Пятнадцатого октября в Риме должен был состояться древний праздник, настолько древний, что никто уже и не знал, чему он был посвящен. Начиналось торжество с гонок возничих на Марсовом поле. Императора пригласили, послав на Палатин делегацию. Поскольку в этот день ничего интересного не предвиделось, Калигула ответил согласием, и теперь на ипподроме поспешно сооружали трибуну и украшали ее сосновыми ветвями и лавром.

— Я никогда не принимал участия в этом торжестве. Что там должно происходить? — спросил император у Каллиста.

— Ничего интересного, — ответил тот. — Каждый квартал города представляет свою колесницу. Выигравшую лошадь убивают. Народ приписывает ее крови магическое действие. Потом два квартала соревнуются за обладание лошадиным черепом. Тот, кто выигрывает, может украсить им свое главное общественное здание. Это, собственно, все.

Калигула зевнул:

— Похоже, я умру со скуки. У тебя нет для меня ничего поинтереснее?

— Отменить твое согласие, император?

— Да, пошли вместо меня Клавдия, тогда у народа будет по крайней мере над чем посмеяться. Что есть еще?

Каллист полистал прошения и обратил внимание на одно имя:

— В Риме находится Меммий Регул, наместник в Македонии и Ахайе. Он достойный слуга императора, ты сам много раз подтверждал его в должности. Регул недавно овдовел, а теперь женился вновь и завтра уезжает в Ахайю. Он просит тебя об аудиенции. Кстати, он взял в жены красавицу Лоллию Павлину.

— Лоллия Павлина… — задумчиво повторил Калигула.

— Да, ее отец, консул Марк Лоллий, умер несколько лет назад, и она получила богатое наследство. Регул — счастливчик, сам-то он происхождения скромного.

— Но честный человек: во время процесса над Сеяном имел немалые заслуги. Он принадлежит к небольшому числу наместников, из чьих провинций не поступает жалоб. Меммий заслуживает быть принятым — и жену пусть приведет с собой.

«Вот как, — подумал секретарь. — Ясно, в чем дело. Едва услышал, что жена — красавица, так сразу захотел ее увидеть».

Каллист знал своего господина и пожалел Регула, но все же отправил ему приглашение на ужин с императором.

Калигула пригласил только самых близких друзей, поэтому столы накрыли в маленьком зале.

Император милостиво приветствовал Меммия Регула, но при виде его жены остолбенел. Да, она была очень привлекательна: правильный овал лица, большие темные глаза, но в Риме красивых женщин хватало. Калигулу поразило ее сходство с Друзиллой. Глаза Павлины загадочно блестели, а тихий мелодичный смех — как у любимой сестры — звучал волшебно.

Частично иллюзии сходства способствовал, конечно, вечерний полумрак, но императора она околдовала. Против обыкновения он обошелся без грубых шуток и циничных замечаний, пригласив гостью присесть рядом, угощал лучшими кусочками.

Присутствующий на ужине Эмилий Лепид с удовольствием наблюдал за происходящим, думая, что, если Калигула отберет у Регула жену, в кругу заговорщиков станет на одного человека больше.

Сначала все шло, как обычно. Император старался произвести на Павлину впечатление и весь вечер беседовал только с ней. При этом он блистал тем, чем владел лучше всего: искристой отточенной речью. Павлина впитывала каждое его слово и радовала Калигулу умными вопросами. Такого гармоничного, полного наслаждения вечера друзья Гая Цезаря не припоминали. Стол ближе к полуночи убрали, и император неожиданно вежливо простился с наместником и его женой. Лепида, которому казалось, что Калигула грезит наяву, он задержал.

— Мне нужен твой совет, Лепид. Я хочу любой ценой заполучить Павлину, но без насилия и не вызывая ее недовольство. Эта женщина — это нечто особенное, и я не хочу ее сердить. Придумай что-нибудь.

— Я понял, император, что Регул, как и прежде, пользуется твоим расположением. Ты хочешь оставить его на должности наместника?

— Да, Лепид, — недовольно сказал Калигула. — Да, это так! Регул старателен, и его трудно заменить. Не надо его трогать, я хочу только его жену.

— Тогда надо обоих принудить к разводу.

— Нет, — настаивал Калигула. — Никакого принуждения, никакого насилия.

— Хорошо. Тогда нужно что-нибудь придумать, что сделает брак недействительным. Боюсь, все получится только за счет Регула. Пусть кто-нибудь засвидетельствует, что он тайно женат, или он должен поклясться, что не может жить в браке.

— Нет. Это выставит его на посмешище, обесчестит. Какие причины еще могут быть?

— Мать Павлины еще жива… Регул должен подтвердить, что является отцом Павлины. Он на двадцать лет старше, так что вполне мог бы им быть.

Калигула просиял:

— Правильно, Лепид! Регул подтвердит в суде, что когда-то был любовником матери своей жены и только сейчас обнаружил их сходство. Брак будет признан недействительным! Ты можешь все устроить — от моего имени, конечно?

— С удовольствием, Гай. Прости, император!

— С глазу на глаз ты можешь называть меня Гаем. Мы ведь давно знаем друг друга и много пережили вместе.

«Да, Сапожок, — с ненавистью подумал Лепид, — это было. Но то, что я теперь замышляю, произойдет без твоего ведома, хотя тебе и отведена главная роль».

Он с улыбкой поклонился:

— Я сделаю все, Гай, и хочу уже сейчас пожелать тебе счастливого брака. Да благословят тебя боги!

Калигула протянул Лепиду руку для поцелуя.

— Лоллия Павлина Августа — звучит неплохо.

Эмилий Лепид радовался. Регул должен был возненавидеть того, кто разрушит брак, а он постарается сделать все, чтобы разжечь эту ненависть. С таким намерением Лепид отправился на следующее утро к Регулу. Он начал издалека, притворяясь смущенным.

— Я пришел по поручению императора. Речь идет об одном щекотливом деле — я не знаю, как начать…

Плебей Регул умел владеть собой. Он потратил полжизни, чтобы добиться нынешнего высокого положения, проглотил за это время немало обид, и гордость патриция была для него понятием чуждым. Ему часто приходилось идти на уступки, и он был намерен поступать так и дальше.

— Чего бы император от меня ни потребовал, он всегда сможет рассчитывать на согласие. Я много раз доказывал, что это не пустые слова, и во времена Тиберия. Не секрет, что в черном списке Сеяна мое имя стояло в самом начале.

Лепид поднял руки:

— На тебя никто не нападал, а ты уже защищаешься. Император ценит твои заслуги и дал мне вчера понять, что в Римской империи дела шли бы гораздо лучше, будь в ней больше таких людей, как ты. Нашему принцепсу понравилась твоя жена — настолько, что он хочет сделать ее императрицей. Страсть его выше всякого рассудка, и он поручил мне подготовить соответствующее предложение при условии, что ты вообще согласен отпустить Павлину.

Регул рассчитывал на что угодно, только не на это.

— Но… но как он себе это представляет? Мне ее прогнать, развестись? По какой причине? Конечно, я понимаю, что в Павлину можно влюбиться, но есть брачный договор, свидетели…

— Ах, Регул, сложно это было бы, если бы Павлину захотел у тебя забрать кто-то другой, но император, как бог, стоит над всеми людьми и законами. Калигула решил, что тебе следует заявить о том, что Павлина твоя дочь. Ведь нельзя же жениться на собственной дочери.

Регул поперхнулся:

— Павлина — моя дочь? Но нельзя же…

— Конечно, можно. Восемнадцать лет назад ты был любовником ее матери. Брачный договор аннулируют, и ты станешь ее отцом. И как таковой выдашь ее за императора. Вот так просто.

— Что я за это получу?

— Теперь мы друг друга понимаем. Император подтвердит тебя в должности на дальнейшие пять лет. В твоих провинциях будут введены самые низкие налоги, что скоро сделает тебя еще богаче. Все бумаги с подписями и печатями я принес с собой, тебе остается только дать согласие.

— Я согласен!

Лепид был разочарован.

— Хочу спросить… Просто из любопытства. Куда подевалась твоя гордость свободного римлянина?

— Служить императору и выполнять его распоряжения — вот моя гордость.

«Ну что же, — подумал Лепид. — Едва ли такой человек годится в заговорщики. Но ничего, найдем других».

Лоллию Павлину никто о согласии не спрашивал. Через девять дней она стала супругой императора.

Второй год правления императора Гая Юлия Цезаря Августа подходил к концу. Среди простого люда он по-прежнему был популярен, но римская знать смотрела на него с растущим недоверием и страхом. Сенат послушно искал возможности скорейшего осуществления «пожеланий» императора. Расширенный еще Юлием Цезарем до девятисот человек, этот институт власти состоял из патрициев и плебеев. Новых сенаторов избирали, но со временем их должности стали передаваться по наследству от отца к сыну.

Так возникли сенаторские семьи, члены которых со времен республики имели определенные привилегии. Независимо от происхождения они наслаждались богатством и уважением. Внутри сената существовали различные группировки, среди которых самыми влиятельными были консульские.

Калигула смотрел на сенаторов как на заклятых врагов, подозревая в каждом предателя и заговорщика — неважно, происходил он из плебеев или из патрициев. При этом недовольные друг другом сенаторы объединялись, когда император — на что он имел право — пополнял их ряды новым человеком. Такого встречали настороженно.

Август всегда подчеркивал значение и уважал сенат, но его силы и авторитета хватало на то, чтобы удерживать власть в своих руках. Тиберию сенат достался сговорчивым и послушным, чем воспользовался и Калигула, за спиной которого стояли десять тысяч преданных ему преторианцев.

Калигула решил выслушать налоговую комиссию. В нее входили его секретари Каллист и Геликон, некоторые вольноотпущенники и несколько слепо преданных императору сенаторов, назначенных на эту должность лично им самим.

Принцепс пристально смотрел на сидящих перед ним людей, и многим из них, судя по всему, было неуютно под этим взглядом. Чуть погодя они услышали резкий голос императора.

— Я, как и боги, никогда не останавливаюсь на полпути. Реформа должна стать всеобъемлющей, какой империя не знала ни во времена республики, ни при моих предшественниках. При этом я исхожу из той мысли, что каждый человек, каждый раб, каждое действие, процесс или предмет в Римской империи в соответствии с обстоятельствами должны нести бремя налогов. Все на территории государства наслаждаются мирной жизнью, и своей свободой римские граждане обязаны сильной власти. Это касается и собственников, владеющих людьми, животными и разным имуществом. Но сильное государство нуждается в деньгах для армии, для служащих, для должного блеска, который оно распространяет, чтобы служить примером для других. Теперь перейдем к практике. Конечно, налоги существовали и до сих пор, но мне видится произвол в том, что одних они касались, а других нет. Сейчас охваченными окажутся все. Отныне супружеским парам придется платить за возможность сожительства. Кому посчастливилось жить и трудиться в Риме, в будущем должен оплачивать свое счастье. Это касается всего — от проживания до продажи крестьянами здесь скота и продуктов. Восьмую часть дохода должны отправлять в государственную казну также поденщики и нищие. Я сторонник справедливости, и если вам показалось, что реформа коснется только простого люда, то вы ошибаетесь. Она охватит и знатные, сенаторские и консульские семьи. Покупка каждого раба, виллы, личных терм, произведений искусства, статуй, мозаик, аттических ваз будет облагаться налогом. Кто хочет сохранить свое благородное имя, должен вносить ежегодную плату, чтобы его не вычеркнули из списков патрициев. До сегодняшнего дня каждый, кто вел дело в суде, ничего не платил государству. Пора положить этому конец: теперь четвертая часть оспариваемого будет отходить в казну, а также в тех случаях, когда спорщики достигнут согласия.

Калигула замолчал, оглядев присутствующих. Все сидели с опущенными головами. Он продолжил:

— Каждый из вас получит копию проекта решения сената, и я жду от вас предложений о путях проведения реформы. В конце скажу несколько слов о штрафах: для плебеев достаточно будет десяти ударов плетью, но богатым нарушителям закона грозит в лучшем случае изгнание и потеря половины состояния, а при тяжелых проступках — смертная казнь и продажа семьи в рабство. Это все.

Когда в следующем году началась налоговая реформа, популярность Калигулы заметно упала, особенно среди тех, кого она коснулась: мастеров, торговцев, поденщиков, а также нищих, воров и сводников, которые сначала не хотели верить в свои новые обязанности. При этом распоряжения вывесили по всему городу, а тем, кто не умел читать, содержание пересказывали.

Все это, как и многие другие идеи Калигулы, преследовало далеко идущие цели. Конечно, он знал, что с мелких торговцев, сводников и проституток много не возьмешь, но новый закон развязывал ему руки для открытой борьбы с богатыми людьми. Кто не проявил достаточной сообразительности, поплатился своим состоянием или даже жизнью.

Состоятельные семьи принимали соответствующие меры. Тому, кто был богат, но не занимал высоких должностей, приходилось проще. Они отправляли свои деньги в провинции — Лузитанию, Армению, Месопотамию… Там вырастали роскошные виллы, которые скрывающиеся обживали под чужими именами, надеясь переждать страшные времена. Сборщики налогов и там обнаруживали беглецов, однако случалось такое не часто, да и подкупить служителей закона не составляло труда. Тяжко пришлось тем, кто занимал видные посты или происходил из известного рода. Многие пытались избежать смерти, составляя завещание, в котором треть или половину имущества отдавали императору.

То, что при этом можно было просчитаться, доказывало случившееся с Секстием Помпеем. Этот очень богатый человек достиг шестидесяти лет, похоронил жену и обоих детей. Теперь он жил один, любил хорошую еду, развлечения и собрал большую библиотеку. Все, к чему он стремился, — в полном покое наслаждаться всем этим и, когда придет его время, мирно умереть в своей постели.

Рим покидать он не хотел и поступил как нельзя более разумно, обратившись к Каллисту. Секретарь императора незамедлительно принял Помпея, поскольку таким богачам не пристало ждать долго. Он открыто изложил свое дело.

— Но ведь это совсем просто! — воскликнул Каллист. — Тебе не надо думать о семье; император, конечно, знает об этом. Я устрою тебе аудиенцию, и ты скажешь Калигуле, что почтешь за счастье завещать свое состояние ему. Подбери соответствующие благодарственные слова; упомяни обязанности истинного римлянина по отношению к принцепсу, подчеркни, что это твоя свободная воля. Ты можешь также вскользь пожаловаться на слабое здоровье и то, что врачи тебе дорого стоят. Ведь это действительно так? Кроме того, я бы уже сейчас сделал ему маленький подарок, скажем, миллион сестерциев…

— Для меня это немного, — сказал Помпей. — И ты думаешь, что тогда император оставит меня в покое? Я имею в виду до того момента, как… как придет мое время?

Каллист улыбнулся:

— За кого ты принимаешь нашего принцепса? За вымогателя или даже за убийцу?

Помпей побледнел.

— Нет, во имя всех богов, конечно нет! Я это так сказал, не подумал…

— Да я ничего и не слышал.

Император пригласил Помпея на обед. Он находился в прекрасном расположении духа, смеялся, шутил и несколько раз справился о здоровье гостя.

— Для шестидесятилетнего ты выглядишь очень бодрым. Не собираешься жениться еще раз?

— Нет, император. Я живу теперь лишь воспоминаниями и хотел бы провести последние годы в уединении, изучая исторические труды. Да и здоровье мое оставляет желать лучшего. Я уж и не знаю, сколько еще времени боги отпустили мне.

Калигула узнал от Каллиста о размерах состояния своего гостя. Оно насчитывало триста миллионов сестерциев, и пока Помпей был жив, эти миллионы принадлежали ему. О старике грустить некому, рассуждал император, завещание составлено… К чему тогда ждать?

Калигула громко рассмеялся, и Помпей испуганно поднял на него глаза.

— Что тебя так развеселило, император?

— Мысль о том, что я в любой момент могу отрубить тебе голову. Надо только кликнуть преторианцев, и — опс!

Калигула провел указательным пальцем по своей тонкой шее. Помпей замер в ужасе, а император продолжил:

— Конечно, я этого не сделаю. Зачем? Человек, который все свое состояние завещал императору, заслуживает всяческого уважения. К тому же ты сказал, что не совсем здоров. Больные достойны сочувствия, не так ли? Выпьем еще вина, а потом ты должен меня извинить.

Помпей облегченно вздохнул. Это была не очень удачная шутка, вот и все.

Император сам налил гостю вина.

— Этому фалернскому десять лет! Выпьем за Рим, наших богов и твое здоровье!

Помпею вино не понравилось: у него был какой-то странный привкус. Он, во всяком случае, пил и получше. Вдруг желудок охватило огнем, у старика вырвался глухой стон, кубок выпал из рук, и откуда-то издалека до него донесся голос императора.

— Что случилось, Помпей? Вино не пошло тебе на пользу?

Последние слова он уже не расслышал — рухнул на пол, извиваясь всем телом, захрипел и скоро притих.

Калигула позвал охрану:

— Уберите! Кажется, он подавился. Пусть о нем позаботятся врачи.

На следующее утро в Риме стало известно, что Секстий Помпей подавился костью и умер.

Эмилий Лепид внимательно следил за ходом событий. Он продолжал вести тайную переписку с Лентулием Гетуликом, которому обо всем рассказывал. Легат должен был чувствовать возрастающую с каждым днем опасность попасть в смертельный водоворот. Гетулику пришлось принять в легион нескольких трибунов, назначенных лично Калигулой, и опасения его оправдались: император прислал шпионов. Легат вел себя как ни в чем не бывало, но в голове его сложился определенный план. Он хотел заманить императора на Рейн, например, под предлогом возможного бунта германских племен, который необходимо предотвратить. Положение при этом нельзя было изображать слишком опасным, чтобы ненароком не отпугнуть Калигулу, но обязательно указать на то, что император — сын любимого здесь всеми Германика — сможет снискать себе славу полководца.

Опасная переписка между обоими заговорщиками велась через надежного человека, и письма Лепид сразу уничтожал, прочитав их вслух Агриппине.

Агриппина играла с маленьким Нероном, когда вошел Лепид. Прелестный малыш делал свои первые шаги.

Лепид улыбнулся:

— У меня к тебе дело. Гетулик прислал письмо.

Агриппина приложила палец к губам, бросив взгляд на служанку. Она передала мальчика рабыне и велела ей уйти.

— Мы должны избегать любого риска. Возможно, ее спросят, как часто она слышала имя Гетулика в моем доме, кто знает?

— Ты права, любимая, нужно быть осторожными. Я прочитаю тебе только самое важное. Кстати, он никогда не называет Калигулу по имени, только «он» или «ему». Итак, слушай:

«…я по-прежнему считаю, что все надо сделать подальше от Рима. Правда, его будут сопровождать преторианцы, но больше тысячи человек он с собой не возьмет. Если же останется в Риме, пусть все случится там. Самым благоприятным будет начало лета, тогда я со своими войсками быстро перейду через Альпы. Вы можете рассчитывать на пять моих легионов и — в случае если сюда придет тайное известие о кончине, — еще на пять легионов моего тестя Априния. Он чрезвычайно осторожен и не допустит участия своих легионеров в мятеже, но поклялся Марсом, что поддержит тебя, когда дело дойдет до вопроса о преемнике. Значит, путь свободен, и мы можем уже в этом году добиться поставленной цели. Жду твоего сигнала».

Лепид опустил свиток и вопросительно посмотрел на Агриппину.

— Что скажешь?

На лице женщины ничего не отразилось, только глаза блестели как в лихорадке.

— Я посмею обрадоваться, только когда труп чудовища будет пылать на костре и преторианцы присягнут Эмилию Лепиду. Но не забудь о нашем договоре! Мы поженимся, ты усыновишь Нерона и провозгласишь его своим наследником. Это мое условие!

— Мы ведь все давно обговорили! Кроме того, я хочу взять тебя в жены не только из-за общих планов, а потому что люблю. Никогда об этом не забывай!

Агриппина смотрела на лицо любовника, не лишенное красоты, но со следами распутства. Раньше она считала его просто бездельником, ни на что не способным, кроме как тратить деньги Калигулы. Это была ошибка: Лепид показал себя мужественным и очень неглупым человеком, ведь он знал, что их затея могла стоить ему головы. Агриппина уважала его и была готова закрепить брачными узами его право на трон, но сердце ее целиком принадлежало сыну, и только ради него она старалась.

Пираллия провела лето с богатым поклонником в Неаполисе и по возвращении узнала о приглашении во дворец. Она чувствовала себя отдохнувшей и готовой к новым приключениям.

Об императоре в последнее время не рассказывали ничего хорошего, хотя приезжающие в Неаполис римляне изображали его выходки и шутки скорее как оригинальные.

Как она должна была отнестись к приглашению? Они виделись лишь однажды, но Пираллия помнила каждую мелочь. Он посмотрел на нее своими странными неживыми глазами и потом сказал: «Ты нравишься мне, Пираллия», на что она ответила: «Ты мне тоже нравишься».

Но не внешность возбудила в ней симпатию; Пираллия верила, что за этой маской неподвижности скрывается несчастный человек. А как он от души рассмеялся, когда она назвала его сенатором!

Позже он приглашал ее на какой-то праздник, но тогда она могла видеть его лишь издалека. И вот теперь приглашение прийти на Палатинский холм. Может быть, опять какое-нибудь торжество? Она спросила хозяина публичного дома, но он ничем не смог ей помочь, а снова повторил:

— Мне сказали, чтобы я передал тебе, как только ты появишься, что тебя ждут во дворце. Больше ничего не знаю.

Пираллия отправилась туда на следующее утро. Вход загородил преторианец.

— Кто передал тебе это и когда?

— Я была в отъезде и узнала обо всем только вчера. Кто это был, не знаю. На всякий случай доложи императору, что я приходила.

Солдат громко рассмеялся.

— Императору! А почему не богу? Кто-то просто подшутил над тобой. Забудь об этом.

Но Пираллия упорствовала:

— Пошутил? Не верю. Во всяком случае, я знакома с императором лично. Когда построили храм Исиды, он и меня пригласил на праздник…

— Ты знакома с императором лично?

— Да. Мы как-то разговаривали.

Преторианец задумался.

— Я запишу твое имя и передам секретарю. Пусть решают во дворце. Где тебя можно найти?

Пираллия объяснила и ушла. Ее имя попало в длинный список просителей. Каллист обратил внимание на пометку напротив: «Утверждает, что знает императора лично и должна явиться во дворец».

Секретарь застонал. Вечные попытки пробраться во дворец! И в основном это были женщины, которые питали надежду обратить на себя внимание. Каллист отодвинул листы в сторону. Мусор!

Почему все это должно проходить через его руки? Существовали, в конце концов, еще дюжины писарей и секретарей, но никто из них не осмеливался принимать решение.

Каллист лукавил. Он был занят на службе по двенадцать, иногда пятнадцать часов, но в этом-то и состояла власть: знать обо всем, решать, о чем докладывать императору, а о чем нет.

Он очень удивился, когда несколькими днями позже Калигула вдруг сам спросил:

— Некая Пираллия не просила в последнее время об аудиенции? Она давно уже должна была объявиться.

Каллист поморщил лоб.

— Пираллия? Прости, император, но столько имен… Сейчас проверю.

После коротких поисков имя нашлось. Бледное лицо Калигулы раскраснелось, глаза метали молнии.

— Почему я об этом ничего не знаю? День за днем ты называешь мне тысячи имен, но как раз эту женщину назвать забыл. Это непростительная ошибка, Каллист!

Толстый секретарь сжался, будто хотел стать невидимым. Калигула любил такие сцены покорности и смирения, а Каллист превосходно их исполнял.

— Божественный император, прости! Твоя сверхчеловеческая память сохранила имя, на которое я, старый осел, не обратил внимания. Сегодня же пошлю этой женщине приглашение во дворец.

Буря улеглась.

— Я все время забываю, что имею дело с людьми. Ты стараешься, Каллист, я знаю. Позаботься о том, чтобы Пираллия пришла к ужину.

Калигула был зол. Новая супруга его глубоко разочаровала, и он не знал, что с ней теперь делать. Сначала он надеялся, что нашел в ней вторую Друзиллу, баловал сверх всякой меры, осыпал подарками. Но сущность Лоллии Павлины совершенно не соответствовала вкусу Калигулы. Став императрицей, она хотела вести светский образ жизни, с пышными приемами, великолепными выходами в театр, торжественными посещениями храмов. От Друзиллы в ней не было и следа, Лоллия скорее являлась ее противоположностью: вела себя сдержанно, никогда не теряла головы.

Калигула же так ценил в Друзилле непредсказуемое, переливчатое, постоянно меняющееся настроение, неожиданные причуды, которыми она могла украсить его досуг. Сверх того, Павлина оказалась холодной женщиной.

— Нет, так ведут себя только звери. Я не стану этого делать! Прекрати немедленно!

Уже несколько недель Калигула не заходил в ее спальню, и как раз это, казалось, пошло Лоллии на пользу. Она цвела как роза, начинала свой день на рассвете, а ее секретарь каждое утро приносил целый список дел.

Пираллия пришла во дворец точно за час до захода солнца. На этот раз перед ней повсюду распахивались двери. Император принял ее в маленькой трапезной, в которой бывали только самые близкие ему люди. Женщина хотела опуститься на колени, чтобы поцеловать руку Калигулы, но тот встал ей навстречу:

— Оставь! Это же не государственный прием, а скромный ужин среди друзей. Кроме тебя, здесь будут только Лепид, Азиатик, актер Мнестр и возничий Евтюхий.

— И никаких женщин?

— Нет, только ты. Я хочу познакомить тебя с моими друзьями. Лепида ты уже встречала, а вот Мнестра… не знаю, можно ли представить его как мужчину? Он выступает в женских ролях так убедительно, что теряешься в догадках, кто же он на самом деле? Весь Рим говорит о том, что он мой любовник, но это неправда.

Пираллия улыбнулась.

— А если бы и так? Наверняка Мнестр достойный любви человек.

— Да, Пираллия, он такой! А какой актер! Я недавно собственноручно высек одного плебея, потому что тот шумел во время представления. Мнестр великолепен!

Пираллия с любопытством оглядывалась по сторонам.

Калигула чувствовал, что эта женщина спокойна, довольна жизнью. Это притягивало, поскольку было необычно. Ему было странно, что есть люди, которые не страдают от скуки, не вспыльчивы, не жестоки и не злорадны, которых не мучают какие-то необъяснимые желания.

Даже в его присутствии Пираллия излучала спокойствие и уверенность, будто не император пригласил ее разделить с ним трапезу, а она его.

Когда гости собрались, Пираллия всех внимательно оглядела.

Первым пришел Лепид. Его она уже видела. При его появлении у Пираллии возникло странное чувство. Хитрый, внимательный взгляд Лепида походил на лисий, и в зал он заходил, будто принюхиваясь. Ее не ввело в заблуждение мнимое смирение. Гречанка почувствовала в этом человеке силу и решительность.

Потом вместе пришли Валерий Азиатик и Евтюхий — наверное, случайно. Сенатор шел с высоко поднятой головой впереди возничего. Его поклон не был глубоким, а красивое лицо не отражало эмоций.

Евтюхий глупо заулыбался, когда ему представили Пираллию, и что-то пробормотал.

Мнестр немного опоздал, но это было привилегией человека искусства. Он вошел танцующей походкой, будто на сцену, бесконечно долго целовал руку императора, приветствовал остальных сердечным пожатием и скривился, будто от отвращения, когда его познакомили с Пираллией. Как ни великолепно Мнестр владел своими эмоциями на сцене, в жизни это ему давалось с трудом, и каждое движение души актера легко читалось по его лицу.

Хотя и Азиатик, и Лепид вели себя с императором уважительно, Пираллия чувствовала их скрытое презрение к нему. Несмотря на приветливый тон обоих, она видела, что те только притворяются преданными друзьями.

Калигула излучал радушие, но не отказывал себе в удовольствии отпускать привычные циничные шутки. Одна из них досталась Евтюхию, проигравшему последние гонки:

— Я подумываю, не сделать ли из тебя гладиатора. Возничий, который вредит авторитету «зеленых», мне не нужен. Ты готов сразиться с голодным львом? Что скажешь?

Евтюхий побледнел и пробормотал, заикаясь:

— Это д-должно б-быть шутка, император? Даже Евтюхий не может выигрывать все гонки до единой.

Следующим по очереди оказался богач Азиатик:

— Я намереваюсь сделать так, чтобы никто в Римской империи не имел средств больше императора. Это просто непозволительно!

— Кто может иметь больше, чем ты, Цезарь? К тому же ты распоряжаешься всем и всеми.

— Ты так считаешь? Между тем казна пуста. Я беднее некоторых вольноотпущенных. Вот подумываю ввести новый налог, который должен ограничить любое состояние миллионом сестерциев. Сколько денег у тебя, Азиатик?

— Денег? Не знаю, ты спрашиваешь о домах и землях?

— И об этом тоже. Угощайтесь, друзья мои! Мы же не хотим наскучить Пираллии разговорами.

Он хлопнул в ладоши.

— Позовите музыкантов и певцов!

В числе прочих продемонстрировал свое искусство и дуэт из Нумидии — темнокожие мужчина и женщина с благородными тонкими чертами лица. Они пели песню о любви на своем родном языке, которого никто не понимал, но всем было ясно, о чем идет речь. Они пели своими телами. Голосами, движениями ног, рук, мимикой они рассказали историю любви пары, которым Фортуна уготовила все: разлуку, ревность, радостное примирение, страсть, гнев, отчаяние. Даже Мнестр восторженно рукоплескал им, ведь он был актером, а не певцом. Потом появились акробаты, но настолько плохие, что Калигула, зевнув, обратился к Мнестру.

— Не будешь ли ты любезен здесь, в тесном кругу друзей, продемонстрировать свое искусство, чтобы достойно завершить этот вечер?

Мнестр презрительно посмотрел на Евтюхия и заметил:

— Я не уверен, что здесь все в состоянии оценить его так же, как ты, император.

Калигула сразу понял, кого тот имел в виду. Он рассмеялся и поддержал предположение актера:

— Да, Мнестр, вполне возможно, что Евтюхию большее удовольствие доставляют ржание и пританцовывание лошадей. О вкусах не спорят. Но в лице других ты найдешь достойных ценителей. Итак, сделай нам одолжение!

Мнестр встал, поправил складки тоги, откуда-то извлек маленькое зеркало и, тщательно проверив свой внешний вид, предстал перед взорами немногочисленной публики.

— Я покажу вам сцену из трагедии о Кинирасе и Мирре.

Актер знал, что это одна из любимых пьес императора, и теперь превратился в Кинираса, сына Аполлона. Он стал отцом ребенка собственной дочери и убил себя, когда осознал преступление.

Мнестр играл обе роли. Движения его тела и мимика ясно выражали все, что происходило. Только Евтюхий следил за действием ничего не понимающими глазами и потихоньку зевал, однако к аплодисментам присоединился: Мнестр должен был видеть, что и он, возничий, тоже разбирается в актерском мастерстве.

Неожиданно Калигула подал знак, что обед окончен. Он взял Пираллию за руку и повел через дворцовые залы в спальню. За ними раздавались шаги германских телохранителей. Когда они подошли к дверям, трибун Кассий Херея спросил у императора пароль на предстоящую ночь.

Подняв на него глаза, Калигула сделал несколько жеманных движений, имитируя женщину.

— Трибун с голосом евнуха, что мы выберем на сегодня? — император опустил взгляд, как пристыженная девушка, и пропел: — Приап.

Херея беспристрастно повторил:

— Приап, император!

Когда Калигула исчез с Пираллией в спальне, Херея задал себе вопрос, что это было: безобидная шутка или оскорбление. Впрочем, германцы ничего не поняли, а император, возможно, хотел рассмешить женщину. И Херея решил не обращать внимания.

— Думаю, ты обидел трибуна, — заметила Пираллия.

Калигула сделал удивленное лицо.

— Обидел? Бог не может обидеть. Все, что идет от богов, благо или горе, человек должен принимать смиренно и с благодарностью.

Пираллия заметила угрожающий блеск в его неподвижных глазах, которые внимательно наблюдали за ней. Он хочет испытать ее, непременно выяснить, как она относится к его божественности.

— Должно быть, ты прав, император.

— Раздевайся! И зови меня Гаем Йовисом, потому что я близнец Юпитера, мы поделили с ним мир: он правит на Олимпе, а я — здесь. У всех статуй в Риме мое лицо. Народ имеет право узнавать своего бога. И не только в Риме! Я отдал приказание во всех провинциях построить храмы живому Юпитеру, Гаю Йовису, и установить там мои изображения. Люди с удовольствием это делают, Пираллия, правда! Ты знаешь, как они называют меня на греческом? Зевс Эпифанос Неос Гайос. Звучит неплохо, не так ли?

Пираллия разделась и теперь стояла у ложа нагой, но Калигула не обращал на нее внимания. Длинными шагами он мерил спальню, то исчезая, то снова появляясь между колоннами. И говорил, говорил, не останавливаясь.

— Только с иудеями возникли сложности. Это бунтарский, своевольный народ. Они чтят свою религию превыше всего. Их можно распять, обезглавить, все равно не уступят. Но я справлюсь и с ними! Недавно к Каллисту поступила жалоба, что там был разрушен императорский алтарь. Мой алтарь! За такое преступление я хотел уничтожить весь город, но Каллист отсоветовал. Он считает, что Юпитер должен наказывать только виновных, потому как большая часть горожан регулярно приносила жертвы к этому алтарю. Поскольку некоторых из преступников схватили, я уступил. Их распяли, а потом сожгли.

Калигула довольно засмеялся, представив сцену казни.

— Достойное наказание, не так ли? Но этим не кончится. Все иудеи должны знать, кто их господин, кому они должны поклоняться. Я поручил Публию Петронию, сирийскому легату, установить в храме Иерусалима статую Зевса Эпифаноса Неоса Гайоса — мою статую. В этом бессмысленном храме, в котором нет ни одного изображения бога! Можешь ты себе представить, Пираллия, — пустой храм! — Император поднял руки. — Но скоро он не будет пустым, и иудеям станет ясно, кому нужно молиться.

— Гай, мне холодно, — перебила его Пираллия.

— Холодно? Я никогда не мерзну! Божественный огонь подогревает меня, горит внутри и днем и ночью, не дает мне спать. Людям нужно семь — восемь часов сна, а я обхожусь тремя. Ночи так долго тянутся, Пираллия, и для бога тоже. Да, ложись, ложись!

Он говорил, пока раздевался, говорил, когда ложился сам. Пираллия обняла его оплывшее, сплошь покрытое волосами тело, но не испытала отвращения. Она не испытывала отвращения ни к одному мужчине, с которым ложилась в постель, а отдавалась Пираллия, только если ей этого хотелось.

Мысленно она представила себе, что Пан заманил ее в свою нору и теперь хочет соблазнить. Эта фантазия возбудила женщину. Он считает себя богом, так ведь и Пан — лесной бог.

Пираллия оказалась отличной любовницей, как Калигула и подумал уже тогда, при их первой встрече. Не знающая стыда, с готовностью откликалась она на все его желания, но не с рабской покорностью, а весело, подстегивая его и возбуждая снова и снова.

Калигула пришел в восторг.

— Я разведусь с Павлиной — уже давно хотел, и женюсь на тебе. Если Римской империей правит бог, все должно быть необычно. Я был первым принцепсом, который взял в жены свою сестру, буду и первым, кто женится на проститутке. И горе тому, кто осмелится шутить над этим! Клетки в цирке Максимуса полны диких зверей! Шутники быстро окажутся на арене с мечом в руке перед разъяренными львами.

Пираллия не нашлась, что сказать на это, а Калигула не унимался.

— И никаких процессов, все будет происходить без проволочек. А лица моих сестер! Я уже сейчас вижу перед собой обеих, как они сидят за свадебным столом. Сморщенный нос высокомерной Агриппины и покачивание головой Ливиллы. Так ей и надо! Не будет ложиться в постель с плохим поэтом! По мне так лучше проститутка. И, конечно же, сенат! Все они будут, как дворовые собаки, вилять перед тобой хвостами, умоляя дать им поцеловать руку.

Калигула потянулся к колокольчику.

— Я велю явиться Каллисту. Пусть составит брачный договор.

— Секретарь пусть спит, Гай. Такое может сотворить только бог; проститутка ложится в его постель, а встает с нее императрицей. Великолепная мысль, конечно, но сначала ты должен развестись. Это будет плохим примером народу, если принцепс станет жить с двумя женами. Ты знаешь, что чернь быстро все перенимает.

— Да, ты права. Сначала развод. Но наша брачная ночь продолжается, Пираллия, мое тело жаждет тебя.

Он притянул гречанку к себе, и она подумала; «В сущности, все мужчины, как дети. И тот ребенок, большой, жестокий, взбалмошный ребенок».