С таким нетерпением ожидаемые Калигулой корабли из Александрии прибыли. Одним из них было судно невероятных размеров, построенных специально для перевозки статуи из Хелиополиса высотой почти семьдесят локтей. Правда, жрецы древнего египетского храма Солнца ворчали, когда Авиллий Флакк сообщил им о желании императора видеть статую в Риме, но деньги сделали их сговорчивыми. Флакк выплатил их из собственного кармана, поскольку понимал, как ненадежна его должность префекта, и хотел расположить к себе императора.

Другое судно доставило желаемую статую Исиды, кроме того, двух сфинксов, фигуру Сераписа в натуральную величину из черного камня и еще многое другое, что могло бы украсить храм богини.

Золотой панцирь, как писал Флакк, не был готов по причине недостаточного для изготовления времени, и должен был быть доставлен следующим судном. Калигулу, готового разбушеваться из-за этой новости, успокоил Каллист.

— Я понимаю это, император. Если работать по-настоящему тщательно, времени не хватит. Но никто не рассчитывал, что корабль со статуей прибудет так быстро. Где распорядиться поставить его?

— С этим можешь не торопиться. Возможно, я расширю маленький цирк в садах и прикажу установить ее там. Сейчас для меня важнее освящение храма Исиды. Когда оно состоится?

— Для большой процессии все готово. Египетские жрецы говорят, что сейчас, весной, самое лучшее время: природа просыпается, и солнце день ото дня поднимается все выше на небосводе.

— Хорошо, Каллист. Сделай все как можно быстрее. Я придумал для праздника нечто особенное.

«Кто теперь окажется в числе пострадавших?» — подумал Каллист с ужасом, ведь кто-то должен был расплатиться за выдумку.

У разбогатевшего Каллиста впервые появились мысли о том, что и он однажды сможет оказаться жертвой очередной «шутки» императора. Про себя он поклялся, что сделает все, чтобы этого избежать.

Процессия собралась на Марсовом поле. Явились певцы, музыканты и танцоры, одетые в белое жрецы и жрицы спустились с носилок. Костюм Друзиллы цвета темно-синей ночи с золотыми звездами притягивал к себе взоры как нечто чужеродное в этом белом море.

Впереди шли девушки с венками на головах, разбрасывая цветы из корзин и разбрызгивая вино и благовония. За ними следовали женщины и мужчины с факелами, лампами и свечами, что должно было указывать на Исиду как на госпожу небесных светил.

Музыканты играли на дудках, флейтах и барабанах, хор девочек и мальчиков исполнял древние священные строки во славу богини:

Обритые наголо жрецы в длинных белых одеждах торжественно несли священные символы Исиды: лампу в форме корабля, маленький позолоченный алтарь, золотую пальмовую ветвь, крылатый жезл Эскулапа, вырезанную из дерева левую руку, золотой сосуд и кувшин с водой. Все они символизировали власть богини на земле и на небе. Жрецов сопровождали девушки и юноши, покачивающие курительницы с благовониями, которые окутывали процессию ароматным облаком.

На некотором расстоянии от них следовала группа переодетых богами жрецов и жриц. Среди них можно было узнать Анубиса с головой шакала, бараньеголового Амуна, бородатого Сераписа — он занял место Осириса и был хорошо знаком римлянам. Во главе группы шла Друзилла в образе Луны, что противоречило любым обычаям, поскольку египетская религия не знала такой богини. Собравшихся зрителей это, однако, ничуть не смущало. Они пришли посмотреть на занимательный спектакль, обещающий отвлечь их от серых будней.

Одна, полная величия и достоинства, позади всех божеств шествовала сама Исида, окутанная вуалью. Голову богини украшал солнечный диск в обрамлении коровьих рогов, а в руках она держала серебряную чашу. Два жреца позади нее несли главные символы Исиды: золотую корзину с месяцем и сосуд с водой из Нила.

Перед входом в новый храм процессия распалась, пропустив внутрь только жрецов. К их удивлению, богиня Исида сняла корону и вуаль, и все увидели лицо императора. Никто не осмеливался произнести ни слова, пока Калигула не пояснил:

— Боги изменчивы. Я принял для сегодняшнего праздника образ Исиды и останусь ею до полуночи.

Кто-то робко зааплодировал, некоторые пробормотали:

— Божественная мысль, замечательное перевоплощение…

Но выдумки Калигулы на этом не закончились. В честь богини вечером был назначен торжественный обед во дворце, на который пригласили только женщин. Идея вызывала у Калигулы восторг, и он сказал Друзилле:

— Раньше существовали только пиры для мужчин. Для Исиды, прекрасной богини, я превратил Рим в ее город, хочу здесь славить ее пол пиром для женщин. Что ты об этом думаешь?

— Это великолепно! Для всех римских женщин ты и так божество, но этим стяжаешь себе всеобщую любовь.

Как всегда, Друзилла поняла и одобрила все, что родилось в голове брата.

Дни напролет просиживал Калигула со своим секретарем Каллистом над списком приглашенных, чтобы не забыть ни одной достойной римлянки.

— Не забудь верховную жрицу Вест, — напомнил императору Лепид.

Калигула расхохотался.

— Старой деве вряд ли доставит удовольствие торжество, но ты прав, она должна присутствовать. Мне кое-что пришло в голову! Если я приглашу весталку, за столом должна сидеть и проститутка. Ты помнишь Пираллию?

Лепид нахмурился.

— Кто это?

— У тебя плохая память! Забыл тот вечер в публичном Доме, перед моей болезнью? Я выбрал ее тогда, но меня поразила божественная молния, и вы принесли меня обратно.

— Вспомнил! Высокая гречанка… Да, пригласи ее!

В тот вечер они были гостями императора, который все еще оставался в женском платье, — римские патриции бок о бок с проститутками, жрицами и представительницами знатных семей. Только Агриппина не появилась, так как ее муж, Доминиций Агенобарб, был болен, и супруга находилась рядом с ним.

Когда Агенобарб после рождения сына и по обычаю высоко поднял его, он заметил:

— Наш ребенок прославится на весь мир.

Они назвали мальчика Нероном.

Ливилла тоже была здесь. С каменным лицом сидела она рядом со своим братом, который в своем желании быть похожим на женщину производил весьма странное впечатление.

Верховная жрица Веста сидела на почетном месте неподалеку, наблюдая с едва скрываемым отвращением за происходящим. Ей исполнилось тридцать шесть, и через два года служба в храме богини Весты, которую она начала восьмилетней девочкой, для нее заканчивалась. Но при мысли о возвращении в мирскую жизнь весталку охватывал ужас. Она испытывала страх перед этим императором и его кощунственными шутками. Переодеться в Исиду! Хорошо, что это была чужеземная богиня. Жрица решила покинуть торжество, как только представится возможность.

Сорок два повара и сотня помощников с раннего утра были заняты приготовлением множества сложных блюд. Калигула старался лично убедиться, что все его идеи были правильно воплощены, и теперь, когда внесли угощение, радовался обескураженным лицам гостей.

На столе появились блюда с жареными поросятами, барашками, гусями, журавлями, голубями и рябчиками; часть из них была покрыта позолотой, одним птицам вернули их оперение, другие выглядели как обычное жаркое. Но тех, кто хотел отрезать от них кусочек, ждало разочарование, потому что вся снедь была изготовлена из дерева и обтянута поверх корочкой. И наоборот, под «золотым» покрытием скрывалась настоящая еда. Этот пока безобидный обман вызвал радостное возбуждение. Но потом, когда повар объявил куропаток и рябчиков с начинкой из фиников и орехов, начались уже не такие приятные сюрпризы. Финики оказались стручками, начиненными острым перцем, и тех, кто, скривив лицо, пытался залить пожар во рту вином, снова ждала неудача, потому что среди кувшинов с хорошим вином скрывались и наполненные разбавленным уксусом.

Император внимательно наблюдал за гостями, и в его неподвижных глазах горел злорадный огонек. Особое удовольствие ему доставили скривившиеся от боли лица тех, кто, с облегчением вздохнув, потянулся за безобидным на вид сладким блюдом с медом и орехами. Но к настоящим орехам были подмешаны похожие на них камни, и многие женщины, от души откусив, сломали себе зубы.

Верховная жрица весталок между тем удалилась. Она покинула зал, попрощавшись с императором едва заметным кивком. Поскольку этой неприкосновенной служительнице храма он ничего не мог сделать, Калигула удовлетворился уже тем, что разозлил ее. Император ел и пил без меры. Он запихивал в себя еду и заливал вином в таком количестве, как будто умирал от голода. Когда ему стало плохо, он велел поднести золотое блюдо и основательно прочистил желудок. Друзилла рассмеялась, а ее сестра Ливилла с отвращением отвернулась.

Калигула прополоскал рот и обратился к ней:

— За столом твоего друга Сенеки манеры, вероятно, лучше? Там не пируют, а вкушают, не пьют, а медленно тянут легкое разбавленное вино. Не так ли? Я даже могу себе представить, как какой-нибудь образованный раб цитирует при этом стихи твоего любовника. Этот Сенека мне противен! Передай это ему от меня. Он, кстати, не боится смерти?

— Ты тоже не бессмертен, — Ливилла поднялась из-за стола. — Или ты заговорен от яда и кинжала?

Неудержимая ненависть блеснула в его больших холодных глазах, и — как заметила Ливилла к своему удовлетворению — ненависть эта была смешана со страхом.

— Вот что я скажу тебе, сестра. У меня найдется для тебя не только остров, но и меч палача. Подумай об этом.

Ливилла вышла, не проронив больше ни слова.

Калигула проводил ее взглядом и зевнул; он начал скучать. Он же был женщиной! Существовало ли что-нибудь, что могло развлечь матрону? Чего жаждет женщина, когда одиночество и пустота наполняют ее сердце? Мужчины!

Калигула подозвал одного из преторианцев.

— Ах, Херея, тебе сегодня пришлось нести службу? Как ты чувствуешь себя в окружении женщин? Как петух в курятнике? С твоим тоненьким голосом у тебя прекрасно получится кукарекать. Попробуй-ка!

Херея смущенно оглянулся:

— Но ведь не перед всеми этими гостьями?..

— Да, ты прав. Мужчина не должен терять своего достоинства. Доставь во дворец моего сердечного друга Эмилия Лепида. Он еще никогда не видел своего императора в женском платье.

«Я тоже», — подумал Херея и впервые засомневался в здравом рассудке Калигулы. Потом он сказал себе: «Император еще молод и хочет все попробовать. Это каприз, желание посмеяться над женщинами на свой манер».

Лепида тут же нашли, потому что тот старался всегда быть поблизости в надежде, что император вспомнит о нем.

— Приветствую тебя, патриций! Император просит тебя прийти на праздник женщин.

«Я нужен ему только для каких-нибудь безумств, — думал Лепид, пока его слуга помогал ему одеваться. — Как долго еще будет это продолжаться?»

Калигула, увидев Лепида, обрадовался:

— Ах, любимый, наконец! Уведи меня отсюда, я сыта по горло обществом женщин! Хочу почувствовать мускулы мужчины. — Он ущипнул Лепида за плечо и восхищенно взвизгнул: — Какой он сильный! Друзилла, сестричка, пощупай-ка: настоящий мужчина, Геркулес, всегда готовый защитить нас, слабых женщин.

Голос Калигулы был тяжел от выпитого вина, и с пьяным упрямством он хотел доиграть роль женщины до конца. Половина гостей уже ушла, оставшиеся же поглядывали на разыгрывающуюся сцену с отвращением или смущением, с улыбкой или равнодушно.

Только Пираллия, проститутка, сочувствовала императору.

«Каким несчастным должен быть этот человек, чтобы так вести себя», — подумала она, желая, чтобы ей разрешили пойти с ним.

Друзилла смеялась. Она с такой силой ущипнула Лепида за руку — который, в конце концов, был ее мужем, — что тот вскрикнул.

— Чтобы ты почувствовал, что я еще здесь, — прошипела она ему в ухо и громко произнесла: — Как я завидую тебе. Уведи этого мужчину скорее прочь, женщины просто пожирают его глазами.

Калигула попытался изобразить переливчатый смех, но в результате получилось только глухое дребезжание.

— Ты слышал, любимый? Пойдем скорее отсюда.

Германцы-телохранители последовали за парой, сохраняя бесстрастные выражения на лицах. Эти люди получали от императора двойное жалованье, а нередко и подарки, и за это были готовы оказывать почести даже хрюкающей свинье.

Когда они оказались одни, Лепид ожидал, что Калигула оставит свою роль, чтобы вместе с ним провести где-нибудь веселую ночь. Но бронзовые шары водяных часов еще не пробили полночь, а до этого времени Калигула оставался женщиной.

— Будь ласков со мной, — проворковал он Лепиду. — Сделай меня счастливой, любимый.

Он выскользнул из женской одежды, упал при этом на пол и дополз на четвереньках до кровати.

— Изнасилуй меня, Лепид! Делай со мной что хочешь! Я вся твоя.

Лепид растерялся. Калигула повернулся к нему и заорал:

— Давай же, подойди и залезай в мою задницу! Это не в первый раз, но сейчас ты можешь все сделать по-настоящему.

Лепид медленно снял одежду, но вид ягодиц императора не возбуждал его. Как и все римские распутники, он имел подобный опыт, но то были круглые гладкие полушария, а здесь…

Калигула выпрямился.

— Значит, не получается, да? Моя божественная сущность приглашает тебя к мистическому воссоединению, преображается в женщину, а твой фаллос похож на дохлого червяка. Его с тем же успехом можно было бы отрезать, не правда ли? От такой негодной вещи надо попросту избавиться.

Калигула схватил свой кинжал, который всегда лежал рядом с ним в постели, и подошел к Лепиду.

«Если он коснется меня, выбью кинжал и задушу его», Как только Лепид об этом подумал, бронзовый шар водяных часов упал с мягким звоном.

Калигула прислушался, отложил кинжал и сказал:

— Теперь я снова мужчина! Фортуна была к тебе милостива, Лепид. И поскольку я опять мужчина, мы доведем дело до конца. — Он подтащил обнаженного Лепида к постели и приказал: — Ложись на живот!

Полупарализованный от пережитой угрозы, тот безвольно последовал указанию, а потом услышал голос Калигулы:

— Как женщину ты меня не хотел, тогда терпи как мужчину.

Лепид почувствовал, как император взял его, и в тот же миг в его голове вспыхнуло: «Ты слишком далеко зашел, Калигула. Это будет стоить тебе жизни».

На следующий день после «женского праздника» Ливилла послала Сенеке записку, в которой попросила о встрече в библиотеке Августа. Она появилась там около полудня, пряча лицо под вуалью, в сопровождении служанки.

Библиотеку учредил император Август. Он распорядился пристроить ее у Палатинского моста к храму Аполлона, намекая на роль бога как вдохновителя муз. В главном зале возвышалась статуя Аполлона с чертами лица Августа. В стенных нишах стояли выполненные в натуральную величину мраморные фигуры известных греческих и римских поэтов, философов и ораторов.

Сенека уже сидел за столом, внимательно изучая один из свитков. Ливилла присела рядом и осторожно коснулась его руки, но тут же приложила палец к губам.

— Не здесь, — прошептала она.

Сенека кивнул, поднялся и сунул в руку смотрителю несколько монет.

— Есть свободные залы для занятий?

Тот кивнул, задав один-единственный вопрос:

— Часа достаточно?

— Вполне.

В этих залах авторы читали свои новые произведения, по поводу которых потом велись дискуссии, выслушивалась критика. Когда за смотрителем закрылась дверь, Сенека поцеловал Ливиллу в губы.

— Случилось что-то важное?

— Ты в опасности, любимый. Вчера Калигула сказал слова, которые меня испугали. Он не любит тебя, я знала это давно, но до сих пор брат не выражался так определенно. Ты в опасности. Насколько я знаю Гая, он найдет способ обвинить тебя. Я боюсь за тебя, Луций.

Он держал ее руку, нежно поглаживая пальцами.

— Благодарю за предупреждение. Я отнесусь к нему серьезно. В разговоре с твоим братом нужно взвешивать каждое слово. Да, он не любит меня, я понял это давно. Каждый раз, выступая в сенате, он бросает на меня ядовитые взгляды, будто хочет спросить: «Как, ты еще жив?» Но что тут можно сделать?

— Скажись больным и уезжай куда-нибудь подальше. Оставайся там так долго, пока он не забудет тебя в охоте за новыми жертвами.

— Мне не придется притворяться, — сказал Сенека. — Я действительно болен. Два врача поставили мне один и тот же диагноз. Мне тяжело дышать, иногда я даже кашляю кровью. Оба советуют мне переехать на юг, но я не хочу покидать Рим, потому что боюсь потерять тебя.

— Луций, — в голосе Ливиллы появилась мольба, — речь идет о твоей жизни! В Риме тебе оставаться опасно! Уезжай, пока у твоего дома не появились преторианцы.

— Мой друг Серений предложил мне переехать к нему на Бавли, поскольку сам хочет провести лето на Родосе. Я мог бы там жить под вымышленным именем. В Риме напрасно будут искать сенатора Сенеку.

— Сделай так! Луций, сделай так! Уезжай прямо сегодня, а я навещу тебя в мае или в июне.

— Но твой муж? Что скажет на это Марк Виниций?

Ливилла рассмеялась.

— Разве тебе, сенатору, не известны новости?

Сенека стукнул себя по лбу.

— Да-да, но ведь твой муж получил назначение проконсула в Азии. Ты не едешь с ним?

— Нет, Калигула хочет, чтобы я пока осталась здесь. С какой охотой я подчиняюсь, ты можешь себе представить.

Серьезное, всегда задумчивое лицо Сенеки просияло.

— Если бы я верил в богов, то сказал бы сейчас, что Аполлон защищает меня, прикрывая своей ладонью, но я воспринимаю это как каприз судьбы.

— Ты не веришь в богов?

— Нет, но в божественную власть, которая присутствует повсюду, пронизывая всех и вся, — человека, животных, растения, но не подвластна нашему разуму.

— И все-таки я принесу жертву Фортуне. Ты должен бежать, Луций. Если Калигула справится о тебе, я скажу, что ты по совету врача уехал поправлять здоровье.

— Хорошо, Ливилла, так и сделаем. Это лето будет принадлежать нам — тебе и мне. Я люблю тебя, Ливилла, я люблю тебя!

Она радостно улыбнулась.

— Мой брат просчитался — боги всегда на стороне влюбленных!

— Боги, Бог, судьба… Любовь преодолевает все, сказал Вергилий, и я верю в это.

Корнелий Сабин отправился в Азию на одном из судов римского флота, где паруса ставили только при попутном ветре, в остальное же время оно приводилось в движение силой мускулов рабов.

Корабль вез нового проконсула Азии в Эфес, а его сопровождали трибуны, чиновники и, конечно, множество слуг.

Среди трибунов Сабин был самым младшим, и он не мог не заметить, как некоторые из старых солдат удивлялись, когда он представлялся им. Правда, никто не говорил ему этого в лицо, но Сабин догадывался, что они думали о нем: сын патриция, который со скуки или потакая желанию семьи решил немного поиграть в трибуна.

Но Сабина это не волновало. Мысленно он уже был в Эфесе, где жила Елена со своим мужем и не подозревала, что влюбленный римлянин летит к ней: «Я не оставлю ее в покое до тех пор, пока она не разорвет навязанный брак и не начнет со мной новую жизнь». Впрочем, Сабин сразу отогнал эти мальчишеские мечты. Разум говорил ему, что римский трибун не может увести жену греческого гражданина, иначе подвергнется судебному преследованию. Елена не являлась рабыней, предметом торга, она была членом богатой, достойной семьи своего города.

Римские военные вели себя очень осторожно в когда-то, правда, завоеванной, но нежно обласканной Элладе, чьей культурой в империи восхищались и многое из нее переняли. Говоря точнее, Эфес не принадлежал Древней Элладе, но был греческим городом, к тому же одним из самых крупных и богатых.

Поэтому римский трибун, врывающийся в греческую семью, рассматривался бы как враг: его бы тут же, закованного в цепи, отправили в Рим. Время похищения прекрасных гречанок миновало.

Конечно, он знал это, и, когда его разум, как всегда, победил разыгравшиеся фантазии, Сабин придумал план, как он сможет приблизиться к Елене. Впрочем, многие вопросы пока оставались без ответа, в то время как его нетерпение росло.

В безветренные дни он слышал стоны гребцов, выполнявших свою тяжелую работу, ритм которой задавали быстрые удары барабана. Рабы полностью теряли силу за несколько лет, и скамья гребца становилась их смертным одром. Однажды Сабин стал случайным свидетелем того, как одного из умерших оттащили и выбросили в воду. Его спину покрывали многочисленные шрамы, и две кровавые полосы свидетельствовали о свежих ударах плетью.

— У этого все позади, — сказал один из членов команды. — Все-таки они, тем не менее, цепляются за жизнь. Странно…

«Да, — подумал Сабин, — и правда странно. Рабы изо всех сил держатся за свое жалкое существование, а богач, Марк Гавий Апичий, чье состояние исчислялось тысячами сестерциев, принял яд».

Разные мысли посещали молодого трибуна во время длинного однообразного путешествия, но, как только на горизонте показался Эфес, всем его размышлениям пришел конец.

Сабину был хорошо известен большой порт в его родном городе, но то, что он увидел здесь, бесспорно, затмевало Остию. Необъятных размеров хорошо защищенная гавань располагалась довольно далеко от побережья, и путь к ней проходил через канал. Вплотную друг к другу бесконечным рядом выстроились суда: тяжелые грузовые с залатанными парусами многовесельные галеры, легкие быстроходные парусники со сложной оснасткой, а еще маленькие лодчонки торговцев и рыбаков. А между ними, как пестрые птицы, жались разноцветные парусники паломников со всех концов света, которых сюда привело желание отдать почести Артемиде Эфесской.

Во время недолгого пути по каналу представление о городе едва ли можно было получить, поскольку Эфес расположился меж двух горных хребтов, Пиона и Корессия, заслоняющих его с воды. На пристани проконсула и его свиту уже ожидали с мулами, ослами, носилками и носильщиками, чтобы доставить в Эфес, где для него был подготовлен роскошный дом.

Сабин и другие трибуны сразу отправились к расположению одиннадцатого легиона. Шестеро его командиров жили в просторных домах за пределами казарм.

Сабину представился помощник его предшественника, умершего от лихорадки после недолгой службы. Звали его Маринием, и он говорил на трудно понимаемой смеси греческого и латыни.

— Сколько тебе лет? — спросил у Сабина Корнелий.

— Что?

— Сколько лет — я имею в виду, сколько лет ты живешь на свете?

— Не знаю.

— Но ты должен знать, сколько тебе лет! Двадцать, тридцать, сорок?

— Может, тридцать?

Сабин оставил свои попытки отправиться осматривать жилище. О доме и саде заботились два раба, а ели легаты и трибуны все вместе в специально отведенной для них отдельной зале.

Легат был пожилым, от всего уставшим человеком. Он считал последние дни до конца службы и командование легионом переложил на плечи других — прежде всего своего заместителя, старшего по рангу трибуна.

В свое время Херея сказал Сабину, что с равными по положению наладить отношения проще, чем с центурионами, ведь именно они являются опорой легиона, и с ними-то новому трибуну и пришлось столкнуться уже в первые дни. Под его командованием находилось десять отделений, каждое из которых насчитывало восемьдесят легионеров с центурионом во главе. Другими словами, в распоряжении Сабина было восемьсот воинов, и все — старые опытные солдаты, поглядывающие на молодого начальника с нескрываемым недоверием.

Чтобы ближе познакомиться с ними, Сабин пригласил центурионов к себе на обед. В присутствии старшего по званию те вели себя сдержанно, и только у одного случайно вырвалось, что Сабин уж слишком юн для своего высокого поста.

— Как мне это понимать? — спросил Сабин. — Это критика или упрек? Молодость и старость не имеют ничего общего с заслугами человека, это этапы его жизни, и все.

— Извини, трибун, но уж очень это необычно.

— Ничего, привыкнете.

Но понадобилось время, прежде чем ветераны действительно приняли его в свой круг, и произошло это после поединка. Один из центурионов, старый солдат, прослуживший двадцать лет, был постоянно недоволен приказами трибуна, обходил их или менял по собственному усмотрению. Сабин обратился к легату за разрешением на поединок на тупых мечах и тут же его получил.

— Хорошая мысль, трибун, хорошая. Солдаты тут сидят без действия. Многие знают о настоящем бое только из рассказов ветеранов. В Азии все тихо на протяжении десятилетий, и наш легион скоро просто заснет. Итак, действуй! Покажи легионерам, на что способен юный трибун. Надеюсь, ты ничем не рискуешь?

— Не беспокойся, легат, я прошел хорошую школу.

Сабин передав центуриону свой вызов, в ответ на что тот рассмеялся.

— Тебе придется потренироваться, трибун. Сколько времени тебе понадобится — три дня, пять, десять?

Сабин спокойно улыбнулся.

— Мне не нужно время на подготовку. Если хочешь, сразимся уже завтра.

Но, похоже, центуриону это не нравилось.

— Как завтра? Два-три дня было бы неплохо поупражняться.

— Как хочешь. Значит, через три дня на тренировочной площадке.

Сабин, конечно, тоже хотел подготовиться и попросил лучшего бойца на мечах среди трибунов потренироваться с ним. Черноволосый сириец, гибкий и мускулистый, владел мечом, как скульптор своим инструментом, и три раза за час выбивал меч из рук Сабина, однако терпения не терял.

— Неплохо дерешься, Корнелий Сабин, но тебе не хватает знания тонкостей боя. Самое важное — определить, в чем противник тебе уступает. У ветерана наверняка есть какое-нибудь слабое место, которое он старательно скрывает. Возможно, он уже не так быстр или плохо укрывает корпус. Узнай это и считай, что наполовину выиграл.

Никто из солдат не хотел пропускать бой. Пусть даже легионеры недолюбливали центуриона за его преувеличенную строгость, но все втайне надеялись на его победу, потому что поражение потерпит трибун. Легат сам выразил готовность выполнить роль судьи, чтобы в случае необходимости вовремя прервать бой.

Центурион обрушил на Сабина град ударов. Старые тупые мечи с силой ударялись друг о друга, и звон разносился далеко за пределы площадки, но Сабин держался, каждый раз немного отступая назад, чтобы смягчить удары. Скоро ему открылось слабое место ветерана: ноги, исполосованные шрамами.

Они потеряли силу и подчинялись воле хозяина уже не так хорошо. Преимущество переходило от одного противника к другому, но Сабин чувствовал, как немеет его рука, в то время как центурион не ослаблял натиска. Тогда молодой трибун стал, принуждать его к поворотам и уверткам, пока тот не споткнулся и не упал на бок. При этом он легко ранил себя, однако хотел тут же продолжить поединок. Но легат поднял руку.

— Нет, друзья мои, я не могу этого допустить. Центурион ранен, и бой не может быть равным и справедливым. Вы оба дрались великолепно, каждый по-своему, и поэтому в этой честной борьбе нет ни победителя, ни побежденного.

Все оказались довольны результатом, и обоих ждали радостные возгласы тех, кто им сопереживал.