В большом зале стояли длинные столы. На возвышающейся трибуне блестел золотом стол императора — чудесное творение мастеров-резчиков — с отделкой из слоновой кости и шлифованного камня.

Во время таких торжественных обедов Цезония сидела рядом с императором, а места напротив предназначались для сменяющих друг друга гостей, которые удостаивались чести быть приглашенными Калигулой. За спиной императора охрана образовала плотный полукруг, чтобы и мышь не смогла проскочить незамеченной, а впереди, у основания трибуны, в три ряда выстроились германцы, и любой осмелившийся без приглашения приблизиться к императору, неминуемо должен был натолкнуться на меч или копье.

Уже несколько недель император звал к столу только тех, кого считал абсолютно безобидными, а ими были прежде всего поэты и возничие.

Сегодня напротив него сидел Клавдий Цезарь, которого доставили с загородной виллы, чтобы продемонстрировать согласие и единство в императорской семье. С тех пор как Ливилла и Агриппина отправились в ссылку, она состояла только из Калигулы, Цезонии и Клавдия.

В начале обеда император приказал явиться Каллисту. Калигула показал рукой в зал.

— Мне кажется, некоторые места остались пустыми. Возьми двух писарей и сверь списки приглашенных с присутствующими. А потом перепиши всех, кого нет. Эти имена мне особенно любопытно узнать…

«И я знаю почему», — подумал Каллист, прикидывая, как бы затянуть с выполнением поручения.

Прежде чем внесли первые блюда, Калигула уже выпил несколько кубков вина, что только усилило его тревогу.

— Император, ты хотел открыть примирительный обед короткой речью, — напомнил Каллист.

Когда дело касалось выступлений, Калигула чувствовал себя уверенно, поскольку считал себя лучшим оратором эпохи. Но сегодня он забыл подготовиться, а кроме того, вино уже ударило в голову.

Мысли его роились, как пчелы в улье, и привести их в порядок было тяжело.

Император встал, и тут же наступила тишина. Один из гостей опрокинул кубок с вином, который со звоном покатился по мраморному полу.

— Схватить! — крикнул Калигула. — Это оскорбление величия! Схватить и заковать в железо — пригодится на следующих играх!

Германцы вывели несчастного. Теперь воцарилась такая тишина, что было слышно биение сердец.

— Я решил проявить милость и отпраздновать с вами, патрициями и сенаторами Рима, примирение.

Калигула остановился, выпил еще глоток вина и мрачно посмотрел на опущенные головы и неподвижные лица. Как он их всех ненавидел!

— Но примирение не любой ценой! Я знаю, что половина из вас скорее желает видеть меня мертвым, чем сидящим за этим столом, и скоро выясню, кто принадлежит к ней. Возможно, это послужило бы примирению, если бы мои враги сознались добровольно. Тогда бы я проявил милость и просто прогнал их из Рима. Кто хочет воспользоваться предложением, прошу.

Калигула обвел присутствующих холодными, неподвижными глазами, заглядывая при этом каждому в лицо — эту способность он приобрел благодаря долгим тренировкам. Но старался император напрасно, поскольку многие просто опустили головы.

«Может быть, это худшие? — раздумывал Гай Цезарь. — Они не хотят, чтобы я определил по глазам, у кого нечиста совесть. А вдруг те, кто встретил мой взгляд, сделали так, чтобы обмануть, разыграть невиновность? От этого можно прийти в отчаяние!»

Калигула отвел взгляд. Он почти физически ощутил, как ненависть, жажда мести и страх хлынули на него из зала. Принцепсу понадобились все силы, чтобы подавить желание их всех, без разбору, женщин и мужчин, старых и молодых, схватить и тут же обезглавить.

— Значит, никто не хочет сознаться… Что ж, я так и думал…

Валерий Азиатик, который по-прежнему считался другом Калигулы и сидел ближе всех к нему, встал.

— Позволь мне сказать, император. Я думаю, что у тебя просто нет врагов. Мы все сидим здесь, наслаждаемся твоим гостеприимством, благодарные за оказанную нам честь… Меня обижает, когда ты предполагаешь, что половина из нас — предатели. Разве мы давали повод для таких упреков?

Калигула попытался успокоиться.

— Да-да, я знаю тебя, Азиатик… Ты всегда был на моей стороне. Но почему ты говоришь за других? Ты им доверяешь?

— Некоторым, да…

— Вот именно! — воскликнул император. — Некоторым и я доверяю. Но те многие, которых я не знаю или знаю плохо?

— Но подозрительность должна иметь границы, — сдержанно сказал Азиатик.

Калигула зло рассмеялся.

— Если бы я думал, как ты, меня давно уже не было бы в живых.

Херея, который вместе с Сабином стоял неподалеку от императора, размышлял во время этого разговора, принесет ли удачу неожиданный удар. При этом он оставался абсолютно спокойным — сердце билось ровно. Император возлежал за своим столом, а перед ним стояли германцы с мечами наготове. К столу можно было броситься бегом или подойти не спеша, как будто желал сообщить что-то важное. Или еще лучше — наклониться к Клавдию, будто новость предназначена для него. Потом молниеносно вытащить меч и попытаться нанести удар через стол. В тот же момент его растерзают охранники, и возможности ударить еще раз, для верности, не будет. Херея отбросил эту мысль. Глупо так поступать, не говоря уже о том, что германцы по приказу Калигулы устроят среди гостей кровавое побоище. Нет, подходящий момент еще не наступил.

Похожие мысли занимали Корнелия Сабина, которого Клеменс разместил поблизости от Хереи на тот случай, если ему понадобится поддержка.

Сам Клеменс между тем возносил молитвы к Марсу, чтобы тот уберег трибунов от соблазна напасть на Калигулу, поскольку место это не подходило для запланированного покушения. Самым страшным из всех возможных вариантов был бы неудачный удар.

Император жестом велел Азиатику замолчать. Начали вносить блюда, красные и белые вина пенились в кубках. Чем дольше продолжалось торжество, тем меньше воды гости добавляли в вино, которое потихоньку освобождало от напряжения скованные страхом тела, прогоняло вечно витающий в присутствии Калигулы призрак смерти.

Каллист выполнил поручение и установил, что из четырехсот десяти приглашенных не явились пятьдесят два. Восемнадцать прислали представителей с извинениями, а вот причины отсутствия других предстояло еще выяснить.

В то время как гости ели и пили, раздались звуки фанфар, требуя внимания. Вперед вышел распорядитель и возвестил, что император приготовил для них сюрприз — выступление трибуна своей личной охраны.

Между столами засуетились рабы, посыпая проходы песком. Затем раздалась глухая барабанная дробь, и в зал ввели десять человек, закованных в тяжелые цепи. Они образовали полукруг и опустились на колени. Распорядитель объявил:

— Трибун Фризий заявляет, что готов обезглавить всех в течение трех минут, причем каждого — одним ударом. Кто сомневается, может делать ставки против него.

Распорядитель достал грифельную доску и выжидательно посмотрел в зал.

— Тысяча сестерциев против!

— Пятьсот сестерциев против!

Калигула подал знак, и распорядитель возвестил:

— Пятьдесят тысяч сестерциев за Фризия!

Большинство делали ставки против Дания — просто для того, чтобы его позлить. Огромный рыжеволосый Фризий был повсюду печально известен и всем ненавистен.

Когда ставки были сделаны, вперед вышел Фризий и нарочито медленно снял шлем и панцирь. Маленькие глазки злобно поблескивали из-под низкого лба, когда Фризий поднял тяжелый, длинный меч, а раб перевернул песочные часы.

Распорядитель крикнул: «Начинай!» — и Фризий с грацией танцора приступил к своей работе мясника. Головы приклонивших колени одна за другой покатились на песок, и казалось, что спор уже выигран. Но десятый осужденный втянул голову в плечи, и меч раскроил ему затылок. Человек упал, но голова осталась у него на плечах. На это Фризий не рассчитывал. Он в гневе поднял свою жертву за волосы и отделил голову от туловища. Потом Фризий расправился с двумя оставшимися узниками, обернулся к гостям и победно поднял перепачканный кровью меч.

— Нечестная работа! — крикнул кто-то из гостей.

— Ты проиграл, Ланий!

— Мясника на мясо!

Великан опустил меч и в поисках поддержки посмотрел на императора. Тот зло усмехнулся.

— Ты проиграл, Ланий, и это стоило мне пятьдесят тысяч сестерциев. За это тебе придется расплатиться. Следующие полгода ты будешь получать втрое меньше. Выплатите победителям их выигрыш!

Ланий покинул зал в ярости. Пострадала его слава!

Незадолго до полуночи императорская чета удалилась, а Клавдий Цезарь остался и еще больше часа разговаривал с гостями, заикаясь. Он почувствовал, что отношение к нему изменилось. В последнее время никто не осмеливался шутить с ним. Его заикание не вызывало больше дерзких или снисходительных усмешек, каждый встречал его вежливо и с уважением. Скромный в повседневной жизни ученый даже предположить не мог, почему.

«Может быть, — размышлял он, — Калигула не допускает, чтобы высмеивали члена императорской семьи? Хороший это знак?»

Клавдий знал, что жизнь его висит на волоске, но постоянная угроза притупила чувства и ощущения, превратив его в стоика. На следующий день он попросил племянника отпустить его, но Калигула настоял на присутствии Клавдия на Палатинских играх. В конце концов, их учредили в честь Августа, и его долгом по отношению к семье было принять в них участие.

— Ну что же, ведь они продлятся всего три дня, — согласился Клавдий, но Калигула тут же развеял его мечты.

— Я решил продлить их еще на три дня, потому что хочу выступить как танцор.

Клавдий от удивления вытаращил глаза и пролепетал, заикаясь:

— Т-ты — к-как т-танцор? Но, но…

Калигула потрепал его по плечу.

— Что тебя удивляет, дядя? Я всегда имел успех, когда танцевал во время обедов с патрициями. Почему же я должен лишать народ этого удовольствия?

Клавдий вздохнул.

— Значит, шесть дней? Если ты считаешь это необходимым, Гай…

Спустя два дня после обеда примирения между Калигулой и Каллистом состоялся короткий разговор.

— Как обстоят дела со списком отсутствующих? Кто не явился без причины? Должен ли вмешаться императорский суд?

— Не было тридцати восьми человек. Девять из них мертвы, семнадцать прислали письменные извинения, так как не могли прийти по причине болезни или из-за срочных семейных дел, двенадцать находились в отъезде, и их вовремя не уведомили.

— Хорошая работа, Каллист. И все же семнадцать неявившихся надо как следует проверить. Настолько ли они были нездоровы, а семейные дела так неотложны? Может быть, они просто сказались больными? Нас ждет много работы, Каллист, скоро покатится много голов. Но сначала игры.

— Да, сначала игры, — многозначительно сказал Каллист.

Калигула недоверчиво посмотрел на него.

— Как надо понимать твое замечание?

Толстый секретарь спокойно ответил:

— А что сейчас может быть важнее, чем Палатинские игры? Их ждет весь Рим.

— Надеюсь, — сердито сказал Калигула и заторопился к выходу, но потом вернулся.

— Еще кое-что. Проконсул Азии должен быть схвачен и доставлен в Рим.

— Кассий Лонгин? Могу я спросить, в чем его обвиняют?

— Его зовут Кассий! Кроме того, он мне не нравится!

И император покинул комнату.

«Многих зовут Кассиями, — удивленно подумал Каллист, — если это теперь преступление, то кто станет следующим? Тот, кого зовут Луцием, Публием или Секстом?»

— Следующим станет Гай, — прошептал секретарь императора и мрачно посмотрел на дверь, через которую вышел Калигула.

В память об умершем и обожествленном императоре Октавиане Августе его жена Ливия учредила игры, которые ежегодно проходили на Палатинском холме в специально построенном для этого театре. Искусные мастера возвели деревянное строение, где, несмотря на ограниченное пространство Палатина, могли разместиться десять тысяч зрителей. Для императора между театром и дворцом был построен узкий крытый проход.

Палатинские игры не относились к числу дорогостоящих зрелищ, когда на арене сотнями убивали людей и животных.

Это был скорее развлекательный праздник, посвященный памяти великого Августа. Вниманию зрителей предлагали одноактные пьесы, серьезные и веселые, вперемешку с музыкальными представлениями, а хор исполнял длинный гимн Августу.

Поэтому и публика собиралась в Палатинском театре другая. Римские граждане среднего и высшего сословий считали своей обязанностью почтить таким образом память божественного Августа — даже если порой они скучали. Конечно же, и плебеям удавалось попасть сюда, но те приходили не из-за представления, а в надежде на бесплатную еду и вино.

В первый и последний дни игр в память об Августе совершались жертвоприношения, в которых принимал участие император. Калигула до сих пор появлялся в театре эпизодически: приходил к определенному часу, какое-то время оставался, а потом быстро исчезал, причем за ним всегда следовали преданные охранники.

Накануне вечером император заявил, что последний день игр он собирается провести в театре, и Клеменс поставил в охрану в дополнение к германцам когорту преторианцев во главе с Хереей и Сабином.

Посреди императорской ложи установили алтарь, на котором Калигула собственноручно должен был принести жертву божественному Августу. Бывший консул Ноний Аспрен, исполняющий ныне обязанности жреца, держал предназначенного для этого петуха, и Калигула сильным ударом перерубил птице шею. Брызнувшая при этом кровь залила плащ Аспрена.

Ничто не веселило Калигулу больше, чем ситуации, когда люди оказывались в неловком положении.

Он громко рассмеялся и заметил, не считаясь со священностью ритуала:

— Выглядит так, будто я пожертвовал Августу консула. Тебе надо обратиться к гаруспику, Аспрен, поскольку такой знак не сулит ничего хорошего.

Это происшествие так порадовало Калигулу, что он пребывал в хорошем настроении до самого обеда. Окружающие редко видели его таким веселым, и всех, кто ему встречался, он одаривал шуткой.

Кассий Херея, чей пост находился рядом с ложей императора, тоже не остался без его внимания.

— Обещаю тебе, Херея, сегодня ты сможешь выступить на сцене в роли Минервы. Из тебя с твоим тоненьким голоском и мускулистой фигурой получится прекрасный исполнитель воинственной богини. Мы подберем для тебя подходящий костюм.

Калигула со смехом опустился на свое место.

«Я сыграю сегодня другую роль, император, — подумал трибун. — А ты в этой пьесе будешь главным действующим лицом».

Последний день игр открылся сочинением Катулла «Мим Лавреол». Конечно, заурядная кровавая драма была написана не знаменитым Валерием Катуллом, умершим молодым еще при Августе, а современником Калигулы, жаждущим аплодисментов плебеев.

«Мим Лавреол» представлял собой спектакль в трех действиях, повествующий о полной приключений жизни разбойника и грабителя, который держал в страхе окрестности Рима во времена Октавиана, а закончил существование распятым на кресте. Актеры изо всех сил старались изобразить происходящее как можно ближе к жизни. Когда разбойника наконец поймали и зачитали приговор, лицедея заменили настоящим преступником, которого прутами и пригвоздили к кресту.

Для следующего представления герольды потребовали полной тишины, потому что в главной роли выступал любимец Калигулы Мнестр. Пьеса, действие которой происходило на Кипре в городе Паф, называлась «Кинирас и Мирра».

Мирра страстно влюбилась в своего отца, правителя Кипра, напоила его и явилась перед ним переодетой и с другой прической, как незнакомая девушка. Старик поддался ее чарам и провел с ней одиннадцать ночей. Каждый раз на рассвете девушка исчезала, но однажды она проспала восход солнца, и Кинирас узнал дочь, которая тут же бросилась бежать. Отец преследовал ее, угрожая мечом, но той удалось уйти, в то время как правитель оступился и поразил себя собственным оружием. Мирру покарали боги.

Благодаря искусству Мнестра Кинирас произвел на публику очень сильное впечатление, но во время сцены смерти актер исчез, а очередному приговоренному помогли покончить жизнь самоубийством. Конец прекрасной Мирры должна была сыграть детоубийца — она умирала, пораженная молнией Юпитера, то есть два стрелка из лука пустили ей в спину горящие стрелы.

Эта сцена пришлась публике по вкусу. Плебеи требовали продолжения, но Калигула приказал объявить перерыв и поднялся со своего места.

— Я голоден, — заявил он.

Гай Цезарь покинул императорскую ложу и по переходу направился во дворец. Рядом располагалось небольшое помещение для актеров, где ждала своего выступления группа мальчиков — танцоров из Азии. Калигула не преминул сообщить им о своем желании продемонстрировать вечером собственное танцевальное искусство.

Сопровождающим его патрициям он приказал:

— Идите вперед. Я приду позже.

Валерий Азиатик, Клавдий Цезарь и другие послушно выполнили требование, в то время как охрана на почтительном расстоянии ждала у дверей. Калигула вышел в крытый переход к дворцу.

Херея и Сабин не выпускали его из виду. Обменявшись взглядом, они прошли мимо германцев, и Херея бросил на ходу:

— У нас важные новости для императора! Секретное донесение!

Херея первым нагнал его, вытащил меч и на какую-то секунду заколебался.

— Ну же! — крикнул Сабин, и Херея нанес императору сильный удар в шею.

Калигула зашатался и повернулся к ним: его лицо выражало безграничный ужас.

— Что вы делаете?.. — хрипел он; из раны хлынула кровь.

Сабин на мгновение замер, заглянув в глаза императора. Они утратили холодность и неподвижность, ожили, стали похожими на человеческие и, расширившись от ужаса и боли, смотрели на молодого трибуна.

— За Кальвия и Ливиллу! — сказал сквозь зубы Сабин и нанес удар.

Император с криком упал на пол.

— Охрана… — из последних сил прошептал тиран.

Тут подоспели другие заговорщики, и на бездыханное тело обрушился град ударов.

Один из них крикнул: «Это за мою жену!» и несколько раз воткнул кинжал в самый низ живота лежащего бездыханным Калигулы.

Другой орал: «Это за моего сына!» и пытался при этом, дрожа всем телом, отрезать правую руку Калигулы.

Прибежали и германцы с обнаженными мечами.

— Где… где император? — крикнул Ланий, оглядываясь по сторонам.

Заговорщики отступили назад, и один из них показал на труп Калигулы.

— Вот он! Сомнительно, чтобы брат-близнец оживил его.

Германец с криком ярости набросился на заговорщиков, а за ним бросились в бой его люди.

Завязалась драка, в которой были жертвы и с той и с другой стороны.

Херея и Сабин, как и было условлено, спрятались в доме Германика на Палатине, где должны были находиться, пока не схлынет возбуждение.

Фризий Ланий с криком: «Месть за императора!» убил трех не причастных к покушению сенаторов, в том числе Нония Аспрена.

Остановил побоище бесстрашный Валерий Азиатик. Германцы знали его как друга императора, поэтому опустили мечи, чтобы выслушать. Он обратился к Фризию:

— Скажи своим людям, что смерть императора произошла с согласия сената и одобрения народа. Ваша верность будет вознаграждена, но то, что вы тут делаете, я не могу одобрить. Уберите мечи и отправляйтесь в казармы. Я говорю здесь при свидетелях, что вы не будете ни наказаны, ни уволены со службы. Следующему принцепсу наверняка понадобится охрана.

Фризий объяснил своим людям положение, и они, поколебавшись, убрали оружие.

Азиатик же заторопился к форуму, где уже бушевала толпа и требовала выдать ей убийц. Он поднялся на ростру, с давних пор служащую в римском форуме трибуной ораторам. Там стоял Аррециний Клеменс. Он улыбнулся Азиатику.

— Вот такие они! Недавно по приказу Калигулы дикие звери растерзали дюжину невиновных из их рядов, а сегодня они требуют смерти его убийц. Поговори с ними ты, Азиатик, боюсь, что я не найду подходящих слов.

Валерий вышел вперед и поднял руку. Ему долго пришлось ждать, пока толпа успокоится.

— Граждане Рима! Принцепс Гай Цезарь мертв, и я — его бывший друг — не побоюсь сказать, что он заслужил смерть, заслужил тысячу раз. Разве вы забыли, какими налогами он обложил самых бедных из вас? Поденщики, грузчики, мастеровые, мелкие торговцы и даже проститутки должны были оплачивать его кутежи заработанными в поте лица деньгами, не говоря уже о состоятельных гражданах, которых он приказывал убивать, чтобы завладеть их имуществом. Сенат, я обещаю вам, отменит эти несправедливые налоги. Требуете ли вы по-прежнему казнить убийц императора?

Толпа молчала, слышен был только неразборчивый ропот.

— Хорошо! А если этот вопрос еще раз возникнет, скажите, что убийца Калигулы — я. Да, римляне, я был бы горд и счастлив, если бы моя рука принесла освобождение от тирана.

Толпа начала расходиться, поскольку упоминание о налогах возымело действие. Только уличные бродяги и бездельники еще пошумели какое-то время, но вскоре и они исчезли.

После смерти тирана Рим пребывал в оцепенении, и многие использовали ситуацию в своих личных целях.

Почти все преторианцы из тех, кто нес в тот день службу во дворце, после убийства императора заторопились к форуму, но у многих любопытство победила алчность. Они остались, чтобы обыскать дворец в поисках легкой добычи: серебряного кубка, позолоченной лампы или вазы из яшмы.

Преторианец Тит увидел нишу, вход в которую закрывали тяжелые шторы. Тит заметил какое-то движение в глубине, рывком отдернул занавес и крикнул:

— Иди сюда, моя голубка!

Но «голубкой» оказался старик, который дрожал всем телом и, заикаясь, спросил:

— В-вы х-хотите и меня у-убить?

Преторианец сразу узнал дядю Калигулы Клавдия Цезаря и встал перед ним навытяжку.

— Почему мы должны убивать тебя, Клавдий Цезарь? Мы все тебя любим и всегда жалели, когда Калигула был с тобой несправедлив. Я приветствую тебя как нашего нового императора.

Клавдий не мог собраться с мыслями.

— Я — и-император? Н-не знаю, х-хочу ли я этого…

Несмотря на сопротивление старика, Тит решительно вывел его на площадь, откуда в паланкине его доставили кратчайшим путем в преторию.

Преторианцы были довольны собой.

— Мы молодцы. Защищаем нового императора, пока сенат не утвердил его.

Но Клавдий не хотел соглашаться на навязываемую ему роль. Он изложил свои мысли так:

— Я горжусь оказанной мне честью, но боюсь, что не могу стать новым императором. Я бы хотел в мире и покое работать над моим произведением…

— Но, Клавдий Цезарь, — возразил ему один из преторианцев, — тебя никогда не оставят в покое. Следующий император, кем бы он ни был, будет видеть в тебе постоянную угрозу. У тебя есть только один путь: ты сам должен стать императором.

Клавдий понял, что преторианцы желают нового императора, а не республику. Этому не приходилось удивляться, ведь они были гвардией принцепса. В конце концов он согласился.

В доме Германика шла похожая дискуссия, но большинство собравшихся склонялись к необходимости восстановления республиканской формы правления.

Сабин с удивлением наблюдал за своим другом Хереей, едва узнавая его. Участие в заговоре полностью преобразило Кассия Херею: он говорил без остановки, возбужденно размахивая руками, и теперь повторял уже в третий или в четвертый раз:

— Я за восстановление республики! Для этого ничего не придется менять или подготавливать. Преторианцев можно превратить в стражей порядка в городе. Пожилые отправятся на покой, некоторые молодые перейдут в другие легионы. Больше такой возможности не будет! Оба наших консула вместе с сенатом смогут уже завтра принять власть в свои руки.

Азиатик и два присутствующих здесь трибуна согласились с Хереей.

— Кассий не политик, но хорошо понимает ситуацию. Почему мы должны идти на риск, соглашаясь на нового принцепса?

— Вы забываете Августа, — взял слово Каллист. — В конце концов именно он сделал из Рима то, что есть сейчас.

— Правильно, — согласился сенатор Виниций, один из главных заговорщиков. — Однако Август был и остается исключением. Калигула доказал, как долго и безнаказанно можно злоупотреблять этой властью. Кто заверит нас, что следующий император будет лучше. Он может быть даже хуже…

Сабин усмехнулся:

— После Калигулы такое сложно представить.

— Но возможно, — настаивал на своем Херея.

— Возможно все, — согласился Сабин. — Кто может стать преемником?

— Клавдий Цезарь, — не задумываясь ответил Каллист.

На лице Азиатика появилась насмешливая улыбка.

— Клавдий — достойный человек, но думаю, что у него нет ни способностей, ни желания принять наследство племянника.

— Кто знает? — Каллист вопросительно поднял руки. — В наших долгих беседах он рассматривал такую возможность.

В ходе разговора назывались и другие имена. Ясность внес появившийся немного позже Клеменс.

— Кажется, у нас снова есть император. Клавдий Цезарь находится сейчас в претории и выразил готовность стать преемником.

— Без одобрения сената? — резко спросил Виниций.

— Конечно, нет, — поспешил успокоить Клеменс. — В конце концов, ему никто не присягал. Преторианцы только хотели, чтобы на завтрашнем утреннем заседании Клавдий был назван как возможный преемник.

На том и закончилось собрание в доме Германика.

Херея и Сабин отправились вместе с Клеменсом в преторию. Туда префект приказал явиться всем трибуна и центурионам, чтобы обсудить сложившееся положение.

— Что делать с Цезонией? — Херея задал вопрос, который интересовал всех.

Мужчины смущенно переглянулись.

— Будет лучше, если она исчезнет из Рима, — сказал один из трибунов.

— Ссылка? — спросил Клеменс.

— Возможно, тут нам поможет Юлий Луп.

Взгляды всех устремились на центуриона Лупа, который вышел на несколько шагов вперед.

— Твое понижение, конечно, отменяется, трибун Луп, — улыбнулся Клеменс.

Цезония преследовала Лупа и издевалась над ним из-за какой-то мелочи и даже уговорила Калигулу отправить центуриона на галеры.

Луп встал.

— Я позабочусь о Цезонии, префект.

Он отобрал несколько человек и отправился с ними на Палатинский холм.

Цезония с верными слугами заперлась в своих покоях, но когда Луп приказал ломать дверь, вышла ему навстречу.

— Ах, так это бывший трибун Луп! Пришел, чтобы отомстить! Я очень жалею, что Калигула тогда помиловал тебя.

— С сегодняшнего дня я снова трибун.

С этими словами Луп ударил ее мечом. Рабыни с криками бросились прочь, а трибун вошел в дом. В большом зале тихонько плакала годовалая Друзилла. Луп схватил ребенка и швырнул о стену.

— Надо положить конец проклятому отродью! — в припадке бешенства закричал он. — И если бы у них было десять детей, я убил бы всех!

Пираллия не была на Палатинских играх и узнала о смерти Калигулы только ближе к вечеру. Она надела плащ с капюшоном и побежала на Палатин. Все вокруг казалось вымершим, только несколько преторианцев стояли на площади. Один из них узнал Пираллию.

— Смотрите-ка, Пираллия ищет своего возлюбленного. Боюсь, от него немного осталось. Ты можешь найти его останки в театре.

— Проводи меня. Я хорошо заплачу.

Преторианец кивнул:

— Достойные слова!

Калигула по-прежнему лежал на том же месте, где его нашла смерть, а вокруг — еще несколько тел погибших в драке. Пираллия склонилась над умершим. Глаза Гая Цезаря были широко открыты; он смотрел холодно и неподвижно, как при жизни. Гречанка попыталась закрыть их, но тело уже одеревенело, и ей удалось сделать это только наполовину.

— Достань одеяло, возьми еще несколько человек и перенесите тело в мой сад — здесь недалеко, — сказала Пираллия.

Узнав о смерти Цезонии и Друзиллы, она велела принести к себе в сад и их тела, где их потом предали огню.

Так властелин мира закончил свою жизнь в саду около дома проститутки, и она оказалась единственной, кто пролил о нем слезы.