Муж Агриппины, распутник и пьяница Доминиций Агенобарб, по совету врачей отправился поправлять здоровье на горячие источники к югу от Рима. Но его организм был настолько разрушен чрезмерным употреблением алкоголя и тяжелой острой пищи, что, пробыв там всего несколько дней, он умер, никем не оплаканный, вызвав сожаление лишь пары проституток, которых Доминиций щедро вознаграждал за услуги.

Но все же он был патрицием, бывшим сенатором и консулом, поэтому его прах подобало захоронить со всеми почестями.

Траурная процессия двигалась через Аппийские ворота к захоронениям высокородных граждан. Склепы возвышались по обеим сторонам улицы и подчас превосходили размерами жилые дома. Это относилось и к мавзолею Доминициев, восьмиугольной мраморной башне. Рядом с ней высился костер, сложенный из поленьев и жертвенных даров родственников и друзей: кувшинов с ценными маслами, лавровых венков, цветов, фруктов, листов пергамента со священными изречениями.

Открывали траурную процессию музыканты с трубами, барабанами и флейтами, от которых было больше шума, чем музыки. За ними следовали факельщики и плакальщицы, и их причитания и стенания в сочетании с этой «музыкой» производили жуткую какофонию. Затем шли актеры. Они несли в руках восковые маски с чертами самых достойных предков покойного: полководцев, проконсулов, легатов, чьи имена и деяния часто упоминались, когда речь шла о Юлии Цезаре и императоре Августе. Всех их призывали принять последнего потомка, лентяя и гуляку Доминиция Агенобарба в царство теней.

За носилками шествовала с застывшим выражением лица Агриппина в сопровождении служанки с полугодовалым Нероном на руках. Она жаждала этого дня, когда наконец станет свободной, как никакого другого, и теперь все свои силы была готова отдать, чтобы ее сын не стал копией человека, тело которого сейчас укладывали на костер. Знак зажечь огонь должен был подать по старому обычаю сын умершего. Маленький Нерон с удивлением разглядывал необычное действо; Агриппина подняла руку ребенка, как будто тот в знак последнего прощания махнул отцу. Пропитанное маслом дерево вспыхнуло со всех сторон, и пламя стало быстро подниматься, вытягивая к носилкам, на которых покоилось тело умершего, прожорливые языки. Скоро они пробрались в одежды, въедаясь во вздувшуюся плоть и постепенно превращая безобразную телесную оболочку в чистый белый пепел.

Как того требовал обычай, Агриппина отыскала остатки костей, полила их вином и положила в серебряную урну.

По поручению императора процессию должен был сопровождать Эмилий Лепид.

— Как муж Друзиллы, ты принадлежишь к императорской семье, не так ли? Поэтому я возлагаю на тебя честь представлять меня на похоронах старого распутника. Но с достоинством, Лепид, с достоинством, ведь ты — пусть и на короткое время — будешь замещать меня.

Издевательское выражение лица Калигулы и насмешливые слова вызвали у Лепида такую злобу, что ему пришлось отвернуться, чтобы не выдать себя. Другом Калигулы Лепид никогда не был, скорее приятелем для пьянок и походов по борделям, но с той самой ночи, когда император обошелся с ним так низко, Лепид его ненавидел. Однако ему хватало ума не расходовать зря силу, порождаемую этой ненавистью. И Друзилла, его, так сказать, жена — любовница собственного брата, и рассудительная Ливилла, которую заботил только ее поэт, были для него бесполезны. Но Агриппина, старшая сестра императора, ненавидела брата.

«Значит, надо объединить нашу ненависть и тщеславие, — рассуждал Лепид, — и направить на свержение этого мнящего себя божеством сумасшедшего».

Агриппина поставила урну в нишу; процессия распалась, каждый пошел своим путем. Она как раз хотела вместе со служанкой сесть на двухместные носилки, когда к ней обратился Лепид.

— Если тебе понадобится помощь, Агриппина, я всегда готов поддержать тебя и словом, и делом.

Женщина обратила к нему свое строгое красивое лицо.

— Благодарю. Да, я хочу кое-что обсудить с тобой. Навести меня на днях, если тебе позволит время.

— Оно позволит, обязательно позволит. Прощай, Агриппина, и не печалься уж слишком.

Она слегка улыбнулась.

— Я справлюсь со своим горем.

Лепид проводил носилки взглядом, думая о том, что Агриппине и ее сыну досталось все наследство Доминиция, и она стала теперь самой богатой женщиной Рима.

В первые месяцы правления Калигула проявлял хотя бы поверхностный интерес к государственным делам, но с тех пор как он почувствовал свою божественную сущность, император считал занятия такими мелочами недостойными себя. Для этого существовал сенат, оба консула, наместники в провинциях со своими служащими. Август, творец Римской империи, отдал строительству этого многоступенчатого механизма долгие годы, и он был устроен так, что действовал без принцепса.

Император в постоянной борьбе со скукой напряженно выдумывал развлечения для себя, а заодно и для своего народа.

Цирк Максимуса, в императорскую ложу которого можно было попасть непосредственно из дворца, на протяжении многих лет служил для всякого рода игр. На первом месте стояли гонки на колесницах. Калигула был сторонником «зеленой» партии и делал своему любимому вознице Евтюхию немыслимые дорогие подарки. Травля зверей и гладиаторские бои по значимости занимали второе место и следовали друг за другом в особые праздничные дни.

Это противоречило бы природе Калигулы, если бы он, как его предшественники, даровал народу бесплатные зрелища. Слишком уж простым и маловозбуждающим казалось это императору. Для каждого представления он выдумывал особую «шутку» — так случилось и на этот раз.

Обычно нижние места предназначались для сенаторов и патрициев, а верхние — для простых граждан. Чтобы унизить ненавистную знать, Калигула велел распространить билеты на свободный вход с указанными на них нижними местами. Когда римляне благородного происхождения, претендующие на свое законное право сидеть вблизи арены, обнаружили места занятыми, дело дошло до жестоких столкновений, приведших к гибели нескольких десятков зрителей, что послужило, по мнению Калигулы, прекрасным вступлением к празднеству. Лицо его раскраснелось, холодные глаза блестели.

— Это уже другие игры, — заметил он Каллисту. — У моих предшественников трупы были только на арене, а у меня и среди зрителей. Забавно, не правда ли? Мне, между тем, еще кое-что пришло в голову. Ты помнишь, что во время моей болезни многие дали обет? И был один, который хотел бороться на арене с гладиаторами; еще кто-то даже предлагал свою жизнь. Что ж, я жив и здоров, а богов нельзя обманывать. Разыщи обоих, они смогут исполнить свой обет здесь, в цирке.

Когда император появился на трибуне, его встретили восторженными криками, но ликовали в основном плебеи, поскольку патриции и сенаторы чувствовали себя обиженными из-за пренебрежения их законными правами.

Представление началось с выступления группы артистов, которые запрыгивали на скачущих галопом лошадей, а потом выполняли стойку на руках или делали разные трюки и каждый раз уверенно приземлялись на ноги. Глотатели огня, акробаты и канатоходцы забавляли зрителей, но римская публика была избалована и вскоре начала скучать.

— Хотим видеть кровь! — послышался выкрик из последних рядов, его подхватили, и вскоре со всех сторон раздавалось: — Крови, крови!

Калигула наморщил лоб.

— Почему плебеи такие кровожадные? — спросил он Друзиллу. — Иногда меня одолевает желание схватить нескольких из них и заставить бороться друг с другом. Свою кровь они, конечно, не хотят видеть.

— Так сделай это! — подзадорила брата Друзилла. — В конце концов, ты император.

Калигула подозвал преторианца.

— Возьми с собой двоих и пройдись с ними по рядам: вытащи самых горластых.

Зрители стали беспокоиться, потому что на песке все еще прыгали акробаты, в то время как следующим номером ожидался выход диких зверей. Голодных львов, тигров и медведей натравливали на вооруженных деревянными мечами и кольями приговоренных к смерти преступников.

Когда преторианцы выловили около двадцати крикунов, Калигула распорядился объявить, что сегодня программа меняется, и гладиаторы сразятся с «добровольцами» из числа зрителей. Несчастных вооружили сетями, трезубцами и мечами, после чего преторианцы вытолкали их на арену. Конечно, тренированные гладиаторы легко с ними разделались, изрубив через несколько минут на куски.

Калигула закричал:

— Теперь течет кровь! Смотрите внимательно! Кто будет громко кричать, может там, внизу, захлебнуться собственной кровью.

Не все хорошо расслышали его слова в огромном цирке, но люди передавали новость друг другу, и вскоре поднялся ропот.

— Ты должен их успокоить, — прошептала Друзилла. — Было бы неразумно вызвать недовольство.

Калигула подал знак начинать травлю. Толпа бушевала и пронзительно визжала, когда лев отрывал руку одной из беззащитных, размахивающих деревянным мечом жертв или хватал за голову и волочил по песку другую.

Император зевнул.

— Не знаю, что они в этом находят. Зрелище очень безвкусное. Изысканная казнь, которая длится часами, — нечто другое, а это молниеносное расчленение…

Между тем настал полдень. Обычно в цирке делали двухчасовой перерыв, во время которого публика могла перекусить принесенной с собой едой, поскольку никто не хотел преждевременно покидать места. Император в сопровождении свиты удалился, чтобы перед обедом принять прохладную ванну. Стоял конец мая, а в это время в Риме случались очень жаркие дни, предвещавшие начало лета. Во время еды Калигула сказал Друзилле:

— Если сохранится такая жара, нам придется уехать на Бавли, на нашу летнюю виллу. Перестройка скоро закончится; тебе должно понравиться.

Друзилла сладко потянулась.

— Я хорошо переношу жару, и мне пока хотелось бы остаться в Риме.

— Как пожелаешь, любовь моя. Я позабочусь о том, чтобы мы не скучали.

В два часа пополудни солнце так нещадно жгло, будто хотело прогнать людей с улиц. В цирке стало жарко. Калигула, разыгрывая заботливого отца народа, распорядился раздать холодные напитки, что принесло ему благодарственные крики с трибуны. Потом наступила очередь очередной «шутки».

Тенты убрали, а выходы загородили вооруженные преторианцы. Кругом раздавались возгласы возмущения, долетали они и до ушей императора. Люди натягивали на головы свои тоги, защищаясь от палящих солнечных лучей, в то время как Калигула дал знак к следующему представлению.

На этот раз на арене появились немощные гладиаторы-инвалиды, нападавшие друг на друга с палками и разбитыми мечами. Между ними сновали карлики, калеки и безобидные животные: овцы, старые псы, обезьяны, ослы. Но публика смеялась, вместо того чтобы разозлиться, и Калигула вскочил, кипя от возмущения.

— Я не собирался их веселить! — гневно прокричал он.

Друзилла улыбнулась.

— Ты хотел их позлить? Тогда придумай в следующий раз что-нибудь получше.

Анней Луций Сенека очень серьезно отнесся к совету Ливиллы, но он был сенатором и не мог просто незаметно исчезнуть из Рима. Поэтому он уведомил сенат из Рима, что слабое здоровье вынуждает его оставить пост на полгода.

Приготовления к отъезду еще не были закончены, когда к нему явился посыльный с Палатина с просьбой Каллиста, секретаря императора, нанести тому визит.

Сенека был стоиком и привык в любых жизненных ситуациях сохранять душевное спокойствие, но эта новость его по-настоящему испугала: «Калигула узнал о моей просьбе и теперь тянет руки к моему горлу. Он поступит со мной так же, как с другими: сначала обвинит в оскорблении величия, а потом милостиво предложит самому покончить с жизнью». Сенека выпрямился. Если и так, Калигуле никогда не удастся запугать Луция Сенеку. Он спокойно пообедал и отправился на Палатинский холм.

Каллист принял его вежливо и с подобающим уважением.

— Здравствуй, сенатор! То, что ты так быстро ответил на мое приглашение, делает мне честь. Садись!

Слуга принес вино, воду, сушеные фрукты, орехи и печенье. Неожиданный приступ кашля с такой силой сотряс тело Сенеки, что у того на лбу выступил пот.

Каллист обеспокоенно смотрел на сенатора:

— Я знаю, что ты болен, и не стану долго задерживать. Наш божественный император принял к сведению твою просьбу и просил меня передать, что его меч дотянется и до самых отдаленных провинций. Он будет внимательно наблюдать за твоим дальнейшим поведением. Это все.

— Что имеет в виду император, говоря о дальних провинциях? Я проведу лето по совету врача недалеко от Неаполиса. Что касается остального, я не понимаю, чего принцепс от меня хочет и почему употребляет слово «меч». Я не знаю за собой никаких проступков.

— Я тоже, уважаемый сенатор, — сказал секретарь. Он разбавил водой вино, взял финик, прожевал, проглотил и аккуратно положил косточку в вазу.

— Это была, так сказать, официальная часть нашего разговора.

Несмотря на полноту, он с завидным проворством поднялся, открыл дверь и выглянул наружу, а затем тихо сказал:

— Мне хочется сказать пару личных слов Сенеке, которого я, как любой образованный римлянин, высоко ценю и уважаю как поэта и философа.

— На этот счет император придерживается другого мнения. Он сравнивает мои стили со штукатурной смесью без извести.

— Это его дело, — спокойно ответил Каллист. — Никто не может диктовать мне, каких поэтов ценить.

«Это ловушка, — размышлял Сенека. — Или я ему для чего-то нужен?»

Тут Каллист заговорил дальше.

— Чтобы мы друг друга правильно поняли: я верный слуга моего господина и строго выполняю все его приказы, пока он жив. Я хочу этим сказать, что и наш император может внезапно умереть… А поскольку я осторожный человек, то думаю и о времени, которое наступит потом. Это значит, что я хочу, чтобы никто не мог меня упрекнуть в злоупотреблении должностью, в том, что я собственноручно навлек на человека несчастье. Я исполняю волю принцепса, нравятся мне его решения или нет, но никто не должен говорить за моей спиной, что я использовал пост для личной мести. Так как я ценю тебя, послушай мой добрый совет: где бы ты ни был, в Риме или в том доме под Неаполисом, постарайся, чтобы посыльные от императора застали тебя в постели. И пусть рядом с ней стоит врач, когда в твоей спальне послышится топот преторианцев. Я не говорю, что так обязательно произойдет, но настроение императора изменчиво, и он может вдруг почувствовать желание отомстить Сенеке за то, что тот пишет в лучшем стиле.

— И это говоришь ты, правая рука императора?

Каллист улыбнулся.

— Ах, Сенека, что знаешь ты, да и другие, обо мне? Ты думаешь, что это просто — справляться с настроениями бога? Он мгновенно чувствует, когда ему начинают просто поддакивать, периодически хочет слышать совет, другое мнение. Но нельзя высказываться слишком определенно, иначе его охватывает приступ гнева, он может почувствовать себя опекаемым, за что многие расплатились своей жизнью. Да, он считает меня верным слугой, и я горжусь этим. Но настанет день, когда наши отношения станут опасны, а я не принадлежу к числу тех, кто готов для других пожертвовать своей головой.

— Хорошие слова, Каллист, но честен ли ты сейчас со мной?

— Я не упрекаю тебя в недоверии. В твоем положении я, наверное, вел бы себя так же. Но я ценю тебя, Сенека, я действительно ценю тебя. Кроме того, я всегда должен думать о том, что любой римлянин знает имя и произведения Гомера, но никто, даже ученые, не смогут назвать одного-единственного правителя из того далекого времени. Тогда должны были быть и знатные господа, и тираны. Память о них рассеялась как дым, тогда как о Гомере жива по сей день, будто он родился при Тиберии. Понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, да. Я приму во внимание твой совет.

Каллист кивнул.

— Разумное решение. Возможно, когда-нибудь мы поговорим при более благоприятных обстоятельствах — кто знает? И еще одно: этого разговора никогда не было. Если ты по какой-либо причине станешь утверждать, что я, помимо предупреждения императора, сказал тебе еще что-то, я все опровергну и найду тому свидетелей.

— Я понял, Каллист.

Секретарь поднялся и погладил свой двойной подбородок.

— Тебе, Сенека, посчастливилось родиться богемным, а мой отец был рабом. Когда вольноотпущеннику, такому, как я, удается добиться уважения и нажить состояние, ему вряд ли захочется рисковать. Понимаешь? Мне действительно важно знать, чтобы ты это понял.

— Я понимаю, уважаю и благодарю тебя, Каллист. И тоже надеюсь продолжить наш разговор при более благоприятных обстоятельствах.

— И я надеюсь! — с этими словами секретарь распахнул дверь перед своим посетителем.

Оказавшись на улице, Сенека взял носилки и велел доставить себя к медицинской школе. Его единственный домашний врач уже заметно постарел, и в Риме у него было очень много пациентов. Кроме того, он отличался чрезмерной обстоятельностью и болтливостью. Сенека подробно объяснил управляющему, кто ему нужен. Это должен быть молодой прилежный врач, еще не имеющий собственной практики, любящий путешествия и знающий свое дело.

— И поскорее, — подчеркнул Сенека. — Претенденты могут обращаться ко мне уже сегодня вечером.

Двое появились в тот же день, но совершенно ему не понравились. Утром пришли еще трое, и Сенека остановил свой выбор на Евсебии, молодом человеке, который уже три года был помощником одного известного у римского врача. Его умное открытое лицо и аккуратный вид сразу вызвали у философа симпатию.

— Ты должен уяснить себе одно условие, Евсебий. Никогда не ставь под сомнение диагноз моего домашнего врача. Я болен, и болезнь моя смертельна. Даже если ты с этим не согласен, когда тебя спросят, подтверди этот диагноз. Я не хотел бы нанести урон твоей чести врача, но у меня на то важные, жизненно важные причины.

— Могу я осмотреть тебя?

Сенека снял тогу. Молодой врач простукивал и прослушивал его, заставлял дышать то медленно, то быстро, что вызвало у больного приступ кашля. Сенека прикрыл рот платком, пока дыхание не восстановилось. Евсебий взял у него из руте платок и, увидев пятна крови, сказал:

— Я не могу не согласиться с мнением твоего врача.

— Хорошо. Мы поняли друг друга. Послезавтра отплываем в Бавли.

Эмилий Лепид выждал три дня, прежде чем сообщил Агриппине о своем визите. Он был мужем ее сестры, а значит, родственником, поэтому его появление не должно было вызвать подозрений. За домом Агриппины следили, но Лепида это не беспокоило. Он несколько раз упоминал о запланированном визите и не сомневался в том, что Калигула о нем тоже знал.

Агриппина приняла его в траурной накидке, разыгрывая в присутствии прислуги убитую горем вдову. Но, как только они остались одни, поведение ее изменилось.

— Приходится притворяться, хотя это недостойно. В доме полно шпионов, и никто не должен про меня говорить, что я как вдова патриция не выполнила в точности свои обязанности.

— Однако по тебе видно, что ты почувствовала облегчение. Надеюсь, Калигула пока не строит новых планов относительно твоего замужества.

— Во всяком случае, я буду настаивать на необходимости соблюсти обычай и год провести в трауре. Кто знает, что случится за это время….

— Да, Агриппина, об этом знают только боги. Но и нам, людям, дана возможность планировать свое будущее. Такие, как мы с тобой, не станут, сидя в тихом углу, выжидать, что за них решит судьба.

Агриппина насторожилась.

— Как это понимать?

— Нас могут услышать?

— Если ты будешь говорить тихо, нет.

— Я не трус, Агриппина, но опасаюсь за нашу жизнь.

— Особенно за свою, не правда ли?

— Агриппина, я говорю серьезно! Конечно, прежде всего меня заботит собственное благополучие: ведь у меня нет детей, и Друзилла — вовсе не моя супруга. Но есть близкие мне люди, чье падение я хотел бы предотвратить. Ты, Агриппина, тоже относишься к их числу.

Она улыбнулась.

— Перестань говорить намеками, Лепид. Если я правильно понимаю, нам в настоящий момент не грозит никакая опасность.

— Все может быстро измениться, Агриппина. Я часто провожу время с Калигулой и могу сказать тебе, что день ото дня он становится все менее предсказуемым, а его «шутки» переходят все мыслимые границы. Ни один обладающий разумом правитель до него не отваживался злить свой народ, он же испытывает терпение всех: сенаторов, патрициев, плебеев, вплоть до уличных бродяг, которым сначала раздает бесплатные билеты, а потом запирает в театре, чтобы они там поджарились на солнце. Пока он еще пользуется популярностью, пока они все еще славят его, но сенаторы живут в страхе, и многие патриции поспешили уехать из Рима в свои дальние имения. К тому же он каждый месяц выбрасывает на ветер тысячи сестерциев. Знающие люди говорят, что государственная казна через полгода окажется пустой. А что будет потом? Калигуле придется повысить налоги, стать наследником состоятельных римлян, которым послушный сенат вынесет смертный приговор. Известно, что он не считается и со своими родственниками. Ты теперь богата, Агриппина, да и у меня приличное состояние. Мы должны принять меры. Подумай о своем сыне!

Лепид умолчал о своей ненависти к Калигуле, злоупотребившему их дружбой, оскорбившему его мужское достоинство. Когда он вспоминал произошедшее той ночью, его одолевала такая жажда мести, что начинали трястись руки.

Агриппина обратила к нему строгое красивое лицо, так походившее на лицо их с Калигулой матери. Она унаследовала и ее сущность: была горда, даже надменна, честолюбива и, когда того требовали обстоятельства, хитра. Мужчины служили для нее только средством достижения цели, и если она делила с одним из них ложе, то едва ли испытывала страсть и удовольствие, а думала лишь о своем благополучии.

— Меры? Что ты имеешь в виду?

— Ответь сначала на мой вопрос, но, пожалуйста, откровенно. Ты любишь Калигулу как брата?

— Нет! — твердо сказала Агриппина. — Я люблю и ценю свою сестру Ливиллу, а его презираю и говорю об этом не только тебе. Он сам имел не раз возможность слышать мое мнение о нем.

— Но ты не чувствуешь себя в опасности?

— До сих пор, пожалуй, нет, но после рождения сына у меня появились сомнения. Калигула в любом родственнике мужского пола видит угрозу. Это давно известно.

— Да от них никого и не осталось, кроме дяди Клавдия, которого никто не принимает всерьез.

— Ты забыл моего сына, Лепид. Пока у Калигулы нет собственных детей, в любом из мальчиков нашей семьи он видит претендента на трон.

— Ты права. Что касается меня, я ничего не боюсь, пока Друзилла делит с ним ложе. Но если она ему надоест или он предпочтет ей другую, и я окажусь в опасности. Возможно, так далеко не зайдет…

Агриппина покачала головой.

— Я сестра обоим и уверяю тебя: пока жива Друзилла, никакая другая женщина не удержит Калигулу больше двух дней. Вспомни хотя бы Орестиллу.

— Ах, Агриппина, если бы Тиберий тогда выдал тебя замуж за меня, все могло бы быть по-другому.

— Я бы тоже предпочла тебя Агенобарбу, можешь быть уверен.

Лепид поклонился.

— Твои слова меня радуют.

Агриппина, которая видела в Лепиде возможного помощника и союзника, изобразила на лице теплую улыбку.

— Твои откровенные слова, Лепид, произвели на меня впечатление и вселили надежду — я имею в виду надежду на перемены.

— Ты красива, Агриппина. Если бы не траур, я мог бы…

Агриппина встала.

— На сегодня достаточно.

Она по-сестрински поцеловала его, отведя готовые обнять ее руки.

— Всему свое время, Лепид. Мы должны быть терпеливы, как бы тяжело нам это ни давалось.

Лепид остался доволен своим визитом. Теперь нужно было выжидать, пока ненависть к Калигуле не охватит все больше народа. Противников у него скоро будет так много, что Сапожок окажется не в силах всех убить.

Корнелий Сабин быстро привык к службе, которая едва ли требовала участия души и состояла в основном из ряда четко расписанных действий. Он выслушивал доклады, обсуждал с легатом повышения и выполнял много других обязанностей. Временами в Эфес прибывали знатные римляне, которых трибуны должны были встречать и потом с десятком солдат сопровождать в город. Короче говоря, Сабин служил добросовестно. Самое главное — он был в Эфесе.

Свой первый свободный день Сабин посвятил осмотру города. Его сердце — внушительных размеров агора — состояла из верхней и нижней частей и располагалась как раз в самом центре долины. Дома разросшегося за последние десятилетия города карабкались вверх по склонам Пиона и Корессия вплоть до того места, где отвесная скала делала дальнейшую застройку невозможной.

Для торговцев всеми видами товаров Эфес был золотым дном. Сотни лавок выстроились плотными рядами в тени аркад между храмом и огромным амфитеатром. Тут могли разместиться больше двадцати тысяч человек, и в дни празднеств, посвященных богине Артемиде, как заметил с гордостью один житель Эфеса, здесь не оставалось ни одного свободного места.

После первого беглого осмотра Сабин отправился к Портовой улице, протянувшейся почти на полмили немного в сторону от театра. По обеим ее сторонам в самых дорогих и самых лучших торговых лавках выставлялось на продажу все, чего жаждала душа пресыщенной городской знати.

Но Сабину не было дела до разноцветных шелков, миниатюрной глиняной посуды, изделий из благородной древесины, украшений, ароматических масел и всего остального, что с каждым днем делает богатый город еще богаче.

В многочисленных лавках покупателям предлагались исключительно предметы религиозного поклонения и освященные дары. На прилавках лежали фигурки Артемиды, выполненные из дерева или глины, камня или золота, рядом стояли большие статуи богини, высеченные из мрамора или отлитые из бронзы. Сабин лишь мельком посмотрел на Артемиду, поскольку его влек порт.

О Елене и ее семье он знал лишь то, что ее отец судовладелец, а будущий муж — трижды проклятый Петрон! — из семьи кораблестроителей.

Сабин был в отчаянии из-за того, что тогда, в Эпидавре, ему не пришло в голову спросить имя отца Елены. С чего он должен был начинать? В Эфесе, вероятно, существовала тысяча Елен, и он не мог, в конце концов, ходить по пристани и спрашивать о судовладельце, дочь которого зовут Еленой. Значит, оставался только этот Петрон, за которым она была замужем, если, конечно, тогда сказала ему правду.

Поразмыслив, Сабин подошел к одному из кораблей и спросил о Петроне.

— Петрон? Такого не знаем. Но если тебе понадобится переправить…

Сабин быстро отошел и стал пробиваться сквозь толпу к южной стороне порта. Там как раз ремонтировали парусник. Несколько полуобнаженных рабов отскабливали нарост из ракушек и водорослей с киля, другие стучали молотками и что-то пилили на палубе. Сабин обратился к надсмотрщику.

— Прости, если мешаю работать, но я здесь впервые и хотел бы знать, сколько у вас всего площадок для ремонта и постройки кораблей.

Не отрывая глаз от работы, мужчина с бородой пробормотал:

— Здесь, в порту, две. Дальше вниз, вдоль канала, есть еще несколько.

— Есть ли среди их владельцев человек по имени Петрон?

Бородач отрицательно покачал головой.

«Я по-прежнему ничего не знаю, — подумал Сабин. — По-видимому, начинать надо было по-другому».

В следующий свободный день он надел самую лучшую свою тогу, заказал дорогие носилки и велел доставить себя к портовому управлению. Стоящему в дверях охраннику Сабин сунул монету и сказал что-то о необходимости поговорить с начальником.

— О ком мне доложить, господин?

— Тит Цестий из Рима. Хочу приобрести парусник.

Начальник тут же принял его и поднял в знак сожаления руки.

— Боюсь, ты зря сюда пришел. Я отвечаю за портовые налоги, слежу за погрузкой и разгрузкой судов, определяю места причала. Тебе лучше пойти на площадку, где строят корабли, и высказать свои пожелания там.

— Но я думал, ты сможешь порекомендовать мне хорошего кораблестроителя. Кто-то называл мне имя Петрона — или какое-то похожее.

— Петрон? В нашем городе нет владельцев площадок с таким именем. Может, ты неправильно понял?

Сабин поблагодарил и вышел. Через минуту ему в голову пришла спасительная мысль.

Он отправился в одну из таверн, где портовый люд и слоняющиеся без дела горожане сидели, ели, болтали или просто наблюдали за пестрой толпой, и обратился к хозяину.

— Мне нужен посыльный. Ты можешь порекомендовать кого-нибудь?

Тот оглядел свое заведение и крикнул:

— Клеон! Подойди сюда!

Высокий молодой человек не спеша встал и лениво направился к ним.

— У господина есть для тебя поручение.

— Ты хорошо знаешь эти места? — обратился Сабин к подошедшему.

Клеон ухмыльнулся:

— Я здесь родился и еще ни разу не уезжал из Эфеса.

— Хорошо, пойдем.

На улице Сабин спросил:

— Здесь есть платные писари?

Клеон кивнул и попросил господина следовать за ним.

Писари ожидали под небольшими деревянными навесами:

— Чем можем помочь, господин?

— Мне кусок пергамента.

Сабин написал пару первых пришедших на ум строк Катулла, сложил пергамент и велел писарю поставить восковую печать, а потом протянул Клеону.

— В порту есть две площадки для ремонта кораблей и вдоль по каналу еще несколько, да ты это и без меня знаешь. На одной из них — не знаю точно, на какой — есть некий Петрон. Хорошенько запомни имя: Петрон. Расспрашивай о нем так долго, пока не найдешь. Передашь ему это послание. Сколько стоят твои услуги?

Клеон плутовато улыбнулся.

— Это может занять много времени, особенно если мне придется искать на площадках вдоль канала. С пятью сестерциями тебе точно придется расстаться.

Сабин кивнул.

— Договорились. Я буду ждать в твоей таверне. Когда вернешься, получишь еще пять. И я хочу знать, где ты найдешь этого Петрона.

— Понятно, господин. Я уже побежал.

Сабин отправился обратно в таверну, заказал мяса и кружку вина. Мясо оказалось слишком острым, он с трудом съел пару кусков, а остальное бросил бродячей собаке. Та ловко поймала подачку, моментально проглотила и, виляя облезлым хвостом, принялась выпрашивать добавку.

«Тоже имеет право на свое маленькое счастье», — подумал Сабин и заказал еще порцию.

Против ожиданий, вино оказалось сносным, и трибун Корнелий Сабин так и сидел, потягивая его и подкармливая пса. Время тянулось мучительно медленно. Он заказал еще вина и принялся наблюдать за плотным рядом судов, мачты которых, будто исполняя танец, покачивались на набегающих волнах. Тут появился запыхавшийся Клеон и упал на лавку.

— Поручение выполнено! Твое письмо передано в нужные руки. А мне не помешала бы кружка вина.

Клеон потер указательный и большой пальцы друг о друга. Сабин протянул ему оговоренную плату.

— Ты щедрый, господин. Итак, если ты пойдешь вдоль канала, тебе сначала встретятся два больших хранилища, потом — низкое строение, где сушат и вялят рыбу, его можно сразу узнать по запаху. Прямо за ним ты увидишь маленькую площадку; там лежит почти готовая баржа. Хозяина зовут Полюбий, и, похоже, там же работает Петрон. Во всяком случае, твое письмо тут же взяли.

— Ты хорошо выполнил свою работу, Клеон, и сможешь заработать еще, если и дальше будешь таким же проворным. Я хотел бы кое-что выяснить об этом человеке, но все должно пройти незаметно. Сможешь?

Лицо Клеона расплылось в широкой улыбке.

— Я бы давно умер с голоду, если бы не выполнял доверенное мне точно и в срок. Ты можешь на меня положиться, но это дело не быстрое, мне понадобятся два или три дня, а то и больше. Что ты хочешь узнать об этом Петроне?

— Все… Нет, собственно говоря, меня интересуют две вещи: я хочу знать, где он живет и на ком женат.

Клеон поднес кружку к губам и сделал жадный глоток.

— Хорошо. Это можно сделать. Придешь сюда через три дня?

Сабин немного подумал.

— Да, но только вечером, за час до захода солнца.

— Это обойдется тебе еще в десять сестерциев.

— Договорились. Собственно, я не замышляю ничего плохого…

— Я не любопытен, господин. Для чего тебе все это надо знать — твое дело. Я добываю сведения, а ты платишь.

Сабин встал.

— Хорошо. Через три дня встретимся.

Когда Ливилла вспоминала то лето, оно казалось ей самым счастливым временем жизни! Она долго думала, должна ли отправиться в путешествие тайно, но, в конце концов, гордость не позволила ей этого. Ливилла сказала о том, что уезжает, брату и попросила дать ей парусник.

— Значит, ты решила навестить друзей в Бавли. Надеюсь, что с этими людьми все в порядке. Моей сестре нельзя забывать о достоинстве и чести.

— Как это делает Друзилла… — двусмысленно заметила она.

Калигула направил пристальный взгляд на Ливиллу.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю, делает ли ей честь то, что она делит ложе со своим братом.

Калигула оставался на удивление спокойным:

— Ты не понимаешь. Вы все не понимаете. Наша связь — это желание богов. Она моя супруга и одновременно сестра, это священная форма брачного союза. Правители Египта следовали ей веками.

— Ты не фараон, а римский император. Но нам с тобой ссориться ни к чему. Меня это не касается. Так я получу парусник?

— Можешь взять один, а если хочешь — целый флот. Сестры императора должны путешествовать по-императорски.

— Одного достаточно, Калигула, спасибо.

Теплым летним днем Ливилла поднялась на борт. Проплыв мимо Антия, она остановилась в Анксуре, чтобы провести ночь. Древний город превратился в место летнего отдыха благородных особ, правда, не такое блистательное, как Байи или Бавли, но сюда было удобно добираться из Рима. На следующий день, обогнув мыс Мизений, где стояла часть римского флота, сестра императора добралась до маленькой гавани Бавли. Префект хотел сообщить о прибытии высокой гостьи, чтобы ей готовили достойный прием, но она отказалась.

— Нет! Я не хочу никакого шума и никакой торжественности. В Байи меня ждут друзья, и все должно пройти тихо.

В сопровождении двух служанок Ливилла прямо в гавани села на носилки и распорядилась доставить ее на виллу Серения. Дом был достаточно старым и к нему примыкал огромный сад. По обеим сторонам участок земли окаймляли ручьи, а заканчивался он в бухте, окруженной высокими скалами.

Сенека светился от счастья.

— Калигула отпустил тебя из-под своей опеки? Как долго ты сможешь здесь оставаться?

— Сколько захочу.

Она оглянулась по сторонам.

— Никогда не думала, что в переполненном людьми Байи можно найти такие уютные уединенные места.

— Серений любит эту виллу; здесь прошло почти все его детство.

— Могу понять, — сказала Ливилла. — Мы должны быть ему благодарны за позволение пожить здесь.

— Мы совсем одни, любовь моя. Немногочисленная прислуга нам не помешает. Из осторожности я привез врача, чтобы он дежурил у моей постели, в случае если нагрянут преторианцы. Его зовут Евсебий, и он тоже не будет нам помехой.

Сенека взял ее за руку:

— Пойдем, я кое-что покажу тебе.

Они спустились по окаймленной кипарисами и рододендронами извилистой тропе к бухте, а потом по мраморным ступеням к небольшому бассейну, где узкий ручеек, стекая со скал, впадал с тихим журчанием в море. Хозяева расширили природный бассейн и построили в скале грот, в нишах которого стояли мраморные фигуры сирен и нимф.

— Вода стекает с гор. Она просто ледяная, но прекрасно подходит для того, чтобы смыть соль после морских купаний. Ты умеешь плавать?

Ливилла рассмеялась.

— Еще как! Отец научил всех детей, а после его смерти мать следила за тем, чтобы мы регулярно плавали — и девочки тоже. Я с трех лет в воде и плаваю, как нереида!

— Сейчас посмотрим! — крикнул Сенека. — Поплыли наперегонки!

— Я думала, что ты смертельно болен…

Сенека засмеялся.

— Врач прописал мне регулярные морские ванны.

Он повел ее к маленькому пляжу, огороженному темными скалами. Держа друг друга за руки, они остановились. Тишину, пронизанную послеполуденным солнцем, прерывали только дыхание моря и далекий стрекот цикад.

— Если бы сейчас нимфы спустились к нам из своих ниш, я бы нисколько не удивилась, — тихо сказала Ливилла.

Сенека посмотрел на нее с изумлением.

— Как раз об этом я и думал. Во всяком случае, здесь сразу забываешь, что Рим вообще существует.

— Я уже забыла, — сказала Ливилла и разделась. — Поплывем в море?

— Нет, — ответил Сенека. — Я должен сначала тебя хорошенько рассмотреть. Теперь понимаю, почему нимфы остались стоять на своих местах. Они побоялись, что не смогут соперничать с твоей красотой.

Ливилла засмеялась.

— Ты хорошо знаешь, что хочет слышать женщина. Но нимфа могла бы и выиграть спор.

— Никогда, если бы я был судьей.

Сенека тоже разделся и притянул Ливиллу к себе.

— Я до сих пор не могу поверить, что держу тебя в объятиях, что мы можем быть вместе, в то время как Калигула, наверное, плетет в Риме свою смертоносную паутину. Он ненавидит счастливых людей…

Ливилла закрыла ему рот.

— Ни слова о Калигуле! Я бы хотела услышать сейчас его имя в последний раз. Он не заслуживает упоминания в таком прекрасном месте.

— Ты права, — согласился поэт и приник к устам Ливиллы долгим поцелуем.

Почувствовав сильное возбуждение, он уложил возлюбленную на теплый песок, и та была готова его принять. Они любили друг друга в маленькой бухте, а море своими волнами, как руками, нежно поглаживало их ноги.

Потом они долго плавали, и Ливилла действительно оказалась гораздо проворнее. Она так глубоко ныряла, будто принадлежала к свите самого Нептуна, бороздящего море с тритонами и нереидами. После купания они с криками окунулись в ледяную воду, обрызгивая друг друга, и снова выбежали на берег.

Ливилла встряхнула распущенными волосами, облепившими ее грудь и плечи. Взяв полотенце, Сенека насухо вытер ее тело, не забыв покрыть нежными легкими поцелуями плечи и затылок. Стоя сзади, он обхватил руками ее груди.

— Они как раз созданы для моих рук, подходят, будто сделаны на заказ.

— Как и должно быть у мужчины и женщины. Пока двое любят друг друга, каждый — лишь половина общего тела. Моя грудь жаждет твоих рук, мой рот — твоего поцелуя, а лоно — твоего фаллоса. Мы соединяемся и становимся одним телом — как было задумано богами.

— Ты ставишь под сомнение мое звание поэта, — улыбнулся Сенека. — Мне остается добавить к твоим словам, что я, соединяясь с тобой, сам себя чувствую богом. Этот подарок нам прислали с Олимпа, чтобы мы хоть на миг испытали божественное наслаждение. Но боги завистливы, они ограничили это чувство всего несколькими мгновениями.

Ливилла натянула тунику.

— И это говоришь ты, который не верит ни в каких богов!

— Я верю в божественное, не спрашивая, откуда оно приходит. А теперь пойдем в дом, сядем на террасе и встретим заход солнца соррентийским вином.