Незадолго до отъезда Калигулы Кассий Херея попросил его об отпуске по личным причинам. Подавленный, неразговорчивый император кивнул.

— У тебя кто-то болен? — рассеянно спросил он.

— Семейные проблемы, император. Недавно скончался мой старший брат, и у его вдовы сложности с хозяином земли. Я бы хотел сам все выяснить.

Что-то похожее на огонек любопытства вспыхнуло на бледном лице Калигулы.

— Не позволяй обходиться с тобой недостойно, Херея! Ты трибун моей личной охраны и можешь сослаться на меня, если хозяин обижает твою родственницу. Землевладельцы слишком разбогатели. Они же просто овцы, и я скоро займусь их стрижкой.

— Конечно, император, и большое спасибо.

То, что Калигула особенно заботился о благополучии своей охраны, гарантируя верность людей, которые находились рядом днем и ночью, было всем хорошо известно. Без их защиты он чувствовал себя как без одежды. Тогда Калигула еще не совершил ошибки, испытывая их преданность циничными шутками.

Херея решил ехать как императорский трибун, в сопровождении преторианцев. Те были благодарны ему за возможность внести в службу разнообразие с удовольствием отправились на Албанские холмы.

С тех пор как родители Хереи умерли, он не виделся с родственниками. Но теперь скончался и его старший брат, оставив жену с тремя детьми. Землевладелец Кассий Бабул, вступив во владение поместьем умершего несколько лет назад отца, ввел другие порядки. Старший Бабул управлял по старинке, и, если его арендаторы отрабатывали в силу каких-либо причин меньше обычного, он не выгонял их с земли. Решение всегда можно было найти. Его же сын думал только о наживе.

«Если курица больше не высиживает яиц, ее пора зарезать» — так гласило правило молодого Бабула.

Херея растрогался, когда перед его взором предстал почти не изменившийся, знакомый с детства пейзаж. На перекрестке дорог по-прежнему рос орешник, из которого он много лет назад вырезал пастушьи дудочки, а рядом с домом все еще журчал ручей, где он часами просиживал с примитивной удочкой.

Порция, его невестка, была измученной, раньше срока состарившейся женщиной, которая жила в постоянном страхе оказаться вместе с детьми без куска хлеба. Ее старший сын в свои пятнадцать лет был почти так же крепок и силен, как взрослый мужчина, но не достиг совершеннолетия, поэтому Бабул его не опасался. Порция встретила Херею с облегчением и надеждой.

— Я бы не стала просить тебя о помощи, если бы положение не было таким отчаянным. Конечно, мы задерживаем выплаты, но в том нет нашей вины! Твой брат долго болел и не мог работать, да к этой беде добавились еще два засушливых лета подряд.

Если бы мы уплатили аренду полностью, то просто умерли бы с голоду. Бабул хочет купить побольше рабов, чтобы они обрабатывали землю, думает, что так будет выгоднее.

Наша судьба его не заботит. Через своего слугу он передал, что мы можем отправляться в Рим просить милостыню, что в этом нет ничего позорного. Император, мол, кормит тысячи людей, и нам тоже достанется.

Херея покачал головой.

— Я не позволю этому Бабулу сделать из вас уличных попрошаек. Когда вы должны съехать?

— Он все предусмотрел. Урожай мы можем собрать, а потом он в нас не нуждается.

Херея усмехнулся:

— Боюсь, с расчетами он поспешил. Я застану сейчас Бабула дома?

Порция кивнула:

— Лето он всегда проводит здесь. Его на месте ты наверняка найдешь. Но прежде вы должны подкрепиться. Вино, свежий хлеб, немного сыра…

— Охотно.

Херея устроился со своими преторианцами в тени дерева. Они с удовольствием выпили вина, разбавленного ключевой водой, и поели свежеиспеченного хлеба с козьим сыром.

Дом Бабула располагался на возвышении, откуда открывался вид на храм Фортуны. По числу помещений для рабов можно было судить о солидных доходах Бабулов, принадлежащих к числу самых крупных землевладельцев между Тускулией и Пренестой.

Слуга-сторож поспешно вышел навстречу вооруженным людям.

— Трибун Херея желает видеть Кассия Бабула. Немедленно!

— Конечно, господин. Я доложу.

Херея спешился:

— Не трудись. Я сам доложу о себе. — Он повернулся к своим людям и приказал: — Охраняйте вход. Пока я нахожусь внутри, никто не должен входить или выходить из дома!

Кассий Бабул оказался мужчиной средних лет. Он как раз отдыхал с книгой в руках в саду.

— Извини, Бабул, что врываюсь к тебе, но моё время ограничено, а дело срочное. Меня зовут Кассий Херея, трибун личной охраны императора.

— Кассий?.. — переспросил землевладелец.

— Да, Кассий Херея. Мой отец арендовал землю твоего отца, поэтому по старому обычаю мы прибавляем твое имя к нашему. Речь пойдет о Порции, моей невестке, муж которой, мой старший брат, как тебе известно, умер. Значит, ты хочешь выгнать Порцию с тремя детьми из Дому?

Бабул смутился.

— Так резко я бы не стал выражаться. Они долго не платят, я попросил их поискать заработок в другом месте.

Херея засмеялся:

— Поискать заработок в другом месте — как изысканно ты выражаешься. Но смысл тот же. Ты хочешь лишить вдову с тремя детьми дома и куска хлеба!

— Моего дома… — вставил Бабул.

— Да, твоего. Но Порция с детьми не твои рабы, а свободные римляне, пусть и зависимые от тебя. Между прочим, прежде чем император отправился на юг, он почтил меня разговором. Он считает, что землевладельцы стали слишком богатыми и нужно бы за ними проследить. Империя нуждается в деньгах, Бабул. Император отвечает за общественное благосостояние. Но это к слову. Я хочу выкупить у тебя арендуемый Порцией дом и землю. Твои предложения?

Бабул, напуганный появлением Хереи, все же попытался протестовать.

— Но я не хочу продавать! Пусть Порция остается, я готов подождать с платой за аренду, но продавать не стану.

Херея снисходительно улыбнулся, чувствуя легкое головокружение от своего положения, которое давало ему власть над другими.

— Ах, Бабул, ты усложняешь дело. На улице поджидают мои солдаты, и стоит мне сказать одно слово, как тебя схватят за оскорбление величия.

— Но я не оскорблял императора…

— Его лично нет, но меня, продолжение его властной руки… Ты отказываешь мне в законном желании, а это похоже на оскорбление. Хочешь посмотреть на римские застенки изнутри? Пройдут месяцы, прежде чем император вернется, и за это время тебя, возможно, уже не будет в живых.

Бабул сдался. Он продал дом по низкой цене, и Херея с Порцией стали его собственниками в равных долях.

На доходы трибуна Херея, конечно, не мог позволить себе покупку, но император был щедр и расплачивался за щекотливые поручения. Правда, Херея неохотно думал о том, что ему уже пришлось выполнить — нет, что ему приказывали делать, но он заставлял себя не рассуждать по поводу императорских приказов. Однако тяжесть в душе все же оставалась, иногда причиняя боль, и возможность отомстить таким людям, как Бабул, хоть как-то помогала с ней справиться.

Корнелий Сабин и другие трибуны одиннадцатого легиона не были привязаны к строгому расписанию службы. Они находились в распоряжении легата только до полудня, а потом в случае необходимости посвятить личным делам остаток дня достаточно было предупредить центурионов.

Из шести трибунов только два были старыми, все повидавшими солдатами, для остальных же служба здесь была лишь ступенькой к более высоким должностям, и перешагивали ее обычно без усилий. Другими словами, трибунов в легионе всерьез не воспринимали. Центурионов это только радовало. Каждый из них чувствовал ответственность за вверенных ему солдат, знал их имена, возраст, был в курсе семейных отношений и многого другого. От трибунов подобного не требовали.

Сабин служил с охотой, но так же охотно надевал после полудня обычную тогу.

В день встречи с Клеоном он с трудом сдерживал нетерпение. Задолго до назначенного времени молодой трибун принялся мерить пристань шагами; краем глаза наблюдая за разгрузкой судов, он держал в поле зрения вход в таверну, чтобы не пропустить появление Клеона. В конце концов Сабин занял место за столом и заказал мясо и вино. Тут и появился Клеон, упал на лавку рядом с ним и потянулся за кружкой.

— Можно? Ну и работенку ты задал мне, господин. Трудность состояла уже в том, чтобы найти дом. Никто не знал, где живет Петрон, потому что они поселились там с женой совсем недавно. Ты найдешь его к востоку от театра на склоне Пиона. Спроси, где дом жреца; он жил там до них.

Клеон зевнул и показал пальцем на мясо.

— Да ты ничего не ешь! Не голоден? Может, меня угостишь?

Сабин кивнул.

— Прежде чем начнешь жевать, закончи свой рассказ. Ты передал письмо?

Жадно заглатывая мясо, Клеон кивнул с набитым ртом.

— Конечно. Возможно, то, что я так кратко все описываю, повредит мне.

Клеон посмотрел на Сабина, ожидая похвалы.

— Хорошо. А дальше?

— Случилось так, как мы и рассчитывали. Петрона не было дома, слуга проводил меня в покои, и я смог передать Елене письмо.

Клеон многозначительно замолчал и без приглашения схватил очередной кусок.

Сабин стукнул кулаком по столу.

— Да почему я должен вытягивать из тебя каждое слово! Ты получил ответ?

Клеон вытер губы.

— Елена разорвала шнурок, сломала печать и читала, наморщив лоб. Потом глаза ее расширились от удивления, как у ребенка, который выпрашивал, одну медовую палочку, а получил целую корзину сладостей. Так я случайно узнал твое имя, господин.

— Каким образом? — озадаченно спросил Сабин.

— Когда Елена дочитала, она спросила меня: «Ты знаешь Корнелия Сабина? Где он живет? Как долго он уже здесь? Что делает в Эфесе?» Сразу столько вопросов, а я не мог ответить ни на один. Тогда она взяла твое письмо и что-то нацарапала на обратной стороне. Вот.

Сабин прочитал: «До полудня, нижняя агора, на рыночной площади».

Трибун покачал головой.

— Она забыла написать, когда: завтра, послезавтра, через три дня?

— Она не назвала день? — спросил Клеон. — Не понимаю…

— Елена написала, где и в какое время, но не указала, в какой день. Она сказала что-нибудь еще?

— Нет, господин. Просто отдала мне письмо и больше ничего не сказала. Если здесь нет никакой тайны, могу я узнать, что она написала? Может быть, о чем-то догадаюсь?

— До полудня, нижняя агора, на рыночной площади, — прочел Сабин вслух.

— Есть две возможности. Или она второпях забыла назвать день, или каждый день делает там покупки. Там обычно продают зелень, мясо, хлеб.

— Да, вполне возможно. Клеон, ты здорово мне помог. Вот твои десять сестерциев и десять сверху, чтобы ты обо всем сразу забыл. Наслаждайся мясом и вином. Прощай!

Клеон хмыкнул:

— Я не знаю тебя, господин. Никогда не видел.

Он взял кружку и поднес ее к губам.

Время до полудня Сабину как раз не подходило. Ему надо было или сказать легату об отлучке, или воспользоваться свободными днями. Но нетерпение не позволяло долго ждать, поэтому он придумал историю о дальнем старом и больном родственнике, который якобы жил какое-то время в Эфесе и теперь возвращался домой, в Рим. Ему требовалась помощь Сабина.

Легат насмешливо улыбнулся, и по его глазам Сабин понял, что тот не поверил ни единому слову.

— Как долго, трибун?

— Три-четыре дня…

— Хорошо, четыре дня. Но знай, что в случае необходимости ты должен будешь вернуться в легион.

Сабин пообещал и на рассвете следующего дня отправился в город.

Нижняя агора с двойной колоннадой длиной в триста локтей пользовалась определенной известностью. В центре ее на мраморном возвышении красовались заметные издалека солнечные часы. Они позволяли определить время с точностью до пятнадцати минут. Была она и излюбленным местом встреч. По обеим сторонам ряда аркад тянулись многочисленные торговые лавки, и городское управление строго следило за тем, чтобы здесь покупатели могли найти самый лучший товар. Тот, кого интересовали засахаренные фиалки или розовые лепестки, редкая рыба или дичь, приходил сюда. Овощи и фрукты отличались отменным качеством, а в распоряжении каждого мясника находился минимум один раб, обязанностью которого было отгонять от товара мух. Правда, и стоило здесь все дороже, но Эфес не знал недостатка в богатых людях, и провизия не залеживалась.

Вид пестрой бурлящей толпы привел Сабина в отчаяние. Как мог он разглядеть здесь Елену? Трибун вспомнил слова Клеона, что она, должно быть, приходит сюда за покупками для семьи, и стал бродить вдоль прилавков с зеленью, хлебных и мясных лавок. Пару раз Сабину казалось, что он видит знакомую стройную фигуру, и он нетерпеливо протискивался сквозь плотную толпу, но только для того, чтобы увидеть незнакомое лицо. К полудню торговцы стали закрывать свои лавки, и толпа заметно поредела.

Сабин отправился в один из переполненных рыночных трактиров. Он заказал овощной суп с мясом, и, не присаживаясь, стал есть. Суп оказался отменного вкуса, но он скоро опустил ложку.

В Эфесе насчитывалось больше четверти миллиона жителей, несколько тысяч из них приходили на нижнюю агору за покупками.

Сабин вышел на улицу. Может быть, Елена специально предложила это место, чтобы избежать встречи? Трудно поверить. Тогда она просто могла написать, чтобы он оставил ее в покое. Может, она думала про ближайший день, когда соберется за покупками, и считала, что найти ее не составит труда?

Надо было сделать по-другому. Здесь, на рынке, он только теряет время. И тут его осенило: все было так просто! Он должен утром пойти к ее дому и следить за ним, а когда Елена, скорее всего со служанкой, пойдет за покупками, то «случайно» встретит его.

Сабин отправился обратно в казармы, вызвал своих центурионов и приказал всем выстроиться на внеочередную проверку. Пыл молодого трибуна так поразил солдат, что они молча, без язвительных комментариев, подчинились. Наморщив лоб, Сабин со всей тщательностью проверил обмундирование, просмотрел список больных, распорядился о паре легких наказаний — и все это для того, чтобы время прошло побыстрее.

Ливилла и Сенека не хотели знать о том, что происходит за пределами скрытого от глаз сада, но однажды к Луцию обратился слуга:

— Господин, я знаю, что не должен нарушать твой покой, и не стал бы тебя беспокоить, но новость серьезная. Юлия Друзилла, сестра императора, скончалась. Принцепс, должно быть, был очень подавлен и уехал из Рима, никто не знает, где он.

— Благодарю за известие. Если император появится на Бавли, дай мне знать.

Сенека задумался, сообщить Ливилле о смерти Друзиллы или промолчать, чтобы не омрачать их радости, но все же склонился к первому.

Далеко за полдень они, обсохнув после купания в бухте, отправились на террасу, чтобы немного перекусить.

— Луций, — попросила Ливилла, — почитай мне вслух.

— Хорошо, — согласился Сенека, — но сначала ответь на один вопрос. Как ты относишься к Друзилле? Ты презираешь сестру, ненавидишь из-за ее образа жизни или все еще любишь?

— Странно, что ты об этом спрашиваешь: мы ведь хотели исключить разговоры о Риме. Мне жаль сестру, когда думаю о том, что ей приходится делить ложе с Калигулой.

— Возможно, она делала это охотно.

— Почему делала? Она что, сбежала от него?

— Можно сказать и так. Да, она сбежала в другой мир. Она мертва, Ливилла. Неожиданно умерла.

— Умерла? Друзилла? Но… но она так молода…

— Смерти возраст безразличен. Она берет тех, кто ей нравится. Калигула, похоже, уехал из Рима на юг — никто не знает куда.

— Друзилла… Ребенком она была сама по себе, не принимала участия в наших играх. Выбрасывала своих кукол в сточную канаву. Ей больше нравилось что-то живое: собаки, ослы… С этой девочкой приходилось непросто: ни увещевания, ни наказания не помогали. Агриппина всегда была гордой, но слушалась разумных слов, я — мягкой и покорной, лишь бы меня оставили в покое, но Друзилла…

Ливилла посмотрела на Сенеку, и глаза ее наполнились слезами.

— Калигула разрушил ее, уничтожил, но будет мстить за этот удар судьбы всем, кто любит, кто счастлив…

— Мы должны это предусмотреть.

— Предусмотреть? Тогда нам придется отправиться вслед за Друзиллой. Если Калигула задумал уничтожить человека, он найдет его и в Риме, и в Африке, и в Германии, и в Азии. Он найдет его!

Сенека покачал головой.

— Я имел в виду другое. Помимо нас есть еще другие люди, которые тоже чувствуют себя в опасности, и с каждым днем их становится все больше. Они боятся, а страх — это сила, которую нельзя недооценивать. Пока он направлен внутрь, страх разрушает нас самих, но придет день, когда он станет непреодолимым, вырвется наружу и уничтожит того, кто его породил.

— Да, об этом я тоже думала. Надо заставить Калигулу бояться, сделать так, чтобы он нигде не чувствовал себя в безопасности.

— Над ним уже довлеет страх. Его защита — это только стена из германцев, которые ни слова не знают по латыни. Но он щедро платит им, поэтому они готовы идти за ним в огонь и в воду. Недавно он даже произвел одного германца в трибуны Декстера, который, как дрессированная собака, следует за ним по пятам.

Ливилла почти не слышала Сенеку. Она кожей ощущала угрозу, исходящую от ее ужасного брата, ощущала как меч, на волоске висящий над ними, — над Луцием, ее друзьями, Агриппиной и над ней самой. Эта угроза и еще смерть Друзиллы разбудили в ней жажду жизни, любви, объятий, солнца и моря. И мужчины.

— Луций, я хочу заняться с тобой любовью прямо сейчас, под открытым небом.

Он понял, откуда у нее этот порыв, и поддался желанию женщины встретить опасность, играя в древнюю игру, что останавливала время, прогоняла страх и творила жизнь — снова и снова жизнь.

Ливилла упала она в объятия Сенеки, сгорая от желания. Рука об руку они спустились к морю и бросились на песок, срывая с себя одежду. Они любили друг друга, отдаваясь солнцу и ветру рядом с прибоем, и чувствовали, как наполнялись силой, становились недосягаемыми для опасности, угроз и смерти.

Калигула стал страшен. Желая показать народу свое горе, он намеренно запустил собственную внешность и на многих производил впечатление существа, поднявшегося из Тартара. Его тонкие темные волосы свисали длинными сальными прядями до плеч. Щетину он позволял сбривать каждые три-четыре дня, и тогда взору окружающих открывалось мертвенно бледное лицо, отекшее, обвисшее, а его холодные глаза оживлялись лишь тогда, когда император выдумывал очередную циничную шутку. Горе утраты ничуть не ослабило его аппетит. Он еще больше и чаще набивал себя едой, так обильно сдобренной острыми приправами, что ему обжигало горло. Пожар внутри император заливал неразбавленным вином, но до беспамятства напивался редко. Как правило, он пребывал в состоянии пьяного раздражения, и рабы тряслись от страха, едва завидев Калигулу.

Восторженный прием в Сиракузах улучшил его настроение. После того как Калигула пожертвовал миллион сестерциев на восстановление храмов, театра и общественных сооружений, его здесь считали благодетелем и назвали почетным горожанином. В честь его присутствия устраивались разные зрелища, и император сразу объявил о готовности взять расходы на себя. Кроме того, он приказал учредить игры в знак памяти божественной Друзиллы.

Почти ежедневно императора можно было видеть в одном из театров, где попеременно проводили гладиаторские бои, травлю зверей или разыгрывали классические представления.

Калигула являлся народу в разных нарядах. Однажды публике было позволено лицезреть его в золотом панцире Александра. Потом он появился в расшитом золотом пурпурном плаще, лавровом венке. Люди могли видеть его только издалека, поэтому на многих он производил очень сильное впечатление. Иногда из толпы выкрикивали: «Богоподобный Август!», что настраивало Калигулу на милостивый лад. Поскольку люди признали его божественность, император хотел облегчить им возможность почитать его: так, в Сиракузах у него появилась мысль построить храм своей божественной сущности. Идея так понравилась ему, что Калигула тут же приказал готовиться к отплытию, чтобы скорее заняться ее осуществлением.

В середине сентября императорская флотилия подошла к гавани Остии. Калигула со своим секретарем Каллистом сразу же сел за разработку новых указаний, которые потом представил сенату как свои собственные.

Сначала речь шла о Друзилле. По отношению к ней Калигула чувствовал себя виноватым из-за своего побега из Рима. Итак, сенату было предложено следующее:

1. Освятить Юлию Друзиллу как Пантею — общую богиню.

2. Установить ее статую в храме Венеры и учредить жречество.

3. Объявить день рождения Друзиллы общественным праздником.

4. Ввести правило, в соответствии с которым все женщины во время торжественных событий должны взывать к Пантее.

С оповещением собственной божественности Калигула решил подождать, пока не осуществит еще один план. Он задумал собрать в Риме все самые лучшие изображения богов Греции, ведь только там, где жил брат-близнец верховного божества, они могли найти достойное поклонение. Итак, приказ его гласил: разыскать во всех греческих городах наиболее ценные изображения Зевса. Он, живая копия громовержца, хотел, чтобы статуи носили его голову.

— Это, пожалуй, лучший способ, — сказал Каллисту император, — донести до людей, что произошло и в какое великое время они живут. Статуи будут установлены в храмах, на форуме, на сакральной улице и перед общественными зданиями. Поскольку у них будут мои черты лица, люди постепенно привыкнут к тому, что он и я — единое целое. Только тогда я отдам приказ о строительстве храма Гая. Все в свое время! Нельзя ожидать, чтобы люди сразу все поняли.

— Единственно правильный путь! — согласился Каллист, в душе ужаснувшись.

Какие последствия еще повлечет за собой обожествление? Он запретил себе рассуждать на эту тему, утешаясь тем, что так далеко не должно зайти. Кроме того, существовали и другие заботы. Денег в казне оставалось всего на несколько месяцев, но не стоило рассчитывать, что император станет ограничивать себя в тратах. Каллиста бросало в дрожь при мысли о том, решением каких задач придется заниматься ему и другим.

«Надо будет искать новые источники дохода, — думал он с ужасом. — Калигула решит стать наследником богатых римлян — конечно же, с моей помощью».

Каллиста бросило в пот. Нет, его не мучили угрызения совести, но он думал о себе, думал о времени, которое наступит потом. Он, во всяком случае, рассчитывал пережить правление императора-безумца, что было возможно только в том случае, если его не в чем будет упрекнуть.

Императорский секретарь все чаще думал о Клавдии Цезаре. Недавно он с ним разговаривал. Это случилось после очередного неприятного обеда, где Клавдию снова пришлось терпеть насмешки Калигулы.

Они случайно встретились в саду. Завидев старика, Каллист поклонился.

— Здравствуй, Клавдий Цезарь! Решил немного подышать свежим воздухом после долгой трапезы? Нашему императору свойственно особенное гостеприимство.

Клавдий Цезарь не сдержался:

— Г-гостеприимство! Да, так т-тоже можно сказать. Почему он н-не заведет придворного шута? П-почему я должен забавлять его? К-когда он наконец оставит меня в покое?

Старик опустился на скамейку рядом с фонтаном, и Каллист попросил разрешения присесть рядом. Клавдий кивнул.

— Я знаю, что происходит на этих обедах, и нахожу возмутительным, что с тобой так обращаются. Поневоле в голову приходят странные мысли, и начинаешь мечтать о других временах — других обстоятельствах…

Клавдий поднял глаза. Его изборожденное морщинами лицо нервно подергивалось.

— Что т-ты имеешь в в-виду?

— Я тоже на своем месте не так счастлив, как может показаться, уважаемый Цезарь. Император требует многого, я должен делать то, чего потом стыжусь. Тогда я мечтаю, чтобы его место — прости, что так говорю, — чтобы его место занял ты. Правда, это только мечты, к тому же неслыханные, ведь кто может заменить его, божественного?

Но Клавдий уже все понял и почувствовал облегчение из-за того, что и другие, пусть намеками, осторожно выражают недовольство Калигулой.

— М-мы должны в-выждать, Каллист. Ф-фортуна дает и забирает обратно. Иногда в-времена м-меняются с-сов-сем н-неожиданно — так н-нас учит история.

Эмилий Лепид держал Агриппину в курсе переговоров с претором Лентулием Гетуликом, командующим войсками в Верхней Германии. Письма свои он пересылал через вольноотпущенного торговца овощами в Субуре, а тот, в свою очередь, передавал их через одного раба Агриппине. Поскольку эти люди не умели читать, опасности предательства или разоблачения не существовало.

В одном из писем Агриппина прочла следующие строки:

«Мои приветствия и пожелания здоровья!

Путешествие только началось, а я уже скучаю по тебе, Риму, привычным удобствам. То, что здесь называют летом, представляет собой ряд прохладных дождливых дней, когда лишь изредка, на пару часов, пробивается слабый солнечный свет, не способный даже высушить нашу промокшую одежду. Я нахожусь сейчас в центральном лагере верхнегерманских легионов, похожем на настоящий город. Лентулий Гетулик занимает здесь самое внушительное здание, и несколько комнат предоставил в мое распоряжение. Он сам за последние годы очень изменился, и в свои сорок с небольшим выглядит почти на шестьдесят. Похоже, Лентулий здесь очень скучает: начал сочинять стихи, эпиграммы и даже трудится над каким-то историческим произведением. Но, чтобы продолжить над ним работать, он должен попасть в Рим с его библиотеками. По мнению претора, Калигула специально держит его подальше от Рима: выжидает удобного момента, чтобы уничтожить. Едва разговор заходит о временах Тиберия, на глазах Лентулия появляются слезы. „Да, — говорит он. — Вот это был император: служил империи и народу, не жалея себя. Настоящий принцепс в полном смысле этого слова“. Конечно, ему не суждено было стать свидетелем последних лет правления этого принцепса, поэтому Тиберий сохранился в памяти Гетулика самим совершенством, тем более что старик предостерегал его от своего возможного преемника. Такие его мысли нам на руку. Я тоже принялся восхвалять Тиберия и описал ему пару „шуток“ нашего Сапожка. Претор был настолько возмущен, что подскочил и взревел: „Почему никто не подойдет к чудовищу и не воткнет ему в грудь кинжал? Неужели в Риме не осталось мужчин?“ Я ответил ему, что многие с радостью бы воспользовались его предложением, но Калигула знает об этом и окружает себя плотной стеной германцев.

„Да он к тому же трус, — с презрением заметил Гетулик. — Вот до чего опустился гордый Рим — позволяет управлять собой ничтожному безумцу“. Тут мне пришлось рассмеяться, и я объяснил, что о правлении и речи не идет, этим заняты за него другие, а сам он живет ради удовлетворения своей похоти и других удовольствий, тратя на пиры огромные деньги.

Своим рассказом я привел Лентулия в бешенство, и через несколько дней достиг того, к чему стремился. Осторожно изложив ему наш план, я упомянул вас с Ливиллой, рассказал о вашей поддержке, а в конце добавил, что без его солдат наш план неосуществим. Гетулик мрачно засмеялся: „Вот, значит, до чего дошло? Без меня и германских легионов никуда?“

Конечно, я ответил утвердительно, а потом дал понять, что в случае отказа никто его не осудит, но он должен быть готов к тому, что станет следующей жертвой. Тогда претор схватился за меч и воскликнул, что нужно обернуть оружие противника против него же и самого Калигулу отдать палачу: „Он должен стать следующей жертвой! Он должен ею стать, если Рим хочет остаться благородным!“

Ты видишь, любимая, убедить Гетулика оказалось делом несложным. О способах осуществления плана наши мнения разошлись. Лентулий считает, что Калигулу надо заманить в Германию и уничтожить здесь, а потом с его верными легионами мы сможем войти в Рим, чтобы взять власть в свои руки.

План неплох, но я склоняюсь к тому, чтобы устранить Калигулу в Риме. Тогда у сената не будет много времени для рассуждений, он сразу сможет принести клятву мне как новому принцепсу. Пока Гетулик со своими войсками доберется до Рима, пройдет немало времени, и дело может кончиться гражданской войной. Кроме того, существует еще твой дядя Клавдий, и немало людей захотят видеть преемником его как единственного оставшегося члена императорской семьи. В любом случае действовать поспешно нельзя.

Будь и ты осторожна, любимая. Не доверяй никому и уничтожь письмо, как только его прочитаешь».

Но на это Агриппина не могла решиться, потому что перечитывала вдохновляющие строки снова и снова. Иногда она рисовала в воображении картины из будущего, как она, императрица, рядом с Эмилием Лепидом Августом идет по сакральной улице под прославляющие крики толпы, а потом принимает благословение жрецов.

Во второй свободный день Сабин велел разбудить его до восхода солнца и отправился в город.

За домом Петрона следить было легко, так как к нему вел один подход. Молодой трибун бродил кругом, но далеко от дома не отходил.

«Я, римский трибун, — думал он, насмехаясь над собой, немного пристыженно, — жду около дома возлюбленной, как зеленый юнец. Все влюбленные безрассудны».

Скоро в доме началось какое-то движение. Потом молодой, хорошо одетый мужчина в сопровождении слуги вышел на улицу.

«Должно быть, Петрон», — подумал Сабин, глядя им вслед.

Час спустя появилась пожилая полная женщина с мальчишкой, который нес корзину.

«Наверное, повариха с поваренком», — предположил Сабин, и его надежда увидеть Елену постепенно угасала, но он решил ждать. Солнце уже стояло высоко, когда из дома выскочила маленькая пушистая собачонка. Звонко тявкая, она бросилась к Сабину, обнюхала его, а потом хотела побежать обратно к Елене, которая как раз показалась на пороге. Сабин, недолго думая, схватил собачку и поднес хозяйке.

— Я кое-что нашел. Похоже, это принадлежит тебе, красавица.

Елена остолбенела от неожиданности.

— Сабин, Сабин, — только и смогла сказать она и осторожно оглянулась. — Ты не должен здесь оставаться. В этом квартале меня все знают. Приходи послезавтра в это время к храму Артемиды. Ты найдешь меня справа от входа.

Елена взяла собаку и скрылась в доме.

Сабин готов был закричать от счастья, когда заглянул в ее янтарные глаза, услышал голос, когда она протянула к нему свои тонкие, длинные руки, чтобы забрать песика.

Обратно он шел как во сне. Теперь Сабин не мог сидеть вместе со всеми за обеденным столом, хотел побыть один и подумать. Он отправил своего слугу за вином и сушеными фруктами, а потом отпустил до вечера. И вдруг ему пришло в голову, что завтра его последний свободный день. Он ринулся в трапезную, откуда как раз выходил легат с двумя трибунами. Тот смерил Сабина недовольным взглядом.

— Я думал, что трибун Корнелий занят срочными делами, а он слоняется по лагерю. И вчера ты был здесь, перепугал… Собственно, я ничего не имею против, но тогда не надо было просить об отпуске.

Сабин извинился и попросил перенести свой свободный день на послезавтра…

— Бессмертные боги! — недовольно воскликнул легат. — Здесь не собрание бездельников, а легион Римской империи. Тебе надо было выбирать другое занятие, Корнелий, если с этим ты не справляешься.

— Понимаю твое недовольство, легат, — ответил Сабин, — но мне очень нужен послезавтрашний день. Потом я сделаю все, что ты посчитаешь нужным.

— Хорошо, но потом забудь на некоторое время о личных делах.

Храм Артемиды стоял на священной земле около Эфеса. Со своими ста двадцатью семью колоннами он считался самым большим в мире. Семь раз храм разрушали и потом снова отстраивали, и он становился все более величественным. Древнее изображение богини — легенда говорила, что оно упало с неба, — людям показывали издалека, только в дни особых торжеств. Это была фигура размером всего в два локтя, безыскусно вырезанная из кипарисового дерева. Помазывания священными маслами на протяжении столетий сделали ее лицо, руки и ноги черными. Тело богини окутывали украшенные золотом и драгоценными камнями одеяния, которые чистили и меняли по нескольку раз в год.

Сабин был здесь с самого раннего утра. Он нанял проводника, и тот ему все подробно объяснил. Так Сабин узнал, что богине служит сотня жрецов и рабов. Бывают времена, когда людей сюда приходит так много, что приходится нанимать еще и помощников. Храм окружали плотным полукругом торговые лавки. Маленькие фигурки богини — Сабин уже видел такие в городе — предлагались здесь из всевозможных материалов: черного дерева, камня, бронзы, серебра и золота. Мастера трудились над их изготовлением прямо на месте, и отовсюду слышался звон молотков.

Проводник беспрерывно говорил, называл даты, рассказывал о чудесах, что сотворила богиня, но время приближалось к полудню, и Сабину не терпелось от него отделаться. Поэтому, расплатившись, он отправился к лавкам, торгующим благовониями, где можно было купить ароматическую смолу в виде порошка или кристаллов. Там царило такое столпотворение, что Сабин изумился. Жаркое время давало о себе знать разнообразием запахов. Откуда-то тянуло вонью от останков жертвенных животных, а из глубины храма доносился легкий аромат благовоний, к которому примешивался запах жаркого, вина и чеснока из близлежащих трактиров.

Сабин двигался вместе с толпой, поглядывая вокруг в поисках знакомой высокой фигуры, и вдруг совсем неожиданно Елена возникла прямо перед ним. Прикрывая лицо рукой, она оглядывалась по сторонам. Сабин тронул женщину за плечо.

— Елена!

Та вздрогнула и повернулась к нему.

— Сабин…

Взяв за локоть, он вывел Елену из толпы к ступеням храма.

— Я так рад, что нашел тебя. Как ты живешь, Елена?

— Что ты делаешь в Эфесе? Ты здесь из-за меня?

— Да, так и есть. Я теперь трибун одиннадцатого легиона. Попросил перевести меня в Эфес, чтобы встретиться с тобой.

Женщина нетерпеливо оглянулась.

— Здесь так много людей! Давай пойдем в другое место.

— Хорошо. Мы могли бы перекусить в трактире и поговорить.

Елена кивнула. Пройдя мимо торговых рядов, они вышли к улице трактиров и трапезных. Их хозяева вывешивали цены перед дверями на больших деревянных досках, а для неграмотных нанимали зазывал, наперебой выкрикивающих свои предложения.

— Полный обед всего за пять сестерциев! Суп, мясо, вино и хлеб — столько, сколько сможешь съесть! Всего пять сестерциев!

Дешевые заведения расположились в начале пыльной улицы. За ними следовали те, где можно было насладиться едой в тени деревьев, но, конечно, и заплатить приходилось побольше.

Сабин выбрал стол подальше от глаз и предложил своей спутнице сесть. Сам расположился напротив и, взяв ее за руку, сказал:

— Этой минуты я ждал с тех пор, как покинул Эпидавр.

Елена оглянулась по сторонам и отдернула руку.

— Я не думала, что ты способен на такое, Сабин. Ты меня очень удивил. Но чего ты добиваешься? Я уже полгода замужем. Петрон ревнив. Это будет, похоже, наша первая и последняя встреча. Как ты меня вообще нашел?

— Я нашел тебя, потому что должен был найти, и не верю, что это наша последняя встреча. Елена, я люблю тебя! Клянусь тебе Артемидой Эфесской, что буду любить тебя, пока жив! Ты не можешь быть счастлива с этим Петроном — я просто в это не верю!

Их перебил слуга, который спросил о пожеланиях посетителей и сразу же перечислил все блюда, что имелись в наличии.

— Голуби на вертеле, жареные почки барашка, молочный поросенок, курица и кабанье мясо…

Сабин вопросительно посмотрел на Елену. Та пожала плечами.

— Может, пару голубей…

— Пару голубей, поросенка для меня, а к ним вино и воду.

Слуга исчез.

— Что с нами будет дальше, Елена? — спросил Сабин.

— И ты спрашиваешь меня? С нами вообще ничего не может быть! Я не понимаю, чего ты хочешь. Я замужем…

— Да, я знаю. Это можно изменить. Я тебя уже спрашивал, счастлива ли ты с Петроном, и спрашиваю еще раз. Ты счастлива?

Янтарные глаза гневно блеснули.

— Счастлива, счастлива — да что это значит? Люди женятся и становятся родителями — больше от жизни нечего ожидать!

Сабин засмеялся:

— Больше нечего? Да ты скромна! Вы, значит, уже полгода женаты? Хорошо, а как обстоят дела с детьми? Живот твой совсем плоский… Ты просила Артемиду о плодовитости, она ведь за это отвечает.

— Какое тебе дело? — рассердилась Елена. — Почему ты вмешиваешься в мою жизнь? Что ты вообще о себе думаешь? Ты приезжаешь в Эфес, выслеживаешь меня и ведешь себя так, будто я только тебя и ждала. Ты слишком много о себе мнишь, Сабин.

— Возможно, но моя любовь дает мне на это право.

— Твоя любовь! А как насчет моей? Любовную пару составляют, как известно, двое. Тут ты один, Сабин, со своей любовью, на которую я не могу ответить. Забудем обо всем! Ты отправишься обратно в легион, а я — домой. Здесь не Эпидавр, здесь другие порядки. Говорят, в Риме к браку относятся не очень серьезно. Но здесь не Рим, тут живут по старым законам. Я замужем, Сабин, и этим все сказано.

Сабин вздохнул:

— Возможно, я неправильно начал, сразу без стука открыв дверь. Как я слышал, твой свекор не очень доволен сыном, потому что тот отлынивает от работы, болтается непонятно где — во всяком случае, так поговаривают в порту.

Елена опешила.

— Откуда ты знаешь? Люди в порту действительно об этом говорят?

— Если нет, то откуда бы тогда я узнал? Но твой муж молод, все еще изменится.

— Ничего не изменится! — вырвалось у Елены наболевшее признание.

Слуга принес, и они молча принялись за еду. Сабин отхлебнул вина.

— Ты любишь его? Или послушалась родителей, которые хотели объединить ваши семьи?

Елена сполоснула руки в маленькой глиняной миске, потом почистила пальцы долькой лимона и ответила:

— Я тебе уже объясняла в Эпидавре, что мы помолвлены с детства. Но хочу быть откровенна: брак я представляла себе по-другому. Петрон неплохой человек, конечно, У него даже есть определенные достоинства, но он… он…

Сабин взял ее за руку.

— Ты не должна мне обо всем рассказывать, во всяком случае, не сейчас. У нас еще будет много времени.

— Ах, Сабин, я бы хотела, чтобы ты был не Корнелием Сабином из Рима, а Петроном из Эфеса. Тогда все было бы по-другому.

— Это мне льстит, но такие желания лишены всякого смысла. Я Корнелий Сабин из Рима и хочу им остаться. Я люблю женщину по имени Елена, гречанку с янтарными глазами, и здесь, на этом священном месте, клянусь, что добьюсь того, что она станет моей.

— А как со мной? — упрямо спросила Елена. — Мои желания не в счет? Ты даже не знаешь, хочу ли я быть с тобой. А Петрон? Мне его задушить или отравить? А моя семья, родственники, друзья? Что ты, собственно, предлагаешь, Корнелий Сабин? Это в римских обычаях? Неудивительно, что многие греки называют вас за глаза варварами.

— Ты задала дюжину вопросов, и на многие из них я пока не могу ответить. Но чувствую, Елена: ты несчастлива с Петроном. Он не тот человек, которого ты ждала, и тебе страшно подумать, что с ним придется провести всю жизнь. Не говори сейчас ничего. Я знаю, что прав, и еще знаю, что мы найдем решение.

Елена молча взяла кружку и вылила немного вина на землю.

— Артемиде, великой и могущественной! — тихо сказала она и поднялась. — Служанка ждет меня у храма; будет лучше, если ты не станешь меня провожать. Я часто прихожу сюда, чтобы жертвовать Артемиде. Если хочешь, мы можем встретиться, но прежде я пошлю тебе в лагерь записку.

Сабин встал.

— Это непросто. У меня не так много свободных дней. Можно, я напишу тебе?

— Да, передавай письма через Клонию, мою служанку. Я доверяю только ей. Прощай, Сабин.

Он смотрел ей вслед, пока высокая фигура не скрылась за деревьями.

«В случае необходимости я оставлю легион, — рассуждал Сабин. — Веские причины всегда найдутся. Но на что тогда жить? Дядя Кальвий, несомненно, поможет, возможно, и отец тоже». Но он не хотел рассчитывать на старших.

Что же дальше? Всегда встречаться с Еленой в трактирах и тавернах невозможно. Надо найти место, где им никто не мешает. В окрестностях храма располагалось немало постоялых дворов для путешественников — дешевых и дорогих, самые состоятельные имели возможность снять целый дом. Сабин решил прогуляться и присмотреть что-нибудь подходящее.

Хозяин дома, который понравился молодому римлянину, мужчина средних лет, был немногословен. Он живет один с прислугой и рабами, а дом слишком большой, поэтому некоторые помещения можно сдавать внаем.

— И на один день тоже можно? — спросил Сабин.

Тот равнодушно пожал плечами:

— Почему нет? Но стоить это будет дороже.

— А если сниму на большой срок?

— На какой? На сколько месяцев?

— Скажем, на полгода…

Домовладелец долго считал на пальцах, шевеля губами и покачивая головой, пока наконец не предложил:

— Если заплатишь сразу, могу сдать тебе жилье за тридцать денариев.

— Похоже, ты принял меня за очень богатого? — с насмешкой спросил Сабин. — Двадцать.

— Двадцать пять!

— Двадцать два. Два денария из них я заплачу тебе прямо сейчас, остальные — когда приду снова. Но комната должна быть чистой!

— Значит, ты приведешь женщину…

— Угадал.

Сабин положил монеты на стол и вышел. Если Елена откажется прийти сюда, получится, что он напрасно потратился. Тогда придется искать другие пути. В любом случае, отступаться он не намерен.