Корнелий Кальвий жил на окраине города. В последнее время он был занят тем, что разбирал свою разросшуюся библиотеку. Раньше он хотел передать ее Сабину, но, поскольку тот отправился служить в Эфес, Кальвий решил все еще раз обдумать.

— Не понимаю, что случилось с племянником, — вслух рассуждал он. — Вырос в окружении книг, уже ребенком познакомился с самыми известными поэтами и вдруг бросился в объятия Марса, будто все это ничего не значит.

Слуга Диотимий, который помогал ему разбирать свитки, ученый, так же, как и Кальвий, умудренный годами человек, задумчиво погладил бороду:

— Я бы сказал, что как раз потому, что Сабин вырос среди книг, его потянуло в другую сторону. Молодые люди стремятся испробовать жизнь во всех ее проявлениях, посмотреть, что есть вокруг. Поверь мне, господин, Сабин вернется к книгам.

Кальвий покачал уже почти полностью облысевшей головой.

— С ним все так запутано! Он прислал несколько писем, и ни в одном из них не чувствуется восторга от военной жизни. Племянник просто умалчивает об этом, подробно рассказывая о своеобразии Эфеса, храме Артемиды и тех, кто еще его посещает. Причем делает это так искусно, что у меня возникло подозрение, а не переписаны ли строки у Геродота. Но нет, как выяснилось, я ошибался.

Кальвий вздохнул, отодвинув в сторону пыльный свиток. Он не упомянул о недавнем признании Сабина в том, что любовь обращается с ним как с непослушным рабом, которого временами приходится пороть. Так было написано в письме, но это могло быть и шуткой.

— Давай закончим, не могу больше дышать книжной пылью, — предложил Кальвий.

Тут в дверь вошел управляющий:

— Для тебя только что принесли письмо, господин.

— Откуда пришел посыльный?

— Это был поденщик, он сказал только, что получил поручение от какого-то незнакомца.

Кальвий кивнул и удалился со свитком в свои покои. Там он сломал печать и прочел:

«Достопочтенный Корнелий Кальвий! Друг, желающий тебе добра, настоятельно рекомендует покинуть Рим в ближайшее время. Твоя жизнь в опасности, которая исходит сверху. Ты ученый человек, и я могу напомнить строки Овидия, который так описал твое нынешнее состояние: „Pendere filo“. Да, жизнь твоя действительно висит на шелковой нити, поэтому позаботься о том, чтобы преторианцы нашли дом пустым. Сразу же уничтожь это письмо!»

Кальвий перевернул свиток. Дешевый папирус и печать ничего не говорили об авторе. Ошибки в письме отсутствовали, и написано оно было ровным беглым почерком.

Кальвий озадаченно покачал головой. Опасность, которая исходит сверху? К тому же намек на преторианцев. Это могло указывать только на императора и сенат. Но его не в чем было упрекнуть, ни в одной мелочи.

Кальвий не принимал участия в политической жизни, но и от него не укрылось, что в последнее время участились процессы по делам об оскорблении величия, и часто они касались людей, которых он хорошо знал и не мог поверить в их виновность. Как убежденный стоик, Кальвий сохранял спокойствие, но он хотел знать, что происходит, и решил обратиться за разъяснениями к своему родственнику Бальбию, сенатору.

Через два дня они встретились. Вид у Бальбия был затравленный, и он несколько раз спросил носильщиков, действительно ли за ними никто не шел. Когда-то он быстро соображал и так же быстро говорил. Необдуманное высказывание едва не стоило ему жизни во времена Тиберия, с тех пор Бальбий стал сверхосторожным.

Когда Кальвий передал ему в руки послание, тот, окинув его быстрым взглядом, в страхе выронил, будто обжег пальцы. Сенатор оглянулся и спросил шепотом:

— Ты доверяешь рабам? Нас никто не услышит?

— Если будешь говорить тихо, никто. Итак, что это значит?

— Я уже видел несколько подобных писем. Никто не знает, откуда их доставляют, но автор должен быть хорошо информирован, поскольку никогда не ошибается. Я знаю двоих, кто не послушался его совета и оказался на Гемониевых ступенях.

— Но в моем случае это должно быть ошибкой! Я не общаюсь ни с одним политиком, ни в чем не участвую. Время моего сенаторства давно позади: после смерти Августа я добровольно оставил службу. В чем меня можно упрекнуть?

— Ты богат, Кальвий, — сказал сенатор.

Кальвий засмеялся:

— И это преступление?

— Для Калигулы — да…

Бальбий сам испугался своих слов и тут же добавил:

— Забудь, что я сказал, и воспользуйся советом. Поезжай под вымышленным именем куда-нибудь подальше от Рима, и оставайся там, пока воздух здесь не станет чище. Я и многие другие надеемся, что ждать уже недолго.

— Я подумаю, — ответил Кальвий, по-прежнему оставаясь спокойным.

— Не раздумывай долго, Фортуна в последние дни стала особенно капризной.

Корнелий Кальвий, тщательно все взвесив, решил не принимать случившееся всерьез и остался в Риме, успокаивая себя словами Вергилия: «Один раз умирает каждый».

Калигула снова боролся со своим заклятым врагом — скукой. Он торопил наступление лета, чтобы на своем роскошном корабле совершить плавание вдоль берега и посетить недавно построенные виллы между Антиумом и Путеоли, наслаждаясь восторженными криками собравшегося народа…

— Ничего, совершенно ничего не происходит! — жаловался он недавно Геликону. — Дела у людей идут слишком хорошо, потому что нет никакой опасности, не грозят никакие катастрофы. Во времена Августа, например, случился разгром Вара, а сейчас? Ни войны, ни голода, ни землетрясения, ни пожаров! От этого можно прийти в отчаяние!

— Фортуна держит свою руку над Римом, защищая от напастей, император, и мы должны быть ей благодарны. Но я уверен, что скоро ты найдешь выход и удивишь свет потрясающими идеями.

Калигула ценил мнение Геликона, и сейчас эти слова подстегнули желание выдумать что-нибудь небывалое, удивительное, драматическое, приправленное злорадством, но сразу в голову ничего не приходило. Он злился и, чтобы отвлечься, велел высечь пару рабов. Те столь страстно занимались любовью в дворцовых термах, что при появлении императора не смогли вовремя прекратить свои игры.

— У вас прекрасно получается развлекаться друг с другом, можете теперь продолжить по-другому.

И оба были вынуждены пороть друг друга до крови. Зрелище возбудило Калигулу, и он велел послать за Пираллией, которая теперь, чтобы при необходимости всегда быть под рукой, жила во дворце. То, что она все равно уходила и приходила без разрешения, когда вздумается, нравилось императору. Он не выносил угодливых, скучных женщин, в них он ценил — в противоположность мужчинам — определенную строптивость.

Но в этот раз Пираллия оказалась на месте, и они вместе отправились в спальню, где их ожидало роскошное ложе императора, покрытое шкурами молодых волков.

— Мой фаллос жаждет твоего тела, Пираллия! Сейчас ты единственная настоящая женщина во всем Палатине — возможно, даже во всем Риме.

Пираллия тихонько засмеялась.

— А ты, Гай, умеешь делать комплименты. Даже если бы ты был сапожником или булочником, мог бы своими речами заманить в постель любую женщину.

Теплый блеск появился в неподвижных глазах.

— Теперь ты сделала мне комплимент, во всяком случае, необычный. Сапожник, булочник… Не могу себе представить.

— Или сенатор… — поддразнила Пираллия.

Калигула глухо засмеялся:

— Тогда лучше булочник или сапожник!

Он подошел к ней сзади и, обхватив грудь, крепко сжал ее. Гречанка почувствовала покрытое волосами тело, и, как всегда, это прикосновение возбудило ее. Она развернулась, поцеловала его соски, ощутила напряженный фаллос любовника и упала на ласкающие кожу волчьи шкуры.

— Давай же, Гай, быстрее! Возьми меня!

Калигула вошел в нее напористо, как легионер, насилующий пленницу, грубо проникая в тело, будто хотел добраться до внутренностей.

И любил Калигула со всей жестокостью, потому что получал удовлетворение только тогда, когда мучил кого-то. Но Пираллии нравились его грубые ласки. Потом она озабоченно рассматривала синяки на бедрах.

— Смотри, что ты сделал со мной, жестокий!

Калигула польщенно смеялся. Что бы ни сказала эта женщина, она не могла его обидеть, и он снова подумал, как ему повезло, что он встретил Пираллию.

— Все-таки я женюсь на тебе — всему Риму назло!

— А Лоллия Павлина?

— Я давно должен был с ней развестись, но она стала мне так безразлична, что я и думать забыл о своей жене.

— Пираллия Августа — почему бы и нет? Но у императрицы есть еще и обязанности, и я думаю, что не подхожу на эту роль. Я ведь только проститутка.

Но Калигулу уже занимали другие мысли, и он не слушал Пираллию.

— Мне нужен твой совет. Что бы ты сделала, если бы от тебя ожидали чего-нибудь необычного, удивительного… Не раздумывай долго, просто скажи, что первое придет в голову.

Пираллия откинулась на ложе и скрестила руки за головой.

— Меня содержал некоторое время один человек. Мы плыли из его имения на Сицилию… Когда мы на лодке переезжали из Региума в Мессану, он сказал: «Если бы у меня было много денег, я соединил бы оба берега огромным мостом». И это было бы действительно чем-то необыкновенным, удивительным.

— Огромный мост… — повторил Калигула в задумчивости. — Я соединю мои виллы в Бавли и Путеоли акведуком длиной в три мили, над морем… Да, я сделаю это! Но он будет не из камня или дерева — тогда придется слишком долго ждать, это будет мост из кораблей.

Корнелий Сабин не хотел лишаться комнаты у храма Артемиды, считая это дурным знаком, как если бы он совсем отказался от Елены.

Он по-прежнему нес службу в легионе, равнодушно, без внутреннего участия, но обязанности свои выполнял хорошо. Только в свободное время молодой трибун все чаще уединялся в своей комнате с кувшином вина.

Между тем в одиннадцатом легионе появился новый легат, молодой человек из римской семьи, который вел себя как самый настоящий император. В своей приветственной речи он сказал:

— При моем предшественнике, у которого, конечно, было немало заслуг, легион погряз в рутине. Я этого терпеть не собираюсь. Болезни, замещения и просьбы о дополнительном свободном времени — все, что выходит за рамки службы, — только с моего одобрения. Если наш божественный император задумает посетить провинции, перед ним должен предстать легион, которым он сможет гордиться, как мы гордимся нашим императором Гаем Юлием Цезарем Августом Германиком!

Сабин воспринимал энергичную речь как что-то далекое, не имеющее к нему отношения. Он тоже любил императора, о котором в легионе рассказывали много хорошего, пусть некоторые вещи и казались легионерам странными. Оказание императору при жизни божественных почестей было чем-то новым, но многие думали, что делается это для устрашения провинций, и поэтому принимали. Легионеры узнали, что в храмах Эфеса — даже великой Артемиды — теперь воздавали божественные почести и Калигуле в образе Юпитера.

Сабина все это не волновало. Он был занят проблемами, которые, как и положено безнадежно влюбленным, казались ему жизненно важными. Сослуживцы посоветовали ему поменьше пить, пока молодой легат не выпустит пыл, и Сабин послушался. Но на трезвую голову с удвоенной болью до его сознания дошло, что он навсегда потерял Елену. Навсегда! Навсегда! Трибун не мог проговаривать эти слова без слез. Он сам себя мучил, сожалел о Елене, одновременно чувствуя небывалую злость к Петрону, который благодаря Корнелию Сабину скоро станет отцом.

Шесть дней Сабин держался, а утром седьмого снова начал пить. Это был выходной день, и легат не мог воспрепятствовать трибуну проводить свободное от службы время по своему усмотрению.

Мариний с озабоченным лицом поставил перед ним кружку, с мольбой глядя в глаза Сабину, будто хотел сказать: «Не пей слишком много!»

— Не смотри на меня так, Мариний! В конце концов, сегодня я могу делать, что хочу. Другие отправляются в публичный дом или проигрывают деньги в кости. А я пропиваю!

Вино было выпито, и в его затуманенной голове родилась слабая надежда. Зачем терять мужество? Он же был солдатом! Разве не советовал ему Херея много раз действовать решительно? Меч из ножен и вперед! Возможно, Елена уже передумала и просто не имела возможности сообщить ему.

— Мариний, приготовь одежду. Я иду в город.

Слуга, который видел, что его господин едва держится на ногах, принялся упрашивать:

— Прими сначала холодную ванну, господин, это освежит и отрезвит тебя. А может, мне проводить тебя в город?

Сабин упрямо покачал головой.

— Не хочу трезветь, сейчас как раз хорошо… Хочу кое-что сделать… Пошел прочь, Мариний! В таком деле провожатые не нужны.

Трибун доехал до рыночной площади, передал лошадь смотрителю и сказал, что скоро вернется.

Бесцельно бродил он в толпе, натыкаясь то на одного, то на другого, искал глазами знакомую высокую фигуру покинувшей его возлюбленной. Он настолько был уверен, что сегодня встретит ее, что даже не удивился, когда в нескольких шагах увидел ее со служанкой и молоденькой рабыней у прилавков с орехами и сушеными фруктами. Она показывала пальцем на товар, в то время как проворный торговец насыпал выбранное в ее корзину.

Сабин завороженно наблюдал за этой сценой, и на секунду в пьяном тумане родилось представление, будто Елена делает покупки для его собственной семьи. Он даже, казалось, услышал ее голос:

— Сегодня вечером будет угощение с соусом из фиников, перца и меда. Тебе понравится!

Когда она отвернулась от прилавков, Сабин увидел, что плащ Елены подчеркивает ее округлившийся живот. Мысли снова вернулись в действительность. Он знал, что Елена покупает фрукты для своей семьи, обязанной своим счастьем ему, римскому трибуну.

Он нагнал ее и преградил путь.

— Здравствуй, прекрасная Елена! Делаешь покупки для Петрона, который и не подозревает, что в его гнездо подбросили кукушонка.

Женщина молчала. Сабин засмеялся.

— Я подбросил в гнездо кукушонка, в теплое, уютное гнездо… А твой муженек все еще воображает, что сам сделал тебя беременной? Может, объяснить ему, как все случилось?

Громкая речь привлекла внимание людей, некоторые остановились и смотрели, что будет дальше. Елена попыталась пройти мимо, но Сабин крепко схватил ее за руку. Он чувствовал под своими пальцами тонкие кости и сжимал ее запястье, пока та тихо не вскрикнула.

А Сабин уже не мог остановиться.

— Она могла стать супругой римского трибуна, — громко говорил он, — а теперь замужем за греческой теткой в образе мужика. И вот теперь его жена ждет ребенка. Как же это у него получилось?

— Оставь меня и исчезни! — закричала Елена со злостью, в то время как Клония пыталась закрыть ее собой.

— Тебе бы так было удобнее, да? Просто исчезнуть из твоей жизни, чтобы ты спокойно могла жить дальше со своим кукушонком. Но я не оставлю тебя в покое — никогда!

— Тогда я попрошу Артемиду, чтобы она избавила меня от такого испытания — она ведь исполнила мое желание о ребенке.

Елена произнесла это с такой издевательской насмешкой, что Сабин ударил ее по щеке, желая стереть эту улыбку с лица. Клония позвала на помощь, а Елена, потирая лицо, наградила Сабина взглядом, полным презрения:

— Бить беременную женщину! Чего еще можно ждать от римского солдата!

На громкие крики подошли двое греков, присматривающих на рынке за порядком.

— Здесь не обижают женщин, — предупредил один из них, а второй обратился к Елене:

— Это твой муж или родственник?

Она отрицательно покачала головой.

Тогда церемониться с Сабином не стали. Его оглушили, взяли под мышки и уволокли прочь. В себя он пришел в доме смотрителя рынка и ощупал внушительную шишку на голове.

— Вы напали на римского трибуна, и это вам дорого обойдется. Меня зовут Корнелий Сабин!

Толстый смотритель был невозмутим.

— Об этом я как раз хотел тебя спросить. Вероятно, трибун одиннадцатого легиона? Хорошо, но это не дает тебе права оскорблять женщину и тем более ее бить. Я сообщу твоему легату.

Сабин на ватных ногах вышел на улицу. Ему было все равно, даже если он будет уволен со службы. Тем лучше! Все равно он уже сам решил попросить об увольнении. Решение оставить армию пришло совсем неожиданно. Но что еще держало его здесь? Он должен вернуться в Рим и сделать все, чтобы забыть Елену. Красивых женщин кругом хватало! Что такого особенного было в Елене? Худая, высокая, желтые глаза, узкое лицо, дерзкий рот… В Риме таких сотни, тысячи…

Но он тут же должен был признаться, что эта Елена — его Елена — была единственной.

Спустя два дня Сабина вызвали к легату.

— Трибун Корнелий Сабин? Ты, вероятно, догадываешься, о чем пойдет речь? Итак, ты оскорбил беременную женщину на виду у всех, ударил, не давал пройти — и все это в нетрезвом состоянии. У тебя есть что добавить или ты хочешь опровергнуть донесение?

— Нет, все правильно, легат, я только хотел бы поправить: я не мешал ей идти дальше.

— Почему ты так поступил? Ты знаешь ту женщину?

Сабин решил, что не станет больше создавать Елене сложностей, и поэтому ответил:

— Нет, я видел ее в первый раз. Вероятно, я был слишком пьян, или она напомнила мне проститутку, с которой мы повздорили когда-то, — я не знаю.

Легат невесело усмехнулся:

— Проститутку! Было бы хорошо! Речь идет о Елене, жене Петрона, чьи родители принадлежат к самым достойным семьям Эфеса. Аккуратные добросовестные налогоплательщики, без которых нашей огромной империи было бы нелегко. Хотел бы я, чтобы она оказалась проституткой! Это избавило бы нас от многих неприятностей. По непонятным причинам ни Елена, ни ее муж не пожелали подавать на тебя в суд — вероятно, хотели этим подчеркнуть свое доброе отношение к Риму, но, я думаю, что они все-таки рассчитывают на твое наказание, и вполне оправданно.

Молодой легат смерил Сабина надменным взглядом, будто хотел сказать: тебе меня упросить не удастся, даже не пытайся.

— Я бы хотел воспользоваться возможностью и попросить об увольнении из легиона.

На это легат никак не рассчитывал, и на его лице появилась растерянность.

— Увольнении? Как это понимать? По какой причине?

— По личной.

— По личной причине и чтобы избежать наказания?

— Нет, легат, ты можешь сначала наказать меня, а потом распорядиться об увольнении.

— Твои родители живы?

— Да. Мой отец — Корнелий Цельсий из Рима.

— Он одобряет твое прошение или еще ничего о нем не знает?

— Нет, моему решению предшествовали долгие размышления, и оно не связано с Е… с этой женщиной.

Легат задумался. Он не мог ни на что решиться.

— Корнелий Сабин, я скажу тебе откровенно, что для меня это дело слишком щекотливое. Я не хочу портить себе карьеру, потому что Корнелии — влиятельные люди в Риме, и кто знает, что думает твой отец по этому поводу. Я не могу уволить тебя из легиона, и о мере твоего наказания должен принять решение сам император, наш верховный полководец. Ты дашь мне слово чести, что не предпримешь попытки к бегству, и я отпущу тебя в Рим без охраны. Пусть там решают твою судьбу. Договорились, трибун?

— Договорились, легат!