в которой незваный гость похож на татарина

Сколько Джинн пролежал без сознания времени и пространства и чем он занимался, пока был там, где нет ни пространства, ни времени, оставалось для него загадкой после возвращения в тело.

Придя в себя. Джинн почувствовал на щеке холодок сквозняка, струящегося по полу через перекат тяжелой, как камень, головы, и понял, что взрыв открыл входную дверь и что необходимо попробовать встать сейчас же, хотя бы для того, чтобы срочно ее закрыть. Это далось ему легче, чем ожидалось, но возвращаться в комнату, где, должно быть, погибло его окно в человечество, он не торопился. Присутствовать на опознании искореженного тела главной части его пространства и времени было грустным долгом, и, как любой грустный долг, он был отложен — для умывания, сигареты на кухне и пристального разглядывания грязи под ногтем указательного пальца левой руки. Когда приемлемых извинений для бездеятельности по оценке ущерба больше не осталось. Джинн неторопливо отследил коридор и, входя в комнату, скосил глаза в противоположный от стола с компьютером угол — на тахту.

На тахте, сложив ноги по-турецки, а руки — ладонь к ладони на уровне носа, сидел совершенно незнакомый смуглый дядька и мычал то ли носом, то ли ртом диковинные звуки восточного орнамента. По виду дядька был либо артист, либо явно съехавший с катушек к своим сорока годам: его мягкие черные волосы, стянутые на затылке, были заплетены в длинную пятинитевую косичку, в ближнем Джинну правом ухе висела на короткой цепочке золотая серьга — диск схемы Солнечной системы с маленьким бриллиантом в центре; негустая черная бородка касалась груди, когда он наклонял голову в поклоне, макушку покрывала похожая на ермолку разноцветная шапочка, как бы маленькая чалма, а вся остальная, доступная взгляду глаза одежда — не то плащ, не то мантия из красного и зеленого шелка с золотыми узорами в виде пальмовых листьев.

Джинн остолбенел, пытаясь сообразить, что делать с незнакомцем, так запросто входящим в чужие квартиры через открытые несчастным случаем двери, — то ли бежать и вызывать милицию, то ли попытаться миром поладить с дядькой, тем более что его альтернативность в облике и одежде провоцировала надежду, что это вполне приличный человек.

— Добрый день, — сказал вдруг дядька, переставая мычать и опуская руки на колени. — Я приношу вам глубочайшие извинения за неудобства моего освобождения и благодарю Всемогущего Господа и вас, уважаемый, как избранного для проявления благой воли Его, за счастливую возможность вновь посетить этот свет и встретить такого достойного и правильного господина.

Когда дядька убрал от лица руки. Джинн понял, что смуглость его не от загара, а от происхождения. Дядька явно был человек с Востока, но по-русски при этом говорил абсолютно чисто и даже как-то литературно-художественно — без малейшего акцента, с ровной, почти дикторской интонацией. После такого приветствия посылать его куда подальше даже в очень вежливой форме было как-то неловко. Впрочем, неловко было все, и потому следующая фраза Джинна едва ли вполне соответствовала вежливости незнакомца:

— А вы кто?

— Джинн.

— Простите, кто? — переспросил Джинн, надеясь, что ему просто послышалось.

— Джинн, — подтвердил дядька. — Или гений, как говорили у вас в старину. Вы можете, если, конечно, хотите, называть меня именами Евгенией или Геннадий. Именно они ближе всего к моей сути. Хотя я предпочел бы получить свое имя от вас. Я правильно понимаю, вам ведь нужно мое имя? — Джинн молчал, не зная, поможет ли имя как-нибудь поскорее покончить с дядькиным присутствием. — Люди ведь не отказались еще от собственных имен?

Это был дурацкий розыгрыш, и незнакомец, осведомленный о том, кто такой Джинн, выполнял загадочный посыл неизвестных пока третьих лиц — общих знакомых, — в шутку пытаясь свихнуть Джинна. Либо в попытке заморочить Джинну голову было нечто криминальное, и тогда вся интимная информация о Джинне, которой дядька, безусловно, обладал, могла быть сильным преступным инструментом — оружием против Джинна. Но вот что странно. Про кувшин, конечно, было известно, например, Олегу. Однако мечтания Джинна о волшебном старичке не покидали пределов его сознания и не были достоянием знаний знакомых Джинна. К тому же они явно не знали, что Джинн не только открыл пустой кувшин, но даже, стыдно сказать, мыл его после издержек употребления алкоголя. Джинн машинально бросил взгляд на плащ-халат дядьки: не осталось ли там следов переработанной пиши, — не осталось. Надо было, конечно, срочно выяснить намерения восточного незнакомца, но Джинн, потрясенный происходящим, поплыл по течению разговора без всяких попыток хоть как-то противостоять таинственным замыслам пришельца.

— Э-э, послушайте, э-э, уважаемый… Джинн, короче, — это я.

Дядька с интересом осмотрел Джинна с головы до ног, потом как бы даже внутри — через глаза — и скептически заметил:

— Вы похожи на человека. Вероятно, за время моего одинокого отчаянного заточения духи сильно огрубели. Впрочем… — И тут он начал издавать какие-то птичьи звуки, раскрывая при этом рот, как рыба, и постоянно меняя зверское выражение глаз. Джинн испугался, что дядьку сейчас хватит припадок какой-нибудь восточной эпилепсии и начнутся проблемы. Но это быстро закончилось, птичья речь снова стала вполне человеческой и даже русской. — То есть вы меня не понимаете? Но язык наш не мог измениться — небо ведь осталось прежним, вон, я вижу его облака в окне. Нет, вы, безусловно, не джинн.

Джинн хмыкнул.

— Не огорчайтесь, — примирительно заявил дядька. — В том, чтобы быть человеком, есть свои неоспоримые преимущества. Хотя я едва ли согласился бы на них. Как вас зовут, человек?

— Джинн, — начал сердиться упрямству, непонятливости и непонятности незнакомца Джинн. — Меня зовут Джинн. Ник такой, ясно?

— Ясно. — Незнакомец заулыбался и закивал головой. — Джинн — это одно из ваших имен. Имя, которое вы предпочитаете. Если вам угодно, я буду называть вас именно так, но и любое другое ваше имя я приму с открытым радостным сердцем. Какие еще у вас есть имена?

— Гена Рыжов, — буркнул Джинн. — Рыжов Геннадий Витальевич.

— Да-да-да, — продолжал улыбаться и кивать дядька, — все правильно. Имя семьи, имя тела, имя отца. Я с удовольствием сообщил бы вам свое имя тоже, но в переводе оно теряет смысл, а таким, какое оно есть, вы не сможете им пользоваться. — Тут он снова захрипел и зачирикал; при этом у него изо рта вырвался язычок пламени, что, конечно, очень сильно напугало Джинна. — Вот видите, вряд ли вы сможете это повторить.

Тут он был прав. Фокус с огнем Джинну был совершенно недоступен. Однако именно это так напугавшее Джинна своей внезапностью пламя теперь окончательно его успокоило: чувак был фокусник. Почему-то в массовом сознании артист, как и любой другой обладатель выделяющего из толпы общества дара, априори не может быть плохим человеком. Причастность дядьки к богеме объясняла Джинну его странную одежду, поведение и речь, но, правда, совершенно не оправдывала непризванность появления в чужом доме.

— Поэтому вы можете назвать и называть меня как угодно, — продолжал наглый фокусник. — Любой звук вашего языка я приму как свое второе имя, тем более что никто не имеет на это большего права, чем вы. Ведь это вам я обязан своим вторым приходом на свет и воздух. Если, конечно, не считать того, кто это все придумал. Впрочем, вашими устами имя мне даст именно он. Какое оно?

— Чего — оно? — не понял Джинн.

— Имя.

— Какое имя?

— Мое имя. — Заметив недоумение в глазах Джинна, дядька прояснил: — Я прошу вас дать мне имя.

— Да не брал я у вас никакое имя! Как вы здесь оказались вообще, а? Я вас первый раз вижу.

— Вы, наверное, сильно ударили голову, когда миловали мне свободу от ужасного заклятия мудрого иудейского царя. Воистину светлый разум, способный победить силу ума Сулеймана, или, если угодно, Соломона, помутнел от напряжения борьбы и страшного удара. Вы видите меня действительно впервые, вы благородно освободили меня от вечного прозябания в тесных стенах медного кувшина, я готов отблагодарить вас, и все, чего я прошу, — это дать мне имя движением вашего великого и, несомненно, могучего языка, которое поможет вам определить меня, чтобы мы больше не были чужды друг другу. А в дальнейшем — звать. По необходимости.

Разговор принимал непонятный оборот. Этот циркач настаивал на том, что он и есть тот самый старичок, о котором грезил Джинн, что конечно же было полной лажей. Кому он на фиг нужен, чтобы его еще и звать? Хотя, очевидно, единственный способ от него спокойно избавиться — это подыграть ему. Значит, надо дать ему имя.

С одной стороны, назвать дядьку хотя бы Хоттабыч, раз уж он назвался джинном, было бы не просто просто, а еще и логично. Он как бы сам подталкивал к этому. Таким именем можно было бы свалить на дядьку детский испуг в несыгранной пьесе и тем отомстить ему за наглость присутствия. С другой стороны, непредсказуемость и преднеопределенность незнакомца наводили на мысль, что он может вдруг обидеться. И потом, было что-то божественно странное в том, чтобы при знакомстве с неизвестным самому давать ему имена и, значит, определения: незнакомец мог оказаться кем угодно и это «кто угодно» надо было придумывать самому. Как если бы, находясь на первом уровне любой компьютерной игрушки, играющий должен был сам определять правила игры для того, чтобы пройти этот первый уровень и оказаться на втором, еще более сложном, где опять придется все придумывать самому для того, чтобы попасть на третий, и так далее; но при этом все придумки играющего должны соответствовать стратегическим замыслам создателей игры, иначе игрушка не работает. Такого рода сотворчество, обычно естественное, как дыхание, в повседневной жизни в узловые моменты принятия решений для смены уровней доставляет боль страха ошибки и делает простые действия сложным выбором.

Время вежливого оправдания паузы закончилось, и надо было что-то сказать. И он сказал — как бы в отместку, не задумываясь о том, как вложенный в новое имя дядьки смысл повлияет на их общую судьбу:

— Я, правда, не понимаю, для чего вам все это нужно, но раз вы хотите быть джинном, ну, или типа, чтобы я принимал вас за джинна, тогда как насчет, ну, э-э, Хоттабыча?

— Хоттабыч — отлично. Только это слово, как слово само по себе, не много для меня значит. Значит, во многом я буду значить сам по себе, без привязки к имени. Вы не против?

— Не против, — смущенно почесал щеку Джинн. — Так чем обязан, любезный, э-э… Хоттабыч?

— Во-первых, обязан вам я, о чем уже неоднократно упоминал. Во-вторых, мне будет приятно, если вы перейдете на «ты». Состояние наших отношений предполагает именно такое обращение.

— Я буду стараться. — В тактике непротиворечия психованному фокуснику была своя польза: в разговоре появилась динамика, дающая надежду на скорое его завершение для избавления Джинна от надоедливого дядьки. — Можно не утруждаться рассказами про заточение и пребывание в кувшине — я читал «Тысячу и одну ночь» и кино про старика Хоттабыча смотрел. Дальше чего будем делать?

— Мне жаль, мой благородный спаситель, что ваша насмешка уходит в пустоту. Я ничем не заслужил ее. Единственное, чего я хочу, — это отблагодарить вас. В небесах написано на страницах воздуха: «Тому, кто делает добро, воздается». Я, эфрит из Зеленых джиннов, получил почетную возможность исполнить заслуженное вами воздаяние и прошу лишь великодушного согласия дать мне несколько насыщенных кропотливым поиском часов, чтобы, оценив силу своего небесного могущества и земного богатства, осыпать вас дарами., достойными вашего бескорыстного подвига.

— Можно на «ты» и попроще. — Приближение развязки вернуло Джинну уверенность в своем праве на неприкосновенность жилища. — Что же касается даров, то если ты починишь мне компьютер — только очень быстро, скажем, мановением руки, или волосок там из бороды дернешь, — то этого будет вполне достаточно, и мы квиты.

— Ради тебя, лучший из людей, я готов полностью лишиться своей бороды, только что тебе в том пользы, просветленный? Твои волшебные ящики, хранящие ослабленную молнию в жилках проводов, я ничуть не повредил, покидая свой многовековой приют. Они целы и исправны.

И действительно, на экране компьютера висела заставка с окнами Майкрософта. И это было чудо. Едва ли Джинн мог тогда предположить, что оно — первое в череде чудес будущих, настоящих. Он только сейчас понял, что даже не глянул в сторону стола, увлеченный незнакомцем, и то, что машина жива, очень его обрадовало и даже как-то расположило к неизвестному, получившему только что имя Хоттабыч. Вполне возможно, что знакомство с восточным фокусником, так необычно владеющим русским языком, могло быть весьма интересным.

— Чаю хочешь? — миролюбиво спросил он дядьку.

— Я польщен предложенной честью разделить с тобой знаки трапезы, пусть я и не живу пищей в вашем ее понимании, но вынужден отказаться, чтобы не тратить твое время ожидания награды за великие дела твои. — И Хоттабыч согнул шею в поклоне головы. — И еще об одном прошу тебя — на коленях прошу, ибо во власти твоей лишить меня благости твоей милости, — разреши мне найти Сулеймана, сына Дауда, то есть Соломона Давидовича, на нем да почиет мир, я должен получить у него прощение за свои прежние ошибочные деяния.

— Да ради Бога, только сюда его не приводи. Кстати, чайник — горячий. Я пойду налью, а там — как хочешь. — Джинн вышел из комнаты.

Когда он вернулся с двумя лучшими, хоть и разнородными, чашками напитка, в комнате было пусто. Вернее, не то чтобы совсем пусто, но Хоттабыча в ней уже не было.

«Ну и хрен с ним, ушел, наверное, и слава Богу».

Джинн вернулся в прихожую часть коридора запереть дверь — она оказалась защелкнута американским замком — и снова в комнату, за стол. Там он обнаружил опаленный провод от самопального блока питания модема, который, провисая, задел стоявший под столом медный кувшин и вызвал сильный электрический разряд, чуть было не лишивший Джинна жизни в Интернете и прикрывший появление странного дядьки. Джинн очень разозлился на кувшин и пинками загнал его под тахту. Потом от греха заменил провод модема на толстый шнур от стоявшей здесь же, на столе, настольной лампы, размышляя о том, насколько все мы находимся на проводок от смерти, перегрузил компьютер, загрузил Интернет и через десять минут отвлекся от истории с дядькой настолько, насколько в повседневности никакой истории нет среди нас, а только живые картинки информационного общества, толпами сменяющие друг друга. Дядька отложился в Джинне куда-то в нереализованное прошлое и был забыт напрочь за бытом сиюминутности.

Сиюминутность его бытия находилась довольно далеко от места его живого нахождения. Войдя в свой почтовый ящик, он обнаружил письмо от товарища — китайского антикоммуниста, только отсидевшего почти десять лет за участие в демонстрации на площади Тянаньмэнь. Товарищи они были, понятно, по Испании. Отсидев, китаец, почти закончивший к моменту ареста математический факультет Пекинского университета, продолжил борьбу, но уже в Интернете, издавая на каком-то американском сервере небольшую виртуальную газету на китайском языке. Жил он на то, что, поняв однажды, что Интернет является всемирной трубой, по которой текут, как газ, реки денег, он у себя дома приспособил небольшой краник к паутине труб и открывал его по мере необходимости, но без особой жадности и мотовства. У него были выдающиеся способности и специальные программы по подбору цифровых и буквенных комбинаций.

Из его письма Джинн понял, что сегодня ночью в Белграде американцы разбомбили посольство Китая, несколько человек погибли, и китайцы, нарушив нейтралитет, атаковали правительственные и военные серверы США. Китаец просил все наработки Джинна по этим объектам, зная, что некоторые русские хакеры ведут с НАТО информационную войну. Джинн поделился, но с холодком под ложечкой: несколько дней назад к нему обращался какой-то Гном из Воскресенска, предлагавший Джинну вместе ввести ошибку в полетные задания в Пентагоне, чтобы американцы задели влиятельный Китай, и Китай вместе с Россией заставил НАТО прекратить бомбардировки. Джинн ответил Гному, что он готов вносить ошибки, но только так, чтобы американцы бомбили моря, на худой конец — леса, поля и реки, и просил Гнома известные ему коды доступа и адреса полетных заданий Пентагона — иметь их было невероятно круто, — но Гном не ответил. И сейчас, сразу после письма китайскому товарищу-антикоммунисту, Джинн отправил и-мэйл Гному. Так и есть — электронный адрес Гнома больше не действовал.

Чтобы побороть отчаяние. Джинн сделал себе еще чаю, а пока ждал закипания воды, вспомнил, что вчера Гришан оставил ему какой-то диск. Он нашел его и теперь разглядывал обложку. На обложке был изображен недовольный Клинтон, на висок которого была наложена мишень с перекрестком прицела, и буквы — большие и маленькие. Большими буквами было написано: «Хакеры бомбят NATO», — а из маленьких букв складывались подробности действий:

ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК:

• Новости из Югославии: фоторепортаж, статьи, мнения специалистов

• Антинатовская пропаганда

АРСЕНАЛ БОРЬБЫ:

Программы для взлома Интернета, хакинга, фрикинга, бомбинга. Энциклопедия для выживания — пособие по ведению партизанской сетевой войны. Прочий новейший инструментарий для целенаправленных акций ответа подлым агрессорам!

Джинн вернулся к компьютеру, собираясь запустить диск — на нем должны были быть несколько его программ и много новых, которые можно было дослать китайцу. Но не запустил, потому что обнаружил в своем ящике только что присланное письмо от Этны.

Он открыл его с замиранием сердца. С начала бомбардировок Белграда это был их первый контакт. Он отправил ей бессчетное количество писем, в первых из которых предлагал оказать виртуальное сопротивление насилию и просил советов по некоторым конкретным вопросам. Этна не отвечала на его письма и не выходила на связь в ICQ. Теперь она сообщала, что работает на Пентагон и сейчас состоит в команде, которая получила задание восстановить сломанный русскими официальный натовский сайт, и что она весьма огорчена тем, что полученные совместно навыки им теперь приходится использовать друг против друга, — к сломанному сайту безусловно приложил руку и Джинн, это ясно по почерку.

Она также сообщила, что догадывается: Джинн поучаствовал и в том, что она назвала «заменой сайта албанского правительства пачкой глупых листовок», чего она никак не может простить в отношении братьев по вере. Для нее было ясно, что Джинн поддерживает варваров, позволяющих себе массовые этнические чистки мусульман, потому что осуществляющие их жестокие сербы — православные, как, очевидно, и сам Джинн. И таким образом, противоречия между ними, бывшими фронтовыми товарищами, возникают не только из-за враждебности на данном этапе их государств, но и как следствие многовековых разногласий между их вероисповеданиями. Письмо было по-английски, Джинн несколько раз перечитывал текст, сверяясь со словарем и не веря своим глазам, а потом написал длинное-предлинное послание, которое, закончив, отправлять не стал, а вместо этого выключил компьютер, уничтожив написанное, и пошел в «Турандот» — кого-нибудь встретить и нажраться.

Краткое содержание седьмой главы

Джинн приходит в себя и обнаруживает, что взрывом открыло незапертую вчерашними гостями дверь, и через эту открытую дверь его посетил смуглый человек, одетый как цирковой фокусник. Джинн прекрасно помнит, что кувшин был пуст, и не собирается отступаться от были и верить в сказки. Фокусник утверждает, что он волшебный джинн, и просит Джинна дать ему имя. При этом, несмотря на восточную внешность, он говорит на чистом русском языке без примеси слов иностранного происхождения. После недолгих колебаний Джинн, разозленный наглой неприглашенностью гостя, дает ему кличку Хоттабыч, чтобы свалить на него вместе с именем свой комплекс неудачника, оставшийся от детства. Хоттабыч просит у Джинна позволения отлучиться и, как только Джинн выходит на кухню, исчезает, защелкнув за собой дверь. Оставшись один. Джинн обнаруживает письмо от Этны, в котором она возмущается его участием в Югославских событиях на стороне неправых неправоверных и намерена в связи с этим перестать с ним водиться. Джинн идет в «Турандот» гасить горе. А облом заключается в том, что, названный Хоттабычем, джинн не творит никаких чудес.