повелитель Фив.

Медленно открылись двери в святилище, и четверо жрецов в белоснежных одеждах с мехом леопарда на плечах вынесли церемониальную ладью с золотым Амоном. Бог был изображен стоящим с высокой короной из перьев и длинной завитой бородой божества. Его правая рука опиралась на скипетр «УАЗ», в левой он держал символ жизни Анк.

Рамзес встал и поклонился:

— Приветствую тебя, Амон-Ра, мой отец, который во всем, царь богов, благодетель страны. Дай мне знак, кого из твоих четырех служителей, которых я сейчас назову, ты выберешь своим верховным жрецом.

Рамзес громко выкрикнул первое имя, подождал, потом второе — подождал, потом третье, и это было имя Небунеф. Рамзес уже собирался произнести четвертое имя, когда золотой Амон явно наклонился вперед, чтобы снова быстро выпрямиться.

— Амон сказал! — воскликнул Рамзес. — Небунеф, выйди вперед!

Избранный встал на колени перед царским троном, и Рамзес, воплощенный Гор, возложил десницу ему на голову:

— Мой отец Амон-Ра избрал тебя, и я приветствую его выбор. Ты будешь верховным жрецом Амона и станешь управлять его имуществом. Всем остальным жрецам следует подчиняться тебе, ты будешь единственным ответственным перед богом и мной, Благим Богом. Будь счастлив в его храме и празднуй тысячу тысяч праздников Опет. Бог сам избрал тебя, он поддержит тебя и уготовит тебе однажды прекрасное жилище в Закатной стране.

Фараон торжественно передал Небунефу знаки его власти: перстень с печаткой, золотой жезл и широкий золотой пояс.

Затем зазвучала музыка арф, и невидимый хор запел:

— Хвала тебе, о прекрасный Амон-Ра, встающий по утрам, а вечером отправляющийся в свое ночное путешествие. Единый, вечно живущий, твой блеск равняется блеску богини неба, твое тело создано из золота и серебра. Хвала тебе, о Солнце дня, которому подчиняется все живое…

Новый верховный жрец опустился на скамеечку у подножия трона. Жрецы и чиновники прошли мимо него, низко кланяясь и целуя ему руку.

Вечером Рамзес принял храмовую танцовщицу (раньше она была певицей) Бент-Амон в маленьком зале для аудиенций, рядом с ним сидела Нефертари. Он рассказал ей о предложении жреца, и жена приняла его спокойно:

— Ты можешь распространять свое семя куда захочешь, для меня все равно останется. Твое сердце, однако, принадлежит мне одной! Я не разделю его ни с какой другой! Если ты захочешь забрать его назад, я убью себя и заберу его с собой в могилу…

— Ну, Нефертари, об этом и речи быть не может! Ты — моя самая любимая и самая прекрасная! Ни одна женщина в мире не может заменить мне тебя. Я отправлю Бент-Амон в гарем, сделаю ей ребенка и забуду о ней. Но мы должны обдумать следующее: я не могу испортить отношения со жрецами в Фивах. Насколько они нуждаются во мне, настолько же я нуждаюсь в них. Амон могуществен и будет оставаться таким еще очень долго. Не в Мемфисе, любимая Нефертари, мы вступим однажды в нашу вторую и вечную жизнь, мы оба, ты и я, а здесь, в Фивах, под защитой Амона.

Нефертари думала об этих словах, когда ввели Бент-Амон. Как ослепленная, она упала перед троном ниц и пробормотала ритуальные слова:

— Будь здрав Гор, любимей Маат, великий властью, прекрасный годами, Могучий Бык, оживляющий сердца, Благой Бог и сын Солнца, господин Обеих Стран, Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес. Будь жив, здрав и могуч.

Однако Рамзес не сказал ей: «Поднимись!» Он молчал и ждал. Бент-Амон также молчала. Тогда Рамзес произнес нарочито мягко, но с угрозой в голосе:

— Ты приветствовала только меня, однако я сижу на троне не один.

— Извини, Богоподобный! Будь здрава также ты, повелительница Обеих Стран, самая приятная под уреем, наполняющая дворец своим благоуханием.

— Поднимись, Бент-Амон.

Молодая женщина выпрямилась, ее умное и высокомерное лицо с точеными чертами не выдавало никаких чувств. Она была овеяна аскетизмом, суровой девственностью, и Рамзес уже обдумывал, не отослать ли ее обратно в храм. Но потом решил: «Мне, фараону, она не сможет отказать. Как раньше служила Амону, так теперь станет угождать его сыну, хотя, может быть, и способом, который ей не слишком приятен».

Рамзес мысленно раздел девушку, снял с нее целомудренную одежду жрицы, безжалостно заставил раздвинуть бедра, и… увидел в ее глазах отвращение и страх.

Он заставил свои мысли вернуться к реальности, поднялся и взял Бент-Амон за руку.

— Я беру тебя в супруги, Бент-Амон из Фив. Добро пожаловать в мой дворец.

Так Рамзес впустил Амона из Фив в свой дом. Ему это показалось ничего не значащей любезностью, но фараон ошибался.

Пиай, никогда не бывавший в Дельте, с удивлением смотрел на плодородную, казавшуюся бесконечной пахотную землю, которая простиралась по обеим сторонам Нила. У себя на родине он привык, что вдали всегда виднеются каменистые холмы пустыни, ограничивающие полоску плодородной земли в пойме Нила. Здесь благодаря разветвлению священного потока, возникла зеленеющая площадь, простиравшаяся с запада на восток. Пиай слыхал о том, что здесь временами льется вода с неба, но не мог в это поверить.

На корабле паломников было весело. Мужчины и женщины отбросили всякий стыд друг перед другом, по кругу постоянно путешествовал бокал с вином, девушки танцевали на палубе и качали грудью и бедрами, мужчины играли на флейтах, а у кого не было инструмента, тот хлопал в ладоши в такт музыке. Если корабль проплывал мимо какого-либо города, на берег высыпали люди, они пели, ликовали, выкрикивали насмешливые слова, на которые им тут же отвечали с корабля. Самые дерзкие из девушек и женщин приподнимали свои юбки, нахально показывали бедра, а затем снова опускали юбки. Пиай узнал, что подобное поведение ни в коем случае не считается неприличным, ибо угодно богине Баст. Останавливаться стали чаще, брали на борт новое вино и новых паломников, так что путешествие в Пер-Баст в конце концов продлилось почти три дня.

Пиай, далеко не любитель выпить, вынужден был все чаще брать в руки бокал с вином. Когда корабль прибыл в Пер-Баст, бедняга был так пьян, что споткнулся, упал и так и заснул прямо на берегу реки.

Он проснулся уже после захода солнца от шума и дуновения прохладного воздуха. Со всех сторон раздавались звон систра и звуки флейт. В свете факелов пьяные танцевали и устремлялись потоком в направлении города, где находился большой храм Баст. Голова Пиайя трещала, как большой гонг в храме Озириса, его мучила ужасная жажда, охрипшая от вина и пения глотка горела огнем. С трудом он пополз к реке и несколько раз окунул голову в воду, потом нагнулся и без сил мешком бухнулся в Нил. Двумя гребками он подплыл к берегу и попытался выбраться из воды, но все время соскальзывал вниз. Тут он почувствовал, как его внезапно схватили за руку, и женский голос воскликнул:

— Ты хочешь утопиться в честь Баст, чужеземец? Однако богиня принимает жертву музыкой, вином и любовью, ей не нужна твоя жизнь!

Наконец он снова стоял на твердой земле, с него стекала вода, он дрожал. Темно было, хоть глаза выколи, потому что в это время землю освещал лишь узенький серпик луны.

— Пойдем сначала ко мне. Я вытру тебя досуха, потом ты сможешь пойти в город поклониться нашей богине.

Пиай позволил женщине отвести себя в ее дом, находившийся у реки, и только там при свете огня смог рассмотреть ее лицо. В ней не было ничего особенного. Она была еще молода, смотрела на мир с любопытством и без боязни и рассмеялась, когда Пиай робко снимал свой мокрый передник. Она досуха вытерла мастера, не пропустив ни одной частички его тела.

Пиай узнал, что несколько месяцев назад она вышла замуж. Ее муж плавает по Нилу, неделями его не бывает дома, и детей, конечно же, еще нет. Она предложила гостю вино с водой и добавила к нему немного фруктов.

Когда Пиай утолил жгучую жажду и разогрел тело, в нем проснулось желание приласкать эту женщину. Однако законы Кеми были строгими, и за доказанную неверность женщине грозил костер. Поэтому он отодвинулся, поблагодарив хозяйку за помощь, и хотел проститься. Но женщина вдруг начала без всякого стыда ласкать его. Она гладила его голое тело, тихо смеялась и поцеловала его в соски.

Оказалось, что ее зовут Нибет и она не думает о том, чтобы так быстро отпустить красивого незнакомца. А еще она находит его серые глаза очень волнующими, и у нее странно замирает сердце, когда он на нее смотрит.

— Ты знаешь, что тебе грозит, Нибет, если нас застанут?

Она засмеялась и сказала:

— Праздник Баст длится девять дней, а сегодня только второй. Даже если я пойду с тобой на рыночную площадь и там при всех предложу себя тебе, с нами ничего не может случиться. Ты, вероятно, не знаешь, незнакомец, но то, что мы делаем, — служение богине.

— Меня зовут Пиай, — сказал он и приподнял платье Нибет выше ее бедер. Она хихикнула и сняла платье одним движением через голову. Тут Пиай услышал какое-то царапанье и в испуге обернулся. Но это оказалась только кошка, которая через окно прыгнула на сундук.

— Это Зат-Баст! — объяснила Нибет с гордостью. — Наша маленькая домашняя богиня. Если она будет присутствовать при нашей любовной игре, это особое благословение.

Зат-Баст взглянула на огонь, зевнула, подошла к Пиайю, старательно обнюхала его, а затем погналась за мухой и внезапно снова выпрыгнула через окно.

— Тем не менее она нас видела. В каждой кошке живет дух нашей богини, и мы наконец займемся сейчас тем, что ей наиболее угодно.

Нибет обняла Пиайя, поцеловала его и потянула на ложе.

— Иди, мой красивый сероглазый незнакомец, сделаем то, что сегодня делают все… — настойчиво потребовала Нибет и предложила ему свое горячее тело.

У Пиайя было мало опыта в общении с женщинами, поэтому он по манере молодых мужчин сильно и напористо проник в нее, так что Нибет взмолилась:

— Медленно, мой любимый, медленно, у нас еще целая ночь впереди, и умные мужчины сразу всю свою силу не тратят.

Она обучала его бережнее расходовать свою силу, красиво и с удовольствием распределять ее на много часов. Они делали перерывы, пили вино, ели холодную курицу с высушенным инжиром и радовали друг друга, пока не начало светать и Ра не пробудил их своим огненным поцелуем из короткого сна.

— Мне очень нравится ваше служение богине, — высказался Пиай, поедая ложкой теплую молочную кашу.

Нибет кивнула.

— Мы также радуемся девяти дням в году. Для женщины, которая весь год сидит дома, и в самом деле приятно один раз познакомиться с другими мужчинами, особенно если собственного так часто нет дома.

— Ты мне покажешь город и храм? — спросил Пиай.

Нибет покачала головой:

— Нет, дорогу туда ты найдешь и без меня. Несмотря на праздник, на замужних женщин, гуляющих с чужими мужчинами, смотрят неодобрительно. Ночью дело другое. Если хочешь, сегодня вечером можешь вернуться. Вот только я могу быть не одна…

Пиай рассмеялся:

— Праздник, подобный этому, действительно только один во всей Кеми. Я благодарю тебя за гостеприимство, милая Нибет. Да хранит тебя Баст!

Город был переполнен паломниками. Те, кто не смогли устроиться в палатках или у друзей, лежали на всех дорогах, под деревьями и кустами. Большинство совсем пьяные спали, других сон застал во время любовной игры, и жители города равнодушно проходили мимо голых, переплетенных в объятиях тел.

По утрам в праздничные дни толпа двигалась к храмовому кварталу, где находилось самое большое святилище Баст.

Пиай присоединился к какой-то группе. Люди несли с собой цветы и фрукты для жертвоприношений. Во время девяти праздничных дней храм был доступен для народа и паломников, нельзя было только заходить в святилище, но двери туда были широко открыты, и каждый мог взглянуть на приветливую богиню.

Пиай приобрел на половину медного деба благовония и положил парочку зернышек во внутреннем дворе храма на один из многочисленных тлеющих жертвенных алтарей. Затем он присоединился к очереди перед двумя дверями в святилище.

И вот он наконец стоял перед высокой бронзовой решеткой, защищавшей святилище. Его глаза должны были сначала привыкнуть к полумраку, в то время как другие паломники сзади напирали на него. Пиай встал на колени и крепко схватился за решетку. Он совсем ясно увидел высокое сверкающее золотом культовое изображение Баст около шести локтей высотой. Богиня была изображена стройной женщиной с кошачьей головой. Ее правая поднятая рука касалась систра, в левой она держала украшенную роскошным воротником и диском солнца голову льва. У ее ног сидели четыре кошки. Золотое культовое изображение овевал дым благовоний, невидимый хор пел гимны богине. Пиай обратился с жаркой молитвой к Баст, чтобы она позволила ему целым и невредимым вернуться домой.

Наконец он позволил напиравшим отодвинуть себя. Он чувствовал себя укрепившимся, окрыленным и предвкушал свою встречу с царем Рамзесом, радостный и полный уверенности. Он много увидел, многому научился и будет продолжать делать это и дальше.

С толпой других паломников он зашел еще к месту обитания священных животных. Красивые, хорошо накормленные, они жили в большом, окруженном забором саду с деревьями, кустарником и узким водотоком. Это были исключительно кошки, они носили широкие золотые с драгоценными камнями ошейники. Большинство из них были толстыми и ленивыми. Они зевали, вылизывались и не обращали никакого внимания на толпившихся у решетки людей.

Когда Пиай спросил у одного из стражников, по каким признакам определяют святость кошки, тот ответил ему с важным видом:

— Все кошки священны, но выбранные для храма должны иметь еще и определенный знак на лбу, тайный знак.

Пиай поплелся назад в город, попав при этом в группу танцующих и поющих женщин, которые приехали из местности под Хаварой, находившейся отсюда на расстоянии полудневного путешествия. Их язык звучал еще более странно, чем у жителей Пер-Баст, и то же самое ощущение возникало у этих женщин, когда говорил Пиай. Каждое его слово вызывало у них смешки, и он сам также вынужден был засмеяться, потому что они весьма забавно поправляли его произношение. Они наняли ладью и пригласили его пообедать с ними на борту и переждать жаркие дневные часы.

— А разве с вами нет мужчин? — поинтересовался Пиай.

— Конечно, есть, — ответила одна из них, которая казалась самой авторитетной, — но они пошли своим собственным путем. Они хотят познакомиться с другими женщинами, а мы — с другими мужчинами.

По дороге веселые хаварийки подцепили еще нескольких молодых мужчин. Когда вся честная компания подошла к ладье, оттуда уже раздавались резкие звуки флейт и нежный серебряный звон систра. На борту находилась часть мужчин с несколькими женщинами. Раздались громкие пьяные приветствия, и потом все сели за стол под парусом, защищавшим их от солнца. Слуги принесли корзины с инжиром, финиками, орехами, яблоками, гранатами, грушами, виноградом, дынями, хлебом, лепешками, кренделями с кунжутом и маленькие горшочки с засоленной рыбой.

Пиай в первый раз попробовал яблоко. Эти фрукты не росли на юге, и кисловатый освежающий их вкус очень понравился ему. Явно зажиточные люди, нанявшие ладью, предложили превосходное вино, и Пиай опять часто брался за бокал.

Сидевшие радостно болтали друг с другом, пили попеременно за здоровье молодого царя, его супруги, главного советника, девяти богов Она и, конечно же, прежде всего за Баст — богиню радости, танца, музыки и любви между мужчиной и женщиной.

Пиай почувствовал, как дух вина заструился по его жилам. Мастер стал сонным и одновременно почувствовал себя готовым на все, если только для этого не нужно будет вставать и делать резких движений.

Группу паломников сопровождали слуги, которые быстро убрали остатки еды и снова наполнили бокалы.

Некоторые из выпивавших уже заснули, тут и там какая-либо парочка исчезала под палубой, и Пиай также почувствовал желание снова принести любовную жертву Баст.

Одна из женщин, стройное и изящное создание, до этого почти не говорила, но украдкой все посматривала на Пиайя. Он заметил это, женщина ему понравилась, поэтому он, качаясь, встал, подошел и сел рядом с ней.

— Ты несколько часов не спускаешь с меня глаз. Похоже, я тебе понравился, прелестная служительница Баст. Не принести ли нам любовную жертву богине?

Молодая женщина сдержанно, но без всякого смущения кивнула. Они спустились вместе под палубу, где было довольно жарко, но вместе с тем так темно, что любящих можно было только слышать, но не видеть. Слуги постелили на полу маты из волокон льна. Пиай поцеловал незнакомку, снял с себя передник и привлек к себе едва сопротивлявшуюся женщину. Она шепнула ему на ухо:

— Ты должен крепко любить меня, со всей своей силой, чтобы твое семя глубоко проникло в меня. Я хотела бы иметь ребенка от тебя.

Пиай, который здесь, в Пер-Баст, уже ничему не удивлялся, ответил:

— Я буду послушен тебе во всем. Почему ты хочешь ребенка именно от меня? Разве у тебя нет мужа?

— Есть, — прошептала она, — но он довольно старый. За него меня выдали родители. Он еще способен любить, но уже не может зачать ребенка. Ты на него слегка похож, мой друг, такого я долго искала. У него такие же серые глаза.

Пиай смущенно рассмеялся.

— Поэтому ты так и смотрела на меня? Ну, почему нет, давай сделаем ребенка твоему супругу.

Он обнял ее и любил по ее желанию со всей силой. Достойная сожаления женщина, привыкшая лишь к вялым ласкам своего супруга, расцвела в руках Пиайя, подобно лотосу после наводнения. Она крепко прижимала его к себе, принимая в себя его семя до последней капли.

— Это было прекрасно, — прошептала она, — мы должны еще раз попробовать…

— Ты должна дать мне немного отдохнуть, набожная нарушительница брачных клятв. Послушай тем временем, что здесь происходит…

Душное пыльное помещение, пахнувшее тиной и человеческим потом, было наполнено различными звуками. Тут стонали, визжали, храпели, пищали, сопели, хихикали — все это было в глазах Баст милым и приятным торжественным пением в ее честь.

Позднее Пиайю пришло в голову, что он даже не спросил имени молодой женщины.

На следующий день Пиай сменил корабль и через несколько часов приплыл в Он, священный город с древним храмом бога солнца Ра-Атума.

Здесь, на одном из холмов, был создан мир, и отсюда поднимались к небу боги, произведенные Атумом после соединения со своей тенью.

В Мемфисе Пиай спросил одного молодого жреца о противоречии между различными легендами о создании мира, потому что в Фивах почитали Амона, в Мемфисе — Пта, а в Оне — Ра-Атума как создателей всего существующего. Бритоголовый только рассмеялся:

— Но, Пиай, где же ты видишь противоречие? Это лишь различные наименования для одного и того же чудесного события. У фараона тоже пять различных имен, но, когда называют любое из них, имеют в виду именно его.

На юге вынырнул холм с храмом Солнца, два могучих обелиска, как черные кинжалы вонзались в небо, которое явно помрачнело. Пиай стоял на палубе и удивленно наблюдал за игрой, которую никогда не видел в Абидосе.

— Сейчас начнется дождь. — Старший на ладье указал на черные тучи, накрывшие уже почти все небо, будто грязным шерстяным одеялом.

Пиай знал слово «дождь», потому что Ирамун рассказывал ему, что, будучи ребенком, он мог наблюдать это чудесное событие в Абидосе. Яркие молнии сверкнули, подобно золотым стрелам, в небе. Порывы ветра надули паруса, которые старший на ладье приказал быстро убрать. Раскат грома заставил Пиайя вздрогнуть, но любопытство не позволяло ему уйти с палубы. Священная дрожь охватила его, когда он увидел, как желто-белая молния попала в один из обелисков и золотое острие его магически засветилось.

Одновременно упали первые тяжелые капли, теплые и приятные, как семя Ра-Атума, который произвел богов из своей собственной тени, а людей из слез.

Ночь перед большим делом Меру провел в спокойном сне. Все было обсуждено и спланировано. После этого его охватило божественное спокойствие и не в последнюю очередь благодаря тому, что Себек передал ему должность Огня.

Меру сам старательно собрал группу. Это были опытные, испытанные, надежные люди, которые хорошо умели обращаться с оружием и лошадьми. Их было восемнадцать всадников, они вели с собой еще шесть крепких лошадей, потому что ожидаемая добыча должна была состоять главным образом из металла.

С одним из восемнадцати Меру долго медлил. Речь шла о еще молодом человеке, который обращался с луком и мечом как закаленный воин, но, если он встречал женщину, его покидал всякий разум. Они называли его Мин в честь бога с громадным фаллосом, целью и содержанием жизни которого было дикое насильственное соитие, к которому их Мин был готов в любое время дня и ночи. Он насиловал десятилетних девочек так же, как и старых, уже неприглядных женщин. При этом он не боялся никакой опасности. Мин был бесстрашным воином и мог драться так, будто сам бог войны Монт вселился в него, но при виде женской плоти меч выпадал у него из рук.

Теперь Мин был с ними. Уже прошел час после полуночи. Они скакали при свете полной луны. Их вел разведчик, который знал пустыню почти так же хорошо, как бог Сет. Меру скакал позади него, бодрый, счастливый, как будто опьяненный этим набегом, самым большим, который когда-либо предпринимала банда Себека и в удаче которого он был так убежден, что ни страх, ни заботы не могли омрачить его настроение.

Спустя несколько часов Ищейка поднял руку. Они собрались за холмом и молча проделали то, что было обговорено заранее: обвязали копыта своих лошадей полосками льняной материи, чтобы преодолеть остаток пути к храму как можно бесшумнее.

Ра еще плыл на Ладье Вечности по Подземному Царству и только через час должен был появиться на востоке. Меру выслал двух пеших шпионов. Они должны были подать знак, когда жрецы со своими слугами покинут храм, чтобы приветствовать Озириса-Сети. Каждый из мужчин стоял рядом со своей лошадью, готовый в случае чего закрыть пасть животному, если оно начнет ржать. Каждый внимательно смотрел на север и ожидал знака.

Полоска света на востоке уже сообщила о появлении Ра, когда в воздух поднялась огненная стрела. Все смотрели на Меру, который с неподвижным лицом следил за огненным следом от стрелы. Он поднял правую руку и ждал, как остальным показалось, невыносимо долго, затем сжал руку в кулак и взмахнул им. Налетчики вскочили на лошадей и рванули вперед. Храмовый комплекс, окрашенный утренним светом в нежные розовые тона, поднимался перед ними, подобно волшебной картине. Откуда-то вынырнули оба шпиона, вскочили на приготовленных лошадей, кивнули Меру, и разбойничья банда поскакала к храму Амона, подобно уничтожающему все штормовому ветру.

Еще до того как оба стражника успели поднять копья, их головы отлетели в песок. Высокие ворота из крепкого, как камень, кедрового дерева недолго сопротивлялись: удар топора разрубил замок с тремя задвижками.

Меру оставил лошадей с несколькими наблюдателями на улице и устремился со своими людьми вперед, во двор храма. Каждый из налетчиков знал, что должен делать, и они разделились на три группы. Самые сильные побежали к капелле Мут, чтобы вытащить сокровища, другие взялись за пристройки, потому что нельзя было оставлять ни одного живого свидетеля. Меру с несколькими своими людьми прочесали храм, его залы с колоннами и обе капеллы. Перед святилищем дорогу ему преградил старый жрец Амона, которого Мин, почти играючи и смеясь, разрубил надвое.

— Я оказал старику любезность, ему давно уж пора отправиться в Жилище Вечности, — весело заявил он.

В то же мгновение Меру заметил белое одеяние, мелькнувшее между колоннами в первом зале. С поднятым мечом он ринулся туда, но преследуемый ловко укрылся в лесу колонн.

Меру позвал на помощь двух своих людей, и они начали окружать другого, пока тот не попал наконец прямо в руки Меру. Это был молодой обритый наголо ученик жрецов, чье испуганное лицо заставило Меру опустить меч. Чувства вроде сострадания или жалости были чужды старому каторжнику, но в этом новичке он узнал своего младшего брата. Он был единственным, о котором Меру иногда вспоминал, потому что они хорошо ладили, когда Огонь еще жил со своей семьей. Маленький мальчик с восхищением глядел на него, и они несколько раз тайно встречались, когда Меру вел жизнь отщепенца.

— Идите к другим и ищите дальше, — приказал Меру обоим помощникам и, ухмыльнувшись, добавил: — Этого я допрошу сам. Может быть, он кое-что сможет нам сказать.

Он потащил молодого человека в соседнее помещение, швырнул его на пол и приставил меч к горлу. Вокруг головы Меру был повязан льняной платок, который позволял видеть только глаза, но брат и так не узнал бы его без ушей и носа.

Гордый, жестокий и хладнокровный Меру не знал, что ему делать. Не хотелось убивать единственного человека, который до последнего был на его стороне, не говоря уж о том, что это его родной брат.

«Убей вместо него кого-нибудь другого», — прошептало ему его ка, и Меру прислушался к этому голосу.

— Сколько людей в храме? — угрожающе спросил он и надавил острием меча на горло брата.

— Только несколько стражников, пара женщин и детей, двое помощников жрецов… — с трудом выдавил из себя новичок.

— И ты хотел бежать, чтобы позвать на помощь?

Юноша кивнул и задрожал, как сухой лист на ветру.

— Встань и повернись к стене! Если оглянешься, я отрублю тебе голову!

Меру вытащил из-за пояса свою булаву и, хорошо рассчитав, ударил ею брата по голове. Юноша без звука рухнул на пол, Меру тотчас склонился над ним и пощупал его обритую голову. Он почувствовал, как растет шишка, но сломано ничего не было. Кинжалом Меру разрезал новичку ладони, чтобы все выглядело так, будто тот оборонялся, а затем быстро вышел и закрыл дверь на задвижку.

Его люди тем временем выискали всех живых и отправили их в Царство Озириса. Из храма Мут бежали налетчики с грузом металлических сосудов и храмовой посуды.

— Когда вы будете готовы?

— Через некоторое время! — крикнул один в ответ.

— Где Мин?

Мужчины ухмыльнулись, один указал в направлении помещений для слуг. Меру махнул в сторону закрытой двери:

— Там мертвый, можете не беспокоиться.

Затем он пошел в сторону домов с припасами, к которым примыкали скромные хижины храмовых слуг. Крики и стоны указывали ему дорогу, и он нашел Мина в комнате с тремя голыми женщинами. Две из них уже лежали мертвыми на полу, третья извивалась, пока Мин ее жестоко насиловал.

Меру овладела холодная ярость: другие волокут добычу, а этот здесь. Главарь схватил Мина за короткие волосы и влепил ему две звонкие пощечины. Застигнутый насильник впал в такой гнев, что попытался схватиться за свою булаву. Однако он был голый, и оружие лежало около убитых женщин. Меру знал, как опасен этот воин в гневе, и молниеносно ударил его коленом между ног. Воя, Мин согнулся пополам, в то время как Меру схватил его булаву и кинжал.

— Эту женщину можешь оставить в живых, даже если для тебя это сложно. Свяжи ее и заткни ей рот.

Мин со стоном поднялся, и Меру угрожающе замахнулся мечом. Огня нельзя было не послушаться, поэтому посрамленный насильник разорвал платья мертвых женщин на полоски и связал ими живую.

— В следующий раз я зарублю тебя, как крысу. Пока остальные занимаются делом, у тебя в голове лишь похоть. Я сообщу Себеку, что ты становишься опасен для банды.

Это было самое худшее, чем можно было пригрозить разбойнику пустыни: быть изгнанным, потерять надежное убежите, лишиться места в банде. Мин оказался достаточно умен, чтобы серьезно воспринять эту угрозу. Он бросился перед Меру на колени, поклялся исправиться, попросил о наказании прямо теперь, сейчас, только бы Огонь ничего не сообщал Себеку.

— Я подумаю… — пробормотал Меру.

Потом все пошло быстро. Посуда из золота и серебра, меди и бронзы, а также пожертвования верующих, преимущественно кольца и браслеты, были упакованы в кожаные мешки и навьючены на животных.

 

8

Город Фивы готовился к празднику Опет, который, поскольку у Амона был снова верховный жрец, должен был по желанию царя праздноваться с никогда не виданным ранее блеском. Рамзес имел долгую беседу с Небунефом и основательно обдумал то, что ему сообщил только что назначенный верховный жрец Амона.

— Богоподобный, ты возвысил меня, недостойного, до блеска верховного жреца, и я был бы плохим слугой Амону и Благому Богу, если бы не сообщил тебе о некоторых вещах, которые ты по своей благой и святой воле должен будешь принять к размышлению. Ты сам называешь себя в своих приказах и распоряжениях сыном Амона-Ра, но здесь, в Фивах, во время правления Озириса-Сети создалось впечатление, что Амона вытеснили в пользу Пта и Озириса, лишив его власти. Я осмеливаюсь сейчас посоветовать тебе, Богоподобный загладить это впечатление. Никто не требует и не ожидает, чтобы ты снова перенес Дом Почета в Фивы. Здесь будут счастливы и довольны, если ты время от времени станешь принимать участие в празднествах Опет или приносить жертвы у гробниц твоих высокочтимых предков. Ты пожелал выбрать вторую супругу из Фив, и это осчастливило всех нас. Мы желаем и надеемся, что новый Гор завершит то, что начал его великий отец Озирис-Сети, — к примеру, порадует Амона-Ра завершением строительства большого зала с колоннами. Да будешь ты праздновать тысячи тысяч праздников Зед.

— Я подумаю об этом, почтенный, — ответил Рамзес и в эту минуту решил превзойти своего отца и других своих предшественников на троне Обеих Стран. Его деяния превзойдут все, что они сделали для Амона, но… не сразу, а когда он сочтет нужным.

— Приготовлено ли все для праздника Опет?

— Да, Богоподобный, все Фивы в лихорадке перед праздником. Благодаря твоему присутствию это станет крупнейшим событием.

Рамзес отпустил верховного жреца и тотчас вспомнил о Бент-Амон.

Нефертари сама напомнила ему о его обязанностях:

— Ты взял ее в жены перед всем светом, и ты должен ее посетить. Мой высокий супруг не ощутит страха перед этой служительницей храма.

Рамзес засмеялся, но смех его прозвучал фальшиво.

— Страх? Я? Женщину, которую я побоюсь, Пта должен еще создать. Бент-Амон мне безразлична, она не затронула ни моего сердца, ни моих глаз. Я познаю ее как супруг, а затем отправлю в гарем и забуду о ней.

— Нет, этого ты не сделаешь! Амон не терпит шуток. Преодолей себя и дай ей то, что полагается супруге.

Ну, раз уж Нефертари этого желает… Однако Рамзес и сам хотел поближе узнать Бент-Амон. Эта нарочито целомудренная девушка, которую ему навязали и которая стала теперь его супругой по воле Амона, возбудила в нем непомерное любопытство.

И вот однажды вечером Рамзес пошел к Бент-Амон в ее покои. Ра уже отправился в свое ночное путешествие, и покои новобрачной слабо освещали две маленькие масляные лампы.

Рамзес любил девственниц, их стыд, и его мужское сердце радовало, когда он нежно прекращал их сопротивление.

Увидев в тусклом свете стройную, точеную Бент-Амон, стоявшую у ложа, он почувствовал сильное влечение. Однако Рамзес не рассчитывал на то, что бывшая певица Амона захочет превратить этот любовный час в священную игру.

Едва он вошел, она упала к его ногам. Фараон тотчас поднял ее и сказал:

— Оставь это! Ты моя жена, а не рабыня!

— Я приветствую только Благого Бога страны Кеми, сына Амона, великого властью, любимца Маат, Могучего Быка…

— Да, моя дорогая, давай на этом остановимся. Сегодня я твой Могучий Бык. Подойди, сними свою одежду…

Гордое строгое лицо Бент-Амон стало серьезным и торжественным, как во время культового действа. Она распустила завязки и пояс, позволив платью соскользнуть вниз, и стояла обнаженной перед супругом, чью руку она схватила.

— Веди меня к брачному ложу, о сын Солнца, которое оживляет сердца. Богоподобный должен обращаться со мной, как ему будет угодно, лишь бы я радовала его.

Рамзес услышал эти торжественные слова и из Могучего Быка получился Осел. Он не привык к подобному в своем гареме, там все было весело и просто. Нефертари тоже не превращала их часы любви в священнодействие.

Его фаллос уже висел, как увядший стебель лотоса, а Бент-Амон все еще стояла перед ложем, высокая, стройная, гордая. Божество, но, как казалось Рамзесу, совсем не существо из плоти и крови. «М-да… Красива, как изваяние Изиды, только кто захотел бы спать со статуей?»

Действительно, он чувствовал, что ее рука прохладна, как мрамор. В этот момент родилось новое имя Бент-Амон.

— Я буду тебя звать Изис-Неферт — Прекрасной Изидой. Ты торжественна, горда и непреступна, как богиня. Сегодня мы отпраздновали мистическую свадьбу, как боги: поглядели друг на друга и протянули друг другу руки. Все остальное наверстаем потом.

На прекрасном, суровом и неподвижном лице Изис-Неферт показалось нечто похожее на растерянность. Она, которая еще никогда не покорялась ни одному мужчине и, как будто по указанию свыше, хранила свое тело для встречи с сыном Амона-Ра, она, приготовившая ему в отличие от крестьянской дочери Нефертари культовую брачную ночь, отвергнута, отброшена! К ней проявили пренебрежение.

Чья в том вина? Изис-Неферт это было ясно. Вина не ее и не Рамзеса, во всем виновата Нефертари, которая околдовала его своими крестьянскими штучками, чтобы оставаться единственной супругой царя. Она хотела иметь Рамзеса только для одной себя и отняла у него, уже имевшего десятки детей, его мужскую силу. И великим храмом Амона Изис-Неферт поклялась отомстить этой женщине.

Город подготовился к ежегодному празднику Опет, которому особенный блеск должна была придать юная царская чета.

Рамзес сделал все, чтобы превратить этой древний длящийся целых одиннадцать дней праздник в незабываемое событие для жителей города. Он велел доставить из близлежащих владений все имевшиеся запасы зерна, скота, фруктов, овощей, вина и других припасов. Эти одиннадцать дней народ Фив был гостем царя и не должен был испытывать недостатка ни в чем. Некоторые управители поместий едва не впали в отчаяние, когда уполномоченные царя забирали с их складов последний горшок меда и последний кувшин вина. На целый день город превратился в громадную кухню. Здесь варили, пекли, тушили, жарили; рев забиваемого скота доносился до гробниц по ту сторону Нила и, верно, выманил ка некоторых умерших предшественников Рамзеса из их Жилищ Вечности.

Запахи жареного мяса, свежеиспеченного хлеба, тяжелый аромат вина и пива пронизывали город, проникали в отдаленные сады, заглушая аромат цветения, в храмы и дворцовый квартал.

На празднике Опет ежегодно праздновали соединение Амона с его супругой Мут. Он начался с торжественной жертвы царя перед священной семьей Амона, Мут и Хона в Большом храме.

Час спустя после восхода солнца Рамзес и Нефертари покинули дворец, их торжественно принимали четыре жреца Амона и верховные жрецы других богов. Царская пара заняла места на переносном двойном троне, и торжественная процессия медленно двинулась к Большому храму.

В этих сакральных церемониях народ не принимал участия. Все происходило в закрытом пространстве между дворцом и храмом.

В третий раз беременная Нефертари была почти подавлена тяжестью сверкающего золотом урея, в то время как красно-белая двойная корона еще больше оттеняла сильную и крупную фигуру царя. Среди членов царской семьи с гордо поднятой головой шагала также Изис-Неферт, она выглядела неприступной жрицей. Четырехлетний наследный принц Амани и его сестра Мерит, которая была старше его на два года, сидели в маленьких носилках и еще полусонные смотрели на торжество перед собой.

Перед святилищем фараон встал с трона, взял горшочек с благовониями и совершил жертвенное курение, перед золотым изображением Амона.

Рамзес произнес гимн Амону:

— Единственный, живущий в вечности, твой блеск равен блеску небесной богини, все глаза смотрят на тебя, все люди восхваляют тебя, ты, освещающий Обе Страны, прародитель богов, который создал себя сам…

После этого процессия двинулась к Западным воротам, от которых канал вел к Нилу. Здесь уже несколько часов ждал народ Фив. Шумное ликование сотрясло воздух, когда открылись высокие ворота и показалась царская чета на двойном троне. Многие от восторга начали подскакивать, другие громко и ритмично били в ладоши, восклицая приветствия:

— Будь здрав, Гор, любимец Маат, хвала тебе, Благой Бог, Могучий Бык, блистательный сын Солнца, наша жизнь, наш свет, наша радость!

Царицу также встретили ликованием:

— О восторг своего супруга, ты плодородна, как Нил, прелестна, как Хатор, прекрасна, как Изида, Нефертари — Самая Прекрасная.

Вдруг Рамзес услышал громкий крик:

— Хвала тебе юный Гор, сокол в гнезде!

В первую минуту он решил, что эта хвала обращена к нему — так его называли при жизни отца, — но затем ему пришло в голову, что теперь он сам отец и царствующий фараон, а восклицание адресовано наследному принцу Амани. Роскошная ладья для бога, жрецов и царской четы уже стояла наготове. Теперь было необходимо как можно медленнее добраться до храма на юге, который находился на расстоянии четырех тысяч локтей отсюда, чтобы народ, стоявший густыми толпами на берегу Нила, как можно дольше мог наслаждаться, лицезрел обоих богов: Амона-Ра и царя. У южного храма процессия покинула ладьи и вошла в храм, где супруга Амона Мут в торжественном одеянии ожидала божественного супруга в своем приделе.

Великий миг, когда жрецы соединили оба божества, сопровождали музыка и танец. Рамзес и здесь принес жертву курением благовоний и присоединился к молитве.

— Высокородная Мут, супруга Амона, госпожа неба, ты глаз Ра, ты великая волшебница, ты мать всего сущего, ты царица богов! Ты радуешь царственного бога Амона, под твоей защитой тростник и лотосы, ты носишь белую корону юга, твои кобры оберегают страну…

Рука об руку Рамзес и Нефертари покинули храм, своим единением олицетворяя мистическую свадьбу божественной пары.

На большой площади перед Южным храмом начался большой пир, в котором царская чета приняла участие, сидя под балдахином.

По мановению руки сотни слуг принесли разрезанных для еды гусей, уток, голубей, свиней и крупный рогатый скот, а к ним в больших корзинах хлеб, лук, огурцы, редьку и громадные кувшины с пивом и вином.

Люди ели и пили, восхваляли царскую чету и восторженно наблюдали за певцами и танцовщиками, которые пели веселые песни и показывали акробатические номера. До тех пор, пока Благой Бог с Великой Царской Супругой оставались на празднике, все шло прилично. Когда же спустя час Рамзес и Нефертари покинули площадь, у городской стражи появилась работа. Ей приходилось заставлять людей придерживаться порядка: начался крик, визг, пьяные бросали друг в друга костями и хлебом, то есть все было так, как бывает, когда у народа всего появляется много. То, что заработаешь тяжким трудом, ценишь гораздо выше и обходишься с этим гораздо бережнее.

Обо всем этом царь ничего не узнал. Фиванская знать ожидала от него во время праздника Опет обильного застолья, на котором Благой Бог будет присутствовать собственной персоной, и Рамзес постарался оправдать их ожидания.

Тут гости, конечно, не бросали друг в друга обглоданными костями, не было ни пьянки, ни грубых слов, все разместились в праздничных одеждах за длинными столами и время от времени украдкой поглядывали на Благого Бога, который сидел с Великой Царской Супругой за столом на возвышении и делал вид, что ест. В действительности эти пиршества утомляли молодого царя, потому что голова у него была полна планов, и охотнее всего он вернулся бы в Мемфис.

Немного разнообразия вносили певцы и акробаты, но они оказались не из лучших, а Рамзес был избалован. Он зевнул и торопливо опустошил свой золотой кубок.

Нефертари довольно глядела на нарядных гостей.

— Они любят и почитают тебя, мой божественный супруг, мой сильный Сокол, но я думаю, что они должны, по крайней мере, на одном из этих застолий в честь праздника Опет видеть рядом с тобой и твою новую супругу Изис-Неферт, как тебе угодно ее называть.

Рамзес, который почти всегда следовал совету своей Самой Прекрасной, ответил, едва ворочая языком:

— Для меня мало радости видеть рядом с собой женщину, которую мне навязали жрецы Амона. Я женился на ней, потому что это было разумным шагом, а не потому, что она мне нравится. Мне нравишься одна ты, Нефертари, ты одна. Пусть другая оплакивает свою судьбу в гареме, не я ей приготовил это место.

Рамзес снова опустошил бокал. Нефертари коснулась его руки.

— Ты душа страны, твое слово — закон, твоя воля священна. Ты стоишь над всеми, и от твоего блеска не убудет, если ты покажешься здесь с Изис-Неферт. Я бы могла кое-что возразить против этого, если бы возникла вероятность, что мне придется делить моего супруга с другой. Но мы обменялись нашими сердцами: я владею твоим, ты моим. Что значит для меня какая-то Изис-Неферт?

— Как всегда, я подчиняюсь твоему мудрому совету, Нефертари. Давай побыстрее покончим с этим. Однако я не могу видеть вас друг с другом. Ты беременна, удались, отдохни и вели прийти той, другой.

Нефертари улыбнулась и поднялась. Гости вскочили на ноги, низко поклонились и вытянули руки перед собой.

Небунеф, верховный жрец, попрощался с царицей:

— Будь здрава, повелительница Обеих Стран! В твоем теле зреет семя Амона, вся Кеми с гордостью смотрит на тебя, ты совершенное очарование. Будь здрава, крепка и весела.

Едва Нефертари исчезла, в сопровождении двух служанок появилась Изис-Неферт. Она держалась величественно, ее гордая голова была украшена уреем. Ее также приветствовали соответственно ее рангу и низко ей поклонились.

Рамзес встал и подвел свою Вторую Супругу к стулу рядом с двойным троном. Ее высокая крепкая фигура чуть качнулась, но это смогли заметить немногие.

Он приказал наполнить кубок для Изис-Неферт и выпил его вместе с ней.

— Все Фивы непременно хотят видеть тебя рядом со мной, Прекрасная Изида. Амон может быть доволен, он сделал свою прекраснейшую служительницу моей супругой. Здесь тебя принимают с большим ликованием, но в Мемфисе ты должна будешь вести более скромную жизнь. На троне рядом со мной сидит уже моя Великая Царская Супруга, которая постоянно сопровождает меня в путешествиях и скоро подарит мне третьего ребенка.

Рамзес произнес эти слова с издевательским пьяным смехом, как бы между прочим, и с удовлетворением заметил, как посуровело ее умное лицо. Изис-Неферт схватила бокал и чуть-чуть отпила из него.

— Не-е-ет, — сказал Рамзес, — так не пойдет! Если ты сидишь рядом со мной, то вежливость требует, чтобы ты опустошила свой бокал. И ничего не бойся, одним бокалом мы не ограничимся.

С каменным лицом Изис-Неферт опустошила свой кубок, и он тут же был наполнен снова.

Рамзес, сам уже изрядно пьяный, замыслил напоить и Изис-Неферт. Она стоически пила кубок за кубком, и Рамзес внимательно наблюдал за тем, как постепенно расслабляются ее лицо и тело.

Изис-Неферт, которая в своей жизни вряд ли когда пробовала вина, начала теперь по-дурацки хихикать, подмигнула своему супругу и принялась болтать.

— А как будет в Мемфисе, господин Обеих Жен? Извини, я хотела сказать Обеих Стран. Как там будет? Я получу собственный дворец, своего управляющего, охрану, слуг?

— Ты получишь то, что полагается Царской Супруге. С двором Нефертари, конечно, твой не сравнится, она есть и останется моей Главной Супругой, но пару покоев я тебе предоставлю. В гареме…

— То есть как пару покоев?.. А я-то боялась, что мне придется делить комнату с твоими наложницами.

Рамзес рассмеялся:

— Такого большого зала нет. Наложниц-то у меня то ли восемьдесят, то ли сто. Дело в том, что не только Фивы одарили меня девушкой, другие города тоже. А кроме того, еще подарки от стран-данников, в большинстве случаев это принцессы. Я породнился уже с дюжиной князей.

— Так много их не может быть… У меня все плывет перед глазами, у меня… Нет, здесь слишком жарко. Воздух, мне нужен воздух!

Изис-Неферт побледнела, на ее высоком лбу выступили жемчужинки пота.

— С меня тоже на сегодня хватит, — проворчал Рамзес и, шатаясь, поднялся.

Небунеф, который не спускал с царя глаз, тут же вскочил и подал знак другим.

— Да подарит тебе Амон приятную ночь, Богоподобный, а Изис-Неферт, твоя милая супруга, да наполнит твой дворец радостью и благоуханием.

Рамзес кивнул и сделал рукой неопределенное движение. Он помог Изис-Неферт подняться с ее места и должен был почти унести ее, потому что ноги отказывались ей служить. Он отмахнулся от слуг, которые хотели помочь, и потащил ее в маленький внутренний двор, который украшали несколько цветущих кустов и крошечный пруд с лотосами.

— Как раз то, что нужно для нас обоих.

Рамзес вошел в пруд и с силой окунул Изис-Неферт в воду. Она, визжа, попыталась вырваться, но царь крепко держал ее одной рукой, а другой основательно обрызгал ее сверху донизу. Льняное платье вчерашней служительницы Амона прилипло к телу, и она казалась обнаженной. Одним движением Рамзес сорвал тонкую ткань с ее тела и крепко прижал прохладное, едва сопротивлявшееся женское тело к себе. Смущенная и раскрепощенная, Изис-Неферт словно перевоплотилась под действием вина. Она прижалась к своему супругу, охотно раздвинула ноги и покорно предложила ему свои стройные бедра. Рамзес высоко приподнял ее тело, как игрушку, и медленно вошел в нее. Изис-Неферт, певица Амона, бормотала хорал, потому что, несмотря на странные обстоятельства, она почувствовала значение и торжественность этой свадебной ночи. Рамзес едва слышал ее пение, он наслаждался соитием с нею, как Могучий Бык страны Кеми, созданный Амоном, и вынужденный лишить девственности целомудренную жрицу.

Пиай закончил свое путешествие по Кеми и ждал в доме для гостей в дворцовом квартале, когда фараон удостоит его аудиенции.

Прошло больше месяца со дня возвращения царя из Фив, но он все еще никак не мог найти времени заняться своими строительными планами. Слишком многое ожидало его решения. Необходимо было ввести в должность нового главного советника Парахотепа. Список аудиенций был толстым, как Книга Мертвых, а тут еще дело с храмом Амона Мемфисского.

Парахотеп лично несколько дней допрашивал единственного выжившего после разбойничьего нападения, но ученик жрецов утверждал одно: он выскочил на шум и крики из храма, его тотчас схватили, и человек, скрывавший свое лицо, коротко его допросил, а затем ударил по голове и оставил лежать, похоже, приняв за мертвого. Раны на руках он, видимо, получил, когда оборонялся от врагов.

В Мемфисе ходили слухи, будто разочарованные жрецы Амона из Фив разыграли нападение, чтобы выразить свое возмущение тем, что у них отобрали храм Амона на севере. Они не могли смириться с тем, что теперь есть Амон Мемфисский.

Рамзес, услышав эти сплетни, взбесился.

— Это все чепуха! Против бога Амона в Фивах не поднимется ничья рука. Ученик жрецов рассказывал о закрытых лицах, и он слышал снаружи ржание лошадей, все это указывает на шазу. Эти разбойники — обитатели пустынь — оставляют нас надолго в покое до тех пор, пока какой-нибудь молодой предводитель племени не решит, что он должен добыть себе славу. Нужно отобрать лучших воинов ниу, образовать из них отряд и попытаться отыскать сокровища храма. Гонитесь за шазу, где только встретите их, попытайтесь узнать от них что-нибудь. Один предатель найдется всегда.

Для Рамзеса эта тема временно была исчерпана. Он хотел наконец встретиться со строителями и обсудить проекты сооружения храмов и план новой столицы. Он уже давно предвкушал радость этого разговора, потому что желал воплотить в жизнь планы, о которых, он полагал, его предшественники никогда и не мечтали. Все находившиеся на службе у царя архитекторы были созваны во дворец.

Рамзес приказал своему придворному географу изготовить карту страны. Эта карта висела теперь на стене, и царь стоял рядом с ней. Когда все собрались, он сказал:

— Это разговор между друзьями. У кого есть возражение или предложение, тот должен высказать их без страха, не падая до этого к моим ногам с извинениями. Вы все мастера своего дела, долго и основательно изучали ремесло зодчего. Я ваш заказчик с целой грудой планов, из которых наверняка не все могут быть осуществлены. Вы знаете, с чего я начал, — он указал на точку в Дельте. — Здесь будет моя новая столица. Местность там уже размечена, подвезен строительный материал. В Абидосе я закончу храм Озириса — это незавершенное дело моего отца. И для Амона в Фивах выстрою новый громадный дом. Одновременно на западе от Фив должен быть сооружен храмовый город со школой для архитекторов, скульпторов, художников и писцов, потому что для моих проектов потребуется больше ремесленников и художников, чем в правление моих предшественников. Мы стоим у истоков великого начинания, друзья мои. Порадуйтесь и будьте горды тем, что вы живете в это время и можете принимать участие в планах вашего царя.

Некоторым из присутствующих было сложно разговаривать с Благим Богом, как будто он был таким же человеком, как они, но постепенно скованность прошла, и зодчие стали свободно выражать свое мнение. Пиай внимательно слушал, говорил мало, но, когда речь зашла о том, чтобы вновь отстроить ограбленный храм Амона, он выложил старательно подготовленные планы, которые выдавали совсем иную концепцию.

Рамзес посмотрел в умные серые глаза молодого мастера и снова почувствовал прилив симпатии, как будто их связывало что-то, что он не знал, как назвать.

— Хорошо, Пиай, я вижу, что ты многому выучился во время своего путешествия. Мне нравится твой план, и я назначаю тебя руководителем строительства храма Амона в Мемфисе. Только дело должно идти быстро. Руки у тебя свободны, и, если рабочих не будет хватать, добавь к ним еще десятка два-три крестьян. Все должно идти очень быстро, потому что у меня еще много замыслов.

К вечеру царь отпустил строителей, но Пиайя задержал.

— Еще одно слово, друг мой. Об одном из моих планов, самом большом и самом смелом, я еще не говорил. Я хочу сначала услышать твое мнение. А теперь смотри сюда! — Рамзес указал палочкой из черного дерева на точку далеко на юге.

— Это граница с Кушем. Я был там два раза с отцом Озирисом-Сети. Ты знаешь, что народ Куша платит нам дань и что оттуда приходят вещи, без которых наша страна едва ли могла бы достигнуть своего нынешнего блеска: драгоценные металлы и породы деревьев, слоновая кость, самоцветы, благовония, шкуры редких зверей и еще многое из того, что ценят и любят как люди, так и боги. Но как можно распознать границу двух государств? Пара пограничных отрядов, маленький храм — и люди из Куша спокойно едут дальше, поставляют свои товары в Суенет и возвращаются назад. Они знают наших богов, знают имя царя и подражают нашим обычаям на свой варварский манер. Но о действительном блеске нашей страны, о великолепии пирамид, храмов и дворцов они ничего не знают. У меня есть намерение поставить пограничный камень, он будет единственным в своем роде, и нубийцы вздрогнут, когда увидят его. Там, на берегу, над Нилом возвышаются скалы. Из этих скал я и хочу вырубить громадный храм Солнцу. Пойми, Пиай, туда мы не можем отправить строительный материал, это было бы слишком трудно. Мы используем материал, который есть там. Ты ведь скульптор? Скажи мне, в чем разница, высекаешь ли ты статую из блока в четыре локтя высотой или в сорок локтей? В чем?

— В величине, Богоподобный, а также в сложности обработки. Достаточно просто изготовить статую в человеческий рост. Если же скала в сорок локтей высотой, скульптор не может видеть свое произведение целиком с близкого расстояния, то есть во время работы, и, даже если он очень старателен, ему не избежать ошибок.

Рамзес нетерпеливо кивнул:

— Это я знаю и понимаю. А если не обычный ремесленник, а чрезвычайно одаренный скульптор будет заниматься работой, можно ли будет избежать самых грубых ошибок?

— Я полагаю…

Их прервали: в зал для аудиенции вошла девочка лет восьми. Ее коротко остриженную голову украшал узкий золотой обруч с уреем. Пиай тотчас низко поклонился.

— Это Пиай, способный архитектор, с которым я обсуждаю грандиозные планы. Принцесса Мерит очень любопытна и хочет всегда все знать.

Пиай выпрямился и посмотрел в ясные серьезные глаза ребенка. Мерит для своего возраста была уже довольно развитой и, казалось, состояла лишь из длинных худых ног.

— У тебя серые глаза, Пиай.

— Да, принцесса, я унаследовал их от своего отца, и, к сожалению, это мое единственное наследство. Всем, чем я сегодня обладаю, я обязан твоему Богоподобному отцу.

— А также своему прилежанию и таланту, — добавил Рамзес. — Мерит прервала нас, ты как раз собирался мне ответить.

Пиай произнес твердым голосом:

— Я работал над фигурами в десять локтей высотой и полагаю, что создам фигуру высотой и в сорок локтей.

— А также в сто локтей и в тысячу? — с любопытством спросила Мерит.

Пиай улыбнулся:

— Боги поставили нашим способностям границу, принцесса, и мы должны стараться придерживаться ее.

— А ты однажды изготовишь мое изваяние? Я бы очень хотела! Он это сможет, отец?

— Если у него будет время и если твой учитель будет тобой доволен…

— Какое это имеет отношение к делу? — надула губки маленькая женщина. — Всегда, когда я что-либо хочу, речь заходит о школе.

Рамзес от души рассмеялся, погладил дочь по голове и нежно, но настойчиво повернул лицом к двери:

— А теперь исчезни, дочурка, и скажи маме, что я сейчас иду к ней. — Затем обернулся к Пиайю: — Еще одно, друг мой: то, что я сказал тебе сейчас, сохрани в тайне до тех пор, пока я не дам тебе знать. Я хотел бы построить храм для моей возлюбленной Нефертари, храм в скалах, там, на границе с Кушем. Если я возведу такой здесь, в Мемфисе или в Фивах, жрецы взовьются до небес и будут показывать на меня пальцами: «Этому не было еще примера! Никогда еще царь не строил храма для своей супруги».

Но я это сделаю, пусть и в отдаленном месте. Храм Хатор, потому что у нее есть много общего с этой богиней, у моей любимой… — Рамзес бросил на Пиайя странный взгляд. — Я не знаю, почему я рассказываю об этом именно тебе. Даже Нефертари ни о чем не подозревает. Но ты мне нравишься, Пиай, я желал бы, чтобы у меня был такой брат. Может быть, Пта по своему капризу создал нас подобными друг другу, несмотря на то, что я повелитель Обеих Стран, а ты дитя рабов. — Рамзес положил Пиайю руку на плечо. — Не следует недооценивать богов, мой друг.

Радость Себека по поводу удавшегося налета проявилась в странной дрожи. На его обезображенном лице не было заметно никакого движения. Да и что разглядишь на этой безносой одноглазой морде, целиком покрытой шрамами?

Увидев золотые и серебряные сосуды, ожерелья и браслеты, он поднял обрубки рук, и его худое тело внезапно мелко задрожало.

— Да, да, — заговорил он. — Ну, теперь мы показали им, на что мы способны. Еще пара вылазок, и мы можем основывать королевство.

Он хихикнул или кашлянул несколько раз и повторил каркающим голосом:

— …королевство!

Себек повернулся, как будто хотел удалиться в свою пещеру, но затем внезапно вскинул обрубки рук, захрипел и упал на землю. Меру поднял главаря и отнес на ложе. Прибежал врач, послушал его грудь, пощупал и сообщил:

— Его хватил удар… от радости.

Меру пожал плечами и осторожно присел на край кровати больного. Себек открыл глаз и уставился на него неподвижным взглядом.

— Ты можешь говорить, Себек? Ты меня слышишь?

Никакой реакции не последовало.

— Вероятно, он тебя видит и слышит, но все его тело парализовано. Язык больше не слушается его. Мы должны подождать. Я позову тебя, когда что-либо изменится.

Меру обсудил положение с Землей, Воздухом и Водой.

— У врача немного надежды, скоро мы должны будем выбрать нового Себека.

— Об этом не может быть и речи, пока хоть искра жизни теплится в старом, — резко возразил Воздух.

— Конечно, нет, — успокоил его Меру, — новый Себек будет выбран только тогда, когда старый переселится в Жилище Вечности, чтобы его ка могло в спокойствии наблюдать за выборами.

Земле удалось организовать новую, лучшую цепь связи с различными местами в Мемфисе, и теперь у них было по шпиону в царском дворце, в храме Пта, в рядах городской стражи и ниу. Поэтому четыре помощника Себека давно знали, что из-за разбойничьего нападения началась безжалостная охота на шазу. Больше десятка их кочевых поселений были разрушены, шатры сожжены. Женщин и детей угнали в рабство, мужчин старше двенадцати лет убили, а до того долго и жестоко пытали. Однако не был обнаружен ни малейший след сокровищ храма, и от пытаемых нельзя было добиться честного признания.

У разбойников пустыни эти мероприятия вызвали большое веселье, и Себек даже взвешивал, не стоит ли подбросить шазу пару металлических сосудов из храма Амона, чтобы подтвердить фальшивый след. Но теперь Себек умирал, и разбойники размышляли о его преемнике. Каждый из них, за исключением женщин и нескольких детей, имел голос, и те, кто принимал участие в разбойничьем набеге, думали о том, что отдадут его Меру.

 

9

Вскоре после беседы царя с зодчими произошло событие, которое едва не свело на нет все планы. Царь хеттов Муталлу объявил Египту войну. Так, по крайней мере, объяснили народу Обеих Стран, но правда выглядела несколько иначе. Это была война, которую в глубине души хотели оба властителя, потому что оба надеялись немало получить от нее. Речь шла о плодородной провинции Амурру, из которой происходил отец Пиайя и которую Озирис-Сети снова получил в свое владение после жестокой борьбы. Муталлу пытался всеми средствами вернуть себе эту страну. Он осыпал властителя Амурру лестью и обещал освободить его от дани на двадцать лет, если тот будет сражаться на стороне хеттов. Так как дань Египту была немаленькая и Муталлу был ближе к его границам, чем Рамзес, владыка Амурру, имевший столицу в Кадеше, позволил себя убедить и перешел на сторону хеттов.

Рамзес сначала не был расположен воспринимать эту новость серьезно. Нужно лишь слегка пригрозить, и властитель Кадеша упадет к его ногам, полагал он, но его военачальники придерживались другого мнения. Они напомнили царю о долгих тяжелых сражениях, которые вел его отец, а также о том, что Муталлу вряд ли удовлетворится захватом Амурру. Тогда Рамзес задумался, и в нем взыграла воинственная кровь его отца.

Как всегда, он в первую очередь подумал о Нефертари. Это был бы изысканный подарок — положить к ее ногам победу. Как смеет этот хеттский предатель вмешиваться в дела Египта! Внезапно Рамзес понял, что без Амурру и его значительной дани блеск Кеми потускнеет, и, как всегда, начал действовать быстро.

За короткое время были выставлены четыре армии, носившие имена четырех богов — Амона, Ра, Пта и Сета.

Посреди уборочной страды царь Рамзес отправился со своим громадным войском на север. Его сопровождали Великая Царская Супруга Нефертари, наследный принц Амани, принцесса Мерит и несколько женщин гарема. В свите царя были также художники, призванные стать свидетелями будущих побед и в дальнейшем черпать вдохновение в этих событиях. Рамзес категорически запретил, чтобы кто-либо из людей искусства из жажды приключений стал воином и взял в руки оружие.

— Ваши руки, ваши глаза, ваши жизни мне слишком дороги, вы должны смотреть и запоминать, а не сражаться.

Изис-Неферт должна была остаться в Мемфисе, чтобы, как иронически заметил Рамзес, править тем временем государством. Нефертари уже родила своего второго сына, его назвали Рахерунемеф, что значило «Ра находится справа от него». Однако его нянька звала царевича коротко — Енам, так стали звать его потом все остальные. Малыш также остался в Мемфисе. Государством, конечно, руководил умный и деятельный визирь Парахотеп, друг юности и доверенный царя, а вовсе не певица Амона.

Рамзес вел самое большое войско, которое когда-либо было выставлено фараоном. Оно состояло из двадцати тысяч воинов и двух с половиной тысяч боевых колесниц.

На одной из таких колесниц время от времени ехал Рамзес, чтобы показаться своим войскам и подогреть их боевой дух. Его колесничим был друг юности Мена, сын владетельного вельможи из Мемфиса. Они родились в один и тот же год, сидели бок о бок, постигая грамоту, опустошили вместе немало кувшинов с вином, и оба были превосходными стрелками из лука.

У Нефертари билось сердце, когда она видела своего супруга-воина, во всем великолепии на колеснице проносившегося мимо в облаках пыли. Он надел на себя золотой шлем с голубой эмалью, в руке у него был лук, а у пояса — полный колчан стрел. Воины ликовали, видя своего предводителя, ударяли мечами о щиты и кричали:

— Будь здрав, Благой Бог, о победоносный Сокол, который разорвет своих врагов.

Сначала хеттов не было видно. Войско стало продвигаться дальше по побережью на север, через города и поселки, население которых принадлежало к верным вассалам Египта и ликовало при виде фараона, в то время как женщины в домах надежно припрятывали запасы. Однако в этом не было необходимости, потому что запасы везли на повозках, запряженных быками, вместе с шатрами, дополнительным оружием и многими вещами, нужными для царского хозяйства, среди которых были зерно, сушеные овощи, орехи, лук, редька, вяленые мясо и рыба, а также вина и пиво.

Первоначальной целью был Кадеш, потому что в нем правил отпавший от Кеми провинциальный князек, на помощь которому торопился царь Муталлу со своими отрядами.

В одном дне езды от Кадеша Рамзес велел разбить лагерь и пригласил военачальников на совещание. Мнения разделились. Предводитель войска Амона считал, что низкий предатель лучше без боя сдаст Амурру фараону, чем развяжет войну с Египтом.

— Имя Богоподобного опережает его и распространяет теперь в чужих странах страх и боязнь. Нам не придется захватывать Кадеш, потому что, я предполагаю, они уже давно сожалеют, что отпали от тебя, и ждут тебя с распахнутыми воротами.

Предводитель войска Сета был совсем другого мнения.

— Не позволяй себя обмануть, Богоподобный! Хетты хитры и коварны, и Муталлу добровольно не отдаст ни клочка земли. Он не показывается и тем самым заманивает нас все глубже. Мы должны быть готовы ко всему.

Во время обсуждения стража ввела в палатку двух перебежчиков, которые стояли под защитой фараона. Они бросились на пол и семь раз ударились лбом о землю.

Рамзес, окруженный телохранителями, сидя на походном троне, расспросил их при помощи переводчика.

Оба сообщили, что Муталлу находится в городе Хальпа, расположенном в трех днях езды от Кадеша, и со страхом ожидает появления египтян.

— Что я сказал! — воскликнул генерал армии Сета. — Они заманивают нас все глубже в страну! До Хальпы отсюда пять или шесть дней пути. Не позволяй заманить себя, Богоподобный!

Рамзес с неудовольствием отмахнулся:

— Мой отец Амон говорит мне, что я должен делать. Мы отправимся к Кадешу и вышлем оттуда разведчиков.

С обоими перебежчиками обращались, как с теми, кто искал защиты, а не как с пленными, и многим показалось очень странным, что на следующее утро они исчезли. Тем не менее этому не придали большого значения. Войско снялось с места и двинулось вдоль реки Оронтес.

После обеда показались стены и башни Кадеша. Все выглядело мирным, не было видно ни одного вооруженного человека. Ночь прошла спокойно, но на следующее утро египетский авангард наскочил на нескольких разведчиков, двое из которых были пойманы. От них ничего нельзя было узнать. Стиснув зубы, упрямцы притворялись глухими. Понадобилось два часа, чтобы египтяне плетками и раскаленными щипцами смогли заставить их заговорить. То, что они сказали, было настолько потрясающе, что Рамзес вскочил с трона и велел переводчику еще раз повторить показания шпионов.

— Да, Богоподобный, оба говорят, что царь хеттов прячется со своими отрядами севернее Кадеша и ждет удобного момента, чтобы вступить в сражение с твоим войском. Его войско по численности и вооружению намного превосходит то, что есть у тебя.

Рамзес так пнул столик, стоявший рядом с его троном, что поставленные на нем серебряные подносы с фруктами, кувшин вина и золотой кубок разлетелись по шатру.

— Хеттский предатель кукарекает, как петух, вообразивший себя вороном! Он может иметь в два раза больше воинов, чем у нас, и тем не менее мы разобьем его!

Второпях Рамзес созвал военачальников и приказал тотчас собрать воедино беззаботно растянувшиеся четыре армии. Пока подтягивались войска, в лагерь примчались египетские разведчики:

— Хетты пришли! Быстро вооружайтесь!

Вдали уже показались первые облака пыли, которые вскоре стали такими густыми, что скрыли стены Кадеша. Река, казалось, тоже представляла препятствие. Хетты явно знали брод и ринулись на войско Ра, чтобы отрезать от остальных, а затем окружить и захватить царя с его армией Амона.

Не приведенное еще в полную боевую готовность войско Ра было вмиг сметено, и авангард врага на боевых колесницах ринулся на воинов Амона.

Второпях Рамзес облачился в золотой панцирь, в то время как Мена помог ему надеть шлем и привесил к его поясу колчан со стрелами. Потом оба вскочили на сверкающую золотом боевую колесницу и бросились навстречу врагу. Телохранители изо всех сил старались не отставать от них. Самая большая ответственность лежала именно на них: если царь падет, битва будет проиграна и они все закончат жизнь рабами хеттов в пустынной, холодной, посещаемой дождями местности. Каждый египтянин предпочитал смерть подобному существованию. Итак, они прикрывали рвущегося вперед царя изо всех сил, но иногда теряли его из виду.

Рамзес ощущал необузданную жажду сражения и одновременно чувствовал себя таким уверенным, как будто сидел в своем гареме перед игрой в мен. Он знал, что с левой стороны его защищает бог войны Монт, а с правой сопровождает Сет, бог чужих стран. Как будто во время охоты за газелями, он спокойно доставал стрелу за стрелой, и почти каждая поражала хеттского воина. Рамзес целился только в лицо и шею, потому что тела противников были прикрыты жесткими кожаными панцирями, которые не пробивала никакая стрела.

Если бы его только видела Нефертари! Но царица находилась в безопасности, ее защищал сильный отряд телохранителей.

Вскоре царь понял, что не может противостоять превосходящим силам врага и должен считаться с тем, что его продвинувшийся вперед маленький отряд колесниц может быть полностью отрезан.

— Мена, мы поворачиваем!

Вышколенные лошади повернулись и ворвались назад в лагерь. Там хетты продолжали заниматься грабежом, не рассчитывая на то, что сам царь нападет на них.

Рамзес бросился с мечом на убегавших грабителей и уложил некоторых из них, раскроив им череп. Несмотря на это, положение сложилось критическое, потому что Рамзес был все еще отрезан от основной части своих войск и вместе с парой сотен своих людей оказался бы сметен с лица земли. Однако Монт не покинул сына Озириса и вовремя послал ему помощь. Это был маленький вспомогательный отряд, так называемые ширдану, которые из соображений безопасности отправились в Кадеш другой дорогой и сейчас с севера прорвались к армии Амона. Эти в большинстве случаев бородатые, воинственные и агрессивные воины были наемниками, и никто точно не знал, откуда они происходили. В отличие от египтян они носили отделанные кожей бронзовые шлемы, длинные прямые мечи и круглые щиты. Они пробились на юг, соединились с остатками войск Амона и Ра, в то время как легкомысленно растянувшиеся войска Пта и Сета находились еще на расстоянии получаса езды от них.

Тем временем враг заметил, насколько слабы египтяне, и новая волна боевых колесниц устремилась на них из Кадеша.

Рамзес решил не сходить с места, пока два других отряда не смогут прийти ему на помощь.

Прикрытый ширдану, преимущественно молодыми и дерзкими вояками, он ожидал нападения хеттов. Стрелы вонзались в его кожаный панцирь, украшенный золотыми бляхами, в то время как его ценный железный кривой меч, подарок одного из вассалов, мелькал среди нападавших хеттов, как серп среди колосков пшеницы.

Священный ужас помешал врагу открыто напасть на громадного царя-бога в его золотом панцире с возвышавшимся над всеми уреем, украшавшим его шлем. Издали в него летели стрелы, но только некоторые из них попадали в его панцирь, большинство же вонзались в тела и щиты телохранителей.

Ра уже готовился скрыться за горизонтом и пересесть в свою ночную ладью, когда наконец появилось войско Пта, что мгновенно заставило хеттов отступить.

Из-за наступившей ночи Рамзес отказался от преследования. Он хотел собрать свое войско, чтобы утром нового дня дать решающее сражение и взять Кадеш. Самыми крупными были потери войска Ра. Войско Амона также тяжело пострадало, в то время как войско Пта было затронуто едва-едва. А что касается подопечных Сета, они вообще еще не вступали в сражение. Рамзес полагал, что его объединенная и усиленное ширдану войско одержит победу.

От нетерпения он едва мог спать, несколько раз вскакивал и смотрел через занавес на восток. Наконец кровь змея Апопа, раненного Ра, окрасила утреннее небо в нежно-розовый цвет.

В то время как в лагере трубили подъем, Рамзес уже одевался. Он торопливо съел несколько фиников, выпил бокал вина, смешанного с водой, и вышел из шатра к собравшимся военачальникам.

— Сегодня с помощью Монта мы уничтожим врагов, и их царь-предатель будет целовать землю перед моим троном…

В этот момент объявили о посольстве хеттов. Они бросились перед ним на землю и положили к ногам фараона табличку с текстом. Переводчик поднял ее и прочитал:

— Царь хеттов Богоподобному Узимаре Рамзесу. Тебя в битве поддерживает Амон, а меня Ваал. Я сижу в защищенном стенами Кадеше и решил, несмотря на мое преимущество, предложить тебе мир. В битве мы потратим попусту немало сил и средств и не выиграем ничего — ни ты, ни я. Говорят, что у тебя есть великие планы украсить страну Кеми храмами и дворцами и построить новую столицу. И у меня в мыслях подобное, поэтому давай прекратим сражение и в мире принесем жертву нашим богам.

Рамзес не был мстительным, воинственность его быстро улетучилась, да и предложение врага показалось ему разумным. Осада Кадеша стоила бы Египту больших человеческих потерь, заняла бы немало времени, которое фараон действительно мог бы потратить на что-то более созидательное. Чтобы соблюсти традицию, он спросил мнения своих военачальников, сообщив им заранее о своем. Кто же мог противоречить Благому Богу?

— Если подлый хетт сейчас забился в угол, как трусливая собака, мы не должны предоставлять ему честь доблестного сражения, — резюмировал искусный в словах один из военачальников и этим точно сформулировал то, что хотел услышать от него Благой Бог.

— Ты высказал мои мысли, Несмонд. Они почувствовали нашу силу, оставим их на этот раз при этом.

Вечером того же дня Рамзес сидел в шатре Нефертари. Она была несказанно счастлива видеть снова мужа здоровым и почтительно поцеловала царапину, которую стрела хеттов оставила на его плече. Рамзес почувствовал себя великим победителем, и эту победу он положил к ногам своей возлюбленной.

Под стенами Кадеша египтяне хоронили своих мертвых, в то время как царь Муталлу, насмешливо улыбаясь, наблюдал за ними через бойницу. Он тоже чувствовал себя победителем, потому что потерял только несколько сотен своих людей и при этом не уступил ни клочка своей земли, прежде всего не потерял Кадеш.

«Пусть это будет наукой египтянину, — подумал он довольный. — Вольно ему дома разыгрывать из себя бога. Здесь же властвую я, а надо мной есть только Ваал, и он не потерпит ни одного чужака в стране».

Себек все еще жил. Большей частью глаз у него был закрыт, но иногда он его открывал и смотрел, как казалось Меру, с насмешкой и коварством на каждого, кто приближался к умирающему.

У постели больного поочередно дежурили Меру и лекарь. Никого другого Огонь к постели не подпускал, хотя остальные три помощника ворчали.

Вместе с Воздухом, Водой и Землей он опечатал известную только им сокровищницу Себека. В маленькой пещере в скале лежали груды золотой, серебряной и медной посуды, украшения, ожерелья в виде воротника из золота, отшлифованные камни, амулеты, фигурки богов из бронзы, искусно сделанная мебель самых различных видов, канопы — алебастровые сосуды для внутренностей умерших, роскошное оружие, вазы, кубки и многое другое из разграбленных гробниц или домов. Этими сокровищами Себек мог распоряжаться по своему усмотрению. Он использовал их также для подкупа стражи, судей и чиновников, а еще для того, чтобы снарядить кого-либо из членов банды, который по каким-либо причинам должен был показаться где-нибудь на людях.

Десятая часть всей добычи принадлежала Себеку и оседала в сокровищнице, все остальное делилось на равные доли между остальными, причем четыре помощника получали двойные доли.

Но, поскольку Себек умирал, пещера с сокровищами была опечатана до тех пор, пока владыка пустыни, выздоровеет или не умрет, и тогда ею сможет распоряжаться его преемник.

Сменив лекаря у постели больного, Меру спросил:

— Как долго еще?

Лекарь пожал плечами:

— Может быть, несколько часов, а может, несколько дней, в любом случае не слишком долго.

Меру присел на скамеечку и неохотно посмотрел на изуродованную физиономию владыки пустыни. Хотя он сам был без ушей и без носа, он не мог привыкнуть к этому обезображенному нечеловеческому лицу. Меру налил немного вина в маленький алебастровый кубок, который брал с собой, когда бодрствовал у постели умирающего. От личных вещей Себека его тошнило. Он к ним не прикасался.

Когда он снова повернулся к умирающему, глаз того был широко открыт и смотрел на него.

— Себек, ты меня слышишь? — спросил Меру, как часто спрашивал в последние дни.

Худой, почти лишенный губ, обезображенный ударом меча рот открылся и прокаркал едва слышное:

— Да.

Меру испугался. Неужели Себек начал выздоравливать?

— Выскажи свои желания, почтенный. Хочешь ли ты нам что-нибудь сказать? Нужно ли тебе что-либо?

— Ты… не… должен… стать… моим преемником, — едва слышно, с трудом прошептал Себек.

Меру наклонился ниже, чтобы не пропустить ни слова. На него пахнуло жутким запахом гниения, как из пасти крокодила, чье божественное имя носил король пустыни.

— Мое… место… должен… занять… Воздух. Ты… должен… оставаться Огнем… Ты… лучший предводитель…

«Это, конечно, так, — подумал Меру, — но в должности Огня обычно долго не живут. А я хочу жить. Мне нравится жизнь, я должен жить, потому что мне предстоит свести счеты с Рамзесом».

Не прислушиваясь больше к прерывистому бормотанию умирающего, Меру огляделся в полутемной пещере. Тут лежал льняной платок, которым лекарь время от времени обтирал лицо Себека. Меру свернул его, сделав повязку в руку длиной, окунул в кувшин с водой и посмотрел на Себека. Широко открытый глаз странно засветился, и владыка пустыни проговорил громко и отчетливо:

— Да, сделай это. Я хотел бы… я хотел бы…

Тут Меру прижал мокрый льняной платок ко рту и отверстиям носа и держал до тех пор, пока едва ощутимая судорога не сообщила о смерти Себека. Все еще открытый глаз Меру закрыл мягким, почти нежным движением руки.

В этот же день Меру был избран преемником Себека. Его место Огня осталось вакантным. Неоспоримым правом владыки пустыни было назначать на эту должность людей по собственному выбору.

Несколько часов архитекторы, скульпторы и художники двигались за носилками фараона. Они спотыкались на пашнях, пересекали ручьи, топали по полям с пшеницей, но все это не имело значения, потому что тут должна была возникнуть новая столица Пер-Рамзес. Озирис-Сети построил здесь большой летний дворец, потому что его предки происходили из этой местности в Дельте. Позади царских носилок бежали два писца с громадными свитками папируса, и каждый раз, когда Рамзес хотел что-то показать своим сопровождающим, он наклонялся из носилок, велел разворачивать план и показывал на определенное место.

— За этим пшеничным полем начинается земля храма с домами для Сета, Пта, Амона, Озириса, Изиды и Гора; для Анат, любимой супруги Сета, будет выстроен собственный храм позади.

Они пересекли пшеничное поле, и перед ними открылся вид на самую большую строительную площадку, которую когда-либо видела страна Кеми. Наполовину готовые пилоны вырастали, уходя в небо; возвышались стены храма; группы залов без крыш, казалось, вытягивали руки как бы для молитвы.

Царь кивком подозвал Пиайя к носилкам и указал ему на строительную площадку:

— Тут работают несколько тысяч человек, и все же дело продвигается слишком медленно. Посмотри только на стены храма — до того как будет сделан рельеф, строители должны соорудить пилон. Что здесь можно сделать?

— Богоподобный, мне самому требовалось пять лет, чтобы создать хорошие рельефы. Эта работа просто требует времени. Прилежный художник может украсить десять стен, пока скульптор создаст один маленький рельеф. Нужно обучить большее количество скульпторов, но…

Рамзес отмахнулся:

— Для меня это слишком долго! А климат в Дельте убьет любую живопись: воздух влажный, и время от времени идет дождь. Нет! Нет! Я хочу иметь рельефы, но их должны изготавливать быстрее. Придумай что-нибудь, Пиай, я так хочу!

Пиай поклонился и отступил назад. Уже несколько лет он не прикасался к инструментам, потому что царь нагружал его другими заботами. Вчерашний скульптор руководил строительством почти готового храма Амона в Мемфисе, участвовал в составлении планов для новой столицы Пер-Рамзес, надзирал за работами скульпторов и художников здесь и в Мемфисе и вскоре обязан был отвечать за дальнейшее расширение храма Амона в Фивах. После этого он должен был поехать на южную границу, чтобы осмотреть место, выбранное царем для храма в скалах.

Пиай жил в Мемфисе в прекрасном доме. Фараон осыпал его подарками, и бывший раб-земледелец имел теперь собственных слуг, а к ним поля и виноградники, но у него не хватало времени, чтобы всем этим насладиться. У других дело обстояло не лучше. Царь двигал их то туда, то сюда, как камешки в игре в мен, ему все казалось слишком медленным. Вздыхая, Пиай забирался по каменным блокам — заготовкам для колонн и по деревянным помостам. Так он добрался до скульпторов, которые были заняты на строительстве храма Сета. Десятки прилежных рук стучали молотками, шлифовали, скоблили. Люди едва поворачивали головы в его сторону: у этих мужчин не было времени на любопытство.

Старший среди скульпторов отложил инструмент и поклонился Пиайю.

— Твой визит честь для нас, почтенный друг фараона, да дарует ему Пта тысячи тысяч праздников Зед.

— Да будет Благой Бог жив, здрав и могуч! Он беспокоится о ходе строительства храма и приказывает ускорить работу.

Старший беспомощно опустил руки:

— Каким образом? Мы работаем почти без остановок от восхода до заката. Ты же знаешь, сколь трудна и неспешна наша работа. Спешка не принесет ничего хорошего. Пришли нам больше скульпторов, и дело пойдет быстрее.

Пиай молчал. Скульптор, конечно, прав.

— Дай мне инструмент!

Пиай наклонился и начал работать над рельефом, контуры которого наметил художник. Большая часть работы состояла в том, чтобы снять верхний слой вокруг изображения.

Нужно было бить молотком и шлифовать часами.

— Стоп!

Пиай ударил себя по лбу. Эта работа оказалась бы лишней, достаточно было расположить рельеф просто чуть глубже. Его учитель Ирамун однажды бегло упомянул, что эта презираемая ныне техника была привычной во времена фараона-отступника Эхнатона. Этот царь предшествующей династии хотел заставить страну поклоняться единому богу Атону, но жрецы Амона позаботились о том, чтобы после его смерти все снова вернулось к старому порядку, и добились того, что имя дерзкого владыки было сбито со стен храмов и гробниц, дабы оно вовсе даже исчезло из истории. Эхнатон также велел соорудить новую столицу с большой скоростью, и углубленный рельеф позволил его скульпторам выполнять работу в три раза быстрее.

Пиай взял кусок песчаника с тарелку величиной, быстрыми штрихами нарисовал на нем сокола Гора, и уже после получаса работы углубленный рельеф был готов. Он протянул его старшему скульптору.

— Так как поверхность не надо долго шлифовать, работа идет существенно быстрее.

Мастер в растерянности смотрел на каменную плиту:

— Но выдающийся рельеф красивее углубленного… Я имею в виду не твою превосходную работу, а технику. У контуров появляются безобразные тени, это как если бы картину погрузили в мокрую глину. Извини мою прямоту, но…

— Согласен, мой друг. Но фараон хотел быструю работу, пусть он и решает.

Рамзес сначала нахмурился, увидев Гора, но затем его красивое царственное лицо разгладилось.

— И ты говоришь, что так работа идет в три раза быстрее?

— Да, Богоподобный, по меньшей мере в три.

— И людей не надо переучивать? Каждый скульптор может выполнять работу в этой технике?

— Конечно, Богоподобный. Отделка та же самая, только вокруг изображения делают глубокие контуры, а поверхность оставляют такой, какая она есть. До этого большая часть времени уходила на то, чтобы отшлифовать поверхность.

Рамзес положил руку на плечо Пиайю. Такое он делал редко и только тогда, когда они были одни.

— Птах как будто создал тебя для меня! Я подарю тебе дворец в Пер-Рамзесе, при виде которого родовитые вельможи побледнеют от зависти. Ты должен быть награжден, как никогда еще фараон не награждал своего слугу. Тебе что-нибудь нужно? Женщин, рабов, вина, зерна, одежды — говори это смело.

Пиай поклонился:

— Нет, Богоподобный, для гарема у меня нет времени, да и слуг у меня достаточно. Я бы с удовольствием взял в руки инструменты, что-нибудь создал бы…

— Нет-нет, для этого есть другие. Время создавать скульптуры придет и для тебя, будь уверен. Ты знаешь, что я имею в виду?

Пиай кивнул:

— Колоссальные фигуры у храма в скалах. Когда я должен?..

Но царь прервал его:

— Пока ты должен еще подождать. Только после того как ты увидишь место, мы поговорим об этом деле.

Почти бесшумно к ним подошла принцесса Мерит. По детской привычке она любила пугать отца.

— У Благого Бога есть секреты от дочери? О каком месте идет речь?

Рамзес ласково потрепал ее по щеке:

— Девушка, которая пережила почти двенадцать разливов Нила, не может быть такой же любопытной, как в детстве, и не должна подкрадываться, как змея.

Маленькие груди Мерит уже высоко приподнимались под узким льняным платьем. Ее красивое лицо было похоже на лицо Нефертари, но в нем отсутствовала материнская милая округлость черт. Нос у нее был несколько более крупным, рот — немного более твердым, но слегка раскосые темные глаза богини она унаследовала от матери.

— Я подарю тебе пару молоденьких рабынь, Пиай, чтобы тебя поменьше занимали дела Благого Бога. А уж если так хочется работать, сделай с меня скульптуру в человеческий рост.

Рамзес погрозил дочери:

— Придержи свой язычок, принцесса. Я полагаю, что скоро выдам тебя замуж, чтобы ты была занята и не мешала нам в работе.

Пиай с удовольствием прислушивался к перепалке между отцом и дочерью и думал: «Они разговаривают, как обычные люди. Нет разницы между маленьким чиновником и сыном Солнца».

Принцесса Мерит казалась ему сверх меры очаровательной и желанной, однако он изо всех сил подавлял столь неподобающие мысли.

— Ну как, мастер Пиай? Ты сделаешь с меня скульптуру?

— Если Благой Бог позволит…

Рамзес глубоко вздохнул и взглянул на Пиайя с наигранной беспомощностью:

— А что мне остается? Она все равно настоит на своем. Сделай эту фигуру, но из мягкого камня и только в половину человеческого роста, чтобы дело шло быстрее.

— Ну вот, опять быстрее, — капризно надула губки Мерит. — Как будто я одна из гаремных отпрысков.

— Ты заботишься о том, чтобы я не забыл о твоей значимости. Но даже мой наследник Амани никогда не мешает мне в работе.

— Потому что он охотнее держится за юбку своей няньки, вместо того чтобы учиться стрельбе из лука и фехтованию на мечах.

— Как трогательно ты заботишься о своем брате! Девочкам тоже необходимо кое-чему учиться, не забудь об этом. В последний раз твой учитель жаловался, что ты все еще владеешь не больше чем сотней иероглифов, а этого для почти двенадцатилетней девушки мало.

Мерит с яростью сверкнула глазами:

— В конце концов я же не должна стать писцом! Сколько письменных знаков знает Пиай? Ну-ка скажи мне!

Пиай испугался. Он держался позади и изучал строительный план.

— Ну, я тоже не писец, принцесса. Как скульптор, я изучал письменность лишь для того, чтобы уметь переносить знаки на камень. У меня тоже в голове не более ста иероглифов.

Конечно, он знал гораздо больше, но что-то заставило его встать на сторону юной принцессы.

Мерит с триумфом взглянула на отца:

— Видишь, твой любимый художник не более ловок, чем я!

Еще отец разразился свойственным ему громким смехом.

Пиай из вежливости улыбнулся.

— Иди отсюда и вели позвать мне главного советника, — велел он Рамзес и повернулся к Пиайю: — Тотчас пойди к писцам и вели отправить царский приказ на каждую строительную площадку. С сегодняшнего дня работы должны выполняться только в технике углубленного рельефа. Если есть надобность, обучи этой технике пару людей, чтобы они могли объяснить ее другим. Я тебе очень признателен, Пиай. Да будет с тобой Пта!

Чуть позже пришел Парахотеп и поклонился:

— Что я могу сделать для Благого Бога?

— Садись, мой друг. Через несколько месяцев начнутся работы во дворцах, домах и складах Пер-Рамзеса и нам потребуются не камень, а тысячи тысяч кирпичей. Даже если я отправлю на работу всех крестьян в Дельте, что, конечно, не дело, мы не сможем изготовить такое количество строительного материала. Что ты предлагаешь?

— Уже несколько месяцев заключенные, рабы и поденщики изготавливают и обжигают кирпичи из глинистого ила, но их, конечно, надолго не хватит. Однако я был бы плохим советником, если бы не сделал все, чтобы выполнить твои высочайшие указания. Я хотел бы предложить вот что: в восточной части Дельты, в районе Гозем, уже несколько поколений живет народ хабиру. Один из твоих священных предков разрешил им пасти там свои стада. С тех пор число их сильно увеличилось, и до меня дошли жалобы крестьян и помещиков, что хабиру со своими животными вторгаются на чужие пустоши, а когда их хотят призвать к ответу, их уже и след простыл. Да, с ними всегда сложности: они не платят налогов и грабят там, где могут. Мы должны заставить самых сильных из них изготавливать кирпичи. Тем самым мы не проявим к ним несправедливости, ибо они смогут отработать налоги, которых давным-давно не платили.

Главный советник, стройный мужчина среднего роста, был одет просто и не носил никаких украшений. Его умное энергичное лицо выдавало старание и деятельность. Парахотеп был свободен от высокомерия и тщеславия. Он хотел лишь всеми силами служить фараону и видел в этом свою жизненную задачу. Все остальное должно было подчиняться этому. Парахотеп происходил из старинной аристократической семьи и был племянником прежнего, уже умершего визиря главного советника Нибамуна. Воспитанный вместе с Рамзесом, Парахотеп ощущал себя тесно связанным с ним как друг и верховный сановник государства.

Рамзес похлопал друга юности по плечу:

— Я назначил главным советником нужного человека. Так что же мы сделаем с хабиру?

— Это упрямое и непослушное племя. Они жируют в нашей стране, но никогда за это ничего не давали казне. Это не в духе Маат, нашей госпожи, следящей за божественным порядком. Для начала я должен назначить двойное количество надсмотрщиков, и им понадобится в два раза больше бамбуковых палок, но дело пойдет. С палкой и плетью дело всегда пойдет.

Рамзес усмехнулся:

— Только бы не разозлить Сета, бога иноземных народов.

— Не беспокойся об этом. Мне передали, что хабиру презирают наших богов и Сета в том числе. Один из твоих предшественников — его имя по праву никогда не называют — хотел дать народу Кеми одного-единственного бога в одном-единственном лице. Хабиру уже тогда разводили свой скот в Гоземе, и держались этой веры. Если мы вынудим этих отщепенцев заняться разумной работой, ни один из наших богов ничего не будет иметь против.

Семь дней спустя вооруженные отряды фараона забрали способных работать мужчин хабиру, и по всей стране Гозем прокатился великий плач. Изготовление кирпичей не было тяжелой работой, однако эта работа была грязной, и привыкшие к свободе хабиру чувствовали себя жалкими рабами.

Тем временем Изис-Неферт, вторая супруга царя, родила двух сыновей. Рамозе родился на несколько недель позже Амани, а Хамвезе — на несколько дней позже второго сына Нефертари Енама. Как будто ей было предназначено вечно оставаться второй — и как супруге, и как матери.

Фараон обрадовался этим сыновьям, однако раздираемая честолюбием Изис-Неферт надеялась, что он каким-то образом отличит ее, служительницу Амона. Но, увы, оба ее сына не могли изменить того, что Нефертари перед всем светом являлась единственной женой фараона, которая сидела рядом с ним на троне и сопровождала его почти во всех его поездках.

Именно Нефертари, ее одну, изображали вместе с Рамзесом на стенах храмов и дворцов, ее маленькая фигурка на изображениях нежно обнимала его ногу. Хотя Изис-Неферт жила в собственном дворце, обладала собственным придворным штатом и высоко стояла над наложницами гарема, ее злило положение вечно второй.

«Эта крестьянская шлюха, должно быть, владеет какими-нибудь колдовскими штучками, которыми привязала к себе фараона», — мрачно думала она. Когда он наконец поймет, что только бог всего царства Амона может поддержать его трон? А она, Бент-Амон, которую сейчас должны называть Изис-Неферт, — мистическое звено, которое соединяет его с Амоном и священным городом Фивы. Если бы другая, по крайней мере, не родила сыновей!

Ах, на сердце у Бент-Амон было так тяжело, что она должна была выговориться с кем-то, с человеком со своей родины, который понимал ее и уважал. Речь тут могла быть только об одном человеке — жреце-чтеце Незамуне, которого она привезла с собой из Фив и который твердой рукой управлял ее придворным штатом.

Вошедший жрец глубоко поклонился:

— О Богоподобная…

— Подойди ближе, мой друг, сядь ко мне.

Незамун был толстым осанистым мужчиной. Его вид возбуждал доверие, он выглядел добродушным, но под маской добродушия жил честолюбивый и спесивый человек. Как родственник рано умерших родителей Изис-Неферт, он был некоторое время ее опекуном. Благодаря связям он получил должность третьего жреца в храме Мут, и то, что ему недоставало в образовании, он возмещал коварством, клеветой и различными интригами. Для Изис-Неферт он был доверенным лицом из ее детства, и она охотно пошла навстречу его желанию попасть в ее придворный штат. Да, она даже предложила ему должность управителя своего дома. Однако не родственные чувства побудили Незамуна отправиться в Мемфис. Он надеялся благодаря протекции царицы однажды занять высокий пост при дворе или в одном из храмов Мемфиса. Об этом он, конечно, никому не говорил. Незамун знал, что его продвижение зависит от Изис-Неферт и что с рождением ее обоих сыновей были преодолены первые ступеньки на лестнице успеха. То, что его госпожа не была этим довольна, он узнал только сейчас.

— Что я имею от того, что семя Благого Бога, семя Амона взошло в моем теле? Он едва смотрит на Рамозе и Хамвезе, — жаловалась царица. — Он возится только с Нефертари и ее детьми. Конечно, Амани наследный принц, но после него я родила Рамозе, и, если с Амани что-либо случится, тогда… тогда…

Незамун любезно улыбнулся:

— Тогда, Богоподобная, Рамозе станет наследным принцем, да? Но вероятнее, что он может быть одним из наследников трона, ибо царь по своему желанию может назначить преемником какого-либо другого сына, скажем, второго сына Нефертари. Конечно, больше видов на будущее у Рамозе было бы, если бы… ну об этом сейчас не может идти и речи. Амани здоров, великолепно развивается, и сейчас его обучают стрельбе из лука.

Изис-Неферт вскочила и раздраженно заявила:

— А мои сыновья разве не здоровы? Разве они развиваются не великолепно?

— Успокойся, дочь моя. Я позволил себе сказать тебе об этом только потому, что я ранее брал на себя роль твоего отца. Нам не следует слишком спешить. Я ежедневно молюсь Амону, чтобы он увеличил свою власть в Мемфисе, укрепил ее и оказал нам милость тем, чтобы использовать нас в качестве своих орудий. И я твердо убежден в том, что мои просьбы будут услышаны. Однако боги никогда не действуют мгновенно, это было бы недостойно их и могло бы создать впечатление, что они послушны людям, будь хорошей женой сыну Солнца, будь покорной и терпеливой, уважай и почитай также Нефертари, потому что она уже завоевала сердце царя. Она также смертна…

Незамун помолчал и добавил:

— Все мы смертны, и наша судьба в руках богов.

Теперь он знал заботы своей госпожи, это были и его заботы. В его голове возник неясный план, который заставил вздрогнуть даже его самого, сверх меры честолюбивого человека. Никого при дворе Изис-Неферт не должны подозревать, никто не должен находиться в опасности. Ему будет стоить больших трудов и, возможно, многих лет соткать эту сеть, но цель достойна этого.

 

10

Согласно своей спонтанной натуре принцесса Мерит появилась в мастерской скульптора неожиданно, не сообщив об этом заранее. Пиай наблюдал за изготовлением статуй фараона в половину человеческого роста из твердого гипса, которые должны были служить скульпторам в Фивах в качестве модели. Фараон был изображен стоящим и сидящим, и всегда у его ног присутствовала фигурка Нефертари, нежно державшаяся за его колено.

Помощники пали ниц и испуганно замерли, когда они по золотому урею узнали в кругу придворных дочь Солнца.

Пиай поклонился и окунул измазанные гипсом руки в ведро воды.

— Если бы я знал, что ты почтешь меня своим визитом…

— Нельзя все знать заранее, — прервала Мерит поучительно и огляделась.

Она указала на крошечную фигурку Нефертари.

— Почему ты делаешь мою мать постоянно такой маленькой? В Фивах я видела однажды фигуру сидящего царя Небмаре, и его супруга Тее сидела рядом с ним в полный рост. Разве Нефертари имеет меньшую ценность, чем Тее?

— На этот вопрос, принцесса, тебе может ответить только Богоподобный. Но вся страна знает, как сильно Благой Бог любит и ценит свою Великую Царскую Супругу.

Мерит не выразила согласия и сразу перешла к следующей теме:

— Ты хотел сделать мою фигуру. Итак, я здесь.

— Что, прямо сейчас?

— А почему нет? Такова моя воля.

— Ну что ж, тогда твой слуга должен подчиниться, — ответил Пиай и схватился за ведро с гипсом. Он долил в него воды и начал молча лепить.

Мерит осмотрела мастерскую:

— Куда мне можно сесть?

— Я изображу тебя стоящей. Это более подходит для юной принцессы.

Пиай взял заранее приготовленную сырую фигуру из дерева и начал одевать ее в гипс. Честно говоря, принцесса ему была совсем не нужна, потому что Пиай лепил ее фигуру по старой египетской традиции: стройная, со сдвинутыми ногами, правая рука свободно свисает, в левой цветок лотоса. Широкое искусное ожерелье на плечах с золотыми знаками Анк и Нефер он лепил с натуры, как и чудесные сережки с крошечными скарабеями из ляписа и карнеола. Достигавший маленьких грудей, украшенный голубыми и желтыми фаянсовыми бусинками парик был повязан широкой золотой лентой с угрожающе поднятой головой кобры — огненным, отводящим все зло глазом солнечного бога Ра.

Мастер только наметил эти предметы, их более точное исполнение он отодвинул на более поздний срок.

Изображая лицо принцессы, Пиай выбрал средний путь. Были заказчики, которые хотели выглядеть как можно ближе к жизни, а были такие, которые предпочитали, чтобы их и в гробницах изображали юными. Для фараона и членов царского дома традиция требовала, чтобы индивидуальное изображение человека отражало затмевающее все величие детей Солнца, которые находятся по своему положению между земным и небесным. Прежде всего это относилось к царской чете. Для изображения двенадцатилетней принцессы подобной величественности не требовалось.

Выдающийся талант Пиайя создал гордое красивое лицо девушки с чуть заметной улыбкой, в котором Мерит едва узнала себя, но которое ей, тем не менее, чрезвычайно понравилось.

— Это… это теперь я?

— Это ты, принцесса, но это не то, что ты видишь в зеркале. Ты сама станешь старше, выйдешь замуж, родишь детей, а эта статуя всегда будет похожа на тебя. Это высокое отображение тебя, почти такое же, как твое ка.

Лицо Мерит помрачнело:

— Я не хочу становиться старше! Я не хочу выходить замуж! Но тобой, Пиай, я восхищаюсь, ты создал нечто прекрасное. Правда, только из гипса.

Пиай улыбнулся:

— Позже я сделаю это из камня. А может быть, и из бронзы. Это будет подарок твоему высокочтимому отцу, да будет он жив, здрав и могуч.

Мерит радостно захлопала в ладоши:

— Ты угадал мои мысли, Пиай. Ты мне очень нравишься!

«Ты мне тоже», — охотно признался бы Пиай, но это было бы неуместным.

— Твоя приязнь — самый прекрасный подарок, который ты можешь мне сделать. Сохрани ее, — ответил он почтительно.

— Вот за тебя я могла бы выйти замуж, ты мне нравишься гораздо больше, чем все мои сводные братья. У тебя такие красивые серые глаза…

«Она еще ребенок, — подумал Пиай, — и не знает, о чем говорит».

Однако это детское признание странно тронуло его и долго не выходило у него из головы.

Девять дней спустя Пиай отправился с фигурами фараона на юг.

С тех пор как Рамзес начал реализовывать в Фивах свои гигантские строительные проекты, в кругах жрецов Амона царило тщеславное упоение. У них уже был печальный опыт бесплодных царских обещаний, однако Рамзес оказывался человеком дела. Тысячи людей, в том числе отправленные на вынужденные отработки крестьян, трудились без восторга, но под плетью бодрых надсмотрщиков, до изнеможения. На севере поднимался громадный комплекс храма Мертвых, на юге храм, построенный фараоном Небмаре и посвященный святой семье Амона, Мут и Хона, был расширен, и к нему был достроен могучий пилон.

Однако самые большие планы должны были осуществиться в храме Амона. Здесь возник зал со ста тридцатью четырьмя колоннами в виде папируса, каждая из которых была почти в сорок локтей высотой и в обхвате достигала двадцати локтей. Сам храм Амона должен был быть увеличен, но это были еще самые скромные из планов. Пиай должен был позаботиться о том, чтобы повсюду применяли углубленный рельеф. Скульпторы уже начали выполнять работы в старой технике, но по желанию царя требующие кропотливой работы рельефы следовало сбить и переработать в технике углубленного рельефа. Рамзес хотел выдержать свои постройки в едином стиле и не терпел никаких отклонений.

Но самым важным заданием Пиайя было подняться до первых порогов Нила, чтобы там, на границе с Кушем, внимательно обследовать скалистый берег. Здесь должен был осуществиться державшийся до этого времени в секрете проект строительства гигантского храма в скалах. Царь подчеркнул, что он хотел бы построить храм в честь свой возлюбленной и посвятить его обожествленной, как Хатор, Нефертари.

В Суенете, где порог Нила прерывал дальнейшую поездку, Пиай пересел на более маленькое суденышко. Здесь, у ворот Черной Африки, кончались все важнейшие торговые пути. Сюда нубийцы поставляли свою дань, и здесь добывали прекрасный розовый гранит, который египтяне использовали для изготовления красивых и самых дорогих памятников.

Пиай добрался до гранитных каменоломен, но его тотчас грубо отпихнул один из надсмотрщиков. Мастер, чтобы не бросаться в глаза, путешествовал без сопровождающих, но на всякий случай имел с собой подтверждение с печатью, что он является архитектором царя. Он сунул его под нос надсмотрщику, но тот только проворчал что-то и вызвал главного надсмотрщика.

Тот прочитал и поклонился:

— Распоряжайся мной, почтенный Пиай.

— Покажи мне обелиски, которые сейчас обрабатываются для храма Благого Бога.

С усердием и поклонами надсмотрщик довел мастера до каменоломен. Уже издалека был слышен сильный стук инструмента — это сотни людей, сидя на корточках в длинных ямах, вырубали обелиски из скальной породы. Это была чрезвычайно напряженная работа, поэтому люди менялись каждые два часа.

Пиай знал эту технику, однако никогда не видел ее собственными глазами. Он спросил надсмотрщика:

— Что случится, когда обе стороны будут отделены от скалы, ведь необходимо еще отделить камень и снизу.

— Конечно, достопочтенный, нужно. Наши люди отбивают нижнюю часть камня, пока обелиск можно будет передвинуть. Его перевязывают крепкими ремнями и укрепляют на шесть или восемь канатов. Этого должно хватить, чтобы поднять его на поверхность, а в это время несколько работников внизу отбивают камень, который мешает обелиску. Некоторые при этом погибают, потому что канаты распределены неравномерно и обелиски могут их раздавить. Впрочем, тут нет важных персон, а умереть на службе фараону считается почетным.

— Конечно, конечно, — подтвердил Пиай, — может быть, однажды и ты вкусишь сладость столь почетной смерти. Не стоит отказываться от подобной надежды, не так ли?

Главный надсмотрщик озадаченно посмотрел на Пиайя, потому что не знал, серьезно тот говорит или шутит.

Серый и розовый гранит из этих каменоломен считался изысканным камнем, из которого ваяли статуи богов, царей, фигуры в гробницах, обелиски. Им же облицовывали стены.

Пиай знал, что этот камень очень трудно обрабатывать, и хорошо помнил, как он сам, будучи учеником, днями и неделями шлифовал и полировал гранит.

На следующее утро Пиай продолжил свое путешествие по югу. Еще в Пер-Рамзесе он велел нарисовать себе точную карту, чтобы найти то место, где царь хотел построить храм.

Пиай еще никогда не бывал так далеко на юге и теперь замечал, как местность вокруг него изменилась. Пустыня подступала все ближе к реке, полоска плодородной земли становилась все уже, а порой полностью исчезала под круто нависавшими берегами из желтого песчаника. Дневная жара день ото дня усиливалась в то время как ночи становились все холоднее. У кормчего имелся запас шерстяных одеял, и он каждый раз смеялся, когда Пиай выбирался из-под них и тут же начинал дрожать от холода. Человек этот говорил на ломаном египетском, и у него была такая же темная кожа, как у людей в жалких деревеньках, мимо которых они проплывали.

На седьмой день путешественники добрались до маленького военного поста, где египетский воин, далеко не рядовой, был рад приветствовать Пиайя. Его отправили сюда на пять лет в качестве наказания, и он считал дни до тех пор, пока сможет вернуться.

— Я даже похороненным не хотел бы здесь быть! Ты не представляешь, какая здесь монотонная служба! Куш уже много лет мирная провинция, и одним из самых волнующих событий здесь, в лагере, бывает охота на крыс.

Он выжал Пиайя, как умирающий от жажды человек выжимает сочный плод. Ему хотелось знать самые мельчайшие подробности о царе, его дворе, его женах и, прежде всего, конечно, о войне с хеттами.

— Я сам при этом не был, но, как говорят, Благой Бог, да будет он жив, здрав и могуч, одержал под Кадешом большую победу, которая на многие годы устранила опасность с севера.

Офицер восторженно кивнул:

— Да-да, наш сильный Гор, Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра, — чего бы я только ни дал, чтобы однажды лежать у его ног! Он ведет Кеми к новому блеску, и я уже пообещал Амону в Фивах жирного быка, если меня помилуют раньше срока.

— А в чем был твой проступок? — поинтересовался Пиай.

Воин слегка смутился.

— Собственно говоря, ничего особенного. Я был тогда в Фивах, и там… ну, там была одна молодая вдова, и в ее объятиях я забыл о службе. Ее сладостное тело, алебастровая грудь, руки, подобные чашечкам лотоса… Да что там говорить, я несколько дней не появлялся в отряде…

— Понимаю. Пять лет в пустыне за это — цена слишком высокая.

— Ты бы только ее видел! — воскликнул воин с горящими глазами. — Она появилась передо мной, словно Хатор собственной персоной сошла с небес!

— Может быть, я смогу для тебя что-нибудь сделать… — Пиайю не хотелось попусту обнадеживать беднягу. — Но сначала мне потребуется твоя помощь. Я должен здесь в определенном месте взять несколько проб камня для строительства небольшого храма Сета.

Воин мрачно кивнул:

— Да уж, кому как не ему строить храм в этой пустыне. А, впрочем, это не мое дело. Меня, по чести, больше обрадовал твой визит.

Вместе с новым знакомым и несколькими нубийскими стрелками Пиай полчаса шел вдоль течения реки на север, и тут за одним из поворотов реки их взорам открылась мощная скальная стена в восемьдесят или сто локтей высотой. Пиай посмотрел на свою карту:

— Да, должно быть, то самое место.

Он подошел ближе. Скала песочного цвета, казалось, устремлялась в безоблачное небо. С запада вершина выглядела более плоской, и Пиай забрался с той стороны, обследовал землю, постучал бронзовым молоточком там и здесь, произвел измерения и признал правоту царя: невозможно было найти более подходящего места для громадного храма в скалах.

Пер-Рамзес, новая столица царства, была вскоре застроена, так что двор и жрецы могли переехать туда. Дома и дворцы выстроили быстро, потому что они были призваны служить живым только несколько десятков лет, поэтому для них применяли кирпичи из нильского глинистого ила, дерево и другие доступные материалы. Гробницы и храмы были, напротив, из камня, потому что их строили для вечности. Хотя архитекторам удалось довольно быстро построить храм, скульпторы и камнерезы с работой еще не справились, поэтому во многих местах отсутствовали статуи и украшения стен.

Царь так и не научился добродетели терпения и не ценил ее высоко. Для него все должно было идти очень быстро, поэтому он велел беззастенчиво грабить храмы близлежащих городов. Даже Мемфис должен был «помочь», и ни один жрец, ни один чиновник не осмеливались поднять голос против этого. Фараон велел сбить на многочисленных статуях имена своих предшественников и заменить их своим собственным. Только таким образом за несколько лет удалось добиться того, что из земли поднялась столица, которая была достойна стать царской резиденцией. Большинство чиновников остались, однако, в Мемфисе, и Рамзес объявил, что он ежегодно будет проводить там несколько месяцев в прохладное время года Перет.

Хотя дворцовый квартал был уже готов, все еще не хватало домов для чиновников, слуг, ремесленников и рабочих. Привлеченных на принудительные работы хабиру слишком мало, чтобы изготовить необходимое количество кирпича. Это был гордый упрямый народ и если стража сегодня ловила сто человек, то через день-два половина исчезала. Не помогали ни побои, ни отрезание ушей. Жаждущее свободы племя считало, что с ним плохо обращаются, и не чувствовало себя обязанным фараону. Надсмотрщики снова и снова бежали к главному советнику с жалобами на хабиру, и Парахотеп наконец вынужден был доложить царю:

— Я не хотел бы докучать мелочами Благому Богу, но, если я должен выполнять твои мудрые приказы, все, действительно все, должны меня поддерживать. Речь снова идет об изготовлении кирпича. Амбары лишь наполовину готовы, а строители слоняются без дела, потому что отсутствует материал. Мы отправили сюда с земель северной границы до Мемфиса каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка, хотя без детей можно было бы обойтись. Они работают в мастерских по производству кирпича, и твой план был бы уже почти выполнен, если бы не эти упрямые хабиру. Можно разбить целый лес бамбуковых палок об их спины — они работают из рук вон плохо, медленно, уклоняются от выполнения долга по отношению к тебе и десятками бегут в пустыню. Что нам делать?

Рамзес задумчиво покачал головой:

— Я не понимаю только одного. В стране Кеми все течет без сучка без задоринки, потому что боги в своей мудрости создали бамбук. Медлительный крестьянин, ленивый раб, неусердный чиновник, забывающий о своих обязанностях жрец, плохой ученик, упрямый осел — всех их палка приводит в разум и напоминает им об их обязанностях. Разве хабиру исключение? Разве они не люди и их спины так же глухи, как их уши?

Тут Парахотеп вынужден был рассмеяться:

— Мне вспомнилось наше школьное время и слова, которые часто повторяли учителя: ухо ученика на его спине, и он слушает только тогда, когда его бьют.

Теперь и Рамзес расхохотался:

— Да, мой отец Озирис-Сети разрешил учителям применять палку и ко мне, но они из уважения перед наследным принцем не слишком усердствовали. В любом случае это было полезно, потому что тогда хотя бы стыдишься перед другими. Поэтому я задаю еще раз свой вопрос: разве хабиру другие? Что отличает их от египтян?

Визирь пожал плечами:

— Я не знаю. Говорят, они не верят в наших богов. Если ты хочешь знать совсем точно, твое величество, то допроси вместо меня Мозе, который считается их предводителем. Я хочу завтра принять его.

— Хорошо, я буду при этом.

Вечером Рамзес говорил с Нефертари о трудностях с хабиру.

— Чтобы ты сделала на моем месте, если побои и другие наказания не помогают?

— Мой отец очень редко бил своих полевых рабов. Если один из них не выполнял свою дневную работу, например вместо двенадцати четвериков зерна намолол только восемь, тогда на следующий день он должен был сдать двадцать. Тогда он работал быстрее и делал по крайней мере десять. Нечто подобное можно попробовать с хабиру.

Рамзес рассмеялся:

— Можно попытаться. А как дела у наших принцев?

— Меня заботит Амани. Ему уже двенадцать лет, а он очень погружен в себя и подолгу бывает у своей няньки, которая, конечно же, его балует. Он часто прогуливает тренировки с оружием, а вместо этого забирается в какой-нибудь сад, ложится под куст и смотрит на небо. Но ты это и так знаешь.

— Конечно, я это знаю, но не считаю слишком серьезным. Это может измениться быстро. А Енам?

— Дикарь, которого нужно еще укротить. Он постоянно дерется со своими одноклассниками, которые едва осмеливаются сопротивляться. Вчера в моем саду он забрался на самую высокую сикомору, наступил на засохший сук и упал на ноги, конечно, как кошка, но вывихнул лодыжку. Теперь он приковылял на костылях в классную комнату, и остальные им восхищаются. Но при всем при этом у него доброе сердце, он отзывчивый и щедрый… Я надеюсь, ты проявляешь немножко заботы и о детях Изис-Неферт? До меня дошли жалобы…

Рамзес гневно вскинулся:

— Жалобы?! Да чего она, собственно говоря, еще хочет, она, которой помешали остаться жрицей? У нее есть свой придворный штат, слуги, доверенные лица, я регулярно беру ее к себе в постель, у нее два сына от меня, которые носят урей, и к ним обращаются так же почтительно, как к наследнику престола и его брату. Ей что, мало?

— Ей слишком мало. Как мать твоих сыновей, она ожидает большего внимания. Ее едва упоминают в надписях, ее ни разу не изобразили с тобой, а недавно она заявила, что с ней обращаются не лучше, чем с наложницей.

— И в этом она права! Когда я ее посещаю, я делаю это лишь моим… — он указал на свой фаллос, — и никогда моим сердцем. Мое сердце хранишь ты, и ничего тут не поделаешь.

— Только после моей смерти ты получишь его назад и тогда сможешь подарить его другой.

— Ах, Нефертари…

Сильный крупный Рамзес с нежным укором посмотрел на свою маленькую изящную жену, заглянул в ее раскосые темные глаза и почувствовал, что влюблен, как в первый день.

Мозе происходил из Питома, восточного пограничного города страны Кеми. Этот город находился посреди пустыни на одном из притоков Нила, который на своем пути на восток был сопровождаем узкой полоской плодородной земли. В этом районе жило племя пастухов хабиру, некоторые из них осели в Питоме или же работали там. Большая часть племени, однако, кочевала со своими овцами и стадами крупного рогатого скота по пустыне, причем определение «пустыня» этой местности не совсем подходило. Там и тут попадались маленькие источники воды, которые были окружены растительностью и строго охранялись хабиру. В этой «пустыне» имелись также обширные, похожие на степь земли, травы на которых хватало, чтобы долгое время кормить несколько стадов овец.

Рамзес был не первым фараоном, который принуждал хабиру к отработкам. Его предшественники также предпринимали подобное время от времени.

Чтобы уберечь сына от такой судьбы, родители отдали шестилетнего Мозе в ученики к писцу, который занимал в Питоме уважаемую должность управляющего складами. Тот за подобную услугу разрешил обильно снабжать себя зерном, финиками, медом и ягнятами, но вскоре понял, что этот маленький хабиру имеет ценность большую, чем ежемесячные взносы его родителей. Мозе учился легко и быстро и скоро смог помогать писцу. Тот с удовольствием сидел в тени своего маленького сада, в то время как Мозе самостоятельно выполнял маленькие поручения. Когда вдовый и бездетный писец умер, Мозе без всяких сложностей стал выполнять его работу и был назначен преемником своего учителя. В это время Мозе уже исполнилось двадцать лет, и внешне, по крайней мере, он превратился в настоящего египтянина. Он не оборвал связь с родителями, но она ограничивалась редкими визитами. Его народ стал чужим ему, он думал и чувствовал, как египтянин, и не гнушался тем, чтобы в праздничные дни принести жертву Амону-Ра в посвященном ему храме. Знак этого бога, оправленный в золото скарабей из карнеона, Мозе носил на шее, а почитаемый его племенем безымянный и невидимый Бог больше для него ничего не значил.

Потом умер его отец, и Иохаведа, его мать, велела позвать своего первенца, чтобы он принял на себя роль главы семейства. Мозе приехал, однако он решил передать право первородства своему младшему брату Аарону. Тут Иохаведа подняла великий плач, ибо то, что собирался сделать Мозе, было против Закона Божия, и она потребовала, чтобы старейшины посоветовали, что делать в этом случае. Это было как раз в то время, когда отряды фараона принуждали хабиру работать, и те, кто мог, складывали свои шатры и бежали в пустыню. Мозе увидел это горе и внезапно все египетское спало с него. Под маской добропорядочного египтянина, оказывается, скрывался строптивый хабиру, который стал подстрекать людей своего племени к сопротивлению.

— Вы не египтяне! — кричал он им. — Фараон не имеет никакого права использовать вас как рабов!

Поскольку он умел писать и читать и знал обычаи египтян, он побуждал своих братьев по племени к бегству еще до того, как был обнародован приказ из Пер-Рамзеса и воины принялись сгонять людей на работы.

Хабиру вскоре увидели в нем нечто вроде вождя племени, стали доверять ему и слушались его указаний. Его должность управителя складов была уже занята, а самого Мозе разыскивали как бунтовщика и предателя. Чтобы упредить свой арест, он проскользнул в Пер-Рамзес и обратился напрямую к главному советнику, что было правом каждого верноподданного.

Парахотеп заставил его подождать. Мозе явился спустя час после восхода солнца, и Ра стоял уже почти в зените, когда его наконец позвали. Если этим хотели сделать Мозе более боязливым и покорным, то его недооценили. Перед мысленным взором вчерашнего писца и управителя складов были его братья по племени, которых ударами палок гнали на принудительные работы. Их заставляли вытаскивать ил из Нила на берег, смешивать мокрую глину с мелкой соломенной сечкой и укладывать в деревянные формы для кирпичей. Он видел эти картины снова и снова, и гнев поднимался в нем, как кипящая смола. Это было в Питоме, а в Дельте находились еще более крупные мастерские по производству кирпича, где его народ, строго охраняемый и понукаемый надсмотрщиками фараона, тратил впустую свои силы на чудовищные, оскорбляющие Бога постройки ради того, чтобы тешить тщеславие царя.

Однако Мозе прекрасно держал себя в руках. Он с почтением встал на колени перед главным советником, приветствовал его по египетскому обычаю и ждал.

Парахотеп диктовал одновременно два послания и заставил Мозе долго ждать в пыли, пока повернулся к нему.

— Твоя слава вожака и смутьяна опередила. Ты настраиваешь своих братьев по племени против Благого Бога, доходишь в своей дерзости до того, что отдаешь приказы, которые препятствуют им выполнять свой долг. Это государственная измена, Мозе, и она может караться смертью. Оправдай себя!

— Высокочтимый, хабиру не подданные царя, они свободные кочевники и пастухи, им с давних времен было разрешено кормиться со своими стадами в окрестностях Питома. Это разрешение не было ограничено никаким условием, и ни фараон, да будет он жив, здрав и могуч, ни кто-либо из его почтенных предшественников не отменяли этого разрешения.

Тут Парахотеп понял, что перед ним не глупый пастух, а хитроумный молодой человек, знающий, о чем говорит. Внешность у него была невзрачная, на гладком юношеском лице только глаза привлекали внимание. Они вспыхивали, как огненные угли, это были глаза человека, который не смирится, глаза предводителя, вождя.

— То, что ты говоришь, верно, Мозе. Однако это противоречит всякому праву и закону нашей страны — люди твоего племени на землях Кеми живут, не платя никаких податей. За последние годы численность хабиру так увеличилась, что вы утаскиваете хлеб у египтян прямо из-под носа. Вначале вас были сотни, теперь же тысячи. Все мы, от полевого раба до верховного сановника, служим нашему царю, и каждый выполняет свою работу. Почему же мы должны делать исключение для хабиру? Вы презираете наших богов, но при этом кормитесь от нашей земли, да еще и ничего не даете за это. Сейчас вы понадобились Благому Богу для строительных работ и можете считать счастьем, что он не призвал вас раньше. Ныне вы заплатите давно не плаченные вами налоги, и больше ничего!

— Хорошо, но это египетский закон, которому мы как свободные кочевники не хотим подчиняться. Позволь нам уйти из Кеми, главный советник. Мы пойдем дальше на север и не будем больше кормиться на ваших лугах. Позволь нам уйти, главный советник!

Рамзес, который слышал через открытую дверь весь разговор, в это мгновение вошел в зал.

Парахотеп воскликнул:

— Благой Бог, сын Солнца и господин Обеих Стран!

Мозе снова бросился на землю.

Рамзес сел и произнес с плохо скрываемым гневом:

— Послушай, что скажет тебе Богоподобный! Тот, кто не уважает наших богов и не признает наши законы, должен удалиться. Однако сначала вы должны заплатить за то, что вам предоставлялось в течение столетий. До этого хабиру занимались легкой работой по обжигу кирпичей, солому для сечки собирали и готовили другие. Это дело я сейчас передаю вам, не меняя установленного количества кирпичей. Вы ленивая, шумная свора, и вы наконец должны почувствовать, что в Кеми есть право и закон. Если до моих ушей дойдет, что ты перечишь моим законам, я велю отрезать тебе уши и отправлю тебя в каменоломни Суенета!

Рамзес вскочил и покинул зал.

— Поднимись, Богоподобный покинул зал!

Мозе встал. Он трясся, как в лихорадке, глаза у него горели.

— Почему фараон наказывает нас? Что ему сделал мой народ? Мы хотим всего лишь жить в мире и служить нашему Богу.

— Вашему богу! — Голос главного советника звучал издевательски. — Какому богу? Как вы его называете? Как он выглядит? Где его храм? Это новый бог? Мы не имеем ничего против Ваала, и Иштар почитают в Мемфисе. Мы уважаем чужих богов, как бы они ни назывались. Так назови мне его имя, Мозе!

Молодой человек поднял руки:

— Это не новый Бог, а совсем старый, Он существует целую вечность и будет существовать вечность. У Него нет имени! У Него нет храма! Его изображений нет! Кочевники передвигаются по стране, разве они должны таскать с собой статуи и храм? Мы носим нашего Бога в сердце, Он в нас, и некоторые слышат Его голос. Мы приносим Ему жертвы по праздничным дням, как делаете вы для своих богов, однако мы жертвуем не многое, но самое дорогое, одно-единственное.

Главный советник насмешливо улыбнулся:

— То же самое делаем и мы. Если я курю благовония перед Птах, Амоном, Озирисом, Мут, Изидой, Хатор и другими, я приношу жертву божеству, которое, чтобы облегчить людям почитания себя, выступает во многих образах. Однажды уже была предпринята попытка приучить народ к одному Богу, и эта попытка сорвалась. Тем не менее, мне кажется, что египтяне и хабиру, хетты и митанни, ментиу и шазу в основном молятся одному божеству, хотя называют его по-разному или же никак не называют.

Эти примирительные слова не проникли в сердце молодого Мозе, который некоторое время назад сорвал скарабея с шеи.

— Есть только один Бог, и Он избрал нас Своим народом. Больше мне сказать нечего.

— Возвращайся в Питом и придержи язык, если хочешь его сохранить. Я велю тебе самому сообщить своим братьям по племени, что повелел вам фараон, и горе тебе, если я замечу, что ты вновь мутишь воду. Ты уже был египтянином, Мозе, лучше бы тебе было им и оставаться. Перед тобой лежит тяжелый путь, и да сохранит тебя твой безымянный Бог от беды. Только я думаю, что египетские боги сильнее, и в конце концов они одержат победу.

С тех пор как удачный набег на храм Амона сделал разбойников пустыни богачами, можно было почувствовать изменения. Некоторые из них вскоре после этого исчезли со своей долей добычи, другие без разрешения отправлялись в Мемфис, чтобы там потратить золото в пивных. Тех, кто возвращался, Меру заковывал в цепи и наказывал ударами палок, лишением пищи. Это возбудило злость, и все чаще раздавались голоса, которые говорили, что новый Себек лучше бы занялся планированием новых предприятий, чтобы пополнить сокровищницу, вместо того чтобы наказывать людей, которые позволили себе немного погулять.

Ответственный за разведку Земля несколько дней назад бесследно исчез, и Меру должен был принять во внимание, что один из его ближайших подручных был где-то схвачен и выдал укрытие банды. Меру не был трусоват, не заботился о будущем, однако растущее чувство неуверенности доставляло ему беспокойство. У Меру было ощущение, будто он сидит в старой рассыпающейся лодке, которая удалилась от берега, пляшет на волнах и медленно наполняется водой.

Каждый день здесь их могли обнаружить ниу. Тогда бы разорение храма вышло наружу, и они все вместе погибли бы ужасной смертью на костре.

Меру созвал Воздуха и Воду на совет.

— Большая добыча испортила наших людей, — начал он, когда все собрались. — Некоторые рассчитывают на то, что могут взять свою долю и начать жизнь добропорядочного человека. Эти люди представляют большую опасность для нас. Где, например, может быть Земля? Не ринулся ли он прямо к верховному сановнику и не хочет ли купить себе свободу ценой предательства? Может быть, ниу уже идут по нашему следу и ждут лишь ночи, чтобы напасть на нас.

— Мы должны срочно сменить убежище. — Воздух выглядел озабоченным. — Дадим людям проголосовать. Кто не хочет оставаться, должен тотчас уйти, а мы, остальные, найдем себе новый приют.

При голосовании оказалось, что лишь четверть членов банды предпочитает начать новую жизнь в обществе. Прежде всего это были люди, не покалеченные внешне. У них не отсутствовали ни рука, ни уши, ни нос, и они присоединились к банде из жажды приключений.

Вдобавок выяснилось, что прежний Себек, хотя он редко показывался на людях, умел скреплять их почти магическим образом. Никто не противился его приказам, никогда его авторитет не стоял под вопросом. Он жил в своей пещере, подобно верховному жрецу, и руководил своей бандой — настоящий владыка пустыни, слово которого мгновенно становилось законом.

Меру же был знаком людям в роли Огня, бесстрашного предводителя разбойничьих набегов, но в нем не было ничего таинственного. Он был одним из них, они его ценили как главаря и восхищались им, но он не пользовался у них таким особым почитанием, как прежний Себек, сидевший в своей пещере с сокровищами.

Меру точно знал, что он должен занять людей, или же однажды его сместят либо вовсе убьют. Поэтому он назначил показавшегося ему подходящим человека Землей и после трудных размышлений передал Мину должность Огня. С Землей он не промахнулся, потому что очень скоро тот разведал об имении в окрестностях Фаюма, где почти вся семья и часть слуг вымерли за короткое время от заразной болезни. Так как вопросы наследства было еще не урегулированы, там все стояло вверх дном, и этим, по мнению Земли, следовало воспользоваться. Единственная сложность состояла в том, что имение находилось на расстоянии восьми итеру, то есть по меньшей мере в двух днях пути. Следовало разбить промежуточный лагерь, в котором можно было бы без опаски провести ночь.

Меру откровенно обрадовался. В его нынешнем положении ему подошло бы любое предложение. Он велел объявить людям, что готовится новый разбойничий набег, в котором дело найдется для всех, к тому же они почти не рискуют.

Втайне люди надеялись на подобную новость, и никто не ворчал, когда Меру ввел ежедневные тренировки с оружием и верховой ездой. Репутация нового Себека снова выросла, и он вместе со своими помощниками принялся разрабатывать план.

Как раз в это время он получил предложение, которое возбудило любопытство и недоверие. Через многочисленных давным-давно служивших банде связных Меру передали сообщение, что он сможет, если захочет, получить добычу десяти больших разбойничьих набегов за один раз, но для этого сам Себек или один из его доверенных должен прибыть в Мемфис.

Постоянно жившее в нем недоверие старого преступника было таким сильным, что Меру считал Мемфис слишком опасным. Он велел передать, что Себек явится сам, но предложил местом встречи южную сторону пирамиды Озириса-Мен-Кау-Ра. Предложение было принято, и Меру отправился в дорогу со своим слугой, очень глупым, но при этом верным и привязчивым человеком. Они были одинаково одеты, скакали на лошадях одной масти и закрывали свое лицо на один и тот же манер.

Когда они увидели маленькую пирамиду Мен-Кау-Ра, Меру послал своего слугу и наказал ему:

— Поезжай сначала вокруг всех трех пирамид, которые стоят там в ряд. Ничего подозрительного не заметишь — заговори с мужчиной у западной стороны маленькой пирамиды и, если он знает наш пароль, приведи его сюда. Но только его одного!

Меру был спокоен и бесстрашен, как всегда. Его острый взгляд был направлен на север, откуда спустя некоторое время приблизились два всадника: один на лошади, другой на осле.

Каким бы глупым ни был слуга Меру, он был призван охранять своего господина от любой опасности, и острие его копья находилось у затылка его спутника.

— Хорошо, — сказал Меру, — подожди меня в десяти шагах отсюда и держи глаза открытыми. Этот человек вооружен?

Слуга спешился и ощупал тело незнакомца.

— Нет, господин.

— Хорошо, оставь нас одних!

Меру спешился и сел, скрестив ноги, на землю. Молча он указал на место напротив себя. Другой также сошел с коня, лицо его было затенено большим капюшоном.

— Я Себек. Итак, говори.

— Мое имя не имеет значения, — начал закутанный, — тем более что речь идет не о людях, а о богах — о боге, царе всех богов Амоне…

— Я понял, речь идет об Амоне. Но какое дело у тебя ко мне?

— У Амона есть поручение для тебя, и Амон заплатит богатую награду: ты получишь сразу десять золотых и пять серебряных дебов, а после завершения дела еще столько же.

Закутанный замолчал. Меру стал проявлять нетерпение:

— Ну, с вознаграждением решим, но о деле-то я все еще ничего не знаю.

Мужчина под капюшоном наклонился и прошептал:

— Ты должен убить наследного принца!

Меру отпрянул. Это сон? Неужели его мысли о мести воплощаются в жизнь? Желание поквитаться с Рамзесом он отложил на далекое неопределенное будущее, и у него не имелось ни малейшего представления о том, как это можно осуществить. Это как со смертью: каждый знает, что она однажды придет, но отодвигает мысли о ней, потому что слишком уж занят жизнью. Так и планы мести у Меру были далеки и неопределенны, как смерть, но они все же были, хотя он едва думал о них. Наказать Рамзеса смертью принца Амани? В любом случае этим он сможет чувствительно задеть царя, хотя осуществление столь дерзкого замысла опасно, если не невозможно.

— Ну что, ты берешься за это дело? — нетерпеливо спросил закутанный.

Меру с трудом опомнился и вернулся сознанием в настоящее.

— Это вряд ли возможно. Я никого не знаю при дворе, и наши немногие связи отрезаны, с тех пор как царь со своей семьей живет в Пер-Рамзесе. Потом у нас тоже действует принцип: мы выполняем любое поручение, кроме тех, которые имеют отношение к Благому Богу и его семье.

Закутанный язвительно фыркнул:

— А мне-то сказали, что вы единственные, кто в состоянии решить эту задачу. И подумай, ни один человек не требует тебя послать Амани к Озирису, он сам бог!

— Сам бог! — повторил Меру насмешливо. — Неувязочка, почтеннейший: фараон Рамзес произошел от Амона-Ра, и он является отцом наследного принца Амани. Как может Амон желать смерти собственного внука?

— Тебя это не касается! У бога есть свои причины, и, если ты немного подумаешь, поймешь его резоны. Изис-Неферт тоже родила от царя сыновей, она происходит из Фив, и она верная служительница нашего бога. Остальное ты должен додумать сам.

Мысленно Меру снова вернулся в прошлое; он почувствовал острую резкую боль, когда палач отрубил ему уши; он снова увидел себя на каторжных работах в каменоломне, когда с ним обращались хуже, чем с животным, а он был в отчаянии, не имел никакой надежды и проклинал каждый новый день.

Может быть, ему удалось бы вернуться к нормальной жизни, но теперь он был изуродован и стал отщепенцем на всю оставшуюся жизнь. Он совершил многочисленные преступления и мог только надеяться, что никогда не попадет в руки воинов ниу.

— Я должен сидеть здесь до захода солнца? Я жду твоего ответа!

Меру вскочил. Да, это была бы прекрасная месть!

— Как ты себе это представляешь? Должен ли я постучаться в ворота царского дворца и сказать: «Ах, пришлите мне наследного принца, Амон хочет его смерти, и поэтому я всажу ему нож в сердце»?

— Послушай! Мы, конечно же, подумали об этом. Большую часть времени царь живет в своей резиденции Пер-Рамзес, но несколько месяцев Перет он проводит в Мемфисе и в Фаюме, где охотится. Последние годы он всегда брал с собой сыновей, потому что честолюбие побуждает его тренировать их достойно обращаться с его любимым оружием, луком. Иногда при этом охотники теряют дорогу среди болот, и их охрана не всегда оказывается рядом…

Меру внимательно слушал.

— Стрела, выпущенная по ошибке… — пробормотал он задумчиво.

Человек в капюшоне кивнул:

— Я вижу, ты понял. Значит ли это, что ты принимаешь поручение?

— Ничего это не значит! Я должен сначала все обдумать, и я хотел бы посмотреть охотничьи угодья в Фаюме. И еще: если я выполню поручение сам, то все твои сокровища будут мне без пользы, потому что люди фараона станут преследовать меня и на краю света. Если Амону так важна смерть наследного принца, я могу требовать от него, чтобы он меня защитил. Вот еще мое условие: если дело удастся, я ожидаю помощи Амона при бегстве в какое-нибудь надежное убежище, куда-нибудь на юг, где Амон имеет большее значение, чем здесь. Скажи это своему богу и дай мне своевременно знать, когда царь с сыновьями отправится на охоту.

Мужчина в капюшоне кивнул и поднялся. Он указал на кожаный мешочек, лежавший на земле, и сказал:

— Спешить ни к чему. Умрет ли Амани сегодня или через два года, не имеет значения. Ты услышишь о нас.

Четвертая беременность Нефертари приближалась к концу. Врачи и повитухи стояли наготове, чтобы броситься на помощь, когда наступит время для Великой Царской Супруги отправиться в комнату роженицы. Туэрис, богиня с головой нильского гиппопотама, надежная помощница при родах, облегчила хрупкой царице ее предыдущие роды, и никто не сомневался в том, что она окажет помощь и сейчас.

Схватки начались перед рассветом. Нефертари провели в комнату для роженицы, где уже был приготовлен стул для принятия родов. Опытные повитухи пощипывали ее напрягшееся тело, чтобы ускорить роды, но схватки стали ослабевать с течением времени.

Нефертари страдала несказанно. Ее болезненные крики становились все слабее, и, когда к вечеру ее тело еще не открылось, царю сообщили, что она в опасности. Рамзес, который уже радовался рождению нового отпрыска Нефертари, почувствовал дыхание чумы из пасти Анубиса и вздрогнул от ужаса. Положены ли амулеты Туэрис и Бес, и принесли ли этим богиням-помощницам богатые жертвы? Спрашивая это, он уже торопился в комнату для роженицы. Нефертари положили на кровать, два жреца вместе умоляли о помощи богов, три лекаря и две повитухи растерянно стояли вокруг и пали ниц, когда вошел Рамзес.

— Для чего вы, собственно говоря, здесь?! — заорал он на них. — Вы хотите без всякой борьбы передать царицу в руки Сехмет?

Плача, он упал перед Нефертари на колени, погладил ее мокрое от пота лицо, осторожно ощупал раздувшийся живот и попросил:

— Любимая, скажи что-нибудь! Что я могу для тебя сделать?

Нефертари открыла свои усталые, наполовину ослепшие от боли и напряжения глаза и взглянула на супруга.

— Он не хочет выходить, — прошептала она хрипло. — Может быть, он уже мертв и не хочет уходить один… Я бы так хотела еще жить… с тобой, любимый… рядом…

Рамзес вскочил.

— Если царица умрет, дворцовые лекари лишатся головы! Я не позволю отнять у меня мою любимую, я — царь! Пошлите глашатая в город и велите объявить: кто спасет царицу, все равно как, получит титул наследного вельможи с богатым поместьем в придачу. Я не отойду от нее и не уйду из этой комнаты, пока ребенок не покинет ее тело.

Уже в первые часы ночи появились лекари. Неслыханное вознаграждение выманило их из домов. Некоторые из них не были настоящими врачами, а знали только пару заклинаний, которыми надеялись добиться успеха. Они с открытыми ртами смотрели на великолепие вокруг, на высокие разрисованные колонны, фрески, позолоченную мебель, роскошные сады — об этом они раньше только слышали, но никогда не видели.

Отчаявшиеся, беспокоящиеся о своих головах лекари разговаривали с каждым из пришедших, но не выяснили ничего нового, чего они не знали сами или чего не испробовали бы. Они поняли, что ребенок в утробе Нефертари лежит неправильно, он так застрял во чреве хрупкой роженицы, что даже после целого дня родов его никак нельзя было заставить появиться на свет.

Дверь распахнулась и вошел царь.

— Никаких коленопреклонений, никаких почестей, ни слова, если оно не будет касаться царицы! — проревел он собравшимся и добавил более спокойно: — Тот из вас, кто попытается ее спасти, я говорю попытается, даже если попытка не удастся, будет награжден, но кому удастся, тот будет возвышен так, как никто до этого.

Воцарилась мертвая тишина. Люди стояли, опустив головы и не осмеливаясь что-либо предложить.

— Ради Пта и всех богов, говорите же! Лучше бесполезные предложения, чем совсем никаких. Я приказываю!

И тут вперед вышел маленький незаметный человек. Одет он был убого и на лекаря не похож. Однако на умном покрытом сеточкой морщин лице не было страха, и он не опустил глаз перед царем.

— Богоподобный, я лечу только животных, и если кому и помогаю при родах, то только коровам, овцам, козам и свиньям. Если одна-единственная корова или коза бедняка не хочет рожать, я часто спасал животное-мать таким образом, о котором хотел бы говорить с тобой наедине.

Рамзес быстрыми шагами подошел к тщедушному человеку, схватил его за руку и повел с собой:

— Пойдем, мой друг, идем к царице.

Вместе они вошли в комнату роженицы. Рамзес шикнул на бесполезных повитух и, когда те убежали, указал на кровать.

— Там лежит она, Нефертари, самая дорогая для меня на свете. Если ты можешь спасти корову, тогда послужи Хатор и спаси царицу, и вся страна Кеми будет лежать у твоих ног.

Мужчина опустился на колени перед кроватью и осторожно пощупал усталый живот царицы. Рамзес взял руку Нефертари и проговорил:

— Только спокойно, любимая, этот лекарь спасет тебя. Не волнуйся, его заслуги в повивальном искусстве широко известны. Будь храбра и терпелива, ты не должна умереть, он найдет решение.

Нефертари попыталась улыбнуться, но ямочки у нее на щеках появились только на секунду, а потом она снова закрыла глаза, и ее побледневшее уже отмеченное смертью лицо тронуло Рамзеса так болезненно, что он должен был отвернуться, чтобы не показать слез.

Интеф, так звали ветеринара, не торопился. Он нажимал то тут, то там, иногда так сильно, что по восковому лицу Нефертари пробегала дрожь боли. Наконец он распрямился и отошел с Рамзесом в угол.

— Твое величество, — сказал он шепотом. — Здесь все не иначе, чем у некоторых животных. Дитя лежит поперек и закрывает выход. В таких случаях я беру маленький острый нож, просовываю его внутрь, разрезаю дитя на куски и вынимаю его. Если мы сделаем то же самое, мы спасем царицу.

Рамзес отпрянул:

— Ты имеешь в виду… ты хочешь… Ты хочешь разрезать отпрыска Амона-Ра?! Я не могу… это…

— Богоподобный, царица должна остаться в живых или нет? Если она должна отправиться вместе с ребенком к Озирису, тогда отпусти меня с миром. Если ты хочешь сохранить ей жизнь, тогда не медли.

— Детей у меня хватает, Интеф. Спасай царицу!

— Хорошо, тогда вели принести вино, настоянное на лечебных травах, тарелку с прокипяченным маслом, раствор додаима и свежие льняные платки.

Все необходимое в спешке принесли. Интеф окунул руки в вино, настоянное на лечебных травах и старательно вытер их. Тем временем лекарь царицы влил ей в рот напиток из додаима, заставивший ее потерять сознание. Интеф подождал полчаса и вынул из кожаной сумочки маленький острый нож.

— Крепко держите царицу, — приказал он. Затем прикрыл ее тело, обмакнул руку в масло, сжал ее и аккуратно проник в ее тело.

Рамзес сжимал правую руку Нефертари и думал, что нож вонзается в его собственное тело. Интеф, однако, не смущаясь, делал свое дело. Его искусная узкая рука нащупала лежавшего поперек ребенка и делала то, к чему привыкла, имея дело с коровами и овцами.

Нефертари, лишь наполовину усыпленная, стонала и изворачивалась, но Рамзес и врач держали ее крепко, пока Интеф кусочек за кусочком доставал тело нерожденного ребенка.

— Это была бы принцесса, — сообщил он, пока мыл окровавленную руку в миске.

— А царица выживет? — спросил Рамзес.

— Если разрушительница Сехмет не решит иначе, то твоя супруга, Богоподобный, через десять-двенадцать дней снова будет сидеть с тобой на троне.

Рамзес обнял ветеринара с такой силой, что тщедушный человек застонал.

— Я никогда тебе этого не забуду, Интеф. С сегодняшнего дня тебя занесут в золотой список наследных вельмож, и ты получишь поместье. Я выполню любое твое желание, моя дверь всегда открыта для тебя.

Интеф поклонился и сказал:

— Да будешь ты жив, здрав и могуч, Гор, любимец Маат, великий властью и прекрасный годами. Да родит Великая Царская Супруга тебе еще детей к радости твоей и всей страны. За твои дары я от всей души благодарен тебе, только я хотел бы попросить тебя сделать вельможей более достойного мужа. Видишь ли, я хотел бы и дальше заниматься своей профессией, и было бы странно, если бы знатный человек ставил клизму больной корове.

Вспыливший было Рамзес представил наследного вельможу с клизмой в руках, всего в жидком навозе и помимо воли рассмеялся:

— Ты прав, Интеф, для тебя бы это действительно ничего не значило. Но знай: я в любое время выполню одно твое желание. А проще того, я назначу тебя главным царским ветеринаром, в этой должности ты и дальше сможешь ставить клизмы.

Интеф просиял:

— С таким титулом я потребую от богатых владельцев поместий двойное вознаграждение.

Рамзес отпустил Интефа и вернулся к Нефертари. Лекарь, бодрствовавший у ее постели, приложил палец ко рту. На цыпочках Рамзес подошел ближе и посмотрел на спящую жену.

— Позови меня, когда царица проснется, — прошептал он лекарю.

Хотя Интеф спас царице жизнь, его прогноз о быстром выздоровлении не оправдался. Несколько дней Нефертари боролась с тяжелой лихорадкой. Она так сильно похудела, что Рамзес ее едва узнал. Круглое лицо опало, скулы резко выступили, а веселые ямочки на щеках были больше не видны, даже если она, что было крайне редко, пыталась устало улыбнуться.

Лекари прописали ей усиленное питание, но царицу тошнило от еды, и Рамзес, заботясь о ней, сам старался давать ей ложечку за ложечкой яичного супа со сливками. Как только лихорадка прекратилась, детям разрешили ее посетить, потому что это, по мнению лекаря, способствовало ее быстрейшему выздоровлению. Тем временем Пиай по желанию царя изготовил три различные модели Малого храма, посвященного Хатор и Нефертари, которые Рамзес приказал принести к ложу больной.

Когда Нефертари проснулась и попросила у служанки пить, у ее постели стоял Рамзес. Он протянул ей кубок и сказал:

— Когда ты выпьешь, приподнимись и посмотри на мой подарок к твоему выздоровлению.

Больная с любопытством приподнялась:

— Смотри внимательнее, — улыбнулся Рамзес. — Тот, который тебе больше всего понравится, я для тебя и построю.

Нефертари смутилась:

— Храм для меня? Так не пойдет. Я имею в виду, еще ни одна египетская царица…

— Вот именно! — воскликнул Рамзес. — Иначе бы не было никакого сюрприза. Да, моя Прекраснейшая, я построю тебе храм, и мы освятим его в честь Хатор, твоей любимой богини-защитницы, которая, конечно же, внесла вклад в твое выздоровление. Этот храм будет необычным, его высекут в скале на берегу Нила.

Рамзес подвинул стол с тремя моделями ближе к кровати, и, пока Нефертари рассматривала их, внезапно вошла принцесса Мерит.

— Подойди сюда, Мерит, и посмотри на то, что хочет мне подарить твой отец.

Медленно и с подчеркнуто скучноватым видом четырнадцатилетняя девушка подошла. Мир этих старых людей занимал ее все меньше. Существовали гораздо более интересные вещи.

— Что означает эта игрушка? — спросила она без особого участия.

— На месте этой игрушки возникнет храм, который будет таким большим, что некоторые дерзкие принцессочки станут рядом с ним совсем незаметными, — насмешливо пояснил царь.

— Вот этот! — взволнованно воскликнула Нефертари и тотчас закашлялась. — Вот этот нравится мне больше всего. Мне нравятся фигуры с солнечным диском, рогами коровы и коронами из перьев. Это Хатор и одновременно я, хорошо охраняемая моим супругом, который сопровождает меня в двух обликах. А это, — Нефертари указала на маленькую фигурку, — эта фигурка рядом с моим коленом — это ты, Мерит, а здесь можно видеть Амани и Енама.

Она озабоченно посмотрела на супруга:

— А жрецы не посчитают богохульством то, что я буду изображена на фасаде храма?

Но Рамзес только рукой махнул:

— Я — верховный жрец Кеми. Я велю построить храм Пиайю, а если кто-то возмутится, я отправлю того в каменоломни.

— А где будет построен храм? — поинтересовалась Мерит.

— Далеко на юге, на границе с Кушем. Когда твоя мать выздоровеет, мы с ней вместе осмотрим это место. Тем временем Пиай привезет туда скульпторов, художников и специалистов по камню. Шесть больших фигур, каждая почти в двадцать локтей высотой, он создаст собственными руками. Лучшего скульптора нет, хотя, видят боги, я хотел бы, чтобы таких, как он, было больше.

Услышав имя Пиайя, Мерит покраснела и смущенно отвернулась к окну. Уже несколько дней ее преследовал один и тот же сон. Она посещает Пиайя в его мастерской, потому что он хочет сделать ее большую статую. Потом она слышит, как он говорит: «Ты должна быть обнаженной, принцесса, когда я буду ваять твое тело, совершенно обнаженной».

Ей стыдно, но она послушно раздевается. Пиай подходит к ней, смотрит на ее маленькие груди и говорит: «Их я должен сделать немного побольше».

Он берет ее за грудь, аккуратно, нежно, как будто это ценный плод, и Мерит пронизывает неописуемое сладкое чувство, которое она никогда не переживала наяву. Вот почему она смущалась, когда упоминали имя Пиайя. Несколько дней она боролась сама с собой, не рассказать ли ему об этом сне. Один раз она уже была на пути к его мастерской, но затем все же повернула назад.

Рамзес и в новом городе подарил своему скульптору большой дом. Его сад граничил с дворцовым кварталом, и, когда царь звал его, Пиай мог попасть во дворец через маленькую дверь в стене.

Царь звал его часто, очень часто. Совет Пиайя требовался при строительстве каждого важного храма. Порой он должен был быть главным смотрителем работ, и у него оставалось мало времени для себя самого. К тому же Рамзес часто приглашал скульптора на маленькие вечерние пирушки. Тогда царь без всяких церемоний сидел за столом со своими друзьями — главным советником Парахотепом и возничим Меной, и говорил обо всем, что его волновало, и слушал других, хотя иногда это давалось ему с трудом. При этом опустошался кувшин за кувшином лучшего вина, и строгий к себе Пиай давно причислял себя к выпивохам. При этом он забывал свою изнурительную жизнь. Он чувствовал, как на сердце у него теплеет, и становился веселее. Тем хуже было на следующий день, когда с горечью в желудке и гудящей головой он снова должен был выполнять свои многочисленные обязанности. С тоской он вспоминал свое путешествие, в котором обучался ремеслу зодчего. Тогда он еще был господином своего времени и смог бы легко отключиться от маршрута и провести пару веселых дней в Пер-Бастете. Недавно царь подарил ему красивую молодую рабыню, с которой он переспал несколько раз, чтобы не подумали, что он не ценит подарок, а затем снова отправился в поездку и по возвращении едва мог вспомнить имя красавицы. Полдюжины его детей уже населяли дом, только эти отпрыски его особо не волновали, и их воспитание он переложил на их матерей.

Весь двор, конечно, знал, в какой высокой милости находился Пиай у царя, поэтому на него самого смотрели как на владыку в царстве ремесла, и это приносило мастеру дополнительную работу. Тот, кто приносил ему планы, оставался крайне высокого мнения о нем, потому что Пиай просматривал все планы, совершенствовал и утверждал проекты, которые ему нравились.

В эти дни, однако, он был в таком состоянии, что охотнее всего сложил бы стопкой свитки папируса на эшафоте и сжег бы их. Он тосковал по Абидосу, хотел навестить там Ирамуна, который из-за болезней должен был прекратить работу. Пиай не знал даже, жив ли его приемный отец, потому что новостям с юга требовались недели, чтобы достичь Пер-Рамзеса. Вздыхая, он отправился в мастерскую, где его помощники все еще были заняты изготовлением украшений для большого храма Сета. Этих людей обучил Пиай, они работали в его духе, и ему самому большей частью нужно было только вносить некоторые исправления. Он подумал, не попросить ли ему у царя месяц отпуска. Он мог бы поехать в Абидос, посетить Ирамуна и, может быть, присмотреть себе жену.

— Ты так глубоко задумался, мастер Пиай? Благой Бог хочет тотчас говорить с тобой, а в мастерскую пойдешь позже. — Голос принцессы Мерит вывел его из задумчивости.

— Ты сама передаешь мне эту новость?

Принцесса пожала плечами:

— Мне так захотелось. Хочешь знать секрет? Моя мать выбрала один из твоих храмов, и царь хочет, чтобы ты тотчас начал предварительные работы.

Пиай едва слышал, что сказала принцесса. Он только смотрел на нее, как будто видел ее впервые. Он долго путешествовал и не встречался с ней уже многие месяцы. За это время девушка превратилась в женщину. Она унаследовала очаровательное лицо своей матери, но четко очерченный нос и твердый подбородок отца придавали ее облику гордое, величественное выражение.

— Ты прекрасна, принцесса Мерит, если мне, как другу фараона, позволено сказать это. Мужчина, которому ты однажды отдашь свою руку, может считать себя счастливцем.

— Я позволяю тебе замечание, что я прекрасна, — ответила Мерит твердо. — Но я тебе уже говорила однажды, что не выйду замуж.

Пиай оглянулся. Свита Мерит стояла на почтительном отдалении.

— Ты сказала тогда еще кое-что, если помнишь, — заметил он тихо.

— Да? — Она приняла удивленный вид. — Что-то не припомню.

— Я этого не забыл и могу повторить слово в слово. Тогда ты мне сказала, что за меня ты могла бы выйти замуж, ибо я нравлюсь тебе больше, чем все твои сводные братья.

— Ну, это было давно, — сказала она смущенно и слегка покраснела. У нее в голове молнией пронеслось: «Не рассказать ли ему о моем сне?» Однако она не произнесла ни слова.

— Да, ты тогда была еще ребенком. Дети много говорят чего… Теперь ты уже выросла, и я полагаю, что такого бы ты больше не сказала.

Мерит остановилась и повелительным жестом приказала сопровождавшим ее женщинам отойти подальше. Она подняла свои гордые прекрасные глаза и решительно взглянула на Пиайя:

— Зачем я должна лгать? По поводу замужества это было, конечно, по-детски: дочь Солнца не может выйти замуж за ремесленника, в крайнем случае за военачальника. Что же касается другого, то и сейчас я могу сказать, ты нравишься мне гораздо больше, чем мои сводные братья, это верно. Ты мне очень нравишься, Пиай, и если был бы ты принцем…

— Да? Что было бы тогда?

Мерит резко отвернулась и бросила через плечо:

— Мой отец ждет тебя.

Как и всегда, когда он был в нетерпении, Рамзес тут же пошел навстречу своему скульптору и схватил его за руку:

— Она решила! Должна быть построена вторая модель, с шестью фигурами на фасаде. Тотчас отправляйся в Абидос и Фивы и возьми всех рабочих и ремесленников, которые там больше не нужны.

— Но, Богоподобный, — возразил Пиай. — В Фивах строится твой большой храм Мертвых, расширяются храмы Амона и Мут, там нет свободных рабочих рук, к сожалению…

— Тогда ты должен каким-то образом добыть новые. Храм в Абидосе почти готов, приостанови там работы и отправь людей на юг. Храм для Нефертари мне сейчас важнее, предварительные работы там уже начались. Я уже несколько месяцев как приказал это.

Пиай только и мог кивнуть и сказать:

— Да, Богоподобный.

Потому что дальнейшие возражения лишь разгневали бы Рамзеса и сделали бы его совсем несговорчивым.

Фараон стукнул себя по лбу:

— Мне пришла в голову одна мысль. Я сам в ближайшее время не смогу ехать, а Нефертари еще слишком слаба. Тебя будет сопровождать Мерит. Она взрослая и вполне подходит для того, чтобы представлять царский дом. Так или иначе, пришло время ей познакомиться с югом страны. Она поедет с маленьким двором, а ты, мой главный скульптор и архитектор, будешь сопровождать ее. Да, это будет лучше всего.

Надо ли говорить, что Пиай воспринял это путешествие уже не как тяжелую обязанность! Охотнее всего он отправился бы прямо следующим утром. Быть несколько месяцев рядом с Мерит показалось ему очень заманчивым, он сам не знал почему.

 

11

От предложенного Землей плана напасть на большое поместье в Фаюме пришлось отказаться: из-за опасности распространения заразы власти приказали сжечь дом, и Земля, желая получить дополнительные сведения, оказался перед дымящимися развалинами.

Чтобы не слишком разочаровывать людей, было объявлено, что дело оказалось слишком опасным и придется подождать. Вместо этого разбойники ограбили один за другим два каравана и одну похоронную процессию, только добыча оказалась ничтожной. Один из караванов был нагружен лишь сухим инжиром и финиками, а другой вез на юг ценные породы дерева, делать с которыми было нечего. Похороны же оказались очень скромными и не принесли ничего стоящего.

Люди ворчали и открыто говорили о старых временах, когда добычи было намного больше. При этом они совсем забыли, что ограбление храма Амона сделало их всех богачами. Еще бы, ведь у многих золото просочилось сквозь пальцы, и теперь они рвались за новой добычей.

Меру это мало заботило, он был целиком занят своим странным заказом и заранее решил никому не говорить об этом, потому что хотел выполнить его один. С этой целью он должен был собственными глазами осмотреть царские охотничьи угодья в Фаюме и поэтому назначил Воздуха своим заместителем на несколько дней, велел лекарю приклеить себе нос и уши, старательно загримировался и отправился в путь верхом на осле. На лошади он вызвал бы только подозрения, поэтому лучше было смириться с тем, что поездка займет в два раза больше времени.

После двух дней путешествия он добрался до Шедита, главного города большого оазиса Фаюм. Меру останавливался на ночь в простых гостиницах для караванов и избегал всех вопросов, притворившись тугоухим. Шедит располагался в болотах у берега огромного озера. Здесь находился центр почитания Себека, священного Крокодила, божества, которое вызывало страх и отвращение.

На краю города, вблизи берега озера, у которого были пришвартованы множество ладей, поднимался старый храм Себека, который Озирис-имаре Аменемхет около шестисот лет назад сделал главным храмом своей летней резиденции. Люди говорили об этом давно почившем царе как о святом, и храм так почитаемого им бога Крокодила был все еще популярной целью паломничества, однако большинство посетителей приезжали сюда не для того, чтобы молиться, а из чистого любопытства, желая посмотреть на священных крокодилов и незнакомый им культ их почитания.

Меру хотел обратиться к этому богу, потому что он как владыка пустыни носил его имя, и недаром его выбрали Себеком, потому что он был таким же прожорливым и жестоким, как крокодил, рвущий свою добычу на части.

Меру пожертвовал жрецам три медных деба и был тотчас принят, как почетный гость. Старый жрец удивительным образом походил на свое божество желтыми редкими зубами, маленькими полузакрытыми глазками и морщинистой кожей.

— Ты сегодня уже четвертый посетитель, но первый, кто почтил божество прилежащей ему жертвой. Да, при Озирисе-Аменемхете высокочтимый Себек был богом всего царства. Вся страна должна была его почитать, как Себека-Ра, и его власть была не меньшей, чем сегодня власть Амона.

Старый жрец тяжело вздохнул и обнажил свои желтые клыки.

— Теперь, почитай, ни один из наших Благих Богов, да будут они живы, здравы и могучи, не добирается сюда. На охоту — да, тут им подходит наше большое озеро. Они ловят рыбу, с луком или пращой охотятся за болотными утками или дикими гусями и выказывают при этом, — жрец недоверчиво огляделся, — почти безбожное рвение, но ни один из них, ни Озирис-Сети, ни его сын Рамзес не соизволили принести здесь жертву Себеку, как будто его больше и нет! Как будто бог может умереть или просто исчезнуть! Пойдем, незнакомец, я покажу тебе священных крокодилов.

Позади святилища находился пруд, который окружала высокая стена. От него так жутко пахло, что даже безносый Меру это почувствовал. Один из священных крокодилов отдыхал на большом камне — толстый, ленивый и коварный, однако он казался сытым и не обратил внимания на посетителей. Животное было так богато украшено золотом и драгоценными камнями, что производило впечатление культовой фигуры. Вокруг шеи и передних лап были обвиты золотые цепи, и даже его чешуйчатый хвост был обвешан различными украшениями.

— Их два, — объяснил жрец. — Другой лежит в воде.

Зоркие глаза Меру отыскали наконец возвышение на мутном зеркале пруда, которое выглядело как кусок корявого дерева, — ошибка, которая многим людям принесла смерть.

Жрец достал кусок мяса из глиняного кувшина и бросил его в воду. Ничего не шевельнулось, мясо медленно потонуло в пруду, оба животных не обратили на него внимания.

— Они сейчас сыты, наши боги. Так или иначе, им не нравится свежее мясо. Только когда мясо начнет тухнуть под водой, оно возбуждает их аппетит. У крокодилов на воле по-другому. Они часто так голодны, что нападают на рыбака на берегу и утаскивают его в воду. Два месяца назад рабыня из поместья стирала на берегу платье. Несколько голодных крокодилов схватили ее за руки и растерзали в воде. По правде говоря, бедняжке посчастливилось.

— Посчастливилось? — удивился Меру. — Как это понимать?

Жрец вздохнул и блеснул своими глазками рептилии.

— Ты, вероятно, уже слышал: тот, кто живым становится жертвой крокодила, оправдан и тотчас становится Озирисом. Его ка без тела обретает покой, потому что оно может поселиться в храме Себека и принимать участие в жертвах, которые приносятся богу. Это ли не счастье! Плохой, жестокий человек должен считаться с тем, что его сердце будет взвешиваться Озирисом и оказаться легче пера Маат. Тогда его бросят демонам ада, и он будет вечность терпеть мучения. Смерть в пасти Себека предотвращает это, и из преступника мгновенно получается святой. Да, Себек хороший, он готов помочь, а люди, к сожалению, это часто забывают.

— Это звучит почти так: несчастьем является умереть нормально, быть забальзамированным и погребенным в Доме Вечности. Я думаю…

Но взволнованный жрец прервал его:

— В большинстве случаев это также несчастье! Взгляни на старые гробницы тех, кто умерли двести или триста лет назад! Из их рода никто больше не живет, за их Вечными Жилищами не ухаживают, они не охраняются — и что происходит?

Меру сразу понял, что имеет в виду жрец, однако притворился глупым и пожал плечами.

— Гробницы грабят, с мумий срывают бинты из-за драгоценных амулетов, а ночью приходят шакалы и утаскивают кости с собой! Это что, лучше? — брызгал слюной жрец.

— Нет, конечно же, нет, однако мысль, что тебя растерзают острые зубы…

— Ах, это! Это происходит как один вдох. Свидетели сообщают, что люди даже не успевают закричать. Некоторые добровольно принимают такую смерть. Кроме того, близкие экономят на погребении.

— Честно говоря, ты прав, только это как-то… немного необычно. Ты упомянул до того о фараонах во время охоты за птицами. Если они видят здесь храм, я не могу себе представить…

— Нет-нет, они охотятся не на этой стороне, а на севере, потому что там больше дичи. Может быть, Благой Бог Рамзес даже не знает, что здесь находится храм Себека.

Это-то и хотел знать Меру. На следующий день он поехал к северному берегу и внимательно осмотрел местность. Однако это было непросто, потому что по широкой болотистой местности едва можно было ступать, а из-за ужасающего шума болотных и озерных птиц ничего не было слышно. Только один раз Меру наткнулся на кусочек свободного берега. Здесь рыбаки явно утоптали ил, чтобы сделать проход получше.

Меру ощутил жажду и хотел набрать пригоршню воды, но тихий всплеск предупредил его. Он взглянул и увидел их: целая дюжина крокодилов лежала на мелководье, и глаза многих рептилий внимательно наблюдали за ним. Одно из животных направилось к берегу, и раздался всплеск. В первый раз за долгое время Меру почувствовал страх и быстро побежал к своему ослу. Вероятно, это крокодилы, выходя на берег, утоптали ил, и ни один из рыбаков не осмеливался приблизиться к этому месту. Чтобы наверняка выполнить свой заказ, он должен был так же хорошо знать эту местность, как свое тайное убежище в пустыне. В это мгновение Меру решил навсегда покинуть разбойников. Пусть они выбирают себе нового Себека, здесь его ожидает самая важная и, вероятно, последняя миссия, и он должен будет выполнить ее один.

Изис-Неферт полагала, а ее поверенный Незамун соглашался с ней, что царь слишком мало занимается воспитанием ее сыновей. Он видел их не так часто, как сыновей Нефертари, а неплохо было бы, чтобы отец по крайней мере следил за тем, как они растут, и хотя бы различал их.

Увы, Амон, как будто для того, чтобы подчеркнуть, что Рамзес не играет в их жизни особо большой роли, создал мальчиков настолько похожими на мать, как если бы скульптор несколькими скупыми движениями сделал по подобию женской фигуры две фигуры юношей. Даже в детстве было заметно их удивительное сходство с матерью, которое читалось, однако, только в их лицах. Оба унаследовали от отца атлетическое сложение, особенно Рамозе, который в свои четырнадцать лет был уже на целую голову выше своей матери. Он любил упражняться с оружием и при любой возможности стрелял из лука во все, что только могло стать целью. Однажды он даже выстрелил в кошку одной из наложниц и поранил ей ухо. За это он получил двадцать пять ударов бамбуковой палкой, потому что никому не позволено безнаказанно принести вред священному животному Баст.

Его двенадцатилетний брат Хамвезе от всего сердца презирал эту любовь к лукам, мечам и пращам. Уже в десять лет он превосходил всех в письме и чтении. После школы он любил посещать мастерские художников и скульпторов, проводил много часов в строительных архивах, изучал планы и держал в голове чертежи всех важнейших храмов Мемфиса и Пер-Рамзеса. Царь поддерживал этот интерес, полагая, что наследников у него достаточно, поэтому один из них вполне может пойти по стопам ученого бога Тота. В то время как Рамозе и оба сына Нефертари, Амани и Енам, сопровождали царя на охоту, Хамвезе мог путешествовать с Пиайем, и главный архитектор признался однажды, что самым способным его учеником является принц Хамвезе. Фараон не без удовольствия выслушал похвалу, ведь строительство было его самой большой страстью.

Оба сына Изис-Неферт воспитывались вместе с сыновьями Нефертари, и, кроме случайных ссор, между братьями не было и тени вражды. Они все носили на лбу золотой урей и гордились своим отцом, Благим Богом и носителем священного двойного венца.

Каждый знал, что Амани — наследный принц и, судя по всему, станет приемником отца. Наследственные черты матери и отца постоянно спорили друг с другом в лице и нраве Амани. Сам по себе он был мягким и послушным мальчиком, учился то хорошо, то плохо, целые дни мог упражняться с луком, чтобы не отстать от других, а затем снова сидел целыми часами со своим учителем за закрытыми дверями, слушая рассказы о деяниях своих предков, о великом воине Мен-хепер-Ра Тутмосе, который в грандиозных военных походах покорил владык Кадеша и Мегиддо вместе с их вассалами, а позднее дошел даже до берегов Евфрата. При этом Амани, он не был тугодумом, соображал все быстро и доводил большинство своих предприятий до конца.

Нефертари сказала как-то мужу:

— Совершенно твой сын! Он никогда особенно не торопится, но все, что он начинает, доводит до конца.

При этом она улыбнулась, и Рамзес восхищенно посмотрел на ямочки на ее щеках. Он благодарил всех богов, неудавшиеся роды не оставили на ней неизгладимого следа.

Царь любил всех своих детей — их было уже более сорока, — однако больше всех он заботился о сыновьях Нефертари, а любимым его ребенком была Мерит, прекрасная и гордая, которая частенько спорила с отцом, поддразнивала его, подшучивала над ним, но становилась львицей, если кто-либо подвергал малейшей критике ее братьев перед ним. Теперь она была его большой дочерью, которая сверху вниз смотрела на маленьких братьев и сияла от радости и гордости от того, что царь послал ее с маленьким двором с официальной миссией на юг.

Для этого был снаряжен царский флот из четырех ладей. Одна была предназначена для Мерит и ее ближайшего окружения, одна — для Пиайя и его помощников с их планами и инструментами, две оставшиеся везли мебель для путешествия, припасы и малый двор, состоявший из шестнадцати мужчин и женщин.

Первый официальный выход Мерит состоялся в Абидосе, где на берегу большая толпа ждала прекрасную дочь Благого Бога, исполненную прелести и очарования, и ликовала, видя представительницу повелителя Обеих Стран.

На Мерит был достигавший груди роскошный парик с венцом, на котором угрожающе подняли головы золотые уреи и горел золотом диск солнца; широкое ожерелье из золота в форме знаков Анк и Неферт, чудесной работы серьги из камней ляписа, оправленных в золото, с именами отца и матери в картушах.

Пиай шел во главе двора, позади кресла, в котором несли Мерит. После принцессы ему надлежало оказывать высочайшие почести и внимание. Каждый знал, что он — дитя этого города и что его путь к высочайшим должностям начался в мастерской Ирамуна.

Ирамун тем временем умер. Его вдова переехала к своей замужней дочери в соседний город, а мастерские перешли к одному из его прилежных учеников, который стал мастером. Вместе с ним Пиай отправился к маленькому храму Мертвых, который фараон Рамзес велел построить здесь в качестве последнего здания после завершения большого храма Озириса. Пиай облегченно вздохнул, когда увидел, что работы были почти закончены. Повсюду на колоннах и стенах сияли раскрашенные, чудесно исполненные плоские рельефы из мастерских Ирамуна, и Пиай увидел, насколько эта прекрасная работа отличается от углубленных рельефов, которыми фараон Рамзес приказал наскоро обученным ремесленникам украсить храм. Однако он молчал, ибо негоже обсуждать, а уж тем более осуждать царские приказы.

Он посетил скромную усыпальницу Ирамуна и принес там жертву. Смотрителю за гробницами он оставил пять медных дебов и попросил его дважды повторить жертвоприношение.

Во время торжественной трапезы Пиай и верховный жрец Венофер сидели за столом принцессы Мерит, которая расположилась на высоко приподнятом позолоченном стуле и с достоинством представляла царский дом.

Венофер по сложившейся давным-давно традиции унаследовал должность верховного жреца Абидоса от своего отца Мери. Так как Мери дожил до глубокой старости, его сын был далеко не молод, когда наконец наследовал ему. Он имел за плечами более сорока разливов Нила. Пиай передал Веноферу приказ Благого Бога забрать всех ремесленников, связанных с искусством, из Абидоса для строительства нового храма на границе с Кушем. Не без злорадства мастер заметил плохо скрытый испуг достойного жреца, когда тот услышал, что храм будет посвящен царице Нефертари. Верховный жрец раскрыл глаза и, заикаясь, пробормотал:

— Ну… итак… это… это… да, немного странно. Живой персоне… я имею в виду… смертной, да еще женщине…

С неменьшим удовольствием Пиай услышал в словах Мерит внезапный гнев ее отца:

— Ты называешь это странным, жрец Венофер? А мне кажется странным твое отношение. Даже если мой высокочтимый отец соорудил бы храм ослу, я и то не могла бы найти в этом ничего странного, разве что несколько необычно. Каждое решение Благого Бога для вас, жрецов, как и для всех других людей, приказ, которому надо безусловно следовать, как будто бы его отдал сам Амон-Ра или Пта. Кто пренебрегает этим, тот не годится даже в помощники жреца местного деревенского божка.

Венофер, достойный и ловкий верховный жрец, униженно склонил голову перед шестнадцатилетней дочерью Солнца. Он знал, что сболтнул лишнее, даже глупость и, заикаясь, пробормотал извинение.

Мерит улыбнулась:

— У кого хоть однажды не сидел на языке злой демон Подземной страны и не заставлял сказать глупость? Я верю, что твои слова не соответствовали твоим мыслям и принимаю извинения. Но теперь я хотела бы увидеть что-нибудь веселое. Разве здесь нет певцов и танцоров, фокусников и акробатов?

Мерит, которая дома мало ценила подобные представления, здесь полностью вошла в роль своего отца. А Пиай делал то, к чему давно привык на празднествах у фараона. Кубок за кубком он поглощал превосходные вина, становясь свободнее и смелее, и все чаще искал глаза прекрасной Мерит, которая украшала своим блеском праздник и прижимала к груди стебель лотоса, как скипетр Хека.

Венофер сказался усталым, и ему разрешили удалиться. Так как в Абидосе все находилось под знаком Озириса, то и представление певиц и актеров было предложено в этом духе. Особенно любимой была при этом сцена, в которой Изида складывает части разрубленного Озириса и обнаруживает пропажу фаллоса. Его братоубийца Сет нарочно бросил в Нил, и он был съеден рыбой.

Изида сделала новый фаллос, оживила его священными маслами, и, таким образом Озирис смог зачать своего сына Гора, которого Изида, скрывшаяся в болотах Буто, родила и воспитала мстителем за отца.

Не говоря ни слова, только при помощи мимики и танца лицедейка, выступавшая в роли Изиды, изображала, как богиня, плача, разыскивает мертвое тело кусок за куском, причем каждый раз она делала так, как будто-то бы погребала каждую найденную часть тела, чтобы не возбудить недоверие Сета. Однако она прятала куски под своим платьем, торопливо соединяла их, вылепила из глины фаллос и присоединила его к телу. Это тело изображал актер, который лежал без движения на земле, завернутый, как мумия, и с сильным, поднятым вверх искусственным членом. Изида легла на него, чтобы ритмическими движениями своего тела изобразить зачатие.

Видя, что Мерит одобрительно улыбнулась, остальные зрители также засмеялись и бурно зааплодировали. Потом пришли певцы и громко запели триумфальную песню воскресшему Озирису.

— Не слишком ли много ты пьешь? — Мерит с насмешливой заботой посмотрела на Пиайя.

— Я пью в честь этого священного места, где Озирис и его сын Гор так почитаются. Из глаз Гора родилась виноградная лоза…

— Ну, тогда и я почту Гора.

Мерит взяла свой бокал, закрыла глаза и опорожнила его. Служанка сразу же наполнила его.

— Прекрасно путешествовать с тобой по нашей стране, — заметила Мерит, снова отпила глоток и тихо добавила: — Прекрасно также смотреть в твои серые глаза. Серые, как небо твоих предков в чужой северной стране, где дождь идет целыми днями. Может быть, это только легенда, но приятно это представить: выходишь на улицу и купаешься в прекрасной небесной воде…

— Ах, Мерит… Твои слова делают мне честь и отличают меня. Что я могу возразить? Ты принадлежишь к царской семье, и то, что я хотел бы сказать тебе, мне нельзя говорить… Если бы я мог говорить с тобой, как мужчина с женщиной, которую он… ну, уважает, которая значит для него больше, чем другие женщины… я мог бы потом…

Пиай поднял кубок и запил то, что хотел бы высказать, но не мог, по крайней мере, при свидетелях. Даже если они только шептались, за ними наблюдали сотни глаз: слуги и служанки ходили туда-сюда, наливали вино в бокалы, кропили стол ароматной водой; несколько вооруженных телохранителей стояли, как статуи, позади, готовые убить любого, кто, пусть даже по ошибке, коснется принцессы.

Мерит резко встала:

— Проводи меня в сад, Пиай, мне нужен свежий воздух.

Маленький, недавно построенный дворец позади храма Мертвых стоял посреди пустыни, но постоянный приток воды позволил разбить здесь роскошный сад, который окружала высокая стена. Свет полумесяца обвивал серебряным покрывалом цветущие кусты, деревья, цветы, кустарники и отражался в маленьком пруду с лотосами, в котором священные цветы богини Нефертем уже закрыли свои белые чашечки.

— Идите спать, мне вы больше не нужны, — приказала Мерит своим спутницам и вошла с Пиайем в ночной сад.

— Здесь мы одни, Пиай, теперь ты можешь говорить со мной, как мужчина говорит с женщиной.

Пиай молча схватил Мерит за руку и подвел ее к скамье у пруда. Этим он совершил первое святотатство, потому что дотронуться до члена царской семьи без разрешения было великим грехом, который мог караться смертью.

За те секунды, пока он делал несколько шагов от дверей сада к пруду, различные мысли проносились в голове Пиайя, проносились, сверкая, как молнии, и замирали.

Пиай увидел маленького раба, каким он был, забитого изгоя, вечно грязного, увидел свой взлет к вершинам славы, будто камень, выпущенный из праща, устремляется к солнцу и… низвергается вниз, как он, коснувшись ее руки, скатывается в пропасть и смерть. Он вздрогнул, но облик Мерит вытеснил ужасное видение. Она села с ним на скамью и в ожидании посмотрела на него.

Пиай глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух и ощутил изысканный аромат лотоса и цветущих акаций. Это подействовало на него опьяняюще, и его язык развязался:

— Ну, послушай, Мерит, что мужчина говорит женщине. Он говорит: я люблю тебя, я хотел бы тебя обнять, ласкать твою грудь, гладить твой живот и закончить все это прекрасной игрой, которую показали нам сегодня вечером в мистерии Изиды и Озириса.

Мерит положила голову на плечо Пиайя, и ему показалось, как в лунном свете сверкнули приподнявшиеся уреи ее венца.

Она взяла его руку и погладила по запястью.

— У тебя такие узкие запястья, как у представителя старой знати, как будто ты никогда не выполнял тяжелую работу. Что я должна сказать на твои слова? В качестве ответа я расскажу тебе сон, который все время возвращается ко мне.

Сейчас пришел момент, когда Мерит без робости могла рассказать о своем сне, и, пока она рассказывала о том, как Пиай нежно сжимает ее груди, он торопливо освободил ее твердую молодую грудь из прохладной льняной ткани и нежно целовал ее снова и снова. Мерит обхватила его голову, гладила его затылок и плечи.

Легкий звон испугал ее. Пиай сказал успокаивающе:

— Это только стража перед воротами: меч или копье упали на землю. Я хочу видеть тебя совсем обнаженной, как в твоем сне, я хотел бы его продолжить, потому что дело между мужчиной и женщиной должно завершиться правильно.

Мерит снова поправила бретельки своего платья и чуть отодвинулась от Пиайя. Она сказала:

— Тогда расскажи мне мой сон до конца, как идет дальше между мужчиной и женщиной?

— Ну, слушай. Твой сон заканчивается тем, что ты стоишь передо мной обнаженная и я нежно сжимаю твою грудь. Дальше мои руки путешествуют по твоей спине, по бедрам, гладят твое прекрасное тело, скользят к твоему животу, там они задерживаются и как бы стучатся, чтобы наверняка доставить тебе удовольствие. Тогда даже если ты, вероятно, не совсем хочешь, спустя некоторое время твое лоно открывается, и оно готово для игры, которую мы видели сегодня вечером. Для этой игры времени у нас достаточно, ведь нам принадлежит целая ночь. Когда Ра взойдет потом на свою дневную ладью, мы утомимся и заснем, и я уверен, что твой сон больше не повторится, если продолжение так, как я его описал, состоится в действительности. Может быть, оно останется сном, но ты никогда, никогда не увидишь этот сон до конца, потому что старая прекрасная игра между мужчиной и женщиной может быть чрезвычайно приятной только тогда, когда бодрствуешь. Твой сон всегда будет заканчиваться на одном и том же месте, твой сон…

Мерит тихо засмеялась и снова пододвинулась ближе к Пиайю. Он обнял ее и страстно целовал ее щеки, шею и губы, так что венец с уреями со звоном упал на землю. Пиай хотел наклониться за ним, но она опередила его:

— Нет! Не касайся их! Моего тела ты можешь касаться так долго, пока я тебе разрешаю, но, пожалуйста, не трогай змей. — Мерит взяла обруч в руки, встала и старательно разгладила свое платье. — Спокойной ночи, Пиай. Завтра я обязательно посещу предков, чтобы рассказать им о болезни и выздоровлении моей матери. Потом мы отправимся дальше в Фивы, где останемся подольше. Там, вероятно, в царском дворце также есть прекрасный сад, и мы сможем дальше фантазировать о своих снах.

— Они останутся только снами?

— Ты меня обнял, поцеловал, разве это был сон?

Не ожидая возражения, Мерит повернулась и исчезла в темноте. Пиай еще долго оставался сидеть, глядя в посеребренную луной воду пруда с лотосами.

Мозе оставался на несколько дней в Пер-Рамзесе и разрывался между ощущением гордости, которую чувствовал еще живший в нем египтянин, и отвращением перед дерзостью этого царя, который вынудил и человека, и природу покориться своей воле, чтобы за короткое время поднять из земли новую столицу. Необходимо было осушить болотистую почву, чтобы раздобыть больше новой земли для строительства, выкопать каналы, расположить на твердой почве улицы. На восточной границе города буквально на глазах вокруг храмового квартала выросли хлева, сушильни для фиников и инжира, жилища для рабочих. Строительство из кирпича шло сравнительно быстро, быстрее, чем поставлялись сами кирпичи.

В Питом Мозе возвращался южным путем. Во время путешествия он должен был еще несколько раз пересечь притоки Нила, которые устремлялись через плодородную, однако частично болотистую Восточную Дельту в море. Тут он наткнулся на одну из кирпичных мастерских, подъехал поближе и посмотрел на работу принудительно согнанных людей. Из большой заболоченной ямы на берегу мужчины доставали ил и клали в огромные корзины, которые вдвоем на одном коромысле тащили, надрываясь, к формующим кирпичи. Это были в основном женщины и подростки, которые в больших корытах смешивали глинистый ил с мелко нарезанной соломой, наполняли всем этим деревянные формы, оставляли просохнуть, а потом еще влажные кирпичи укладывали, чтобы они закалились на солнце.

— Эй ты, от того, что ты глазеешь, кирпичей больше не станет! Можешь поработать с нами за хорошую плату: днем вкусный суп из побоев, а к этому еще красивые медные ошейники, чтобы на ночь нас можно было приковать друг к другу.

— Придержи язык! — воскликнул Мозе. — Это может стоить тебе ушей, если ты станешь сердить египетского чиновника!

Едва он произнес эти слова, как постыдился того, что вспомнил о своем египетском прошлом. Мозе был просто одет, но по его речи надсмотрщик сообразил, что ошибся.

— Извини, господин, но скука нас здесь поедает. Я принял тебя за простого человека и позволил себе пошутить.

Мозе подъехал ближе и узнал в некоторых рабочих своих братьев по племени. На их языке он крикнул хабиру:

— Я Мозе, ваш брат, и еду прямо от фараона. Он хочет притеснять вас еще сильнее, в будущем вы еще будете собирать солому для кирпичей. Мы должны покинуть эту страну, братья и сестры, во что бы то ни стало! Здесь мы погибнем, потому что царь не дает нам пастбищ. Мы должны двинуться дальше на север, туда, где нас не достанет рука фараона. Будьте терпеливы, держитесь! Бог не даст погибнуть Своему народу.

Чтобы услышать его, некоторые мужчины оставили свою работу, однако это так разозлило надсмотрщика, что он закричал:

— Эту паузу вы отработаете во время обеда, еду и воду сегодня не получите!

Надсмотрщик, который разговаривал с Мозе, поднял руки:

— Наказание необходимо. Тебе нельзя было разговаривать с людьми во время работы. — Он посмотрел на небо. — Прощай, незнакомец, я отправляюсь сейчас в тень.

Вскоре после этого раздался звонкий стук барабана, люди оставили корзины и инструменты и побежали в свои примитивные хижины, чтобы поесть и отдохнуть, но трое хабиру, связанные одной веревкой с ошейниками, должны были перемешивать на раскаленном дневном солнце ил и солому. Надсмотрщик сел на корточки под навесом в тени, ухмыльнулся, зевнул и начал ложкой есть из горшка гороховую кашу, закусывая большой редькой.

Мозе огляделся. Вдали располагались простые хижины, за ними на лугу паслись несколько коров, и белые точки цапель виднелись между ними. Эти птицы выклевывали у пасущихся коров из шерсти мучивших их паразитов, и поэтому крестьяне называли их «цапли, стерегущие коров».

Кроме наказанных рабочих и обедавшего надсмотрщика поблизости не было ни души. Мозе привязал осла к кусту и подошел к надсмотрщику.

— Я думаю, уже достаточно! Ты ведь не можешь наказывать людей только за то, что они несколько минут слушали меня. Я передал им новость от родственников.

Надсмотрщик хотел уже ответить, когда увидел, что трое подошли поближе, чтобы подслушать их разговор. Он вскочил на ноги, кинулся на них и начал их избивать без разбора.

Тут Мозе почувствовал, как Божий гнев нашел на него. Он схватил большой камень, подошел к надсмотрщику и крикнул:

— Стой!

Детина на мгновение обернулся, дерзко ухмыльнулся и снова взялся за бамбуковую палку. Тогда Мозе швырнул камень ему в голову, и египтянин с тихим стоном упал. Мозе вытащил нож, разрезал веревки, скрепляющие ошейники его братьев по вере, и сказал:

— Помогите мне! Мы должны его немедленно закопать.

Они отнесли труп в сторону, выкопали яму и скинули туда его. Яму наскоро закопали, а Мозе дал мужчинам несколько медных дебов:

— Благодаря обеденному перерыву у вас есть преимущество во времени. Возвращайтесь к своим семьям и спрячьтесь. Бог с нами! Не забывайте это.

Мужчины бросились бежать, а Мозе окольными путями поскакал в Питом. Там он узнал, что воины ниу ищут его, поэтому он бежал дальше, в Мадиан, местность на севере Тростникового моря, где взял в жены дочь этой страны, завел с ней детей и осмелился вернуться в стану Кеми, только когда умер фараон Рамзес. В это время Мозе был уже очень старым человеком, но он осуществил то, что обещал своему народу: он повел хабиру на север, где они осели и основали царство.

 

12

Меру попросил жреца Гебу о встрече. Увидев гостя, жрец обнажил свои крокодильи зубы и придал дружелюбие холодным глазам рептилии.

— Что я могу сделать для тебя, чужеземец? Хочешь ли ты принести Себеку еще одну жертву? Ты мог бы…

— Нет, почтенный, на этот раз речь идет о гораздо большем. Я хотел бы сам предложить себя Себеку.

Гебу широко раскрыл глаза:

— Ты хочешь… Ты хочешь к крокодилам? Ты хотел бы стать Озирисом? Но тогда…

— Нет-нет, я не это имел в виду. Меня зовут Меру, я с юга, моя семья умерла от мировой язвы, выжил я один. Мне здесь нравится, и я хотел бы посвятить оставшуюся жизнь богу Себеку, поэтому я прошу тебя о должности в храме — о должности помощника, или управителя складом, или кого-то вроде этого.

Гебу с сомнением покачал головой.

— Увы, нам никто не нужен. Владения у храма небольшие. Наш верховный жрец живет в Мемфисе и ни о чем не беспокоится. Ему хватает только сана. Конечно же, по праздникам я нуждаюсь в помощи: слуги в храме ленивые, и я не могу один усмотреть за всем. Что касается оплаты, я мог бы предложить тебе только убежище и еду, а что до платья и всего остального…

— Мне ничего не нужно, — быстро вставил Меру. — Я намереваюсь даже пожертвовать храму мое маленькое состояние. Это немного медных, золотых и серебряных дебов…

— Ну, тогда, — Гебу вздохнул с облегчением, — тогда я сделаю тебя помощником жреца. Если хочешь, можешь остаться прямо сейчас.

— Нет, почтенный. Я должен уладить еще несколько дел и вернусь назад, как только смогу. Возьми это в сокровищницу от меня.

Меру поставил на стул мешочек с золотом и серебром. Рука жреца потянулась, схватилась за мешочек, потрясла его и крепко его сжала.

— Мы сохраним его для тебя — помощник жреца Меру. Впрочем, ты недолго будешь оставаться помощником жреца. Себек в хорошие времена имел четырех жрецов. Один, верховный, сидит теперь в Мемфисе, второй — я, а третьим можешь стать ты.

— Я хочу лишь служить богу, — скромно ответил Меру, — не имеет значения в какой должности.

Когда Меру приблизился к убежищу разбойников, его чуть было не убил один из стражей, потому что не узнал его с носом и ушами. От Земли Меру узнал, что во время его отсутствия произошла ссора. При этом убили Мина, и больше десятка людей исчезли. Многие считали, что теперь, когда Себек вернулся назад, он должен поговорить с людьми и, может быть, дать им что-либо из сокровищницы, чтобы пережить недобрые времена.

— Можешь раздать всю сокровищницу. Я оставляю вас и уезжаю на юг. Наше время прошло. Фараон усилил ниу, и не сегодня-завтра они выследят нас и накроют здесь.

Как близко это «не сегодня-завтра», они вскоре узнали. Ниу уже давно получили сведения от пастухов и стражей гробниц, что в некой отдаленной области пустыни, к северо-западу от Мемфиса, часто появляются таинственные всадники. Иногда они ездят целыми отрядами с вьючными лошадьми, иногда поодиночке, но каждый раз всадники появляются с одной и той же стороны и возвращаются в ту же сторону. Судя по всему, речь шла не о старых обитателях пустыни шазу, потому что те использовали в качестве верховых животных исключительно верблюдов.

Поскольку пастухи и стражники гробниц в силу своей профессии считались изрядными сочинителями, ниу сначала не обратили внимания на их свидетельства, но, когда в городе время от времени стали попадаться металлические предметы, на которых были соскобленные, но все же различимые клейма Амона Мемфисского, началось расследование. Даже тот, кто не умел читать, был знаком с тремя письменными знаками: листком лотоса, линией, обозначающей воду, и дощечкой для игры в мен, обозначавших вместе Амона. С момента постройки нового храма Амона на слитках и предметах, принадлежащих храму, ставилась печать с бараном, поэтому каждый знал, происходил ли металл из старого или нового святилища.

Ниу разослали по городу ищеек и объявили, что будет награжден каждый, кто предъявит слиток со старой печатью.

В конце концов не золото и не серебро навело ниу на верный след, а скромный медный четвертачок, на котором стоял нестертый письменный знак Амона. Этой монеткой один ремесленник оплатил в храме Пта свою жертву благовониями, а молодой внимательный помощник жреца отвел удивленного горшечника к верховному жрецу. Там выяснилось, что хозяин пивной купил у него несколько кувшинов и оплатил их этой медью. Хозяин смог точно вспомнить посетителя, от которого получил медь, потому что тот заходил к нему часто, садился обычно в самый темный угол пивной, торопливо выпивал кувшин пива, а затем исчезал. Каждый раз он платил медью или бронзой, но на печать хозяин не обратил внимания, потому что ему давали металл с различными знаками.

За пивной стали наблюдать, и на четвертый день хозяин дал условленный знак. Тот, о котором он говорил, сидел в самом темном углу и торопливо выпивал кубок за кубком, не спуская глаз с двери. Шпион быстро поднял по тревоге отряд городской стражи, которая захватила отчаянно сопротивлявшегося человека. Он действительно принадлежал к разбойничьей банде Себека, попытался обосноваться в Мемфисе, но от страха едва осмеливался показаться на улице. Он был мелкой сошкой, которая поклялась в верности умершему Себеку и не чувствовала себя обязанной Меру. Не пришлось даже слишком сильно использовать бамбуковую палку. Арестованный уверял, что сам не принимал участия в ограблении храма, поэтому ниу сделали вид, что поверили ему, так как он еще был нужен. Глава города Фив собрал испытанных воинов ниу и городской стражи, и эти люди однажды утром осторожно окружили убежище разбойников. Банда собиралась самораспуститься, и стражников уже не выставляли, потому что каждый намеревался вскоре покинуть это место.

По знаку предводителя воины ниу, вооруженные луками, кинулись в атаку. Они разделились на мелкие группы и имели приказ стрелять в каждого, кто захочет покинуть маленькую окруженную скалами долину в пустыне. Всадники ниу, вооруженные копьями и мечами, отправились дальше, и, когда показались растерянные разбойники, они соскочили с лошадей, и началось сражение.

Меру осторожно выглянул из своей пещеры и тотчас понял, что людям Себека пришел конец. В мгновение ока он схватил уже приготовленные мешочки с золотом и серебром, надел кожаный панцирь, привесил к поясу кинжал и побежал к своему лучшему коню, который был привязан в тени скальной ниши и с удовольствием жевал корм. Стрелы и меч были на месте, запас с водой, как и приказано, тоже. В этих условиях все мысли и действия Меру были направлены на бегство, а не на борьбу. Пусть эти дураки дерутся с ниу, он-то знает, что банда Себека будет уничтожена.

Меру обвязал льняной платок вокруг головы, вскочил на коня и огляделся. Те, кто нашел коня, поворачивали на юг, потому что открытая долина давала возможность бежать без помех. Другие хватались за оружие и пробивались к лошадям, потому что надеялись прорваться. Меру, однако, заметил темные точки на высотах вокруг — это были стрелки, готовые стрелять в каждого из беглецов.

Он повернул на север, где долина граничила со скалами и где были поставлены только несколько стрелков, потому что бегство в этом направлении казалось невозможным. Меру, однако, знал, что ему удастся сбежать, если он осмелится на неожиданное, невероятное, очевидно невозможное.

Он пригнулся на лошади и понукал ее ударами пяток и криками подниматься в гору. Еще до того как удивленные лучники смогли выстрелить в него, Меру зарубил одного из них и прорвал цепь. Однако вслед ему полетели стрелы. Две попали в кожаный панцирь, одна угодила Меру в бедро, две другие пронзили бок его лошади, и одна из них осталась там. К счастью, он уже выиграл приличное расстояние, когда всадники ниу смогли начать преследование. Меру чувствовал ноющую боль в бедре, усиливающуюся от того, что стрела не была извлечена из раны. Его лошадь, которую боль заставила бежать еще быстрее, летела по пустыне, как камень, выпущенный из пращи. А Меру, который уже многие годы не молился, а только проклинал, теперь громко воскликнул:

— Себек, ты меня слышишь! Задержи ниу, заставь их лошадей захромать, заставь их потерять след! Я посвящу тебе жизнь и пожертвую все состояние, только спаси меня на этот раз!

Он снова и снова выкрикивал эти слова в раскаленный пустынный воздух. Ему было на руку, что он знал здесь каждый камень, каждое укрытие. Он знал, что за низким холмом, который показался слева от него, есть маленькая, едва различимая ниша в скале.

Меру оглянулся. Преследователей не было видно, но каждое мгновение один из них мог вынырнуть из-за скалы или из низины. Не раздумывая, разбойник подскакал к укрытию, соскочил с лошади, преодолевая боль, и успокоил тяжело дышавшего, покрытого потом коня, в боку которого все еще торчала стрела. Однако она сидела неглубоко, и Меру смог ее вытащить. Ему самому стрела глубоко вонзилась в верхнюю часть бедра, и удалить ее просто так было нельзя. Меру обрезал ее и забрался в нишу. Он подвел к себе лошадь и похлопывал ее мягкую влажную морду, чтобы тотчас зажать ее, если конь издаст хотя бы звук.

Из-за потери крови его мучила жгучая жажда, и он уже пару раз был готов опустошить запас воды, но силой воли удерживал себя. Вода могла стать его спасением, и он должен был ее экономить.

Лошадь скоро успокоилась и стояла с опущенной головой неподвижно, как статуя. Меру охотнее всего сорвал бы с головы свои фальшивые уши, чтобы лучше слышать, но ему предстояло прорваться в Фаюм, и никто не должен был узнать в нем искалеченного преступника. Меру подумал о своем таинственном заказчике, обещал снова объявиться, но это дело прошлое. Если он убьет сына Рамзеса, это будет его собственное дело, а не Амона.

В этот момент послышался шум. Меру различил ржание лошадей вдали и к вечеру, когда Ра уже приближался к горизонту, ясно услышал голоса нескольких человек, которые, должно быть, находились совсем близко. Он сжался в своей скальной нише, одну руку положил на голову коня, закрыл глаза и ждал с лихорадочно бьющимся сердцем. Обильный пот ужасно раздражал в тех местах, где были приклеены уши и нос, но Меру ничего не мог сделать. Оставалось только радоваться, если клей выдержит еще несколько часов.

Острие стрелы, торчавшее в бедре, вызывало все более сильную боль. Рана больше не кровоточила, но бедро опасно распухло, и Меру ощутил возрастающий жар раневой лихорадки. Он знал, что ниу после захода солнца махнут на него рукой, и он хотел светлой, лунной, прохладной ночью отъехать как можно дальше.

Едва Ра скрылся, Меру покинул укрытие и осторожно огляделся. Царила гробовая тишина, только тихий ветер кружил песок. Беглец вылез из своего кожаного панциря, выпил маленькими глотками одну восьмую часть хеката воды и аккуратно вытер лицо. Около двух четвертей он налил во взятую с собой деревянную миску и дал лошади. Этого было, конечно, слишком мало, но цель была так близка, что он об этом не заботился.

Преодолевая сильную боль, Меру взобрался на лошадь, которая была теперь свежей и отдохнувшей, и спешно поскакал на юг. Хотя тело его горело от лихорадки, зубы выстукивали дробь, а боль в ноге давно стала невыносимой, Меру все погонял коня и на рассвете добрался до северной границы Фаюма. Почти без сознания он упал с лошади и тотчас заснул. Легкое похлопывание по плечу пробудило его от бессвязных лихорадочных снов. Рядом стояли двое мужчин и робко глядели на него.

— Ты упал, господин? Мы должны позвать на помощь? Мы рыбаки и принадлежим храму Себека. Сегодня у нас был хороший улов, и мы отправляемся прямо туда…

— Да, мой друг, прямо туда. Я хочу попасть к жрецу Гебу, который, наверняка, наградит вас. Вы видели мою лошадь?

— Лошадь? — недоверчиво спросил один из мужчин.

— Здесь нет лошадей…

— Хорошо, — сказал Меру торопливо, — я поеду с вами.

Или кто-либо украл лошадь, или же она убежала в дальние луга плодородного Фаюма. Рыбаки помогли раненому встать и повели его к лодке. Он едва мог ступать на поврежденную ногу. Боль резанула его с удвоенной силой, и Меру должен был собрать все силы, чтобы подавить громкий стон.

Большая сеть с бившейся в ней добычей заполняла почти все пространство лодки. Меру вынудил себя опуститься и лег спиной на мокрую сеть. Под собой он ощущал двигающиеся тела рыб. По его просьбе рыбаки протянули ему кувшин с водой, который Меру большими глотками опустошил до половины. «Было бы лучше, — подумал он, — если бы лошадь, увешанную оружием, никогда бы не связали со мной». Остаток золота и серебра Меру носил зашитым в поясе вокруг голого тела, а об остальном он больше не заботился. Ниу и без того присвоят большую часть сокровищ банды и заверят, что большего они не нашли.

Некоторые из маленьких рыбок прорвались сквозь щели сети и скользнули Меру по лицу и по рукам, когда он их стряхнул, появились другие. Это вызвало такой смех у обоих рыбаков, что они едва смогли остановиться.

— Рыбы любят тебя, господин, это знак, что Себек расположен к тебе.

Горящее лихорадкой лицо Меру исказила ухмылка.

— Надеюсь, мои друзья. Да будет Себек милостив ко всем нам.

Оба рыбака гребли сильными движениями по спокойному озеру, которое было таким большим, что лежавшая напротив деревня исчезла вдали.

Лихорадка схватила Меру своими горячими клешнями, и он начал нести околесицу. Он говорил о молодом соколе Гора, которого он хочет подстрелить своей стрелой, несколько раз призывал Себека, а потом внезапно сказал:

— Я — Себек собственной персоной. Если хотите, можете мне молиться.

Рыбакам уже было не смешно. Они также обнаружили горящую огнем воспаленную рану, из которой торчала обрезанная стрела. Они гребли так быстро, как только могли, и наконец стал виден южный берег.

Едва лодка пристала к берегу, младший из двух рыбаков выпрыгнул из нее и побежал к храму. Гебу сразу же узнал нового помощника жреца и приказал тотчас отнести Меру в пустую приготовленную для него квартиру жреца.

Когда они остались одни, жрец спросил:

— Что случилось, мой друг? Ты можешь говорить?

Меру устало кивнул:

— На меня напали разбойники… — с трудом вымолвил он, — я смог уйти от них, но стрела…

Он указал на раненую ногу. Гебу отодвинул передник и внимательно осмотрел рану.

— Тут может помочь только лекарь. Я сейчас же позову одного.

Меру удержал его.

— Остановись, возьми сначала вот это.

Он указал на пояс с набитыми кожаными мешочками.

— Положи это к другим в сокровищницу.

— Себек сохранит твое имущество, — ответил старый жрец и успокаивающе прикрыл свои морщинистые веки. При этом он еще больше стал походить на старого крокодила.

Меру глубоко вздохнул. Теперь он в безопасности. Здесь до него никто не доберется. Скоро он найдет нового искусного бальзамировщика, который заново укрепит ему нос и уши.

Меру впал в беспокойный сон, из которого его пробудил подошедший врач. Еще молодой, хорошо одетый мужчина проговорил спокойно:

— Я, конечно же, должен резать. Если бы стрела осталась в ране еще один день, ты бы отправился к Озирису.

Он открыл свой изящный ящичек с инструментами из полированного украшенного символами Сехмет черного дерева. На чистой льняной салфетке он разложил свои ножи и пинцеты, ложки и зонды.

— Все позолоченное, — заметил он гордо. — Рана, которую лечат золотом, уже наполовину зажила, вот увидишь.

Он кивнул Гебу, который хлопнул в ладоши. Подошли четыре помощника, двое ухватили Меру за плечи, один сел ему на ноги. Врач взял узкий острый нож, который выглядел как перо Маат, и быстро, ловко сделал разрез вокруг лезвия стрелы. Из воспаленной плоти тут же потек гной, который врач вытер платком, смоченным в вине из лечебных трав. Он осторожно потянул стрелу, но острие все еще сидело очень крепко. Тогда более длинным ножом, тонким, как лист папируса, врач еще глубже врезался в рану, пока, наконец, не нащупал острие стрелы.

Меру издал слабый крик и хотел подняться, но помощники держали его крепко.

Экономными быстрыми движениями врач иссек острие стрелы и медленно извлек его. Поток крови и вонючего гноя устремился вслед за наконечником, однако врач привык к подобным запахам, а остальные привыкли к вони крокодилов, поэтому никому это особенно не мешало.

— Он выдержал, — произнес лекарь, но Меру этого ничего не слышал. Во время операции он потерял сознание от боли.

 

13

Несколько лет спустя после битвы при Кадеше царь Рамзес послал двух своих самых способных военачальников в Амурру, и они снова захватили почти всю область. Грандиозная строительная деятельность требовала привлечения всех сил, и фараону нужна была дань, которую северные страны давно не платили. Попытка хеттов снова завоевать эту провинцию захлебнулась, потому что царь Муталлу умер и возник ожесточенный спор о его преемнике. Законным наследником престола был Урхи-Тешуп, однако этого слабого царя отправил в изгнание его дядя Хаттусили. Узурпатор, однако, был умен. Он успокоил народ свидетельствами, что якобы сама богиня Солнца повелела ему занять трон, и тем, что его стремлением является заключить мир с египетским царем. Рамзес, великую «победу» которого при Кадеше скульпторы, взятые им в поход, увековечили на многих храмовых стенах, не хотел омрачать ее недостойными маленькими войнами и поэтому сразу согласился. Он не стремился больше к военной славе, он стремился к более великому. Рамзес, повелитель Обеих Стран, хотел создать вечное, поэтому строил в Нубии гигантские храмы в честь себя и Нефертари с огромными царскими статуями, которые затмевали ранее созданное в Кеми.

Страна стонала от безжалостной хватки Благого Бога. Крестьяне должны были работать еще более напряженно, чем раньше, потому из каждой семьи забирали братьев и сыновей, которые были нужны фараону. А между тем приходилось платить непомерно раздутые налоги. Побои сыпались на униженно склоненные крестьянские спины, и таким образом дополнительные шеффели зерна поставлялись во владения короны, тогда как должны были бы питать земледельцев. Дошло до того, что начали протестовать даже богатые землевладельцы.

Некоторые хозяева поместий лишились половины доходов, потому что у них забирали полевых рабов или же внезапно требовали от них двойной налог зерном, вином, фруктами, маслом, медом и льном. Если же землевладелец отговаривался плохим урожаем или болезнями рабов, тут же появлялась целая свора чиновников. Они записывали, сравнивали, мерили, считали и в конце концов устанавливали, что потери совсем не так велики, как утверждалось, а тот, кто ослушался приказа фараона, приравнивался к предателям. Таким образом, богатый и скупой владелец поместья внезапно оказывался приговоренным к каторжным работам и, если после месяцев или лет каторги, стройным, подтянутым и загорелым возвращался в свое поместье, то становился покорным, как овечка. Тот же, кто слушался без малейшей жалобы, награждался звучными титулами. Теперь появились тысячи Друзей фараона, Действительных Друзей фараона и Единственных Друзей фараона. Ценой громадного напряжения сил всех жителей царства проекты Рамзеса быстро осуществлялись. Его храм Мертвых на западе Фив был почти закончен, в большом зале с колоннами храма Амона скульпторы выбивали молотками на колоннах и стенах свои последние картины и надписи. Много тысяч раз они должны были выбить именные картуши царя: Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес — Сильна Правда, Сильна Истина Ра, Он Избран Ра, Любим Амоном и Рожден от Ра. Над пилонами возвышались громадные монументальные статуи в пятнадцать, восемнадцать, двадцать и двадцать четыре локтя высотой, и всегда рядом с фигурой царя присутствовала Великая Царская Супруга Нефертари, которая достигала лишь до колена громадной статуи и нежно касалась ноги мужа.

С каждой из своих построек, с каждой из своих статуй Рамзес, казалось, вырастал. Благой Бог чувствовал себя теперь действительно богом. Он никогда до этого не болел, все ему удавалось, каждое его желание выполнялось. Число его детей в гареме росло от месяца к месяцу. Он гордился ими всеми, и на стенах храмов появлялись списки с их именами. Он встретил свой пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый год правления и превзошел уже время правления своего отца, деда и многих своих предшественников.

Во время месяца Ахет — это было самое жаркое время в стране Кеми — он почувствовал, что его производительная сила выросла чрезмерно. Как раньше со своими друзьями Меном и Парахотепом он стрелял наперегонки из лука, так теперь наперегонки с ними производил детей. Он выбирал восемь или десять своих наложниц и уединялся с ними на несколько дней в гареме. Его друзья должны были проделывать то же самое со своими женами или молодыми рабынями, а девять месяцев спустя результаты сравнивали. Победу всегда одерживал Рамзес, однако этому имелась веская причина. Опытная нянька царя выбирала наложниц с умыслом, и он бывал только с теми, у кого была наибольшая вероятность забеременеть в это время.

Нефертари, которая знала все, что касалось ее царственного супруга, смотрела на эти забавы снисходительно. Растущее число ее собственных детей доказывало, что ее фараон не обделяет вниманием и любовью. Некоторые умирали еще до того, как получали имя, и их забывали, будто они и не жили вовсе. После Мерит, Амани и Енама на свет появился принц Мерире. Все роды Великой Царской Супруги протекали без осложнений, но ее бывший спаситель ветеринар Интеф всегда присутствовал при них.

Изис-Неферт, второй царской супругой, также не пренебрегали. Время от времени Рамзес ощущал влечение к гордому телу бывшей жрицы Амона, которая встречала его всегда торжественно и с почестями. Рамзес старался по мере сил пробудить сладострастие у этой надменной гордячки, но Изис-Неферт даже если она и ощущала подобные желания, не считала уместным выказывать их. Она родила своего третьего сына Меренпту, но ее честолюбие все еще не было удовлетворено. Снова и снова Незамун, ее доверенный, должен был выслушивать жалобы царицы:

— Я была и остаюсь теперь только наложницей, которая служит удовлетворению его похоти, как и другие женщины гарема. Мой ранг второй супруги — только пустой титул, царь ценит меня не выше последней рабыни. Я вижу, как наш любимый Амон в Фивах хмурится, и слышу слова недовольства из его уст. Но что мне делать? Скажи, что мне делать, Незамун?

Толстый осанистый жрец-чтец пожимал плечами:

— Подожди, Богоподобная. Я знаю, что твое время придет, однако для этого требуется терпение. Поверь мне, высокочтимая, я не сижу без дела. Твое время придет, это так же верно, как ежегодные разливы Нила.

— Теперь он ей еще и храм строит! Вся страна ни о чем другом и не говорит. Живой женщине! Почему Амон не выскажет наконец свое решающее слово? Почему?!

— Боги действуют не моментально и не так, как мы надеемся. Храм может внезапно стать храмом Мертвых…

Как только Незамун точнее узнал о планах путешествия царя, он попытался снова завязать контакт с предводителем разбойников Себеком. После многих сложностей он встретился с одним из бывших связных банды в мрачной пристройке пивной, пользовавшейся дурной славой.

— Оттуда не поступает больше признаков жизни, и, если тебе дорога жизнь, ни до чего не докапывайся. Тот, о ком идет речь, исчез, укрытие разрушено, люди мертвы или же разбежались на все четыре стороны. Больше я тебе сказать ничего не могу.

Незамун был глубоко разочарован. После многих неудавшихся попыток он наконец отыскал путь, как устранить первенца Нефертари, а теперь все начинать сначала? В конце концов ведь он не может подойти и просто убить наследника престола. Несчастный случай? Но как его устроить? Можно попытаться подкупить одного из дворцовых врачей, но это было опасно и могло стоить головы. Да что там головы — если в царском дворце будет открыт заговор, его будут пытать целыми днями, чтобы узнать имена сообщников. Подобные случаи были известны. Незамун вздрогнул. В конце концов он хотел попасть не в пыточную камеру и не на эшафот, он рвался к высокой влиятельной должности, а путь к ней вел только через Царицу, если Изис-Неферт не будет вечно оставаться второй.

Незамун вздохнул. Его толстые щеки задрожали. Может быть, Амон смилуется и протянет руку помощи?

Он думал о том, что ответит царице в следующий раз, когда она начнет свою старую жалобную песню. У него уже возникало желание вернуться назад в Фивы и похоронить свои честолюбивые планы, но не тотчас. В конце концов он сам советовал царице запастись терпением, потерпеть надо и ему.

— Все для Амона! — подбодрил себя жрец-чтец и добавил: — И для моей высокочтимой царицы.

Пока Мерит посещала дедушку и бабушку, Сенеба и Хатнуфер, Пиай еще раз пошел к храму Рамзеса и долго рассматривал рельефы. Для любого другого это были картинки, которые ничем не отличались друг от друга, но опытный мастер ясно видел, где работал мастер, а где его помощники, замечал маленькие ошибки, подрисовки, исправления и, как и в первый раз, обратил внимание на особенно искусную руку, которая явно была знакома лишь с некоторыми важными деталями. Должно быть, это рука ученика или помощника. Раскраска рельефа светящимися красками была работой настоящего мастера. Изящный, красиво разделенный храм производил впечатление большой частной капеллы и был сооружен из различных сортов камня. Святилище из ценного алебастра впечатляло: стены из светлого известняка были украшены дорогими вставками красного и черного гранита, в то время как встроенные пилоны изготовлены из нежно-желтого песчаника.

У Пиайя пробудилось любопытство, и он захотел узнать, чья это рука. Он навел справки и тотчас с многочисленными знаками почтения — каждый здесь знал его ранг — был сопровожден в маленькую мастерскую, которая располагалась позади святилища Озириса. Мастер пошел ему навстречу.

— Ты осведомлялся о моем ученике, почтенный? Хотеп здесь.

Вперед вышел худенький мальчишка. Робко опустив глаза, он взволнованно чертил большим пальцем ноги по песку.

«Он охотнее всего сейчас убежал бы», — подумал Пиай и внимательно посмотрел на мальчика.

— Сколько тебе еще осталось учиться, Хотеп?

Мальчик в поисках помощи посмотрел на мастера. Тот сказал:

— Для своего возраста он может уже довольно много. Конечно, он должен еще набраться опыта. Если ты позволишь, господин, я хотел бы тебе кое-что показать.

Мастер повел Пиайя к храму Рамзеса и указал на две статуи царя в человеческий рост, которые охраняли первый пилон.

— Вот, посмотри на эту ногу. Камень был испорченным и под коленом разрушился. Хотеп за одну ночь без рисунка и без модели ноги и пятки заново создал фигуру. Мы приложили ее к скульптуре, и все сошлось! Точка в точку!

Пиай посмотрел на Хотепа. Тот все-таки решился открыть рот:

— У меня в конце концов есть глаза, и потом тут была еще вторая нога, и я внимательно на нее посмотрел.

— И вот так, по памяти…

Хотеп кивнул и снова стал ковырять пальцем в песке.

— Ты мне будешь нужен в храме на юге. То, что ты можешь, — дар богов. Этому не научишься. Ты поплывешь со мной на ладье вверх по Нилу. — Он повернулся к мастеру. — А ты поедешь со мной, почтенный?

— Нет. Мне приказано присматривать за парой каменотесов, которые еще остаются здесь.

Пиай кивнул:

— Всегда везде что-то надо делать. Я не хочу забрать вас всех из Абидоса. Послезавтра мы отплываем в Фивы, будь готов к этому времени, Хотеп.

Прием в старой столице был поистине королевским. Флаг Амона развевался на ветру, звуки фанфар пронзали воздух, барабаны трещали, пели хоры. Небунеф, верховный жрец, и правитель города Птамозе глубоко склонились перед принцессой Мерит, которая в Фивах выказала себя не особо высокомерной. Она знала, конечно, о напряженных отношениях между жрецами Амона и своим отцом, но во многом шла навстречу Фивам. В конце концов Благой Бог взял Изис-Неферт второй супругой, а ее сестра Тия жила здесь в замужестве за высоким храмовым чиновником. В честь Амона планировались и строились новые проекты, и все это превосходило самые смелые надежды жрецов.

Пиай любил этот город, потому что издавна здесь жили самые лучшие скульпторы, художники и каменотесы, семьи которых часто занимались этим делом в течение столетий. Ему нравились старые, постоянно достраивающиеся и перестраивающиеся храмы, нравилось их господствующее положение у южной излучины реки, он не имел бы ничего против, если бы фараон снова сделал этот город своей столицей. Но его мнения никто не спрашивал, он был всего лишь первым архитектором царя. Сейчас пути архитектора и принцессы разделились. Пиай инспектировал все строительные площадки по ту и эту сторону Нила и, хотя знал все важнейшие храмы и дворцы страны, с удивлением и почтением бродил по большому храму с колоннами. Леса были уже совсем низкими, и некоторые скульпторы стояли на земле, доделывая рельефные фигуры и надписи на самых нижних барабанах колонн. Чем больше Пиайя впечатляли девятнадцать рядов из ста тридцати четырех колонн в виде папируса, тем меньше нравились ему работы скульпторов. Наскоро и плохо обученные, они ваяли второпях до полного изнеможения. Когда фараон прибудет в Фивы, все уже должно быть закончено.

«Вероятно, ка Ирамуна никогда не бродит здесь, — подумал Пиай. — Видя эти грубые изображения, он бы в ужасе бросился бежать». Конечно, в северном начатом еще при Озирисе-Сети ряду колонн имелись искусные, старательно выполненные высокие рельефы, но остальное, девять десятых от всех работ, было за несколько лет сделано при Благом Боге Рамзесе.

У Пиайя возникало желание взять из рук молодого лихорадочно работавшего скульптора резец, чтобы показать ему, как прекрасно может выглядеть углубленный рельеф.

Тысячекратно повторялось поставленное в громадных картушах имя царя: Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес, Благой Бог и сын Солнца, повелитель Обеих Стран и строитель этого самого большого из всех храмов. Картуши повторялись на колоннах и стенах, они были повсюду. Они и рельефы были раскрашены светящимися красками, но солнце бросало на них лишь скупые лучи через узкие отверстия в потолке, поэтому многое оставалось в тени и плохо различалось.

Пиай подошел к восточной стене, где по приказу царя был выбит мирный договор между королем хеттов Хаттусили и Рамзесом. На почтительном расстоянии за ним следовали два храмовых чиновника, стараясь как можно меньше бросаться в глаза царскому посланнику. Никто прибывший из Мемфиса или Пер-Рамзеса не оставался в Фивах без наблюдения, тайного или явного. Пиай взобрался на возвышавшиеся на локоть над землей леса и прочитал:

— Что касается отношений великого властителя Кеми и великого повелителя хеттов, то бог не позволяет, чтобы между ними царила вражда. С помощью этого договора… навсегда…

Это было только начало текста, который Пиай с трудом расшифровал. Чтение ему давалось с трудом, к тому же он давно не упражнялся.

«Навсегда, — подумал он. — Что это значит? Ничего не бывает навсегда, ничего нет вечного, за исключением богов и ка человека, погребенного по всем правилам». Но по этому поводу у него появились сомнения. Разве он сам не видел на юго-западе от Мемфиса множество гробниц тысячелетней давности — все пустые, ограбленные, опустошенные? Что случилось с ка тех людей? Где отдыхает птица Ба, когда возвращается из своих полетов? Утешение жрецов звучало отвлеченно, боги, говорили они, конечно же, позаботятся о таких бесприютных душах, и кое-что указывает на то, что они находят приют в храме, расположенном поблизости.

Пиай отмахнулся от этих бесполезных мыслей и покинул храм. Он взобрался в носилки и велел отнести себя в порт. Наверху, на западной стороне, на расстоянии нескольких полетов стрелы от Нила, посреди пустыни, несколько лет назад возник храм Мертвых фараона Рамзеса. Но это был не один храм. Планировалось что здесь возникнет целый город с домами, амбарами, хлевами, сушильнями, мастерскими ремесленников и школой для художников, скульпторов и писцов. Эту школу фараон основал здесь, в центре страны, из нее должны будут выйти люди, которые нужны царю-строителю для его грандиозных проектов. Здесь Пиай временно устроил своего ученика Хотепа, которого сейчас позвал с собой:

— Пойдем посмотрим во дворе храма статую царя. До сих пор это была самая большая из его статуй. Я сам приложу к ней руку, а ты будешь присутствовать при этом.

Хотеп, который ни разу еще не заходил внутрь храма, обомлел. Фигура фараона, сделанная из цельного блока ценного розового гранита, восседала на троне и смотрела с высоты сорока локтей на подданных. Собственно говоря, он еще не мог смотреть, потому что голова и все прочее еще не были окончены, их окружали леса.

— Это… — заикаясь, пробормотал пораженный Хотеп.

Пиай довольно кивнул:

— Да, это уже кое-что. Богоподобный может быть доволен. Я знаю размеры наизусть: голова составляет от уха до уха почти четыре локтя, грудь от плеча до плеча — тринадцать с половиной локтей, указательный палец — почти два локтя, ноготь на среднем пальце — две с половиной пяди. Это чрезвычайно большие размеры для статуи, и Богоподобный, да будет он жив, здрав и могуч, не мог поверить, что ее способен создать один скульптор. Я дам тебе точные размеры, и ты завтра станешь обрабатывать пятки и ступни ног, у тебя уже имеется в этом опыт. Я же завтра начну с головы. Царь будет доволен.

Хотеп онемел и двигался как под тяжелым грузом, как будто на него давила сама мысль об этом необычном заказе.

— Я ведь еще так молод… Учусь только в течение четырех лет, — с трудом выдавил он.

Пиай остановился и положил руку на плечо худенького мальчика:

— Это верно, ты молод и в некоторых вещах еще неопытен. Но у тебя уже сегодня в мизинце больше умения, чем у некоторых из этих наскоро обученных рабочих наверху, в храме Амона. Они переносят все надписи с листа, но не способны ни к одной самостоятельной работе. Пта поможет тебе, и я тоже буду рядом.

Пиай переправился через Нил и попросил об аудиенции у принцессы Мерит. Когда он стоял напротив нее, ему показалось сном то, что он ее целовал, обнимал и гладил ее груди.

— Пиай, — заговорила она мягко, — я уж думала, что ты меня совсем забыл.

Движением руки она отослала своих служанок.

— Работа для его Богоподобного… — пробормотал он и тотчас снова подпал под влияние гордой и прекрасной девушки. — Я хотел сообщить, что завтра начинаю работу над колоссальной статуей царя. Материалом послужит прекрасный гранитный блок из Суенета в сорок локтей высотой…

Мерит посмотрела на него своими темными раскосыми глазами.

— Ты забыл про ночь в Абидосе у пруда с лотосами? Там один дерзкий мужчина осмелился коснуться моей груди, поцеловать меня, мужчина с серыми глазами… Вели его отыскать, Пиай, я должна призвать его к ответу. И пошли его сюда завтра вечером после захода солнца.

Пиай глубоко поклонился:

— Я его найду, принцесса, и отправлю его к тебе для наказания уже сегодня после захода солнца.

Как во сне, он вышел, забылось все, что занимало его в последние дни. Он хотел, собственно говоря, еще просмотреть доклады, которые прибыли с юга, потому что там уже несколько месяцев строили дома, прокладывали улицы и даже возвели небольшой дворец, в котором мог бы остановиться фараон, пожелай он посетить строительство. Он рассеянно пролистал планы, не замечая их, и отложил в сторону. Снова схватил, но видел перед собой только раскосые темные глаза, узкий, твердо очерченный нос, круглые щечки и урея надо лбом, запрещающего каждому болвану даже мечтать о приближении к царской персоне.

Наконец Пиай звонком вызвал писца и велел ему прочитать доклады вслух. Он вынудил себя быть внимательным и узнал, что дворец уже готов, улицы проложены и большинство домов построены. Уже начинают закладывать на хранение зерно, бобы, фасоль, сухие фрукты, мед, вино и пиво, а свежие овощи и фрукты будут поставляться из нубийских деревень. Начались работы по созданию Малого храма Хатор в скалах, а что касается Большого храма, то все ждут высочайшей воли.

Пиай откинулся назад. Царь приказал ему начинать Большой храм только после того, как будет учтен опыт строительства Малого храма.

Сначала он должен изготовить статуи в храме Мертвых, и, даже если он обработает только важнейшие части, оставив прочее ученику, ему потребуется для этого по меньшей мере месяц. Принцесса будет оставаться здесь, пока фараон не прибудет в Фивы, а потом они вместе отправятся на юг.

Пиай выглянул на улицу, где Ра добрался до горизонта и начал битву со змеем Апопом, который обвил его Ладью. Кровь поверженного змея окрасила вечернее небо в красный цвет, длинные тени поблекли, и наступили сумерки.

Пройдя через маленький двор дома для гостей, Пиай вошел в прохладную воду маленького бассейна и велел слуге натереть свое тело драгоценным маслом. После ванны его обрызгали с ног до головы ароматной водой. Он надел свежий передник и новые сандалии, выбрал простые украшения. Все они были подарками царя с его именными картушами.

Потом Пиай направился ко дворцу и велел доложить о себе принцессе Мерит.

— Мы ужинаем сегодня одни, — приветствовала она его. — Только ты и я. Ты расскажешь мне о своей работе, а я сообщу тебе об интригах жрецов Амона.

Стол был накрыт на воздухе, на высокой террасе маленького дворцового сада. Отсюда открывался вид на тамариски, пальмы и сикоморы, наполовину прикрывавшие пруд, на узкие посыпанные галькой дорожки, обрамленные кустарником и цветами. Где-то в саду неутомимо ворковали голуби, в кустах ссорились воробьи, и робкий удод издалека смотрел на стол людей. С испуганным криком он взлетел, когда к нему прыгнула ухоженная кошка с золотым ошейником.

Мерит хлопнула в ладоши:

— Он оказался все же быстрее, чем маленькая Баст! Как ни корми кошку, страсть к охоте у нее не отобьешь.

— Эта страсть роднит их с людьми. Охотнику тоже не нужно быть голодным, чтобы гнаться за животными.

— Я не терплю, когда отец с братьями отправляется на охоту, чтобы потом вернуться с целыми связками убитых перепелов и уток. Недостойно охотиться за более слабыми, если не живешь этим, как, например, рыбаки.

Пиай улыбнулся:

— Кошка тоже охотится за более слабыми животными…

— Она сама животное и слушается своих инстинктов, от которых не может отказаться, даже если мы ее приручили. У человека же есть сердце, которое руководит его разумом, и он знает, что делает. Если убивает воин, или мясник, или рыбак и охотник, потому что это их ремесло, это еще может считаться справедливым. Но мне претит бессмысленное убийство ради чистого удовольствия. Вот там, у пруда, ручной ибис, или влюбленные голубки с их неутомимым воркованием, или дерзкие воробьи с их бесконечным спором — зачем убивать эти создания без смысла, без пользы?

Она говорила со страстью, и Пиай видел, как нежно-розовая краска заливает ее лицо.

— Я едва думал об этом, — признался он, — работа для фараона оставляет мне мало времени даже на раздумья. Может быть, ты права, я не знаю. Если Благой Бог с сыновьями отправляется на охоту, они не только убивают, они упражняются в ловкости, как воины, двигаются на свежем воздухе и доставляют добычу в дворцовые кухни…

— Замолчи! — воскликнула Мерит. — Ты, кажется, меня не понимаешь.

Тем временем вышколенные слуги почти беззвучно принесли кушанья. Было много овощей в кислых и сладких соусах, поджаренная с латуком нильская рыба, к этому хлеб с кунжутом, дыни и тонко нарезанная редька. Затем последовали поджаренные на вертеле, фаршированные инжиром голуби, миска с грудками гусей и перепелов, а на десерт гранаты, свежий инжир, виноград и орехи в меду.

Мерит пила только воду, для Пиайя же стояли наготове вино и пиво. Однако сегодня он тоже пил только воду, чтобы Мерит не подумала, что он любитель возлияний.

Пока они наслаждались едой, Пиай заметил:

— Вот они теперь лежат, голуби и перепела, убийство которых так тебя печалит. Но они тоже порадовались в своей жизни.

Мерит погрозила ему пальцем.

— Не переиначивай мои слова. Этих птиц вырастили в клетках, их убил повар. За ними не гонялись с луком из чистого удовольствия.

Пиай в знак поражения поднял обе руки:

— Тут я не могу тебе противоречить.

После обеда он велел наполнить себе кубок вином и сказал:

— Я хотел бы еще раз остаться наедине с тобой, Мерит. Без того, чтобы слуги шныряли туда и сюда, без охраны у дверей, без всего этого, без вечно болтающего роя женщин, которые сопровождают тебя.

— Но мы здесь одни, мой друг. Болтливых гусынь я отослала, слуги не в счет, а стража стоит перед дворцом. Не гляди так мрачно. Если ты общаешься с принцессой, ты должен считаться с тысячей глаз, которые за тобой наблюдают, и тысячей ушей, которые к тебе прислушиваются.

— Тысяча глаз и ушей — слишком много…

Мерит рассмеялась и сказала слуге:

— Пусть войдет арфист!

Вошедший музыкант встал на колени и произнес церемониальное приветствие.

— Поднимись, старик, и спой нам что-нибудь веселое, — потребовала Мерит.

— Может быть, любовную песню… — предложил Пиай.

Мерит поморщилась, но все же произнесла:

— Почему нет? Ты знаешь красивую?

Арфист взял на инструменте вступительные аккорды и запел красивым, хорошо поставленным голосом:

Мерит зааплодировала, а Пиай сказал:

— Нет, маленькая сикомора болтать не будет, за нее это сделают другие. Я хотел бы прогуляться. Ты уже видела старую дворцовую капеллу? Я недавно открыл ее, она построена еще во времена твоего дедушки, высокочтимого Озириса-Сети. Ее явно постеснялись тронуть при перестройке. В ней есть нечто особенное, ты должна сама это увидеть.

— Если ты так считаешь, Пиай. Я едва могу вспомнить деда… Ты его знал?

— Да, я видел его, когда он посетил храм в Абидосе. Твоя бабушка, достопочтенная Туя, никогда не рассказывала тебе о нем?

— Мы редко видимся, она живет в своем собственном мире.

Пиай повел Мерит вдоль дворца. Они прошли мимо домов для гостей, слуг и необитаемого ныне гарема.

— Дворец для наложниц был построен во времена Озириса-Хоремхеба, позднее. Я предложил твоему отцу снести этот дом и вместо него разбить красивый сад.

Пиай обернулся. На почтительном расстоянии от них следовали две служанки.

— Нам не нужно сопровождение, — сказала Мерит. — Отошли их.

— Исчезните! — крикнул Пиай. — Принцессе вы больше не нужны.

Как испуганные курицы, обе женщины кинулись прочь, но он был уверен, что они где-нибудь будут ждать возвращения Мерит.

Принцесса и архитектор вошли в старый гарем. Пиай шел впереди с маленьким факелом. Все было в пыли и запустении. Опрокинутая и разбитая мебель загораживала им путь, и свет как бы пробуждал ее к новой жизни. С потолка свисали летучие мыши, и какая-то крыса торопливо шмыгнула под груду рухляди. Они пересекли сад, который уже давно не поливали, и его засохшие растения представляли собой печальное зрелище. Только одна выносливая пальма пережила плохие времена, и ее скудная листва тихо шелестела в прохладном вечернем воздухе.

Садовая дверь вела к маленькой квадратной площадке, окруженной акациями. Здесь стоял маленький храм — незаметное строение из светлого известняка. Обитая бронзой дверь была закрыта и поддалась с большим трудом.

Пиай пошел вперед и знаком попросил Мерит подождать. Внутри он зажег две масляные лампы, которые наполнил несколько дней назад. Потом взял принцессу за руку и ввел ее в душное, непроветренное помещение.

Подавив крик ужаса, Мерит внезапно остановилась и прижалась к Пиайю. Вот он — ужасный бог Сет, повелитель пустынь и чужих стран, убийца своего брата Озириса, бог металлов, чье дыхание выманивает из земли червей, владыка коварства, бог грома, бурь и моря, но также и старый бог южной Кеми, который вместе с Гором собрал и объединил Обе Страны — Пчел и Тростника, Змеи и Ястреба.

Сет стоял на алтаре из черного гранита — бронзовая позолоченная статуя в человеческий рост величиной. Его звериная голова с острой мордочкой и длинными угловатыми напряженными ушами выглядела коварной и отталкивающей, маленькие красные глаза глядели подозрительно, а красно-бурый парик должен был вызвать отвращение у любого египтянина, потому что красное считалось цветом зла. Звери, которых больше всего боялись в Кеми — гиппопотам и крокодил, — сопровождали бога, и каждому из них он положил руку на голову.

Тем не менее Озирис-Сети называл себя любимцем Пта и Сета и взял имя этого ужасного бога в качестве своего тронного имени.

— Я знаю этого бога, — прошептала Мерит, — но в храме Пер-Рамзеса он выглядит более приветливо. Пойдем отсюда.

Пиай обнял ее и сказал:

— Он, собственно говоря, и мой бог, потому что отец мой из чужих стран, которые подчинены Сету. Мое чужеземное имя, мои серые глаза… Я должен был бы сделать Сета своим домашним богом…

Шорох прервал их. Полуоткрытая дверь святилища со звоном закрылась, засов был задвинут. Пиай надавил на тяжелую, обитую металлом деревянную дверь, но она не поддалась.

— Кто это мог быть? — спросила Мерит. В голосе ее звучало любопытство, но страха не было.

— Кто-то, должно быть, последовал за нами. Он, наверное, услышал наши голоса. Итак, это преднамеренно, если…

— Другой выход есть?

— Нет, я полагаю, что нет.

Пиай взял все еще горевший факел из подставки и пошел за алтарь. Бог Сет, казалось, издевательски наблюдал за ним. Направо и налево от алтаря находились маленькие помещения без окон, где раньше хранились благовония, жертвоприношения и культовая посуда. Комнаты были пусты, за исключением нескольких осколков глиняной посуды и низкой кровати.

— Что нам теперь делать? — спросила Мерит, когда Пиай вернулся.

Он пожал плечами:

— Окна слишком узкие, через них и ребенок не пролез бы. Есть еще отверстие для воздуха. Мы можем подождать рассвета, а потом звать на помощь. Лежанка храмового стражника здесь еще стоит.

— Хотела бы я добраться до негодяя, который нам это устроил.

Она подошла к нему и коснулась его рукой:

— Это не так плохо или?..

Когда Мерит встала перед ним, все заботы отлетели от Пиайя, и он ощутил, как волшебный поток желания устремляется из этой узкой руки в его тело. Он давно не спал с женщиной, кровь в нем заиграла.

Он бурно обнял и поцеловал ее, и Мерит ответила на поцелуй, прижалась к нему и тихонько хихикнула:

— Что подумает Сет?

— Это только металл, — сказал Пиай. — Раскрашенная фигура из бронзы не думает.

Он высоко поднял принцессу, отнес ее в маленькое помещение сбоку от алтаря и положил на постель.

— Теперь мы мужчина и женщина…

Пиай крепко ее поцеловал.

— Да, принцесса и архитектор остались снаружи.

— А что делают мужчина и женщина в таком положении? — спросила Мерит, когда смогла отдышаться.

Пиай снял с нее платье и отложил в сторону свой передник. Мерит сняла венец с уреем и парик и засунула их под кровать.

— Они делают то, что всегда. — Он поцеловал ее грудь и погладил живот.

— Я хочу тебя видеть, — потребовала Мерит.

Пиай на ощупь достал одну из масляных ламп, зажег и поставил в углу.

Мерит оглядела обнаженного мужчину:

— Ты прекраснее, чем бог за этой комнатой, и почти такой же высокий, как мой отец.

Пиай склонился над ней и покрыл прекрасное девичье тело поцелуями. Он нежно прикусил ее соски, долго медлил у гладкого живота. Тело Мерит извивалось, подобно змею Апопу. Она прижала к себе его голову, ища губы любимого, и Пиай почувствовал, что она готова. Осторожно и нежно он проник в нее, и она подалась ему навстречу, прижалась и, даже не заметив, потеряла девственность. Она была очарована этим мужчиной, которого всегда хотела, хотела даже в снах, и который наконец лежал с ней, как мужчина с женщиной.

Ненасытно и неутомимо они повторяли прекрасную игру, в то время как старая дряхлая лежанка качалась под ними, и стонала, и ахала, но все же выдержала.

К утру Пиай впал в беспокойный сон. Голова Мерит лежала на его груди, она задремала до него…

Принцесса проснулась первой, захотела аккуратно высвободить ногу и… разбудила Пиайя.

Факел и масляные лампы давно отгорели, и сквозь открытую дверь из помещения храма проникал скудный рассвет.

Любовники огляделись.

— Если я позову на помощь и дверь откроют, должны мы вместе…

— Нет, — сказала Мерит. — Нет. Это было бы опасным для нас. Давай, любимый, используем время, которое у нас еще есть. Ты сделал меня женщиной, а женщине нужен мужчина, ее мужчина.

Они еще раз любили друг друга, ласково и нежно, без торопливости и необузданности, и теперь старая лежанка, выдержавшая такую бурную ночь, сдалась. Прозвучал как будто вздох — она сломалась, и оба любовника оказались сидящими на полу. Они огляделись и начали одновременно смеяться, громко и беззаботно, как дети, которым удалась шалость.

Потом Пиай забеспокоился, подошел к двери, налег на нее — и она поддалась. Он приоткрыл дверь и выглянул наружу. Птицы уже пели раннюю утреннюю песню, но Ра еще не появился из-за горизонта. Пиай медленно закрыл дверь и обратился к Мерит, которая как раз появилась в помещении храма.

— Теперь дверь снова открыта. Это не была случайность или ошибка, нас заперли намеренно. Но кто это мог быть, и что стоит за этим?

— Я рада, что так случилось. Если бы нас не заперли, не было бы этой ночи…

— Это верно, — Пиай нежно посмотрел на нее. — Но это все же странно.

Мерит потянулась и зевнула:

— Я сейчас приму ванну, а затем нагоню то, что недоспала.

— Ты прекрасна, моя любимая. Я же должен после такой ночи забраться на леса и работать над лицом твоего отца, да будет он жив, здрав и могуч. А у меня закрываются глаза.

— Отложи работу на день, я разрешаю тебе это от имени фараона.

— Ага, кажется, мы опять на своих старых ролях. Ты снова принцесса, а я архитектор царя.

— Конечно! Так и должно быть, — ответила Мерит несколько высокомерно. — Или ты хочешь изменить положение вещей в мире? Должны ли мы отправиться в тростниковую хижину и остаться навсегда мужем и женой? Что было бы с тобой без твоей работы и что было бы со мной без дворца и слуг? Оставим все как есть.

Она стояла до боли прекрасная, с чуть расплывшейся краской у глаз, высокая, красивая, царственная, и Пиай не мог поверить, что обладал этой гордой девушкой.

Мерит поправила парик, венец с уреем, пригладила платье и сказала:

— Сначала выйду я. Открой дверь и посмотри, все ли спокойно.

Пиай с трудом открыл дверь. Маленькая площадка была пустой, только тихий утренний ветер веял в кронах старых акаций. Мерит бегло поцеловала его в щеку и вышла, с высоко поднятой головой, гордая и беззаботная дочь Солнца, которая возвращалась в предназначенный для нее круг жизни.

Прежде чем закрыть дверь маленького храма, Пиай бросил взгляд на бога Сета. Яркий дневной свет отнял у культовой фигуры ее демоническое очарование. Звериная голова с длинной узкой мордочкой приняла глупое, бестолковое выражение, а гиппопотам и крокодил по обе стороны от идола выглядели теперь жалкими, потому что были слишком маленькими и не слишком искусно сделанными.

Пиай старательно запер дверь и отправился назад. Он чувствовал приятное опустошение после удивительной любовной игры, и сейчас, когда Мерит снова вернулась в свои сферы, его опять одолело ощущение невероятности, как будто милостивая Баст подарила ему во сне любовную ночь с принцессой. А вместе с тем в душе Пиайя родился ужас от сознания содеянного: он смертельно оскорбил Благого Бога, он совершил один из самых страшных грехов. Священная кровь отпрысков Амона-Ра осквернена его прикосновением, его семенем. Чрезвычайно редкие случаи подобных преступлений наказывались двойной смертью: уничтожением тела на эшафоте. В этом случае ка становилось бесприютным, и терялась всякая надежда на прекрасную жизнь в другом мире. Пиайя бросило в жар и холод одновременно, когда он подумал об этом, но тут же явилось противодействие страху: он мысленно представил гордую прекрасную Мерит, и грех показался ему небольшим, а опасность — незначительной.

 

14

Рана от стрелы у Меру заживала долго, но эта цена казалась ему ничтожной по сравнению с безопасностью, которой он наслаждался здесь, в храме Себека.

Гебу, старый, так похожий на свое божество жрец, предоставил ему одно из пустующих жилищ и при этом пожаловался:

— Обнищал наш храм. Раньше здесь жили в десять раз больше людей. Четыре главных жреца, каждый с пятью или шестью помощниками, многочисленные храмовые рабы… Да, Себек был прежде великим.

Когда Меру, больной, в лихорадке и мучимый болями, лежал в постели, произошло то, чего он всегда боялся. На его счастье, в этот момент вошел не помощник, а сам Гебу, чтобы осведомиться о его здоровье. Гебу странно посмотрел на больного, кашлянул, а затем смущенно обнажил свои желтые крокодильи зубы:

— Э-э-э, Меру, я полагаю… ну, ты потерял кое-что.

Меру тотчас понял, что имеет в виду жрец. Руки бывшего каторжника вскинулись к ушам — левое оторвалось и лежало разбитое около наголовника.

— Ну, это… — начал было объяснять Меру, но Гебу поднял руку:

— Ты не должен ничего говорить, если тебе это неприятно. Здесь ты в безопасности, что бы ни случилось однажды вне этих стен.

— Нет, Гебу, именно твое доверие вынуждает меня объясниться. Будучи совсем молодым, я попал в дурное общество, преступил закон, меня несколько раз арестовывали и наказывали. Так я отправился на чужбину и вернулся только тогда, когда был в состоянии получить отцовское наследство. Чтобы вести достойную жизнь, я сначала поехал на юг и велел изготовить себе искусственные нос и уши. Но я не нашел своего места в жизни, и теперь я здесь, а мое наследство лежит в сокровищнице Себека.

— Ничего не бойся, — успокоил его Гебу. — Есть один бальзамировщик, который мне очень обязан. Он поможет тебе и будет молчать.

Так для бывшего разбойника и убийцы все обращалось во благо, только внутреннего покоя он найти не мог. Спустя некоторое время монотонные службы в храме Меру наскучили. Ему стало недоставать того, что делало его прежнюю жизнь такой пестрой и переменчивой: борьба, волнения, напряжения, опасности, общение с женщинами от случая к случаю. В женщинах у разбойников никогда недостатка не было. В нынешнем жилище Меру не разрешалось принимать женщин, потому что на храмовой земле необходимо было соблюдать целомудрие. В городе он избегал появляться, потому что испытывал какой-то неопределенный страх перед обществом.

Чтобы не помешать этой мирной, посвященной богу Себеку жизни, Меру нашел другой способ реализации своего неудержимого желания насиловать и убивать. Он стал охотником храма и снабжал жреца Гебу и его помощников постоянно свежим мясом гусей, уток, перепелок, зайцев и других животных, которые водились на храмовых землях. Он охотился исключительно с луком, потому что хотел быть в хорошей форме ко дню мести.

В оазисе Фаюм не разрешалось убивать ни одного крокодила, и дичь, которую Меру приносил храму, нужно было приготовить и съесть вне его стен.

Меру не требовалось совершать храмовые службы, за исключением праздников Себека, когда требовалась каждая рука. Тогда паломники устремлялись сюда, курили благовония, жертвовали голубей, зерно, вино, мед и благовония, иногда украшения и немного золота.

Себек почитался здесь в разных образах, особая честь полагалась святому, украшенному драгоценностями крокодилу, тело которого после смерти старательно бальзамировалось, и ему устраивали роскошные похороны. Кроме того, в святилище хранилась золотая культовая фигура мужчины в натуральную величину с головой крокодила. Голову эту украшала высокая корона из перьев с двумя уреями. Народ же радостно расхватывал маленьких бронзовых крокодильчиков, которые продавались в храме, и которых можно было поставить дома в качестве популярного амулета плодородия. Один из титулов Себека был таким: Тот, Который делает беременной и плодородной. Золотую культовую фигуру по особо торжественным дням выносили из святилища четверо помощников, Меру в большинстве случаев был среди них, и хор певиц исполнял старый гимн Себеку.

Храм, конечно, не был достаточно состоятелен для того, чтобы содержать этих певиц в течение года. Это были жены и дочери ремесленников и рыбаков из Шедита, которым за пару шеффелей зерна в год охотно предоставляли заниматься таким почетным делом.

Среди них были некоторые, прямо скажем, очаровательные женщины и девушки, и Меру не однажды чувствовал, как напрягается его фаллос, когда он с ладьей Себека проходил мимо этого хора. Необузданная страсть к насилию овладела им, однако он сцепил зубы и подумал о позорной смерти на эшафоте. Его возбуждение прошло, но чувства его смутились. Бродя с луком по храмовым угольям, он наконец нашел молодую вдову рыбака, которая за связку перепелок или пару жирных гусей охотно пускала его к себе в постель. У нее была бы возможность снова выйти замуж, но она сдавала в аренду обе полученные ею в наследство рыбацкие лодки и предпочитала оставаться свободной и независимой. Ей едва ли нравилось то, что Меру был помощником жреца в храме Себека, больше она ценила его грубоватые длительные ласки. Она охотно бы отдалась ему и без подарков, но полагала более разумным и дальше настаивать на подношениях. Иногда она его боялась. Он был странным, этот служитель Себека: никогда не позволял целовать себя или касаться своей головы, брал ее исключительно сзади, при этом сжимал ее груди так сильно, что она тихо вскрикивала. Он объяснял это своей жреческой должностью. Его бритая голова, говорил он, принадлежит богу, и ни одной женщине не позволено ее касаться.

Меру снова раздобыл осла, потому что подрезанное когда-то сухожилие на ноге давало о себе знать. Иногда он добирался до северного берега и никогда не забывал разыскать место, где на него чуть было не напали крокодилы. Это все еще было их любимое место, и Меру, находившийся в отдалении, несколько раз поддавался искушению представить, как он плывет в мутной воде и кровожадные звери нападают на него. Он чувствовал, как их острые, будто кинжалы, зубы впиваются в его плоть, как они рвут мясо с его костей. Потом он быстро забирался на своего осла и, сильно ударив его пятками, ехал прочь от этого ужасного места.

В это время прошел слух, что фараон хочет последние месяцы Шему провести на охоте в Фаюме. Гебу полагал:

— Ну, наш храм его величество, да будет он жив, здрав и могуч, все равно не посетит. Если, однако, подумать, что Сет принадлежит к его любимым богам, можно надеяться, что Благой Бог однажды окажет нам здесь честь своим посещением. Ведь Сет и Себек, по сути, родственники, хотя некоторые этого не знают.

Но Меру постарался не придавать особого значения этой новости. Если царь Рамзес действительно появится здесь и отправится охотиться на птиц в зарослях папируса, обо всем остальном еще будет время подумать. Как будто по принуждению Меру начал наряду с охотой стрелять в цель, которую отодвигал все дальше и дальше. Число попаданий увеличивалось, однако он никогда не был доволен. Он должен стрелять лучше, чем любой лучник в царской свите.

Леса окружали колоссальную статую сидящего на троне фараона, как защитный плащ. Они были устроены так, что Пиай мог работать на любой высоте, начиная от колен и кончая двойной короной. Сначала он занялся головой, потому что здесь не должна была работать никакая другая рука — таково было желание Благого Бога. Мастер изготовил модель из твердого гипса в половину человеческого роста, а к ней еще голову, увеличенную вдвое. Она стояла перед ним на деревянном цоколе, пристроенном к лесам. Под рукой мастера на куске чистой кожи были разложены его инструменты: острый резец, широкий резец, резцы с прямыми, полукруглыми и круглыми зубцами, буры различной величины и молотки. Резцы Пиайя были изготовлены из драгоценного и очень прочного металла — железа, которое весьма редко и в небольших количествах поставлялось из северных стран. Железный инструмент реже приходилось точить, и служил он значительно дольше, чем бронзовый. Железо в стране Кеми ценилось в шесть раз дороже золота, и инструменты Пиайя были личным подарком фараона.

Он работал здесь, наверху, уже одиннадцатый день. Каменная пыль припудрила его почти нагое тело серо-белым крошевом. В полдень жара значительно усилилась, и это был знак приближающегося хамазина — внушающей страх раскаленной бури из пустыни, которая бывала обычным явлением во втором месяце Шему и продолжалась несколько часов, а порой и несколько дней. Тогда возвышавшиеся на западе горы у границ пустыни скрывались за желтой стеной песка, и иногда нельзя было видеть ничего на расстоянии десяти локтей.

От напряженной работы и возрастающей жары по жилистому телу Пиайя струились потоки пота, которые, стекая по коже, покрытой каменной пылью, оставляли полосы на ней.

Хотеп, юный робкий помощник Пиайя, старался изо всех сил. Он работал уже над второй ногой, и было похоже, что мальчуган — скульптор милостью богов. Он бросал лишь один взгляд на модель или на рисунок и переносил это все на деталь гигантских размеров без единой ошибки, как будто сам Пта водил его рукой. Конечно, это возбуждало зависть других ремесленников, которые косо посматривали на новенького, а некоторые даже полагали, что он оплачивает Пиайю свое удобное местечко в постели. То, что Хотеп просто мог больше, чем они, мастера признавать не хотели.

Пиай работал самым тонким резцом над ртом громадной головы. По опыту он знал, что это одна из самых трудноисполнимых и важнейших деталей человеческого лица. Если чуть-чуть изменишь положение уголков рта, изменится общее выражение.

Благой Бог однажды точно объяснил ему, каким он хочет выглядеть:

— Я хочу быть изображенным не таким мрачным и серьезным, как мои предшественники на троне Гора, покоящиеся в Озирисе цари Хакауре и Немаре. Я считаю, что они выглядят слишком уж по-человечески. Нет, Пиай, мой образ должен словно источать лучи, как Ра, и в нем должны быть выражены четыре качества: строгость, доброта, величие и очарование.

Пиай никогда ни на минуту не забывал эти слова, но как можно сочетать в одном лице несочетаемое: строгость и доброту? Он отложил в сторону резцы и молоток и вытер грязным льняным платком лицо, отчего каменная пыль и пот оставили на нем разводы.

«Благой Бог не имеет меры во всех областях, — подумал Пиай. — и в строительстве, и в количестве детей, и в своих притязаниях. Но все во власти Солнца, и мне предстоит осуществлять его желания. — Пиай принял решение: — Что касается рта, он будет выражать царское благоволение, а все остальное я изображу строгим и величественным. — Тут в его голове молнией пронеслась мысль: — Это лицо потеряет все благоволение, если царь узнает, что я был возлюбленным его дочери. Тогда другому придется оканчивать эту фигуру и строить храм Нефертари. Фараон сотрет меня с лица земли, огненное дыхание урея превратит меня в пепел».

Пиай вздрогнул, как будто хотел отмахнуться от этих мыслей. Он снова взял резец и молоток и сделал оба уголка рта такими, как будто фараон начинает улыбаться. Он не улыбался, он только собирался улыбнуться. Пиай работал с такой концентрацией, что не заметил поднявшегося по лестнице Хотепа. Тот остановился позади мастера и смотрел на него, как зачарованный, на эти точные и в то же время сильные удары. Нельзя ошибиться в ни в одном сколе.

Когда Пиай отступил на шаг, чтобы посмотреть на сделанное, Хотеп чуть было не свалился с лесов. Он отскочил в сторону, извинился и сообщил, что принцесса Мерит ждет внизу, в носилках, и желает поговорить с мастером.

— Хорошо, хорошо, я иду.

Хотеп быстро спустился вниз. Пиай схватился за льняной платок и без особого успеха попытался вытереть перепачканное пылью лицо.

Когда первый архитектор царя подошел к носилкам принцессы, его тело было обнаженным, не считая узкого льняного передника, стройная жилистая фигура покрыта смесью пота и каменной пыли, а лицо перемазано, как у маленького мальчишки, игравшего в иле.

Мерит несколько растерянно посмотрела на своего возлюбленного, затем все же улыбнулась:

— Неужели это почтенный Пиай, первый архитектор царя? Нет-нет, меня, наверное, не так поняли. Это, должно быть, какой-нибудь раб, ходивший за плугом по колено в иле?

Пиай глубоко поклонился.

— Хотя результаты тяжелого труда могут оскорбить твой взор, высокочтимая принцесса, это все же Пиай, твой покорный слуга.

— Отдохни немного, Пиай. Я пригласила нескольких гостей на мою ладью к обеду, мы немного проплывем вдоль Нила. Я ожидаю тебя через два часа.

Пиай обрадовался этому перерыву. Горячий ветер не предвещал ничего хорошего, а если начнется песчаная буря, он так или иначе не сможет работать. Мастер искупался, велел обрызгать себя ароматной водой и отнести к Нилу.

Постепенно солнце становилось бледным, а ветер усиливался. Пиай озабоченно посмотрел на небо. Хамазин нес с собой песок из пустыни и мог превратить день в ночь.

На царской ладье его встретила доверенная служанка, а в прошлом нянька Мерит и провела его в помещение под палубой. Мерит сама дала ей имя Бикет, что означало Соколиха, потому что отважная женщина при любой возможности защищала своего «ребенка», как разгневанная птица птенцов. Когда Мерит говорила, что не хочет, чтобы ей мешали, Бикет прогоняла даже вельмож и военачальников от дверей госпожи.

Мерит приняла Пиайя в своей личной каюте, роскошно обставленной позолоченной мебелью.

— Добро пожаловать, мой друг. Я должна была отказаться от приема гостей, потому что было бы неприличным выгонять людей из домов во время ужасного хамазина. Итак, ты мой единственный гость.

На Мерит было полупрозрачное платье из тончайшего льна, на голове — короткий простой парик, драгоценностей на ней почти не было. Никогда еще она не казалась Пиайю такой прекрасной.

— Я надеялся быть твоим единственным гостем. Баст, должно быть, услышала мою молитву, и мы должны принести ей жертву.

Мерит чуть улыбнулась и спросила простодушно:

— А какую жертву приносят богине с головой кошки? Ее в Мемфисе едва замечают. Я совсем не знаю ее.

Пиай поддержал игру:

— Богине жертвуют фрукты, мед, молоко, маленьких птичек.

— Птичек? Ты не путаешь богиню радости с внушающей ужас Сехмет? Я не хотела бы приносить в жертву ничего живого.

— Этого и не нужно. Я перечислил только обычные жертвы. Во время своего ежегодного праздника, продолжающегося десять дней, Баст требует нечто другое, я знаю это. Я несколько лет назад принимал участие в празднестве.

— Ну и какова любимая жертва Баст? Золото? Вино?

Пиай покачал головой:

— Это тоже. Но охотнее богиня принимает жертву танцами, пением, музыкой и любовными утехами. Мужчины и женщины встречаются парами повсюду. На берегу Нила, в домах и садах, перед ее храмом, на ладьях…

Раскрыв глаза от удивления, Мерит переспросила:

— Действительно? И супружеская неверность не наказывается?

— Нет, принцесса, такого понятия в течение десяти праздничных дней не существует. Божество имеет свои преимущества.

— Пиай, — тихо произнесла Мерит, — мне тебя так не хватало. Думал ли ты за своей работой обо мне? Значит ли для тебя каменная голова моего отца больше, чем живая принцесса Мерит?

— О да, но моя голова не из камня, любимая. Моя голова жива, и ее можно отрубить. Каждый час, когда мы находимся наедине, каждое мгновение, когда я касаюсь тебя, может значить для меня смерть. Я люблю тебя Мерит, и, как кажется, я люблю тебя больше, чем свою жизнь.

Она протянула свои тонкие руки:

— Здесь с тобой ничего не может случиться, Пиай, любимый.

Почти одновременно они сорвали с себя одежду, прижались друг к другу, обнялись и поцеловались. Они посмотрели друг на друга и слились, как медь и олово сливаются в бронзу, они слились в одну плоть, в одно тело.

Снаружи начал бушевать хамазин. Он гнал перед собой громадные желтые облака пыли, он затмил Ра и превратил светлый полдень в вечерние сумерки.

Королевская ладья начала подрагивать и рваться с якоря. Царский кормчий обеспокоился и захотел дать знак принцессе. Однако Бикет, сторожившая двери своей госпожи, упрямо покачала головой.

В каюте Мерит занавеси под горячим дыханием ветра отлетели, тонкий песок проник сквозь них и закутал любовников в желто-золотое покрывало, но они не слышали шума ветра, не ощущали песка, они были слишком заняты друг другом и своей жертвой Баст, которую приносили снова и снова, пока их тела не обессилели и они, измотанные, не оторвались друг от друга.

Хамазин длился два с половиной дня, и все это время Мерит и Пиай оставались на корабле. Кормчий не осмеливался ни на одно возражение. Он велел срубить парус и три раза швартовал судно.

Мерит и Пиай ели и пили, когда ощущали потребность в этом, поливали друг друга из кувшинов водой, чтобы охладить разгоряченные любовью и жаром хамазина горящие тела. Оба не надевали ни платья, ни париков и не могли досыта насмотреться друг на друга. Мерит восхищалась загорелым, стройным и жилистым телом Пиайя. Она не уставала трогать его твердые мускулы и радовалась, как ребенок, открывая для себя его щекотливые места.

Пиай с поклонением смотрел на прекрасное женское тело Мерит, на очаровательные округлости ее бедер, маленькие твердые груди, длинные ноги цвета меда, прекрасной формы икры, гордую посадку головы, на унаследованные от матери раскосые темные глаза, точеный носик и совершенные губы, которые, как бы часто он их ни целовал, возбуждали в нем желание целовать их снова и снова.

Когда хамазин утих и Ра снова на своей солнечной ладье мирно начал свое путешествие по темно-голубому небу, Пиай освободился из объятий Мерит, чтобы снова вернуться к работе.

На берегу его ждал посыльный, который с глубоким поклоном попросил его подарить час его ценного времени жрецу Тотмесу.

Пиай уже несколько раз имел дело со вторым жрецом Амона и особо его не ценил. Человек этот казался ему коварным и упрямым, и у Пиайя сложилось впечатление, что Тотмес преследует свои собственные цели, независимые от верховного жреца Небунефа, выбранного самим Амоном. Некогда Тотмес был убежден, что его, второго жреца, так долго управлявшего храмом, назначат верховным, но этого не произошло, он так и остался вторым.

Тотмес ожидал Пиайя в своих покоях при храме. Маленький, незаметный человечек, казалось не имел возраста, он мог пережить как сорок, так и пятьдесят или даже шестьдесят разливов Нила. Его круглая бритая голова, сдержанное лицо без морщин выглядели странно бесцветными, а водянистые глаза избегали взгляда собеседника, и у Пиайя никогда не возникало чувства, что он разговаривает с человеком, который может смеяться, плакать, бушевать, радоваться или быть разочарованным. Это было похоже на разговор со статуей.

Пиай три ночи почти не спал. Тело его еще было полно воспоминаниями о прекрасной Мерит. Он все еще ощущал ее поцелуи на своих губах и поглаживания ее рук на своем теле. Мастер устал и был рассеянным, потому что Тотмес говорил об обычных вещах, хвалил большой новый храм, спросил о работе над громадной статуей Рамзеса, и Пиай без охоты давал односложные ответы.

Внезапно разговор принял направление, пробудившее Пиайя от сна и заставившее его стать внимательным.

Тотмес посмотрел на правое плечо Пиайя и сказал:

— Ты, конечно же, знаешь маленький храм Сета у дворца, он расположен за заброшенным гаремом, и его почти не используют…

— Да, я его знаю, — ответил Пиай, насторожившись.

— Ты недавно пробыл в нем значительное время.

— Я часто там бываю. Мы должны обдумать, не снести ли нам его вместе с дворцом для женщин и не разбить ли на этом месте большой сад. Я полагаю, Богоподобный склонится к этому решению. Когда Фивы были еще столицей, места было мало и растущий дворцовый комплекс поглотил несколько прекрасных садов.

Тотмес не поддержал разговора в этом направлении.

— Мы знаем, что ты часто бывал там. Я имею в виду твой ночной визит, который продлился до утра.

Пиай почувствовал опасность и спросил себя, чего от него желает в действительности эта говорящая статуя.

— То, что я оставался там так долго, имеет основание. Кто-то запер дверь снаружи.

Тотмес несколько раз кивнул:

— Да-да, это могло случиться. Глупая ошибка. А принцесса Мерит — как провела ночь высокочтимый первенец его величества?

«Он все знает, — подумал Пиай, — и, вероятно, наблюдает за каждым нашим шагом» и отразил нападение:

— Принцесса все еще ожидает, что виновного привлекут к ответу. Я пообещал ей об этом позаботиться, но из-за работы в храме Мертвых…

На одно мгновение бесцветные водянистые глаза поднялись и взглянули на Пиайя.

— Виновного? — Глаза снова опустились. — А не лучше ли спросить, кто виновен?

Пиай хотел возмущенно ответить, но Тотмес прервал его резким движением руки:

— Об этом речь еще не идет! Ты должен только знать, что Амон — повелитель Фив и ничто не укроется от его взгляда, ничто! И он решит, передать это знание дальше или нет…

— Ты хочешь шантажировать меня или угрожаешь? Если я сообщу принцессе об этих выслеживаниях, то, может статься, она сошлет вас всех в каменоломни, а на ваше место поставит людей, которые будут верно служить ее отцу. Знает ли об этом почтенный Небунеф?

— Не будем спорить, Пиай, — сказал Тотмес спокойно. — Я не хотел ни грозить тебе, ни шантажировать тебя. Я хотел только дать знать о том, что произошло. Ты так озабочен благосостоянием принцессы, что поддерживал ее на ладье во время хамазина. В старом гареме буря снесла половину крыши, поэтому с ее стороны было разумным сбежать на ладью.

— Она дочь Солнца и делает то, что хочет, и то, что она делает, всегда верно. Я надеюсь, ты знаешь это.

— Кто этого не знает… — Тотмес воздел руки к небу. — Стало известно, что Богоподобный, да будет он жив, здрав и могуч, хочет соорудить на границе с Кушем храм, посвященный богине Хатор и одновременно своей супруге Нефертари. Но не каждому известно — слух об этом еще не пронесся, — что в намерение его величества, да будет он жив, здрав и могуч, входит построить рядом вдвое больший храм. Конечно, это похвальное намерение, однако я как жрец хочу полюбопытствовать, кому будет посвящен этот храм. Знаешь ли ты об этом?

Водянистые глаза взглянули на мастера. Конечно, Пиай знал, но он не хотел говорить об этом жрецу.

— Не точно. Однако многое указывает на то, что влияние бога-создателя Пта должно распространиться вплоть до юга. Может быть, храм будет посвящен Пта и его супруге Сехмет. Ужасная богиня с головой львицы считается матерью войны и может быть предостережением для народов юга никогда больше не поднимать головы против повелителя Обеих Стран. Все это будет обсуждаться жрецами в Мемфисе, а потом Богоподобный примет решение.

Тотмеса совсем не порадовало то, что он слышал, однако на его неподвижном лице не двинулся ни один мускул.

— Так-так, Пта, так называемому богу-создателю… А почему этот «создатель» выступает в роли мумии? Странно, не так ли?

— Ты знаешь это не хуже меня, жрец. В Дельте его почитают также как бога мертвых. Он, как и Амон-Ра, имеет несколько лиц.

— Оставим это. Может быть, ты сможешь, уважаемый Пиай, указать со всем почтением Богоподобному, да будет он жив, здрав и могуч, что Пта на юге не особенно хорошо знают и что было бы более подходящим посвятить храм Ра, точнее, Амону-Ра.

— Но уважаемый, на границе с Кушем едва ли живут настоящие египтяне! Там особенно не чтят ни Пта, ни Амона, а держатся своих старых племенных богов, которых здесь никто не знает. Этот храм должен воплотить сияющую власть сына Солнца во всем его великолепии там, где нет ничего, кроме пустыни и воды. Я могу заверить тебя, что это не направлено против Амона.

— Конечно, конечно, — ответил Тотмес и сдержанно вздохнул. Потом он выпрямился. — Пиай, ты можешь оказать большую услугу Амону, если предложишь Богоподобному, чье ухо благосклонно к тебе, промежуточное решение. Храм мог бы быть посвящен Амону и Пта одновременно. Это ведь неплохая мысль, не так ли?

— К сожалению, я не имею влияния на решения Богоподобного, счастье, если Благой Бог вообще прислушивается к моим советам. Следует ли он им? Увы, большей частью нет.

— Но твое мнение он, по крайней мере, выслушивает, это известно.

— Да, время от времени. Я не хотел бы выказать себя неблагодарным жрецам Амона, потому что они часто поддерживают меня здесь, в Фивах. В любом случае я передам твои сомнения, которые я хорошо могу понять, царю.

Невозможно было не расслышать выдох облегчения второго жреца.

— Я знаю, что ты красноречивый человек, мастер Пиай, и не обещаешь того, чего не можешь сделать. Ты не зря постараешься, и, кто бы ни бросил тебе упрек в неподобающем общении с принцессой Мерит, тот будет опровергнут нашими свидетелями. Может статься, однажды тебе потребуется наше свидетельство.

Пиай знал, что играет с огнем, и поэтому высоко оценил предложение жреца.

Мерит вернулась во дворец и долгое время принимала ванну, Бикет стояла рядом и наблюдала за служанками, помогавшими принцессе купаться. Это были стройные ловкие нубийки, гордившиеся тем, что их выбрали для этой службы.

От своей бывшей няньки Мерит не имела тайн.

— Ах, Бикет, я узнала сейчас совсем новое чувство. С тех пор как Пиай ушел, мне кажется, что вместе с ним ушла половина меня. Мне его так не хватает! Ты знаешь это?

Бикет, которая была вдвое старше ее, очень хорошо это знала.

— Конечно, моя голубка, какая женщина этого не знает! Боги сделали так, что мужчина и женщина, по крайней мере, пока они молоды и влюблены, постоянно испытывают эту тоску. Они хотят быть вместе день и ночь, каждый час, навсегда. Наслаждайся этим временем. Скоро сюда прибудет твой высокочтимый отец, Благой Бог, и тогда это должно будет прекратиться.

Мерит возмущенно стукнула кулаком по воде так, что служанки испуганно склонились.

— Прекратить? Я и не думаю о том, чтобы прекращать! Мы любим друг друга, Бикет, мы любим друг друга, как еще никогда мужчина и женщина не любили друг друга!

— Я верю в это… — попыталась успокоить ее Бикет, — однако ты не должна создавать опасность для мастера Пиайя. Каждый, происходящий не от крови Амона-Ра, теряет жизнь, если осмелится только прикоснуться к одному из вас. Да ты это знаешь! Даже твой отец, да будь он жив, здрав и могуч, не мог бы отменить этот старый закон, он исходит от Маат и является божественной правдой.

— Обе эти девушки тоже прикасаются ко мне, но никто не зовет палача.

— Для слуг делается необходимое исключение. Пиай не твой слуга, и он не удовлетворяется тем, что моет тебе спину. Ты должна видеть вещи такими, какие они есть, моя голубка. Чем меньше ты подвергаешь его опасности, тем более можешь быть уверена, что сохранишь его для себя и своей любви. Это продлится еще некоторое время, но… когда появится Благой Бог, нельзя, чтобы даже тень подозрения упала на Пиайя.

— Ты права, Бикет, но разве за нами не наблюдают постоянно тысячи глаз? Ни от кого не ускользнуло, что во время хамазина я была с Пиайем на ладье, а тот, кто запер нас тогда в храме Сета, наверняка сделал это не без основания.

— Ты права, но тот, кто бросит на тебя подозрение перед Благим Богом, рискует своей головой. Фараон поверит скорее тебе, своей любимой дочери, чем любому изветнику. То, чем вы занимались на ладье, было скрыто от глаз других, даже я ничего не видела. В маленьком храме нет окон, в которые можно заглянуть. Нет-нет, моя голубка, пока вы будете оставаться осторожными, ничего дурного с вами не случится.

Мерит успокоилась. За себя она не боялась, но Пиай, если учесть, насколько вспыльчивым и резким был ее отец, легко мог подвергнуться смертельной опасности. А она скорее отрубила бы себе руку, чем потеряла бы любимого.

Рамзес привел все в порядок в своей новой столице, и через несколько дней собирался в поездку на юг. Так как она должна была быть долгой, на этот раз его могла сопровождать вся семья: Нефертари с сыновьями Амани, Енамом и уже двухлетней Мерире, а также Изис-Неферт с Рамозе и маленьким Меренптой, в то время как Хамвезе, второй сын второй жены, уже несколько лет был вторым жрецом в храме Пта в Мемфисе. Его не интересовали путешествия и приключения, он стал настоящим ученым, имел глубокие познания в разных областях и после смерти старого Гуя должен был занять должность верховного жреца в Мемфисе.

Для Изис-Неферт было маленьким триумфом, что Хамвезе вырос уважаемым ученым и теперь занимал второй по значению пост жреца в Мемфисе. Это удовлетворяло ее честолюбие не меньше, чем поездка в Фивы, на любимую родину, рядом — хотя и только слева — с Благим Богом, которому она родила уже трех здоровых сыновей. То, на что надеялись и чего ожидали от нее в Фивах, она совершила перед лицом Амона и его жрецов и могла со спокойной совестью появиться перед ними. В Мемфисе была предусмотрена только короткая остановка, однако в порту их встретила траурная процессия с Гуем и Хамвезе во главе. Живая душа Пта, его подобие и воплощение на земле, священный бык Апис умер. И «ставившие печать бога» уже готовились его бальзамировать.

Это священное животное бога-создателя Пта было зачато лучом света в молодой корове и отличалось от обычных быков двадцатью девятью признаками. Самыми важными были белое пятно на лбу, иссиня-черная шерсть, определенные белые пятна на груди и на спине, непарные волоски на хвосте и узелок в форме священного скарабея под языком. Как только старое животное почило в Озирисе, жрецы и их помощники кинулись во все стороны, чтобы осмотреть только что рожденных телят. Они обыскивали хлев за хлевом, поле за полем, пока наконец не отыскали священного теленка. Его привели потом вместе с его матерью в большой хлев в переднем дворе храма Пта, где верующие могли посетить его и молиться ему. В его честь устраивали большое количество праздников, и, как только бык подрастал, он получал свой собственный гарем с безупречными взрослыми коровами, тщательно выбранными для бога. Некоторые из этих быков достигали весьма почтенного возраста, и их смерть искренне оплакивалась всем городом. Многие обращались к быку со своими молитвами, просьбами, обетами, и многим он помогал.

Таким образом, фараон не мог просто проехать мимо, а должен был принять участие в различных траурных церемониях, которые растянулись на несколько дней. Хамвезе, которого царь очень ценил, в почтительных и хорошо составленных выражениях передал отцу и фараону пожелание жрецов и всего города остаться и подождать, когда жителям покажут нового Аписа.

Рамзес не мог отказать своему разумному сыну ни в чем и быстро согласился. Однако он не хотел оставаться в Мемфисе, а решил провести время ожидания с сыновьями на охоте. Ликование сыновей было ему ответом, потому что Амани, Рамозе и Енам унаследовали отцовскую страсть к охоте. Если Амани ловчее всех обходился с пращой, то оба других были превосходными стрелками из лука. К фараону присоединился еще один из его сыновей, отпрыск давно умершей наложницы. Мальчик носил имя деда и внешне был очень похож на отца. Во всем дворце не было никого, кому бы не нравился юный Сети. Братья ценили его как сотоварища по играм, а позднее спутника во время охоты. Он не был ни высокомерным, ни злопамятным, учился легко, без того чтобы особо бросаться в глаза своей ученостью, не был ни пустым, ни честолюбивым — словом, был человеком, который ни у кого не вызывал ни неудовольствия, ни ревности, и поэтому не нашлось бы никого, кто желал бы ему зла.

С четырьмя своими сыновьями фараон и отправился в Фаюм на охоту, чтобы вернуться назад к церемонии представления народу нового Аписа.

Пиай работал как одержимый. Буря и его трехдневное отсутствие замедлили изготовление колоссальной статуи. К этому добавилось еще то, что сроки выполнения работы были рассчитаны неправильно. Пиай недооценил ее сложность и посчитал, что отполировать статую он сможет за гораздо более короткое время. Шлифовка и была решающим моментом, она придавала царскому облику жизнь и достоинство. Он как раз занимался тем, что работал над углублениями между переносицей и глазами. Пиай уже использовал десятки шлифовальных камней, руки у него были поцарапаны и изранены. Глаза слезились от каменной пыли. Каждые два часа он делал паузу, в течение которой Хотеп работал под наблюдением мастера. Ему повезло с этим парнем. Из робкого мальчугана вырос настоящий мастер, который, казалось, все еще недооценивал свои способности. Многое в Хотепе напоминало Пиайю его самого во время обучения у Ирамуна. Этому чрезвычайно способному юноше не хватало лишь силы. Его мускулы постепенно развивались, но пока он быстро уставал и долго не мог работать так точно, как требовалось.

— Ты должен прекратить, — крикнул ему Пиай, — как только почувствуешь, что сил для качественной работы не хватает. Больше отдыхай!

Хотеп уронил шлифовальный камень и постучал по груди, там, где в узкой груди подростка билось сердце:

— У меня это здесь, но рука внезапно слабеет. Я знаю, как надо делать, но рука не слушается меня. Эх, была бы у меня твоя сила, мастер Пиай!

Тот отмахнулся:

— Садись лучше рядом и съешь что-нибудь. Сам посуди, что здесь может натворить лишенный сил мастер. Ему потребуется, вероятно, десять шлифовальных камней, и он испортит высокочтимый облик царя. Нет-нет, отдохни и соберись с силами. А сколько тебе лет?

Хотеп помедлил.

— Точно я не знаю. Вероятно пятнадцать или шестнадцать разливов Нила я пережил.

— Тогда нет стыда в том, что ты должен собраться с силами. В твоем возрасте рука у меня тоже не двигалась легко. Держись подальше от женщин так долго, как сможешь, потому что потом часть силы тебе потребуется для них.

— Как это понять, почтенный Пиай?

Пиай усмехнулся:

— Было бы бесполезно тебе это рассказывать сейчас. Когда-нибудь ты поймешь сам и не сможешь убежать от этого. Потом это войдет в твою жизнь, как работа, еда, питье и сон, и вполне может оказаться, что тебе это будет доставлять больше удовольствия, чем все остальное вместе взятое. Тем не менее, Хотеп, мой маленький друг, позволь тебе посоветовать: немногие женщины стоят того, чтобы из-за них пренебрегать работой. Ты должен будешь попытаться привести все в гармонию.

— Я запомню, — сказал Хотеп и снова схватился за шлифовальный камень.

Пиай знал, о чем говорил. Раз в два дня его влекло в Фивы, где Мерит принимала его с распростертыми объятиями. Любимый занял в ее жизни первое место. Ладья стала их постоянным местом встречи. Официально это объяснялось так: принцесса Мерит, замещая Благого Бога, должна обсуждать планы с первым архитектором. Мерит была достаточно зрелой и сообразительной, чтобы попросить у верной Бикет совета в женских делах. Прежде всего ее заботило, как не забеременеть, и служанка, конечно же, могла ей помочь в этом.

— Ты должна быть внимательна к одному, моя голубка. Несколько дней до того, как начинается твое очищение и несколько дней после ты не можешь зачать ребенка. Я не знаю, почему это так, но все опытные женщины знают об этом. Говорят, что за восемь дней перед и после кровотечения беременность едва ли возможна. В остальное время спать вместе не советуют. Так как Пиай не твой супруг, ты должна обставить дело так, чтобы вы встречались друг с другом только в безопасное время. Если же, тем не менее, что-то произойдет, тогда есть одно испытанное средство, ты можешь довериться своей Бикет, моя голубка.

В эти дни прибыло известие, что царь опоздает, потому что священный бык Апис отправился в Закатную страну. Пиай вздохнул с облегчением, потому что он мог надеяться на то, что завершит работу, не пренебрегая любимой.

Принц Хамвезе, жрец Пта, полагал, что, возможно, не особенно прилично во время траура по быку Апису отправляться на охоту. Охота — это удовольствие, и из почтения перед душой Пта, следует воздержаться от нее.

Но Рамзес только рассмеялся, когда сын высказал свои сомнения.

— Наши сердца печалятся, но одновременно мы радуемся тому, что возродившийся Апис вскоре прибудет в Мемфис. Мы принесем ему в жертву большую часть нашей добычи.

Таким образом, сын Солнца Рамзес отправился с четырьмя своими сыновьями на юг в Фаюм, где болотные заросли вокруг большого озера, которое египтяне называли морем, были богаты птицей и прочей дичью. Отряд почти в сотню ширдану и воинов личной охраны сопровождал царя и принцев.

Они помчались туда на роскошных охотничьих колесницах, в каждую из которых было запряжено по две лошади. Во главе фараон со своим другом юности возничим Меной, за ними Амани, Рамозе, Енам и Сети, каждый из которых, даже сын наложницы, носил на лбу золотой урей и держал в руках лук. Амани еще заткнул за пояс свою любимую пращу, с которой он так ловко обращался.

На фараоне был венец Хепреш — сверкающий голубой с золотом шлем египетских царей. Через обнаженное мускулистое тело был перекинул ремень с колчаном, наполненным стрелами, а лук висел на колеснице.

Во время этой поездки им встречались пастухи, крестьяне, рыбаки, которые вели себя по-разному: одни тотчас бросались в пыль, другие разевали от ужаса рты и стояли, как зачарованные, а иные не выказывали никакого почтения, но проявляли свою радость при виде Благого Бога, как дети: громко ликуя и пробегая несколько шагов за группой колесниц. Ни фараон, ни охрана, ни принцы не обращали на них внимания. Они летели в желто-сером облаке пыли, их лихорадило от радости перед предстоящей охотой.

Новость о том, что царь внезапно появился в Фаюме, распространилась как на крыльях орла.

— Говорят, Благой Бог неожиданно оказал нам честь. Четыре сына сопровождают его. Может быть, царь на этот раз посетит храм. — Гебу усмехнулся и обнажил желтые зубы крокодила. Меру не показал вида, но эта новость так поразила его, что он под благовидным предлогом отправился к себе и лихорадочно опустошил стакан вина.

Как же он ждал этого случая и втайне боялся, что он вскоре представится! Затем к нему пришла мысль о будущем. Год из года он занимался одной и той скучной храмовой службой, должен был носить по праздничным дням ладью с богами, мог лишь немного расслабиться во время охоты да позабавиться со вдовой рыбака, которая охотно принимала его, но которую он ни разу не мог даже поцеловать, потому что боялся, что потеряет при этом нос и уши. Это было так недостойно и так жалко, что Меру стыдился сам себя. Кроме того, он должен был опасаться, что его разоблачат, и тогда его ожидают жесточайшие пытки и постыдная смерть.

«Никаких светлых надежд, друг Меру, — шепнуло ему его ка, — но имеется еще возможность сладкой мести и если не прекрасной, то почетной смерти».

Меру выпрямился. Сначала ему нужно попытаться понаблюдать за царской охотой хотя бы издалека.

Так как всего можно было ожидать, взволнованный второй жрец Себека вызвал помощников жреца и храмовых служащих и отдал им приказ:

— Нужно вычистить весь храм. Крокодилов с этого момента не следует больше кормить. Храм закрыть, а тот, кто хочет принести жертвы, может сделать это вне стен святилища. Помощники жреца должны приготовить чистую одежду, чтобы в любое время достойно предстать перед Благим Богом.

Приказы и распоряжения следовали друг за другом, и Гебу мечтал, что однажды для их бога снова начнутся царские дни. Втайне он радовался тому, что забывший свой долг верховный жрец живет в Мемфисе и удовлетворяется лишь своим саном, купленным, между прочем. Фараон, да будет он жив, здрав и могуч, сможет сам убедиться, кто здесь служит не покладая рук.

Гебу приказал закрыть выход, поэтому Меру пришлось отказаться от запланированной прогулки.

Потом все завертелось. Утром третьего дня появился царский глашатай и сообщил радостную новость: Благой Бог, сын Солнца и повелитель Обеих Стран Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Рамзес намеревается посетить старый храм Себека в Шедите. Богоподобный принесет богу прекрасную жертву и посетит священное животное. Царя, да будет он жив, здрав и могуч, следует ожидать на следующий день в три или четыре часа.

— Однако, — добавил глашатай, — Богоподобный уже не раз менял свои решения, и вы должны считаться с тем, что он может появиться ближе к вечеру, а может и вообще не появиться.

Хитрый Гебу льстиво ответил:

— Даже если Богоподобный не появится, мы будем блаженствовать уже от того, что Благой Бог вспомнил о нас, а это больше, чем может ожидать его верноподданный слуга Гебу.

Глашатай довольно кивнул:

— Я вижу, ты правильно все понял, жрец Гебу. Я не премину дать знать об этом Богоподобному.

Священные крокодилы не привыкли к тому, чтобы их подолгу не кормили, и ленивые, покрытые грязью твари забеспокоились. Они вышли на сушу, подползли к помосту, с которого им бросали мясо, и задвигали своими плоскими головами, словно одетыми в панцирь, так что тяжелые золотые серьги зазвенели.

Гебу отдал это приказание не без основания, он хотел бы, чтобы фараон еще немного помедлил, дабы большие рептилии еще более проголодались.

Однако Рамзес против ожиданий прибыл в точно назначенный час, потому что хотел подать пример своим сыновьям, ибо бога нельзя заставлять ждать без основания, даже если ты сам Благой Бог.

Тяжело вооруженные ширдану окружили храм так, что муха не могла вылететь или влететь незамеченной. Эти чрезвычайные меры безопасности принимались не по приказу царя, таков был старый обычай, таким образом подчеркивалась святость и значение фараона.

Из окрестностей прибыли много народа. Из маленького городка Шедит пришел каждый, кто уже или еще мог держаться на ногах. Эти жители оазиса не пали ниц, подобно придворным чиновникам, когда появился Благой Бог, они скакали, прыгали, аплодировали и кричали во все горло. Рамзес, который обычно видел только склоненные спины, порадовался искренней привязанности своего народа, которая не стала меньше, несмотря на тяжелые налоги. Ненависть и возмущение люди вымещали на сборщиках налогов, которые со связками палок передвигались по стране и от которых каждый старался скрыться. То, что сборщики выступали в качестве чиновников царя, мало им помогало: простые люди считали их злодеями, Благой Бог же стоял выше подобных вещей и одним своим появлением превращал любой день в праздник.

Для юного Сети все было как во сне. На него мало обращали внимания во дворце, где он рос с другими многочисленными детьми царя, потому что весь свет любви почитания падал только на отпрысков обеих главных жен. Теперь он сам принимал во всем участие, носил на лбу урей и наполовину оглох от громких ликующих криков, которыми приветствовали царя и принцев, а значит, и его самого.

Когда царская процессия исчезла за дверями большого пилона, показалось, что они попали в другой мир. Снаружи были шум, жизнь, краски — внутри царила торжественная тишина храма. И царь снова смотрел на ряды низко склонившихся спин.

Чтобы почтить храм, царь надел двойную корону, принцы — переплетенные золотыми нитями роскошные парики и маленькие обручи венцов с уреями. Так они прошли во внутренний двор храма, сопровождаемые слугами, которые вели с собой жертвенных животных: безупречного теленка, трех белоснежных коз и несли в деревянной клетке гусей и голубей. Однако животных только показали, чтобы затем их снова вывести, потому что жертвовать разрешалось только в переднем дворе храма.

Гебу и его одетые в свежие льняные деяния помощники упали на колени и умоляюще протянули вперед руки. Позади встал на колени женский хор, и некоторые певицы выглядывали сквозь протянутые руки, чтобы посмотреть на статного царя и прекрасных принцев.

Когда Гебу затянул гимн, Меру бросил украдкой взгляд на царскую семью. Он с удовлетворением почувствовал, как поднимается в нем гнев. Вот они стоят во всей роскоши, почитаемые народом, как боги, наделенные бесконечной властью. Они могут все, и все, что они делают, признается прекрасным. Он же, Меру, искалечен и долгое время принужден был вести жизнь, состоящую из убийств, грабежей и насилия.

А когда эта сытая царская жизнь подходит к концу, богато убранное Жилище Вечности ожидает каждого, в ком течет кровь Ра, и они могут продолжить беззаботную жизнь в привычной роскоши и в Царстве Озириса. Для него же, если бы он снова осмелился показаться среди честных людей, соорудили бы в Мемфисе эшафот с костром.

С мрачным удовлетворением он слышал лающий голос жреца Гебу, который хвалил фараона:

— О, Гор, Могучий Бык, любимец Маат, ты бог войны среди царей, ты бык среди властителей, большой и сильный, как твой отец Сет. Это ты пленяешь бунтовщиков, ты принимаешь вельмож и вождей уже земных с их дарами. Они трепещут, члены их дрожат пред тобой, царь Рамзес. Это ты раздавил страну хеттов и превратил ее в гору трупов, как мрачная Сехмет, когда она насылает чуму. Ты посылаешь на них свои стрелы, и владыки чужих стран покоряются тебе.

Ты царь, сияющий под двумя коронами, самый сильный в Кеми, победоносный на поле сражения, мрачный воин с сильным сердцем, который простирает руки, как стены, вкруг своих воинов, который живет вечно, как Ра, Благой Бог Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес!

Когда хорал отзвучал, Рамзес встал, взял приготовленный горшочек с курениями и один прошел в святилище, где принес богу Себеку жертву благовониями.

С внешнего двора послышался рев теленка, которому помощник жреца воткнул в сердце длинный кинжал. Козам перерезали горло и, как у теленка, вынули внутренности и положили в бронзовое ведро.

Себеку единственному редко приносили жертвы на огне, потому что он сам мог пожирать жертвенных зверей в образе своих священных крокодилов. С частыми поклонами Гебу провел царя и принцев к бассейну позади святилища, где ожидали живые воплощения Себека в образе двух увешанных украшениями крокодилов.

— Как правило, Богоподобный и вы, высокочтимые принцы, Себек выказывает свою особую милость и приязнь, если принимает предложенные жертвенные дары, то есть когда священные звери пожирают ее.

Помощники жрецов поставили наполненные внутренностями ведра и предложили высоким гостям большие двузубцы из позолоченной бронзы. Фараон насадил на острия сердце теленка и бросил его зверям. Еще в полете его подхватил более быстрый крокодил и тут же исчез с ним в мутной воде. То, что разочаровывало многих паломников, потому что перекормленные крокодилы не испытывали желания что-либо пожевать, Гебу умно предотвратил.

Принцы тоже взяли двузубцы, насадили внутренности трех коз и с восторгом бросили их вниз, где оба крокодила, звеня украшениями, метнулись к ним, чтобы как можно быстрее схватить еще теплую плоть.

— Какое счастье! — пробормотал расчувствовавшийся Гебу. — По всему видно, что Богоподобный почитает бога Сета, ибо того связывает сердечная дружба с Себеком. Я еще никогда не видел священных зверей такими голодными, как при тебе, Гор, любимец Маат, великий властью и прекрасный годами, и перед твоими юными Соколами, уже сильными, как львы, и прекрасными обликом.

Меру с другими помощниками жреца ждал позади и наблюдал за веселым азартом принцев. Он не мог отличить одного от другого, он не знал, который из них рожден Нефертари, который — Изис-Неферт. Он просто наблюдал за Амани, явно самым старшим и самым почитаемым, потому что остальные уступали ему место, и царь, казалось, предпочитал его.

«Вероятно, это его любимый сын или даже наследник престола», — подумал Меру. Он увидел, как Амани подхватил двузубцем язык теленка и бросил его, но оба крокодила не обратили на него внимания, протопали мимо и схватили другие куски.

«Плохой знак, — подумал Меру. — Может быть, это Себек посылает мне его».

Потом он попытался себе представить, как эти высокие красивые молодые люди могли бы выглядеть без носа и ушей. Ха! Тут ведь не было никого, кого бы могли изуродовать, даже если бы они кого-нибудь неправедно убили, ведь они были детьми Солнца, носили в себе священное семя Амона и стояли выше законов.

— Воняет! — тихо сказал царь и взглянул на Амани.

Потом они быстро удалились, и Гебу, который надеялся при случае намекнуть Богоподобному о своих заслугах, о своей тяжелой работе и о том, как пренебрегает своими делами верховный жрец, к сожалению, такой возможности не получил. С ним милостиво, но быстро простились, и он получил несколько дебов золота для храмовой сокровищницы.

Он подумал с горечью:

«Это не тот царь, который снова сделает Себека великим или вернет ему прежний статус бога всего царства».

Все занятые в храме весь день ели жареную телятину и козлятину, крокодилы Себека также были сытно накормлены. На следующий день Меру попросил отпустить его на охоту, сославшись на то, что посещение фараона так подействовало на него, что он должен отдохнуть и расслабиться.

Старый Гебу понимающе кивнул и обнажил желтые зубы крокодила:

— Да, мой дорогой. Этот день — оправдание всей нашей жизни, ибо Благой Бог стоял во всем своем блеске напротив нас и даже обратился к нам со словами. У меня самого поджилки тряслись. Иди развейся и наберись сил. С утра храм снова будет открыт для паломников.

 

15

Пиай наблюдал, как строители снимали леса с колоссальной статуи. Рядом с ним стоял Хотеп, его юный помощник, а на почтительном расстоянии — ремесленники, работавшие в большом посвященном Амону храме Мертвых, ожидая мгновения, когда перед ними предстанет монументальное произведение. Один из рабочих пытался открепить помост под головой. Он тянул его, стучал, и внезапно тот оторвался. Мужчина споткнулся и с громким криком полетел вниз головой на недавно вымощенный двор храма.

— Статуя забрала свою первую жертву… Плохой знак… Она свалит и своего создателя, как этого человека… — зашептались между собой ремесленники.

Пиай отвернулся. Во время строительных работ всегда бывали несчастные случаи, он не придавал им особого значения. Мысли его были уже на юге, в храме Нефертари, однако его туда не тянуло, потому что в Фивах оставалась Мерит, его возлюбленная. Если они не виделись всего несколько дней, он так тосковал по ней, что становился расстроенным, лишался сил и предоставлял ловкому Хотепу работать целый день одному.

Тот за прошедшее время вырос в мастерстве, как растение, которому после долгой жажды дали обильный полив. Чем яснее он понимал, что он может больше, чем другие, и почти так же много, как Пиай, тем больше утрачивал робость. Регулярная тяжелая работа укрепила его члены, походка его стала гордой и прямой, никто ему не мог что-либо приказать, за исключением Пиайя, на которого юноша старался походить изо всех сил. Хотеп хотел стать таким, как он: таким же знаменитым, деятельным, ценимым царем, вызывавшим зависть чиновников и восхищение мастеров. Юноша радовался новой работе на юге и стремился туда, потому что Благой Бог лично восхищался Пиайем, его работой и отличал его. Случись что-либо с Пиайем — болезнь, несчастный случай, — фараон не должен раздумывать особо о преемнике: он, Хотеп, всегда наготове.

Никто точно не знал, куда исчезал Пиай. В конце концов он был главным архитектором и должен был сам обсуждать какие-то вещи со жрецами, чиновниками, может быть, даже с высокочтимой принцессой. Болтали и то и другое, но лишь немногие знали правду. Большинство не могли также представить, что первенец Благого Бога может иметь интимные отношения с ремесленником, даже если тот — любимец фараона.

Мерит же вместе с верной Бикет выдумывала все новые планы, чтобы помочь Пиайю и ввести в заблуждение свое окружение. Но самая лучшая мысль пришла в голову самому Пиайю, когда он купил маленькую ладью и с целеустремленностью влюбленного научился ею управлять.

Мерит дала понять своему маленькому двору, что предпочитает передвигаться по Фивам без сопровождения и охраны. Только после прибытия фараона она хотела бы снова занять подобающее ей положение в царской семье.

— Были ли возражения или вопросы? — хотел знать Пиай.

Мерит удивленно приподняла брови:

— Возражения? Вопросы? Ты забываешь, кто я. Здесь я представляю царя, и люди, в том числе также жрецы, остерегаются выражать что-либо подобное. Кто в течение всей жизни заслуживал хорошее место, не захочет необдуманным словом низвергнуть себя в несчастье.

Пиай насмешливо улыбнулся:

— А я? Что со мной? Каждый час, который я провожу с тобой, я рискую своей должностью и жизнью.

Мерит посмотрела на Пиайя долгим взглядом, как будто хотела заглянуть ему в душу:

— А ты так ценишь свою должность?

— Ты для меня дороже, Мерит, иначе бы я не сидел с тобой в своей ладье, ведь я имею все основания предполагать, что половина Фив знает о нас.

Во время таких поездок на принцессе было простое платье, она была почти без драгоценностей и по настоятельному желанию Пиайя снимала венец с уреем. Теперь она выглядела как какая-нибудь красивая египтянка из хорошей семьи, если бы не печать царского величия на прекрасном лице — наследство отца. Ей никогда не приходилось лгать, притворяться или кому-нибудь льстить, и это запечатлелось во всем ее облике.

— Моя маленькая львица, — нежно сказал Пиай, — тебе никогда не нужно было бояться чего-либо, потому что Хнум положил тебя в золотую колыбель. Моей же колыбелью была покрытая илом пахотная земля, на которую я выпал из утробы матери, потому что рабыня должна работать, даже если ей пришло время рожать. Из миллионов родившихся в иле, может быть, три или пять человек достигают положения друга царя, и тот, кто однажды поел из золотой тарелки, кто обладает домом, землей, скотом и рабами, не хотел бы снова вернуться в ил. Ты это понимаешь, дорогая Мерит?

— Да, мой друг, я понимаю это, но ты забыл упомянуть самое ценное, чем ты обладаешь, — меня! Я принадлежу тебе, а ты принадлежишь мне, и до тех пор, пока это не изменится, мы не должны смотреть ни в прошлое, ни в будущее. И не забывай: ты вышел совсем из низов, и у тебя есть то, что даже мой отец, которому принадлежит вся Кеми, не может купить: ты единственный, кто будет строить его храм на юге.

Мерит замолчала и мечтательно посмотрела на воду. Пиай ничего не ответил и направил ладью к известному ему укромному местечку у берега. И тут Мерит заговорила опять:

— Я знаю, что царь любит мою мать так, как едва ли была любима до нее какая-либо царица. И он выказывает ей это таким образом, какой необычен даже для сына Солнца. Никто из его предшественников не осмеливался построить храм своей супруге, поставить ее вровень с богиней и сделать это таким образом, чтобы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в том, что он имел в виду. Собственно говоря, я должна была бы завидовать своей матери…

— Не должна! — воскликнул Пиай почти гневно. — Я люблю тебя не меньше, чем фараон любит царицу Нефертари, и если уж ты заговорила о храме, то знай: фараон, да будет он жив, здрав и могуч, не строит этот храм сам, он поручил это мне. Я набросал планы, и я сам буду работать над фигурами перед храмом. Царь может распоряжаться моей жизнью и моим телом, но не моими мыслями! А при каждом ударе молотка я буду думать: это храм Мерит! Я построю храм для моей возлюбленной. Я воплощу свои чувства, и они станут правдой, потому что их знаем ты и я. Для всего мира это может быть храм Хатор-Нефертари, но не забудь, любимая, что тебе говорит настоящий создатель этого строения: это твой храм, Майт-Шерит, маленькая гордая львица, твой храм — созданный мной и посвященный тебе на все времена!

Пиай укрепил лодку у берега и обернулся к Мерит. В глазах гордой принцессы были слезы. Она нежно поцеловала Пиайя в губы.

— Сегодня ты сделал мне большой подарок. Я сохраню твои слова, как тайное сокровище, о котором знаем только ты и я.

Под защитой зарослей папируса они неистово любили друг друга, совсем забываясь на маленьком скромном паруснике, который весело начинал качаться, хотя никакого ветра не было.

Небунефу, верховному жрецу Амона, выбранному царем богов и господином над всем, что принадлежит храму: сокровищами, амбарами с зерном, полями, скотом, рабами, вооруженной охраной, ремесленниками, мастерскими, каменоломнями, владениями храма на севере, юге и западе, — нелегко пришлось в первые годы после того, как он принял на себя эту должность. Тотмес, второй жрец, не мог забыть, что много лет выполнял функции верховного жреца, и так вошел в эту роль, что не мог спокойно передать другому свои полномочия. Он принял Небунефа с едва скрываемой враждебностью, втайне второго жреца поддерживала маленькая группа давно служивших в храме чиновников и жрецов. Небунеф считался человеком царя. С течением времени на службе Амону он изменился. Верховный жрец сам едва замечал это, но высокая должность оставила на нем отпечаток, который со временем становился все глубже. Несмотря на уменьшение власти и влияния Фив, большой храм Амона был для большинства египтян центром религиозной жизни, таким образом, верховный жрец по своему положению уступал только фараону.

Рамзес и его предшественники извлекли урок из трагической судьбы царя Аменхотепа-Эхнатона, и никто не осмеливался больше покушаться на божественную власть Амона. Всем был памятен злосчастный фараон предшествующей династии, чье имя было стерто со стен всех храмов и исчезло из всех анналов, чей еретический «город бога» Ахетатон был стерт с лица земли.

Итак, Небунеф на собственной персоне чувствовал, сколь высоко уважаема его должность, ибо он в отсутствие фараона, не имевшего резиденции здесь, выполнял в глазах народа функцию святого и божественного. Но Небунеф не был выскочкой, который злоупотреблял своим положением или использовал его в корыстных целях, он был потомком старой знати. Предки его уже много поколений были жрецами или сановниками самого высокого ранга, но никто не был связан с Амоном в Фивах.

Едва заметно Небунеф отодвигался от царя и становился верным и усердным слугой Амона, однако в отличие от Тотмеса он не был исполнен ненависти и горячего рвения презирать все, что не подчиняется Амону. Для Тотмеса Небунеф был кем-то вроде захватчика, который прокрался к высокой должности, хотя не имел на нее права.

Третьим жрецом уже несколько лет служил молодой, сообразительный и несколько непроницаемый Бекенхонс, который всю жизнь отдал храму и которого еще со времен, когда он был юным неофитом, называли Беки. Не обуреваемый гордыней, подобно Тотмесу, третий жрец не слыл и любимцем царя. За все, чего он достиг, Бекенхонс мог благодарить только свои ум и старание. Он никогда не высовывался, но никогда и не отсиживался в тени, если право и долг требовали от него решительных действий. Беки жил еще у своих родителей — незнатных, скромных людей, которым он выстроил красивый дом. Небунеф хорошо ладил с ним, но дорогу к сердцу Беки он не нашел, как и Тотмес, который безуспешно пытался затащить молодого жреца в свой круг. Так каждый из трех жрецов Амона стоял сам по себе, но вместе они распоряжались целой армией жрецов и помощников, занятых в храмовой службе, в управлении и культовых службах. В их подчинении находились также певцы, музыканты и много храмовых рабов, занятых грязной работой. Каждый день верховный жрец Небунеф с помощником просматривали самые важные бумаги. Приходили новости о широко разбросанных по стране имениях храма, которые занимались разведением крупного рогатого скота, коней, свиноводством, птицеводством, а также выращиванием овощей, зерна, льна и многим другим. Эти доклады приходили почти из всех областей Верхнего и Нижнего Египта, потому что Амон был, как и прежде, самым могучим и самым богатым богом страны.

Конечно, в первую очередь прочитывались царские послания. Их писец должен был вручать самому верховному жрецу, который вставал, кланялся, целовал печать, чтобы потом, стоя, прочитать, что пишет Богоподобный повелитель.

В это утро в Фивы прибыло траурное послание, которое побудило Небунефа пригласить принцессу Мерит, второго и третьего жрецов и первого архитектора Пиайя.

Солнечная ладья Ра высоко поднялась над горизонтом, она посылала луч за лучом на большое озеро, золотила деревья, кусты и илистый берег своим сиянием. Яркие блики играли на серебряных трубах царской охраны, которые возвестили о пробуждении тем, кто видел сны в белых льняных шатрах с развевавшимися над ними цветными флагами.

Благой Бог любил свободную жизнь в легких шатрах на воздухе, любил эти прохладные утренние часы, когда трубы возвещали о новом дне охоты, на которой его ожидали развлечения, а не трудные обязанности. В особой палатке сыну Солнца была приготовлена ванна. Там же ждал его цирюльник, потому что фараон, как и все его подданные-мужчины, чувствовал себя хорошо только тогда, когда был чисто выбрит с ног до головы. Конечно, тысячи лет назад египетский царь носил бороду, но его преемники во время торжественных церемоний бороды себе привязывали.

Царский цирюльник являлся одним из избранных, кому позволялось прикасаться к Благому Богу, и эта высокая и почетная должность сделала его богатым и уважаемым человеком. Гори имел титул Друга царя, обладал цветущей фермой по выращиванию крупного рогатого скота, которая снабжала жертвенными животными храм Пта, и мог, благодаря своему непосредственному контакту с царем, многое знать и на многое оказывать влияние. Должность цирюльника являлась для него лишь побочной деятельностью. Он был кем-то вроде доверенного камердинера, который выполнял некоторые деликатные поручения царя. Ему не позволялось первым обращаться к сыну Солнца, но это было для Гори малой заботой, потому что по утрам Рамзес любил короткую и веселую беседу и с удовольствием сам задавал вопросы и выслушивал придворные сплетни.

У Гори не было ни гарема, ни супруги — вместо этого его дом наполняли рослые рабы с томными глазами, из которых он выбирал себе любимцев и обращался с ними скорее как с сыновьями, чем как со слугами. Царь, конечно, знал об этом и часто забавлялся тем, что пытался навязать цирюльнику красивую рабыню. Так как от царского подарка нельзя было ни отказаться, ни обменять его, ни передарить кому-либо другому, это существо привносило в дом Гори беспокойство и смущение. Низкие создания соблазняли молодых рабов, и некоторые из них становились упрямыми и своевольными, испробовав то, что нравилось им больше, чем ласки господина. Гори, конечно, завуалированно жаловался фараону, однако Рамзес делал вид, как будто не понимает страданий несчастного мужеложца.

Так было и сегодня. Царь принял теплую ванну, один из его слуг, обладавших «ловкой рукой», втер ароматное масло в его кожу и приятно пощипал ему мускулы. Затем пришел Гори с остро наточенной бритвой и искусно и быстро удалил волосы на лице, под мышками и в паху.

Рамзес заставил его некоторое время работать молча, а потом закинул удочку:

— Во время последнего праздника я отослал к тебе в дом чрезвычайно красивую рабыню, и я надеюсь, что на этот раз наконец угодил твоему взыскательному вкусу. Ты ею доволен? Хороша ли она в постели?

Гори как раз собирался укоротить длину волос на голове царя на ширину мизинца. Ножницы выпали у него из рук.

— Доволен, Богоподобный. Но ты же знаешь, что женщины, молодые они или старые, красивые или безобразные, создают сложности. Они капризны, скрытны, упрямы, непокорны и большей частью не способны к тому, чтобы выполнять желания своего господина…

— Ну, Гори, — хохотнул Рамзес, — для таких имеется палка. Дюжина ударов по задней части способна решить большинство проблем. В моем гареме триста женщин — и никаких сложностей. Ты должен только правильно обращаться с ней в постели, и вскоре она будет чувствовать себя как твоя супруга и станет совсем ручной. Ты это попробовал?

Гори вздохнул:

— Но, Богоподобный, вся моя сила принадлежит тебе, я не могу и не решаюсь тратить ее на женщин. Я от этого, может быть, устану, стану неловким и утрачу твою милость. Нет-нет, твоя милость мне дороже всего.

Рамзес рассмеялся от всей души, и Гори чуть было не порезал его ухо.

— Ах, Гори, ты старый растлитель мальчишек, если говорить прямо. Ладно, отошли девушку именем Баст назад ко двору и выбери себе вместо нее раба. Мои сыновья уже встали? Молодежь трудно встает по утрам.

Но все четверо были уже давно на ногах. Они искупались, торопливо проглотили пару ложек гороховой каши с медом и тренировались в стрельбе из лука по тонким глиняным кувшинам, вылепленным в рост человека. При попадании такой кувшин со звоном разлетался на куски.

Рамзес подошел к ним и понаблюдал за соревнованием. Девятнадцатилетний Амани снова выказал себя возбужденным и нетерпеливым, его стрела часто не попадала в цель. Он с досады отбросил лук.

— Мне уж слишком не везет в игре! — воскликнул он в гневе. — Каждая стрела летит не так. Надо учитывать ветер и что-то еще. Я предпочитаю вот это…

Он вытащил пращу, играючи развернул ее, и глиняный кувшин разлетелся на тысячу кусков. Слуга протянул ему еще пару хорошо обкатанных камней, и ни один из них не пролетел мимо цели.

Амани гордо улыбнулся:

— Попробуйте догоните меня с вашими стрелами, если сможете.

Сети улыбнулся в ответ:

— Почему нет? Ты, конечно, прав — каждая стрела летит по-своему, и ветер откуда-то всегда дует. Но если следует все это учесть…

До того как натянуть лук, он проверил стрелу, старательно прицелился, и кувшин разлетелся на куски. Его вторая стрела отбила только верх кувшина, зато третья, как и первая, попала прямо в цель.

Царь подошел к ним, и сыновья почтительно поцеловали его руку.

— Были бы вы в Кадеше, битва была бы закончена в первый же час. Камни, пущенные из пращи Амани, раздробили бы множество хеттских черепов, как глиняные кувшины, а ваши стрелы пробили бы любой кожаный панцирь.

Конечно, это не было сказано всерьез, но молодые люди так просияли, как будто отец только что назначил их своими соправителями.

— Теперь о сегодняшних планах, — продолжил царь. — Опытные охотники считают, что мы уже достаточно добыли дичи здесь, на восточном берегу, и что нам следует отправиться в угодья на юге. Последуем их совету. Через полчаса мы отправляемся.

Приблизительно в это время Меру отправился в путь. Он шел мало известными обходными тропами, чтобы не попасть в руки никому из ширдану. Услышав издалека плеск воды и человеческие голоса, он присел, прислушался и стал напряженно всматриваться туда, откуда исходил шум. Он стоял по колено в воде, но из-за дремлющих повсюду крокодилов не осмеливался пойти дальше. Он не хотел использовать лодку, потому что тогда он был бы не так подвижен и его легче было бы обнаружить.

Пригнувшись, он всмотрелся вдаль и увидел, как помощники охотников отодвигают заросли папируса. Потом у берега появились несколько мужчин, и Меру показалось, что на одном из них блеснул золотой урей. Это, похоже, был один из принцев, который при помощи слуг забирался в опасно качавшуюся лодку. Бесконечно медленно Меру взялся за свой лук, положил стрелу, прицелился и… снова опустил оружие. Расстояние оказалось слишком большим, и вокруг было так много людей. Он еще глубже присел и медленно, как улитка, стал ползти вперед. Меру не чувствовал ни страха, ни ненависти, им владела только одна-единственная мысль: один из сыновей Солнца был предназначен для его стрелы. Поэтому он полз весь в иле вперед и вперед. Почти жреческое чувство завладело им сейчас, ведь это Себеку он хотел пожертвовать одного из принцев в качестве искупительной жертвы за пренебрежение, которое бог Крокодил терпел при нынешнем царе.

Рамзес предпочел побродить немного по берегу, в то время как его сыновья взобрались-таки в легкие, как перо, папирусные лодки, нахохотавшись при этом вдоволь. Сети впервые был в подобной лодке и два раза чуть было не опрокинулся, благо его подхватили слуги. Наконец он более или менее надежно уселся, и позади него встал гребец.

Наследный принц Амани долго колебался, присоединиться ли к братьям или же сопровождать отца. Он помог забраться в лодку своему брату Енаму, оттолкнул лодку от берега, выпрямился и… тихо вскрикнул. Он поднес руки к шее, которую насквозь пронзила оперенная стрела, и острие выскочило с другой стороны шеи.

Сети и Рамозе, занятые своими лодками, находились спиной к Амани, они ничего не заметили, перекидывались шутками, смеялись и забавлялись. Но Енам, который уже сидел в лодке и хотел спросить брата, поедет ли он с ним или нет, почувствовал, как стрела пролетает мимо его лица.

— Рамозе, Сети, немедленно назад! — заревел царь, вытаскивая тихо стонущего Амани из воды. Склонившись над сыном, Рамзес положил голову умирающего себе на грудь.

Сети отреагировал молниеносно. Он просто выпал из лодки и уже мчался к берегу, когда Енам взволнованно сказал:

— Вон там, стрела прилетела оттуда, я слышал звук ее полета!

Сети выхватил копье из рук подбежавшего стражника и помчался, куда указывал Енам. Сильно колеблющиеся заросли папируса выдали укрытие убийцы, пустившегося в бегство.

Меру отбросил лук и рванул прочь. Задыхаясь, он с трудом бежал по мягкому илистому берегу реки, стебли папируса хлестали его по лицу и резали щеки. Меру давно потерял оба приклеенных уха, но, ничего не замечая, торопился вперед и нащупывал за поясом короткий кинжал. Однажды он чуть было не попал в руки одному из ширдану, быстро бросился в сторону и пронзил мужчину кинжалом, прежде чем тот смог позвать на помощь.

«Дальше! Дальше! Дальше!» — побуждало его ка, и Меру, задыхаясь от напряжения, бежал по илу, в то время как по его исцарапанному лицу стекала кровь. Все чаще он падал на землю, потерял при этом накладной нос, но не обратил на это внимания, желая лишь одного: добраться до цели.

Наконец появилась маленькая бухта в форме полумесяца, однако там уже были несколько вооруженных людей, а позади себя Меру услышал голоса приближавшихся преследователей.

Во главе их через заросли папируса продирался Сети с копьем в руке и безмерным гневом в сердце. Независтливый и еще неиспорченный шестнадцатилетний юноша в этот момент не думал о том, что смерть Амани, может быть, и его на несколько шагов приблизит к трону. В нем горело лишь желание наказать убийцу за это страшное святотатство.

Высокому Сети нелегко было двигаться вперед по болотистому илу, но его во много раз возросшая от гнева сила сметала стебли папируса. Наконец он почти нагнал Меру и видел его покрытую потом, сочившуюся кровью спину. Но каждый раз, когда Сети поднимал руку с копьем, беглец исчезал в зарослях папируса.

Из последних сил Меру выскочил из зарослей, узнал маленькую знакомую бухту с мелкой водой, которая затем переходила в более глубокую, быстро оглянулся, увидел, как Сети появился на берегу и тотчас сильным движением руки швырнул в него копье. Меру бросился в сторону так, что копье только задело его плечо и оставило глубокую рану.

Сети побежал вслед за своим копьем и бросился в мутную воду, чтобы вплавь настичь убийцу брата. Тот уже стоял по шею в озере и видел на расстоянии нескольких локтей от себя то, что было целью его бегства. Плоские горбатые головы лениво повернулись к нему, короткие хвосты начали взволнованно хлестать по воде.

Когда ширдану с берега, увидели, что происходит, они закричали:

— Назад, принц Сети! Немедленно назад! Крокодилы нападают!

«Они доделают мою работу за меня», — подумал Сети и сильными, быстрыми гребками поплыл к берегу.

Бесстрашно, радостно принял Меру детей бога Себека, которые вонзили в его плоть свои длинные, острые, как кинжалы, зубы, потому что каждый хотел получить свою долю от этой легкой добычи.

Меру едва почувствовал боль, он жадно ждал освобождения своего ка и заранее наслаждался радостью оправдания на суде Озириса, ибо смерть от зубов крокодила была его искупительной жертвой. Он будет вечно жить под сенью храма, принимать участие в жертвоприношениях; его ба сможет освободиться и бесстрашно бродить по берегам озера, сопровождая охотников и рыбаков, — бессмертное, в целости и сохранности, вечно молодое.

За несколько мгновений его тело разорвали, и каждая из голодных рептилий отправилась со своей добычей прочь. Взволнованная, окрашенная в красный цвет поверхность воды снова стала спокойной; несколько лоскутков от передника Меру лениво поплавали по кругу, а затем так же лениво опустились на дно. Так разбойник, убийца и насильник Меру оправданным вошел в царство Озириса. У собравшихся на берегу вопросов было больше, чем пчел во вспугнутом рое.

— Кто это был? Почему он выстрелил в Амани? Человек без носа и ушей… преступник… отщепенец… Почему? Почему?!

Ответ на это не был найден и после долгих месяцев расследования.

Когда после десятидневного отсутствия Меру не вернулся в храм, Гебу, второй жрец Себека, пошел в сокровищницу храма и пересчитал оставленное своим странным помощником золото и серебро. Он обнажил длинные желтые зубы и, довольно ухмыляясь, на мгновение прикрыл свои узкие глаза рептилии. От всего сердца он надеялся, что Меру исчез навсегда, и чувствовал, что Себек не откажет ему в этом желании.

Спустя несколько дней после смерти Амани из Западной Дельты привезли молодого быка Аписа, но никого это особенно не радовало, потому что траур по наследному принцу затенял все остальное.

Первой реакцией Благого Бога был безмерный гнев. Как человек мог осмелиться поднять руку против молодого Сокола Гора?! Рамзес все задавал и задавал этот вопрос жрецам и сановникам. Большинство из них только в молчании беспомощно качали головами. Некоторые сообразительные жрецы полагали, что человек этот был одержим демонами и не владел своим разумом.

Рамзес послал сотни ширдану, усиленных особым отрядом ниу, в область Фаюма. Они должны были опросить там каждого крестьянина и рыбака, прочесать каждую деревню, осмотреть весь Шедит и предпринять все меры, чтобы объяснить совершенное злодеяние.

Люди фараона разыскивали калеку без носа и ушей, а такого никто и не знал, и знать не хотел. Только жрец Себека Гебу подозревал кое-что, но оставил свои предположения при себе.

Что оставалось делать людям фараона, как не цепляться за тех, кто был отмечен рукой закона? Бедняги, у которых отсутствовали нос, уши или рука, были выслежены в Фаюме и собраны вместе. Но что можно было вытрясти из воров и обманщиков, как не очередное наобум названное имя, которое снова наводило на ложный след. Пару мошенников забили насмерть, некоторым удалось сбежать, а потом дело ушло в песок.

Нефертари не думала о возмездии. Великая Царская Супруга погрузилась в немой траур. Именно непоседливый, но милый и любящий Амани, хотя она и не признавалась себе в этом, был ближе всех ее сердцу. Рамзес неловко утешал любимую, обещал раскрыть заговор и давал понять, что убийца уже получил заслуженное наказание. Конечно, никакого заговора не было, хотя Незамун и хвалился перед Изис-Неферт, будто это было его ума дело.

Толстый, наголо обритый жрец-чтец с добродушным отцовским лицом сказал своей госпоже наедине:

— Ну, высокочтимая царица, вот и произошло то, что я обещал тебе именем Амона, э-э-э… то, что я предсказал тебе: первенца Благого Бога теперь зовут Рамозе. Нефертари может в будущем родить еще много детей, но Рамозе есть и останется наследным принцем. Мы должны теперь только…

— Ты забываешь одно, Незамун, — обрезала его Изис-Неферт, — Рамозе станет наследником престола только тогда, когда его назначит царь. А поскольку детки этой крестьянской девки имеют для него большую ценность, могут выбрать Енама, а после него — Мерире.

Толстый жрец кивнул:

— Да, это верно, но первый шаг сделан. Мы будем осторожно двигаться в этом направлении, положись на меня.

Незамун сам не знал, то ли смерть наследного принца была несчастным случаем, то ли преднамеренной волей неизвестного, но ему было все равно. Амон разгневался — он это чувствовал и дал знак, который фараон, вероятно, понял. Когда по истечении траура царская семья с мумией Амани отправится в Фивы, будет видно. Там Незамун обсудит дальнейшее с Тотмесом, верным служителем Амона.

Когда Изис-Неферт напомнила своему первенцу о том, что теперь он законный, хотя и не утвержденный фараоном наследник престола, Рамозе сказал ей с горечью:

— Знаю, но такой ценой я не хотел им стать. К тому же решающее слово за моим высокочтимым отцом, и я постараюсь облегчить ему решение. Большего я не хочу и не могу сделать.

Это была первая реакция принца Рамозе на новое положение дел, но отравляющая сердца борьба за власть уже повлекла его за собой.

И снова в царский дворец были призваны «ставящие печать бога», и они выполняли свою работу под надзором Анубиса с головой шакала.

Рамзес сказал Нефертари:

— Трагедия произошла, и мы ничего не можем изменить. Хорошо лишь то, что моя единственная возлюбленная подарила мне и других сыновей. То, что я говорю тебе сейчас, я объявлю после похорон в Фивах всему миру. Нового наследного принца зовут Енам. Он удачлив, развит умственно и физически, это сын, пользующийся моим благоволением, и если сегодня я должен буду отправиться к Озирису, то завтра он будет сидеть на моем троне.

Нефертари хорошо понимала, что дети Изис-Неферт не имеют никаких видов на трон до тех пор, пока жив хоть один из ее сыновей. Потому-то она и беспокоилась, и к горю по Амани добавлялась забота о живых сыновьях. Она окружила Енама телохранителями, которые должны были сопровождать его повсюду, и велела испытанным и надежным людям охранять покои маленького Мерире день и ночь.

С тоской вспоминала Нефертари о ничем не омраченных днях после их свадьбы, когда будущее лежало перед ней, подобно золотому утру, и она чувствовала себя настолько защищенной привязанностью царя, что едва ли могла помыслить, к чему приведут его вынужденный брак с какой-то там Изис-Неферт. Теперь Великая Царская Супруга уже давно чувствовала, что от этой женщины исходит опасность, которая до гибели Амани была неопределенной и неясной. Но теперь доверчивая, добродушная Нефертари начала ожесточать свое сердце против второй супруги и велела своим людям наблюдать за ней до тех пор, пока фараон не объявит в Фивах перед всем светом наследником престола принца Рахерунемефа — их Енама.

 

16

Получив с курьером послание от верховного жреца Небунефа, Мерит заподозрила, что произошло что-то очень плохое, потому что иначе жрец никогда бы не осмелился звать к себе дочь царя.

Чтобы напомнить, что она дочь Ра, Мерит явилась поздно, когда остальные уже давно собрались. Присутствие Пиайя заставило ее изумиться, но его подчеркнуто беззаботное лицо давало ей понять, что дело не касается их отношений.

Все поднялись и стояли склонившись до тех пор, пока Мерит не заняла место на предназначенном для нее высоком стуле, подобном трону.

Небунеф остался стоять и развернул царское послание.

— Высокочтимая принцесса, достойные жрецы, мастер Пиай, я знаю послание Благого Бога, да будет он жив, здрав и могуч, уже наизусть и перескажу вам его в нескольких словах. Наследный принц Амани был убит неизвестным, поэтому прибытие Благого Бога, Великой Царской Супруги Нефертари и второй супруги Изис-Неферт задерживается на несколько месяцев. Фараон повелевает подготовить для Озириса-Амани достойную его гробницу. Мастеру Пиайю приказано сразу же после окончания работы в храме Мертвых поехать в Куш, чтобы заняться там работами по возведению Большого и Малого храмов. Для тебя, уважаемая принцесса, Благой Бог, да будет он жив, здрав и могуч, приложил особое послание.

Небунеф передал ей узкий свиток папируса, и мужчины оставили ее одну. Письмо было от матери, царицы Нефертари.

Дорогая дочь, да пошлет тебе Хатор здоровья и счастья. Наш Амани мертв. «Ставящие печать бога» готовят его тело к вечности. Убийцу во время его бегства сожрали крокодилы, причину нападения так и не смогли выяснить. Наша печаль велика. Твой отец думает о заговоре, хотя на это нет никаких указаний. Если бы у меня не было твоих братьев Енама и Мерире, которые мило, хоть и неловко стараются утешать меня, я бы впала в отчаяние. Царь хочет, чтобы ты и дальше оставалась в Фивах и проследила за приготовлением Вечного Жилища для нашего Озириса-Амани. Для меня большое утешение, что мы все однажды увидимся в Закатной стране, и я говорю себе, что Амани просто нас опередил. Будь жива и здрава до тех пор, пока мы увидимся с тобой в Фивах.

Теперь, когда она осталась одна, Мерит дала волю своему горю. Слезы текли у нее по лицу, и она снова и снова бормотала:

— Амани, Амани, любимый маленький брат.

Для Тотмеса, второго жреца Амона, это печальное послание было радостной новостью. Он с трудом овладел собой, чтобы не выказать перед всеми своего триумфа. Торопясь домой, он радостно шептал:

— Благодарение тебе, Амон! Благодарение тебе, Амон! Ты дал нам новую надежду, царь богов!

Тотмес не сомневался, что фараон поймет знак бога и больше не станет противиться его воле. Первым шагом к этому будет назначение Рамозе наследным принцем, а вторым — возвышение Изис-Неферт до Великой Супруги, потому что, как мать наследного принца, она будет стоять рангом выше Нефертари. Терпение, не все сразу, шаг за шагом…

Тем временем стало известно, что Большой храм в скалах на юге должен быть посвящен Амону-Ра из Фив и Ра-Харахте из Она, в то время как для столь могущественного в Мемфисе Пта планируется лишь небольшое культовое сооружение.

«Амон — велик повсюду, — довольно подумал Тотмес, — и если мастер Пиай повлиял на фараона столь благотворно, мы этого не забудем».

Тотмес велел принести себе кувшин вина и отпраздновал радостное послание на свой манер. В конце концов фараон должен понять, где ему искать настоящих друзей, а значит, недалек тот день, когда он, Тотмес, займет место недостойного Небунефа. Второй жрец мрачно улыбнулся. Беки должен будет определиться, на чьей он стороне, потому что одного прилежания недостаточно, чтобы служить Амону, необходимо иметь правильный образ мыслей. Тотмес опустошил целый кувшин вина и задремал, видя блаженные сны о будущем.

Первым чувством Пиайя была горечь от предстоящей разлуки с Мерит. Амани немного для него значил, и его печаль была печалью мужчины, который разделяет ее с любимой. Мерит останется в Фивах, пока он в раскаленном от жары Куше будет превращать скалу в храм. Как Пиай ни любил свое ремесло, в этот момент он проклинал его, он не мог больше представить свою жизнь без Мерит. О бегстве нечего было и думать: рука царя достала бы их повсюду, на юге или на севере, и каждый владыка чужих земель оказал бы любезность фараону, выдав беглецов. Как поведет себя Мерит? Речь сейчас шла только об этом.

Двумя днями позже они встретились в царском дворце и сели обедать на тенистой террасе сада. Пиайю снова пришло в голову, как легко в часы любви находить нежные, безумные, бессвязные слова и как трудно бывает разговаривать друг с другом по-деловому. В неловких словах он попытался выразить свою печаль по поводу смерти Амани, но Мерит резко оборвала его.

— Не пытайся разыгрывать чувства, которых у тебя нет и не может быть. Амани был частью моего детства, для тебя он остается чужим, даже если случайно является братом твоей возлюбленной. Мы говорим теперь не о нем, а о нас.

— Да, — согласился Пиай, — поговорим о нас, о нашей предстоящей разлуке. Мне царь, да будет он жив, здрав и могуч, приказал отправиться в Куш, а ты, я предполагаю, останешься здесь, в Фивах, до прибытия Благого Бога. Я… я не знаю, как мне это выдержать. Два дня без тебя, и я чувствую себя так, как будто сердце вырвали из моей груди…

— А я? — гневно спросила Мерит. — Ты думаешь, я ничего не чувствую? За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, у меня сердце из гранита? Мое тело тоскует по твоему совсем неподобающим для дочери царя образом. Я должна была бы ощущать отвращение к телу простолюдина. Дочь Солнца должна была бы желать лишь принца своей крови — так меня учили, в этой вере я выросла. Но теперь я знаю, что-то не так. Для меня ты — принц.

Тут Пиай должен был против воли рассмеяться:

— Я знаю очень мало о своих родителях, но принцами крови они оба вряд ли были. В моей матери-рабыне я могу быть уверен, а отец… Он был пленен когда-то на поле битвы и мог происходить из хорошей, может быть, даже очень знатной семьи.

— Не принимай всерьез то, что я сказала. Мне совершенно безразлично, что ты собой представляешь и каково твое происхождение. Мое тело признало тебя как единственного мужчину, это я знаю настолько же точно, как если бы сама Хатор прошептала мне это на ухо.

— Что будет дальше? Может быть, мы должны вместе умереть, тогда мы сможем навсегда соединиться в прекрасной Закатной стране.

— Может быть, — ответила Мерит, — однако я слишком ценю мое и твое тело, чтобы преждевременно выдать его «ставящим печать бога». Нет, у меня другое предложение. Ты едешь, как приказал мой отец, в жалкий Куш к твоим храмам, а я остаюсь, чтобы не возбуждать подозрений, на десять дней в Фивах. Потом я еду вслед за тобой, чтобы заботливо проинспектировать храм, предназначенный для моей матери. В конце концов я представляю здесь фараона, а мой отец в ближайшее время никуда ехать не может. Не будет никаких возражений, поверь мне.

— Возражений не будет, потому что никто не осмелится тебе противоречить. Но вопрос в том, что подумают люди…

Резким движением руки Мерит отмела его возражения:

— Ах, это? Да пусть думают что угодно. Никто безнаказанно не вмешается в дела царской семьи. Я возьму только Бикет и доверенных служанок. Своему двору я скажу, что речь идет о короткой поездке, потому что царь ожидает от меня доклада, а потом… поездка продлится дольше.

Пиай с нежностью посмотрел на любимую:

— Мне все подходит, лишь бы только не находиться долго без тебя. Делай, как сказала, для этого ты и имеешь власть. Я же только ремесленник и твой слуга.

Мерит тихо рассмеялась:

— Ты мой муж и, когда мы одни, мой господин. Доверься своей жене, любимый. Все выйдет, как мы желаем.

Отдаваясь любимому, принцесса снимала парик с золотым уреем и превращалась, как она говорила, в простую женщину.

— Мне доставляет большое удовольствие вести двойную жизнь, — заметила Мерит. — Снимая венец, я становлюсь лишь слабой и беззащитной женщиной, которая дарит своему мужчине час любви. А тебе не надо беспокоиться, что ты делаешь что-то запрещенное, соблазняя принцессу.

— Я боюсь, что твой отец посмотрит на это по-другому. Для фараона ты всегда принцесса, с уреем или без него.

— Любящие создают свои собственные законы, — мудро сказала Мерит и поцеловала соски Пиайя.

Они сбросили с себя одежду. Пиай лег на слишком короткое для него ложе и притянул к себе Мерит.

— Иногда я хотел бы удержать в небе ладью Ра, чтобы время для нас остановилось. Я мог бы целыми днями любоваться тобой, майт-шерит, моя маленькая львица, и никогда бы не насытился твоим обликом.

Он нежно погладил ее по глазам, носу, рту, целовал ее так долго, что она начала задыхаться, в то время как его рука ласкала ее теплый влажный живот.

Их блестящие от пота тела начали игриво переплетаться друг с другом. Мерит любила трогать его мускулы, которые от многих дней тяжелой физической работы стали крепкими, как камень. Они, смеясь, крутились на узком ложе, пока Пиай не признал себя побежденным, в то время как Мерит встала над ним на колени и прижала обе его руки к телу.

— Теперь ты связан, мой раб, и я могу делать с тобой все что хочу.

— Пощады! — кричал Пиай высоким испуганным голосом. — Пощады, дочь Ра, я сделаю все что ты захочешь!

— Тогда люби меня, — приказала Мерит и медленно села на его высоко поднявшийся фаллос, тихо вскрикнув. Он хорошо знал этот ее вскрик и часто слышал его.

«Все это принадлежит тебе, — проносилось в его голове, — в этот жаркий полдень в царских покоях. Это прекрасное девичье тело, эта грудь, этот теплый влажный живот, ее вскрик… Но ты не можешь это удержать, это мимолетно и проходит».

Пиай привык продлевать любовную игру так долго, как только возможно. Он не был больше зеленым юнцом, который торопливо прыгает на девушку, как кролик, а пресытившись, отворачивается от нее. Он научился сдерживать себя до тех пор, пока желание не овладеет каждой клеточкой тела Мерит, поднимаясь медленно, как ленивый пузырек воздуха в глубоком пруду. Терпеливо он всматривался в ее лицо, наблюдая, как желание охватывает ее тело, как ритм их тел все убыстряется, становится все неистовее, как она вонзает ногти в его тело, маленькая львица. Потом Пиай сам сдавался, устремляясь в это любимое женское тело.

Опытная Бикет вела счет дням, благоприятным для зачатия у своей госпожи. Она старательно высчитывала их от одного очищения до другого. Мерит же устраивала так, чтобы никогда не находиться вблизи Пиайя во время дней, благоприятных для зачатия, потому что боялась обоюдной страсти, которая отодвинет в сторону все сомнения и заставит забыть об осторожности.

Печаль о смерти наследного принца быстро прошла. Люди знали, что у царя много других сыновей, а кроме того, радость от встречи с новым Аписом вытеснила все остальные мысли, поэтому траур продолжался лишь в царском дворце, где мумия Амани была положена в роскошный раскрашенный саркофаг для переезда в Фивы.

В этот день жрец Пта Хамвезе был принят Великой Царской Супругой. Умный сын Изис-Неферт не ощущал ни малейшей антипатии к первой жене своего отца, хотя бы ради древних святых законов, которые он как жрец особенно уважал.

Они беседовали некоторое время о новом Аписе, пока Нефертари внезапно спросила:

— Хамвезе, ты считаешься, несмотря на свою юность, ученым и знающим человеком. Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Фараон уже провел над телом Амани церемонию открытия рта. Его мумия ожила, но она еще не въехала в Дом Вечности. Где сейчас ка Амани? Скажи мне, где?

Хамвезе увидел, как увлажнились глаза Нефертари и несколько слезинок скатились по круглым прелестным щекам все еще удивительно свежей и красивой женщины. Она отвернулась.

— Я не могу его просто забыть, он был… он был… Да, тебе я это скажу, Хамвезе, он был моим любимым сыном. Ты жрец и можешь хранить тайну. Это знала только я. Может быть, это чувствовал и Амани — что я его люблю больше всех. Ну ответь же на мой вопрос, Хамвезе! Где сейчас Амани?

— На это легко ответить, царица. Только когда ты говоришь, что его тело оживет, это следует понимать в другом смысле. Живет его ка, тень его тела, но в другой, недоступной для нас сфере. Сейчас, в этот миг, Амунхерхопсеф может находиться среди нас, слушать наш разговор, но потом время от времени его ка возвращается назад, в мумию, потому что она является его местом отдыха, его опорой в потустороннем мире. Ка необходимо питание, которое мы передаем через регулярные жертвоприношения, в то время как душа ба может улетать, словно птица с головой человека, и быть менее привязанной к мумии, чем гробница, которая является ее жилищем и укрытием.

Хамвезе всегда называл единокровного брата полным именем, потому что не мог терпеть сокращения и ласкательные формы имен.

Нефертари подняла глаза, полные слез:

— Откуда мы знаем это, если никто этого не видел? Ка человека ведь невидимо, оно живет, как ты говоришь, в другой сфере. Откуда же пришло наше знание? Или ты видел однажды птицу ба? Я раньше почти не думала об этом, просто верила тому, чему меня учили. Однако теперь, когда Амани мертв…

Хамвезе терпеливо улыбнулся:

— Жрец обязан отвечать на такие вопросы, иначе он едва ли годится для своей должности. Верно, никто не видел ка другого человека, и, тем не менее, есть верные доказательства того, что оно существует. В храмовых архивах хранятся свидетельства из прошлых столетий, есть также примеры и из современности, которые доказывают то, во что верит каждый египтянин. Я приведу тебе один пример. Двадцать лет назад некий ремесленник был убит при строительстве храма упавшим камнем. Камень упал ему на голову, придавил череп, и лекарь установил смерть этого человека. У его семьи было немного денег, и они доверили его тело «ставящим печать бога», чтобы подготовить ремесленника к вечности. Так как череп был раздроблен, бальзамировщики решили достать мозг не через нос, а через затылок. Они удалили раздробленный кусок кости, и в тот же миг мертвый открыл глаза, поднял голову и спросил: «Где я? Что произошло?» Короче говоря, мужчина рассказал позже, что в тот миг, когда смертельный удар камня поразил его тело, он увидел себя самого лежащим перед стеной храма. Он мог назвать имена всех людей, которые подбежали к нему, отнесли его прочь, позвали лекаря. Его ка уже отделилось от тела и наблюдало все это как бы со стороны. Когда ставящие печать бога открыли его череп, он ощутил ужасный и, как он это назвал, болезненный толчок, когда ка снова вошло в его тело, и в тот же миг мужчина очнулся. Если бы это было единственным случаем, о котором мы знаем, можно было бы сказать, что этот человек в действительности не был мертвым и все это приснилось ему во сне. Однако есть десятки подобных свидетельств от различных людей, живших в разные годы. Все они видели свое тело, лежащее неподвижным, как бы со стороны, видели людей, которые первыми позаботились о «мертвом», а позже даже узнавали их. Все они ощущали горестное чувство, когда их ка снова должно было возвратиться в тело. Это горестное чувство при возвращении души в тело свидетельствует о том, что на том свете душу ожидает более прекрасная жизнь. При окончательной смерти ка так долго остается за пределами тела, пока оно после магического обряда открытия рта не сможет снова вернуться в тело. Так как это уже не земное тело, а приготовленное для вечности, мертвый при помощи бога Озириса становится духом, который продолжает жить бессмертным и вечно юным в другом мире.

Нефертари вытерла слезы и сказала:

— Я верю тебе, мой дорогой. В таких вещах ты понимаешь больше, чем я. Если хочешь, мы посетим сейчас вместе Озириса-Амани.

Они пошли в бывшие покои принца, где на возвышении стоял саркофаг с мумией. Нефертари поцеловала вырезанную из дерева раскрашенную голову и вздрогнула от неподвижного взгляда искусственных глаз. Хамвезе произнес несколько магических молитв и коснулся золотым Анком в палец длиной глаз, носа и рта вырезанной из дерева маски.

Прощаясь с Нефертари, Хамвезе обратился к ней с просьбой:

— Ты обрадовала бы меня, жреца Пта, и весь народ Мемфиса, если бы почтила своим высоким визитом теленка Аписа. В эти дни многие устремляются к храму. Новый Апис особенно красив. Все преданно молятся этой омолодившейся душе Пта.

— Да, — ответила Нефертари, — я приду, хотя бы для того, чтобы доставить тебе радость.

С почтительным поклоном Хамвезе поцеловал руку царицы.

Несколько дней спустя Нефертари велела отнести себя в закрытых носилках к храму Пта. Она могла бы выбрать короткий путь через Западные ворота дворцового квартала, но Великая Царская Супруга не хотела разочаровывать народ, потому что глашатаи ранним утром объявили о том, что она посетит Аписа. Итак, процессия с телохранителями, жрецами и чиновниками покинула Белую Стену на востоке и двинулась широким потоком через весь Мемфис к Большому храму Пта.

На Нефертари был праздничный наряд для официальных церемоний: длинное платье в складку, широкий пояс, несколько раз обвивающий по-девичьи тонкий стан, на голове хохолок коршуна с высокой короной из перьев. В правой руке царицы покоился золотой цветок лотоса, священный знак бога Нефертема, сына Пта и Сехмет. Процессию заключала повозка с жертвенными дарами быку Апису: несколько десятков шеффелей отборного зерна и огромные кувшины с маслом, вином и медом. Позади слуги вели двух быков, которых жрецы нашли безупречными и годящимися для приношения в жертву. Как Великая Царская Супруга, Нефертари имела отряд личной охраны, копьеносцы которого окружали ее носилки. Авангард охраны освобождал для нее проход по улицам.

Нефертари, у которой уже было пятеро детей — недавно на свет появилась ее маленькая дочь Хенут, — все еще выглядела как юная, изящная девушка, не потеряв своего очарования и красоты. На лице ее играла легкая улыбка, и темные, слегка раскосые глаза ласково смотрели на ликующий народ.

— Ты самая очаровательная! Ты самая милая! Ты самая красивая из всех! Ты любимица Благого Бога! Да дарует Хатор тебе плодородие!

В подобных случаях у нее всегда возникало ощущение, что ликование адресовано не ей как женщине и человеку, а венцу, который она носила, и супругу, который ее избрал. Нефертари была свободна от гордыни и тщеславия и достаточно умна, чтобы знать, что вчера еще эти приветственные крики адресовывались царице-матери Туе, а через много лет другую женщину, носящую хохолок ястреба, народ будет встречать с таким же ликованием.

Процессия продвигалась вперед медленно. Толпы народа запрудили улицы, просители бросались ниц перед носилками, матери высоко поднимали детей, чтобы показать им царицу. Прошло несколько часов, пока они достигли западных ворот храма Пта. Там их приняли четыре жреца, среди них древний верховный жрец Гуй и второй жрец Хамвезе, который вскоре должен был стать преемником Гуя.

Нефертари слегка завидовала второй супруге — матери этого человека, ум которого все прославляли.

Жрецы провели царицу к обиталищу Аписа. Веселый теленок прыгал вокруг своей матери на старательно ухоженной траве, и невежественный чужак не нашел бы в нем ничего священного. Однако знаки были налицо: белый треугольник на лбу, орел на спине, шелковистая черная шерсть, скарабей под языком и все остальное, доказывавшее, без сомнения, истинность юного Аписа.

Нефертари склонилась с почтением и произнесла короткую молитву к живой душе Пта. В своей молитве она высказала просьбу о том, чтобы у нее был еще сын, надеясь, что этим ужасная потеря как-то сгладится и боль смягчится.

С многословными благодарностями жрецы приняли богатые жертвенные дары и предложили царице присутствовать при ритуальном заклании обоих жертвенных быков. Однако Нефертари отклонила их предложение. Она выпила со жрецами Пта бокал вина, еще раз посетила теленка Аписа и велела отнести себя, на этот раз уже коротким путем, во дворец.

Царь назначил отъезд в Фивы на следующий месяц, и Нефертари радовалась предстоящей встрече с Мерит, от которой уже давно не было известий.

Когда Пиай добрался до Куша, он был загружен таким количеством вопросов и проблем, что несколько дней не мог приступить к работе. Опытные специалисты установили, что скалистый берег реки состоит из слоев мягкого и твердого камня, так что необходимо внимательно следить за тем, чтобы не использовать мягкие слои для крыши или колонн.

Тем не менее каменотесы проникли уже в глубь скалы, выдолбили большой зал для Малого храма Хатор-Нефертари и поставили шесть опор. Внешний фасад уже был начерно разделен на шесть ниш, перед которыми Пиай должен был выточить фигуры царя и царицы около двадцати локтей в высоту. В расположенном южнее Большом храме строители трудились еще над первым залом с боковыми помещениями, однако уже сейчас оказалось, что необходимая симметрия не достигнута из-за различного по твердости камня. То тут, то там наблюдались небольшие отклонения, однако Пиай был очень доволен и похвалил ответственных за работы. Рабочие жили около массива скал в устроенном для них лагере, который большей частью состоял из льняных палаток. В домах из кирпичей, изготовленных из нильского ила, жили руководители строительства, ремесленники и надсмотрщики. На живописном месте над Нилом был построен маленький дворец для царя, а в разбитом вокруг него саду уже зеленели и цвели заботливо поливаемые растения.

Ответственные за строительство подумали обо всем.

Строительные отходы — скальную породу — грузили на ладьи и топили в различных местах Нила. Питание почти двухсот рабочих обеспечивали поставки продуктов ладьями с юга: каждый день привозили свежие овощи, фрукты и живой скот для бойни. Продукты, которые можно было хранить — такие как зерно, сушеные фрукты, масло и мед, — были помещены в проветриваемых складах и охранялись несколькими вооруженными людьми день и ночь.

Царь настоятельно рекомендовал не использовать на строительстве обоих храмов каторжников и преступников. Большинство рабочих были нубийцами, которые пришли сюда добровольно и хорошо выполняли свою работу, потому что их превосходно кормили и они получали богатое вознаграждение.

По желанию царя сначала должны были сделать Малый храм, поэтому Пиай на четвертый день после прибытия принялся за работу над фасадом. Он отказался от намерения работать с деревянными помостами и велел использовать строительные отходы, укрепив над известняковой платформой тент для защиты от солнца. Грубую работу он поручил сильным каменотесам, которые трудились посменно с четырех часов утра до ночи. Пиай следил за их работой, сверяя результаты их труда со своими планами и чертежами, потому что знал, что даже при столь грубых работах нельзя снять ни на кусочек больше, чем нужно. Его помощник Хотеп следовал за ним по пятам, смотрел, сравнивал, учился и с нетерпением ждал дня, когда сам сможет приложить руку к работе.

В большом зале храма Нефертари скульпторы занимались квадратным пилястром с головами Хатор в форме систра и снабжали его надписями, в то время как художники выполняли рельеф на стенах. Изображения царской четы в обществе богинь Изиды, Хатор и Анукет, почитаемой на юге местной богини, украшали интерьер. Но Рамзес хотел предстать перед своей возлюбленной в качестве полководца и героя, поэтому большой рельеф на стене изображал, как он ударом дубины сваливает нубийца, а Нефертари позади него наблюдает за этой сценой. Но это надо было понимать символически, потому что Куш уже много лет был мирным вассальным государством, а для подавления возможных восстаний хватило бы находящихся там войск. Изображение победы под Кадешем должно было украшать Большой храм, и этот рельеф был так важен царю, что он сам дал подробные указания Пиайю.

Работа на высоте осложнялась удушающей жарой и частыми песчаными бурями. Глаза у Пиайя воспалились, кисти рук распухли, и порой резец буквально выпадал у него из рук. В менее сложных местах теперь работал повзрослевший и возмужавший Хотеп.

Несмотря на полную отдачу пожирающей его силы тяжелой работе, Пиай день ото дня все сильнее ощущал отсутствие любимой. Он каждый вечер смертельно усталый и разбитый падал на свое ложе, и для него было бы едва возможным выдержать час любви с Мерит, но он не думал об этом. Она владела его телом и душой, маленькая львица. Она пробудила в нем жажду, которую только она одна могла утолить. В отчаянии Пиай взял в постель красивую нубийку, но ничего не мог с ней сделать. Он устало положил голову на ее плечо цвета черного дерева и мгновенно заснул. Он надеялся, что Мерит сможет выполнить свое обещание и прибудет через несколько дней. Все чаще он отворачивался от работы и смотрел с высоты на Нил, туда, откуда могла вынырнуть ладья Мерит. Ладей на Ниле всегда было достаточно: тяжело нагруженные, с грязными, часто порванными парусами и обнаженными сильными гребцами; легкие, как перо, быстрые парусники, которые гнал постоянно дувший северный ветер, и маленькие лишь наполовину нагруженные лодки из Куша, которые без парусов спускались по течению на север, чтобы доставить в Суенет товары или дань. Однако роскошная ладья Мерит с позолоченной головой Хатор не показывалась. Пиай бы ее тотчас узнал. Сгоравший от любопытства Хотеп в одну из редких пауз во время работы осмелился спросить, кого мастер Пиай с таким нетерпением ожидает. Тот недовольно буркнул:

— Конечно, царя, дурень. Зачем, как ты полагаешь, мы здесь содрали всю кожу с рук? К тому времени, когда Богоподобный, да будет он жив, здрав и могуч, прибудет сюда, работа должна продвинуться как можно дальше, и прежде всего это касается Малого храма.

Так как Пиай знал, что Рамзес велел соорудить храм Хатор в знак почитания своей любимой супруги Нефертари, он начал работу над фигурой царицы на фасаде. Нефертари, чтобы подчеркнуть ее сходство с божественной Хатор, следовало изобразить с высоко поднятыми рогами коровы и солнечным диском на голове. Ее левая рука должна была касаться систра, под ее правой рукой предусматривалось поместить фигуру принцессы Мерит-Амон. Рядом с левой ногой колоссальной статуи должна была найти свое место принцесса Хенут, которая симметрии ради изображалась такого же роста, как ее старшая сестра.

Это место было еще прикрыто, и быстрота, с которой работал Пиай, служила также цели представить перед любимой ее собственное изображение. Таким образом, Пиай как бы раздвоился в своих желаниях: мужчина в нем каждой своей клеточкой тосковал по любимой, а художник желал ее отсутствия до тех пор, пока работа не будет окончена. Чтобы сэкономить время, Хотеп должен был одновременно работать над фигурой Хенут. Он делал это с рвением и талантом, не задавал вопросов, не создавал трудностей, потому что обе принцессы отличались друг от друга только именами под статуями.

 

17

Снова и снова добавлялись обстоятельства, которые замедляли отъезд фараона. Казалось, будто город, к которому он много лет назад повернулся спиной, удерживает его, чтобы вдосталь насладиться его священным присутствием. К концу третьего месяца Ахет прибыли запросы от жрецов, не захочет ли он почтить своим присутствием один из многих праздников, которые приносил с собой четвертый месяц Ахет: праздник Хатор, большой праздник Амона, проведение обряда помазания девяти, праздник Дьед и, наконец, старинное, чрезвычайно важное для Мемфиса празднество Зокара. В Дельте эти старые божества уже давно слились с Озирисом, который изображался в виде мумии с головой сокола и особо почитался народом, главным образом как бог плодородия. Зокар был господином пашни, в которую бросалось зерно, чтобы позднее появиться снова, уже в виде растения. Так как именно это желание пробиться к свету Ра двигает человеком, которому суждено умереть и быть запертым в темноте своей гробницы, то Зокар принимал на себя одновременно должность бога мертвых, который дарит людям на том свете новую жизнь. На границе пустыни у Мемфиса, где на горизонте вырисовывались силуэты многочисленных пирамид старых времен, поднимался маленький почитаемый с древних времен храм Зокара, восточные ворота которого выводили на усаженную пальмами священную землю, в то время как западные ворота были обращены к пустыне и гробницам.

Итак, царь дал себя убедить принять участие в празднестве Зокара, но сразу после этого он должен был выехать на юг. Как требовал обычай, фараон появился один, окруженный лишь несколькими телохранителями. Вокруг священной пашни собралось много народа, но не раздалось ни одного ликующего крика, потому что Зокар был богом тишины, который жил в тайных глубинах Царства мертвых.

Жрецы уже держали наготове его древнее культовое изображение на божественной ладье. На человеческую фигуру в виде мумии с головой сокола, сидевшую на камне, был надет бело-золотой венец Озириса — атеф.

По знаку царя жрецы высоко подняли Зокара и поставили ладью на повозку. Вместе со жрецами и их помощниками Рамзес ухватился за веревку и протянул повозку до священной пашни.

Там царь решил:

— Теперь я все сделаю сам!

Он подхватил ремни и быстрыми шагами провез культовое изображение по мягкой темной земле. Ноша была немалая, но царю доставляло удовольствие проделать эту священную работу одному.

Около пятидесяти избранных жителей Мемфиса, мужчин, женщин и детей, шли на почтительном удалении от культового изображения, на шее у них были тяжелые ожерелья из свежих луковиц. Никто из этих людей не знал значения этого действа, но это был древний обычай, которому свято следовали.

Онемев от восхищения, они смотрели на своего могучего царя. Он был выше их всех по меньшей мере на голову. Женщины восхищались его мужественностью и царственным величием, мужчинам понравилось его спонтанное решение одному проделать эту тяжелую, непривычную работу. И как хорошо он ее выполнял! Не замедляя шагов, Рамзес протащил повозку, изгибавшуюся в форме полумесяца, по священной пашне и снова поставил ее перед восточными воротами храма.

То, что фараон, верховный жрец страны Кеми, своей священной работой придал особый блеск празднеству Зокара, вскоре стало известно во всем городе. А поскольку в этом одном из самых привычных для знати, но важных для народа празднеств уже много лет не принимал участия ни один царь, Рамзеса после окончания церемонии приветствовали громкими криками:

— Да будешь ты праздновать тысячу тысяч праздников Зед, золотой Гор! Сильный и могучий Бык! Сын Солнца! Кормилец страны! Ты Благой Бог во всем своем великолепии и силе! Любимец богов!

Рамзес наслаждался этими почестями, потому что знал, что никто ничего не приказывал этим людям, их слова шли от самого сердца. Он чувствовал, как приветственные возгласы большого количества безымянных людей наполняют его тело новой силой, как эти тысячи голосов проникают в его сердце и питают божественную искру его ка.

Рамзес велел приготовить себе ванну, переоделся и пошел в дом Изис-Неферт.

— Извини, что я пришел, не объявив заранее о своем визите, но я хотел сам сообщить тебе, что наше путешествие скоро начнется. Я полагаю, что ты тоскуешь по Фивам. Теперь ты возвращаешься на родину как царица под хохолком коршуна, которая родила повелителю Обеих Стран трех сыновей.

— Да, — с гордостью подтвердила Изис-Неферт, — и среди них твой первенец.

Рамзес подавил поднимавшийся гнев.

— Я полагаю, ты должна это выразить другими словами. Среди твоих детей есть мой старший сын. Ранг первенца я могу даровать только ребенку Великой Царской Супруги, и поэтому Енам следует за своим умершим братом. Я не хотел бы спорить с тобой о порядке престолонаследия, потому что это, заметь себе, решаю один я. Сети, например, рожден наложницей, но он очень хороший сын, и мы похожи как две капли воды. Должно быть, бог Хнум что-то имел в мыслях, когда сотворил этого ребенка по моему образу и подобию.

Изис-Неферт опустила голову и пристыженно замолчала. Ее лицо с годами стало более суровым, хотя и не выглядело от этого менее красивым. Ощущаемая ею постоянная горечь от необходимости все время оставаться только второй наложила отпечаток на облик бывшей служительницы Амона. Другие бы женщины прекратили сопротивление, смирились и получали все выгоды от своего положения. Изис-Неферт, однако, не смирилась. Амани был мертв, Нефертари родила последней дочь, и вторая жена чувствовала направляющую руку Амона, утешая себя старой мудростью, что деяния богов не терпят суеты. Так как она продолжала молчать, Рамзес сказал примирительно:

— Мы поедем вместе с Нефертари, ты и Нефертари рядом со мной в сопровождении наших детей. Город Амона должен с ликованием встретить тебя, Изис-Неферт, ведь ты его дочь и именно жрецы Амона порекомендовали мне тогда тебя… Ну, я надеюсь, ты ни разу об этом не пожалела.

— А ты, Богоподобный?

— Если бы я пожалел, то ты сейчас вела бы совсем неприметную жизнь в углу гарема, или же я отослал бы тебя обратно жрецам. Ты неприступная красавица, моя дорогая, но ты также умна, горда и непреклонна, и часть этих качеств унаследовали твои сыновья. Ум, кажется, прежде всех унаследовал Хамвезе, гордость и непреклонность же, похоже, отличают нашего Рамозе.

— Который носит твое имя, Богоподобный.

— Ты уже почти двадцать лет моя жена и упорно называешь меня Богоподобным. Тебе не приходит в голову какое-либо ласковое слово, ведь ты так часто разделяла мою постель?

Рамзес сказал это с иронией, но Изис-Неферт в подобных делах шуток не понимала.

— Ты — сын Солнца, и ты передаешь дальше семя великого Амона-Ра. Тут никакое другое обращение не подходит.

Она говорила торжественно, как жрица, и, хотя Рамзес знал этот тон и с давних пор насмехался над ним, он в глубине сердца уважал ее точку зрения и даже разделял ее. Вся честь, все достоинство, величие и святость земли Кеми воплощались в конце концов в его персоне, и, когда Нефертари время от времени встречала его насмешливо и без знаков уважения, это была исключительно ее прерогатива. Только Прекраснейшая имела право на это, потому что он безмерно любил ее и ценил выше всего и потому что в ее объятиях он на несколько часов мог забыть свое царство, как бы высоко он его ни ценил. Когда ее раскосые темные глаза смотрели в глубину его души, когда ямочки танцевали на ее милых щечках, Богоподобный Рамзес становился всего лишь мужчиной, как любой другой египтянин, мужчиной, который желает свою жену и знает, что любим ею.

Со смертью принца Амани лад между сыновьями Рамзеса начал постепенно распадаться. Рамозе, которому мать и управитель ее двора Незамун постоянно напоминали, что он имеет все права на трон, преисполнился высокомерия, которое раньше было ему чуждо. Он обращался с придворными так, будто уже был соправителем своего отца. Он завел гарем и выражал желание при случае взять себе супругу из числа своих сводных сестер. Изис-Неферт настоятельно запретила ему высказывать эти мысли где-либо, за исключением ее дворца.

— Достаточно, если об этом знаем Незамун и я. Однако помни, что реально претендовать на трон из всех принцесс могут только дочери Нефертари. Вопрос стоит только о Мерит и маленькой Хенут. Может быть, что-либо решится в Фивах.

В характере Енама, теперь старшего из сыновей Нефертари, также произошли заметные изменения. До этого он был лишь верным вассалом и подражателем своего старшего брата Амани. Если тот упражнялся во владении пращой, Енам делал то же, если тот отправлялся охотиться на газелей в пустыню, Енам следовал за ним. Теперь подобного примера у него не было, и восемнадцатилетний молодой человек за несколько недель сделал то, что ему давным-давно пора было сделать, а именно, вырос.

Спустя несколько дней после смерти Амани царь говорил с ним с глазу на глаз.

— Как бы мы все ни горевали об Амани, то, что я должен сказать тебе, не терпит отсрочки. Ты старший из детей Великой Царской Супруги. Ты один предназначен для того, чтобы вступить на трон. Божественное семя Амона будет после меня передаваться тобой — в этом даже я, фараон, ничего не могу изменить. Конечно, я мог бы любого из моих сыновей назначить наследником престола. Я мог бы узаконить это решение, но я поступил бы неправильно, а этого царь должен остерегаться всегда. В Фивах я официально объявлю о твоем новом статусе, а до тех пор храни молчание. Подумай только, что означает твое полное имя — Рахерунемеф-Ра находится Справа от Тебя. В Кеми почитаются много богов, но нет ни малейшего сомнения в том, что Ра, божественное Солнце, воплощается во всех, и они все вместе — Пта ли это, Сет, Амон, Озирис, Изида, Хатор, Сехмет или Хнум — обозначают Ра. Каждый образованный человек знает это, а народ чувствует. Как неправильно было бы отделять Ра от всех богов, я покажу тебе во время нашего путешествия. И только тебе, Енам, наследному принцу!

Эти слова стали толчком к изменению вчерашнего младшего брата. Теперь Амани больше не стоял между Енамом и страной Кеми, он сам теперь стоял впереди всех.

А ночью Рамзесу привиделся сон, который надолго остался у него в памяти. Он снова переживал тот час, когда «ставящие печать бога» завершили свою работу и уложили Амани в разрисованный саркофаг. Рамзес совершил длительную церемонию открытия рта, а потом внезапно наступила ночь, и он остался с мумией сына один на один. Тусклые предрассветные лучи едва очерчивали края саркофага, и Рамзес уже хотел покинуть покои сына, когда двое слуг внесли еще одну мумию. Никто не проронил ни слова, но он тотчас понял, что слуги поставили рядом с Амани умершего Енама. И так пошло дальше: Рамозе, Хамвезе, Неферхару, Мерире, Амунимия, Сети, Сетенпре и еще много других его сыновей от жен и бесчисленных наложниц были положены в саркофаги до тех пор, пока помещение не переполнилось и Рамзеса не оттеснили до двери. И, наконец, он должен был выйти. За дверью стояла Нефертари. Она встретила мужа приветливой улыбкой, на голове у нее были рога коровы и мягко мерцавший золотой диск солнца. Вдруг Рамзес понял, что она больше не находится среди живых, а выступает в качестве обожествленной Хатор, и внезапно почувствовал себя таким одиноким и покинутым, что заплакал.

Тут Рамзес проснулся и почувствовал, что щеки у него мокры от слез. Тяжелый груз свалился с его души, когда он понял, что это только сон, что они все, кроме Амани, еще живы. Но царь запомнил этот сон. Он не призвал толкователя и даже Нефертари не сказал ни слова, но запомнил все и даже то, что среди умерших отсутствовал Меренпта…

Для Сети, внешне столь похожего на своего отца, сына безымянной, давно умершей наложницы, жизнь тоже изменилась. Амани, который сплотил их всех, теперь был мертв. Остальные пошли своим путем, но фараон не забыл этого своего сына, напоминавшего ему собственную юность. За мужественное преследование убийцы брата и наследника престола Сети был награжден большой золотой мухой. Рамзесу искренние действия сына послужили поводом дальше развивать воинские навыки Сети. Он мог теперь сопровождать ниу в их дальних походах по пустыне, учился с оружием в руках сражаться за свою жизнь, хотя за его спиной постоянно стояли два телохранителя, готовых тут же вмешаться. Стрелял из лука он лучше, чем раньше, и гораздо чаще попадал в цель с боевой колесницы и со скачущего коня. Позднее Рамзес хотел назначить Сети начальником над своими телохранителями, но сейчас предстояла поездка в Фивы, и вместе с сыновьями обеих его жен, за исключением Хамвезе, который оставался в Мемфисе, участие в поездке мог принять и Сети.

Это был самый большой царский флот, который когда-либо плыл по Нилу. Он состоял из двадцати четырех ладей, которые были предназначены для фараона, Нефертари, Изис-Неферт и Озириса-Амани. Беспокойная и кипучая натура царя — все должно делаться немедленно — успокоилась, как только он взошел на ладью. Путешествия означали для Рамзеса передышку, размышления и возможность собраться с силами. В спокойствии он наслаждался видом медленно мелькавших перед ним полей с темной почвой, которые распахивали коровы с белыми пятнами; колыхавшихся на ветру пальм; прерывавших свою работу людей, которые часто, потрясенные, молча смотрели на царский флот, а иногда бросались к берегу, кивали, восторженно прыгали или какое-то время бежали вдоль берега, сопровождая царский флот. При этом Рамзес чувствовал, как сила этой страны втекает в него, как его сердце наполняется гордостью и весельем, ибо все это: люди, животные, растения, земля — все принадлежит ему и только ему одному. Он чувствовал, как его тело словно вырастает до гигантских размеров, как он прикрывает собой всю страну и сливается с ней в единое целое. Головой его была Дельта, его распростертые руки охватывали землю с востока на запад, его плечами был Мемфис, грудью — прекрасный Фаюм, а бедрами — Фивы, потому что божественное семя происходило от Амона-Ра; коленями его был храм Нефертари, потому что он молился на нее, она была его земной богиней, а ногами он попирал жалкий Куш, который завоевали его предшественники и из которого он выжимал громадную дань.

Они нигде больше долго не задерживались, пока не достигли Шмуну, священного города Тота. Тот выступал в образе ибиса или павиана и издавна считался богом луны и покровителем тех, кто занимался языками, письмом, науками и другими премудростями.

Царь Рамзес принял посольство от города и храма Тота на своей ладье, выразил сожаление о том, что не может сойти на берег, но обещал посетить город на обратном пути. Потом он попросил своего друга детства и возничего Мену втайне от всех снарядить легкий парусник, чтобы сесть на него вместе с Енамом. Они надели простые платья и обычные короткие парики, которые носил каждый свободнорожденный египтянин. Только узкий золотой обруч с крошечным уреем выдавал в Рамзесе и его сыне царственных особ.

Они несколько часов плыли вверх по реке, и Енам впервые в жизни увидел отца вместе с Меной на месте гребцов.

— Раньше мы гребли наперегонки, помнишь?

Мена, задыхаясь, кивнул и отер пот с лица:

— Тогда мне это давалось легче, должен признаться.

— Ты раздобрел, мой друг. Пришло время послать тебя куда-нибудь на войну.

Мена ухмыльнулся:

— Было бы неплохо, Богоподобный, но ни одной ведь нет.

— Ни одной и не будет больше. Хотя…

Царь помедлил.

— Что ты хочешь сказать, Сесси?

Мена назвал царя ласкательным именем, которым называл старого друга. Рамзес засмеялся:

— Как давно меня так не называют! Долговязый Сесси — ведь так вы меня прозвали? Мне пришел в голову остров Кефтиу, о котором иногда говорил мой покойный отец, потому что еще в начале его царствования с ним велась оживленная торговля. Кефтиу поставлял бронзу, дерево, коренья, смолу для бальзамирования и некоторое другое. Да, оттуда даже поступала символическая дань, а потом внезапно в один день все прервалось. Никто не знал точно, что там произошло, потому что остров лежит далеко на севере Зеленого моря и отдален от нас на двадцать дней морского пути. Теперь нам срочно нужны бронза и дерево. Может быть, я пошлю туда кого-либо разведать положение дел.

Мена закашлялся и попытался отдышаться.

Рамзес язвительно ухмыльнулся:

— Енам, смени Мену за веслом, иначе его хватит удар и я должен буду подарить ему гробницу в Фивах.

Енам взялся за весло, а Мена уселся к кормилу.

— Что мы знаем о Кефтиу? Двадцать дней пути по морю — долгое время, наши ладьи для этого не приспособлены. Египтяне едва могут ходить вдоль берегов Зеленого моря. Мы должны будем сначала построить флот, обучить моряков…

— Забудь об этом, мой друг, фараон просто подумал вслух.

Вскоре они направились к одному месту на берегу.

— Это должно быть здесь, я был здесь только два раза — мальчишкой с отцом и пару лет спустя после его смерти.

— Старую гавань еще хорошо видно, — заметил Мена, пока они пытались пришвартовать лодку.

Енам выпрыгнул на берег, мужчины последовали за ним и вместе вытащили легкий парусник на сушу.

Енам удивленно огляделся:

— Что здесь можно увидеть? Нет ни деревни, ни дома, ни пашни, только пустыня и пара камней.

В этот миг будто из-под земли вынырнули двое вооруженных людей, и один из них уже издалека закричал:

— Эй, что вы здесь ищете? Это запрещенная земля, здесь нечего смотреть! Быстро убирайтесь отсюда, или я помогу вам копьем.

Он угрожающе поднял копье, но Мена только усмехнулся:

— Посмотри на моих спутников повнимательнее, дурень.

Воин приблизился к ним и оглядел двух рослых мужчин — совсем юного и средних лет.

— Ну, я не знаю, — протянул он неуверенно. — Вы, должно быть, высокопоставленные чиновники? Где ваши слуги? Что я должен?.. Что я могу для вас сделать?

— Ты можешь упасть на пузо и ползти в пыли перед Благим Богом и принцем Енамом, — веселился Мена.

В этот момент воин узрел уреи на лбах незнакомцев и, как подкошенный, пал ниц, а за ним и его спутник.

Но Мена нетерпеливо пнул их:

— Вставайте и ведите нас к вашему старшему.

Маленький сторожевой пост занимал несколько домиков из кирпича, которые постоянно приносимый из пустыни песок преобразил так, что их можно было увидеть, только подойдя к ним совсем близко. Весть о приближении царя вызвала большой переполох. Начальник поста спал и появился не сразу, в косо сидевшем парике, не в состоянии поверить, что он стоит перед сыном Солнца.

— Ну почему я не… я имею в виду… сообщение… помилосердствуй, Богоподобный, в это время я иногда отдыхаю…

— Успокойся, — сказал царь. — Никто не сердится на тебя за то, что тебе необходимо поспать. Ничего официального, маленький, почти дружеский визит. Нам нужны на несколько часов две колесницы, и тебе лучше забыть, что мы здесь вообще были.

— Хорошо, Богоподобный, Благой Бог, да будь ты жив, здрав и могуч, но… у нас есть только одна колесница.

— Тогда вели ее тотчас приготовить! — нетерпеливо потребовал Мена, обрадовавшись тому, что ему снова, как в юности, посчастливится править колесницей царя. Вместе Рамзесом они взошли на колесницу, Енам прыгнул на лошадь, и все трое помчались, держась берега реки до тех пор, пока Мена не почувствовал на своем плече руку фараона. Возничий натянул поводья — лошади встали. Рамзес спрыгнул с колесницы.

— Мы уже почти полчаса в пути и еще не добрались до границы города, который раньше стоял здесь. Мена, останься с лошадьми, мы скоро вернемся назад.

Рамзес положил руку на плечо Енама, и они пошли вперед. Убедившись, что их никто не услышит, царь начал:

— То, что я тебе сейчас скажу, касается только тебя как наследного принца. Мене не нужно этого слышать. Для повелителя Обеих Стран имеет значение следующее: царь может все, но он должен быть достаточно умен, чтобы не делать некоторых вещей. Мы стоим здесь, на земле исчезнувшего города Ахетатона, который основал исчезнувший из истории и памяти человеческой фараон Аменхотеп, называвший себя Эхнатоном. Он не ладил со жрецами Амона, потому что был привязан к богу солнца Атону и приказал почитать его одного. Он отказался от своей столицы — Фив и создал здесь, как и я в Дельте, новую столицу. За несколько лет были сооружены дворцы, храмы, жилые дома и прочее, только в отличие от Пер-Рамзеса здесь ты напрасно будешь искать изображения богов. В городе имелся лишь большой храм Атона, в котором жил бог, не имевший образа. Он изображался исключительно в виде солнечного круга с лучами. Эти лучи шли в руки, которые были распростерты, благословляя царя и, как он считал, все человечество. Прекрасная картина, вызывающее уважение решение, которому каждый мог бы последовать, если бы… Помнишь, сын мой, что я сказал тебе вначале и что является правилом для царей?

Енам кивнул:

— Царь может все, но он должен быть достаточно умен, чтобы не делать некоторых вещей.

— Таким умным мечтатель Эхнатон, к сожалению, не был. Он запретил наряду с культом Амона почитание и всех остальных богов. Нужно было молиться только Атону, только его царь велел почитать. Храм Амона в Фивах был закрыт, жрецов выгнали, а недовольных бросили в темницу. Фараон велел созвать тысячи каменотесов со всей страны и дал им только одно поручение: они должны были во всех храмах всего царства уничтожить изображения и имя Амона. Ни о чем другом этот царь не заботился. На западе вассалы отпадали от Кеми целыми народами, его чиновники обманывали и предавали своего фараона, по всей стране образовывались разбойничьи банды и не давали житья землевладельцам и крестьянам. Эхнатон же сидел в своей священной столице и сочинял гимны своему богу. Из его «Хвалебной песни Атону» я велел выписать себе некоторые строки. Вот послушай:

— Ну, это звучало и в самом деле красиво, но народ желал своих старых, известных ему богов, а изгнанные жрецы Амона возбуждали недовольство многих. После пятнадцати лет правления царство мечты фараона Эхнатона рухнуло. Никто не знает, как он умер, его гробница осталась незаконченной, мумия его исчезла. Его преемники с раскаянием вернулись назад к Амону, культ Атона исчез, город здесь был снесен и разрушен. Ты можешь найти еще несколько мест, которые выдают нам его размеры, и наверху, у большого храма Атона, возвышается еще из земли пара колонн. Я привел тебя сюда, Енам, чтобы ты увидел, чего царь, если он умен, должен избегать. Предпочитай среди богов того, кого ты хочешь, а уж если взялся, высмеивай, но делай это только для самого себя. Не принуждай народ и жрецов ни к чему, против чего они сопротивляются, не отнимай у них ничего, что освящено старыми традициями. Ты можешь быть капризным и несправедливым, расточительным и суровым, ты можешь давить свой народ и посылать чиновников в каменоломни, делай это, если есть охота, но делай это в меру, и я говорю тебе еще раз: оставь им старых богов! Тогда они будут ликовать при виде тебя, будут уважать тебя, и твой трон будет стоять безопасно, как скала в пустыне.

Молча они вернулись назад, туда, где Мена ждал их с лошадьми. Начальник получил мешочек с медными дебами, чтобы раздать их своим людям. Ему самому фараон вручил маленькую золотую муху за то, что он храбро служит в этом пустынном месте.

Когда они снова сидели в лодке, Енам спросил:

— Зачем этот город все еще охраняется? Ведь в нем нечего красть, ничего нельзя увидеть.

Рамзес ухмыльнулся.

— Стражу содержат и поставили жрецы храма Амона в Фивах. В этом нет необходимости, они сделали это только из принципа. Этот «падший царь», как они его называют, должен и столетия после своей смерти наказываться, а его город должен быть в изгнании. Ни один жрец Амона никогда не произнесет его имени вслух, но я счел необходимым показать тебе, что может случиться с царем, цели которого зайдут слишком далеко.

Пиай сидел перед своей хижиной и наблюдал за тем, как ладья Ра погружается в Подземный мир и змей Апоп снова пытается это предотвратить.

«Он старается сделать это снова и снова, — подумал Пиай, — и каждый раз проигрывает борьбу и проливает свою кровь. Может быть, на небе и на земле все находится в движении, потому что боги, как и люди, пытаются что-то сделать снова и снова. Если бы я наткнулся на слишком мягкий или слишком твердый слой, то я бы тоже начал все снова в другом месте».

Сегодня в порядке исключения Пиай закончил свою работу немножко раньше, потому что помост должны были передвинуть немного дальше. Он добрался уже до бедер статуи и хотел передать остальную работу своему помощнику Хотепу, за исключением, конечно, фигуры Мерит, которая вместе со своей младшей сестрой Хенут стояла у ног Нефертари.

Курьер из Фив привез ему новость, что принцесса прибудет сюда через несколько дней. Пиай был слишком измотан, чтобы радоваться этому. Он ощущал сейчас, что любовь лучше вяжется с бездельем, чем с тяжелой работой. После ее прибытия он должен будет сделать паузу, причину для этого он найдет.

Издалека, от палаток рабочих, доносился смех. Эти крепкие нубийцы с утра до позднего вечера сдирали кожу с рук и надрывались, шлифуя камень, а потом у них еще оставалась сила, чтобы полночи пить пиво и забавляться с девочками. Ну, это были молодые крепкие ребята, никому из них не исполнилось больше двадцати, в то время как он, Пиай, работавший не менее тяжело, уже пережил сороковой разлив Нила. Половина всех египтян не доживала до этого возраста, однако Пиай, как и царь, никогда не болел и до сегодняшнего дня не чувствовал никакого существенного уменьшения своей силы. Бог-создатель Пта, Великий Ремесленник, не только положил ему в колыбель талант, но и подарил годы, чтобы использовать его.

Пиай откинулся назад и выпил глоток вина.

«Ты можешь быть доволен, Пиай, — шепнуло ему ка, — потому что в конце концов это не все из того, чего ты достиг. Ты друг и советник фараона, ты спишь с его дочерью и, если тебе немного повезет… — Ка минуту помолчало. Пиай затаил дыхание и напряженно прислушался, пока наконец не расслышал: — Если тебе немного повезет, ты даже сможешь стать следующим фараоном».

«Замолчи! — приказал Пиай. — Замолчи! Ты порочишь Благого Бога и его семью».

Но Ка не унималось: «А почему нет? Есть достаточно царей, которые вышли из народа и закрепили за собой трон благодаря браку с дочерью Солнца. Эй, Хоремхеб, да и первый Рамзес происходили из простых семей, а в конце жизни носили священную двойную корону».

«Только потому, что царские семьи тогда почти полностью вымерли, — мысленно парировал Пиай. — У Благого Бога же бесчисленное количество детей: несколько десятков сыновей и дочерей. Так что помолчи».

Но голос настойчиво продолжал:

«Ха! Бедные гаремные червяки, не имеющие никакого значения. Речь идет только о детях двух жен. Вчера умер Амани, сегодня может умереть Енам, а завтра — Рамозе или Хамвезе. Если больше не будет законных наследников трона по мужской линии, то Мерит, первенец, станет носительницей прав на трон, наследной принцессой. Кто на ней женится, тот и станет фараоном».

«Я отказываюсь об этом думать, — отрезал Пиай. — Названные тобою цари были высокопоставленными военачальниками, их слушались войска, и разумно, что оставшиеся в живых сестры или дочери царей поддерживали их притязания на трон. А кто я такой? Ничтожный ремесленник, скульптор, которого уже завтра может заменить Хотеп. Если моя связь с Мерит откроется, я обеспечу себе не трон, а верную дорогу на эшафот».

Ка минуту помолчало, а потом сказало: «Посмотри на свои ноги, Пиай, что ты там видишь?»

Ра почти уже нырнул за горизонт, но вечернего света еще хватало, чтобы рассмотреть каждый камешек. Пиай наклонился и увидел скарабея, который с трудом катил громадный шарик навоза. Священное животное снова и снова натыкалось на препятствия. Камни, маленькие возвышенности или крошечные долины возникали у него на пути, и требовалось напряжение всех его сил, чтобы преодолеть все эти препятствия со своим шариком из помета…

Тут Ка начало шептать снова: «Что бы ни случилось, скарабей доберется до своей цели, потому что он дал бы себя уничтожить, но не отдал бы шарик из навоза, в котором будет жить его потомство. Это могло бы стать образцом и для тебя…»

«Образцом, — фыркнул Пиай. — Но образцом для моей работы, а не для порочной и абсурдной идеи прокрасться на трон. Мне хватает того, чего я добился, и теперь я прошу тебя — замолчи!»

Пиай взволнованно осушил свой кубок и встал. Взрывы смеха становились все громче. Пиай направился к рабочим и увидел, что его люди сидят на земле вокруг человека, который громким голосом и бурно жестикулируя, рассказывает им что-то.

В кругах фокусников и бродячих артистов быстро стало известно, что здесь сотни хорошо оплачиваемых рабочих строят храмы для фараона. И сюда на маленьких утлых суденышках устремился самый пестрый народ, чтобы и себе что-то урвать от Куша.

Люди вскочили на ноги, когда Пиай к ним приблизился, но он махнул им рукой:

— Не обращайте внимания на меня. Я сяду к вам и послушаю истории.

Рассказчик глубоко поклонился:

— Поскольку ты, почтенный, не слышал начало моей истории, я еще раз перескажу ее. В противоположность предыдущей истории, над которой много смеялись, это будет очень серьезный рассказ, хотя он и хорошо кончается. Итак, слушай.

В старые времена жил царь, у которого не было сына. И вот наконец боги услышали его молитвы, и его супруга подарила ему принца. Богини судьбы стояли вокруг его колыбели и прорицали:

— Он умрет из-за крокодила, змеи или собаки.

Нянька ребенка услышала эти слова и передала их фараону. Тот очень обеспокоился и велел построить своему сыну дом посреди пустыни, который бдительно охранялся и который принцу никогда не разрешалось покидать.

Когда принц стал старше, он забрался на крышу дома и увидел мужчину, которого сопровождала борзая собака. Принц спросил своего воспитателя, что это за существо бежит позади мужчины, и учитель объяснил, что это борзая. Тогда у принца появилось только одно желание: он хотел обладать подобным животным. Царь услышал об этом и подарил сыну собаку, чтобы, как он считал, сердце мальчика в пустыне не печалилось.

Принц вырос в молодого человека, его охватило беспокойство, и он наконец попросил у отца:

— Отпусти меня отсюда. Пусть боги сами определяют мою судьбу, потому что я не хочу, чтобы здесь в одиночестве засохло мое сердце и сам я погиб.

Царь понял его и дал сыну свободу.

Тот взял свою борзую и отправился на север. Юноша шел, шел и дошел до Нахарины. У правителя той страны умерли все дети, кроме дочери, которая теперь стала его наследницей и которую он холил и лелеял. Она жила в высокой башне, и, когда пришло время выдать ее замуж, владыка приказал позвать всех знатных юношей страны и объявил: «Тот из вас, кто доберется до нижнего окошка башни, получит мою дочь в жены».

Принц познакомился с этими молодыми людьми. «Я сын военачальника из Кеми, — сказал он им. — Моя мать умерла, а отец взял себе другую жену, и она меня ненавидит, поэтому я здесь».

Знатные юноши обняли его и приняли в свой круг. Они объяснили ему, почему они здесь, и так египетский принц узнал, что они все до сих пор безрезультатно пытаются выполнить условие владыки Нахарины. Как бы высоко они ни прыгали, они ни разу не достигли нижнего окна. Втайне принц ежедневно тренировался прыгать в высоту и довел свое умение до такого совершенства, что однажды попытка его удалась. Принцесса приняла его в своих покоях, поцеловала и обняла. Она уже потеряла надежду получить таким образом супруга. Владыка Нахарины тотчас пришел, чтобы посмотреть на молодого человека, и спросил: «Откуда ты? Кто твой отец?»

Услышав, что перед ним сын египетского военачальника, сбежавший от злой мачехи, правитель очень разгневался: «Я должен отдать свою дочь в жены беглецу из Кеми?! Гоните его прочь!»

Тут принцесса перебила его: «Отец, если ты прогонишь его от меня, я с этого момента не буду ни есть, ни пить, пока не умру».

Разгневанный владыка не придумал ничего лучшего, как убить молодого человека, и отдал жуткое распоряжение нескольким слугам. Принцесса своевременно узнала об этом и сказала отцу: «Именем богов! Если его убьют, я и часа дольше не проживу».

Тут владыка сдался и велел позвать принца. При ближайшем знакомстве молодой человек понравился ему сверх меры, и вскоре правитель Нахарины стал относиться к нему, как к сыну. Молодые люди отпраздновали свадьбу, и, когда они стали доверять друг другу, принц открыл, какая судьба ему предназначалась. «Мне предсказали, что я должен буду умереть из-за крокодила, змеи или собаки».

Принцесса тут же предложила: «Давай сейчас же убьем твою собаку».

Ее супруг, однако, возразил: «Нет, этого я не могу. Эта собака сопровождает меня с детства, я не смогу ее убить».

С этого момента принцесса начала старательно охранять своего супруга на всех его путях.

Но с того дня, когда принц ушел из дома, предназначенный ему крокодил последовал за ним. Он устроился в озере, которое лежало под стенами города, однако этим озером повелевал могущественный водяной дух. Тот не отпускал крокодила, а крокодил не оставлял духа в покое, поэтому дня не проходило, чтобы они не дрались между собой.

Однажды вечером принц прилег и заснул. Его жена наполнила два кубка вином и пивом и поставила рядом с его ложем. Это выманило змею, которой судьбой было предназначено убить принца, но вместо этого она напилась вина и пива и, пьяная, заснула. Принцесса наблюдала за всем этим из укромного уголка и разрубила змею на куски. Когда ее супруг проснулся, она сказала: «Одну из твоих трех злых судеб мы победили, и я ежедневно молюсь Ра, чтобы он охранил тебя от двух других».

Каждый третий день она жертвовала богу молодого быка и громко славила его власть.

И вот однажды собака принца произнесла человеческим голосом: «Я твоя судьба».

Спасаясь от нее, принц побежал, выбежал из города и прыгнул в озеро. Тотчас его схватил крокодил и потащил в то место, где хозяйничал водяной дух. Там он сказал: «Я твоя судьба, которая последовала за тобой сюда, но меня самого притесняет этот водяной дух. Если ты освободишь меня от него, я больше не стану тебя беспокоить».

Один из воспитателей принца немного понимал в магии и научил его сильным заклинаниям против злых демонов. Принц произнес одно из них, и водяной дух с воем выскочил из озера. Больше его никогда не видели. Крокодил тотчас освободил принца и радовался теперь своему свободному существованию, в котором ему уже некого было опасаться.

Собака, которая не смогла выполнить предначертания судьбы, убежала в пустыню, где ее вскоре разорвали шакалы.

Принц возвратился со своей женой в Кеми, где его принял счастливый отец и тотчас назначил своим соправителем…

Затаив дыхание, рабочие слушали сказку, иногда бросая украдкой взгляд на Пиайя, потому что хотели знать, понравится ли эта история другу фараона. Пиай встал, поблагодарил и бросил рассказчику медный деб.

— Твоя история доказывает, что умом, энергией и ловкостью можно изменить свою судьбу. Об этом и должны все подумать.

С открытыми ртами люди смотрели вслед почтенному мастеру, и никто толком не понял, что он имел в виду. Это ведь была только очень интересная сказка и ничего больше…

Благой Бог и сын Солнца Рамзес запланировал свой торжественный въезд в Фивы. Он давно уже не посещал этого города, и, тем не менее, его присутствие было постоянно ощутимым, потому что по его повелению старые храмы расширялись, а новые вырастали как из-под земли. Они превосходили все бывшие до них по величине и роскоши. Фараон присутствовал в священном городе Амона в виде сотни своих статуй, больше десятка из них были гигантского размера, символизирующего власть и величие повелителя Обеих Стран. К этому стоило еще добавить тысячи именных картушей на потолках, стенах и колоннах, которые у каждого, кто умел читать — а все жрецы это могли, — ежедневно, ежечасно вызывали в памяти образ Благого Бога. Однако не только для жрецов фараон присутствовал всегда, народ также ощущал влияние владыки на их жизнь. Длившийся ранее одиннадцать дней праздник Опет был увеличен Рамзесом в два раза, и народу позволялось во время этих праздничных дней есть и пить за счет царя сколько душе будет угодно.

Теперь же Благой Бог прибывал собственной персоной в сопровождении обеих супруг и их детей. Испытанные и надежные люди за много дней до этого приготовили все до мельчайших подробностей. Когда показался царский флот, переносные кресла, носилки, повозки и лошади уже стояли наготове. Знаменосцы и носители опахала, курящие благовония, музыканты с фанфарами, барабанщики, певицы и жрецы всех почитаемых в Фивах богов ждали в гавани, и каждый точно знал, что ему делать.

По желанию фараона было изготовлено переносное кресло на троих, над которым был натянут роскошный расшитый балдахин. На это кресло взошел Благой Бог вместе с обеими супругами. Нефертари заняла место справа от него, Изис-Неферт — слева. Для принцев Енама, Рамозе и Сети стояли наготове колесницы с великолепными конями, более маленькие дети сели в открытые носилки, чтобы народ видел их, плывущих над толпой впереди трона их родителей.

За троном шла личная охрана фараона под командованием Мены; носители опахала двигались по обе стороны трона; затем шагали молоденькие жрецы с курильницами благовоний, они шли лицом к фараону и спиной к рядам жрецов. Под звуки торжественной музыки процессия медленно продвигалась. На царе были красно-белый двойной венец и длинная церемониальная борода. На Нефертари — хохолок ястреба с высоко поднимавшимися золотыми перьями. На Изис-Неферт — простой хохолок ястреба. Нефертари положила свою левую руку, а Изис-Неферт — правую на плечо фараона, который со своим изогнутым скипетром и плетью появился перед народом во всем своем величии, подобно неземному существу. Взоры девушек приковывали прежде всего три юных принца, каждый из которых, прекрасно одетый, стоял позади своего возничего. В правой руке каждый держал короткое золотое копье, которое сверкало в лучах утреннего солнца, подобно скипетру.

Почтительное удивление скоро уступило место громкому ликованию. Люди аплодировали, кричали, при этом, что для Фив было довольно странно, имя Нефертари звучало чаще, чем имя Изис-Неферт, которая была дочерью этого города.

Принцу Сети все это казалось сном. Еще несколько лет назад он жил в гареме, один среди многих. Его едва замечали, после смерти матери он стал почти изгоем без каких-либо видов на будущее, потому что число сыновей и дочерей Благого Бога заметно увеличивалось из года в год. Но однажды отец заметил его удивительное сходство с собой и не мог больше забыть о существовании восемнадцатилетнего юноши, который казался его близнецом и появление которого на свет воспринималось как дар богов. Это и то, что он вдобавок носил имя своего деда, выделило Сети из рядов других и сделало его действительно сыном Благого Бога, который, как и его единокровные братья, сыновья двух жен фараона, мог носить золотой урей и бывать с ними повсюду. Таким образом, с годами из прежде скромного юноши вырос довольно самоуверенный принц, который не без удовольствия слышал, как придворные сановники за его спиной намеренно внятно шептали: «Похож на Благого Бога как две капли воды! Он далеко пойдет».

Рамозе, старшим сыном Изис-Неферт, двигали другие мысли. Знают ли эти ликующие люди о том, кто он такой? Должны же они понимать, что он ближе всех стоит к трону, что священная двойная корона по праву предназначена ему! По его мнению, на него обращали слишком мало внимания, он лишь изредка слышал свое имя в криках толпы. Он вспомнил, что внушал ему перед этой поездкой Незамун, жрец-чтец и правитель двора его матери:

— Ты должен привлечь жрецов Амона в Фивах на свою сторону! Я тоже попытаюсь сделать все, чтобы продвинуть тебя на принадлежащее тебе по праву место наследника престола. Прежде всего я привлеку на твою сторону верховного жреца Небунефа. Фараон доверяет ему больше всех, и, если он будет на твоей стороне, мы многого достигнем. Не забывай одного: будучи царем, ты перенесешь столицу снова в Фивы. В этом ты должен будешь им дать, если они станут настаивать, даже письменное обещание. Енам не может и не будет этого делать, это они знают точно.

Рамозе запомнил каждое слово, но он ни в коей мере не знал, как ему это осуществить, как привлечь жрецов Амона на свою сторону. Он чувствовал себя неуверенно, как-то даже униженно и страстно желал ехавшему перед ним Енаму как можно быстрее сломать себе шею. Любой бы принял это за знак Амона и больше бы не стал думать о том, кого назначить наследником.

Енам же, который знал, что отец определил его в преемники, чувствовал в себе отзвук божественного, искру, метнувшуюся с двойного венца Благого Бога на его золотой урей. Юноша чувствовал, как тело его пронизывает золотой луч, отдаляющий его от людей и приближающий к богам.

Мысли его матери, Великой Царской Супруги Нефертари, были о том, что в ней снова взошло священное семя Амона. С того момента, когда она узнала о своей беременности, храм Хнума в Мемфисе получал ежедневно в жертву двух белых коз и каждые десять дней по три золотых деба. Она хотела побудить божественного создателя людей к тому, чтобы он на своем гончарном круге сформировал тело мальчика на смену умершему Амани.

Ставший Озирисом принц покоился в раскрашенном саркофаге. Его почти забыли в народе. Он умер несколько месяцев назад, время траура давно прошло, и только одна его мать ежедневно с тоской вспоминала о нем, о времени, когда он был маленьким и беспомощным и радостно улыбался ей беззубым ртом. Нефертари была разочарована тем, что в Фивах их не встретила Мерит. Фараон не нашел ничего странного в том, что высокочтимая принцесса хотела собственной персоной проследить некоторое время за строительством храма. Она будет ждать Богоподобного и Великую Царскую Супругу в Куше, если только Благой Бог не имеет других приказов для своей послушной дочери, — так передал ее слова верховный жрец Небунеф.

Фараон ухмыльнулся, когда услышал эту новость.

— Послушная? Ну да… — Он взглянул на Нефертари. — У нас, правда, другое мнение об этом.

Нефертари, которая знала своих детей лучше, чем ее вечно занятый супруг, стало не по себе. Мерит так несвойственно желание проследить за строительством храма. За этим, должно быть, кроется что-то другое. Но что? Она осторожно расспросила маленький оставшийся в Фивах двор Мерит, но услышала лишь незначительные вещи, среди которых повторялось, что принцесса здесь, в Фивах, очень интересовалась строительными работами и часто беседовала о них с мастером Пиайем. «Ага, — подумала Нефертари, — Пиай в Фивах, и она тоже…» Однако она не захотела довести эту свою мысль до конца, пока не узнает обо всем подробнее.

В ближайшие дни в большом зале для аудиенций должен был состояться прием, на котором фараон хотел объявить наследником трона принца Рахерунемефа, которого все называли Енамом.

— После этого мы сразу поедем на юг, только мы вдвоем, и я покажу тебе твой храм, даже если показать пока можно очень немногое.

— А дети? — спросила Нефертари. — Мы оставим их здесь?

— Для старших детей пребывание в Фивах намного интереснее, чем поездка к месту стройки. Да и маленьким лучше остаться со своими няньками здесь, во дворце, чем отправляться в утомительное путешествием. Изис-Неферт будет представлять нас здесь — пусть жрецы Амона торжественно со всеми почестями принимают ее. Мерит мы встретим там, на юге. Я только спрашиваю себя, как ей удастся так долго продержаться там.

У Нефертари были на этот счет мысли, но она предпочла промолчать.

 

18

С полной отдачей и громадной заботой Пиай работал над фигурой своей любимой почти в человеческий рост. Она должна была стоять со своей сестрой Хенут у ног царицы. Стоять? Нет, фараон придумал для этого храма нечто особенное. Каждый в Кеми, а не только занятые этой работой ремесленники, знал, что женские фигуры по традициям стоят рядом друг с другом или изображаются с чуть выступающими вперед ногами, в то время как мужчины изображаются выходящими из ниш гробниц или храмов.

Этот храм Рамзес постановил сделать чисто женским, он был посвящен Хатор и Нефертари, и здесь изображения должны были сделать по-другому. Следовало показать Нефертари и ее дочерей смело выходящими вперед, а ноги сыновей следовало лишь наметить.

— А ты сам, Богоподобный? Твои ноги тоже следует лишь наметить?

— Нет! — гневно проревел Рамзес. — Поберегись и дальше задавать такие глупые вопросы! Ко мне это, конечно, не относится.

Пиай снова забыл, что разговаривает с Благим Богом, а не с простым человеком.

Как раз в тот момент, когда он любовно шлифовал маленькие груди, он услышал крик Хотепа:

— Мастер Пиай! Мастер Пиай!

Хотеп работал над фигурой Хенут у левой ноги Нефертари, потому что Пиай хотел одновременно изваять статуи обеих принцесс. Сейчас Хотеп взволнованно показывал на север, и Пиай увидел то, чего он так жаждал в последние несколько дней. На ладье сияла золотая маска Хатор, а искусно разукрашенная палубная надстройка, в которой располагались покои принцессы, была похожа на драгоценный сундук.

«Сундук, скрывающий сокровище», — подумал Пиай и послал Хотепа к надсмотрщикам, чтобы они позаботились о достойном приеме. Он сам закончил груди скульптуры, спрыгнул со своего помоста в локоть высотой и старательно вымылся в ванной. Пристань для кораблей была сооружена южнее обоих храмов, чтобы не мешать вывозу строительных отходов.

Пиай встретил принцессу с несколькими старшими надсмотрщиками. Носилки для нее были уже приготовлены, но она сказала:

— Нет, несколько шагов к храму я могу сделать и сама.

На Пиайя она бросила лишь беглый взгляд. Никто, даже самый подозрительный, не предположил бы, что между двумя этими людьми существует связь. Как всегда, от принцессы исходило царственное сияние. Над ее лбом сверкал, угрожающе приподнявшись, урей, воротник из золота и ляписа прикрывал ее шею и плечи. Белоснежное воздушное льняное платье было вышито по краям золотом и тихо шелестело, в то время как Пиай на положенном отдалении шагал слева от принцессы.

— Насколько вы продвинулись с Большим храмом, мастер Пиай?

— Сейчас готовится пещера для самого последнего помещения. Стенные росписи в большом зале уже закончены. Мои лучшие скульпторы работают над фигурами Благого Бога в виде Озириса на пилястрах.

— А почему ты не делаешь это сам? Мой высокочтимый отец ценит твою руку выше всех.

«Ты ценишь ее не меньше, когда она бродит по определенным частям твоего тела», — подумал Пиай, а вслух ответил:

— Для этого у меня, к сожалению, нет времени. Богоподобный приказал мне выполнить фигуры на фасаде обоих храмов, а также рельеф о битве при Кадеше. Уже эти работы задержат меня здесь на несколько лет.

Мерит остановилась, выражение безразличия исчезло с ее лица. Она знала, конечно, что у Пиайя здесь много работы. А теперь она сама увидела громадные храмы, над которыми будет годами трудиться ее любимый, и то, что она до этого вытесняла из своего сознания, вдруг угрожающе предстало перед ее глазами, — призрак разлуки. И у нее не было никакого средства это предотвратить.

— Несколько лет, — повторила она растерянно, — а разве нет никого, кто мог бы сменить или заменить тебя? Благой Бог, конечно же, не захочет, чтобы ты подорвал свое драгоценное здоровье, потому что есть еще много других дел в Фивах, в Пер-Рамзесе, в Мемфисе…

Ее раскосые темные глаза почти умоляюще взглянули на него, как будто просили его о более благоприятном известии.

— Нет никого, кого нельзя было бы заменить… — ответил Пиай, и потому, что он понимал ее чувства, и потому, что он сам чувствовал то же самое, у него слезы подступили к глазам. Мастер кашлянул и сказал, с трудом овладев собой: — Если позволишь, я покажу тебе сейчас Малый храм.

Они поднялись к храму Хатор-Нефертари, и Мерит остановилась перед готовой фигурой своей матери, которая, как сияющая прекрасная богиня, выступала левой ногой из ниши. Мерит подошла ближе, чтобы посмотреть на свое собственное изображение, вокруг колен которого еще стоял низкий помост. Она вымученно улыбнулась:

— А кто эти девушки у ног божественной Хатор? Они выглядят как близнецы…

Она наклонилась ближе и прочитала:

— Мерит-Амон. А ее сестру-близнеца зовут Хенут-Та-Уи…

Верная служанка Бикет не могла больше сдерживаться и воскликнула:

— Ну, это же ты сама, принцесса, с твоей маленькой сестрой! — Она почтительно покачала головой. — Моя Мерит на стене храма…

Мерит притворилась удивленной:

— Я и не знала, что Хенут уже такая большая. Ей сейчас не больше шести лет.

Пиай извиняюще улыбнулся, хотя он знал, что она хорошо понимает, в чем дело.

— Когда царские дети изображаются у ног своих родителей, то ради симметрии их обычно изображают одинакового роста. Она еще вырастет, маленькая Хенут. К сожалению, фигуры еще не совсем готовы, остальное будет доделано за несколько часов.

Они вошли внутрь пещерного храма, работа в котором ради высокого визита была прервана. Для визита дюжину нубийцев искупали, переодели в свежие передники, и теперь они стояли с факелами у стен и пилястров. Рельефы частично уже были выполнены, частично лишь намечены черными и красными штрихами.

— Прекрасно, прекрасно… — пробормотала Мерит, думая о чем-то своем. — Я хотела бы сейчас немного отдохнуть. Сегодня вечером мы вместе пообедаем, а потом я выслушаю твой доклад, Пиай. Приведи с собой также старшего надсмотрщика и мастера, знающего особенности горных пород.

— Как пожелаешь, высокочтимая принцесса.

Пиай тем временем нашел Хотепа и сказал:

— Я задам тебе сейчас один вопрос, на который ты не должен отвечать сразу. Будет достаточно, если ты сообщишь мне о своем решении в течение ближайших нескольких дней. Готов ли ты один доделать фасад Малого храма? Если у тебя возникнут трудности, ты сможешь подойти ко мне в любое время, потому что я работаю рядом в Большом храме. Для нас это единственная возможность не провести половину жизни в пустыне. Может быть, мы найдем деятельных помощников для более грубых работ.

В действительности Пиай боялся долгой разлуки с Мерит и хотел сделать все, чтобы сократить сроки работы здесь.

Мерит приняла ванну, позволила Бикет втереть себе в кожу ароматное масло и украсила себя старательнее, чем обычно.

Бикет втерла последние капли с ладони в бедра Мерит, ласково шлепнула ее и сказала:

— Мне жаль, что я должна напомнить тебе, моя голубка, но сегодня у тебя самый плодородный день. Было бы лучше, если бы ты просто поболтала с мастером Пиайем.

— Ах, Бикет, — вздохнула Мерит, — каждый день может оказаться нашим последним днем на очень долгое время. Благой Бог скоро прибывает в Фивы, и если мне не повезет, то уже завтра человек, посланный отцом, заберет меня назад. Как я могу отказать Пиайю в общении со мной?

— Тогда ему надо быть крайне осторожным и следить за тем, чтобы его семя не попало в тебя. Это намного меньшее зло, чем избавляться от ребенка, поверь мне.

— Я никогда не избавилась бы от его ребенка! — возразила Мерит возмущенно. — Лучше я навлеку на себя гнев отца. У него уже есть дюжина внуков. Что за важность, если у него будет еще один от меня?

— Да защитит тебя Хнум и да не схватится он на этот раз за свой гончарный круг.

Незадолго до захода солнца появился Пиай с несколькими людьми, ответственными за ход стройки. Принцесса приняла их очень дружелюбно, поставила много разумных и несколько глупых вопросов, пообедала с ними, ведя оживленный разговор, а затем простилась с ними. Пиай сказал, что он пройдется еще раз вокруг строительной площадки, подождал, пока шаги других замерли вдали и проскользнул обратно. Собственно говоря, маленький дворец должен был бы охраняться, но что здесь, на краю пустыни, может случиться?

Как всегда, Бикет, бодрствующая Соколиха, открыла дверь и впустила Пиайя к своей госпоже. Она хорошо понимала, что этот высокий жилистый мужчина с приводящими в смущение серыми глазами нравился ее госпоже, однако сегодня лучше бы ему оставаться где-нибудь вдали от принцессы.

Мерит сидела на террасе сада и смотрела на большой лениво текущий поток, который исчезал на северо-востоке между плоскими цвета охры горами в пустыне. Дневная жара спала, веял тихий, прохладный ветерок, а с приближением ночи здесь будет так холодно, что спящие с удовольствием закутаются в толстые шерстяные одеяла. Они поцеловались, и Пиай сказал:

— Я думаю, будет лучше, если мы пойдем в дом. В ночные часы здесь летает много рыдающих привидений, их не меньше, чем летучих мышей. В течение дня ты чуть не погибаешь от жары, и не верится, как холодно здесь может быть ночью. Мастера уже размышляют над тем, не появятся ли в обоих храмах с течением времени трещины из-за таких перепадов температуры. Мы должны, может быть…

— Пиай, мой дорогой, почему ты рассказываешь мне обо всем этом? За столом об этом уже говорили. Ты хочешь скрыть что-то за потоком своих слов, я права?

Они вошли в дом и сели на скамейку из бамбука. Пиай обнял Мерит.

— Я просто не знаю, что еще сделать. Во время работы я часами ломаю голову над тем, как сократить предстоящую нам разлуку. Мой помощник Хотеп сейчас продвинулся уже настолько далеко в своем мастерстве, что один может работать над фасадом Малого храма. Однако четыре сидящие фигуры Большого храма фараон, да будет он жив, здрав и могуч, доверил именно мне. А мы все обязаны покоряться Благому Богу, так ведь? Единственная возможность ускорить работы — и твой высокочтимый отец вряд ли будет против — найти деятельных помощников, которым я мог бы поручить часть грубых работ. Ведь остается еще рельеф о битве при Кадеше, который Богоподобный желает получить в моем исполнении, а это займет несколько месяцев. Когда я все это складываю вместе, получается по меньшей мере…

Мерит закрыла ему рот:

— Я не хочу слышать никаких чисел, я просто не хочу знать, сколько это будет длиться. Все, что мне остается, — надежда. Пожалуйста, не отнимай ее у меня. Я уже думала, что я могу сделать. Может быть, мне удастся убедить отца, чтобы он оставил меня в Фивах приглядывать за жрецами Амона. Время от времени я могла бы наблюдать за тем, как продвигаются работы. Как ты считаешь?

Лицо Пиайя просветлело:

— Великолепный план! Но согласится ли с ним Богоподобный?

— Подождем. У любящих часто бывает, как у людей, испытывающих смертельную опасность. Они развивают невероятные силы, изобретают ловкие ходы и всевозможные хитрости, на которые в обычных условиях бывают не способны.

Пиай прижал Мерит к себе и почувствовал, как кровь прилила у него к низу живота и как в нем вспыхнуло желание. Тесно прижавшись друг к другу, они пошли в спальню. Он указал на постель.

— Посмотри на шерстяные одеяла. Я велел привезти их из Суенета, чтобы моя любимая не замерзла ночью в пустыне.

Мерит рассмеялась и откинула одеяло. Тихо вскрикнув, она отпрянула назад. Под одеяло заполз скорпион, который сейчас выставил свое ядовитое жало для нападения.

— Убей его! Немедленно убей его!

Пиай покачал головой:

— Нет, так не пойдет. В этой местности народ почитает богиню Зелкет, а у нее это животное считается священным.

Он стащил свой передник, быстро бросил его на возбужденного скорпиона и замотал его.

— А если бы он тебя уколол? — с упреком спросила Мерит. — И, может быть, даже в очень важную часть тела?

— Ну, тогда я смог бы продлить наши любовные часы до бесконечности, потому что если скорпион жалит, то ужаленное место жутко вздувается.

Он подошел к окну, вытряхнул передник и лег рядом с Мерит.

— А за что она, собственно говоря, отвечает, богиня Зелкет?

— Я полагаю, здесь ее почитают, как богиню, защищающую четыре источника Нила. Она еще как-то связана с загробным миром, но я толком не знаю.

То, что Зелкет почитается народом как старая богиня плодородия, Пиай, разумеется, не знал, а может быть, он умолчал об этом. Он снова и снова представлял себе это свидание, в мыслях много раз обнимал Мерит, а сейчас, когда лежал с ней, прикасаясь к ее груди и бедрам, он внезапно превратился в бессильного евнуха. Любовные поглаживания Мерит тоже не помогли. Пиай лежал целомудренным, как младенец в руках матери.

Мерит утешающе погладила его по голове:

— Не смущайся. Тяжелая работа тебя совсем вымотала. Отдохни, поспи немного, у нас еще целая ночь впереди.

Пиай мгновенно заснул в объятиях Мерит и проспал бы до рассвета, если бы вскоре после полуночи его не разбудил громкий вой шакала. Мерит тоже проснулась.

Пиай объяснил:

— Лагерь привлекает шакалов. Наши люди выбрасывают кости съеденных кур, гусей и барашков в пустыню, а ночью эти звери рыщут в поисках еды.

— Звучит, как голос из Подземного мира, заставляет вздрагивать, пугаться…

— Зов Анубиса… Но он обращен не к нам, а к отбросам там, снаружи. Используем лучше остаток ночи во благо себе.

К нему внезапно вернулась его мужская сила, и он притянул к себе сонную Мерит.

Она пошутила:

— Смотрите-ка, мастер Пиай совсем в форме, а я устала и хотела бы спать дальше.

Пиай сделал вид, что уступает, но продолжил свои нежные поглаживания, его рука скользила по ее телу, делая остановки то тут то там, исследовала ее теплую гладкую кожу, забиралась в каждый уголок, пока сама Мерит не потянулась к нему, и он нежно и медленно проник в нее. Шерстяное одеяло упало на пол, и холодную ночь в пустыне победил жар влюбленных.

Они заснули поздно, а на рассвете Пиай проснулся оттого, что Бикет трясла его за плечо:

— Просыпайся, Пиай, тебя уже ищут. В это время ты обычно уже на работе.

Он вскочил с постели, быстро обмотал передник вокруг бедер и надел парик.

— Извини, маленькая львица, но нам нельзя никому давать повода подозрениям.

Мерит зевнула и сказала недовольно:

— Кто мог бы привлечь тебя к ответу? Ты ответствен только перед фараоном.

— Именно это я и имею в виду. Прощай, любимая.

Конечно, никто не осмелился спросить его о причине его опоздания, но от него не ускользнули любопытные взгляды и перешептывания, которые смолкли, когда он появился. Мастер рассердился, но сделал вид, что ничего не заметил.

Днем перед большим приемом, который фараон хотел дать для жрецов и чиновников в Фивах, принцу Рамозе доложили о визите Незамуна. Толстый жрец подождал, пока исчезнет слуга, и прошептал:

— Пришло время, принц! Тотмес ждет нас. Я сделаю вид, будто показываю тебе что-то у храма.

Окольными путями они прошли от дворца к зданию храма, откуда внезапно вынырнул Тотмес и провел их в маленькое помещение.

— Здесь нам никто не помешает по меньшей мере в течение нескольких часов. Извини, если я сразу перейду к делу, принц Рамозе, у нас мало времени. Ты знаешь желание Амона, жрец-чтец и доверенное лицо твоей высокочтимой матери, да будет она жива, здорова и плодородна, наш замечательный Незамун, уже ввел тебя в курс дела. Мы считаем, что священная традиция наследования престола перворожденным должна соблюдаться, и, так как Амани мертв, а ты являешься отпрыском не какой-то там наложницы из гарема, как этот высокомерный Сети, а царской супруги, тебе и наследовать трон Кеми. Мы поддержим перед Богоподобным, да будет он жив, здрав и могуч, твои притязания. Мы делаем это, потому что нашей главной целью является снова вернуть Амону, царю богов, его права. Мы не хотим от тебя ничего большего, кроме как согласия, когда ты однажды станешь господином Обеих Стран, учредить две столицы. Если тебе раньше говорили, что коварные жрецы Амона хотели бы снова иметь фараона в Фивах, это неверно. Это всего лишь ложь наших противников. Амон-Ра дал нам знать в одном из своих предсказаний, что он хотел бы вместе с Благим Богом править городом и страной. «Вместе» означает в братском единстве и согласии, и поэтому он готов оставить священные Фивы на полгода фараону. Когда однажды ты возложишь на голову двойной венец, никому не покажется странным, что ты оказываешь честь Обеим Странам своим посещением поровну: полгода проводишь в Мемфисе или Пер-Рамзесе, полгода — в Фивах.

Рамозе сделал вид, что раздумывает. Он не доверял этим жрецам и подозревал, что они каким-то образом хотят обойти его. Однако он мог спокойно дать согласие. Ему самому чрезвычайно нравились Фивы, и он ничего не имел бы против того, чтобы остаться здесь навсегда. Поэтому Рамозе поставил свою подпись под документом, который прочитал ему Незамун. В конце принц спросил:

— Верховный жрец знает о нашем договоре?

Тотмес, который не мог смотреть в глаза ни одному человеку, взглянул поверх головы Рамозе на дверь, откашлялся и сказал:

— Нет, он ничего об этом не знает, хотя он, конечно же, одобрит это. — Жрец помолчал и добавил: — Как бы хорошо он ни справлялся со своей должностью, его сердце не принадлежит Амону-Ра, и, когда наступит твой черед занять престол, Рамозе, следует обдумать, не освободить ли его от его заданий столь высокой должности. Однако это решение принадлежит исключительно сыну Солнца.

Рамозе понял и уже почти пожалел, что попал в лапы Амона. Но, будучи фараоном, он высоко поднимется над ними, и тогда им придется узнать, кто хозяин в Кеми.

Большой просторный зал для аудиенций, поддерживаемый цветными колоннами, был заново расписан художниками. Они сбили слой со старыми изображениями, заново отделали стены и потолки и разрисовали их сценами жизни и подвигов Благого Бога Рамзеса. Он был изображен вместе с Нефертари приносящим жертвы богам, присутствовал вместе с Великой Царской Супругой на празднике Опет, но большая часть картин изображала его в роли воина. Он повергал своих врагов, проходил мимо бесконечных рядов пленных и был изображен в сцене битвы при Кадеше более чем в три человеческих роста на своей колеснице посылающим бесчисленные стрелы в ряды врагов. Изис-Неферт не была изображена ни на одной из картин. Тем, кто скользил взглядом по стенам, потолкам и колоннам храмов и дворцов, казалось, что у Благого Бога есть только одна-единственная супруга — Нефертари, Прекраснейшая из носивших хохолок ястреба, приятная умом и сладостная в любви.

Нефертари сидела по левую сторону от Благого Бога на двойном троне, рядом с ней на стуле чуть пониже сидела Изис-Неферт, а направо от царя расположились принц Енам и правитель Фив Птамозе, который был также управляющим Югом и теперь приветствовал гостей от имени Благого Бога.

Произносились похвалы и порицания, передавались знаки отличия и раздавались подарки. Среди получивших подарки был также Тотмес, которого Рамзес хотел наградить за то, что он много лет, будучи вторым жрецом, исполнял обязанности верховного жреца до избрания Небунефа. Ему подарили маленькое поместье южнее Фив, выражая свою благодарность, второй жрец смог наконец приплести к ней то, что было ближе всего его сердцу:

— Ты избранник Амона-Ра, совершенный бог, сын Солнца, Гор, любимец Маат, великий властью, прими мою благодарность за щедрый подарок. Да будешь ты жив, здрав и могуч, да праздновать тебе тысячи тысяч праздников Зед. И юный Гор в гнезде, наследный принц Рамозе, будет расти рядом с тобой и…

Рамзес, который до этого молча и неподвижно сидел на троне рядом с Нефертари, вскочил с места. Церемониальная борода от внезапного движения отклеилась, но никто не обратил на это внимания. Скипетром Хека он гневно указал на Тотмеса, который замер с неподвижным лицом.

— Ты осмеливаешься опережать мое решение и называешь перед лицом этого достойного собрания моего сына Рамозе наследным принцем?! Смутил ли Амон твой разум, или предательство и дерзость стали сейчас свойствами его жрецов? Уберите этого человека с моих глаз немедленно! Он отравляет воздух этого дворца! Вместе со своей должностью ты потеряешь и язык, который высказал подобное богохульство. Бросьте его связанным в темницу, об этом куске нечистот я вынесу приговор позже.

Несколько вооруженных охранников схватили Тотмеса и хотели увести его. Но фанатичный жрец снова обрел дар речи.

— Обдумай свой приговор, Богоподобный, потому что может получиться так, что тебе придется произнести второй — твоей дочери и ее…

— Замолчи! — крикнул управляющий Югом. — Богоподобный не позволил тебе говорить!

Безобразная ухмылка исказила лицо второго жреца, когда он снова заговорил:

— Этого никто не хочет слышать! Но все Фивы знают, что принцесса…

Один из стражников ударил его копьем по рту. Тотмес закашлялся, выплюнул кровь и выбитые зубы, закричал что-то непонятное, и его выволокли из зала.

Фараон остался стоять и спокойно сказал, обратившись к испуганно упавшему на колени собранию:

— Поднимитесь и слушайте. Я хочу объявить сейчас о следующем: принц Рахерунемеф, которого все называют Енамом, будет моим преемником на троне Гора. Если он уйдет в Закатную страну раньше меня, наследником станет его брат Мерире, а после него — нерожденные сыновья моей любимой супруги Нефертари. Если же они, да предотвратит это Амон, все соберутся в Закатной стране до того, как туда отправлюсь я, то мне на троне Гора наследует мужчина, которого я женю на своей перворожденной дочери Мерит. Дети Изис-Неферт получат право на трон, только если среди живых не останется ни одного отпрыска Великой Царской Супруги. Два писца записали мои слова, и каждый из присутствующих подпишет протокол в качестве свидетеля. Этим самым, я полагаю, будут устранены любые сомнения о моем преемнике. Вы свободны, остаются только Птамозе и верховный жрец Небунеф.

Люди молча покинули зал. Рамзес снова сел рядом с Нефертари и нежно положил руку ей на колено. Он приказал принести скамьи, и оба сановника сели.

Птамозе, правитель Фив и управляющий Югом, был верным приверженцем царя, умно выпутывавшимся из всех интриг жрецов Амона. Небунеф, избранный самим Амоном верховный жрец, также пользовался доверием фараона.

— Я оставил вас, чтобы задать важный вопрос. Я приказываю вам отвечать честно, даже если ответ будет неприятным для меня. Итак, что имел в виду Тотмес, когда дважды пытался оклеветать мою дочь? Что бы это ни было, это не предназначено для ушей собрания. Почему я должен вынести Мерит приговор? Что можно вменить ей в вину?

Небунеф сказал:

— Богоподобный, я полагаю, что Тотмес должен дать тебе ответ с глазу на глаз. Вероятно, он намекает на то, что принцесса Мерит проявила, может быть, больший интерес, чем это было бы прилично, к работе скульптора Пиайя. Они действительно вместе сидели над планами, встречались на ее корабле. Я не могу найти в этом ничего порочащего.

Рамзес взглянул на Птахотепа. Тот удивленно всплеснул руками:

— Я даже не догадывался об этом! Когда Тотмес сказал, что все Фивы знают об этих вещах, он, конечно же, преувеличивал. Тотмес сочится ненавистью, он обижен на тебя за то, что ты сделал верховным жрецом Небунефа, а не его. В нем говорят зависть и оскорбленное честолюбие. Он с умыслом построил свою речь так, чтобы прилюдно назвать Рамозе наследным принцем и оскорбить принцессу. Его язык действительно следует…

— Нет, я сказал это в минуту гнева. Его язык пусть пока сохранят, потому что я хотел бы поговорить с ним с глазу на глаз. Потом я вынесу приговор. Но одно мое решение неизменно: с сегодняшнего дня Тотмес лишается своей должности, и я предоставляю тебе, верховный жрец, назначить на его место верного человека.

Небунеф едва заметно помедлил и сказал:

— Тогда следует повысить третьего жреца. Это Бекенхонс, которого все зовут Беки. Он смышленый и работоспособный, всю жизнь служит здесь, в храме, и верен тебе, Богоподобный.

Рамзес поднялся:

— Согласен. Сегодня же можешь сообщить ему о назначении.

Нефертари молча присутствовала при беседе и обратилась к Рамзесу, только когда они остались одни:

— С окончательным приговором Тотмесу ты должен подождать до тех пор, пока мы выслушаем Мерит.

Рамзес взорвался:

— Ты становишься на сторону этого предателя и клеветника?! Ты, Великая Царская…

— Успокойся, любимый! Гнев — плохой судья, ты знаешь это так же хорошо, как и я. Тотмес грубо перешел границы дозволенного, оскорбил тебя и нашу дочь и за это заслуживает наказание, но ты должен подумать и о том, что у него немало приверженцев среди фанатичных почитателей Амона. Нельзя возбуждать в людях ненависть и возмущение. Часто бывает достаточно немного натянуть вожжи, чтобы придержать ретивого скакуна. Не стоит поднимать его на дыбы.

Рамзес, немного успокоившийся, погрозил ей пальцем:

— Я полагаю, сильнее, чем их, я должен придержать тебя, иначе ты похитишь у меня трон, как Маат-Ка-Ра у своего сводного брата Тутмоса. Потом ты подвяжешь себе бороду и будешь выступать в роли фараона… Ха! А давай попробуем!

Рамзес послал удивленного слугу за бородой и привязал ее к подбородку смеющейся и лишь для виду сопротивлявшейся Нефертари. Потом взял сделанный из тростника держатель для писчих перьев и вложил ей в руку, как скипетр. Рамзес упал на колени, вытянул вперед руки и засюсюкал, как придворный:

— О Гору Нефертари, любимец Маат, великий властью, прекрасный годами, Могучий Бык…

Тут Нефертари прыснула и заявила сквозь смех:

— О нет-нет, высокочтимый мой супруг, этот титул ты не можешь мне присвоить, если только не привяжешь мне что-либо более длинное, чем борода, и, конечно же, не к подбородку.

Рамзес вскочил на ноги, снял бороду с лица Нефертари и высоко поднял жену, как будто она весила не больше стебелька папируса.

— Побереги нашего нерожденного сына, дорогой. Он хочет появиться на свет через несколько месяцев.

— Мне и дочка подойдет.

— Тсс! — Нефертари своей изящной ладонью прикрыла его рот. — Такими словами ты смутишь богов. Я хочу загладить потерю Амани и снова и снова громко и отчетливо прошу о сыне. Делай это, пожалуйста, со мной, чтобы Хнум услышал наши молитвы и сотворил на своем гончарном круге мальчика.

— Хорошо, любимая сестра. Ты уже придумала имя для нашего сына.

— Да, я подумала об Атуме, боге-создателе из Она. Его также считают источником всего сущего, создавшим самого себя, и я думаю, что никто из твоих детей еще не носит его имя. Если ты согласен, то нашего сына будут звать Мери-Атум — любимец Атума.

Рамзес влюбленно посмотрел на свою первую супругу:

— Когда я не был согласен с тем, что ты говоришь?

Нефертари улыбнулась, и ямочки затанцевали на ее круглых щечках.

— Ты знаешь почему? Потому что я предлагаю тебе только то, против чего ты наверняка не будешь возражать. Ведь я знаю твои мысли, потому что обладаю половинкой твоего сердца.

Рамзес серьезно кивнул:

— Ты должна ее сохранить. Я знаю, что у тебя она в хороших руках. Теперь о другом. Дело с Тотмесом не дает мне покоя. Он все-таки был вторым жрецом Амона и имеет право на то, чтобы я его выслушал, и я хочу это сделать сегодня же.

После захода солнца царь велел привести разжалованного жреца и приказал страже:

— Подождите снаружи перед дверью.

Тотмес стоял, как побитая собака, в платье, покрытом каплями крови, с распухшим ртом, опущенными глазами и бормотал что-то бессвязное.

Рамзес молча посмотрел на него и почувствовал, что этим человеком владеют упрямство, враждебность и уязвленная гордыня, но не почувствовал к нему сострадания.

— Сегодня тебе по праву не дали произнести перед собранием то, что касалось только тебя и меня. Однако сейчас ты можешь говорить свободно. Я приказываю тебе именем Амона говорить правду!

Тотмес откашлялся, глядя на ноги царя, и сказал едва слышно:

— Я хотел только сообщить твоему величеству, что высокочтимая принцесса Мерит позволила скульптору Пиайю вольности, которые являются необычными между дочерью Солнца и одним из слуг твоего величества. Они катались вместе на корабле, провели ночь вместе в маленьком храме Сета позади гарема, они…

— Ты сам видел эти вещи? Откуда ты вообще знаешь об этом?

— Ну, ничто не остается скрытым. Есть слуги и чиновники, которые… я имею в виду… то, что происходит в пределах храма и дворца, так или иначе доходит до наших ушей…

— «Наших»? Кто это «мы»? — Голос царя стал громче и резче.

— Мы все верные слуги бога, — ответил Тотмес с упрямством.

— И какие выводы ты сделал из этих наблюдений?

— Я? Никаких! Я не допускаю дерзости делать выводы о членах царской семьи.

— Но ты имел дерзость против воли моего величества назвать наследника трона.

— Я назвал его только твоим живым перворожденным сыном. Многие из твоих предшественников…

— То, что делали мои предшественники, не имеет значения. Моя воля — закон для страны, и если я беру безымянного сына из самого мрачного угла гарема и называю его наследником, то это хорошо, верно и мгновенно становится истиной. Это доходит до твоего разума, упрямый жрец? Я — единственный высший жрец Пта, Амона, Амона-Ра и всех других богов, а поскольку я не могу один исполнять эту миссию, то назначаю заместителей. Я должен напоминать тебе о подобных всем хорошо известных вещах? Ты много лет верно служил своему богу. Почему же ты сейчас стал предателем по отношению к его собственному сыну? Амон-Ра принял облик моего отца, когда я был зачат, я — совершенный бог, единственный на земле живущий сын Солнца! Это знает каждый ребенок в Кеми, каждый раб, каждый из моих самых незначительных слуг. Почему этого не знаешь ты?

Тотмес молча уставился на колено царя. Он мог бы ответить на эти упреки, однако остаток разума помешал ему сделать это.

— Молчишь? Это тоже ответ, и я принимаю его. Я только тогда вынесу приговор тебе, когда поговорю с принцессой Мерит. Пока я дарю тебя свободу, но ты не должен покидать пределы храма. Теперь будешь трудиться как помощник жреца. Будешь убирать двор, носить воду и выполнять другую грязную работу, пока я не прикажу что-либо другое.

— Слушаю и повинуюсь, Богоподобный, да будь жив, здрав и могуч.

Крошечный храм Пта располагался в уголке храмового комплекса и едва ли играл какую-либо роль в Фивах. Жизнь в нем протекала незаметно. Службу там справляли два жреца, посетителей было мало, большей частью это были путешественники с севера, которые жертвовали пару куриц или козу. То, что Тотмес должен был служить городскому богу Мемфиса, было для него худшим наказанием, чем тюрьма.

Тотмес поостерегся назвать имя Незамуна. Коварный жрец-чтец и доверенное лицо царицы Изис-Неферт мог, вероятно, позднее еще пригодиться, потому что Тотмес и не думал о том, чтобы оставлять надежду. Для него было почти наслаждением страдать за своего бога, и он был твердо убежден в том, что его испытания в должности помощника жреца в храме Пта скоро пройдут.

Мерит и Пиай наслаждались каждым днем, который был им дарован, они думали только о сегодняшнем дне и прекратили принимать меры безопасности. Собственно говоря, каждый знал, что здесь происходит, но никто и помыслить не мог о том, чтобы читать наставления дочери Солнца и Единственному другу фараона.

Тем временем Хотеп пришел к твердому убеждению, что он может создавать так же много произведений, как и его наставник. Он молчал, держал глаза и уши открытыми и втайне надеялся на день, когда станет первым скульптором царя. Он не желал Пиайю ничего плохого, но и особо не огорчился бы, если бы с ним — а такое могло быть в любой момент — что-то случилось.

На вопрос Пиайя о том, сможет ли он принять на себя работы в Малом храме, он уже на следующий день ответил согласием. Конечно, он мог это! И фараон в свое время узнает, что Пиай не единственный в стране может выполнять подобные работы.

Присутствие возлюбленной сделало Пиайя рассеянным, он не мог сосредоточиться на работе, и уже на второй день сильно ушиб кисть руки. Сердце у него желало подобного несчастного случая, хотя, конечно, он произошел неосознанно. Мастер преодолел боль, велел наложить тугую повязку и провел еще несколько часов в Большом храме, где были сооружены уже большие помосты, и опытные каменотесы по указаниям Пиайя начерно вырубали в скалах четыре головы Благого Бога. Работы внутри большего пещерного зала были уже окончены, и сейчас добрая дюжина скульпторов работали над рельефными украшениями.

Получив травму, мастер выиграл несколько дневных часов для Мерит, но после ужина велел слугам проводить себя с факелами к своему дому, чтобы каждый знал, что ночи он проводит не в маленьком дворце.

Влюбленным было дано девять дней, затем однажды утром прозвучали фанфары герольда, сообщающие о прибытии Благого Бога и его супруги. Царский гонец явился раньше на полдня вместе с личными слугами фараона, которые тотчас с лихорадочной быстротой взялись за работу, чтобы подготовить все к его прибытию.

Пиай притворился, что очень обрадован, однако на сердце у него была печаль, и печень у него болела. Ему показалось, что фанфары объявили его собственный смертный приговор. Но даже если сейчас наступит конец, он все-таки достиг большего, чем было возможно для человека его происхождения. Скульптор и архитектор царя, главный надсмотрщик над всеми строительными работами в царстве, Единственный друг фараона, обладающий имениями, осыпанный подарками, и любовник дочери Солнца Мерит. Разве это ничего не значило?

Пиай надел церемониальный парик, украшения, велел обрызгать себя ароматной водой. Делегация надсмотрщиков и ремесленников зашла за ним в его дом, из дворца в сопровождении женщин и слуг пришла Мерит, высокомерная, с гордо поднятой головой, украшенной сверкающим уреем. Пиайю она показалась чужой, как будто настоящая Мерит все еще сидела в дворцовом саду и ожидала его.

Фараон появился на своей роскошной ладье, украшенной золотом, драгоценными камнями, слоновой костью, однако ее сопровождали только две другие ладьи. Должно быть, визит его будет не слишком долгим.

Перед глазами рабочих и надсмотрщиков Мерит церемониально и торжественно приветствовала своих родителей, все пали ниц, коснувшись головами песка, когда Благой Бог с Нефертари и Мерит под балдахином направились ко дворцу.

На вечер был запланирован торжественный ужин, на который были приглашены руководители строительства со скульпторами и художниками.

В то время как Нефертари и Мерит одевались и красились при помощи прислужниц, царица спросила:

— Есть что-то особенное, о чем ты хотела бы мне сообщить, Мерит? Мы были очень удивлены, когда не встретили тебя в Фивах.

— Во мне просто взыграло любопытство, и я захотела посмотреть твой храм, — ответила Мерит совсем непринужденно, но мать почувствовала, что она о чем-то умалчивает. Движением руки Нефертари отослала служанок.

— Я выносила тебя в своем теле, я видела, как ты выросла, я знаю твои плохие и хорошие стороны. Ты гордая девушка, и, насколько я знаю, ты никогда не обманывала меня, но сейчас мне кажется, что ты о чем-то умалчиваешь.

— О чем-то умалчивать, дорогая мама, — это еще не то же самое, что лгать. Я твоя дочь, но я больше не ребенок.

Нефертари горько улыбнулась:

— Конечно, конечно, в твоем возрасте я уже родила фараону дочь — тебя, и сына. Время от времени я спрашиваю себя, для кого ты хранишь свою девственность. Твой высокочтимый отец никогда не подталкивал тебя к браку и не навязывал тебе супруга, потому что он любит тебя. Ты живешь против воли богов, Мерит! Никто из них не живет один: Пта с Сехмет, Озирис с Изидой, Амон с Мут, и даже мрачный Сет женат на Нефтиде. Почему ты сопротивляешься мировому порядку? Таким образом ты грешишь против Маат и огорчаешь своих родителей. Или же есть мужчина, о котором мы ничего не знаем?

Что должна была ответить на это Мерит? Она не могла выдать своего возлюбленного, и лгать она тоже не могла. Оставалось только молчать. Нефертари не спросила ни о чем больше, но ее беспокойство усилилось.

В первый раз в своей жизни фараон также скрывал что-то от своей супруги, он ничего не рассказал ей о своем разговоре с Тотмесом. Фараон сделал это из любви, потому что не хотел волновать жену до разговора с Мерит. Однако теперь он откладывал объяснение с дочерью. Он, который никогда не был нерешительным, сейчас медлил и медлил.

После праздничного ужина у него состоялся короткий разговор с Пиайем, который доложил о ходе работы в обоих храмах и порадовал царя новостью, что Малый храм уже почти готов.

— Мы посетим его завтра вместе, мой друг.

Пиай поклонился и услышал, как царь тихо добавил:

— А там поглядим.

По дороге домой он постоянно вспоминал эти слова. Что имел в виду Богоподобный? Было ли это каким-либо знаком милости или наоборот?

Во время всего ужина Мерит не выказала ни единого знака неуверенности. Она обращалась к Пиайю свысока, как и было должно обращаться со слугой Благого Бога. Только фараон, так ему казалось, иногда поглядывал на мастера с выражением мрачного любопытства, но взгляды эти были очень быстрыми, и скульптор вполне мог ошибаться.

Хотя Пиай опустошил кувшин вина, чтобы запить свои заботы, он лишь с трудом забылся беспокойным сном.

Ему казалось, что он бродит внутри Большого храма и в первом зале громадные скульптуры Благого Бога в образе Озириса угрожающе смотрят на него. Внезапно они все одновременно начали громко говорить. Глухой, вызывавший дрожь хор голосов укорял:

— Горе тебе, Пиай, когда Анубис будет взвешивать твое сердце и найдет его легче пера Маат! Ты обесчестил мою дочь. Анубис столкнет тебя в вечный огонь, где тебя ждут кровожадные демоны, которые вырвут из твоего тела сердце, печень, легкие и кишки. Они будут рвать их снова и снова! Наказание твое продлится вечно, и вечно будет гореть огонь, не разрушая твое переполненное грехами тело.

Потом статуи сошли со своих мест и заковыляли на своих ногах, перевязанных бинтами, к Пиайю, который с криком, весь в поту, проснулся. Он встал, разбудил слугу и велел облить себя парой кувшинов воды.

Другой сон начался дружелюбно, вселяя надежду. Пиай посещал храм в Пер-Басте и вместе с Мерит молился богине любви с головой кошки. Потом он обнял свою любимую и повел ее на лодку. Они спустились под палубу, чтобы в кругу других паломников принести любовную жертву Баст. Однако не было слышно ни шороха, и Пиай удивлялся этому, потому что он однажды уже переживал подобное и помнил громкие стоны, вскрики и возню. Они наклонились и вошли в помещение, наполненное зеленоватым светом. Со странной отсутствующей улыбкой Мерит указала на пол и сказала:

— Посмотри, любимый, они все мертвы.

На полу лежали останки людей; некоторые прижимали костлявую руку к груди или животу другого скелета, застыв в вечной кошмарной ласке. Пиай бросился бежать, а Мерит внезапно исчезла. Он хотел выскочить на палубу, но это больше был не корабль. Пиай рухнул в затягивавшее его болото и проснулся.

В это утро большая, обычно оживленная стройка пустовала. Рамзес подарил рабочим три дня отдыха, не сокращая их жалованье, поэтому все хвалили щедрость Благого Бога. Царь хотел осмотреть храм без помех и в полном спокойствии. Вместе с Нефертари, Мерит и Пиайем он стоял перед наполовину готовым фасадом Малого храма.

— Твой храм! — обратился он к своей супруге.

Нефертари осмотрела свою уже готовую статую с двумя дочерьми и сказала:

— Я благодарю тебя, мой любимый царь.

Рука об руку они исчезли внутри храма, сопровождаемые только двумя телохранителями с факелами. Рамзес попросил Мерит и Пиайя остаться снаружи. Пиай прошептал ей:

— Богоподобный знать не знает, что это твой храм, любимая. Каждым ударом резца я запечатлял в камне тебя.

Мерит нежно посмотрела на него:

— Сохраним это как нашу тайну. То, что царь построил храм для моей матери, уже знает весь свет, а то, что первый скульптор фараона посвятил его своей любимой, знаем только мы.

Ослепленные дневным светом, у выхода появились царь и царица. Рамзес сказал:

— Прекрасно, Пиай. Краски тоже мне нравятся. Художники должны выбрать именно эти цвета. В любом случае я хотел бы, чтобы этот храм был готов первым. А теперь посмотрим Большой храм.

Внезапно у Пиайя возникла безумная мысль, что он, собственно говоря, уже член царской семьи. Он сопровождает фараона и его жену, рядом с царской четой шагает Мерит — маленькая объединенная оживленным разговором семья. В ней царят мир и довольство.

Фараон похвалил также Большой храм, велел объяснить ему подробности, сделал предложения и долго смотрел на грубо вырезанные, но уже узнаваемые головы, которые выглядывали из-под помостов.

Все выглядело так, будто отец семейства доволен мужем дочери. Сама Мерит поддалась искушению довериться этому видимому миру, у нее возникла новая надежда. Только Нефертари, чувствовавшая острее всех, не поддалась обману. Это было затишье перед бурей. В природе перед хамазином воздух тоже замирает, воцаряется опасная тишина, которая вводит в заблуждение неопытных.

С Пиайем милостиво распростились, и царская семья возвратилась в маленький дворец. Мастер не привык проводить день без работы и не знал, чем ему заняться. Он пошел домой, лег, снова встал, полистал строительные планы и пожелал, чтобы фараон как можно быстрее уехал и все бы осталось по-старому.

Царь Рамзес был близок к тому, чтобы выполнить желание своего первого архитектора. Работа в храмах так впечатлила его, что он постарался забыть все, что узнал от Тотмеса. В конце концов в его воле считать определенные вещи не совершившимися. Нужно только послать скорохода в Фивы, и управляющий Югом, верный и преданный Птамозе вместе со смертным приговором передаст Тотмесу кувшин отравленного вина. Существовал старый обычай, позволявший высокопоставленным лицам не быть казненными позорно перед глазами толпы, а по милости фараона с честью покончить жизнь самоубийством. Этим проблема была бы решена, и одним фанатичным жрецом Амона на свете стало бы меньше.

Но как же последствия? Мерит и Пиай продолжили бы свою связь, и все большее количество людей узнали бы об этом. Нет! Кровь Ра не может быть загрязнена, иначе Рамзес поставил бы под вопрос свое божественное происхождение и высокое положение. Мерит — священный сосуд, который бы любое простое семя загрязнило и обесценило. Она может выйти замуж только за одного из своих единокровных братьев, а Пиай должен быть сурово наказан. Рамзесу пришло было в голову поженить Рамозе и Мерит, но это дало бы жрецам Амона повод к новым интригам и выглядело бы так, будто фараон хочет что-то загладить. Нет! Рамзес вскочил на ноги и схватился за колокольчик.

— Пусть придет принцесса Мерит!

Она вошла, гордая принцесса, его первенец, которую бог Хнум так искусно изваял по образу и подобию обоих родителей. Она поцеловала руку отца и выжидающе посмотрела на него.

— Ты знаешь, зачем я велел позвать тебя?

Она знала это, но ответила, улыбаясь:

— Не знаю, но сейчас узнаю.

— За Пиайем и тобой в Фивах наблюдали. Вы провели вместе ночь в покинутом храме Сета, вместе катались на ладье, и я предполагаю, что ты разделяла ложе этого предателя.

Лицо Мерит вспыхнуло от гнева:

— Пиай не предатель, а то, что рассказывают в Фивах, — злобные сплетни! Мне жаль, что мой высокочтимый отец прислушивается к ним.

Почувствовав сопротивление дочери, Рамзес рассвирепел, голос его загремел:

— Я хочу сейчас же узнать правду от тебя, иначе я должен буду выбить ее из Пиайя! Вряд ли вы целую ночь молились в храме Сета! А почему ты не отправилась кататься по Нилу с женщинами из свиты? Жрецы Амона знают о твоих похождениях и смеются за моей спиной. Ты запятнала мое имя! А теперь говори и без всякой лжи и уверток.

Гордость и гнев смешались в бесстрашном сердце Мерит. Она надменно вскинула голову, ее темные глаза горели от возмущения.

— Я никогда тебе не лгала, я думала только, что правда в этом случае не была бы для тебя желательной. Да, Пиай — мой возлюбленный, мой муж, мой любовник. Мы любим друг друга, и мы страдаем оттого, что должны скрывать эту любовь от всего мира. Позволь нам удалиться с твоих глаз, объяви нас мертвыми. Я хотела бы быть его женой, и он должен быть моим мужем, а все остальное мы оставим. Принцессу-первенца, первого архитектора царя, Единственного друга фараона, дворцы и слуг — мы все это сложим к твоим ногам, если ты отпустишь нас.

Рамзес вскочил на ноги, отшвырнул в сторону то, что попалось ему на пути, и схватил Мерит за руку так крепко, как будто хотел сломать. Однако гордая принцесса не шевельнула и бровью и бесстрашно посмотрела в глаза отца, сверкавшие гневом.

— Вот вы что придумали! Я должен просто позволить вам бежать и объявить вас убитыми. Но это не изменит того, что ты дочь Солнца, даже если ты отложишь свой урей и царские украшения! Как Пиай всю жизнь будет сыном раба, так и ты всегда остаешься принцессой. Ты не можешь изменить решения богов! Это кощунство. Я разрублю Пиайя на куски и скормлю его рыбам в Ниле, а ты будешь свидетельницей этому. А потом ты немедленно отправишься в Пер-Рамзес и выйдешь замуж за какого-либо принца, их там хватает.

— Если ты сделаешь это с Пиайем, можешь и меня бросить в Нил вместе с ним! Что тогда будет с твоим великолепным храмом? Кто выточит четыре громадные фигуры? Ни один другой скульптор не осмелится на подобную работу, и то, что было задумано столь великим, останется, к твоему вечному стыду, незавершенным.

— Как ты со мной разговариваешь?! — заорал Рамзес. — Что здесь называется стыдом? Ты сама покрыла себя позором и должна будешь заплатить за это, как и твой жалкий любовник! Прочь с глаз моих, и оставайся в доме, пока я не решу вашу судьбу!

Однако слова Мерит достигли своей цели, и, когда гнев схлынул, царь сообразил, что он потерял бы вместе с Пиайем. Конечно, кто-то другой мог бы сделать колоссальные фигуры. Но кто? В Фивах Рамзес долго стоял перед своей громадной фигурой, сидящей на троне. Он от всего сердца восхищался Пиайем и поздравлял себя с тем, что имеет такого мастера. А теперь он останется с пустыми руками. Не бросать же ему своего лучшего скульптора в Нил.

Раздираемый противоречивыми чувствами, царь искал убежище у Нефертари. Она посоветует ему и вместе с ним найдет решение.

Он обстоятельно изложил суть дела, говорил о позоре, подлости, наказании, говорил также о храмах и о том, что едва ли сможет воплотить свои замыслы без Пиайя.

— Я иногда ощущал его своим братом по духу, чувствовал душевную связь с ним, а теперь это! Еще никогда ни один человек так не разочаровывал меня. Никто еще так не использовал мое доверие.

— Я сочувствую твоему гневу, любимый, я тоже возмущена и подавлена. Но твое возмущение не должно заходить так далеко, чтобы разрушить свой лучший инструмент. Поддавшись гневу, ты сотрешь с лица земли человека, которого боги тебе, исключительно тебе, фараону, послали для их и твоего прославления. То, что он обесчестил нашу дочь, ну… конечно, непростительно и требует наказания.

Рамзес вздохнул. Его жена признала его правым во всем, однако напомнила ему об обязанностях по отношению к богам.

— Что ты предлагаешь?

— Ты не должен принимать моего совета, но я полагаю следующее: Пиай упомянул, что его помощник Хотеп может один доделать Малый храм, мой храм. Делу особенно не повредит, если мастер некоторое время будет отсутствовать, может быть…

— Стой! Мне уже кое-что пришло в голову. Я отправлю Пиайя на каторжные работы, но оставлю вопрос открытым на неопределенное время. Разумнее всего было бы послать его прямо сейчас в Суенет, в гранитные каменоломни. Там, занимаясь тяжелой работой, он сможет подумать над тем, что это значит обесчестить принцессу.

Нефертари не стала высказывать замечание, что Пиай до сих пор работал не менее тяжело, и только спросила:

— А что будет с Мерит?

— Мерит должна выйти замуж и немедленно. Она продолжит жизнь с супругом, подходящим ей по положению, очень далеко от Пиайя. Между ними в будущем будет лежать вся Кеми. Когда мне снова будет нужен Пиай, я отправлю его в изгнание из Суенета куда мне будет угодно. Мерит же сможет научиться в Пер-Рамзесе выполнять обязанности дочери Солнца, отделенная от предателя многими днями пути.

По фараону было видно, как он доволен своим решением. Весь гнев слетел с его лица, и он снова считал своим собственным решением то, к чему побудила его Нефертари. Она спросила его только:

— Ты уже выбрал супруга для Мерит?

— В любом случае это не будет один из сыновей Изис-Неферт.

Он подумал и воскликнул внезапно:

— Сети! Да, Сети, это было бы верное решение. Он как две капли воды похож на меня, и у них будут прекрасные чистокровные дети. Как ты считаешь?

Нефертари не решилась возразить, хотя и боялась, что Сети не ровня гордой Мерит. В этом браке он, вышедший из темного угла гарема, должен будет проявлять снисходительность. Да и Мерит, сердце которой уже выбрало возлюбленного, не сможет забыть его просто так. Однако Рамзес успокоился, и Нефертари не захотела вновь будить в нем гнев.

— Он способный и статный мужчина. Почему нет? Может быть, нам стоит дать им немного времени…

Рамзес тотчас вспыхнул:

— Нет и еще раз нет! У других женщин ее возраста уже полдюжины детей. Мы и так дали ей достаточно времени, чтобы она жила, как хотела. И что из этого вышло? Теперь она должна познакомиться с обязанностями своего высокого положения.

— Ты абсолютно прав, любимый. Я думаю, ты снова решил умно и справедливо. Конечно же, Маат с благоволением направляет твои решения.