Мы въехали на территорию заброшенного консервного завода и остановились у одного из его цехов. Лесли выпрыгнул из машины, закинул на плечо свою неизменную сумку, нервно взглянул на ночное небо, затем торопливо вынул из-под водительского сиденья маскировочную сетку и стал лихорадочно натягивать ее на фургон. Козетта выскочила за ним следом, так же встревоженно посмотрела куда-то вверх и стала поспешно помогать ему.

— А почему всё делается в тишине? — сумрачно спросил я, вылезая из машины.

— Кто здесь?! — испуганно вздрогнул Лесли. — Хи-хи! Да шучу я. Не мог удержаться! — И он пояснил: — Сейчас над нами проходит спутник Альянса, так что молчание будет к месту.

— О, — глубокомысленно кивнул я и вгляделся в мерцавшие звезды.

Фуз покинул фургон и напыщенно объявил:

— И не надейтесь, что я стану третьей обезьянкой, которая будет туда же смотреть!

— Тапиока, ты просто не оставляешь мне выбора — придется посмотреть и за тебя! — сварливо произнесла Козетта и издевательски задрала голову еще раз.

Фуз невольно проследил за ее взглядом, смутился и сделал вид, что разминает шею.

— Хорошие вы люди, американцы, — улыбнулся я.

— Пошли-пошли! — хихикнул Лесли и поманил нас за собой на склад.

Мы прошли ржавеющий конвейерный зал с крысиным пометом и по неприметной лестнице поднялись на второй этаж. Там мы уперлись в огромную железную дверь, обклеенную этикетками от консервированных томатов. Лесли крутанул чуб, нажал неприметную кнопочку, и дверь со стоном распахнулась.

Осторожно зайдя за Лесли внутрь, мы оказались в обжитом и просторном складе, словно слепленном из декораций триллеров — про прятки, крючья для льда и психические расстройства.

Повсюду стояли высокие стеллажи, чьи полки беспорядочно захламляли — блоки газет, банки с формалином, части артиллерийского оружия, шарики крысиного яда, воткнутые в карты бомбоубежищ циркули, жестянки с топленым жиром, взлохмаченные парики, снаряжение для подводной охоты, бурые хирургические инструменты, лицевые протезы и прочее, что характеризовало Лесли как инфантильного и злопамятного параноика-рецидивиста.

На бетонных стенах висели объявления о розыске пропавших, рентгеновские снимки кривых зубов, схемы движения крыс по городскому трубопроводу и несколько ловцов сновидений. Под высоким складским потолком болтались ленты патронов, чучела сурикатов и операционные светильники. Возле заклеенных окон дрожали пузатые холодильники. А у самой дальней стены находилось подобие командного центра.

— Здесь безопасно, — уверенно сказал Лесли. — Так что — располагайтесь! — дружелюбно предложил он и, сбросив сумку на пол, швырнул свой плащ на баллон с пропаном.

— И не ждите, что я стану «располагаться», пока не приму душ! — вредно сообщила Козетта и пошла вдоль стеллажей. — И еще: если я в душевой наткнусь на мерзкую колонию грибков — буду визжать, пока у вас кровь из ушей не брызнет!

— Куда?! — нервозно схватил я ее за руку. — Ты ничего не забыла, милая «кози»?

— Хмпф… — задумалась Козетта и невинно проворковала: — Нет, не забыла, грубое ты полено.

Я забрал у Козетты портфель и демонстративно вынул из него дневники.

— Я же не русская, чтобы в туалет с литературкой бегать! — недовольно буркнула Козетта и обиженно забрала портфель.

— Эй! А я его знаю! — И Фуз растерянно показал на мужскую голову, плававшую в огромной банке с формалином. — Это Джонсон! Такой был упрямый и… продажный!

— Смотри-ка, а вот еще одна банка! — язвительно сказала ему Козетта. — М-м-м, пустая!

Фуз угрожающе повернулся к Козетте, и та с вызовом взвесила фотоаппарат в руке, продемонстрировав его усиленный корпус.

— Я фиксирую все твои слова и поступки! — заверил Фуз Козетту, дубовато тараща на нее глаза. — А затем я в полной мере составлю подробнейший отчет о них!

— А хочешь я тебе отчет составлю? — обратился я к Фузу.

— Что? О чём? — не понял Фуз.

— О том, как ты, дуболом, нас чуть недавно не угробил! — ядовито пояснил я.

— Не ори на него, когда я на нём срываюсь! — зашипела на меня Козетта.

— Это адреналин! Всё адреналин! — успокаивающе захихикал Лесли. Он снял пиджак и бросил его на плащ. — Все устали, все на нервах. Хих… Сейчас мы все умоемся, перекусим, выпьем, а потом почитаем дневники Ржаного Алекса.

Я, Фуз и Козетта стеклянно посмотрели на него.

— Хорошо! Хорошо, неугомонные! Сначала — почитаем! — согласился Лесли. — Хих-хи-хи… И вот вопрос: кто будет первым?

— Мы же из-за этого не закончим за Болль ее работу? — неуверенно спросил я, видя потемневшие лица остальных.

Внезапно Фуз выхватил у меня дневники и, подняв их высоко над головой, начал читать вслух. К моему удивлению, басистый голос Фуза стал приятным, бархатистым и донельзя выразительным, словно сладчайший ягодный ликер. Возникшее напряжение тотчас исчезло.

— О-ля-ля! Фуз! Когда я разбогатею на этой истории, будешь на меня диктором работать! — безапелляционно заявила Козетта, доставая диктофон. — Откуда такой нетипичный для здоровяка навык, м-м?

— Ну-у… я частенько читаю вслух — себе на ночь, — смущенно пояснил Фуз.

— Боже-е-е… — устало простонал я, ища место, куда бы присесть. — Пускай Тапиока для всех читает. Могу ему даже табуретку дать — чтобы он с нее выступал. Он же изучал русских — значит, знает, что у нас вслух читают именно так.

Фуз недовольно покосился на меня и, облокотившись на один из столов, продолжил чтение.

Первый дневник принадлежал Далласу Маро, капитану «Каннибала», на котором перевозили людей для одной из первых американских колоний — тогда еще английской. Маро, судя по записям, любил виски с мятными леденцами и следы собственных зубов на подушке. Помимо этих странностей, капитан был пуританином до мозга костей, чья набожность, впрочем, зависела от погоды, кошелька и гигиены; верил в собственную исключительность, а также — в исключительность тех, кто покорялся его черствой харизме. Еще он был жесток, суеверен и красив — словно человек, угощавший по воскресеньям чертей «конскими яблоками».

Впрочем, так о Маро отзывалась одна портовая проститутка, чья лесть не только грела равнодушное сердце капитана, но и была скрупулезно вписана им в дневник.

Особое место в мировоззрении Маро занимала навязчивая идея создания идеального государства, присущая философам, эгоистам и лунатикам. Влекомый ею, капитан решил помочь Англии расшатать позиции Испании на американском материке — так сказать, сделать Испании «испанский сапог». И уже в 1607 году привезенные Маро колонисты заложили в Вирджинии первый колониальный форт, Джеймстаун.

Однако вскоре прибывшие заявили, что доставшиеся им «обетованные земли» — бесплодны и прокляты. Табак не рос, люди исчезали, а над соседним холмом по ночам кружили призрачные огни. Показательно приструнив наиболее недовольных поленом, Маро с солдатами обыскали холм — но дневные поиски ничего не дали. Укрепив свою решимость и решимость своих людей виски и мятными леденцами, капитан поднялся на подозрительный холм глубокой ночью — во время очередного парада летающий огней.

Чтобы описать пережитое в ту ночь, Маро использовал жаргон отца-сапожника, из которого наиболее приличным оказались всего одно сравнение — означавшее напиток, сваренный из «срамных мест потертых женщин».

На вершине холма Маро поджидало поразительное создание, представившееся Кохтом. Тело Кохта не имело никаких узнаваемых частей, которыми могли бы гордиться мужчины или которых стыдились бы женщины. Он был выше и уродливее любого, кого знал Маро. Кохт не был человеком — но и ни на одно существо из проповедей он тоже не походил. По словам самого Кохта, он был выходцем из «иного пласта бытия».

Затем Кохт, как показалось Маро, проник к нему под лоб и узнал ту самую идею, которую капитан любил излагать за растворением мятных леденцов в алкоголе. После этого Кохт предложил осуществить ее, заключив между ним и Маро невероятную сделку. Суть сделки была чертовски проста, словно суть соития: колонисты, их потомки и все примкнувшие к ним получали бессрочное благополучие за службу и поклонение Кохту после смерти — на «материальном плане, где способные рожать и познавшие холод кончины могли снова калечить и боготворить друг друга».

Маро был суеверен, но не глуп. Поэтому всего один солдат по его приказу набросился на Кохта — пока остальные открывали огонь по «выхлопу дьявольского седалища». Однако ни пули, ни клинок не причинили вреда Кохту. Тогда вперед выступил Джеймс Гаррисон, бортовой капеллан «Каннибала». Молитвы Гаррисона, сопровождаемые сквернословием, закончились артистичным швырянием Библии в «плод свиного блуда». К недовольству Гаррисона, книга улетела в кусты. Кохт между тем поднял Библию и вернул ее — капитану.

В тот же миг Маро понял: раз Кохт не Дьявол, значит, и божьей кары им не причитается.

Имея изворотливый и циничный склад ума, Маро вместе с тем не совсем понимал, в чём именно его хотел провести прокля́тый Кохт. Взяв на раздумья время и несколько бутылок виски, Маро заручился поддержкой Гаррисона в столь неоднозначном вопросе «продажи мертвых душ за возможность пнуть мир под обширный зад». Четверо суток, полных брани, пойла, женских грудей и прилипших к этим грудям мятных леденцов, капитан и капеллан планировали будущее своего идеального государства, после чего наконец решили потребовать от Кохта доказательств того самого «благополучия».

Кохт встретил это требование с «пощелкиванием, похожим на возбужденное постукивание маленьких косточек». Затем он простер над Маро и Гаррисоном свою нечеловеческую длань, и капитан ощутил себя «сосунком под испанскими клинками». Наконец Кохт повелел Маро выстрелить в голову капеллану. Верный Гаррисон, испивший с капитаном скверну человеческих поступков с избытком, тут же заверил Маро, что продает душу именно ему, а не «какому-то фальшивому Дьяволу с бабьими щелчками». Восхитившись капелланом, Маро тем не менее взвел пистолет и нажал на курок.

К жгучей досаде Маро, выстрела не последовало. Больше испанцев капитан до кишечных коликов ненавидел, когда из него пытались сделать «простушку под подушку». Маро тотчас приказал прятавшимся в темноте солдатам взорвать верхушку холма. Кохт на это лишь предложил Маро снести Гаррисону голову своей офицерской саблей.

Негодующий Маро нанес молившемуся Гаррисону рубящий удар — и сабля капитана со скрежетом отскочила от нашейной цепочки капеллана. Не поверив своим глазам, Маро пырнул изумленного Гаррисона в живот — но сабля капитана воткнулась в латунную пуговицу жилетки капеллана, не сумев ее расколоть или соскользнуть с нее. Тогда Маро сполна выместил свои досаду и злость на Гаррисоне, пытаясь его рассечь. И каждый раз сабля капитана издевательски останавливалась тем, что было на капеллане.

Отвесив растерявшемуся капеллану оплеуху, Маро сорвал с него цепочку, а затем с треском стянул с него одежду, унизительно оголив его торс. Гаррисон покорно опустил голову и поднял волосы на затылке — чтобы Маро было легче рубить. В этот раз офицерская сабля капитана со звоном сломалась. Почувствовав себя донельзя глупо, Маро ударил капеллана камнем в висок. Однако «синяя жилка праведника разрушила и преступный замысел, и орудие для него».

Цинично наблюдавший за всем Кохт милостиво дал Маро три дня — чтобы он и Гаррисон в полной мере смогли познать его «благословление». И эти три дня Маро и Гаррисон вдвоем изводили и грабили индейцев — без ран, без последствий и без совести.

После этого Маро окончательно уверовал в собственное предназначение и в то, что его потомки будут править всем миром, поплевывая свысока на чужие законы, нравы и головы. Как признался Маро самому себе, предложение Кохта всё-таки нашло «унавоженную идеями почву».

Однако мысль о неясности того, что требовал Кохт, всё так же терзала Маро, словно «лошадиный зуд под хвостом». Кохт же по-прежнему был уклончив в ответах. Смирившись с невозможностью «задрать подол Смерти и взглянуть, что там и как», капитан всё-таки согласился выступить посредником между Кохтом и будущей американской нацией.

Для заключения сделки Кохт повелел Маро привести к нему в качестве дара двадцать человек — «выдержанных на его плоти». Маро, конечно, было не привыкать идти к чьим-либо идеалам по костям — тем более, что на этот раз идеалы были его. Две недели он и его люди хладнокровно удерживали в заключении двадцать колонистов, насильно кормя их смердящим мясом, которое Кохт отщеплял от своего тела. Что Кохт должен был сделать с ними дальше — Маро не волновало.

Как бы то ни было, каким бы черствым и бесчувственным ни был Маро, но его стал одолевать страх того, что скрывалось за черной дверцей смерти. И потому капитан твердо решил, что найдет способ заполучить «дьявольские дары» без платы за них и без Кохта.

Подозревая, что перед Кохтом он должен быть чище «снега, которым растерлась девственница», Маро приказал в день сделки — ближе к полночи — забрать у него дневник и спрятать его как можно дальше. Капитан искренне уповал на свою «чертовку-удачу», верного Гаррисона и наследников, которые должны были получить дневник после его смерти — если при жизни он так и не сумеет одурачить Кохта.

После заключительной записи Маро оставалось сделать всего две вещи: избавиться от дневника и доставить обезумевших колонистов на холм…

— Мулунгу… — пробормотал Фуз и потрясенно отложил дневник Маро. — Это что, какая-то подделка?..

— Да, подделка, — сыронизировал я, ощущая во рту ужасную сухость, вызванную услышанным. — И сейчас эта «подделка» поддевает тебя, всех нас, а заодно и всех американцев. Так что читай, Тапиока. Просто читай…

Козетта, растерянно сидевшая с включенным диктофоном возле компьютеров, несколько раз торопливо кивнула. Неподалеку от нее, на еще одном баллоне с пропаном, притих Лесли. Его чуб раз за разом делал сальный оборот вокруг указательного пальца, а его глазки нервно бегали из стороны в сторону, словно параноидальные шарики для пинг-понга.

Фуз неуютно откашлялся, взял дневник Гаррисона и боязливо открыл его.

Гаррисон был незаурядным и умным человеком, растленным религией, голыми женщинами и зверствами Маро. Он с благоговением истинного сына церкви разделял идею Маро об идеальной державе, чьи устои, взгляды и пороки были бы нерушимой догмой для всего остального мира. Но с еще большим восхищением в своем мутном сердце капеллан встретил то, что предложил им Кохт.

Гаррисон собственноручно кормил заключенных колонистов мясом Кохта. Он с трепетом наблюдал за тем, как их рты без языков пытаются съесть единственное, что им подают; как в их покрасневших глазах зарождается сумасшествие; как они становятся тем подношением, что требовал Кохт. Как чувствовал Гаррисон, в этом нехитром действии для Кохта был нечто важное, ритуальное — словно «позволение войти в дом и вкусить его хозяина».

Наконец пробил назначенный час, и Маро с Гаррисоном подняли на ненавистный холм клетки с обезумевшими колонистами. Немытые тела колонистов воняли, а их рты без языков исторгали лишь тоскливое мычание, на которое изредка отвечали волки. Как и предвиделось, Кохт уже поджидал их. На этот раз беседа между капитаном и Кохтом была совсем краткой. В итоге Кохт швырнул им, словно «чумным псам», свою желтовато светившуюся плоть. И Гаррисон, и Маро, и сопровождавшие их солдаты — все они «вкусили тот сатанинский дар, обрекавший их на блаженство при свете жизни и нечто ужасное во мраке могилы».

Далее, Кохт потребовал склониться перед ним, и Маро первый встал на колени. Капеллан до рези в глазах вглядывался в происходящее, боясь что-либо пропустить, и потому он увидел, как Кохт отделил от себя черную чешуйку и возложил ее на руку Маро. Чешуйка, к возбуждению Гаррисона, «прикипела» к кисти капитана. То же самое Кохт проделал и с остальными.

К собственному неудовольствию, Гаррисон ощутил, что все они стали клейменой собственностью Кохта — его скотом, что спустя какое-то время «украсит его камин барабанами из ягодиц, а его стол — маринованным филе».

После этого колонистов хладнокровно казнили — «по бесовскому велению Кохта и для его бесовской славы». Затем Кохт торжественно объявил, что сделка заключена, и велел, чтобы Маро со своими людьми покинули холм, оставив ему мертвецов. По мнению одного из солдат, «чудище хотело „почудить“ — пока „подарки“ еще теплые».

Наутро к воротам форта приплелись казненные накануне колонисты. Вернувшиеся были хмуры и нелюдимы, словно «покойники, выпившие с Дьяволом на брудершафт»; языки у всех были на месте. В те же утренние часы у жителей Джеймстауна разом приключились икота, оханье и потирание причинных мест: их тела покрыли яркие и заметные пятна, становившиеся затем обычными родинками, родимыми пятнами и мигрирующим по коже генитальным герпесом. Поднялась паника, вылившаяся в несколько сломанных носов, одну вывихнутую ногу и очередное нравоучение поленом от Маро.

Распорядившись расстрелять «из чертовых пушек чертов холм — как место, на котором капитанов понижают в звании до „лошадиных полушарий“», Маро приготовился дать отмашку для первого залпа. Гаррисон тем временем стал собирать «чудом вернувшихся с того света, чтобы то „чудо“ развеять — смиренным касанием факела». К удивлению капеллана, они сами явились к Маро и «бесовским хором» сообщили тому, что этой ночью Кохт даст объяснения. Все они оказались слугами Кохта, осквернившими «шкуры пострадавших за благое дело».

Ночью того же дня Маро, Гаррисон и солдаты поднялись на холм, где их под светом призрачных огней вновь повстречал Кохт. Своих слуг Кохт назвал трутнями, а сомневавшихся в сделке — «глупцами, увлеченными собственными гениталиями». По его словам, «благословление» было поделено в равной степени на каждого — и живущего, и грядущего, — давая преимущество новой нации над любой другой, но не отдельным ее членам над «единоплеменниками». Метки же, по заверению Кохта, не только отделяли «одно людское стадо от другого», но и являлись важной частью заключенной сделки.

Дав Кохту прозвище «Дьявол Холма», оскорбленный Маро увел своих людей. По дороге капитан взял с капеллана клятву на расплавленной пуле, что Гаррисон «найдет естественные отверстия Кохта и расширит их до размеров пушечного ядра». Данное поручение не было лишено смысла, так как Маро странным образом чувствовал, что полученная от Кохта метка следит за всем, что происходит в «его чертовой голове», и потому он должен быть «кротким, словно пастушка на сеновале».

В последующие месяцы на колонистов будто опрокинули корытце с удачей — обильный урожай табака, засыпающие у стен форта дикие коровы и лошади, неожиданно повысившаяся плодовитость женщин, миграция новых одаренных колонистов с семьями, успешные торговые соглашения и прочее, что позволяло Джеймстауну «благоухать во все стороны света».

Когда же кто-либо из колонистов умирал, появлялись трутни — «чтобы подло высосать из усопшего остывающие соки». Под «соками» подразумевался некий «нектар»; так ту «отвратительную влагу» называли трутни. Этот «нектар» начинал расти в телах с момента появления «дьявольской метки» и созревал в миг смерти человека. Сам сбор «нектара» всегда происходил тайно и крайне чудовищно; впрочем, от Маро и Гаррисона трутни не таились.

Спустя пару лет, когда часть гарнизона по пьяни насмерть отравилась угарным газом, Гаррисону удалось проследить за одним из «сборщиков мертвой подати» — до «искрящего, словно божье озарение, овала, похожего на дверь в геенну огненную». Однако за «дверью» пораженный капеллан узрел не «кару для грешников», а исполинскую черную нить, тянувшуюся сквозь «оранжевые горизонты многих богомерзких бездн». У самого основания громадной нити, крепившейся к «иезуитски парившей тверди», Гаррисон увидел казненных колонистов и тех, кто умер после них, — все они возводили какую-то чудовищную постройку.

Обнаженные мертвые были словно покрыты бронзовым пеплом. У каждого из них во лбу была золотистая точка. Возле трудившихся мертвецов лежали груды желтоватой плоти, из которой и возводилась та постройка. Сама плоть, похожая на ту, что «подносил» Кохт, неспешно падала сверху — из массивного, уродливого облака с нитеобразными жгутами, свисавшими до земли. К отвращению Гаррисона, эту же плоть мертвецы и ели. Помимо этого, все умершие были почти как живые — изредка улыбались и часто рвали на себе вновь отраставшие волосы.

Выходившие поблизости из «дверей» трутни естественным образом исторгали «нектар» — в чешуйчатые чаны. Оказавшись «в дьявольской посуде», «нектар» начинал пениться и расти. Часть его тут же всасывалась при помощи жгутов уродливым облаком. То, что оставалось, под воздействием здешнего света разрасталось, принимая форму человека; через мгновение мертвец уже неуверенно вставал на бронзовые ноги.

Гаррисон впервые в жизни по-настоящему испугался: Кохт забирал не «какие-то там никчемные души» — а самих людей, используя их затем как рабочую силу, строительный материал и питание для них самих; и чем больше их умирало, тем быстрее Кохт приближался к своей неясной цели. Кохт, насколько понял перепуганный капеллан, был не «выкормышем Ада» — а «гнусным захватчиком и поработителем, пришедшим из тех страниц бытия, о которых никто ведал».

Заметив вдалеке Кохта, шедшего по черной нити, Гаррисон прекратить заглядывать в «отхожее место Дьявола».

Год за годом Гаррисон одержимо препарировал с трудом пойманных трутней и изучал «нектар», силясь придумать, как после смерти не оказаться «марионеткой твари, меряющей шагами бездны». Для этого капеллан нанимал различных третьесортных людей — убийц, грабителей, сутенеров. Единственное, что удалось узнать Гаррисону, — по-настоящему умирали лишь те, чей «нектар» не успевали собрать. Нужно было всего-то около трех часов «расстреливать и вспарывать выродков, умевших красть чужие лица и сладко усыплять».

Капеллан собственноручно проверил эту теорию на одном из колонистов — в пустынном и безлюдном месте. Отделив голову колониста от тела, Гаррисон наблюдал, как вытекающий «нектар» постепенно сворачивается и тускнеет. Как и ожидалось, умерший не «осквернил смысл библейского воскрешения своим богомерзким появлением у дьявольской постройки». Между тем «дьявольская постройка» к тому времени стала напоминать кошмарный мост, нараставший на исполинскую черную нить.

В результате Маро и Гаррисон составили завещания, в которых указали, что их тела в течение часа надлежало изрубить и сжечь — в присутствии вооруженных солдат. Однако эта «пародия на последнюю волю» не давала им никаких гарантий — из-за зловещей природы трутней.

Вскоре Гаррисон, наблюдая за пчелами, носившими медоносную пыльцу, удивленно обнаружил их схожесть с трутнями. И те, и другие словно подчинялись единой воле — Кохта или пчелиной матки; каждые строили свой «улей» и собирали свой «мед». Отталкиваясь от этой «окрыляющей аллегории», капеллан предположил, что слабым местом трутней могли быть запахи — как у пчел. Продолжая изучать пойманных трутней, чьи глаза по-прежнему выкаливали, а жабры — забивали песком, Гаррисон случайно нашел «благословенный аромат, заставлявший приспешников адской мерзости кривиться и постыдно отступать — даже от холодеющего поселенца».

Спасительный аромат давало некое растение. Это был стронгилодон — но не обычный, чье благоухание не оказывало никакого эффекта на трутней, а отравленный «тяжелым духом» филиппинского вулкана. Вопрос был решен в те же сутки, и уже на следующие на Филиппины была отправлена экспедиция — чтобы запастись достаточным запасом стронгилодона для «расширения естественных отверстий Кохта».

Однако ночью Маро и Гаррисон потрясенно обнаружили себя в исподнем на вершине злополучного холма. Перед ними был Кохт. У нечеловеческих ног Кохта лежали головы членов экспедиции. Важно пройдясь возле останков, Кохт назидательно напомнил, что заключенную сделку уже ничто не изменит и не разорвет. А потом он добавил, что лично «поспособствует переходу капитана и капеллана в менее удобное состояние».

Последующие записи Гаррисона стали неразборчивыми и невнятными, словно он постоянно находился в пьяном бреду. В основном это были заметки, касающиеся узости сделки с Кохтом, биологии трутней, взаимосвязи потенции от изжоги, ядовитости стронгилодона и техники хорового пения. Помимо этого, капеллан неоднократно писал, что если американцы и начнут кого-то «ежегодно празднично благодарить», то благодарить они будут «совсем не того Бога».

Напоследок Гаррисон напомнил, что слово «Кохт» на языке Дьявола Холма означало «желудок», а затем витиевато проклял себя и Маро…

— Всё, — просто сказал Фуз и невыразительно уставился перед собой.

Я подошел к Фузу, взял у него дневники и с силой швырнул их об стену. Затем я отрешенно подобрал их и аккуратно положил на стол. Никто даже не посмотрел в мою сторону.

«Бен… мама…» — с тоской подумал я.

Кого в этот момент вспоминали остальные, оставалось лишь догадываться.