Корнелий Сабин чувствовал себя как бог на Олимпе. Временами он думал, что лучшего с ним и случиться не могло, и молил Фортуну, чтобы это состояние продлилось как можно дольше.

Между тем уже началась зима, но если в Риме в это время года бывало довольно холодно — даже шел снег, то здесь, в Эфесе, стояла приятная теплая погода.

В храме Артемиды настало затишье, поскольку штормы и ураганы, которые в ноябре и декабре хозяйничали в море, препятствовали кораблям, а приезжих стало меньше. Большая часть торговцев исчезла, половина трапезных и трактиров закрылась.

Тихое, мирное время, но Елене оно принесло неудобства.

— Теперь я должна быть вдвойне осторожна. К храму приходят только эфесцы. Кто-нибудь из них может меня узнать. Да и положение мое изменилось.

Ее янтарные глаза смотрели серьезно и рассудительно, так что Сабин неуверенно спросил:

— Что у тебя случилось, любимая? Почему твое положение изменилось? Тебя кто-то видел?

Елена встала и подошла к окну. Послеполуденное солнце опускалось к горизонту. Откуда-то доносилось воркование голубей.

Она медлила с ответом, повернулась к Сабину спиной и, наконец, произнесла, не поворачивая головы:

— Скоро я не смогу приходить, хотя хотела бы.

Сабин поднялся и подошел к окну, взял Елену за плечи и развернул к себе.

— Что случилось, Елена? Пожалуйста, скажи мне.

В ее больших красивых глазах появились слезы.

— Ах, Сабин, это удивительная новость, но нам она принесет столько сложностей! Я беременна. Уже два месяца.

Молодой трибун стоял, как громом пораженный.

Елена спокойно продолжала.

— Скоро я не смогу этого скрывать, и у меня не будет причины приходить сюда.

— Ты должна бежать вместе со мной, — наконец очнулся Сабин. — Я не вижу другого выхода. Петрон спросит, от кого ребенок…

Елена покачала головой.

— Не спросит. Временами он приходит ко мне — в основном, когда пьяный — и что-то пытается сделать. Конечно, у него ничего не получается, но внушить ему, что это его ребенок, будет несложно.

— Вот, значит, как? Счастливая семья собирается у колыбели долгожданного наследника, а Петрон принимает поздравления по случаю отцовства! Так не пойдет, Елена! Мы любим друг друга! Ты ведь приходила сюда все это время не потому, что хотела ребенка, а потому, что любишь меня! Или…

Она вздохнула.

— Я только сказала, что ты мне нравишься, а о любви говорил ты.

У Сабина перехватило дыхание. Он попытался что-то ответить, но не смог произнести ни слова. Римлянин схватил кружку с вином и начал жадно пить, но подавился и так закашлялся, что едва не задохнулся.

Елена принялась колотить его по спине.

Через минуту Сабин хрипло сказал ей:

— Хорошо, о любви говорил только я, но ты мне показала свои чувства! Не меньше дюжины раз! Это все было притворством, ты уже тогда думала о семейных планах? Эти чудесные планы я могу разрушить, расскажу Петрону о наших отношениях. Что ты тогда будешь делать?

Елена не всхлипывала, блестящие капельки слез беззвучно катились по ее щекам.

— Что же мне делать? — тихо спросила она. — Беременной ехать в Рим, к твоим родителям, которые даже не подозревают о моем существовании? Как ты себе это представляешь? Есть законы, которые соблюдают и в Риме, в том числе брачный обет. Ты хочешь, чтобы мы, как прелюбодеи, предстали перед судом? Ты знаешь, каким наказанием это грозит? Они дадут мне родить ребенка, а потом казнят. Тебя же выгонят из легиона, и всю оставшуюся жизнь ты будешь работать в каменоломнях или на галерах. Отец Петрона — уважаемый человек. Судья поступит с нами по всей строгости. Этого ты хочешь?

Сабин знал, что она права и что ему придется отказаться от любви. Другого пути нет. Но все его существо сопротивлялось необходимости потерять Елену.

— Петрон не выполняет супружеских обязанностей, и ты по закону могла бы развестись. Весь Эфес знает, что он спит с мужчинами, и даже твои родители, если они тебя любят, не захотят видеть свою дочь в таком браке.

— Я все это знаю, Сабин, но теперь Петрон может использовать мою беременность в свою пользу, и я не смогу отрицать перед судом, что он спал со мной, пусть из этого и мало что получилось. А если признаю, что это твой ребенок, нас представят как прелюбодеев. Дай мне сначала родить моего ребенка! Потом будет видно.

— Твоего ребенка? Нашего! Не забывай об этом!

— Как я могу забыть? Зачатого в счастье и любви…

— Теперь и ты заговорила о любви.

— Ты мне очень нравишься.

— Во всяком случае, не настолько, чтобы ты чем-то рисковала. Лучше ты устроишься под защитой своей семьи; глупый Сабин скоро будет забыт. Правда, он подарил наследника вашему роду, но через несколько лет ты и сама поверишь, что его отцом был Петрон. Возможно, родится девочка… Тогда твои родственники будут ждать сына, и тебе придется подыскать нового любовника. Может, ты снова вспомнишь глупца Корнелия Сабина!

— Ты говоришь гадости! — гневно воскликнула Елена. — Думаешь, для меня все так просто? Выносить и родить ребенка, в конце концов, не шутка. Все, мне пора идти!

— Значит, мы видимся сегодня в последний раз? — спросил Сабин спокойным голосом, предвещающим опасность.

— Если захочешь, встретимся еще. Сегодня я скажу Петрону, что беременна, и поэтому теперь должна отблагодарить Артемиду. До того времени твой гнев уляжется, и мы спокойно поговорим о нашем будущем.

Для Сабина засветился слабый лучик надежды.

— Ты хочешь еще раз обо всем подумать?

— Конечно, я подумаю еще. Можешь мне поверить, что от одной мысли о необходимости прожить с этим человеком еще десять или двадцать лет, меня бросает в дрожь. Но мы не должны оскорблять друг друга, Сабин, это не приведет ни к чему хорошему.

Молодой трибун повеселел.

«Так она дала понять, что любит меня», — подумал он, и отчаяние рассеялось, вот только сомнение не хотело покидать его.

— Встретимся через три дня в обычное время?

— Если я не дам знать, что что-то случилось, — да.

Сабин проводил Елену до храма.

— Ты должна понять мое волнение, любимая. Я всю свою жизнь бросил к твоим ногам, отправился в легион против воли родителей, с таким трудом добился, чтобы меня перевели в Эфес, и все ради тебя! Когда мужчина узнает, что все было напрасно, что его просто использовали, чтобы…

Елена остановилась и прикрыла ему рот ладонью.

— Опять ты говоришь гадости, — упрек тем не менее прозвучал нежно.

Сабин поцеловал возлюбленную, и она пошла к храму, где ее, как обычно, поджидала служанка.

На обратном пути в казармы Сабин еще раз обо всем подумал. Он не мог отделаться от подозрения, что Елена, возможно, пока не осознавая этого, хотела оставить его.

Рим готовился к сатурналиям. Этот древний праздник бога Сатурна, посвященный началу посева, принял в городах такие формы, что едва ли кто помнил о его первоначальном значении. Длился он семь дней. Император с семьей торжественно приносил жертву перед храмом Сатурна. Все дарили друг другу свечи и маленькие деревянные фигурки.

Ни один римлянин — ни бедный, ни богатый — не имел права оставаться в стороне от сатурналий, и город веселился, доходя в этом веселье до безумства.

Калигуле праздник не нравился, но он и здесь хотел все сделать по-своему и продлил сатурналии на один день, порадовав плебеев.

Праздники начались утром семнадцатого декабря торжественным жертвоприношением перед храмом Сатурна. Императорская семья шествовала вместе со жрицами, консулами и сенаторами к возвышающемуся на западном конце Сакральной улицы храму. Он находился всего в двух шагах от Палатина, поэтому процессия двигалась очень медленно, чтобы народ успел увидеть величественную картину.

Возглавляла процессию жреческая коллегия, за которой шли весталки, оба консула и двенадцать самых именитых сенаторов. За ними следовал император. Взгляд Калигулы был мрачен, бледное лицо являло собой зрелище, вселяющее страх: ввалившиеся виски, мертвые глаза и плотно сжатые губы, бесцветные настолько, что их с трудом можно было различить. Он смертельно скучал и был зол на то, что ему пришлось принимать участие в этом глупом спектакле, где не происходило ничего интересного и который нельзя было приправить хорошей «шуткой».

За ним хромал дядя Клавдий, лицо его временами подергивалось, Ливилла и Агриппина несли в жертву Сатурну роскошные букеты цветов.

Сатурн, покровительствующий крестьянам, был перенят римлянами у греков и являлся подобием Кроноса, отца Зевса.

Ворота в храм в эти дни стояли открытыми, и Калигула мог различить в глубине освещенного факелами помещения возвышающуюся статую бога. Он держал в поднятой руке серп — символ урожая, ноги его были обмотаны красными шерстяными повязками, которые жрецам надлежало торжественно снять.

У императора мелькнула мрачная мысль: «Если бы ты ожил, брат Сатурн, махнул бы своим серпом по головам сенаторов…» Но Сатурн не был таким великим и могучим, как Юпитер, Нептун или Марс. Ему как покровителю крестьян и урожая приносили в жертву фрукты, овощи и молодое вино.

Калигула так быстро пробормотал молитвы, что никто ничего не понял, и заторопился со своими германцами в сторону Палатина. Жрецам он прокричал:

— В остальных церемониях меня заменит Клавдий Цезарь, а я должен заняться государственными делами!

Государственные дела Калигулы состояли в эти дни в том, чтобы вместе с Каллистом найти решения, как пополнить изрядно опустевшую казну. Толстый секретарь составил список неженатых и бездетных богатых патрициев. Поскольку таких было немного в Риме, список получился коротким, но в нем стояло имя Корнелия Кальвия. Дядя Корнелия Сабина принадлежал к тем, кто так интересовал Калигулу: он был богат и не имел жены и детей.

Эмилий Лепид решил использовать веселое, беззаботное время сатурналий, чтобы обговорить со своими друзьями-заговорщиками дальнейшие действия. Он пригласил их в Остию в дом своего бывшего раба, получившего вольную.

Первыми прибыли Агриппина и Ливилла. Обе знали, что Лепиду удалось привлечь на их сторону Валерия Азиатика, бывшего консула. Азиатик высказывался в кругу доверенных друзей откровенно:

— Как могут благоговеть перед Римом провинции, не говоря уже о его врагах, если трон позорит безумный и похотливый убийца? Мы должны вернуть Риму его честь и достоинство.

При этом все понимали, что Валерий жестоко оскорблен и хочет отомстить за тот час, когда Калигула в присутствии гостей увел его жену в соседнюю комнату и изнасиловал. Азиатик поклялся, что не успокоится, пока развратник жив. Во времена Тиберия, который ценил его как очень умного человека, Азиатик занимал много важных должностей, Калигула же оставил его без каких-либо обязанностей, и Валерий узнал через доносчиков, что его имя тоже стоит в списке возможных врагов государства, подлежащих скорому уничтожению.

Сатурналии были в разгаре. На улицах Остии царило оживление. И здесь, как в Риме, выбрали короля рабов, которого его «подданные» несли теперь под громкие крики и смех на открытых носилках по улицам. Парадное выступление «его императорского величества» сопровождали музыканты из числа дворовых мальчишек с пастушечьими дудочками и помятой медной посудой, в которую они колотили изо всех сил. Многие рабы слонялись по улицам и орали, давая выход злости на свое жалкое существование. Семь дней в году они были свободны от работы, и надо было выпустить все, что накопилось за двенадцать месяцев.

Эмилий Лепид провел гостей в дом.

— Нам придется самим себя обслуживать, поскольку рабы гуляют. Именно поэтому мы назначили встречу на сатурналии.

Валерий Азиатик, устроившись на ложе, обратился к тому, кого Калигула назвал своим лучшим другом:

— Ты обещал сегодня сюрприз. Не мучай же нас, показывай.

Лепид исчез в соседней комнате и вернулся с хорошо знакомым всем присутствующим человеком:

— Удивлены? Да, это Корнелий Лентулий Гетулик, легат в Германии, историк и поэт, и, что сейчас особенно важно, заклятый враг Калигулы.

Валерий поднялся и обнял легата.

— Бессмертные боги! Я рассчитывал на все, только не на то, что снова встречу тебя!

Он обратился к остальным:

— Мы знакомы давно, но, с тех пор как Гетулик надел плащ генерала, у него не осталось времени для друзей.

Гетулик — коренастый мужчина среднего роста в возрасте около сорока лет, был совершенно не похож на солдата. Правильные тонкие черты лица и немного меланхоличный взгляд выдавали в нем поэта и мыслителя. Он улыбнулся Азиатику.

— В последнее время у меня появилось сомнение, стоит ли служба Риму и его императору того, чтобы забывать о друзьях.

— Риму мы все желаем самого лучшего, о Калигуле этого сказать не можем. Наш Сапожок… — сказал Лепид.

— Мы должны примерить Риму другой сапог, — перебила Агриппина.

— Ты как раз подвела нас к теме, Юлия Агриппина, — кивнул Гетулик.

— Но сапог сидит прочно, — продолжил мысль Валерий Азиатик, — а прежде чем примерять новый, старый надо выбросить. Но как?

— Мы должны принудить его отречься, — высказала Ливилла свое мнение.

— Отречься? — глаза Агриппины блеснули. — Как ты себе это представляешь? Он прячется за спинами доверенных, хорошо оплачиваемых преторианцев, а его германцы любого разорвут на куски. Калигула никогда не отречется! Когда хотят разделаться с крысой, ее убивают. Так поступим и мы. Каждый день, который приблизит это событие, спасет жизни достойных людей.

Валерий захлопал в ладоши.

— Браво, Агриппина! Достойные слова, и я присоединяюсь к ним. Его смерть спасет Рим от еще более страшной беды. Вопросов два — где и как?

Ливилла упрямо покачала головой.

— Я не могу одобрить убийство собственного брата. Разве это не опасно — пользоваться его же методами?

Агриппина рассмеялась.

— Боги отняли у тебя разум, сестра? Или это влияние поэта, с которым вы совершаете полеты на Пегасе в высоты, недоступные нам, простым смертным? Так разреши мне, как старшей, вернуть тебя с небес на землю. Возможно, в какой-нибудь театральной пьесе события могут завершиться не так трагично, но это не сцена, а жизнь, и она проходит на римской земле.

Ты сказала, что мы хотим действовать его же методами. Правильно! Но мы это делаем не для того, чтобы набить карманы деньгами ни в чем не повинных людей, а для того, чтобы спасти их, а еще для того — почему я должна об этом молчать? — чтобы спасти себя. Я ни секунды не сомневаюсь, что и наши имена стоят в списке приговоренных к смерти.

Ливилла опустила голову.

Лентулий Гетулик повернулся к Азиатику:

— Итак. Где и как?

Ливилла снова вмешалась в разговор:

— Император знает о том, что ты в Риме?

Гетулик посмотрел на нее с удивлением.

— Ты считаешь меня глупцом, и предполагаешь, что я явился тайно? Похоже, ты неправильно оцениваешь место легата. За каждым моим шагом наблюдают и потом комментируют очень многие, не говоря уже о шпионах Калигулы. Нет, я здесь официально с докладом для императора. И именно с этим докладом связаны мои надежды. Скажу сразу: в Германии все так же мирно и спокойно, как в соседней комнате, но Калигуле я представлю положение дел иначе. Скажу ему, что многие признаки указывают на подготовку мятежа. А дальше напомню, как его любили в войсках отца и что солдаты помнят, почему он получил имя Германика. Легионеры, скажу я, хотят наконец видеть своего императора, к тому же он получит возможность снискать военную славу. Возможно, мне удастся поговорить и о походе в Британию.

Гетулик осмотрел присутствующих.

— Что скажете о моем плане?

— Неплохо, — похвалил Лепид. — Действительно неплохо. Если Калигулу и можно выманить из Рима, то только так. Но твой план не продуман до конца. Хорошо, предположим, император отправится в Германию по каким-либо соображениям, но как будут развиваться события дальше? Ты хочешь мирных германцев толкнуть на войну в надежде, что Сапожок падет в сражении?

Тут все рассмеялись, и Гетулик поднял руку:

— Вы правы, это только половина плана. Когда Калигула окажется в Германии, у него начнется солдатская жизнь. Там нет дворцов, только палатки, весь лагерь как на ладони. Я позабочусь о том, чтобы его охрану — хотя бы при определенных обстоятельствах — заменили на наших людей. — Тут Гетулик провел указательным пальцем по своей мускулистой шее.

— Прекрасный план! — воскликнула Агриппина. — Но почему все так сложно? Почему его обязательно нужно заманивать в Германию? Разве нет среди вас настоящего мужчины, который мог бы воткнуть меч в его грудь? Вы ведь все солдаты, по крайней мере были когда-то. С Цезарем такое произошло в сенате — на глазах у всех!

Ливилла остановила разгневанную сестру.

— Тебе-то не придется этого делать. Кроме того, ты знаешь, что Калигула — в отличие от Цезаря — не смеет и шагу ступить из дворца, не окружив себя живой стеной охраны. Наш брат запретил приближаться к своей священной персоне, а больше всего ему льстит, когда перед ним падают ниц, как принято было во времена фараонов. Он не боится только Мнестра и Евтюха, от остальных же держится подальше, потому что боится кинжала, который охранники могли по недосмотру оставить у приглашенного на аудиенцию. Ты говоришь, что кто-нибудь должен с мечом явиться перед ним. Ты не знаешь, что все оружие отбирают перед тем, как впустить к нему? У всех! Даже у самых доверенных друзей и у военных, которые, как Гетулик, приходят с докладом. Агриппина, то, что ты говоришь, невыносимо!

Та улыбнулась и, казалось, совсем не обиделась.

— Смотрите-ка, моя спокойная сестричка сейчас, похоже, разгорячилась…

— Надо признать, что она права, — вмешался Гетулик.

Тут лицо Агриппины исказилось ненавистью.

— Если Калигула, как говорят в Риме, обнимает актеров, может быть, эта привилегия распространяется и на поэтов? Они ведь в чем-то похожи… Не мог бы справиться с этим заданием твой, скажем, Луций Сенека? Говорят, он тоже недолюбливает императора.

Ливилла ответила, не повышая голоса:

— Пока я называю Лепида твоим другом, требую, чтобы и ты называла Сенеку моим другом, и говорила о нем уважительно. Кроме того, имя Сенеки стоит в черном списке Калигулы, и это только вопрос времени, когда он пришлет в его дом преторианцев. А уж принимать он его и подавно не станет. Значит и это невыполнимо.

Агриппина в ярости повернулась к сестре:

— Я не позволю…

Спор остановил Гетулик.

— Достаточно. Вернемся к делу. Ливилла сказала то, что все мы — и ты, Агриппина, — давно знаем: в Риме к Калигуле не подступишься, если только мы не наведем его врача на мысль подсыпать тому яда, но я считаю это очень опасным. Нам придется выманить паука из паутины, и чем дальше Калигула от Рима, тем будет проще. Послезавтра я иду на Палатинский холм, а потом обо всем подробно расскажу. Ты, Эмилий Лепид, чаще всего бываешь с ним и имеешь на него определенное влияние. Прошу тебя при возможности поговорить с ним о походе в Германию и необходимости окончательно присоединить Британию к Римской империи, чтобы довести до конца дело, начатое Цезарем. Польсти Калигуле, сказав, что он затмит славу Цезаря как полководца.

Лепид скептически покачал головой.

— Он труслив для такого похода. Я хорошо знаю Калигулу, чтобы утверждать это. Ликующие по случаю прибытия императора войска в Германии — это ему по душе, но все остальное, увы…

— Решение должно быть, нам нужно только набраться терпения.

С этим все согласились, и вскоре разошлись.

Кассию Херее приходилось в последнее время нелегко. Его безусловная преданность, благодарность и даже любовь к императору с каждым днем все больше ослабевали. Своим званием и всем, что имел, он был обязан императору, который в последнее время делал все, чтобы неприятно удивить трибуна преторианцев. Если тогда Херея решил, что странный пароль — всего лишь каприз Калигулы, то теперь ему приходилось с горечью признавать, что тот выбрал его мишенью для постоянных насмешек, и это больно задевало его.

Он мучился и не мог никому довериться. Марсии — потому что никогда не говорил с ней о трудностях своей службы, друзьям — потому что они и так обо всем знали. Да и не могло это стать темой их разговоров. В атлетическом теле Кассия Хереи жила ранимая душа, и постоянные уколы оставляли в ней глубокие следы. С другой стороны, император, казалось, как и прежде, доверял ему, считая свои шутки безобидными, доступными пониманию солдат.

Позавчера Херея снова заступил на службу и, как часто случалось в последнее время, со страхом попросил назвать пароль. Император не всегда подтрунивал над ним, и трибун от всего сердца надеялся, что когда-нибудь это прекратится совсем.

Калигула пребывал в мрачном расположении духа и мог его улучшить, только когда оскорблял или унижал других. К тому же он был пьян. Он с трудом держался на ногах и появился в дверях личных покоев, опираясь на руку слуги.

— Смотрите-ка, мой храбрый Херея! Геркулес с голосом нимфы… Ты не спишь с мужчинами, Херея? Скажи своему императору правду.

Калигула подошел совсем близко, и Херея ощутил запах вина.

— Нет, император! — отчеканил он, и собрал все силы, чтобы не потерять самообладание.

Калигула не собирался прекращать забаву.

— Или ты евнух? Кто-то оторвал твой символ мужественности? Тогда голос становится высоким. Но этого не может быть, я вижу по твоей щетине — ты действительно мужчина.

Калигула засмеялся, отступил назад и пропел преувеличенно тоненьким голосом, чтобы все услышали:

— А теперь мое сокровище хочет узнать пароль, не правда ли? Я долго об этом думал, и мне пришло в голову кое-что подходящее. Амор!

Херея повторил:

— Сегодняшний пароль императора — Амор!

Калигула удалился. Херея стоял, не в силах пошевелиться. Он чувствовал гнев, гнев из-за несправедливости, что его, верного, заслуженного легионера, высмеивают так не по-солдатски. Он ничего не имел против крепких армейских шуток, к которым привык. Но это?

Херея рассказал об этом случае своему начальнику — префекту преторианцев Аррецинию Клеменсу, но не нашел участия у этого слабого, угодливого человека.

Клеменс не проявил никакого интереса к жалобе своего трибуна.

— Не преувеличивай, Кассий Херея! Император просто любит пошутить, что здесь такого? Я знаю, что он высоко ценит тебя. Ведь доверял же тебе принцепс выполнение тайных поручений?

— Да, префект, — только и оставалось ответить Херее.

Конечно, Клеменс был рабски предан Калигуле и выполнял все его приказы — в последнее время и такие, которые совсем не входили в обязанности преторианцев. Как раз это и удручало Херею. Почему он, прослуживший всю жизнь солдатом, должен собирать налоги? Но именно такой работы становилось в последнее время все больше. Император все чаще поручал секретарю Каллисту то тут, то там силой, под страхом оружия, заставить строптивых заплатить положенное. Преторианцам это удавалось, и трибун мог забрать себе и своим солдатам десять процентов полученного.

Таким образом, Калигула придумал довольно подлую систему, при которой преторианцы хоть и не любили выступать в роли сборщиков налогов, но охотно шли на это из-за денежной премии.

Что бы только Херея не отдал за возможность обсудить положение дел с Сабином, своим единственным настоящим другом! Все получилось не так, как он надеялся. Как он, выходец из плебеев, гордился, что получил высокое звание трибуна, как гордился, что добился этого собственными силами, что с таким трудом одолел грамоту. Но он так и остался плебеем, человеком, который поднялся из самых низов. Знатные сослуживцы не приняли его в свой круг, но не это заставляло страдать Херею, а бесконечные обиды и оскорбления императора и злоупотребления, которыми он занимался на службе.

«Сабин, Сабин, — шептал Херея про себя. — Если бы ты знал, как ты мне нужен!»