Если часовой циферблат разрезать ножницами по радиусу, то единственной формой модификации материализованного времени станет кулек. Причем, чем интенсивнее его плотность, то есть, чем меньше площадь основания конуса, тем большее количество цифр накладывается слоями друг на друга. Таким образом бумажные сутки обретают функцию обертки для цветов, из внутренности которой, подобно двум шипастым розам разной длины, пробиваются стрелки.

Если же подобных разрезов сделать несколько, то получившиеся куски времени можно разложить на плоскости, с попыткой выравнить цифры как бы в ряд. И чем больше секторов допускает мощность фантазии и острота ножниц, тем более линейным окажется их соотношение. Обратная сторона эффекта: при оптимальном расположении по возрастающей или убывающей верхнего (внешнего) края бывшего круга максимальным станет разрыв между нижними частями секторов — острыми углами, еще недавно составлявшими единый центр. В нижней части зубчатой фигуры образуются пустоты, лишенные точки для произрастания или крепления стрелок.

На самом деле время существует, конечно, не только в этих двух формах — все зависит от твердости материала, предполагающей возможность или невозможность сворачивания в спираль или, скажем, вообще сведение традиционного циферблата к черному квадрату с питающимися от розетки красными цифрами, при свете которых можно проявлять фотографии. Абсурдное, впрочем, понятие — на самом деле. Кто будет настолько нескромен, чтобы взяться утверждать, что дело это — то САМОЕ? Я точно знаю, что по времени можно двигаться независимо от его реального хода, или, может, это оно может течь в разных направлениях, каждый раз демонстрируя нежизнеспособность заявления «на самом деле». Если расположить нарезанные сектора параллельно линии городской электрички, то тут все будет решаться тем, куда прицепить головной вагон и какой пункт следования обозначить на его лбу.

Следуя по маршруту «Берлин — Потсдам», я перемещаюсь из настоящего в прошедшее время. И чем дальше от центра, насквозь через Западный Берлин, тем дальше от дня сегодняшнего, в сторону утраченного и почти зачеркнутого, наподобие того, как прокручивается назад видеопленка, и при медленном темпе можно видеть песчинки, каким-то необъяснимым усилием воли поднимаемые в верхний резервуар стеклянных часов.  Окно вагона сродни стенке этого резервуара, и поезд протискивает меня в крошечную дырочку на границе между «было» и «будет», возвращая на исходную точку отсчета. Вместе со мной к этому своеобразному «паспортному контролю» устремляются платформы и рекламные щиты, и березки. И чем дальше прокрутить пленку, тем больше вероятность, что опавшие листья взлетят, повиснут на ветках и позеленеют, строители разрушат новенький асфальт параллельного рельсам автобана, и на глазах молодеющий старик в синей фуражке прокричит уже не грозное, а мягкое и просительное: «Nebielbckьruz!»

Эта линейность — в любом направлении — соблюдается, как известно, только в верхней части времени. В нижней, порезанной, оно распадается на фрагменты, не слитые в пленку — как лица и фигуры танцующих на дискотеке в свете серебристой мигалки, которая не дает рассмотреть движения, а фиксирует мгновенные стоп-кадры, размывая все цвета, кроме, наоборот, резко усиленных черного и белого. Мгновение — вспышка — фигуры замерли. Мгновение — тьма. В ней они, наверное, продолжают свой невидимый танец. Мгновение — вспышка. Опять — покой и статичность. Так и в поезде, где какие-то километры пути «выпадают» из сознания, научившегося перемещаться в другую систему отсчета времени и оказываться на несколько лет позади. Потом — вспышка, стоп-кадр, спровоцированный торможением — и время восстанавливается, врываясь извне, правда, всего лишь на столько, сколько способно вместить в себя основание острого угла, бывший центр бывшего круга. Команда «поехали!» — и поезд движется дальше вперед к прошлому, и думать становится намного легче, потому что до следующей остановки не надо фиксироваться на том, что происходит «на самом деле», а можно успокоиться и продолжать внутренний танец в том срезе моей личной реальности, которую никто никогда не увидит, если будет пытаться разглядеть ее, находясь на внешней стороне циферблата.

Берлинское время, замечу, материализовано не в цифрах, а в адресах и прочих географических данных. Каждая точка на карте этого города своеобразных естественных и гуманитарных пейзажей обозначена годом или даже днем. Станция Leopoldplatz, на которой я теперь делаю пересадку по дороге на исповедь, где каюсь во всех смертных грехах, главный из которых — неумение забывать. Я уже могу исповедоваться никогда не показывающим правильное время часам на платформе, потому что они-то, в отличие от батюшки, помнят, как я звонила в Москву из единственного известного мне неработающего телефона-автомата, позволявшего говорить обо всем, даже о погоде, не требуя монеток.  Длинная-длинная Potsdamer Strasse, неоднократно меняющая свое название на другие и опять превращающаяся в Potsdamer Strasse — по ней я иду и плачу, когда она называется Potsdamer Strasse, а когда по-другому — тогда опять наступает стоп-кадр, в котором нет ни «вчера», ни «завтра», ни чужой волей законченных, но принципиально не вычеркиваемых семи лет обусловленности счастья, а есть только одно нетребовательное «сегодня». Как рассказал когда-то Сережка Гольдштейн, моя первая университетская любовь, съездив в студенческий дом отдыха «Голубые озера» — старушка-кастелянша, увидев его через несколько лет нашего детского безумства, спросила: ты на поминки приехал, мальчик? Сегодня для меня каждый угол бесконечной Potsdamer Strasse и еще больше — каждая станция метро от вокзала Zoo на запад — места поминовения. На каждый я кладу цветы, расцвести которым суждено только завтра.

…Все эти спорные мысли приходили ко мне вовсе не в вагоне, а в собственной кухне, пока я безуспешно пыталась отковырять ножом прозрачную крышечку настенных часов, чтобы передвинуть стрелки на час назад в связи с объявленным по Европе переходом на зимнее время. Только когда крышечка треснула, продемонстрировав полное отсутствие гибкости в обращении с вечностью, и по циферблату пробежала безобразно изломанная линия, на обратной стороне механизма обнаружилось колесико, не требующий мышечных усилий поворот которого способен превратить каждого во властелина времени.