Победа

Никуда не ведущий обрыв раскинулся рядом с наклонной плоскостью, ступить на которую нельзя, не потому что такой закон, а потому что нельзя, и неожиданно открывается ступеньками — так вещь, измучившая предсказуемостью, радует до сего дня скрытыми достоинствами. Солнце вынуждено научиться играть роль сауны, выводя лишнее из зашлакованного мыслями организма — ничего более не выжать из солнца.

Арабский сезамовый соус — не что иное, как сильно разбавленный израильский хумус — своего рода запоздалое садистское торжество победителя, не насытившегося сто миллионов лет назад сделкой по отторжению полуострова, сродни жесту доблестного майора: выплеснуть кофе из старинной фарфоровой чашечки, сервированной для воинов-освободителей хрестоматийной старушкой (такие бывают только в многосерийном кино — и ах, как не хватает кружевного передничка! — но ведь город берут, черт возьми!), водки налить за победу — бедному фикусу плевочек: «расти будет лучше», а параллельным звукорядом для уравновешивания добра со злом, голос Геббельса: «мой фюрер, русские уже на Вильгельмштрассе».

Главная достопримечательность Вильгельмштрассе — магазин, название которого, навязчиво сходное с именем известного когда-то издательства, вкупе с зависшей неподалеку — вместо того, чтобы просвистеть ослепительным бликом и выкупаться в ближайшем океане, — луной неизменно возвращает к мысли «ничего нового давно не существует» и к вопросу «кому бы рукопись продать». Сегодня Вильгельмштрассе одинаково хорошо простреливается со всех сторон, включая здание совета местной федерации, и оставляет лишь подслеповатые глазницы квартир для среднеобеспеченных слоев на ближних подступах к вечно осажденному британскому посольству. Бывшие союзники погорячились с выбором места дислокации и теперь в одиночку расхлебывают скуку латентной опасности.

Реактивная торпеда, выпущенная с оптимальной скоростью, одинаково успешно взрежет водную гладь, чужую улицу на нейтральной полосе и сливную яму, какой непременно становится душа, если, избалованная красками и контурами, снова запамятовала привести в действие противоракетную защиту. Разворошив поверхность, перемешав слои психологических фекалий, внешнее вторжение подтвердит идентичность слежавшихся, нижних, и новых, наслаивающихся выше, а проще говоря, то, что все плохо, даже когда хорошо, и маленькое случайное счастье доступно исключительно зажравшемуся индивиду и есть лишь наказуемый слом системы и факт отступничества от вечных ценностей вселенской скорби.

С началом прилива всегда легче плыть, правда, острее становится неожиданный вопрос о смысле целенаправленного перемешивания воды — ведь тот же прилив смывает берег, забытый на нем зонтик-грибок падает, приближая смерть тени, и кончаются сами границы пространства, пригодного к повседневному существованию, и так уже достаточно размытые временем и взглядом сквозь стекла маски для подводного плавания, благодаря тонированной кубокилометрами голубизне превративших реальность в нереальность: ведь не краски и контуры, но плотность давно стала определяющим фактором восприятия, а потому прозрачные рыбы кажутся существующими на самом деле — ровно, впрочем, до момента удара хвостом электрического ската — зато попытка определить направление «к берегу» обречена изначально, потому что берега, с его устоявшейся для кого-то постороннего материей, в прицеле глубоководной маски не существует вообще. Зато можно придумать другой. Разве не правда, что для того чтобы встретить новое, достаточно просто не помнить прежнего? Как правда и то, что и эта мысль не нова.

Все зависит от точки отсчета, как писал старик Ньютон, да и я, кажется, тоже. Открывавшаяся наконец-то обрывом поверхность земли, видением дилетанта, которому неведом пока успех, оборачивается беспощадным медленным, как ампутация, сползанием в сливную яму давно придуманных мыслей. Луна висит так высоко над горами, что ее власти не помешает даже восход солнца, одновременно почти соприкасаясь с морским горизонтом, наверное, потому, что ее видят разные люди, ненавистно противоречащие друг другу всеми до единой молекулами накануне даты извечного семилетнего перерождения организма. Над Вильгельмштрассе она, с наивностью гения считающая себя светилом, неполная, как германский бюджет, зависла на одной и той же высоте вроде зараженного вирусом файла на фоне трехцветного, вопреки явлению плотности, флага и встречает проходящего случайно под порталом бундесрата совсем ненемецким обещанием: «Я буду всех победить.»

 

Весна

Еще не было восьми, когда навстречу мне, прямо из главной двери редакции журнала «Вторые руки» или откуда-то по соседству вышел дождевой червяк. Огромный и как будто грозящий прорваться от переполняющего его жира, он мог бы казаться розовым, если бы не хлябь, столь нетипичная для текущего сезона и в результате ожесточенных уличных боев добравшаяся уже до центра города.

Встретить дождевого червяка еще до того, как церковные часы начали бить восемь — примета, явно перечеркивающая благотворное действие трех подряд сошедшихся утром пасьянсов, подумала я и остановилась. Впрочем, сначала остановилась, потом — подумала. Червяк остановился тоже.

Не зря мы показались друг другу знакомыми. Случайный встречный был, как брат-двойняшка похож на с недавних пор появившуюся в моей жизни нежно-розовую крысу — обитательницу заброшенного аристократического района. Только ее наркотическим происхождением, спровоцированным непродуманной смесью гашиша, чистой травы и итальянского вина, можно объяснить действительную пушистую нежность окраски, по сравнению с которой сегодняшний червяк способен удостоиться только скромного эпитета — цвета «увядшей розы».

Остается надежда, что он, гипнотизирующий меня взглядом невидимых глаз, не знаком с другой крысой — скомканно-грязной, а потому несомненно реальной, ее я видела через мутное окно аргентинского ресторана, когда многоногое создание нагло прогуливалось в ту сторону, откуда мне поочередно выносили заказанные блюда, только — своим, внешним, застекольным путем, и суетливо бежало в непрозрачный вечнозеленый куст, сжимая в одной из миллиона конечностей что-то определенно съедобное, оплаченное из моих налогов в счет вечной жизни сограждан нечеловеческого происхождения.

Эта славная троица безусловно намерена собраться где-нибудь на вершине смены времен года и извести меня своей схожестью с прототипами, встреча с которыми так же неизбежна, как наступление следующего утра.

Дождевой червяк, выходящий навстречу из засады, где просидел, наверное, целую вечность, ждет награды. Съедобного жертвоприношения или элементарной беседы, в ходе которой смогли бы быть озвученными годы терпеливого молчания. Поддаться на его провокацию значило бы — отказаться от напечатанного ранее, от придуманного и только обещающего быть придуманным, разлететься в куски бесполезных споров и звона колокольни, предназначенной единственно для звона, созывающего к началу экскурсии по давно потерявшим тайну закоулкам бытия. Наверное, в этой ситуации надо скорее бежать — ведь продлись пауза еще миг — к месту преступного свидания начнут сползаться крысы, одержимые грехом чревоугодия. Но пошевелиться невозможно под взглядом невидимых глаз.

Появление крыс не будет неожиданным — они предупреждают о своем маршруте, высылая впереди потоки грязи, ничем не напоминающей недавний снег. Вчерашняя мнимая красота жадно обволакивает непристойными языками все, что находится ниже траектории случайной пули — куда же останется упасть, когда начнется пальба без разбора и каждый обломок выстроенных вопреки здравому смыслу небоскребов станет очередной каплей, которая переполнит чашу зловонной лужи, выплескивающейся и выплескивающейся через край жалкими остатками терпения, — а черно-бесцветные капли летят, летят во все стороны, так и не в состоянии долететь до прорезающих воздух бомбардировщиков, чтобы нанести ответный удар?

Только крысы умеют плавать не дыша.

Бежим, червяк, бежим вместе!

Наши пути все равно недолго будут параллельными. Переполняющий тебя жир утянет грязно-розовое тельце на дно бывшего военного канала, и все же это будет лучше, чем дожидаться карательного отряда: крысы сожрут тебя быстрее, чем ты сожрешь меня — тебе еще нужно успеть выйти из собственного гипнотического оцепенения мнимой власти. Только если сильно повезет — а для этого надо иметь опыт беспроигрышных игр в лотерею с миллионным джек-потом — можно будет уцепиться за краешек последней плывущей против движения армад льдины. О весна, без конца и без краю!..

 

В следующий раз

Рыбы, живущие под неровной поверхностью пруда, не скрывают своей неприязни. В их вывороченных от боли глазах я неизменно читаю слово «страх» — потому ли, что генетическая память не дает им забыть обкусанного бутерброда с тунцом, потому ли, что самим фактом прохождения мимо я напоминаю им, насколько неуместен пруд в коробке задумчивых в ожидании своего 11 сентября небоскребов.

Когда погода хорошая, раздраженные рыбьи лица перемешаны с отражениями усталых детей, развлекающихся мамаш и новобрачных гомосексуалистов, отчего всем им тесно и мучительно хочется выпрыгнуть из своей зоны мира в «другую сторону», разогнать волну, которая — всего лишь иллюзия от пущенной кем-то шутихи, и лететь, не зная преград в виде осатаневшего от безделья мусорщика и прозрачных, как мороженое, водорослей. При плохой погоде пруд выходит из берегов прямо к пустым скамеечкам, и тогда ноги одинокого рыцаря скрываются под водой вслед за его уже плывущим по дождевой ряби портфелем.

Когда-нибудь я приду в этом пруду топиться. Что будет особо бездарно хотя бы потому, что я умею плавать, а глубина его вряд ли предназначена для полноценного передвижения по вертикали существа, по размеру чуть большего, чем бутерброд с тунцом. Но как же не прийти?

Графиня изменившимся лицом. На пути у нее — стражи порядка, закон, оцепление в честь подпараграфа 3 параграфа 8-прим, горящие флаги, летняя распродажа, которая отвлекает от основной цели, и симпатичный рыцарь с подмокшим портфелем. Обуреваемый желанием рассказать, почему он расположился на неудобном причале, вместо того чтобы нырнуть в кафе, где столики заняты его загорелыми близнецами разного цвета волос. Так они и будут понимающе молчать, пока звонок мобильного телефона не напомнит рыцарю о необходимости продолжить обсуждение подпараграфа 4, а графиня, словно очнувшись от ежегодно повторяющегося сна, не подхватит шлейф за секунду до того, как тот попадет под гусеницы танка, и не заспешит к прилавкам летней распродажи, пропустить которую — грех сильнее самоубийства.

Потом они, конечно, встретятся. Но не узнав друг друга — сильно меняющихся по наступлении каждого из времен года — отпразднуют радостное свидание торопливым сексом на согретой телами гомосексуалистов скамейке.

Улыбка крупной рыбы, только что в экстазе обсасывавшей каменный парапет, отвратительна ровно до тех пор, пока я не помашу ей рукой. Как она завоет тогда, шокированная необходимостью давать мне объяснения: зачем оказалась здесь? кто научил подслушивать чужие мысли? в глаза смотреть — тут неизбежна паника, и вывернутость глаз по одну сторону лица заставит метнуться наискосок, сквозь толпу, сшибая телохранителей и столики уличного кафе. Я опять останусь победителем, потому что ничего не успела спросить, а раз так — избежала уничтожающего ответа.

Я все время думаю, где были рыбы до того, как появился пруд, неестественный на проклятом месте ничейной зоны между двумя линиями фронтов, как попытка построить соразмеренный мир в щели, образовавшейся после разрыва времен. Из прошлой жизни здесь — одуванчики, которые стремительно пробиваются сквозь трещины в асфальте на проезжей части проспекта, декорированного домами-мертвецами. В следующей — трещины забетонированы, хотя это и не населило живыми существами пустые и от этого еще более стремительные автомобили. Как на картине, где силуэты рыб плывут навстречу симметричным скелетам самих себя. Но остается вопрос, откуда они плыли до этого. И воды не хватит, чтобы потушить горящие флаги. Может быть, именно в предвкушении невозможности спастись пруд выкопали таким мелким.

Каждый раз, когда в городе начинается весна, обреченная на то, чтобы стать осенью, юный рыцарь возвещает о ее ненужном наступлении залпом динамита. Графиня, окна которой выходят на берег, вздрагивает, вспоминая об оставленных в прошлом году гостях. Но громкость взрыва, измеряемая ее тонким слухом в тротиловом эквиваленте, позволяет нежно улыбнуться одними глазами и удовлетворенно поставить галочку в списке продуктов, необходимых для приема гостей нынешних. Улов удался. Спасибо, милый, а если в твоих сетях случайно окажется что-то, не предусмотренное меню, то это только оживит давно и безнадежно текущий по кругу разговор в саду. В последний раз его удавалось пустить в нужное русло, когда я перепутала гармонию взрывчатки со стуком неуместно задевшего за соседний небоскреб пропеллера.

Как просто не умирать, правда, любимый? Одуванчики отнеси к другому берегу — завтра там начнется война, им нужно будет чем прикрыться. Я не обижусь, если ты останешься там. В конце концов, ты придумал свой подпараграф, и он так же нужен тебе, как мне — рыбий оскал, в котором я в следующий раз узнаю патологический ход мысли случайного современника.

 

А если завтра

Первый день войны кажется на удивление спокойным и почти не отличающимся от дней мира. За исключением, пожалуй, того, что я промерзаю буквально до костного мозга после двадцати минут ожидания автобуса, пока не выясняется, что средства наземного транспорта лишены права свободного передвижения из-за демонстрирующих в центре города безнадежных пацифистов, в результате чего я не попадаю в одно место, где одинаково не ждут ни меня, ни моей просьбы. Жертва ничтожно мала — неотправленное из третьих рук письмо, всего какая-то одна человеческая жизнь.

Наиболее напуганными выглядят полицейские, стайками бороздящие бастующий город и проявляющие отмеченную законами военного времени бдительность в сосредоточенности на жестах: за чем таким могла потянуться в недра дамской сумочки рука, поравнявшаяся с синагогой и на уровне этого выравнивания замедлившая перемещение в пространстве. Из-за мартовских морозов запотевают стекла очков, и мне не доведется видеть их рыбьего взгляда, от которого потом так долго болит голова у Любы, лишь десятью минутами позже оказавшейся у входа все в тот же еврейский храм Божий и вооруженной мобильным телефоном — куда более серьезным снарядом, чем моя пачка сигарет.

В дни войны, особенно если она так далеко, что никак не может задеть, а потому дает определенную свободу волеизъявления, чреватую потерей пунктов в профессиональной и психологической табели о рангах, очень удобно и выгодно делиться. Не обязательно на своих и чужих, а — как одноклеточные, которым испокон века успешно удается умножать самих себя за счет физиологического плюрализма, отращивая новые и новые проявления собственной личности, чтобы потом без сожалений отторгнуть их, гордо сказав: и это тоже — я. Хороший, непопулярный музыкант и честный, в сущности, человек, вынужден отказаться от давно запланированного куша — благотворительный вечер в зеркальном дворце общим голосованием решает отдать все оставшиеся после подтирания винных луж средства в фонд помощи детям войны. Возможно, рыдая в подушку телохранителя, он успокоит себя потом на миллиметр повысившимся рейтингом в радиопередачах, в противном случае утешится остатками непролитого стоимостью, на порядок превышающей размер бюджетных дыр. Отпировавшие во время чумы потом не забудут пожать ему руку на следующих вечнопродолжающихся шоу — если узнают, конечно, потому что шоу должно продолжаться во имя сохранения общественного дисбаланса, даже если из-за него или вследствие которого принцессы подносят вам суп, практически не интересуясь содержимым вашего кошелька.

А влюбленные продолжат говорить о войне вместо того, чтобы говорить о любви. Это более безопасно.

Каждое следующее утро начнет измерение последовательностью построения новостей, реальность в которых будет просвечивать только хронологическим месторасположением прогноза погоды.

Кстати, может быть, потепление приблизит конец кошмара, столь же вожделенный, как отпуск за свой счет, чистая стоимость которого тем ниже, чем выше ртутный столбик в рамках климатической зоны «старой Европы».

Хотя еще быстрее будет взят далекий город.

И мы отдохнем.

Человек с большой буквы Че поет Бродского, слегка опираясь на заставленный пустыми бутылками стол во внутреннем зале синагоги. Мы с Любой курим и бросаем бычки на головы ничего не подозревающих полицейских, скрываясь в тени балкона. Начинается второй день войны.

 

Ошибка

Нынешней весной я опять не куплю себе велосипед — искомая сумма уйдет на стерилизацию кошки. За некоторую исчисляемую во всемирном эквиваленте жертву с моей стороны живое существо лишится несчастья безнадежно любить.

До сих пор она не любила — и все же так лучше. Зачем ей знать?

Дорого можно отдать за то, чтобы одним взмахом скальпеля — впрочем, может, он далеко не один, может, там, на блестящем столе в лучших традициях телевизионной вивисекции творится рубка, резка, разрыв, расчленение — оставить в реальном или только намечающемся прошлом боль запретного, бывшего когда-то твоим, отнятого и переданного в законное владение по строю дальше. Холодное лезвие приятно щекочет переполненный наркотическим восторгом живот, по добрым окровавленным рукам стекают остатки надежды, игла, тонкая и длинная, как недосказанная фраза, аккуратно скрепляет разорванное, создавая видимость невмешательства, за которым — все, что было раньше, только освобожденное от ненужной мечты.

Ночью все кошки серы, а весной все мечты — ненужные.

Толстая, черная и далеко не исключительно визуально лишняя точка на совершенной поверхности кожи не оставляет сомнений в том, что с ней надлежит проделать. Выдавленная легким прикосновением идеальных ногтей, она разольется мерзким жирным червяком, найдет свое последнее местообитание в сливном бачке, а вслед хлынет живая, очищающая от остатков скорби кровь — и будет приговорена к быстрому свертыванию, чтобы потом засохнуть и оставить на месте недавней раны лишь крохотное пятнышко, символ того, что не забывается, даже пережитое. Но странно видеть, когда мешающий целостному восприятию червяк оставляет после себя бескровную, наполненную пустотой дыру, пугающую своей чистотой и полной невозможностью сомкнуть края — границы несоприкасаемого. Попытка забыть не проваливается, но оборачивается другой формой напоминания — напоминания о чем-то, чего как бы не было, но которое от этого не менее реально.

Не бывает исцеления без возвращения.

Отпусти меня, отпусти.

Сколько я еще должна просить?

Я думала, я научилась прощать. Как бы назло не допустившему меня к исповеди священнику. Научилась. До такой степени, что каждое следующее прощение дается мне легче прежнего, а потребность в них одинаково невыносима каждой весной.

Только я опять ошиблась. Как ошибаюсь всегда при попытке отличить настоящее — пустую дыру — от желаемой, пусть кровавой, но цельной выдумки. Соразмерить степень вины ушедшего с собственной болью потери.

Зачем-то все уходят. Пропадают в огромных, похожих на свежий московский снег и различимых только с той стороны сферы, из иллюминатора самолета, облаках — чтобы выплыть из них на другой стороне океана и начать отсчет в обратном направлении или чтобы раствориться еще выше, там, где нет белого и голубого, а есть только тонкий трепет колокольчиков, обещающий ждать и меня. Но нить слишком непрочна, она не в состоянии одной своей силой оторвать от привычно-мелочного и вознести, позвать, заставить — потому что велика сила любви к воспоминанию, нуждающемуся в ритуальной подпитке отработанными символами, но и их мощи не хватит для освободительного разрыва, значит, опять туман и зависимость и неумение нанести прицельный ножевой удар по приговору завистливых богов, не важно, в чей адрес — разлюбить или научиться не любить заново. Как это умеют кошки, сами или с посторонней помощью.

Каждую весну я мечтаю купить себе велосипед.

 

Игра в пространство за окном

Когда поезд наполняется дымом, пассажиры раскидывают карты. Стиснутые неограниченным пространством плюшевых спинок, они спорят о правилах игры, которая давно знакома каждому из них, равно как и любому, кто гуляет в заоконном мире, погруженном в едва-едва нарушаемую фонарями и звездами тьму.

Не подглядывай в мои карты, возмущается чужой партнеру голос. В ответ — смех ребенка или — шизофреника. Какой смысл подглядывать, если выигрышный расклад неоспорим, потому что любая партия уже сыграна другими пассажирами того же поезда, только на предыдущем перегоне? Или — один-единственный недоигранный вист продолжают метать разноликие и разноязыкие фигуры, застывшие по сути и только чуть-чуть преображенные километрами, пивом, плотностью дыма и числом штампов контроллерского компостера.

Сейчас мой ход, кричит безбилетник. Кто бы спорил? Разве это не его звездный час: легко поигрывая лицевыми мышцами, готовыми взорваться от переполняющего их адреналина, он с мнимой небрежностью пересекает грань между «так надо» и «так лучше». По какую сторону истина? — Вопрос бессмысленный, потому что за те мгновения, пока он будет произнесен или даже кем бы то ни было придуман, поезд уже сто раз перестучит и эту грань и еще множество металлических кочек, за вершиной каждой из которых — любой ответ на любой вопрос, в мираже новой звезды за окном, на поверку оказавшейся фрагментом поломанного светофора, в образе улыбчивого проводника в похмельной фуражке или материализованного из сигаретного дыма автоматического компостера.

За спиной кто-то сбрасывает «восьмерки», чем легкомысленно обрекает себя на позорную «ничью». Сброс «шестерок» был бы более логичным: мелочи для того и созданы, чтобы от них избавляться на поворотах без угрызений некстати разбуженной совести. Однообразные платформы уходят в кучу «бито», но то же происходит с оставленной у билетного автомата полуполной бутылкой дешевого виски и с призрачным отражением то ли заводских труб, то ли шпилей готического — но почему красного? — собора в томной реке, текущей теперь не по течению и не против, а влево или вправо, смотря по номеру забронированного сидячего места или вообще поперек, от берега к берегу, если за плоскость отсчета принять заляпанный сотнями преждевременных эякуляций пол в тамбуре.

Карте, упавшей на пол, где зафиксированы актуальные расценки на тело и душу, требуется совсем немного времени, чтобы перестать существовать в колоде и — если она козырная — превратиться в бутерброд, узника в прозрачном склепе из фольги. Хруст на зубах или огуречный скрежет зубовный резонирует с шелестом страниц компьютерного журнала и одновременно — с мерным похлопыванием тамбурной двери о самою себя. Лениво пощелкивают клапана пивных банок, механический голос возвещает о следующей остановке — партия продолжается, и новые пассажиры расчерчивают лист для подсчета очков, еще не успев занять насиженные места тех, кого уже нет и кто растворился в темноте по ту сторону стекла, оставив после себя голубоватые колечки дыма — единственного неизменного присутствия, вечного железнодорожного странника.

Для поезда не существует ночи, но она есть для случайно встреченных на его пути вокзалов. Звуки постоянны, ритм повторяем, огни размыты попутным ветром, остановка — только иллюзия движения, оборотная сторона и истинное лицо которого — покой. Покой и изоляция в этой ночи, начинающейся и кончающейся за окном и никогда не проникающей в вагон через прозрачный тамбур из почти бутербродной фольги. Прошлое всегда впереди, как оставленный город и оставленные лица — к нему летят заоконные светлячки, чтобы, слившись в один рассвет в исходной точке, исчезнуть навсегда, хором вокзальных прислужников скомандовав: «День!» А за спиной — официально означенный пункт прибытия, огни которого горят сейчас в окнах другого поезда, хотя, наверное, других поездов нет и быть не может, потому что поезд в принципе не может быть ДРУГИМ, а только этим — вечным и бесконечным, как пивная река из вагона-ресторана, как само движение против течения. Он дрожит от переполняющей его страсти, которая коллективным экстазом прорывается в приближении к вокзалу, меняя лица и карточные масти и сорта колбасы на бутербродах и номера прошлогодних журналов, и растворяет контраст ночи во вновь обретенном бесцветном и безмятежном нескончаемом покое дымного дня.

Стеклянная дверь закрывается под собственной тяжестью, тяжелеют от выпитого и несказанного по причине ограничивающих свободу слова профессиональных обязанностей веки проводника: безбилетнику дан шанс сделать сегодня свою партию и сорвать банк — гарантию быстрого и безболезненного превращения в миллионера, состояние которого сможет быть измерено лишь километрами и частотой смены направления.

В новой колоде нет «шестерок» — пора сбрасывать «тузы». Или менять правила, пока не кончилась ночь, которая на самом деле не начиналась никогда и пока уставшего пьяного контролера не сменил некурящий бдительный аналог в фуражке козырьком назад. Опасения излишни — до следующей остановки ему неоткуда взяться в этом вагоне, у которого нет пространства ни спереди, ни сзади, ни сверху, а есть только колеса под полом и приветливый разноголосый перезвон таких же одиночек-отражений, живущих в противоположном направлении. Делайте ваши ставки, господа.

 

Нелюбовь

Океан прекрасен тем, что не имеет границ, а ограничен только горизонтом. От одного невидимого берега к другому — движение со скоростью реактивной «ракеты», за спиной — киношно-ненастоящие небоскребы, впереди — берлинская Колонна Победы, как-то непроизвольно самоидентифицировавшаяся со Статуей Свободы, занимает положенное место на берегу океана. Синь-синь-синь, прозрачность и бесконечность, и ветер, и солнце. Куда и зачем, никто не спросит.

В корпусе будильника — местные новости. Спешить нужно только если захочется спешить. Можно дальше резать волны, превращаясь в Левиафана, или качаться на них, отдыхая, даже при полном, сознательном ощущении неотвратимости прогноза погоды. Океан впадает в реку — это заметно по деревьям справа и слева и по одномерности течения: плыть можно только «по» или «против», но и последнее не напрягает, потому что движение даже вопреки — восторженно. Ограничение берегами приходит из электронного будильникова мозга, но не лишает радости, которая живет по эту сторону закрытых жалюзи, отсекающих внешность.

Не страшно пристать к берегу. Как не страшно увидеть сквозь металлическую щелочку несвоевременно-февральский снег. Страшно проснуться и почувствовать в себе нелюбовь.

Если день начинается осознанием дня, то он напитан влюбленностью. Которая больше, чем объективное наличие теплого сонного плеча на наполовину узурпированной подушке, и сильнее, чем грохот давно бодрствующего города. И тогда океан продолжается теряющимся за домами куском неба, а горизонт уходит в растворенное, пахнущее арбузом, предчувствие весны. Попытка найти точку приложения невесть откуда взявшегося чувства прекрасна сама по себе — в ней соединено сопротивление реальности с ее отсутствием объекта страсти и самодостаточная сокровенность знания о себе. Я влюблена! — кричит каждая капля дождя, заляпывающая стекла очков и с яростью вернувшегося из отпуска дворника смывающая окурки на месте вчерашнего затянувшегося прощания. Я влюблена! — шепчет новенькими шинами мусоросборочная машина, несмытые окурки подбирающая. Шуршащий шепот шин звучит, как океанский прилив — если машине дано понять любовь.

Мусоросборочные машины ездят по городу ранним утром, когда влюбленные еще не мыслят разомкнуть уставших от многочасовых «прелюдий» рук, а губы спящего в одиночку непроизвольно движутся в повторении имени или имитации поцелуя. Утро приходит намного позже — с неожиданно подступившей на солнечном берегу жаждой или с кошмаром извечного опоздания на неотложный рейс. Самолет взлетает без пассажира, но на его маршруте — океан, и взрыв, и неизбежное падение, озвученное старой, любимой «wish you were here…» Если бы ты был здесь, слова и запахи не враждовали бы, а изрезали пространство неизбывной тоской счастья от того, что ты есть. Влюбляться безвреднее вникуда. Конкретизация имени и образа чревата плечом на подушке и списком обязательств.

Страшно разучиться любить. Поднимать жалюзи и видеть близкий, совсем даже не отделенный водой, берег. Целовать и прощаться, жалея себя за неспособность страдать от прощания. Нелюбовь — не отсутствие любви в воздухе и в мире, не назойливый безуспешный поиск резервуара, способного вместить самопроизвольно возникающее чувство и ответить его стократным увеличенным отражением. Нелюбовь — это мгновенное выключение солнечного света от удара о поверхность узорчатого асфальта и неровный слой соляных крошек, желто-серых кристаллов, поглощающих бессильный перед химией среднеевропейский снег и остатки желания. Нелюбовь — бессонница, больное сердце и прокуренные шторы. Замкнутый круг отданного напрокат обручального кольца, в одиночку потускневшего среди по-прежнему блестящих украшений в старой шкатулке. Прокисший арбуз неродившейся весны.

Пустота безлюбовного утра глубиной с океан, из которого зима высосала краски. Потерявшая прозрачность вода ограничивает движение, оставляя лишь две возможности — падение вниз, в месиво скользких водорослей и — замирание на месте, на стыке с состоящим из одного дыма воздухом. Дыма миллиардов одиноких сигарет, догорающих над рекой самолетов и исправно функционирующих по утрам мусоросжигательных установок, куда, как на жертвенный алтарь, маршируют колоннами по четыре новорожденные, но уже обезумевшие от страха баварские телята. Будильник поет им поминальную молитву, неуловимо переходящую в модный шлягер.

Лишенные права на жизнь телята спасены от нелюбви. Естественный для кого-то, кто главнее, отбор закончен поднесенной к газовой горелке спичкой. Медленно умирающей душе немного неуютно от расставания с уже прекратившим свое материальное существование телом, но и для нее близко избавление, освобождение от замкнутости круга и прорыв в бесконечную синь небесного океана. Нужно только окончательно проснуться и, дотянувшись до кнопки будильника, остановить ускоренный до космических масштабов рост скользких водорослей нелюбви.

 

Потерявшийся Мебиус

Вот так лежу порой, и хочется не то замуж, не то окончательной победы над сибирской язвой, не то осетрины с хреном. Не то, или не только то. Хотеть по двум последним позициям менее пошло.

Такого рода странности — как составляющие на редкость непродуманного момента пересечения времени и пространства. Ноябрь в Берлине — только ошибка могла стать причиной попадания этого сезона в календарь. С одной стороны у него оказывается непреодолимое ожидание худшего, с другой примостился остаточный эффект бесконечной, начавшейся, пожалуй, еще в прошлом декабре, берлинской осени. Это соседство не в состоянии навредить никому, кроме себя самое, да уцепившихся за стрелку башенных часов паутинок, которые единственно и живут на этом ни цветом, ни запахом не соответствующем хронологии года безвоздушном перекрестке.

В город слетаются стаи листьев, собравшихся в перелетные косяки где-то далеко у границ. Здесь они найдут покой, и понимание, и ни к чему не обязывающую нежность, сбившись в конусообразные кучи для тепла, они будут лежать на ступеньках, бережно охраняемые паутиновой вуалью от случайных каблуков.

Режим «stand by». Накапливание сил или отдых от несущественных желаний.

Туристы спрашивают дорогу друг у друга и вместе бродят по осенней ленте Мебиуса, занимая пустоты в разноугольных клиньях листьев-пилигримов. Башни пригнулись к земле в воспоминании о вчерашнем урагане. Отражение профиля в стеклянной витрине отражается в наполненной скорлупками жареных каштанов луже. Отраженный звук удара падающего листа о прилавок старьевщика рассыпается на ноты мышиного писка, резонанс глухоты сходит на «нет» на дне желтого конуса.

Зеркала, как ленивые волейболисты, устало перебрасываются картинами и обрывками фраз. Повторенные друг в друге до бесконечности, снабженной тем же символом, что и лента Мебиуса, они могут находится по разные стороны ноября и не знать этого. Время, оставшееся на дне каждого из них, встретится с самим собой только при перелистывании календаря, прозрачные страницы которого исчерчены замысловатыми линиями прошлогоднего гербария. Попытки вернуться назад несостоятельны — листья рассыпаются от прикосновения, но другого направления нет, потому что новая осень придет нескоро и новые листья сейчас — лишь отражение старых, подретушированных желтым светом изогнувшихся в судороге близкого холода фонарей.

Слишком громко сказанные слова не могут существовать в хаосе повторений. Желанию достучаться и желанию забыть не место в паузе ноября, счастливо умирающие листья которого оставляют шанс только желанию ничего не желать и не находить на вчерашнем пустыре памятника тому, чего никогда не было — обнимающихся велосипедов, внешне совсем не похожих на свой прототип, который и раньше оживал в столичной луже, стоило ее только осветить прожектором голубого кошачьего глаза. Унести в кладовку неудачные фотографии легче и безболезненнее, чем сбросить на прокорм всеядному мусорному контейнеру. Радикальные меры возможны весной и сугубо желательны на пересечении остановившегося ветра с первым и последним в этом году снегом.

Зачем искать смысл там, где его никогда не будет — это вопрос листьев, оторвавшихся от далеких корней. Просто лететь, в каждую минуту оказываясь в городе, где все говорят на незнакомом, а может, и не существующем в лингвистических атласах, языке, а если вдруг окажется неподходяще обидно примкнуть к созданной кем-то чужим куче, броситься всем перелетным косяком в черную воду канала и плыть, не сдвигаясь с места, параллельно собственному отражению в небе и свежевыкрашенных перилах моста, подчиняясь только одному оправданному с точки зрения смены времен года желанию в режиме «stand by».

 

Дрянь

Поганенький я все-таки человечишко. Прихожу в ресторан за пятнадцать минут до закрытия — обслужат. Вот уже и гриль унесли, а я сижу со своим недопитым вином, и только воробей по соседнему столу прыгает, сволочь лупоглазая.

И мыслей великих — никаких. Только о том, как подешевле уложиться на сувениры, как в порядке исключения и в целях всеобщего катарсиса некоторых не только можно, а нужно пускать в ресторан в плавках, и еще о том, из-за кого я даже в отпуске не сплю с воскресенья по вторник, дай Ему бог здоровья. Сегодня среда, пережили, и, как бы сказала Анжелка, посрать. И ни капли жалости к кубинским детям. Попрошайничать надо как-то элегантнее, я тоже денег не печатаю, а жаль.

Хорошо бы найти перламутровую ракушку. А лучше две — себе и Анжелке. Кубинские дети ненавидят нас, наблюдая, как мы часами копаемся в песке. Конечно, не за то, что мы летели десятки тысяч километров, чтобы ворошить их драгоценный песок, а за то, сколько мы перед этим заплатили. Если бы я могла объяснить, что, живя, как они, я не заработала бы даже на песок, это было бы похоже на оправдание кубинского ребенка в том, что он родился там, где всегда тепло: кто мешал мне уехать из страны вечного холода не в страну вечного холода, а чуть дальше? Надо только дойти до косы, впрочем, судя по цвету загара и тяжести пакетиков в руках у встречных дам, явно более опытных в деле поиска ракушек, там уже мало на что можно рассчитывать. Но ведь шторм, а дамы к тому же озабочены демонстрацией обнаженного бюста кавалерам — мне легче, я волевым усилием спасаю внешний мир от такого рода провокации, по молчаливой договоренности с самой собой позволяя эту вольность только под зонтом.

У кубинских детей есть хотя бы цель — построить, скажем, коммунизм. Завидую им, потому что дрянь — но не стала бы такой, наверное, если бы не была постоянно вынуждена казаться хорошей. Кто-нибудь упрекнет Галю-корректора за вселенскую скорбь на рабочем месте, злобное шипение и хлопанье дверьми? Нет, ее эмоциональным проявлениям давно и впрок подписано оправдание: что с нее взять, она же дура. А ты, бедняга, выслушивай ценные советы, сложив пальцы кукишем за спиной, ты же умница, делай вид, что забыла, кто тебе сколько должен, ты же интеллигентный человек, внимай, борясь со сном, откровениям, ты же настоящий друг. А не пошел бы ты, мил человек? Душу тут мне выплескиваешь на своем поганом диалекте, готов от горшка, почасово расписанного, оторваться и со мной кислятиной, для пищеварения неполезной, укушиваться, вот и заветный аргумент в ход пошел, посильнее, чем «Фауст» Гете и мои потертые шорты, приобретенные по случаю незапланированного похудания пять лет назад на распродаже и ставшие теперь вдруг особо эротичными, повиснув на бедрах, невъебенный, как сказала бы Анжелка, аргумент: сварщик такого класса, что в старые федеральные земли приглашают. Ну зачем мне, нежной, все это? Меня, между прочим, муж бросил, три года назад. Что ж молчу-то вежливо, улыбаюсь, как положено, когда принимаешь комплименты? Вроде и воспитанием излишним не отягощена, и происхождением — из самой приличной пролетарски-антисемитской семьи. Так ведь ищу оправдания в собственной неспособности — господи, прости иностранку — к диалектам, а ведь послать бы без суеты и отправиться сочинять законы: не пускать саксонцев в приличное общество (99 % электората — «за», 1 % — саксонцы и сторонники праворадикальных партий) и вменить в обязанность поволжским арийцам говорить между собой по-русски, а не сбиваться на «шац, дас айс шмект гут… или дер? А что он на ней не женился, так это коррект, в ее дорфе он со своим беруфом больше штуки nicht bekommen kann.»

Опять за пивом. Впрочем, такую фигуру пивом не испортишь. Этот тоже ничего, жалко, грудь волосатая. Мой нынешний любовник покрыт волосами с головы до ног, а что делать, тридцать пять и Берлин не Зажопинск, положено иметь любовника из приличных. А, посрать, как сказала бы Анжелка.

Мои ночные друзья похожи на кубинских детей. Мы наш, мы новый… — знают они, провозгласившие меня товарищем Че в их достойной борьбе за торжество. Внеочередной «изм» победит, к чему пошлая повседневность, все решит лидер, гуру, фюрер, на то он и фюрер, которому главное — напомнить, что он велик и каждой строчке его замерли в готовности рукоплескать ладони, только дай строчку-то, вымученную делением мозга на сектора! Помилуйте, все лишь борьба за выживание и половой инстинкт и немного идеологии. И думаю я не о великом, а о том, что хочу много любовников, секса и денег, и чтобы тот, из-за кого я не сплю с воскресенья по вторник, отвел меня в пустую комнату, увешанную воздушными шариками, и чтобы никогда не завидовать Гале-корректору, дура все ж таки. Ну не дрянь ли я после этого, когда мир ждет великого, а я читаю Ерофеева и Сорокина, и мне ведь нравится, о чем нельзя сказать в приличном обществе, и совсем не испытываю жалости к кубинским детям? Что это — расплата за грехи мифической прабабки-графини или той, другой, из еврейского местечка под Оршей, или просто потому что нельзя быть на свете красивой такой? Милый, ты — заслуженный саксонский сварщик, а я — столичная штучка, русский мыслитель из породы Митеньки Карамазова, и мне не нужна компания, чтобы выпить сухого испанского, которое к тому же при ближайшем рассмотрении даже в супермаркете стоит пять баксов.

Вы, конечно, из Баварии? — Как вы хорошо говорите по-русски! Догадались по акценту? — Полноте, какой акцент! Только баварский миллионер позволит себе выйти к ужину в семейных трусах haute cauture зажопинский вещевой рынок.

Моветон. Прабабки не простили бы.

Как глазки-то бегают. Сработал старый испытанный метод — отправиться изучать быт кубинских детей и в связи с этим не появиться на пляже. Но каким простым решением проблемы оказывается аллергия: рекомендую прятаться дальше за чемоданным укрытием, обсыпавшие морду прыщи нельзя компенсировать фигурой. — Я могу увидеть вас в Германии? — Конечно. По средам в бассейне Шенеберг и по субботам на танцевальных вечерах в Оперном кафе. Не банальничайте, да не банальны будете.

Какая дрянь. Насколько легче дать доллар и без того сытому официанту и распевать революционные песни с заранее облагодетельствованными валютным вспомоществованием рыночными торговцами, чем, после семи потов и внутренней дрожи и прятанья за пальмой, сунуть в десятки раз скомканную футболку в руку старушки, которую в силу возраста или политических взглядов не допускают в свободно конвертируемый мир. Осуждать полнокровных господ, на хорошем немецком разобравших по косточкам сначала мою английскую чопорность, а потом попросивших your pensil попользовать fьr ein Moment please? Как можно — они ведь фиксировали адреса кубинских детей, чтобы, перелистывая отпускной альбом, никогда не вспомнить о содержании записки.

Пусть только они уйдут, и я сделаю то же самое. И в борьбе за победу честного «изма» во всем мире меня поддержит Папа Римский, которого здесь зовут революционным именем Хуан Паблос. А кому не нравится неинтеллигентный ход моей мысли, советую обратиться к Анжелке.

 

Новое слово в психолингвистике

Полненькая счастливая немка безнадежно тыкает пальчиком в бутафорский бокал — попытка получить от бармена порцию «зелененького» затянулась до неприличия. Знаковой реакцией на предоставленную лингвистическую поддержку вслед за словами благодарности прямым попаданием в лоб звучит вопрос: а вы откуда будете? Едва продрав глаза, в погоне за утренним карахильо, я перечисляю уже выученные названия коктейлей и загибаю пальцы, вместо того, чтобы последовательно разжимать кулак. Как мило, мохито, это ведь из Аль Капоне, правда? А вас, Штирлиц, я попрошу остаться: поговорим о литературе.

Путешествия по дальним уголкам мира предоставляют больше простора для трактовки вещей обыденных, чем для узнавания нового. Главное — найти наблюдательную точку, лишенную привязок и привязанностей. На эту роль не сгодятся географическая широта, время года или собственный возраст, все в той или иной степени отягощенные элементами повтора и умирания. Даже тот факт, что солнце садится справа, не гарантирует от возможной банальности. Потому что и об этом уже написано, и нам опять не стать первыми.

Пересечение линий отсутствует там, где неожиданно исчезает дно. Исчезает уже, но только чуть-чуть, оставляя теоретический шанс дотянуться до него кончиками пальцев при счастливом стечении воды. Состояние поплавка открывает этимологию безграничности, ничего общего не имеющей с границами, которые четко очерчены переходом из оттенка бирюзового к оттенку еще более бирюзового, а заданной лишь отсутствием граней — углов, ровных поверхностей, постоянных величин, столкновений.

Столкновения неизбежны в тесноте морей и городов. Встреча по ту сторону волны чревата необходимостью временного перевоплощения в существо чьей-либо мечты. Но ничем другим, кроме этой временности, срок жизни которой отмерян языком, выбранным для произнесения первого печального sorry. Ты умеешь плавать? Ведь в Москве нет моря. — Я все умею. — И летать? — Не знаю. Может быть.

Нельзя войти в море и остаться незамеченной. Из моря нет другого выхода, кроме выхода из моря. Суетливого, как очередь перед турникетом для допуска к участию в схватке за место под солнцем. Неуместного на океанском побережье, где в пределах видимости — только две не знающие страха поражения птицы с клювами, похожими на отточенные утюги, и неотвратимое в своей безграничности одиночество. Море страстей и океан блаженства. Море слез и океан любви.

Океану свойственно быть терпимым к погрешностям. Кошка, вытянувшая счастливый билет жизни в валютном рае ресторана, одинаково восприимчива к интеллигентно-заискивающему miez-miez и к грубовато-конкретному «кошка!» Слово, произнесенное с эмоциональной или ситуативной неточностью, не всегда рискует обрести противоположное значение. Вы знаете Хемингуэя? Откуда, в Берлине? Хемингуэй, известный филателист, приезжал в прошлом году к Уве Кнехту, привозил хороший ром. Вы тоже собираете марки? — Собирала. Недавно моя коллекция сильно обесценилась.

Нового в словах не осталось. Есть только сочетания и возможности игры. Мой друг-художник каждый день сжигает черный квадрат, пытаясь уяснить соотношение добра и зла. «Самое главное в тексте — это то, что не может быть выражено иначе, кроме как самим текстом.» И то, что нет худа без добра, сказали давно до нас, и нам опять не стать всемирно известными. А долевое распределение позитива и негатива зависит только от формы закорючки над буквой «д», отсутствующей в слове «армагедон», которым мой друг-художник подписывает оставленное после себя пепелище. И нет худа без добра в том, чтобы услышать женский голос, соединившись с номером, запомненным в механической памяти телефона — одиночество порождает свободу выбора, и лишает необходимости завидовать птицам с клювами-утюгами за то, что они умеют летать, потому что, это — единственное, что они умеют. Как ты можешь это пить? — Это пил… Не надо, не запоминай этого слова. Это пили всякие великие писатели. — Смотри, ты еще сочинять начнешь с этого.

Я никогда не сочиняю. Занятие, в анамнезе увлекательное и бессмысленное, как плавать в шторм на мелководье, отталкиваясь коленями ото дна, или говорить с саксонцами о Хемингуэе. Океан простит и поймет тягу к записыванию без изобретательства, а тавтология только поможет воссоздать реальную безграничность. Масштабы, недоступные в рамках города, моря, чужого собрания сочинений и кем-то заданной ситуации, не имеющей выхода, кроме того простого, который почему-то не устраивает. What would you say when I say, I want you? — My English is very poor, but I would say, I want you too. Малое количество повторенных слов не портят качества общего содержания, а их правильная последовательность обещает превосходящий ожидания результат. Не получить его можно только, если, вопреки существующим текстам, намеренно перечитывать карту западного полушария на испанском языке и по-охотничьи ловить себя на желании стать существом чьей-либо мечты.

Конечно, я умею летать. И неоднократно делала это — над морем, в стране, где по странному стечению обстоятельств, кошки тоже говорили на всех языках.

 

Вот объясненье, вот — что изменяет

 

1. Хороший сон

Ну вот и всё, подумала я и бросилась на незнакомую шею, чтобы прижаться к расположенной чуть ниже груди, раствориться в поцелуе, а потом жить долго и счастливо, никогда не расставаться и умереть в один день.

Это произошло на вокзале Zoo. Сначала я стояла и курила, как обычно курят на вокзалах — очень нервно и постоянно прикидывая, подойдет ли нужный мне поезд до того, как закончится сигарета. Тогда бы мне пришлось выбросить ее — неприлично встречать возлюбленного с окурком в руке. Особенно, когда точно известно, что это единственный в мире предназначенный тебе человек — а я знала это больше чем наверняка. А жаль. В смысле, не человека и не меня, а сигарету, конечно.

На мне черное пальто, черные джинсы, черные сапоги, черные перчатки. И ярко-голубой шарф. Потому что надо быть элегантной, строгой, загадочной и романтичной. Когда мой возлюбленный появится из недр вагона — а вагон будет серо-зеленый с красными узенькими полосочками параллельно рельсам, одна снизу, над самыми колесами, другая — сверху, сантиметров за двадцать до крыши — он сразу узнает меня в толпе других смиренно прислонившихся к сосисочной будке и пойдет ко мне медленно-медленно, чтобы продлить долгожданный момент первой встречи. Ведь мы никогда не виделись. При этом обожаем друг друга с самого момента существования в единой временной системе.

Откуда я знаю про полосочки на поезде и про то, что он будет в модной темно-зеленой куртке, которая, несмотря на явную дороговизну, висит на нем как-то неуютно, может, потому что ему неуютно в ней? Да ведь это всё уже было и, наверное, не один раз. Перемешивать времена — навык очень полезный, но нелегкий. Зато во сне это происходит как бы само собой, и вот уже в ожидании поезда я знаю не только, с каким звуком его колесики покинут центральный берлинский вокзал, оставив со мной моего единственного, но и — как я буду дрожать от восторга ответственности и предвкушения полного, бесконечного счастья, надевая кольцо на незнакомую руку и сожалея о лишь наполовину выкуренной и теперь сиротливо попыхивающей на платформе в ожидании счастливчика-бомжа сигарете.

 

2. Эротический сон

Ну вот и всё, подумала я и отдалась прямо в коридорчике между кабинетом шефа и комнатой, которую занимают наши сумасшедшие компьютерщики. Было очень приятно, в особенности, наверное, от ощущения совершаемого преступления и от того, что мне наконец удалось осуществить давно задуманное — заняться сексом на работе. Сколько раз я мечтала об этом, безуспешно пытаясь свести в единый центр разбегающиеся от переходящего в боль желания мысленные линии на мониторе. Но разве можно даже подумать о том, чтобы поймать их, когда на затекшие в остеохондрозном оцепенении плечи ложатся сильные и робкие руки, а стоны, вырывающиеся у меня в моменты соприкосновения разделенных почти прозрачными слоями ткани — джинсовой и пушисто-шерстяной — не скрывают, что я хочу, жду, требую совсем другого вида массажа.

А теперь я стою и наблюдаю за собой, хрипящей от удовольствия у косяка, за которым — комната компьютерщиков. И мне не холодно, хотя там, как всегда, открыто окно, а за окном снег, снег, очень много снега, летящего то направо, то налево и застывающего почти параллельными мазками на черном фоне ночного двора. Две фигуры — мужская и моя, сцепились, как во взаимно-плотоядной драке, они полностью одеты, но теперь внешняя материя истончилась уже настолько, что не мешает убийственно-сладостному слиянию, хотя с виду остается такой, какой была на магазинной полке, может, только чуть более естественной, привыкшей к нашим телам за долгие дни перед экраном. Рядом с фигурами — я, в золотом платье и в золотой шали, и мои длинные золотые волосы ровно-ровно лежат на тонкой ткани, облегающей мое тело без единой складки, и не смешиваются с длинными кистями, и волосы и кисти строго вертикальны и параллельны окружающей меня с четырех сторон золотой рамке. Как я могу видеть себя и юного, раскрасневшегося мужчину, сейчас снимающего очки, если я стою к ним спиной? Но это же так просто — я стою перед зеркалом. Оно совершенно естественно здесь, в узком коридорчике, как естественно мое золотое платье, оставляющее открытыми колени, и моя неземная красота. Из-за правой рамки зеркала выходит наш коммерческий директор — в смокинге, серебристо-сером галстуке и обнаженным ярко-розовым и как будто влажным членом. Он приближается ко мне, зная, что я много раз видела его во сне, он видел меня тоже и сейчас собирается заняться со мной любовью. Он не способен понять, что я там, в зеркале, судорожно цепляюсь за батарею у двери, чтобы не упасть на пол, на то самое место, где входящий в меня мужчина завтра прольет кофе, когда мы трое столкнемся в узком коридорчике, не расширенном бесконечным зеркальным пространством. Потому что только я знаю, где я и как могу быть сразу по обе стороны зеркала, потому что отражение в зеркале — это нереальность, и сон — нереальность тоже, а сомкнувшись в одно целое, они как минус на минус или отрицание отрицания создают новую, единственно реальную реальность разбуженной страсти.

 

3. Плохой сон

Ну вот и всё, подумала я и толкнула деревянную калитку со следами обсыпавшейся еще прошлым летом голубой краски. Мне очень не хочется входить в этот сад, продуваемый ветром и наполненный тишиной гнилой земли. Я боюсь подниматься по расшатанным ступенькам крылечка и открывать дверь в маленький одноэтажный домик, поддерживаемый, кажется, только облупленными эмалированными ведрами по углам. Черные пятна выступают на фоне белой эмали, ведра старые и уставшие, потому что в них носят воду для чайника с длинным раздвоенным носиком на закопченной двухконфорочной плите.

Калитка качается туда-сюда, внутрь-наружу, под ней продавленная мокрая земля, никогда не высыхающая даже летом, а тем более сейчас. Хотя сейчас ведь — лето, потому что, несмотря на тучи, очень светло, а если бы была осень, давно пора было стемнеть, пока я добиралась сюда сначала на метро, от раззолоченной, с акустическими дырами под теряющимся далеко-далеко потолком, «Комсомольской», потом в скрежещущей электричке и бегом-бегом, в резиновых ботах по лужам за автобусом, из тех, что возил нас с картофельного поля в деревенскую столовую, потому что если не успеть на автобус, то меня обязательно догонит эта страшная женщина, седая венгерка, ведь она следит за мной всю дорогу, то прячась за колоннами, то вдруг усаживаясь рядом на сиденье в метро. Поэтому я должна, непременно должна войти в старый дом, ведь только Танька может спасти меня от старой венгерки, но я не хочу, я боюсь: Танька не может жить в таком пустынном месте, где на размытых глиняных дорогах ни одного человека. Но она живет там, и когда я вхожу — а деревянный пол скрипит, и на столе старомодная скатерть с вышивкой — Олег говорит мне, что она сейчас принесет чай с вареньем. Я не хочу чаю с вареньем, потому что в нем косточки, а Олег давно умер.

Только умерев, он стал таким красивым. Но почему таким старым — ведь мертвым не должны прибавляться года? Я боюсь его и боюсь подавиться косточкой, а Танька сейчас выйдет из двери, за которой окажется не противоположная оставшейся у меня за спиной внешняя стена, а огромное черное небо, которое начинается прямо от кромки автобусной колеи. Танька тоже очень красивая. И когда она войдет, мне уже не будет страшно, потому что она сейчас обнимет меня и будет гладить по голове, и я смогу плакать и спать, а она будет меня охранять. Только бы найти в себе смелость толкнуть покосившуюся калитку и захлопнуть ее перед бледным лицом седой венгерки и бежать, бежать к крыльцу, по длинной-длинной размытой дороге, которая кончится автобусным кругом — единственным заасфальтированным местом этой деревни, где никто не живет.

 

4. Сон в руку

Ну вот и всё, подумала я и собралась проснуться. Это очень просто, но тогда не будет выполнено дело, ради которого я пришла сюда — до пробуждения нужно еще успеть взять с камина толстую книгу с загибающимися вверх уголками и узнать наконец, кто эта высокая платиновая блондинка в черных брюках и черном то ли пальто, то ли длинном пиджаке — я видела ее только со спины, но если она обернется, пиджак окажется с золотыми пуговицами.

Она уходит от меня через сумрачные залы, галереи, коридоры, она идет медленно, но я не могу ее догнать, потому что не знаю чего-то, о чем написано в толстой книге, которая лежит на холодном камине. Опасность в том, что книгу хочу получить не только я: за дверьми кухни, слишком советски-типовой для этого громадного дворца с акустическими дырами под потолком притаилась секретарша, изгнанная туда на почистку слезоточивого лука нашим общим коммерческим директором. Где он сам, никто не догадывается, но его фаллическое присутствие неотрицаемо, не зря же этот сон мы видим втроем одновременно.

Боже, боже, что-то же еще надо успеть, пока книга на камине не будет открыта и прочитана кем-то еще кроме меня? Нет, главное все-таки книга, потому что платиновая блондинка, уходящая на встречу с моим идеальным возлюбленным всей своей роскошной черной спиной с золотым брюшком — только бы это была не Танька! Она ведь жива, черт возьми! — это Просто Мария из отдела писем, граничащим с комнатой сумасшедших компьютерщиков и жена моего мужа и Прекрасная Дама со своими многомиллионными вокзалами и вечерами в буфетах и носильщиками. Не уходи от меня, пожалуйста, завтра же я прочту эту книгу, и тайное станет явным, потому что ты-то только идешь в наш маленький коридорчик между кабинетом главного и компьютерной комнатой, а я уже с утра сижу там. Так что лучше — для тебя! — нам встретиться сейчас, пока я не проснулась.

 

Берлинское время

При всем старании я не могу уловить момент окончания одного дня и начала другого.

Когда я выходила от Стрижевских, было самое настоящее «вчера» с его атрибутами буднего дня: разрывающимся телефоном, несостоявшимися или состоявшимися не вовремя встречами у «Макдональдса», прокуренной кухней и непременным красным вином к ужину. А сейчас в разгаре неоспоримое «завтра», которое принесет с собой такой же обязательный джентльменский набор из раздраженного пробуждения под звук отбойного молотка с соседней стройки, неспешного завтрака под бормотание русской программы телевизора и легкого, вполне законного похмелья.

Берлинское время измеряется не часами, а какими-то непонятными единицами, суть и физическая формула которых для меня пока недоступны. Вполне вероятно, что смена дат произошла в момент, когда в утомленный вагон метро, всем своим видом и запахом олицетворявший пресыщение, неизвестно откуда ворвалась толпа иноязычной молодежи, понятие «ночь» к которой не подходило ровно настолько же, насколько не подходят друг к другу по формату и содержанию докторская диссертация о раннем периоде творчества Гете и формуляр налоговой декларации. А впрочем, «завтра» очень даже могло наступить в ту секунду, когда колесики первого вагона, жалобно взвизгнув, замерли у семафора пустынного тоннеля, поравнявшись с часами, которые показывали ровно на пять минут раньше, чем такие же — но на предыдущей станции.

Время в этом городе способно течь с разной скоростью в зависимости от сосуда, им заполненного. Сосуды — это не только многочисленные часы (порой откровенничающие четырьмя совершенно разными показателями на одном квадратном метре), но и сны с их единственно возможным вторым будущим (далее см. М. Павича, «Внутренняя сторона ветра»), но и я сама. Скажем, когда я перемещаюсь от дома до работы, едва ли проходит и пара мгновений, потому что событий на этом пути нет. (Кстати, именно поэтому я никогда не хожу туда и обратно, вообще, не только на работу, одним и тем же путем, потому что повторение траектории — это заведомое воровство у времени). А иногда за секунды могут пройти часы: как сейчас, когда, перебив ритм собственного гулкого и какого-то болезненного стука каблуками по пустынной и слишком ярко освещенной галерее «Аркад», я вдруг остановилась и на вопрос таких же сумасшедших — иначе как они попали бы в это время в подземный дворец на Potsdamer Platz? — как пройти к метро, я совершенно неожиданно для себя стала объяснять им, что оно уже закрыто и вроде бы абсолютно не к месту поинтересовалась, куда им вообще надо, чтобы устроить потом целый экскурс по маршрутам берлинских ночных автобусов. Думаю, что «завтра» могло наступить и в этот момент, как бы насильственно вырвавшись из вчерашнего контекста в виде моих непредсказуемых действий, пока мысли и разные прочие сотрясания воздуха в коробочке головного мозга продолжали спокойно перетекать друг в друга в ритме вечернего «вчера».

Каждый раз, когда я выхожу на Potsdamer Platz, я вспоминаю, что очень люблю этот город неправильного времени. Архитектурный кошмар, лишенный прямых углов, делает блуждание бесконечным, а вечность таким образом — временным явлением. Здесь все не так и вопреки логике и абсурдно до уродства, эти игрушечные монстры-небоскребы и публика, наркотически веселящаяся без соблюдения узаконенных часов покоя. Я очень люблю ходить здесь, выискивая углы, наиболее приближенные к прямым, пытаясь выявить единственно возможную кратчайшую дорогу от пункта А — лавочки с эзотерическими прибамбасами — до пункта Б — двух уродцев, сплетенных воедино в своей красно-синей эротической позе. И повторяю, все время повторяю: где-то здесь была Potsdamer Platz, я не сдамся, пока не найду Potsdamer Platz (далее см. В. Вендерса «Небо над Берлином»).

То, что время движется (или стоит?) с разной скоростью, заметно даже в квартире у Стрижевских, о чем они, между прочим, и не подозревают. Когда я подхожу к одному окну, то там в тоскливой обреченности открывается «вчера»: крошечная статуэтка подсвеченной купальщицы, невесть откуда взявшаяся во дворе-колодце новенькой многоэтажки. А из другого окна — ежесекундно обновляемое и просто захватывающее «завтра», сотканное из переплетений трамвайных линий, мигающей рекламы и торжественно-эпохального шпиля телебашни на близком-близком горизонте. Может быть, время здесь измеряется светом. Это предположение особенно стремится к становлению истиной, когда смотришь на Берлин из иллюминатора самолета и понимаешь, что город состоит только из огней, и за восторг этого открытия прощаешь себе сделку с дьяволом. И когда топчешь мокрые — от слез? банально, но факт! — листья на погруженных во мрак улицах, где только до угла надо дойти, чтобы вновь окунуться в свистопляску вечного праздника и фонарного беспредела.

По утрам я ненавижу Берлин за то, что он лишает меня понятия «сегодня». Чтобы уловить это крошечное мгновение между погружением в метро и выходом на поверхность или между удалением седого волоса и появлением новой морщинки, мне надо нестись с невероятной скоростью, протискиваясь между законными «вчера» и «завтра». Чтобы поймать совершенно, наверное, лишний момент, в котором совместятся прошедшее и будущее время и в который я смогу понять, почему я старею, хотя управляю временем по своему желанию. Когда этот неуемный в своей похотливости город вдруг покажется ужасно похожим на далекий крошечный Гераклион, притулившийся где-то на эллинских берегах, или на роскошно-забытую Москву, хотя общего у этих географических понятий всего-то — постоянно взлетающие (а во сне — неизменно падающие строго по вертикали и сгорающие прямо на центральных улицах) самолеты и то, что во всех этих городах я любила.

 

Берлинское время — 2

Если часовой циферблат разрезать ножницами по радиусу, то единственной формой модификации материализованного времени станет кулек. Причем, чем интенсивнее его плотность, то есть, чем меньше площадь основания конуса, тем большее количество цифр накладывается слоями друг на друга. Таким образом бумажные сутки обретают функцию обертки для цветов, из внутренности которой, подобно двум шипастым розам разной длины, пробиваются стрелки.

Если же подобных разрезов сделать несколько, то получившиеся куски времени можно разложить на плоскости, с попыткой выравнить цифры как бы в ряд. И чем больше секторов допускает мощность фантазии и острота ножниц, тем более линейным окажется их соотношение. Обратная сторона эффекта: при оптимальном расположении по возрастающей или убывающей верхнего (внешнего) края бывшего круга максимальным станет разрыв между нижними частями секторов — острыми углами, еще недавно составлявшими единый центр. В нижней части зубчатой фигуры образуются пустоты, лишенные точки для произрастания или крепления стрелок.

На самом деле время существует, конечно, не только в этих двух формах — все зависит от твердости материала, предполагающей возможность или невозможность сворачивания в спираль или, скажем, вообще сведение традиционного циферблата к черному квадрату с питающимися от розетки красными цифрами, при свете которых можно проявлять фотографии. Абсурдное, впрочем, понятие — на самом деле. Кто будет настолько нескромен, чтобы взяться утверждать, что дело это — то САМОЕ? Я точно знаю, что по времени можно двигаться независимо от его реального хода, или, может, это оно может течь в разных направлениях, каждый раз демонстрируя нежизнеспособность заявления «на самом деле». Если расположить нарезанные сектора параллельно линии городской электрички, то тут все будет решаться тем, куда прицепить головной вагон и какой пункт следования обозначить на его лбу.

Следуя по маршруту «Берлин — Потсдам», я перемещаюсь из настоящего в прошедшее время. И чем дальше от центра, насквозь через Западный Берлин, тем дальше от дня сегодняшнего, в сторону утраченного и почти зачеркнутого, наподобие того, как прокручивается назад видеопленка, и при медленном темпе можно видеть песчинки, каким-то необъяснимым усилием воли поднимаемые в верхний резервуар стеклянных часов.  Окно вагона сродни стенке этого резервуара, и поезд протискивает меня в крошечную дырочку на границе между «было» и «будет», возвращая на исходную точку отсчета. Вместе со мной к этому своеобразному «паспортному контролю» устремляются платформы и рекламные щиты, и березки. И чем дальше прокрутить пленку, тем больше вероятность, что опавшие листья взлетят, повиснут на ветках и позеленеют, строители разрушат новенький асфальт параллельного рельсам автобана, и на глазах молодеющий старик в синей фуражке прокричит уже не грозное, а мягкое и просительное: «Nebielbckьruz!»

Эта линейность — в любом направлении — соблюдается, как известно, только в верхней части времени. В нижней, порезанной, оно распадается на фрагменты, не слитые в пленку — как лица и фигуры танцующих на дискотеке в свете серебристой мигалки, которая не дает рассмотреть движения, а фиксирует мгновенные стоп-кадры, размывая все цвета, кроме, наоборот, резко усиленных черного и белого. Мгновение — вспышка — фигуры замерли. Мгновение — тьма. В ней они, наверное, продолжают свой невидимый танец. Мгновение — вспышка. Опять — покой и статичность. Так и в поезде, где какие-то километры пути «выпадают» из сознания, научившегося перемещаться в другую систему отсчета времени и оказываться на несколько лет позади. Потом — вспышка, стоп-кадр, спровоцированный торможением — и время восстанавливается, врываясь извне, правда, всего лишь на столько, сколько способно вместить в себя основание острого угла, бывший центр бывшего круга. Команда «поехали!» — и поезд движется дальше вперед к прошлому, и думать становится намного легче, потому что до следующей остановки не надо фиксироваться на том, что происходит «на самом деле», а можно успокоиться и продолжать внутренний танец в том срезе моей личной реальности, которую никто никогда не увидит, если будет пытаться разглядеть ее, находясь на внешней стороне циферблата.

Берлинское время, замечу, материализовано не в цифрах, а в адресах и прочих географических данных. Каждая точка на карте этого города своеобразных естественных и гуманитарных пейзажей обозначена годом или даже днем. Станция Leopoldplatz, на которой я теперь делаю пересадку по дороге на исповедь, где каюсь во всех смертных грехах, главный из которых — неумение забывать. Я уже могу исповедоваться никогда не показывающим правильное время часам на платформе, потому что они-то, в отличие от батюшки, помнят, как я звонила в Москву из единственного известного мне неработающего телефона-автомата, позволявшего говорить обо всем, даже о погоде, не требуя монеток.  Длинная-длинная Potsdamer Strasse, неоднократно меняющая свое название на другие и опять превращающаяся в Potsdamer Strasse — по ней я иду и плачу, когда она называется Potsdamer Strasse, а когда по-другому — тогда опять наступает стоп-кадр, в котором нет ни «вчера», ни «завтра», ни чужой волей законченных, но принципиально не вычеркиваемых семи лет обусловленности счастья, а есть только одно нетребовательное «сегодня». Как рассказал когда-то Сережка Гольдштейн, моя первая университетская любовь, съездив в студенческий дом отдыха «Голубые озера» — старушка-кастелянша, увидев его через несколько лет нашего детского безумства, спросила: ты на поминки приехал, мальчик? Сегодня для меня каждый угол бесконечной Potsdamer Strasse и еще больше — каждая станция метро от вокзала Zoo на запад — места поминовения. На каждый я кладу цветы, расцвести которым суждено только завтра.

…Все эти спорные мысли приходили ко мне вовсе не в вагоне, а в собственной кухне, пока я безуспешно пыталась отковырять ножом прозрачную крышечку настенных часов, чтобы передвинуть стрелки на час назад в связи с объявленным по Европе переходом на зимнее время. Только когда крышечка треснула, продемонстрировав полное отсутствие гибкости в обращении с вечностью, и по циферблату пробежала безобразно изломанная линия, на обратной стороне механизма обнаружилось колесико, не требующий мышечных усилий поворот которого способен превратить каждого во властелина времени.

 

Берлинское время — 3

(Данечке осенью)

Люба обозвала меня Борхесом, Славка в очередной раз признался в любви и продемонстрировал новые эскизы к моему портрету, Люшин заявил, что основной тон повествования свидетельствует о депрессии, переходящей в мерлехлюндию, и посоветовал добавить теплоты в пастельные тона, а Маринка уже похоже не совсем в шутку напомнила о имеющемся у нее знакомом психиатре. Я приняла окончательное и бесповоротное решение никогда больше не писать и немедленно села за компьютер, чтобы придать этому решению материализованную форму.

Я не знаю, с какого момента я начала торговать словами. Точнее, когда за производимые мною артикуляционные пассы и подвергнутые неумелому форматированию килобайты мне начали предлагать деньги. Не знаю, не хочу знать и не могу, как не может знать выбитое усердным строителем окошко из дома напротив, долетит ли оно до сумрачного бетона и рассыплется на множество сверкающих одновременно розовым и голубым цветом искорок, или зависнет в ветках моего розового куста, чтобы остаться там навсегда и, тускнея временами от состоящего из одной известки берлинского дождя, отражать в себе грустное осеннее солнце. Как не знает, почему «строителем», а не как-то по-другому называется человек, выбивший его из пусть некрасивой, но единственно реальной с момента рождения рамы. Как не знает и воинственно не хочет знать разницы между «никогда» и «всегда», потому что разница между ними — только в пучке акустических признаков, составляющих любое изреченное слово, а больше ни в чем.

Оно, стеклышко — одно из миллиона, и оно приговорено летать в парадоксально чистом небе над Берлином, сегодня ниспровергающем самим своим существованием понятия осени и плохой погоды. Ведь если оставшийся голым и прозрачным каркас бывшего дома будет взорван, чтобы уйти в летопись никому не нужных строительных отчетов, стеклышко уже не разлетится вместе с ним, а будет продолжать свою маленькую, не менее парадоксальную, чем небо, жизнь в виде какого-либо количества отраженного света — все будет зависеть только от того, сколько этого света поместится в зеркальной пылинке или внушительном осколке, измеряющем самого себя числом острых углов до мгновения, когда превратится в пыль под колесом оставленного без присмотра «опеля». Свет всегда опережает звук — я намного раньше вижу шевеление губ диктора в только что включенном телевизоре, чем слышу его слова, и наверное, в этот кусочек промежуточного времени и становится понятно, есть ли вообще смысл в том, чтобы что-то произносить.

Если бы этой, предусмотренной школьной физикой, паузы не существовало, ее следовало бы выдумать. Потому что иначе я лишилась бы последнего шанса налить себе полстакана вина на пути от первого, неудержимого, всплеска руками до момента их соединения с клавишами. Тогда перепутались бы термины семасиологии и ономасиологии, и стало бы уж совсем невозможным определение первичности явления и значения слова, им называемого. «Вчера» и «завтра» свалились бы в кучку, как «всегда» и «никогда», и не осталось бы времени замереть перед луной размером с купол Рейхстага, и в одном бесконечном дыхании поймать наполняющий воздух разноцветный свет.

Славка говорит, что если не материализовать мысли в слове или картинке, то можно сойти с ума или просто заболеть. Люшин говорит, что я живу в «дыре». И оба они страшно правы. Моя дыра — крошечный кусочек города, единственный жилой дом, окруженный и как бы оккупированный министерствами, управляющими временем, и архивами, время хранящими. И одинокий кролик на балконе — символ той самой мысли, которая, не будучи записанной, вынуждена только чистить свою серую шерстку и не претендовать на встречу с пылающим в кустах Нечто — будь то кошачьи глаза, радар полицейского патруля или стеклянный осколок, пусть даже бутылочный. Только ценность материализации еще и в том, что слово с небольшим запозданием воплощает свет, и тогда его можно увидеть и после того, как отражение промелькнувшего автомобиля или закрытой двери вроде бы станет достоянием небытия. И по количеству света будет рассчитываться отпускная цена слова.

Разрываться в движении и не знать, что записать сначала — одной мимической гримасой к сигарете слева или всем корпусом к стакану справа — время-перевертыш или сразу несколько времен, когда все существует параллельно и обуславливает друг друга. На салфетке слово «развод» по горизонтали и даты и телефонные номера по вертикали, и следы губной помады на сгибе, и высохшая кофейная лужица с обратной стороны, а по кантику — рыбки, рыбки, рыбки, голубые, выплывающие из ниоткуда и рассекающие словесную муть в сторону мусоросборника. На конфетной обертке — название авиакомпании, самолеты которой режут, как подорванные, мое небо, а фантик так и остается фантиком, вообще не связанным ни с одним зафиксированным в расписании рейсом. Когда я закрываю дверь сама, мне удается приподнять ее над косяком и избежать жутчайшего скрипа, спровоцированного стройкой напротив, и тогда «моя» пауза между действием и словом оказывается значимой сродни полету стеклышка, потому что можно успеть просчитать коэффициент смысла сказанного и решить, разбиваться или нет. Когда же дверь захлопывается снаружи — значит, кто-то уходит без моей на то воли — дом сотрясается взрывом, который запланирован только на завтра, и сделать ничего уже нельзя, и слова остаются необозначенными, как фантик без номера рейса или как «многослойная ассоциация имени…»

Твое имя — это тоже всего лишь слово. Только отличающееся от всех других слов своей многослойно-ассоциативной привязанностью, временным — или «на самом деле»  временным? — контекстом. Я существую в рамках этого единственного слова, каждый раз произнося его навстречу заранее заготовленной реакции собеседников: если это слушатели из старого города, то они забросают меня ничего не значащими вопросами, если обитатели города нового — попытаются объяснить, что звучание само по себе ничего не стоит. И если мне когда-нибудь удастся оценить эту последовательность звуков в рублях, марках или минутах, то я вырвусь из своей оконной рамы обреченного на снос дома и встречусь с тобой на бесконечном асфальте, разваливающемся на фрагменты в луже под колесами не допущенного к техосмотру «опеля».