Семья Гончаровых. Детство Наташи

В тридцати верстах от Тамбова, при впадении реки Кариан в Цну, некогда находилось богатое родовое поместье Загряжских, приходившихся близкими родственниками Наталье Ивановне Гончаровой, урожденной Загряжской. Это было «одно из лучших дворянских гнезд на Тамбовщине». Большой барский дом с колоннами стоял в прекрасном старинном парке. Здесь 27 августа 1812 года родилась и была крещена в местной Знаменской церкви Наташа Гончарова, та, которой было суждено впоследствии стать женой великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина.

Война заставила семейство Гончаровых покинуть родные места в Калужской губернии и искать убежища в Кариане. В то время отец семейства Николай Афанасьевич Гончаров служил при гражданском губернаторе в Калуге; ему удалось «не итти на ратное поле», как он говорил, и уехать в Тамбовскую губернию. Вот что писал он 30 августа 1812 года неизвестному лицу:

«Несчастливый переворот политических дел Гвропы и разгоревшаяся неожиданная война в отечестве возвели наконец бедствия домашних неустройств наших до той степени, которой кажется уже никакие удары судьбы превзойти не в силах. Вам известны они будут в полной мере, когда думая найти в прародительском доме семейство Ваше, с ужасом застанете лишь стены собственности прежней сделавшейся жертвой вероломных хищников и варваров, столь нагло нарушивших священной Союз с Россией! Сии надвинувшиеся громовые тучи на любезной край наш и предчувствия вящих нещастий решили меня, между страхом и надеждою за своих колеблющегося, спасти жену в то время на сносе беременную и невинных изнемогающих болезнию младенцов от когтей Тигров, соорудивших погибель вселенной.

И так для вящей осторожности назначил я дорогим сердцу моему мирным убежищем деревню шурина моего Загрязского, село Кареян, где они теперь все находятся с 19-го числа августа. Служба моя при Гражданском губернаторе в Калуге требуя меня налицо, заставила против воли бросить все заведения наши ибо естьли б не был при нем, то по понуждению дворянства итти на ратное поле конечно бы и я не миновал участи протчих. Должностным невозможно было в таких смутных положениях получать отпуски, ибо строго запрещалось оставлять город, но выезжать лишь тогда, когда приказано будет губернатору и всей его канцелярии в случае неизбежной опасности и лишь тогда выбираться вместе с присутственными местами. Меня ж к щастию, по особенному препоручению, освободили выездом прежде и теперь соединился я уже с моим семейством там же в Кареяне, где ожидаем гибель или спасение. Бога ради дайте себя видеть и удостовериться тем, что имеем еще близкого сердцу нашему и истинного друга в числе живых. Все те, которые решились принять меры осторожности, отправились в Тамбовскую губернию или в самый город Тамбов; в числе последних выслал туда же сам губернатор Каверин своих детей, так как в край отдаленной от центра России, где и до сих пор все жители спокойны.

Маршрут: из Калуги на Тулу на г. Богородицк, на г. Козлов, на г. Амбур и в Тамбов, откудава всякой рассказать может дорогу в Село Знаменское, Кареян тож.

Искренней друг, по гроб

Н. Гон…в».

Полагаем, что именно Николаю Афанасьевичу было «препоручено» отвезти губернаторскую семью в Тамбов (где, кстати сказать, у Загряжских был свой дом) и он воспользовался этим, чтобы эвакуировать и своих, жену и детей.

Итак, родители Натальи Николаевны Пушкиной Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна Гончаровы. Фамилия в те времена довольно известная. Познакомимся с ними и с их предками.

История семьи Гончаровых тесно связана со старинным русским городом Калугой. Еще в конце XVII века в числе калужских посадских людей значились «горшешники» – Иван Дементьевич Гончаров и его сын Абрам Иванович, имевшие небольшую гончарную лавку; отсюда, по-видимому, происходит и их фамилия.

Потомок этих горшечников Афанасий Абрамович Гончаров нажил огромное состояние. Недалеко от Калуги, на реке Суходрев, он имел полотняный завод и бумажную фабрику. Петр I, создававший в те времена русский флот, широко покровительствовал Гончарову, вел с ним переписку, присылал ему мастеров из-за границы. Учитывая конъюнктуру, Гончаров расширял свои предприятия. Парусные полотна его фабрик имели большой спрос не только в России, но и за рубежом. По преданию, весь английский флот того времени ходил на «гончаровских» парусах. Особенно наживался Гончаров на войнах. По свидетельству самого Афанасия Абрамовича, на него три раза «шел золотой дождь»; так, он очень разбогател во время войны Франции и Англии за Канаду в 1756—1763 годах и позднее во время отложения Америки от Англии. Воспользовался Гончаров и возросшим спросом на бумагу – бумага его фабрики считалась лучшей в России.

Наряду с фабриками и заводами у него было 75 вотчин, то есть поместий. Состояние Гончарова оценивалось в три с половиной миллиона рублей!

В Калужском краеведческом музее сохранился до наших дней портрет Афанасия Абрамовича. Неизвестный художник изобразил его уже в летах. В руке Афанасий Абрамович держит письмо Петра I – его письмами он очень гордился.

После смерти Петра I Елизавета продолжала покровительствовать Гончарову. Она пожаловала ему чин коллежского асессора, дававший право на потомственное дворянство.

Впоследствии, в 1789 году, Екатерина II подтвердила это право специальным указом, выданным уже внуку Афанасия Абрамовича, Афанасию Николаевичу, деду Н. Н. Пушкиной.

В конце жизни, не надеясь на то, что его потомки сохранят нажитое богатство, предусмотрительный Афанасий Абрамович решил полотняный завод и бумажную фабрику с прилегающими поместьями превратить в майорат, т. е. неделимое имение, которое должно было передаваться старшему в роде и не могло быть ни заложено, ни продано. В 1778 году такое разрешение было дано, и Афанасий Абрамович сделал соответствующее завещание. Полотняный Завод достался его старшему сыну, Николаю Афанасьевичу, а затем внуку – Афанасию Николаевичу Гончарову (1760—1832).

Но если «талантливый» Афанасий Абрамович целью своей жизни ставил нажить миллионное состояние, то внук его, Афанасий Николаевич (несомненно, названный в честь деда, но никак на него не походивший), сумел не менее «талантливо» его прожить и после смерти оставил полтора миллиона долгу…

Дом, построенный дедом в Полотняном Заводе и не отличавшийся изяществом архитектуры, надстраивается, богато отделывается внутри. В архиве Гончаровых сохранились описи обстановки, посуды и других вещей, в том числе упоминаются мебель, отделанная бронзой и инкрустациями, люстры фарфоровые из венецианского стекла, дорогие сервизы, фамильное серебро с инициалами Афанасия Николаевича и т. д. Небольшой гостиный гарнитур с Полотняного Завода можно видеть и сегодня в Калужском музее.

Парк расширяется, гроты, беседки, статуи украшают его тенистые аллеи. Строятся оранжереи, где выращивают даже ананасы. При конном заводе, где выводят породистых лошадей, появляется огромный великолепный манеж, на стенах которого большие медальоны с изображениями лучших рысаков. По одной стороне манежа шел балкон для гостей. Периодически там устраивались конноспортивные праздники – показы выездки лошадей, выдрессированных берейторами, которых Афанасий Николаевич приглашал даже из-за границы! Когда Александр I приезжал в Москву на коронацию, Гончаров подарил ему великолепного коня своего завода.

Пиры и празднества, иногда продолжавшиеся по месяцу и более, следовали одни за другими. В доме насчитывалось до трехсот слуг и дворовых. Зимой Гончаровы жили в Москве в собственном доме и вели такой же безрассудно-расточительный образ жизни.

Афанасий Николаевич был женат на Надежде Платоновне Мусиной-Пушкиной (1765—1835). У них был только один сын Николай, в котором они души не чаяли. Николай Афанасьевич (1787—1861) обладал незаурядными способностями: писал стихи, играл на скрипке и виолончели. Образование по тем временам он получил прекрасное. В совершенстве знал немецкий, английский и французский языки. Небезынтересно отметить, что среди французов-гувернеров был и Будри, родной брат Марата, впоследствии профессор французской словесности в Царскосельском лицее во времена Пушкина. Надо сказать, что Николай Афанасьевич, не в пример прочим Гончаровым, хорошо знал и русский язык. Впоследствии обычно он писал старшему сыну по-русски или по-французски, изредка переходя на английский язык.

Так как Николай Афанасьевич был единственным сыном, в товарищи к нему взяли сына соседних помещиков А. П. Бутенева, который и воспитывался вместе с ним. В своих воспоминаниях Бутенев говорит, что Николай Афанасьевич «был в детстве любезен и ласков, в юности имел красивую наружность, живой и любезный нрав, был добрый и любезный товарищ». Бутенев отмечает и его любовь к музыке. «Раз в неделю бывали у нас квартеты, которые исполнялись лучшими музыкантами в Москве для поощрения рано развившегося замечательного дарования к музыке в молодом Гончарове. Он был отличным музыкантом…» О нем, как о превосходном скрипаче, пишет в своих воспоминаниях и М. Макаров.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что Николай Афанасьевич был талантливым человеком. Свое необыкновенное обаяние, доброту, отзывчивость и литературные наклонности Наталья Николаевна унаследовала несомненно от отца. Недаром он так любил ее и отличал от всех остальных детей.

В 1804 году Николай Гончаров был зачислен в Коллегию иностранных дел в Петербурге. Прекрасно образованному и одаренному молодому человеку были открыты двери великосветских гостиных. Там он и встретил фрейлину Наталью Ивановну Загряжскую и влюбился в нее.

Наталья Ивановна (1785—1848) происходила из старинного дворянского рода Загряжских. Отец ее, Иван Александрович Загряжский, был женат на Александре Степановне Алексеевой, от которой имел сына Александра Ивановича и двух дочерей – Софью Ивановну, в замужестве графиню де Местр, и Екатерину Ивановну, впоследствии фрейлину императорского двора, игравшую столь заметную роль в семье Пушкиных.

Иван Александрович, блестящий офицер, служил в Петербурге в гвардии, где славился своими «необузданными выходками». Когда однажды его полк стоял в Дерпте, он влюбился в красавицу баронессу Поссе и, по семейным преданиям, даже обвенчался с ней при живой жене и привез ее беременную в Ярополец.

В архиве А. П. Араповой нами обнаружено письмо Натальи Николаевны к П. П. Ланскому от 29 июня 1849 года, где она пишет следующее: «…В своем письме ты говоришь о некоем Любхарде и не подозревая, что это мой дядя. Его отец должен был быть братом моей бабки – баронессы Поссе, урожденной Любхард. Если встретишь где-либо по дороге фамилию Левис, напиши мне об этом потому, что это отпрыски сестры моей матери. В общем, ты и шагу не можешь сделать в Лифляндии, не встретив моих благородных родичей, которые не хотят нас признавать из-за бесчестья, какое им принесла моя бедная бабушка. Я все же хотела бы знать, жива ли тетушка Жаннет Левис, я знаю, что у нее была большая семья. Может быть случай представит тебе возможность с ними познакомиться».

Наталья Николаевна не точно пишет фамилию, правильно – Липхарт. Очевидно, никаких связей между Липхартами и Загряжскими не было: Наталья Николаевна не знает, что ее тетушка Жаннет Левис умерла в 1831 году.

Кто такая баронесса Поссе? В Центральном государственном историческом архиве Эстонской ССР в Тарту имеются очень интересные сведения о Липхартах и Поссе. Эуфрозина Ульрика Липхарт (1761—1791), дочь богатого помещика, русского ротмистра Карла Липхарта, и Маргарет фон Витингхофф, вышла замуж в 1778 году в Тарту за барона Мориса фон Поссе, владельца имения Выйду в Лифляндии. От этого брака была дочь («сестра моей матери тетушка Жаннет»). Супруги развелись 28 января 1782 года. Уезжая в Россию, Ульрика Поссе оставила в Лифляндии дочь Жаннет. О ней тоже есть сведения в архиве Тарту.

Существовало предположение, что Ульрика Поссе – француженка. Теперь мы знаем, кто были ее родители. Не был французом и ее муж Морис Поссе, он был шведского происхождения, предки его еще в XVII веке поселились в Эстонии (тогда Эстляндии).

По семейным преданиям, Ульрика Поссе была порази тельно красива. А. П. Арапова в своих воспоминаниях рассказывает, что у Екатерины Ивановны был ее портрет. Однажды, когда в Зимнем дворце случился пожар, вбежавший в комнату фрейлины Загряжской офицер счел самой ценной вещью оправленную в скромную черепаховую рамку миниатюру с изображением необыкновенной красавицы. В дворцовой конторе выразили удивление, почему именно этот «маленький ничтожный предмет» спас офицер. «Да вглядитесь хорошенько, – сказал он, – и вы поймете тогда, что я не мог оставить изображение такой редкой красавицы в добычу огню!» Впоследствии эта миниатюра перешла к Наталье Ивановне (где она сейчас – не известно). Помнившие Ульрику говорили Наталье Ивановне, что хотя она и очень хороша собою, но сравниться с матерью не может. Не от бабки ли своей унаследовала эту изумительную красоту Наталья Николаевна?

А. П. Арапова так описывает появление Ульрики Поссе в России. Семья Ивана Александровича Загряжского – жена, сын и две дочери – по-видимому, жила в Яропольце. И вот туда-то, к первой жене, и привез из Дерпта Загряжский красавицу Ульрику и «представил обманутую жену законной супруге». Последовала душераздирающая сцена. Загряжский тут же приказал перепрячь лошадей и ускакал в Москву!

Александра Степановна, которая была много старше, оказалась женщиной великодушной (Загряжский, очевидно, знал, что делал), она поняла всю глубину трагедии Ульрики и приняла ее и родившуюся вскоре дочь Наталью в свою семью. Полагаем, что в основном все это соответствует действительности, так как А. П. Арапова, несомненно, неоднократно слышала от матери и Гончаровых историю своей прабабки.

Забегая вперед, скажем здесь, что, несмотря на всю экстравагантность своего поведения, Иван Александрович все же счел неудобным жить с двумя женами и поселился в Москве. В книге С. П. Жихарева «Записки современника» есть такие строки: «Услышав поутру о приезде Ивана Александровича Загряжского… я тотчас же отправился к нему и, к великой радости моей, застал его дома. Все семейство его, два сына и три дочери, находятся в Петербурге, а он живет на холостую ногу и, кажется, не упускает случая повеселиться. Он по-прежнему окружен пышностью и не изменяет своим привычкам, приобретенным в штабе князя Потемкина, которого был он из первых любимцев и ежедневных собеседников». В дальнейшем Жихарев не раз упоминает о своих визитах к Загряжскому. Умер Иван Александрович в 1807 году. Каковы были его взаимоотношения с семьей – не известно.

По-видимому, Ульрика осталась в Яропольце. Тяжелое положение в чужой стране сделало свое дело, и в возрасте всего 30 лет она умерла, «зачахла, как цветок», говорит А. П. Арапова, оставив маленькую дочь Александре Степановне. Эта прекрасная женщина сумела внушить несчастной девочке глубокую любовь к себе. Впоследствии Наталья Ивановна писала однажды Афанасию Николаевичу, чтобы он прислал ей образ Тихвинской Божьей Матери старинного письма в золотом окладе, «которым матушка Александра Степановна меня при смерти своей благословила».

Ульрика Поссе-Загряжская умерла в 1791 году, следовательно, Наталье Ивановне, которая родилась в 1785 году, было тогда уже 6 лет; она могла помнить мать. Не известно, жила ли все это время Ульрика в Яропольце, но если да, то, надо полагать, она похоронена в Иосифо-Волоколамском монастыре. Все это проливает свет на необыкновенную привязанность Натальи Ивановны к Яропольцу: там прошло ее детство, там потеряла она мать.

После смерти «чужестранки» Александра Степановна, по словам Араповой, при помощи своей влиятельной родни «приложила все старания, чтобы узаконить рождение Натальи, оградив все ее наследственные права».

Когда дочери подросли, Александра Степановна переехала в Петербург, под покровительство «всемогущей» Н. К. Загряжской.

Наталья Кирилловна Загряжская, урожденная графиня Разумовская (1744—1837), была замужем за Николаем Александровичем Загряжским, родным братом Ивана Александровича, т. е. приходилась теткой по мужу сестрам Софье, Екатерине и Наталье. Она занимала высокое положение при дворе. «Кавалерственная дама ордена св. Екатерины, еще со времен Павла I она пользовалась большим весом и значением в придворных и светских кругах Петербурга благодаря своему уму, сильному характеру и живости своего нрава, отзывчивого на все явления жизни».

Наталья Ивановна, как и ее сестры, была принята во фрейлины к императрице Елизавете Алексеевне, жене Александра I. С ранней юности она блистала необыкновенной красотой при петербургском дворе. Там в нее влюбился кавалергард А. Я. Охотников, фаворит императрицы. От Охотникова у императрицы была дочь (родилась в 1806 г., умерла в 1808 г.). В октябре 1806 года человек, подосланный якобы великим князем Константином Павловичем, смертельно ранил Охотникова при выходе из театра, и в январе 1807 года он умер.

Возможно, чтобы замять всю эту историю, Наталью Ивановну спешно выдали замуж за Николая Афанасьевича Гончарова. Сын владельца знаменитых Полотняных Заводов в Калужской губернии, прекрасно образованный, красавец собою, Николай Афанасьевич был хорошей партией, хотя уже и в те времена дела Гончаровых были подорваны безрассудной расточительностью отца – Афанасия Николаевича.

Венчание фрейлин обычно совершалось во дворцовой церкви. Известно, что во дворцах тогда велся так называемый камер-фурьерский журнал, где дежурный придворный делал записи о повседневной жизни царствующих особ. И вот недавно в Ленинграде в архиве была найдена запись в камер-фурьерском журнале дворца императрицы Марии Федоровны, матери Александра I, датированная 27 января 1807 года. В ней подробно описывается бракосочетание Натальи Ивановны и Николая Афанасьевича.

На венчании присутствовала вся царская фамилия: император Александр I, императрица Елизавета Алексеевна, вдовствующая императрица Мария Федоровна (жена Павла I), великие князья Николай и Михаил, великие княжны Екатерина и Анна.

А состав посаженых отцов и матерей! Посаженый отец Николая Афанасьевича тайный советник граф Петр Кириллович Разумовский, брат Натальи Кирилловны Загряжской; посаженая мать – княгиня Наталья Петровна Голицына, урожденная графиня Чернышева. Посаженый отец Натальи Ивановны – обер-шенк Николай Александрович Загряжский, муж Натальи Кирилловны; посаженая мать – княгиня Варвара Александровна Шаховская.

Перед венчанием Наталья Ивановна была «препровождена во внутренние покои к государыне императрице Марии Федоровне, где от ея величества и убираема была бриллиантовыми к венцу наколками».

Столь пышная свадьба вызывает удивление. Вообще здесь много неясного. Было ли все это организовано Н. К. Загряжской или царская фамилия имела свои причины (эпизод с Охотниковым) показать, что Наталья Ивановна по-прежнему пользуется ее благоволением, – сказать трудно. Но несколько удивляет конец этой записи: «А новобрачные между тем от подъезда что под фонариком отъехали к себе домой». Спрашивается, зачем об этом писать в камер-фурьерском журнале? Очевидно, это имело свое значение. Уехали не с главного подъезда, а с бокового…

В 1808 году, получив чин коллежского асессора, Николай Афанасьевич перевелся в Москву и поступил на должность секретаря к московскому губернатору. Вероятно, переезд молодых был вызван необходимостью быть поближе к Полотняному Заводу, где «хозяйничал» Афанасий Николаевич.

К тому времени давно начавшийся разлад между родителями Николая Афанасьевича достиг решающей фазы: они разъехались. Хотя дела Афанасия Николаевича уже сильно пришли в упадок, он не оставлял своих привычек и продолжал вести расточительную жизнь. Надежда Платоновна долго сдерживала сумасбродства своего супруга, но в конце концов не выдержала: в 1808 году уехала с Полотняного Завода и поселилась в собственном доме в Москве. Впоследствии Афанасий Николаевич выделил ей отдельный капитал в 200 тысяч рублей и таким образом навсегда отделался от мешавшей ему жены.

Вскоре Афанасий Николаевич уехал надолго «жуировать» за границу, оставив сыну доверенность на управление всеми предприятиями. Николай Афанасьевич, видимо обладавший энергией и деловитостью своего прадеда, сумел за время отсутствия отца значительно поправить дела, высылая Афанасию Николаевичу большие суммы и тем удерживая его за границей. В 1811 году он был награжден орденом Владимира IV степени «за приведение к должному устройству и усовершенствованию состоящие в Калужской губернии фабрики полотняной и писчей бумаги».

Но тут грянула война 1812 года. Французы близко подошли к гончаровским владениям. В Полотняном Заводе некоторое время стоял со своим штабом сам фельдмаршал Кутузов. Комнаты, в которых он жил, потом назывались «кутузовскими». Неприятель до Полотняного Завода не дошел, а при отступлении под Малоярославцем наполеоновские войска были наголову разбиты.

Афанасий Николаевич в самом начале войны сумел пробраться через границу и вернулся в Завод. И не один. Он привез с собой любовницу – madam Babette, тем самым чрезвычайно осложнив семейные отношения.

Семья Гончаровых пробыла в Кариане до августа 1813 года, но Николай Афанасьевич за это время неоднократно бывал в Полотняном Заводе, учитывая необходимость возобновить работы на фабриках. Видимо, в 1813 и 1814 годах отец и сын ведали делами совместно, во всяком случае имеются документы за эти годы, подписанные ими обоими. Николай Афанасьевич ездит по поручениям отца в Калугу, Москву и Петербург.

К детям нанимаются иностранные гувернеры и гувернантки, учителя музыки. В одном из писем Николай Афанасьевич передает им приветы, сообщает Наталье Ивановне, что послал в Завод настройщика. «Друг мой Ташок» называет он жену…

Но атмосфера в доме складывается нетерпимая. Старик требует оказывать все знаки внимания мадам Бабетт (которую домашние звали «парижской прачкой») как хозяйке дома. Несомненно, Николай Афанасьевич пытался удержать отца от бесхозяйственности и расточительства, но безуспешно. В начале 1815 года Афанасий Николаевич совсем отстраняет сына от управления делами, стремясь бесконтрольно распоряжаться доходами.

Молодые Гончаровы переезжают в Москву, оставив в Полотняном Заводе маленькую Ташу, любимицу Афанасия Николаевича. Дед в ней души не чаял и, по словам Араповой, страшно баловал. По-видимому, девочка прожила там года два-три, окруженная всяческими заботами. Надо полагать, именно здесь была к ней приставлена, помимо других, и гувернантка – англичанка мисс Томсон, которую она очень полюбила. Впоследствии, в 1849 году, Наталья Николаевна написала ей за границу письмо и сама удивлялась, что не забыла язык, следовательно, так хорошо его знала с детства.

В этот период, очевидно, писался и приводимый нами портрет маленькой Таши неизвестного художника-любителя, на котором изображена девочка лет пяти, с коротко остриженными волосами, с недетски серьезным лицом.

В Москве Гончаровы жили в собственном доме на Никитской улице. Сохранился рисунок дома, сделанный А. П. Васнецовым в 1880-х гг. Большая усадьба с барским домом и флигелями (все постройки деревянные) занимала чуть ли не целый квартал между Большой и Малой Никитскими, вдоль Скарятинского переулка. Вероятно, при усадьбе был и небольшой сад. В доме на Никитской много раз бывал Пушкин, а в одном из писем к жене он пишет, что живет на антресолях гончаровского дома.

К концу 1814 года обычно относят начало болезни Николая Афанасьевича, сведения о которой очень противоречивы. Семья приписывала причину ее падению с лошади, говорили о наследственности со стороны матери. Впоследствии его считали «повредившимся в уме». В известной степени закреплению подобной версии способствовали и «воспоминания» Араповой: она рисует его состояние в весьма мрачных красках.

Но в наше время, еще в 1936 году, сомнение в его психическом заболевании высказала Т. Волкова, которая писала, что «факты, сообщаемые А. П. Араповой, мало достоверны, ничем не доказаны. У нас нет никаких оснований думать, что дело происходило именно так, как она описывает. По-видимому, обычно он был тих и спокоен, даже мог заниматься делами, и припадки болезни находили на него временами».

Был ли Николай Афанасьевич действительно психически ненормальным, как это упорно приписывала ему семья? В свете недавно обнаруженных нами писем Натальи Ивановны создается совсем иное впечатление о его болезни. Он попросту пил. Несомненно, толчком к тому послужил разрыв с отцом. После напряженной активной деятельности по управлению многочисленными гончаровскими предприятиями, принесшей такие хорошие результаты, он вдруг оказался не у дел и сознавал, что гибнет все сделанное им, а семье предстоит полное разорение. И был прав: Афанасий Николаевич оставил своим потомкам «в наследство» полтора миллиона долга!

В связи с новыми данными о болезни Николая Афанасьевича невольно напрашивается пересмотр вопроса и о «наследственности» со стороны матери, Надежды Платоновны. Не была ли и она признана ненормальной своим супругом Афанасием Николаевичем, стремившимся избавиться от нее? Высказать такое предположение вполне правомерно. А Николай Афанасьевич, по-видимому, очень тепло относился к матери, нередко посещал ее в Москве.

Удалив сына, Афанасий Николаевич, однако, в первые годы прилично обеспечивал его семью. Он сдал в аренду некоему Усачеву одну из полотняных фабрик, с обязательством выплачивать ежегодно семье Николая Афанасьевича на содержание и воспитание детей 40 тысяч рублей. Обстановка в доме на Никитской была тяжелой. Николай Афанасьевич иногда пил запоем и в это время действительно находился в буйном состоянии. Дети боялись отца, и поэтому его поселили с обслуживающим его слугой в отдельном флигеле гончаровского дома.

Наталья Ивановна неоднократно жалуется свекру, что муж пьет. «Все его расстройство происходит лишь от большого употребления вина, – пишет она 7 января 1819 года, – как он сам мне в оном признался, что выпивал до семи стаканов простого вина». Однако, очевидно, бывали длительные периоды просветления, когда жизнь шла в более или менее нормальном русле. Так, в августе 1817 года супруги по совету врача ездили на «Нащокинские воды», о чем пишет отцу сам Николай Афанасьевич, упоминая, что с собой они возьмут «одну Ташеньку». Но воды ему не понравились, и они вскоре вернулись домой.

«Николай Афанасьевич кажется стал лучше, – пишет Наталья Ивановна свекру 27 февраля 1818 года, – заходит в детскую, на Ташины проказы иногда улыбается».

По-прежнему Николай Афанасьевич любил музыку и до конца своих дней играл на скрипке. В одном из писем он жалуется, что ему не дают денег на струны для инструмента. Денег ему действительно на руки не давали, опасаясь, что он пошлет слугу за вином.

В 1815 году в семье родился сын Сергей, а в 1818-м дочь Софья; последняя прожила недолго и в том же году умерла.

Афанасий Николаевич, очевидно, временами все же чувствовал угрызения совести и как-то старался загладить свое отношение к сыну. Так, в мае 1817 года он послал ему в подарок перстень. Николай Афанасьевич писал в связи с этим:

«Милостивый Государь Батюшка Афанасий Николаевич, приношу вам мою благодарность за присланный мне через Наталью Ивановну перстень с портретом прадедушки Афанасия Абрамовича. – Я принял его с должной признательностью. – Чувствуя по недостоинству моему, что не заслуживаю я от вас такого внимания и памяти вашей обо мне, позвольте мне подарить его Митиньке, которой надеюсь с возрастом своим будет достойнее иметь такой памятник и лутче меня заслужит звание достойного потомка фамилии Гончаровых. – Ожидая вашего на то позволения или позволения отдать его под сохранение Наталье Ивановне, пребыть честь имею

Покорной ваш сын, уничтоженная тварь

Николай Г…ров».

Грустные, печальные слова. Видимо, Николай Афанасьевич смирился со своей участью, но в письме звучит и горький упрек отцу, доведшему его до этого состояния. Уничтоженная тварь… Сколько трагизма в этих словах, сколько сознания своего бессилия что-либо изменить…

Письма Николая Афанасьевича к отцу (как впоследствии и к старшему сыну Дмитрию) вполне нормальны. Они свидетельствуют о том, как тяжело он переживал свое положение. Создается впечатление, что семья – сначала Афанасий Николаевич, а потом, возможно, и Дмитрий Николаевич – сознательно стремились признать его сумасшедшим, чтобы не было с его стороны никаких поползновений вернуться к делам майората. К нему приглашались врачи и разные должностные лица, но никаких отклонений в его психике они не находили.

Но вернемся к 1832 году. Не по возрасту разгульная жизнь Афанасия Николаевича привела его к печальному концу – 8 сентября он скоропостижно умер.

Можно себе представить волнения всех членов семьи Гончаровых. Братья повезли тело старика в Москву, где, вероятно, ненадолго остановились. В каком состоянии был в это время Николай Афанасьевич, простился ли он с отцом в Москве или поехал в Полотняный Завод – мы не знаем. Что касается Натальи Ивановны, то она, несомненно, принимала участие в похоронах, осталась в Заводе и после даже, судя по письмам, «управляла делами» в течение некоторого времени, пока Дмитрий Николаевич оформлял опекунство над больным отцом. Полагаем, что она хотела лично убедиться, в каком положении дела майората.

Оформление документов заняло много времени. Потребовалась доверенность от всех членов семьи, в том числе и от Натальи Николаевны.

Забегая вперед, скажем, что Пушкин также выехал в Москву вслед за Гончаровыми – о том свидетельствуют его письма. В одном из них он просил жену срочно выслать доверенность, которая доставила много хлопот Наталье Николаевне и тетушке Загряжской. («К тебе пришлют для подписания доверенность. Катерина Ивановна научит тебя, как со всем этим поступить».)

Сохранилось найденное нами письмо Натальи Николаевны к брату Дмитрию от 31 октября того же года, в котором она сообщает об этой доверенности и о результатах хлопот родственников в Петербурге.

Но в столице не оказалось никаких документов, свидетельствующих о болезни Николая Афанасьевича Гончарова.

Ни в Петербурге, ни в Калуге не согласились выдать нужные Дмитрию Николаевичу документы. Но интересно: почему Калуга? Не свидетельствует ли это о том, что еще в период проживания молодых Гончаровых в Полотняном Заводе к Николаю Афанасьевичу приглашались калужские врачи, очевидно отказавшиеся признать его душевнобольным? Значит, уже тогда он начал пить и это послужило причиной их отъезда в Москву. Об этом говорит и Арапова: «Болезнь Николая Афанасьевича вызвала переселение всей семьи в Москву, в собственный дом, на Никитской».

После смерти главы семейства настойчивые хлопоты Дмитрия Николаевича в конце концов увенчались успехом, и он встал во главе гончаровского майората. Ему было тогда 24 года.

А Наталья Ивановна, что стало с ней, некогда красавицей, фрейлиной петербургского двора? Уже давно так повелось, что эту женщину рисуют только черными красками. Вряд ли это в полной мере справедливо.

Мы ни в коем случае не хотим оправдывать Наталью Ивановну, слов нет, она не вызывает симпатии, но и у нее были свои хорошие стороны. Посмотрим без предвзятости, какой была ее жизнь.

Наталье Ивановне исполнилось 29 лет, когда на ее плечи легла забота о больном муже и большой семье. Нет сомнения, что горе отложило отпечаток на ее характере – она ожесточилась. Суровая и властная, неуравновешенная и несдержанная – такой рисуется нам она по письмам Пушкина и свидетельствам современников. Наталья Ивановна ищет утешения и забвения в религии, долгие часы проводит в домашней молельне.

Нам кажется, что это была очень несчастная женщина. Вспомним ее незаконное происхождение, которое, конечно, отложило свой отпечаток на ее детство и юность. Впоследствии сводные сестры Софья и Екатерина, очевидно, делали попытки лишить ее наследства после смерти брата Александра Ивановича и дяди Николая Александровича Загряжских. В одном из писем Наталья Ивановна жаловалась сыну Дмитрию, что ее родственные отношения с сестрами были нарушены из-за денежных расчетов:

«Поистине тяжело и горько быть несправедливо осужденной своими самыми близкими людьми, особенно теми, с кем прошло детство и юность, казалось бы, эти первые узы дружбы сестер должны остаться неразрывными, так как были завязаны в лета, когда всякое притворство исключается, когда сердца и нравы искренни и правдивы, и однако корыстные расчеты меняют все – печальная действительность, вот что мне остается. Единственное удовлетворение, которое я могу противопоставить недоброжелательству, ничем не вызванному с моей стороны, это полное спокойствие моей совести, да будет бог тому судья».

Трудно сказать, насколько справедливы эти упреки в адрес Софьи Ивановны и Екатерины Ивановны, но весьма вероятно, что в данном случае сестры объединились против Натальи Ивановны, считая ее не совсем законной наследницей.

Далее, какая-то история с Охотниковым в Петербурге. Что было там, какую роль играла Наталья Ивановна? Обо всем этом мы почти ничего не знаем. Думаем, однако, что за Николая Афанасьевича она шла по любви, а он несомненно очень любил ее. Возможно, счастливыми были первые годы жизни в Петербурге и короткий период в начале замужества, и больше, пожалуй, ничего светлого в ее молодости не было… После заболевания мужа – а алкоголизм – это тоже болезнь – отношения супругов испортились. Наталья Ивановна неоднократно жалуется в своих письмах к свекру на его враждебность в периоды запоя. Но в остальное время отношения супругов, видимо, были нормальными. Наталья Ивановна пишет свекру, что навещает мужа в его флигеле каждый вечер. Иногда Николай Афанасьевич ездил к отцу в Полотняный Завод, обычно летом, а семья жила тогда в рязанском поместье Ильицыно.

Дети. Их было шестеро: три сына – Дмитрий, Иван и Сергей и три дочери – Екатерина, Александра и Наталья, если не считать маленькую Софью, как мы уже говорили, вскоре после рождения умершую. (Не были ли названы две дочери в честь сестер Натальи Ивановны, Екатерины и Софьи? Полагаем, что да.)

Шли годы, дети подрастали. Следует отдать должное Наталье Ивановне: она делала все, что могла, чтобы дать им хорошее образование. Маленькой Таше было лет пять-шесть, когда она приехала с Завода в родительский дом. По словам Араповой, девочку привезли в собольей шубке. Наталья Ивановна выразила свое недовольство: «Это преступление приучать ребенка к неслыханной роскоши», – сказала она, и дорогую шубку переделали в «палатинки» и муфты для всех трех сестер. «Но дедушкино баловство ничуть не отразилось на мягком характере ребенка. Она безропотно подчинилась суровому режиму, заведенному в доме, и впоследствии выносила его гораздо легче старших сестер», – заключает Арапова.

В доме Гончаровых живут гувернантки и гувернеры-иностранцы, приглашаются учителя по разным предметам. В архиве сохранились толстые подшивки ученических тетрадей детей, свидетельствующие о том, что они достаточно подробно изучали историю (русскую и всеобщую), географию, русский язык и литературу, мифологию и т. д. Нечего и говорить об иностранных языках – немецкий, английский и особенно французский они знали очень хорошо. Когда старший сын Дмитрий заканчивал университет, к нему для подготовки к экзаменам приглашались профессора. Иван и Сергей окончили частные пансионы.

Афанасий Николаевич, как мы упоминали, первое время давал семье сына 40 тысяч рублей в год, но потом стремился уменьшить эту сумму. Наталья Ивановна писала свекру, что это невозможно, так как только образование детей стоит не меньше 15 тысяч.

До сих пор принято было считать, что Наталья Николаевна и ее сестры получили очень скромное домашнее образование. Знание французского языка, танцы, музыка и регулярное посещение церковных служб – этим обычно тогда ограничивалось воспитание девушек в дворянских семьях. В свете новых материалов теперь можно сказать, что образование сестрам Гончаровым было дано значительно выше среднего.

Наталья Ивановна воспитывала своих дочерей строго, они должны были беспрекословно повиноваться ей. Иногда она даже будто бы била их по щекам. Дочери ее боялись. Если кого-нибудь из них требовали к матери, девочка долго стояла у дверей, не решаясь войти… Но полагаем, это в основном относилось к старшим сестрам, Екатерине и Александре, которые и в детстве, вероятно, не отличались покорным характером. Впоследствии, как известно, их отношения с матерью часто бывали натянутыми.

Видимо, тесная дружба связывала всех детей Гончаровых. Сохранился детский альбом Ивана Гончарова, в котором среди многих стихотворений друзей и знакомых (в основном на французском язые) есть и записи сестер.

Александрина пишет 6 ноября 1821 года:

Для нас особенно интересны строки, подписанные Наташей Гончаровой. Приведем их в оригинале.

Листок разлинован карандашом, чтобы ровно получилось (а потом забыли стереть!), почерк детский. Кто автор стихотворения? Не исключено, что оно написано самой Наташей, с помощью гувернантки.

Летом Наталья Ивановна с детьми уезжала за город, в Ярополец или иногда в Полотняный Завод, к деду. Но больше всего ей и детям нравилось бывать в Ильицыне. Это богатое красивое поместье привлекало своим огромным парком, фруктовыми садами и прекрасно налаженным хозяйством. (Мы еще будем говорить о нем в дальнейшем.) Но каждый раз приходилось спрашивать на то разрешения у Афанасия Николаевича. Сохранилось несколько писем из Ильицына девочек Гончаровых к деду. Приведем письмо Натальи Николаевны от 1828 года, ей было тогда шестнадцать лет.

«Любезный Дединька!

Я воспользоваюсь сим случаем, дабы осведомиться о вашем здоровии и поблагодарить вас за милость, которую вы нам оказали, позволив нам провести лето в Ильицыно.

Я очень жалею, любезный Дединька, что не имею щастия провести с вами несколько времени, подобно Митиньки. Но в надежде скоро вас видеть, целую ваши ручки и остаюсь на всегда ваша покорная внучка

Наталья Гончарова.

Ильицыно, сего 17 июня 1828 года».

Маленькая Таша, видимо, любила заниматься разведением цветов. В 1820 году дед в письме к Дмитрию пишет:

«…Милой Ташиньке по прозбе ее семян разных цветов посылаю. Рад тому, что она охотница до цветов, так же как и я. Хоть тем веселюсь, что будет кому со временем и за моими цветниками присмотреть».

Афанасий Николаевич посылал детям в Ильицыно и верховых лошадей. Надо сказать, что с детских лет, еще в Полотняном Заводе, сестры Гончаровы под руководством опытного берейтора занимались верховой ездой и впоследствии в Петербурге вызывали всеобщее восхищение «своими талантами в искусстве верховой езды».

Афанасий Николаевич, видимо, все же желая как-то загладить свою вину перед сыном, старается поддержать добрые отношения с внуками. Он посылает им разные небольшие подарки, приглашает иногда к себе. Старшему, Дмитрию, которого готовил к роли наследника гончаровского дела, старик пишет довольно часто и не отказывает иногда даже в присылке значительных сумм «для профессоров и наук». Дед не был силен в русской грамоте, но мысли свои выражает кратко и очень колоритно. Слово «деньги» он всегда пишет с большой буквы – дань особого уважения к его значению! Приведем несколько писем старика к Дмитрию.

«1 ноября 1821 года

Любезный друг Митинька!

На письмо твое скажу тебе, что я требуемые тобой книги «Сочинение Державина и Хераскова» сколько ни старался искать в библиотеке, но не нашел, да и в каталоге за рукой отца твоего их вовсе нет, а потому, буде они тебе нужны, то приценись в лавках, что то будет стоить и уведомь меня, я тотчас на покупку оных пришлю тебе деньги…

P.S. К пяти вашим милым рожицам не достает у меня Сережиной рожицы, то не худо бы тем же форматом мне ее доставить в карандаше и одного мастерства, а что будет стоить – я заплачу».

«27 ноября 1821 года

Любезный друг Митинька!

Письмо твое получил и мерачьку к тем пяти портретам, кои я имею, при сем посылаю. Я желаю иметь в карандаше не для того, что дешевле, а потому, что уже пятерых имею и колекция вся в рамках, то и нужно, чтобы и шестой был им одинакой и той же величины, для чего и Деньги за него 75 при сем тебе вълагаю. А рамки мне не нада, я зделаю дома одинакою с моими».

«27 декабря 1824 года

Любезной друг Митинька!

По писму тваму требование твое охотно выполняю, и в число тобой просимых 1500 при сем тысячу рублей посылаю. Осталые пришлю после Нового Года, но только с тем условием: оных Денег не употребляй ни на что, кроме, как сам пишешь, для профессоров и наук».

В 1825 году Дмитрий Гончаров окончил университет «с очень хорошими успехами», как пишет Наталья Ивановна деду, и при содействии все той же тетушки Н. К. Загряжской поступил на службу в Петербургский главный архив Коллегии иностранных дел, который в те времена был заметным культурным центром России.

В кабинете у деда висели в одинаковых рамочках портреты всех шестерых внуков; их можно видеть на фотографии интерьера гончаровского дома в Полотняном Заводе. Полагаем, что приводимый нами портрет маленькой Таши из их числа. Иногда у деда гостили поочередно мальчики, приглашал он и всех шестерых одновременно. Но в этом случае Наталья Ивановна не соглашалась отпускать их одних, а сама ехать не хотела.

«…А буде вы в начале июня хотите, – пишет Афанасий Николаевич 15 марта 1824 года Дмитрию и Ивану, – то можете приехать недели на две или на три ко мне сюда на Завод, и с сестрами, одни; кажется к Деду родному нестыдно матушке вашей и без себя внучат отпустить».

Отношения свекра с невесткой были очень натянутыми, думается, в том виноваты обе стороны. Характер Натальи Ивановны был не из легких. Она, конечно, считала Афанасия Николаевича виновником болезни мужа, вряд ли сдерживалась в своих высказываниях по этому поводу, и слухи о том доходили до старика Гончарова. Однако материальная зависимость от свекра заставляла ее поддерживать с ним видимость добрых отношений. Но и здесь возникали иногда взаимные упреки. Наталья Ивановна дважды получала довольно крупные наследства, и дед тогда пытался уменьшить сумму «пенсиона», что вызывало резкий протест невестки.

Вот в такой сложной обстановке прошло детство Натальи Николаевны. Арапова пишет, что Наталья Николаевна была «тихая и робкая по природе». Можно только удивляться, как она сохранила чистоту и мягкость своей натуры, но, несомненно, сохранила. Видимо, на «детской половине» царила совсем другая атмосфера: любимая ласковая гувернантка Томсон, братья и сестры, занятия с учителями – все это позволяло забывать на время тяжелый характер матери и болезнь отца и давало возможность предаваться обычным детским радостям и забавам. Вспомним, что Николай Афанасьевич, бывая в детской, улыбался на проказы Таши.

Летние каникулы, особенно в Ильицыне, были прекрасной отдушиной и для детей, и для Натальи Ивановны. Богатое поместье позволяло ей отдыхать от забот и волнений, и она, несомненно, была ласковее с детьми.

Шли годы, и вот наступил период юности Наташи Гончаровой, когда она познакомилась с Александром Сергеевичем Пушкиным. Полюбила его, вышла замуж и навсегда покинула родительский кров.

 

Встреча с Пушкиным. Замужество

Уже с юных лет Наталья Николаевна поражала своей необыкновенной красотой. Сохранились воспоминания о ней Надежды Михайловны Еропкиной. Дом ее отца славился радушием и гостеприимством. Гончаровы были, видимо, довольно близко знакомы с Еропкиными. Надежда Михайловна – умная и образованная девушка; в годы юности Натальи Николаевны ей было двадцать лет, она могла хорошо помнить Наташу Гончарову, и ее записки представляют значительный интерес для характеристики будущей жены поэта. Следует также отметить, что Надежда Михайловна являлась двоюродной сестрой друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина и встречалась с Пушкиным в 30-е годы в Москве.

Приведем некоторые выдержки из ее воспоминаний.

«Наталья Николаевна сыграла слишком видную роль в жизни Пушкина, чтобы можно было обойти ее молчанием. Многие считают ее даже виновницей преждевременной ею кончины, что, впрочем, совершенно несправедливо… Я хорошо знала Наташу Гончарову, но более дружна была она с сестрой моей Дарьей Михайловной. Натали еще девочкой-подростком отличалась редкой красотой. Вывозить ее стали очень рано, и она всегда живых картинах, поставленных у генерал-губернатора кн. Голицына, и вызывала всеобщее восхищение. Место первой красавицы Москвы осталось за нею.

Наташа была действительно прекрасна, и я всегда восхищалась ею. Воспитание в деревне на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза добрые, веселые, с подзадоривающим огоньком из-под длинных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого жеманства и естественность. Большинство считало ее кокеткой, но обвинение это несправедливо.

Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех.

– Федька, принеси самовар, – скажет она и так посмотрит, что Федька улыбнется во весь рот, точно рублем его подарили, и опрометью кинется исполнять приказание.

– Мерси, месье, – произнесет она, благодаря кавалера за какую-нибудь услугу, и скажет это совершенно просто, но так мило и с такой очаровательной улыбкой и таким окинет взглядом, что бедный кавалер всю ночь не спит, думает и ищет случая еще раз услыхать это «мерси, месье». И таких воздыхателей было у Наташи тьма.

Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Но для меня так и осталось загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Всё в ней самой и манера держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Все было «Comme il faut» – без всякой фальши. И это тем более удивительно, что того же нельзя было сказать о ее родственниках. Сестры были красивы, ко изысканного изящества Наташи напрасно было бы искать в них. Отец слабохарактерный, а под конец и не в своем уме никакого значения в семье не имел. Мать далеко не отличалась хорошим тоном и была частенько пренеприятна. Впрочем, винить ее за это не приходится. Гончаровы были полуразорены, и все заботы по содержанию семьи и спасению остатков состояния падали на нее. Дед Афанасий Николаевич, известный мот, и в старости не отрешался от своих замашек и только осложнял запутанные дела.

Поэтому Наташа Гончарова явилась в этой семье удивительным самородком. Пушкина пленила в ней ее необычайная красота и не менее, вероятно, и прелестная манера держать себя, которую он так ценил».

Гончарова была прекрасна, это бесспорно, но только красивая внешность не привлекла бы поэта. Ее отличало какое-то необыкновенное обаяние, и не случайно тонкий знаток человеческой души Пушкин в посвященном ей стихотворении «Мадонна» называет ее «чистейшей прелести чистейший образец».

Характер у Наташи был от природы мягкий, живой, открытый. Нам кажется, в этом она походила на отца. Но она умела сдерживать свои чувства, если это было нужно. По свидетельству Араповой, Наталья Николаевна не любила рассказывать о своем детстве. Слишком тяжела была атмосфера в семье, чтобы можно было говорить о нем, не осуждая деда и родителей.

История взаимоотношений Пушкиных и Гончаровых начинается с того момента, когда Александр Сергеевич в 1828 году впервые увидел прекрасную шестнадцатилетнюю Наташу Гончарову на балу танцмейстера Йогеля в Москве и беззаветно, страстно полюбил ее. Это известно всем. Но мало кто знает, что связи семей Пушкиных и Гончаровых имеют давнюю историю, что предки их были знакомы, а может быть, даже и дружны еще в середине XVIII века! А между тем это так.

В письмах Натальи Николаевны Пушкиной и ее сестер Александры и Екатерины Гончаровых, опубликованных нами в книге «Вокруг Пушкина», неоднократно упоминаются Зарайск и поместье Гончаровых Ильицыно в Зарайском уезде Рязанской губернии. А в «Книге экономических примечаний Зарайского уезда» имеются сведения о том, что в этом уезде были поместья не только Гончаровых, но и Пушкиных!

Есть тому и документальное подтверждение. Так, в письме к П. А. Вяземскому от 2 августа 1837 года он сообщает: «Любезнейший князь Петр Андреевич! Возвратясь из деревни Матвея Михайловича, я нашел письмо ваше…» Не исключено, что в детстве вместе с отцом ездил к тетке и Александр Сергеевич. Бывал там впоследствии и Александр Александрович, сын поэта, который крестил дочь племянницы зарайского уездного воинского начальника А. А. Марина.

И, наконец, еще один факт, несомненно любопытный: в середине XVII века воеводою в Зарайске был Александр Владимирович Загряжский (1629—1656). Не родственник ли он Александра Артемьевича Загряжского, отца Ивана Александровича, о котором мы уже говорили?

Все эти переплетения семейств Загряжских, Пушкиных и Гончаровых в Зарайском уезде чрезвычайно интересны для пушкиноведения, и мы надеемся, что они будут еще более выявлены и найдут свое отражение в биографии Пушкина.

Впервые Пушкины появляются здесь еще в 1690 году, когда Петр Петрович Пушкин поменял свои ярославские земли на зарайские. В XVIII веке в «Книге…» значится владельцем поместий Латыгори, Ананьина Пустошь, сел Саблино и Лобково и многих других Лев Александрович Пушкин, дед поэта (1723—1790). Более того, в совместном владении Льва Александровича и прапрадеда Натальи Николаевны Афанасия Абрамовича Гончарова (1699—1784) были зарайские деревни Латыгори и Чернятина Пустошь.

А по соседству с гончаровским поместьем Ильицыно находились земли Матвея Михайловича Солнцова, мужа Елизаветы Львовны (урожд. Пушкиной), родной тетки Александра Сергеевича! Не получила ли она его в приданое от отца?.. Нет сомнения, что и эти семьи общались: имение Солнцовых Плуталово было всего в двух верстах от гончаровского Ильицына.

Всего в Зарайском уезде Пушкиным и Гончаровым принадлежала одна десятая всех его земель! Вот к каким далеким временам относятся, видимо, близкие отношения Пушкиных и Гончаровых. По устным зарайским преданиям, Сергей Львович Пушкин не раз гостил у сестры Елизаветы Львовны в Плуталове.

По шутливому признанию самого поэта, Гончарова была его сто тринадцатая любовь. Но те увлечения, те порывы страстей, которые волновали его в молодости, не были еще той любовью, что на склоне короткой его жизни одарила его судьба. Всеобъемлющее чувство Пушкина к Наталье Николаевне пришло к нему на рубеже нового периода его жизни. Отошла в прошлое бурно прожитая молодость, настала пора зрелости. Жажда личного семейного счастья, стремление любить и быть любимым – вот какие чувства владели им в эти годы. Пушкин не знал до тех пор настоящей семейной жизни. Нерадостное детство, юность, проведенная в казенных стенах Лицея, годы ссылки, потом кочевая жизнь то в Москве, то в Петербурге, номера гостиниц – и никогда своего дома…

Пушкин встретил Натали Гончарову в декабре 1828 года. «Когда я увидел ее в первый раз, – писал он позднее Наталье Ивановне, – красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась». Уже в конце апреля 1829 года Пушкин делает предложение через Толстого Американца. Ответ матери неопределенен: и не согласие, и вместе с тем не отказ – дочь еще слишком молода.

«На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного и опьяненного счастьем. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью…» – писал Пушкин Наталье Ивановне 1 мая 1829 года.

Куда же и почему уехал поэт? Об этом мы узнаем из более позднего его письма.

«Ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума, в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? Клянусь вам, не знаю, но какая то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог вынести ни вашего, ни ее присутствия. Я вам писал; надеялся, ждал ответа – он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние» (5 апреля 1830 года).

Пушкин лишь на минуту поверил в то, что ответ Натальи Ивановны не лишает его надежды, но тотчас же эта надежда сменилась отчаянием, и он уезжает на Кавказ в действующую армию генерала Паскевича, где тогда шла война с Турцией. Не получая ответа от матери любимой девушки, он искал забвения в сильных ощущениях, бросался в гущу сражений, быть может, искал смерти… В конце концов Паскевич, не желая брать на себя ответственность, предложил ему вернуться в Россию. Перед отъездом Пушкин нанес визит генералу, который подарил ему турецкую саблю с надписью на клинке: «Арзрум, 18 июля 1829 года».

Но поэт не решался прямо поехать в Москву; он пробыл некоторое время в Тифлисе, на Северном Кавказе, и только в конце сентября вернулся в Москву. И здесь его мрачные предчувствия оправдались: он встретил холодный прием у Гончаровых.

«Сколько мук ожидало меня по возвращении, – писал Пушкин в том же письме от 5 апреля. – Ваше молчание, Ваша холодность, тот рассеянный и невнимательный вид, с которым встретила меня м-ль Натали… У меня не хватало мужества объясниться, – и я уехал в Петербург в полном отчаянии».

Пушкин говорит, что ему «понятна осторожность и нежная заботливость матери». Как мы видим, Наталья Ивановна сдержанно встретила его предложение, но, однако, не ответила окончательным отказом. Она колебалась. Слухи и сплетни об образе жизни Пушкина, о его картежной игре, атеистических взглядах (что, несомненно, вызывало враждебное отношение религиозной Натальи Ивановны) доходили, конечно, до нее.

Сергей Николаевич Гончаров рассказывал, что «с Натальей Ивановной у Пушкина бывали частые размолвки, потому что Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об императоре Александре Павловиче, а у Натальи Ивановны была особая молельня со множеством образов, и про покойного государя она выражалась не иначе как с благоговением».

В особенности, вероятно, пугала ее политическая неблагонадежность поэта: недовольство правительства его произведениями, обличавшими деспотизм и крепостничество. Не могло ее не беспокоить, конечно, и материальное положение жениха: он был беден. Прекрасно понимая, как необыкновенно красива Натали, мать, вероятно, считала, что ее младшая дочь может сделать блестящую партию, выйти замуж за богатого человека. Подобный брак мог бы поправить дела Гончаровых.

Эти причины, мы полагаем, и послужили основанием для холодного приема поэта по возвращении с Кавказа. А Натали? Чем объяснить ее «рассеянность и безразличие»? Думаем, что ее поведение диктовалось матерью, запретившей ей подавать надежду Пушкину.

Но весной 1830 года он неожиданно получает через знакомого, приехавшего из Москвы, привет от Гончаровых. Увидев в этом завуалированное приглашение вернуться, поэт, как на крыльях, полетел в Москву. В начале апреля он сделал предложение вторично, и на этот раз оно было принято.

В одной из черновых тетрадей Пушкина есть отрывок без заглавия, только с надписью сверху: «с французского». Все исследователи сходятся на том, что отрывок автобиографичен, и с этим можно согласиться. Не желая доверять свои чувства постороннему, Пушкин написал «с французского» и заменил имя любимой девушки.

«Участь моя решена. Я женюсь. Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, боже мой – она… почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей… Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, – и уже воображал себя на пироскафе…

В эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково звал меня к себе… Нет сомнения, предложение мое принято. Надинька, мой ангел, – она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыслью. Бросаюсь в карету, скачу – вот их дом… Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстными объятиями. Он вынул из кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и решился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Надиньку – она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа… Нас благословили».

Почему такая перемена, почему Наталья Ивановна, наконец, решилась дать согласие на этот брак? Полагаем, что во время отсутствия Пушкина Наталья Николаевна сумела побороть сопротивление матери и, если судить по приведенному отрывку «Участь моя решена», при содействии Николая Афанасьевича. Безграничная любовь Александра Сергеевича к его дочери тронула отцовское сердце, понял он, что и она полюбила поэта, и сделал все возможное, чтобы убедить Наталью Ивановну не мешать их счастью.

Знакомая Гончаровых Н. П. Озерова писала: «Утверждают, что Гончарова-мать сильно противилась браку своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом».

Пушкину в период сватовства казалось, что он, «потомок негров безобразный», как говорил он о себе, не может понравиться молодой девушке. Его мучили сомнения: будет ли с ним счастлива юная красавица, не пожалеет ли она когда-нибудь, что вышла за него замуж, не сделала ли бы лучшей партии.

Мнения современников о внешности Пушкина противоречивы. Они зависят от личности говорящего, от его отношения к поэту. Черты лица Пушкина не были красивыми в общепринятом смысле, но необыкновенная одухотворенность лица и сильные чувства, переживаемые им, делали его прекрасным. Особенно хороши были, по словам его родственника М. В. Юзефовича, глаза поэта – великолепные, большие, ясные, «в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе». Ослепительная белозубая улыбка и вьющиеся каштановые волосы дополняли его привлекательную внешность. Когда Пушкин хотел понравиться женщине, он был обаятелен. И мы знаем, как много женщин – и каких! – увлекались поэтом. Что же удивительного в том, что увлеклась им и Наташа Гончарова. И не только увлеклась, а полюбила глубоко за его прекрасную душу, за необыкновенную доброту, столь свойственную и ей самой.

Нет сомнения также, что сестры Гончаровы с восторгом читали «Евгения Онегина», стихи и прозу Пушкина, и Наташа не могла не гордиться тем, что первый поэт России именно ее выбрал себе в жены… И Наталья Николаевна отнеслась к браку со всей серьезностью. Впоследствии она писала:

«…Можно быть счастливой и не будучи замужем, конечно, но что бы ни говорили – это значило бы пройти мимо своего призвания». «…Замужество прежде всего не так легко делается, и потом – нельзя смотреть на него как на забаву и связывать его с мыслью о свободе… это серьезная обязанность и надо делать свой выбор в высшей степени рассудительно. Союз двух сердец – это величайшее счастье на земле». И это действительно был союз двух сердец, основанный на взаимной глубокой любви.

О всех своих намерениях и поступках поэт, бывший под негласным надзором, был обязан ставить в известность Николая I и получать «всемилостивейшее» разрешение. Пушкин пишет Бенкендорфу, через которого шла его «переписка» с царем. Стремясь окончательно побороть сопротивление будущей тещи, он поставил также вопрос и о своем «сомнительном положении» по отношению к властям. Надо думать, сделал это скрепя сердце. В конце письма Пушкин запросил разрешения напечатать запрещенную в свое время Николаем I трагедию «Борис Годунов».

«…Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве, – читаем мы в письме к Бенкендорфу от 16 апреля 1830 года. – Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно… Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя… Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность…»

Ответ Бенкендорфа не замедлил последовать:

«Милостивый государь.

Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова.

Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил Вам много раз; я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, – наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете все более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномочиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому Вы найдете нужным.

Что же касается трагедии Вашей о Годунове, то его императорское величество разрешает Вам напечатать ее за Вашей личной ответственностью.

В заключение примите мои искреннейшие пожелания в смысле будущего Вашего счастья, и верьте моим лучшим к Вам чувствам.

Преданный Вам

А. Бенкендорф.

28 апреля 1830».

Письмо это, по-видимому, было рассчитано главным образом на Наталью Ивановну. Оно не снимало, как мы видим, надзор за Пушкиным: Бенкендорф говорит, что и в дальнейшем он будет «наблюдать» за поэтом и «наставлять» его своими советами. Упоминание о полиции в высшей степени бестактно, а главное, что это ложь, так как надзор за поэтом никогда не снимался. Но «благосклонное удовлетворение» императора позволяло Пушкину заключить этот брак.

Мы не знаем, как восприняла Наталья Ивановна это письмо, полагаем, что оно не слишком уверило ее в благонадежности будущего зятя, но «высочайшее» разрешение на женитьбу исключало какие-либо колебания, да и было уже поздно взять данное слово обратно, не повредив репутации Натали. Однако все последующее поведение Натальи Ивановны говорит о том, как недоброжелательно относилась она к Пушкину в течение всего времени затянувшегося жениховства.

А до свадьбы было еще далеко.

Получив согласие Натали и Натальи Ивановны, Пушкин пишет родителям, извещая их о своей женитьбе. Сохранилось черновое письмо к ним, предположительно датируемое 6—11 апреля 1830 года. Вот это письмо, а также ответ Сергея Львовича и Надежды Осиповны.

«Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь. Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год – м-ль Натали Гончаровой. Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери. Прошу Вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для Вас утешительна, чем моя печальная молодость. Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастью. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что Вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что вы можете сделать для (…)».

«16 апреля 1830 г.

Тысячу, тысячу раз да будет благословен вчерашний день, дорогой Александр, когда мы получили от тебя письмо. Оно преисполнило меня чувством радости и благодарности. Да, друг мой. Это самое подходящее выражение. Давно уже слезы, пролитые при его чтении, не приносили мне такой отрады. Да благословит небо тебя и твою милую подругу жизни, которая составит твое счастье. – Я хотел бы написать ей, но покуда еще не решаюсь, из боязни, что не имею на это права. С большим чем когда бы то ни было нетерпением ожидаю я Льва, чтобы поговорить с ним о тебе или, вернее, чтобы он о тебе мне рассказал. Оленька как раз была у нас, когда принесли твое письмо. Ты легко можешь представить себе, какое впечатление произвело это на нее…

Перейдем, мой добрый друг, к поставленному тобою вопросу о том, что я могу дать тебе. Положение моих дел тебе известно. – Правда, у меня есть тысяча душ крестьян, но две трети моих земель заложены в Опекунском совете. – Я выдаю Оленьке около 4000 руб. в год. От доставшейся мне по разделу от покойного брата земли у меня осталось незаложенных 200 душ крестьян, – пока отдаю их в твое полное распоряжение. Они могут доставить 4000 руб. годового дохода, а со временем, быть может, дадут и больше.

Милый друг! Я жду твоего ответа с таким же нетерпением, какое мог бы испытывать ты в ожидании подтверждения своего счастья из уст самой м-ль Гончаровой, ибо я счастлив лишь вашим счастьем, горд лишь вашими успехами и спокоен только тогда, когда предполагаю, что вы спокойны. Прощай! Да благословит тебя небо, каждодневно молюсь и буду молиться о том, чтобы оно даровало тебе счастье. Нежно обнимаю тебя и прошу, если ты сочтешь это уместным, засвидетельствовать м-ль Гончаровой мою очень, очень нежную дружбу.

Навеки твой отец и друг Сергей Пушкин».

Приписка Надежды Осиповны Пушкиной:

«Твое письмо, дорогой Александр, преисполнило меня радости, да благословит тебя небо, мой добрый друг, да будут услышаны молитвы, которые я воссылаю к нему, моля о твоем счастье, сердце мое переполнено, я не могу выразить всего того, что чувствую. Мне хотелось бы заключить тебя в свои объятия, благословить, сказать тебе вслух, до какой степени жизнь моя связана с твоим благополучием. Будь уверен, что если все закончится согласно твоим желаниям, м-ль Гончарова станет мне так же дорога, как вы все, мои родные дети. С нетерпением жду Льва, чтобы поговорить с ним о тебе. Мы немедленно приехали бы в Москву, если бы это зависело только от нас. Нежно обнимаю тебя».

Как мы видим, отношение стариков Пушкиных было вполне благожелательным. Может быть, действительно они надеялись, что женитьба сына благотворно скажется на его дальнейшей судьбе и будет для них более «утешительна», нежели его бурная молодость, принесшая им так много тяжелых переживаний.

В те времена при женитьбе сына или замужестве дочери родители, имевшие поместья, обычно выделяли им в потомственное владение какое-либо из них, в той или иной степени обеспечивая будущее семьи. Сергей Львович выделил сыну часть Болдина, хотя, правда, только в пожизненное владение.

Иначе обстояло дело с Гончаровыми. Получив согласие матери, Наталья Николаевна просила у главы семьи Гончаровых Афанасия рассеять сомнения деда.

«Сего 5 майя 1830 года.

Любезный дедушка! Узнав через Золотарева сомнения ваши, спешу опровергнуть оные и уверить вас, что все то, что сделала Маминька, было согласно с моими чувствами и желаниями. Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые вам о нем внушают, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный дедушка, что все ваши сомнения исчезнут при получении сего письма, и что вы согласитесь составить мое щастие, целую ручки ваши и остаюсь на всегда покорная внучка ваша

Наталья Гончарова».

6 мая состоялась помолвка, и в том же месяце предполагалось сыграть свадьбу.

Теперь Пушкину предстояло нанести визит деду, познакомиться с ним. Видимо, в середине мая в Полотняный Завод поехали Наталья Ивановна и все три дочери. Во всяком случае достоверно, что Наталья Николаевна была уже там, когда в двадцатых числах приехал Пушкин. Пробыл он в гостях у Афанасия Николаевича дня три. Надо полагать, возникал вопрос и о приданом, дед обещал не обидеть внучку.

Жених и невеста, несомненно, много гуляли по великолепному гончаровскому парку. Эти дни сблизили их еще больше. Сохранилось интересное тому свидетельство В. П. Безобразова, ездившего в Полотняный Завод в мае 1880 года. В письме к Я. К. Гроту он пишет:

«Я читал в альбоме стихи Пушкина к своей невесте и ея ответ – также в стихах. По содержанию весь этот разговор в альбоме имеет характер взаимного объяснения в любви». Альбом, увы, не сохранился, и остается только сожалеть, что Безобразов не переписал эти стихи для Грота.

Получив «благословение» деда, Пушкин уехал в Москву, а Наталья Ивановна с дочерьми осталась на некоторое время в Заводе. Казалось бы, теперь ничто не препятствовало браку.

Сохранилось черновое письмо Александра Сергеевича к невесте, которое он написал тотчас по возвращении в Москву.

«Итак, я в Москве, – такой печальной и скучной, когда вас там нет. У меня не хватило духу проехать по Никитской, еще менее – пойти узнать новости у Агра[фены?]. Вы не можете себе представить, какую тоску вызывает во мне ваше отсутствие. Я раскаиваюсь в том, что покинул Завод – все мои страхи возобновляются, еще более сильные и мрачные. Мне хотелось бы надеяться, что это письмо уже не застанет вас в Заводе. – Я отсчитываю минуты, которые отделяют меня от вас».

Было это письмо отправлено или нет, мы не знаем. Но предчувствие не обмануло Пушкина. Возник вопрос о приданом, занимавший важное место в переговорах будущей тещи с женихом, испортивший много крови поэту и не раз ставивший под сомнение возможность этого брака вообще.

Выдать дочь замуж без приданого Наталья Ивановна не соглашалась. Как мы уже говорили, она имела свое собственное состояние, но всячески оберегала его от посягательств всех членов семьи. Принадлежавшее ей поместье Ярополец в Московской губернии было заложено, хозяйничать она, очевидно, не умела и доходов получала мало. Однако все же обещала выделить дочери часть Яропольца. Впервые об этом ее намерении стало известно из новонайденного нами письма Пушкина к Дмитрию Гончарову, которое мы приведем далее. Но Наталья Ивановна рассчитывала «выжать» приданое с деда.

К свадьбе она сделала дочери «подарок»: залоговую квитанцию на бриллианты. Вероятно, те самые, что в свое время подарила ей императрица. Сумма залога, видимо, была немалая, и Наталья Ивановна решила не выкупать их, а предоставить это Пушкину. И приличия соблюдены, и расходов никаких! В одном из приведенных нами писем Пушкин пишет, что ему никак не удается это сделать – нет денег.

Кроме майората, в который входили калужские фабрики и некоторые поместья, почти все остальное Афанасий Николаевич заложил и перезаложил. Получаемые с предприятий и имений доходы уходили на уплату процентов по закладным и безрассудно широкий образ жизни главы гончаровского дома, совершенно не думавшего о том, что он оставит потомкам.

Началась переписка между Афанасием Николаевичем и Пушкиным.

Поверенный Пушкина ездил в Полотняный Завод, но «способа совершить сию крепость» не нашел. Дело в том, что Афанасий Николаевич предполагал дать в приданое трем внучкам имение Катунки Нижегородской губернии. По тому времени оно оценивалось в значительную сумму – 112 тысяч рублей, но на нем лежал огромный долг Опекунскому совету, почти в 186 тысяч, то есть превышавший стоимость самого имения! Получив треть поместья, Наталья Николаевна должна была бы выплачивать и третью часть долга казне – таково было условие.

Далее возникло еще одно затруднение: законным наследником Афанасия Николаевича был его сын Николай Афанасьевич, и дед, по-видимому, не мог, минуя его, дать дарственную внучке. Поэтому, очевидно, он предложил Пушкину взять на себя только управление имением, на что тот, конечно, не мог согласиться.

Пушкин писал деду, чтобы он дал Наталье Николаевне доверенность на получение доходов с выделяемой ей трети имения и заемное письмо. В архиве Гончаровых хранится черновик этого документа (сумма не указана). Но тем дело и кончилось, никакого заемного письма не оформили, и ясно одно: дед ничего не сделал для своей любимой внучки Ташиньки.

Не желая поступаться ни имениями, ни деньгами, Афанасий Николаевич придумал своеобразный «выход» из создавшегося положения. В семействе Гончаровых давно хранилась медная статуя Екатерины II, в свое время заказанная еще Афанасием Абрамовичем в Германии, чтобы установить ее в Полотняном Заводе в ознаменование посещения его императрицей. Однако статуя получилась неудачной и долгие годы лежала в подвалах гончаровского дома. «Оборотистый» дед решил поручить Пушкину ее продать и вырученные деньги взять в качестве приданого! Статую перевезли в Петербург, но при жизни Пушкина она так и не была продана.

В половине июля Пушкин уезжает в Петербург. Нужно было получить от отца доверенность на ведение дел по болдинскому поместью, часть которого Сергей Львович выделил ему перед свадьбой.

Пушкин просит отца обратиться с письмом к деду Натальи Николаевны. О существовании этого письма известно давно. В письме к невесте (около 29 июля) из Петербурга он сообщает, что по его просьбе Сергей Львович написал Афанасию Николаевичу. Но в архиве Гончаровых письма не оказалось. И только недавно оно было опубликовано В. Сабининым и П. Самгиной: хранилось у потомков А. А. Векстерна, одного из первых биографов Пушкина начала нашего века. Вот оно:

«Милостивый государь Афанасий Николаевич!

Почитая сына моего совершенно счастливым, входя в почтеннейшее семейство ваше, и принимая по любви моей к нему живейшее в сем участие, за обязанность поставляю поручить себя в благосклонное внимание ваше как первого виновника его благополучия. Счастливым почту и себя когда буду иметь случай лично принести вам за него признательность и уверить в искреннем почитании и преданности с каковыми честь имею пребыть

Милостивый Государь

Ваш покорнейший слуга

Сергей Пушкин.

С. Петербург, июля 20 дня 1830 года.

Позвольте и мне, Милостивый Государь, вместе с мужем моем поручить себя в благосклонность вашу, и изъявить вам благодарность мою за моего сына почитая его совершенно счастливым. При засвидетельствовании вам искреннего почитания честь имею пребыть

Милостивый Государь,

Покорнейшая Ваша

Надежда Пушкина».

Стиль письма обычен для послания такого рода, когда оно обращено к лицу незнакомому или малознакомому и по столь важному для обоих семейств поводу. Встречались ли когда-нибудь Сергей Львович и Афанасий Николаевич, сказать трудно. В Москве – вряд ли, но вполне вероятно – в Зарайске, где поместья Пушкиных и Гончаровых были совсем рядом.

В письме к Наталье Николаевне Пушкин упоминает только об отце, а мы находим и приписку Надежды Осиповны. И отец, и мать «почитают сына своего совершенно счастливым». Но именно неуверенность в том, что свадьба состоится, заставила Пушкина просить родителей написать Афанасию Николаевичу. Ему казалось, что это в высшей степени любезное и почтительное письмо закрепит шаткое согласие на брак со стороны Гончаровых. Полагаем, что старик Гончаров в полной мере оценил его.

В Петербурге Александр Сергеевич в качестве жениха нанес визит старой фрейлине Загряжской. Он так описывает эту встречу Наталье Николаевне:

«Надо вам рассказать о моем визите к Наталье Кирилловне. Приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. – Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? – Да, сударыня. – Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала. (Она имела в виду не вас, а маменьку.) На это я ей сказал, что брак наш решен был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов. – Наташа знает как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, – а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня.

Затем она долго расспрашивала о маменьке, о Николае Афанасьевиче, о вас; повторила мне комплименты государя на наш счет – и мы расстались очень добрыми друзьями. – Неправда ли, Наталья Ивановна ей напишет?

Я еще не видел Ивана Николаевича. Он был на маневрах и только вчера вернулся в Стрельну. Я поеду с ним в Парголово, так как ехать туда одному у меня нет ни желания, ни мужества» (около 20 июля 1830 г.).

Наталья Кирилловна приняла Пушкина очень любезно. В дальнейшем она всячески покровительствовала красавице-племяннице и сыграла большую роль в ее появлении в светском обществе.

В Парголове на даче жила тетушка Екатерина Ивановна Загряжская. Почему у Пушкина не было желания (и даже мужества) поехать туда одному? Возможно, потому, что он знал о натянутых отношениях сестер Натальи Ивановны и Екатерины Ивановны и боялся нежелательной реакции на этот визит со стороны будущей тещи. Что касается комплиментов государя, то следует иметь в виду, что Николай I еще до сватовства Пушкина видел Наталью Николаевну на московских балах, когда ее только начали вывозить в свет.

Афанасий Николаевич, когда Пушкин поехал для устройства своих дел перед свадьбой в Петербург, послал ему вдогонку через Ивана Николаевича письмо, в котором просил ходатайствовать о пособии для покрытия полотнянозаводских долгов. Он полагал, что личное знакомство Пушкина с императором и родственные связи с министром финансов Канкриным могут помочь ему в его запутанных финансовых делах.

Поручения эти ставили Пушкина в затруднительное положение. В письме к Натали от 30 июля 1830 года он говорит, что не имеет того влияния, которое ему приписывает дед. Однако хочет сделать попытку переговорить с Канкриным о «единовременном пособии» Гончарову.

«Серьезно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу, – пишет Пушкин невесте, – если только Наталья Ивановна не согласится поручить мне заботы о Вашем приданом. Ангел мой, постарайтесь, пожалуйста».

Посещение Канкрина осталось без последствий: министр сказал, что этот вопрос может решить только государь, а Николай I, видимо, отказал, так как позднее, уже из Москвы, Пушкин писал деду: «Сердечно жалею, что старания мои были тщетны и что имею так мало влияния на наших министров».

В половине августа Пушкин вернулся в Москву. А 20 августа в семье Пушкиных произошло печальное событие: умер дядя, Василий Львович. Предстоял траур на полтора месяца. И Пушкин, крайне расстроенный тем, что свадьба опять откладывается, в конце августа уезжает в Болдино хлопотать о том, чтобы его ввели во владение частью имения, выделенной ему отцом. Перед отъездом у него было бурное объяснение с Натальей Ивановной, вероятно, опять по поводу пресловутого приданого.

«Я уезжал в Нижний, – писал Пушкин Натали, – не зная, что меня ждет в будущем. Если Ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а неправ был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае вы совершенно свободны, что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь».

Много лет спустя Наталья Николаевна рассказывала П. В. Анненкову, что «свадьба их беспрестанно была на волоске от ссор жениха с тещей, у которой от сумасшествия мужа и неприятностей семейных характер испортился. Пушкин ей не уступал и, когда она говорила ему, что он должен помнить, что вступает в ее семейство, отвечал: «Это дело вашей дочери, – я на ней хочу жениться, а не на вас». Наталья Ивановна даже диктовала дочери колкости жениху, но та всегда писала их как P. S., после нежных своих строк, и Пушкин это понимал.

Ссора матери с женихом взволновала Наталью Николаевну, и она вдогонку послала ему письмо, в котором, видимо, писала о неизменности своих чувств, а может быть, и о том, что мать сожалеет, что так погорячилась.

«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, – пишет Пушкин, – я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство. Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило». Под впечатлением письма Натали Пушкин ищет примирения с тешей: «Почтительный поклон Наталье Ивановне, – пишет он в том же письме, – очень покорно и очень нежно целую ей ручки… Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения. Очень поблагодарите м-ль Катрин и Александрии за их любезную память. Еще раз простите меня и верьте, что я счастлив только будучи с вами вместе».

Мы не знаем, что за сцену устроила Наталья Ивановна жениху дочери и какими оскорблениями его осыпала. Может быть, вспыльчивый и самолюбивый Пушкин несколько все преувеличивал: он был раздражен от постоянной затяжки свадьбы. Сам от так говорил о себе: «Характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья…» Но, вспылив, поэт был очень отходчив и легко шел на примирение при первом же намеке с другой стороны. Так было и на этот раз.

Неожиданно в России началась эпидемия холеры, и карантин задержал Пушкина в Болдине на целых три месяца. Знаменитая болдинская осень – один из самых плодотворных периодов в жизни поэта.

Еще до поездки в Болдино, 31 августа, он писал Плетневу: «Еду в деревню. Бог весть буду ли там иметь время заниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…»

Письмо Натали, которая уверяла его в своей любви и звала поскорее вернуться в Москву, вернуло ему необходимое спокойствие.

Трудно себе представить этот необыкновенный творческий подъем! Это был переломный период в жизни поэта. Уходила в прошлое первая молодость, бурно и не всегда счастливо прожитая, наступала пора зрелости. Пришла любовь, настоящая, единственная, и вот на пороге грядущего счастья все душевные и творческие силы слились в единый титанический творческий порыв.

Письма Натали поддерживали в нем уверенность в ее любви.

«…Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка…Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье».

Пушкин беспокоится о невесте, не зная, уехали ли Гончаровы из Москвы в связи с эпидемией. Он пытался выехать из Болдина, но каждый раз вынужден был возвращаться: проезда в Москву не было.

Вернулся Пушкин в Москву только в декабре.

«Милый! – пишет он своему другу Петру Александровичу Плетневу, – я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу озлобленную на меня и на силу с нею сладил – но слава богу – сладил. На силу прорвался я и сквозь карантины – два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но слава богу, сладил и тут. Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт и я на мели».

По приезде в Москву Пушкин заложил Кистенево, получил 38 тысяч, из которых, как он пишет Плетневу, 11 тысяч дав в долг Наталье Ивановне на приданое, 10 тысяч – П. В. Нащокину (тоже в долг) и 17 тысяч оставил «на обзаведение и житие годичное». Свадьба была назначена на февраль.

Наконец, 18 февраля 1831 года в церкви Вознесения, что у Никитских ворот, Пушкин и Натали были обвенчаны…

Посаженым отцом невесты был И. А. Нарышкин, сенатор, тайный советник, дядя Н. Н. Гончаровой; посаженой матерью – А. П. Малиновская, жена начальника Московского архива иностранных дел. Малиновские – хорошие знакомые родителей Пушкина, последний, бывая в Москве, неоднократно посещал их. Посаженым отцом жениха был П. А. Вяземский, матерью – Е. П. Потемкина, жена гвардии поручика С. П. Потемкина, поэта и драматурга.

Остались позади тягостные два года, полные сомнений, переживаний, тревог.

«Все что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано, – писал Пушкин незадолго до женитьбы своему приятелю Н. И. Кривцову. – Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться» (10 февраля 1831 года).

Поэт был счастлив, вводя в свой дом – впервые в жизни у него появился свой дом! – молодую красавицу жену. Лучше всего его чувства к Наталье Николаевне выражены в прекрасном стихотворении «Мадонна».

Незадолго до свадьбы Пушкин снял на Арбате квартиру и заново отделал ее. Накануне этого события Александр Сергеевич, по традиции, устроил у себя «мальчишник»—собрались самые близкие ему люди. Были брат Лев Сергеевич, Нащокин, Вяземский, Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Погодин, Киреевский, Туманский и другие, всего двадцать человек. По описанию также присутствовавшего там московского почт-директора А. Я. Булгакова, в квартире было пять комнат: зал, гостиная, кабинет, спальня, будуар.

«Я принимал участие в свадьбе, – писал впоследствии сын Вяземского Павел (ему было тогда одиннадцать лет),– и по совершении брака в церкви отправился вместе с Павлом Воиновичем Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных с образом. В щегольской, уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками, я нашел на одной из полочек, устроенных по обоим бокам дивана, никогда невиданное и неслыханное собрание стихотворений Кирши Данилова…»

А 27 февраля молодые давали у себя вечер. Булгаков писал брату: «Пушкин славный задал вчера (через 9 дней после свадьбы) бал. И он и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Ужин был славный; всем казалось странным, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа».

По обычаю того времени, после свадьбы молодые делали визиты родным и знакомым, бывшим на свадьбе, прежде всего посаженым родителям. Их приглашали всюду. 22 февраля Пушкины были на балу у А. М. Щербининой, затем на маскараде в Большом театре; 1 марта участвовали в санном катании, устроенном Пашковыми, московскими знакомыми Пушкина. И везде новобрачная поражала всех своей необыкновенной красотой.

Петербургские друзья с радостью встретили известие о женитьбе поэта.

«Милый Пушкин, – писал ему Дельвиг, – поздравляю тебя, наконец ты образумился и вступаешь в порядочные люди. Желаю тебе быть столько же счастливым, сколько я теперь. Я отец дочери Елизаветы. Чувство, которое надеюсь и ты будешь иметь, чувство быть отцом истинно поэтическое, не постигаемое холостым вдохновением».

«Поздравляю тебя, милый друг, с окончанием кочевой жизни, – читаем мы в письме Плетнева. – Ты перешел в состояние истинно гражданское. Полно в пустыне жизни бродить без цели. Все, что на земле суждено человеку прекрасного, оно уже для тебя утвердилось. Передай искреннее поздравление мое и Наталье Николаевне: цалую ручку ее».

«Я женат и счастлив, – читаем мы в ответном письме Пушкина к другу от 24 февраля, – одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился».

Молодые супруги послали письмо главе семейства.

«Милостивый государь дедушка Афанасий Николаевич, Спешу известить Вас о счастии моем и препоручить себя Вашему отеческому благорасположению, как мужа бесценной внучки Вашей, Натальи Николаевны. Долг наш и желание были бы ехать к Вам в деревню, но мы опасаемся Вас обеспокоить и не знаем, в пору ли будет наше посещение. Дмитрий Николаевич сказывал мне, что Вы все еще тревожитесь насчет приданого; моя усильная просьба состоит в том, чтоб Вы не расстроивали для нас уже расстроенного имения; мы же в состоянии ждать. Что касается до памятника, то, будучи в Москве, я никак не могу взяться за продажу оного и предоставляю все это дело на Ваше благорасположение.

С глубочайшим почтением и искренно сыновней преданностию имею счастие быть, милостивый государь дедушка, Вашим покорнейшим слугой и внуком

Александр Пушкин».

«Любезный дедушка!

Имею счастие известить вас наконец о свадьбе моей и препоручаю мужа моего вашему милостивому расположению. С моей же стороны чувства преданности, любви и почтения никогда не изменятся. Сердечно надеюсь, что вы по-прежнему останетесь моим вернейшим благодетелем. При сем целую ручки ваши и честь имею пребыть на всегда покорная внучка

Наталья Пушкина».

Пушкин был безгранично счастлив в эти первые месяцы своей новой жизни. Деньги пока у него были, и он не торопил деда, однако Наталья Николаевна не хотела вовсе отказываться от приданого, потому Пушкин пишет, что они «в состоянии ждать».

Во время сватовства, а затем и после женитьбы Пушкин часто переписывался с Петром Александровичем Плетневым, не раз уже нами упоминавшимся. Поэт и критик, профессор российской словесности, впоследствии ректор Петербургского университета, он постоянно помогал поэту в издательских и литературных делах. Редкостной души человек, Плетнев был одним из ближайших друзей Пушкина, с которым он был очень откровенен.

Петр Александрович, видимо, чувствовал, что Пушкин не уживется в Москве. «Где тебе жить? – писал он ему 29 апреля 1830 года. – Разумеется, чем ближе к друзьям, тем лучше».

В это время Пушкин сам еще не задумывался над таким вопросом.

«Что касается до будущего местопребывания моего, то сам не знаю – кажется от Петербурга не отделаюсь», – отвечал он Плетневу 5 мая, накануне помолвки. Но уже в январе 1831 года он пишет: «Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь – как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! Заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна».

Вмешательство Натальи Ивановны в семейную жизнь молодых Пушкиных ускорило его намерение переехать в Петербург. 26 марта поэт пишет Плетневу:

«…В Москве остаться я никак не намерен, причины тебе известны – и каждый день новые прибывают. После святой отправляюсь в Петербург. Знаешь ли что? Мне мочи нет хотелось бы к Вам не доехать, а остановиться в Царском Селе. Мысль благословенная! Лето и осень таким образом провел бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. А дома, вероятно, ныне там недороги: гусаров нет, двора нет – квартер пустых много. С тобой, душа моя, виделся бы я всякую неделю, с Жуковским также – Петербург под боком – жизнь дешевая, экипажа не нужно. Чего кажется лучше? Подумай об этом на досуге, да и перешли мне свое решение… О своих меркантильных обстоятельствах скажу тебе, что благодаря отца моего, который дал мне способ получить 38.000 р., я женился, и обзавелся кой как хозяйством, не входя в частные долги. На мою тещу и деда жены моей надеиться плохо, частин) от того, что их дела расстроены, частию и от того, что на слова надеиться не должно. По крайней мере, с своей стороны, я поступил честно и более чем бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь – ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был сделать. Итак до свидания, мой милый».

В последующих письмах Пушкин пишет другу, что ему нужна небольшая «фатерка» и подешевле. «Был бы особый кабинет, а прочее мне все равно».

Наконец «фатерка» была найдена, заботами друзей обставлена и Пушкину сообщено, что их ждут… В середине мая Пушкины выехали из Москвы.

 

Царское Село. Петербург

По приезде в Петербург Пушкины остановились на несколько дней в гостинице Демута, а затем переехали в Царское Село. Небольшая дача с мезонином вблизи парка очень понравилась Александру Сергеевичу и Наталье Николаевне.

Те несколько месяцев, что молодые супруги прожили в Царском Селе, вероятно, самые безоблачные в их совместной жизни. Места, которые были связаны для Пушкина с воспоминаниями о юности, проведенной в стенах Царскосельского лицея, тишина, великолепная природа, общение с друзьями, жившими там на даче, наконец, новизна семейной жизни – все способствовало его хорошему настроению.

А Наталья Николаевна? Можно легко себе представить ее радостные чувства: она впервые освободилась от придирчивой опеки матери, ее постоянного вмешательства в их жизнь, надоедливых назиданий. Впервые была хозяйкой в доме мужа, которого, по выражению Дмитрия Николаевича, обожала. Царскосельские парки несомненно привели ее в восхищение. Ежедневно супруги совершали там прогулки, Пушкин делился с женой своими воспоминаниями о Лицее. Вечерами их посещали друзья поэта. А в Царском в то лето жили Жуковский, Гоголь, фрейлина Александра Осиповна Россет – приятельница Пушкина. Недалеко от Царского Села, в Павловске, снимали дачу Сергей Львович и Надежда Осиповна. Молодые Пушкины часто виделись с ними то в Павловске, то в Царском. 21 июня Надежда Осиповна праздновала свой день рождения у сына и невестки. В ее письмах к дочери, Ольге Сергеевне, оставшейся на лето в Петербурге, мы часто встречаем упоминания о молодых супругах.

Приведем несколько выдержек из писем друзей и родных, относящихся к этому периоду.

Сестра Пушкина О. С. Павлищева писала мужу из Петербурга: «…Мой брат со своей женой приехал и устроится здесь, а пока проводит лето в Царском Селе. Они очень приглашают меня жить у них в ожидании твоего возвращения… Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, мила, красива, умна и вместе с тем очень добродушна». «…Она совсем неглупа, но еще несколько застенчива».

«…Четвертого дни воспользовался снятием карантина в Царском Селе, чтобы повидаться с Ташей, – писал 24 сентября 1831 года Дмитрий Николаевич Гончаров деду Афанасию Николаевичу. – Я видел также Александра Сергеевича; между ими царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который также ее любит; дай бог чтоб их блаженство и впредь не нарушилось. Они думают переехать в Петербург в Октябре; а между тем ищут квартеры».

«А женка Пушкина очень милое творение. C'est le mot! И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше», – писал Жуковский князю Вяземскому и А. И. Тургеневу.

«…Я на счет твой совершенно спокоен, зная расположение Царского Села, холеры там быть не может – живи и здравствуй с Натальей Николаевной, которой я свидетельствую свое почтение, – пишет Пушкину его друг П.В. Нащокин из Москвы, – я уверен, что ты несмотря на все ужасные перевороты, которые тебя окружают, еще никогда не был так счастлив и покоен как теперь – и для меня это не ничего; без всякой сантиментальности скажу тебе, что мысль о твоем положении мне много доставляет удовольствия… Наталье Николаевне не знаю что желать – все имеет в себе и в муже. Себе желать только могу, чтобы Вас когда-нибудь да увидеть. Прощай, добрый для меня Пушкин, – не забывай меня, никого не найдешь бескорыстнее и более преданного тебе друга как

П. Нащокина.

15 июля».

Если в лицейские годы Пушкин называл первым своим другом Пущина, то во второй половине жизни поэта таким другом был Павел Воинович Нащокин. Человек нелегкой судьбы, большой оригинал, он глубоко и искренне любил Пушкина, и поэт отвечал ему тем же. Наталья Николаевна сразу же откликнулась на добрые к ней чувства друга своего мужа и полюбила его. В письмах Пушкина к жене часто упоминается об их взаимной привязанности. Когда молодые Пушкины уезжали из Москвы, Павел Воинович провожал их до заставы. Вдогонку он писал Пушкину: «…Жить ты будешь счастливо. Я в этом уверен – следственно говорить и желать тебе нечего, не забудь меня, поминай меня, да не лихом – я с своей стороны тебе был друг искренный, по душе, или по чему другому, все равно. Сидя в карете я плакал – и этому давнишнему удовольствию я тебе обязан… Прощай, Александр Сергеевич, – прошу тебя сказать своим слогом Наталье Николаевне, сколь много я ей желаю всякого счастия и удовольствия. П. Нащокин».

«Мы с женой тебя всякий день поминаем, – отвечает другу Пушкин. – Она тебе кланяется. Мы ни с кем покамест не знакомы, и она очень по тебе скучает».

В своих воспоминаниях о Пушкине фрейлина А. О. Россет писала о встречах с поэтом и его женой летом 1831 года: «…Я не знаю, известны ли вам сказки Пушкина? Он их писал в доме Китаєва, придворного камер-фурьера. Я приезжала к одиннадцати часам, когда не дежурила, и поднималась вместе с его женой в его кабинет. У него было ужасно жарко. Он любил жару… Когда мы входили, он тотчас начинал читать, а мы делали свои замечания».

В июле, спасаясь от холеры, свирепствовавшей в Петербурге, в Царское Село переехали императорская фамилия и двор. Тишина и покой были нарушены, встреча Пушкиных с двором и великосветским обществом стала неизбежной. Однако жена поэта совсем не стремилась к этому.

«…Я не могу спокойно прогуливаться по саду, – пишет Наталья Николаевна деду 13 июля, – так как узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места».

В письмах к дочери, Ольге Сергеевне, оставшейся на лето в Петербурге, мы встречаем много упоминаний о молодых супругах.

«Сообщу тебе новость, – пишет Надежда Осиповна дочери 25—26 июля 1831 года, – император и императрица встретили Наташу с Александром, они остановились поговорить с ними, и императрица сказала Наташе, что она очень рада с нею познакомиться и тысячу других милых и любезных вещей. И вот она теперь принуждена, совсем этого не желая, появиться при дворе».

«…Весь Двор от нее в восторге, императрица хочет, чтобы она к ней явилась, и назначит день, когда надо будет придти. Это Наташе очень неприятно, но она должна будет подчиниться…»

Застенчивая, скромная Наталья Николаевна не стремилась бывать в свете, но красота очаровательной молодой женщины произвела впечатление на императорскую чету, захотевшую видеть ее при дворе.

Китаевская дача сохранилась до наших дней, правда в несколько перестроенном виде. К основному зданию пушкинских времен некогда были сделаны пристройки, теперь их решили оставить и расположить здесь музей. Квартира Пушкиных восстановлена в прежнем виде.

В овальной гостиной, обставленной мебелью тех времен, на столе лежат листы, исписанные рукою Натальи Николаевны. Это снятые ею копии: «Секретные записки Екатерины II» (сохранились только две страницы), «Выписки из «Журнала дискуссий» (две страницы) и пушкинский «Домик в Коломне», который тогда еще не был напечатан. Наталья Николаевна помогала Пушкину в переписке его черновиков. Мы еще не раз встретимся с драгоценными свидетельствами того, что жена поэта принимала участие в его работе и издательских делах.

Кабинет Пушкина был наверху, в мезонине. Три больших окна выходили на балкон. Сейчас кабинет обставлен мебелью с дачи Брюллова в Павловске.

В одном из антикварных магазинов Пушкин увидел картину Рафаэля «Бриджуотерская мадонна». По мнению поэта, на эту мадонну очень походила Наталья Николаевна. Но купить дорогую картину он не мог. И вот теперь в кабинете поэта висит прекрасная, найденная в фондах Эрмитажа гравюра работы Пратта, сделанная в двадцатые годы прошлого века с этой картины Рафаэля. Возможно, что такая же гравюра была в свое время у Пушкина.

В середине октября Пушкины покинули Царское Село и поселились в Петербурге. Они сняли квартиру на Галерной улице в доме вдовы Брискорн. На той же улице жил и Дмитрий Николаевич Гончаров, по-видимому, он и подыскал им эту квартиру.

В Петербурге молодых окружала близкая родня. Там жили родители Пушкина, все три брата Натальи Николаевны, Наталья Кирилловна Загряжская, о которой мы уже говорили, тетушка Натальи Николаевны Екатерина Ивановна Загряжская. Со всеми ними молодые Пушкины часто общались.

Еще в Царском Селе, видимо желая дать какое-то официальное положение Пушкину, Николай I согласился с его желанием заняться историей Петра I. «…Царь (между нами),– писал Пушкин Нащокину 3 сентября, – взял меня в службу, т. е. дал мне жалования, позволил рыться в архивах для составления Истории Петра I».

В ноябре 1831 года Пушкин поступает на службу в Министерство иностранных дел и получает разрешение на доступ в архивы, в том числе и некоторые архивы Тайной канцелярии. Жалованья царь «положил» Пушкину всего пять тысяч в год…

В начале декабря Пушкин едет в Москву улаживать свои денежные дела с неким Огонь-Догановским, которому еще до женитьбы проиграл в карты 25 тысяч. Этот долг его очень беспокоил. Был он должен и другому карточному игроку – Жемчужникову. Во всех этих хлопотах ему помогал верный друг Павел Воинович Нащокин, у которого он остановился.

Нащокин воспитывался в Благородном пансионе при Царскосельском лицее вместе с братом поэта Львом Сергеевичем. Пушкин часто бывал там «более для свидания с Нащокиным, чем с братом». Взаимная симпатия вскоре перешла в настоящую дружбу. Пушкин любил Павла Воиновича за его ум, живость и остроту характера, следовал его советам, как человека более опытного в житейских делах. Начав свой жизненный путь с военной службы, Нащокин вскоре вышел в отставку. Он становится постоянным посетителем Английского клуба в Москве, где ведет крупную игру в карты, иногда выигрывая большие суммы, иногда столько же проигрывая. Благодаря необыкновенной доброте Нащокина дом его делается пристанищем для всех «страждущих и бедствующих», а то и просто проходимцев.

Пушкину не нравилась царившая в доме обстановка, но стремление к тесному общению с другом, долгим задушевным разговорам брало верх.

Из Москвы Пушкин послал Наталье Николаевне несколько писем. Ими начинается переписка поэта с женой.

Письма Пушкина к Наталье Николаевне необычайно искренни, удивительны по простоте и сердечности, полны любви и нежности, бесконечно трогают. Великий Пушкин предстает в них обыкновенным человеком, которому ничто человеческое не чуждо. И все же, читая и перечитывая их, не перестаешь думать, что это письма самого Пушкина, и каждое слово, каждая строка становятся необыкновенными, потому что написаны им.

Для нас эти письма важны потому, что в них отражается и образ молодой жены. Судя по ним, нетрудно представить, что Наталья Николаевна в своих длинных «милых», по выражению Пушкина, письмах откровенно пишет, как она живет, что ее волнует, тревожит, радует. Это письма жены и матери к любимому мужу.

За сравнительно короткий период совместной жизни, шесть лет, в течение которых Пушкин несколько раз покидал Петербург, наибольшее количество писем – 64 – было написано им жене. Обычно Пушкин писал всем, даже родственникам и близким друзьям, с предварительными черновыми набросками (которые иногда многократно переделывались). Наталье Николаевне он писал свободно и непринужденно, «сразу набело». Необходимо отметить, что, кроме семейных дел, в них нашли отражение его политические взгляды, отношение к царствующему дому, суждения о литературе и литераторах, великосветские новости, поручения по издательским делам и многие другие вопросы.

Но в данный момент для нас главное в них – образ Натальи Николаевны. Давно утвердившееся мнение о жене поэта как о бездушной светской красавице при внимательном и беспристрастном чтении писем Пушкина сменяется совсем другим: Наталья Николаевна предстает перед нами как самый близкий ему человек, с которым можно поделиться своими сокровенными мыслями и который все поймет.

Приведем несколько выдержек из писем Пушкина.

«Здравствуй, женка мой ангел. Не сердись, что третьего дня написал я тебе только три строчки; мочи не было, так устал… Нащокина не нашел я на старой его квартире; насилу отыскал егоуПречистинских ворот в доме Ильинской (не забудь адреса). Он все тот же: очень мил и умен; был в выигрыше, но теперь проигрался, в долгах и хлопотах… Видел я Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чадаева, Горчакова, Д. Давыдова. Все тебе кланяются; очень расспрашивают о тебе, о твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен много. Дам московских еще не видал; на балах и собраниях вероятно не явлюсь… Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя, к тому же с тех пор как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате, и побереги себя. Вели брату смотреть за собой и воли не давать. Брюлов пишет ли твой портрет? Была ли у тебя Хитрова или Фикельмон. Если поедешь на бал, ради бога, кроме кадрилей, не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди, и можешь ли ты с ними сладить? За сим цалую тебя сердечно. У меня гости» (8 декабря 1831 года).

«…У тебя, т. е. в вашем Никитском доме я еще не был. Не хочу, чтоб холопья ваши знали о моем приезде; да не хочу от них узнать о приезде Нат. Ив., иначе должен буду к ней явиться и иметь с нею необходимую сцену; она все жалуется по Москве на мое корыстолюбие, да полно, я слушаться ее не намерен. Цалую тебя и прошу ходить взад и вперед по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать. Христос с тобой» (10 декабря 1831 года).

«Оба письма твои получил я вдруг и оба меня огорчили и осердили. Василий врет, что он истратил на меня 200 рублей. Алешке я денег давать не велел, за его дурное поведение. За стол я заплачу по моему приезду; никто тебя не просил платить мои долги. Скажи от меня людям (т. е. Василию и Алешке), что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию…

Дела мои затруднительны. Нащокин запутал дела свои более нежели мы полагали. У него три или четыре прожекта, из коих ни на единый он еще не решился. К деду твоему явиться я не намерен. А делу его постараюсь помешать. Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу; с тех пор как здесь, я только и думаю как бы удрать в П. Б. к тебе женка моя.

Распечатываю письмо мое, мой милый друг, чтобы отвечать на твое. Пожалуйста не стягивайся, не сиди поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством. Письмо Б[енкендорфа] ты хорошо сделала, что отослала. Дело не в чине, а все-таки нужное. Жду его. На днях опишу тебе мою жизнь у Нащокина… Стихов твоих не читаю. Чорт ли в них… Пиши мне лучше о себе – о своем здоровьи. На хоры не езди – это место не для тебя…» (Около 16 декабря 1831 года).

«Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто, одна беда: письма твои меня не радуют. Что такое vertige?. Обморок или тошнота? Виделась ли ты с бабкой? Пустили ли тебе кровь? Все это ужас меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что я глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь. Того гляди выкинешь. За чем ты не ходишь? А дала мне честное слово, что будешь ходить по 2 часа в сутки. Хорошо ли это? Бог знает, кончу ли здесь мои дела, но к празднику к тебе приеду. Голкондских алмазов дожидаться не намерен, и в новый год вывезу тебя в бусах. Здесь мне скучно; Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет… Вчера Наш… задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска мой ангел – до свидания» (16 декабря 1831 года).

Пушкин оставил жену беременной на третьем месяце и, как видно из писем, очень волновался. Нащокин рассказывал, что, когда Пушкин получал от Натальи Николаевны письма, он радостно бегал по комнате и целовал их.

Поэт встречается с друзьями, которые живо интересуются Натальей Николаевной. Какие-то петербургские сплетни о его жене уже дошли до Москвы, и он их опровергает.

Пушкин откровенно признается, что избегает «Никитского дома», встречи с тещей и неизбежных неприятных разговоров по поводу «корыстолюбия» зятя, то есть желания получить, наконец, деньги, данные Наталье Ивановне в долг на приданое.

Не хочет он видеться и с дедом. Мы уже упоминали о том, что Афанасий Николаевич хлопотал о продаже майоратных имений и что семья Гончаровых категорически воспротивилась ему. Полагаем, что именно об этом пишет Пушкин, имея в виду своих влиятельных друзей и знакомых в Петербурге.

Из писем поэта мы узнаем, что именно в это время А. П. Брюллов собирался писать портрет Натальи Николаевны. Он был написан в 1832 году акварелью и широко известен всем.

Письмо с датой «около 16 декабря» несомненно писалось в сильном раздражении. Пушкин был рассержен на слуг, посмевших беспокоить жену, воспользовавшихся его отсутствием, мягкостью ее характера и неопытностью, чтобы получить с нее деньги. И, извиняясь за некоторую резкость тона, в конце письма пишет: «не сердись, что я сержусь…»

О каких стихах пишет Пушкин жене – не известно. Были ли это стихи самой Натальи Николаевны или стихи к ней (что более вероятно), но реакция на них в тоне всего письма – раздражительная.

Упоминаемые Пушкиным «Голкондские алмазы» – индийские бриллианты, ими славилась Голконда в XVI—XVII вв. Это «подарок» Натальи Ивановны дочери к свадьбе, о котором мы уже говорили и который Пушкину никак не удавалось выкупить.

«Дела мои затруднительны», – пишет поэт. Запутал свои дела и Нащокин и, видимо, в данный момент не мог помочь другу. Пушкин уплатил часть долга Жемчужникову, как-то уладил с векселями Догановскому и, оставив все на Павла Воиновича, поспешил в Петербург к жене на новогодние праздники.

Расположение императрицы к Наталье Николаевне было всем известно, и перед ней открылись двери великосветских гостиных.

«Жена Пушкина появилась в большом свете и была здесь отменно хорошо принята, она понравилась всем и своим обращением, и своей наружностью, в которой находят что-то трогательное», – писал М. Н. Сердобин в ноябре 1831 года Б. А. Вревскому.

Дочь хорошей знакомой Пушкина Е. М. Хитрово, Дарья Федоровна Фикельмон, жена австрийского посла, женщина умная и образованная, большая приятельница Пушкина, часто посещавшего ее салон, оставила в своем дневнике и письмах несколько высказываний о жене поэта. Приведем два из них.

«Пушкин приехал из Москвы и привез свою жену, но не хочет еще ее показывать (в свете). Я видела ее у маменьки – это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, – тонкие черты, красивые черные волосы. Он очень в нее влюблен».

«Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свет; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен, и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, – но муж говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал… все возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете».

Позднее Дарья Федоровна записала: «Это образ такой, перед которым можно оставаться часами, как перед совершенным произведением создателя».

Совершенно естественна и понятна застенчивость и скромность молодой жены поэта: ей было всего 19 лет, и она впервые появилась в великосветском обществе.

В декабре 1831 года (Пушкин был в это время в Москве) Наталья Николаевна была приглашена на бал к В. П. Кочубею. Брат известного поэта Д. В. Веневитинова А. В. Веневитинов так писал о ней: «Самой красивой женщиной на балу была, бесспорно, Пушкина, жена Александра, хотя среди 400 присутствующих были все те, кто славится здесь своей красотой».

В. А. Соллогуб, часто встречавшийся с ней в свете, вспоминает: «…Много видел я на своем веку красивых женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана… Да, это была настоящая красавица, и не даром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. В Петербурге она бывала постоянно, и в большом свете, и при дворе, но ее женщины находили несколько странной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился».

Необыкновенная красота Пушкиной поразила петербургское общество. Но мы должны отметить в отзывах современников и штрихи, рисующие ее не только как красивую женщину. Так, Фикельмон говорит о ее кротком, застенчивом выражении лица; Сердобин пишет, что Наталья Николаевна нравилась всем и своим обращением. В письме Ф. Н. Глинки 28 ноября 1831 года к Пушкину мы читаем: «…меня прошу (как говорят французы) положить к ногам Вашей милой супруги. Я много наслышался о ее красоте и любезности».

Е. Е. Кашкина, родственница П. А. Осиповой, сообщала ей: «…Со времени женитьбы поэт совсем другой человек: положителен, уравновешен, обожает свою жену, а она достойна такой метаморфозы, потому что, говорят, она столь же умна (spirituelle), сколь и прекрасна, с осанкой богини, с прелестным лицом».

Молчаливость и сдержанность Пушкиной в обществе, вероятно, можно объяснить свойствами ее характера. Много лет спустя, уже после смерти поэта, Наталья Николаевна писала о себе: «…Несмотря на то, что я окружена заботами и привязанностью всей моей семьи, иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве…Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холодность и в ней меня упрекали. Что поделаешь? У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства мне кажется профанацией. Только бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца».

Пройти мимо этого признания нельзя. Религиозная настроенность понятна в женщине, получившей строгое религиозное воспитание в семье, но мы должны обратить внимание на то, что скрытность и сдержанность являлись, очевидно, одной из основных черт ее характера. Не каждому открывала она свое сердце. Сдержанность, казавшаяся холодностью, вообще, по-видимому, была свойственна многим Гончаровым. Внешне очень замкнутым был Сергей Николаевич, хотя это был добрейшей души человек; не со всеми, даже близкими, делилась своими чувствами и Екатерина Николаевна.

Несомненно также, что поэт руководил поведением своей молоденькой жены. Опасения, что она по неопытности и доверчивости сделает какой-нибудь ложный шаг, который вызовет осуждение, часто волновали Пушкина, об этом не раз пишет он Наталье Николаевне, особенно в первые годы.

«Слишком приметна была она, – пишет о Наталье Николаевне А. Ф. Онегин,– и как жена гениального поэта, и как одна из красивейших русских женщин. Малейшую оплошность, неверный шаг ее немедленно замечали, и восхищение сменялось завистливым осуждением, суровым и несправедливым».

Пушкин гордился своей молодой женой и ее успехами в обществе. Надо полагать, ей протежировали и высокопоставленные родственницы Н. К. Загряжская и в особенности тетушка Екатерина Ивановна; последняя очень полюбила Наталью Николаевну и стала близким человеком в семье Пушкиных. Это она, главным образом, оплачивала туалеты своей Душки, как она ее называла, заботилась о ней как о родной дочери. Фактических материалов к биографии Натальи Николаевны до сих пор было очень мало.

Попытка охарактеризовать образ жены поэта была сделана известным историком и литературоведом П. Е. Щеголевым в книге «Дуэль и смерть Пушкина». Но и он писал: «Нельзя не пожалеть о том, что в нашем распоряжении нет писем Натальи Николаевны, каких бы то ни было, в особенности к Пушкину. В настоящее время изображение личности Натальи Николаевны мы можем только проектировать по письмам к ней Пушкина». Однако Щеголев подошел к этим письмам очень не объективно. Он умалил содержание внутренней жизни жены поэта, приписывая ей «скудость духовной природы», и свел к светско-любовному романтизму. И самое главное, Щеголев прошел мимо всего того хорошего, что было сказано не только современниками, но и самим Пушкиным о жене. Л Пушкин считал, что жена его прелесть, любил «это милое, чистое, доброе создание», любил душу ее больше красивого лица. Щеголев если и приводит какие-либо положительные отзывы о Пушкиной, то тотчас же их оговаривает: «Кое-где прибавляют: «мила, умна», но в таких прибавках чувствуется только дань вежливости той же красоте. Да, Наталья Николаевна была так красива, что могла позволить себе роскошь не иметь никаких других достоинств». В свете этих высказываний образ Пушкиной оказался отрицательным, без оснований даже для того времени, когда еще не было документов, которыми располагаем мы теперь. Это во многом и надолго предопределило отношение к ней не только широкого круга почитателей поэта, но и ряда исследователей и писателей. О поспешных и неправильных выводах Щеголева писали многие исследователи.

Письма Пушкина к жене впервые были опубликованы И. С. Тургеневым в Париже в 1877 году. Но Тургенев в предисловии к этой публикации освещает только одну сторону вопроса – значение писем как писем Пушкина. Между тем очень важны и интересны высказывания А. И. Куприна о них, который считает, что огромная, всеобъемлющая любовь Пушкина к жене делала и ее счастливой: «Я хотел бы тронуть в личности Пушкина ту сторону, которую, кажется, у нас еще никогда не трогали. В его переписке так мучительно трогательно и так чудесно раскрыта его семейная жизнь, его любовь к жене, что почти нельзя читать это без умиления. Сколько пленительной ласки в его словах и прозвищах, с какими он обращается к жене! Сколько заботы о том, чтобы она не оступилась, беременная, – была здорова, счастлива! Мне хотелось бы когда-нибудь написать об этом… Ведь надо только представить себе, какая бездна красоты была в его чувстве, которым он мог согревать любимую женщину, как он при своем мастерстве слова мог быть нежен, ласков, обаятелен в шутке, трогателен в признаниях!

Вот вы говорите, что найдены и, может быть, будут опубликованы какие-то новые письма Жуковского к Пушкину. Есть будто бы письмо, говорящее с несомненностью о том, что разговоры о легкомысленном поведении его жены не были безосновательны. Мне это жалко и больно… Я хотел бы представить женщину, которую любил Пушкин, во всей полноте счастья обладания таким человеком!»

Нам думается, что эти проникновенные слова, сказанные с такой теплотой и искренностью, не нуждаются в комментариях. Куприн словно заглядывал в будущее, когда жена поэта будет оправдана и завет Пушкина потомкам – «Она ни в чем не виновата» – будет подтвержден документально.

Появившиеся сейчас одна за другой работы доказывают, что мнение о жене поэта в корне изменилось.

В конце зимы 1832 года Наталья Николаевна уже выезжала мало. 19 мая родился первенец – дочь Мария. Восприемниками на крестинах были С. Л. Пушкин и Е. И. Загряжская. Пушкины сняли дачу под Петербургом на Черной речке и лето провели там.

Весной 1832 года в столице появляется Афанасий Николаевич, приехавший просить у царя или субсидии для поправления своих дел в Полотняном Заводе, или разрешения на продажу майоратных владений. Он бывает у Пушкиных, при нем родилась его правнучка Маша. В записных книжках Афанасия Николаевича есть такие заметки: «Мая 22 – Наташе на зубок положил 500»; «Июня 9 – Мите на крестины к Пушкиной дано 100». В ожидании результата своих хлопот дед «развлекается» в столице. Из письма Александры Николаевны мы узнаем, что он посылает дорогие подарки своим любовницам в Заводе. Но старик был, видимо, уже серьезно болен: в тех же записных книжках можно видеть расходы на докторов и лекарства. Получив отказ на свои прошения, он окончательно слег и 8 сентября 1832 года скончался. Хоронить его повезли в Полотняный Завод.

Осенью Пушкин отправился в Москву по поводу своих денежных дел. Не исключено, что смерть главы семьи ускорила его отъезд. Наталья Николаевна, вероятно, хотела знать, не оставил ли дед завещания, какие решения принимаются матерью и братом, не будет ли ей выделена часть наследства или хотя бы уплачены те 12 тысяч, что Гончаровы были должны Пушкину. Александр Сергеевич приехал в Москву 21 сентября и уже на следующий день пишет жене:

«…Дела мои, кажется, скоро могут кончиться, а я, мой ангел, не мешкая ни минуты поскачу в Петербург. Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! На Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну которая тебя грабит. А Маша-то? Что ее золотуха и что Спасский? Ах, женка душа. Что с тобою будет? Прощай, пиши» (22 сентября 1832 года).

А через три дня – новое письмо:

«Какая ты умнинькая, какая ты миленькая! Какое длинное письмо! Как оно дельно! Благодарствуй, женка. Продолжай как начала и я век за тебя буду бога молить. Заключай с поваром какие хочешь условия, только бы не был я принужден, отобедав дома, ужинать в клобе…

Твое намерение съездить к Плетневу похвально, но соберешься ли ты? Съезди, женка, спасибо скажу. Что люди наши? Каково, с ними ладишь? Вчера был я у Вяземской, у ней отправлялся обоз и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства.

…Дела мои принимают вид хороший. Завтра начну хлопотать и если через неделю не кончу, то оставлю все на попечение Нащокину, а сам отправлюсь к тебе, мой ангел, милая моя женка. Покаместь прощай, Христос с тобою и с Машей. Видишь ли ты Катерину Ивановну? Сердечно ей кланяюсь и палую ручку ей и тебе, мой ангел» (25 сентября 1832 года).

Наталья Николаевна, вероятно, ездила к Плетневу, ведавшему издательскими делами Пушкина. Полагаем, что она собиралась это сделать по своей инициативе, возможно, в связи с бумагой, которую прислал Пушкину Дмитрий Николаевич с Полотняного Завода. Поэт не любил всякие деловые хлопоты. Так и здесь он пишет, что если скоро не уладит дела, то оставит все на попечение Нащокина.

В отсутствие мужа Наталья Николаевна принимает своего дальнего родственника, полковника лейб-гвардии гусарского полка Ф. И. Мусина-Пушкина. Пушкин был этим недоволен:

«Нехорошо только, – пишет он, – что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина тебе не следовало, во-первых, потому, что при мне он ни разу не был, а во-вторых, хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням. В следствии сего деру тебя за ухо и цалую нежно, как будто ни в чем не бывало» (27 сентября 1832 года).

В гусарском полку в эти годы служил Иван Николаевич Гончаров, и, возможно, по его рекомендации Мусин-Пушкин отправился с визитом к Пушкиным, не подозревая, что Александра Сергеевича нет в городе. Зная об их родстве (он приходился ей двоюродным дядей), Наталья Николаевна и приняла его. Вряд ли это могло послужить поводом к сплетням, хотя Пушкин в следующем письме пишет: «Вот видишь, что я прав: нечего было тебе принимать Пушкина».

Из этого же письма от 30 сентября мы узнаем, что Наталья Николаевна учится играть в шахматы. «Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе; доскажу после». «Учителем» в данном случае, надо полагать, был кто-нибудь из братьев. Сам Пушкин очень любил шахматы, в библиотеке его были книги по теории этой игры, он даже выписывал французский шахматный журнал. Со слов поэта, и Наталья Николаевна «в шахматы играла изрядно». (Впоследствии играли в шахматы и дочери Пушкиных, об этом упоминает Наталья Николаевна в письмах 1849 года.)

Описывая жене свое времяпрепровождение в Москве, сообщая ей московские новости и вскользь упоминая о «хлопотах по делам», Пушкин ничего не говорит о Гончаровых. И только в последнем письме (около 3 октября) замечает, что в Москву приехал Дмитрий Николаевич. Вероятно, Пушкин ждал его. Но о своих переговорах с ним по поводу наследства и долга совсем не пишет, видимо желая рассказать об этом жене при встрече.

«Брат Дмитрий Николаевич здесь, – сообщает он Наталье Николаевне. – Он в Калуге никакого не нашел акта, утверждающего болезненное состояние отца, и приехал хлопотать о том сюда. С Натальей Ивановной они сошлись и помирились. Она не хочет входить в управление имения, и во всем полагается на Дмитрия Николаевича. Отец поговаривает о духовной; на днях будет он освидетельствован гражданским губернатором. К тебе пришлют для подписания доверенность. Катерина Ивановна научит тебя, как со всем этим поступить. Вяземские едут после 14-го. А я на днях. Следственно, нечего тебе и писать. Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда голову преклонить».

Не так давно в гончаровском архиве нами было обнаружено письмо Натальи Николаевны к брату Дмитрию по поводу этой доверенности. Интересно отметить, что написано оно по-русски.

«31 октября 1832 г.

Нынче едит к вам доверенность, она от того у нас замешкалась, что никакая палата не согласилась засвидетельствовать ту, которую вы прислали, потому что не имеет виду никаких бумаг для удостоверения, что отец не в состоянии править имением, мы даже и словесно не знали какой акт был совершен 31 Майя 1832 года и потому посылаем то, что палата согласилась засвидетельствовать. Так в этом никто более не виноват как вы, потому что на наших словах, без всяких бумаг нам не поверют. Вчера получила я от вас последнее ваше письмо, отвечать на него многаго нечего, писать же к вам что-нибудь не касающие до дел полагаю напрасном, ибо вы должны быть ими слишком заняты, чтоб могли вникнуть во что-нибудь другое. Однако ж скажу вам, что Ваня был ужасно болен, с ним сделалась нервическая лихорадка, и он три дни был совершенно как сумасшедший, теперь слава богу поправился, и есть надежда, что ему дадут отпуск, сегодня ожидает решения. Когда на Завод поедете, Маминьку и сестер перецелуйте. Прощайте, целую вас сердечно —будьте щастливы и поспевайте в делах».

Речь идет о доверенности, о том, чтобы Дмитрию Николаевичу взять на себя как старшему в роде в связи с болезнью отца управление майоратом, минуя законного наследника, Николая Афанасьевича. Доверенность эта должна быть подписана всеми членами семьи. Но для установления опеки требовались соответствующие документы, и здесь возникло затруднение: таких документов не оказалось.

Наталья Ивановна отказалась от управления Заводом и от опеки, надо полагать, учитывая тяжелое финансовое состояние майората, а главное, чтобы оградить от посягательств семьи Ярополец и лично ей принадлежавший капитал.

После длительных хлопот, наконец, опека была утверждена, и Дмитрий Николаевич встал во главе гончаровского майората. Неопытный, «путаник в делах», он поначалу допускал много ошибок, да и в дальнейшем не сумел привести в порядок дела предприятий. Он не обладал «коммерческой хваткой» своего прапрадеда Афанасия Абрамовича, нажившего миллионное состояние. Дмитрий Николаевич выплачивал огромные проценты (иногда они превышали сумму долга!) по обязательствам и закладным и выдавал значительные средства на содержание большой гончаровской семьи, а долги деда так и не смог покрыть до конца своей жизни.

После смерти Афанасия Николаевича у Натальи Ивановны оказались на руках заемные письма на сумму 100 тысяч рублей, полученные ею от свекра, вероятно, для обеспечения внуков. Она продала эти векселя гвардии поручику Василию Павловичу Ртищеву за 60 тысяч наличными, но «без оборота на нее», то есть все претензии должны были предъявляться Дмитрию Николаевичу. Впоследствии в течение многих лет Ртищев неоднократно упоминается в письмах Натальи Ивановны: она очень боится этого кредитора и желает сыну «вырваться из его когтей».

Как мы видим, свои денежные дела Наталья Ивановна устраивать умела. И, конечно, должна была в первую очередь из ртищевских денег уплатить долг Пушкину. Но этого не сделала. Всячески уклонялась она, судя по письмам, и от оплаты долгов своих сыновей, никак не «укладывавшихся» в содержание, назначенное им Дмитрием Николаевичем.

Таким образом, никто из Гончаровых, ни дед, ни Наталья Ивановна, не помогли молодым Пушкиным на первых порах их семейной жизни, и когда 17 тысяч, оставшиеся от закладной Кистенева, были истрачены, постоянная нехватка денег стала остро ощущаться в доме.

По возвращении в Петербург Пушкин смог написать Нащокину письмо только 2 декабря: «Сие да будет моим оправданием в неокуратности. Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартиру, и следственно употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными… К лету будут у меня хлопоты. Нат. Ник. брюхата опять, и носит довольно тяжело. Не придешь ли ты крестить Гаврила Александровича?»

«Беспорядки в доме» понятны. Наталье Николаевне двадцать лет. Она впервые осталась одна без мужа, не имея никакого опыта ведения хозяйства. Слуги пользовались ее мягким характером. Все это прекрасно знал Пушкин и по приезде вынужден был принимать столь энергичные меры. Квартиру Пушкины поменяли, мы полагаем, в связи с ожидаемым прибавлением семейства. Постепенно молодая хозяйка входит в курс домашних дел, это мы видим уже из следующих ее писем.

И вот перед нами новонайденные, неизвестные письма самой Натальи Николаевны Пушкиной!

Написаны они не к Пушкину. И все же эти письма «поистине счастливая находка». Они безусловно редкий подлинный материал, рисующий облик жены поэта. Письма раскрывают нам совершенно новые душевные качества Натальи Николаевны и опровергают утверждение Щеголева, что якобы «главное содержание внутренней жизни Натальи Николаевны давал светско-любовный романтизм». В публикуемых письмах нет и намека на это. Нет в них ни описаний балов, ни вечеров, где бы она «блистала и затмевала». Мы читаем эти письма и как будто впервые знакомимся с женой Пушкина, о которой знали так мало!

Письма Натальи Николаевны за 1833 год, как и все остальные, адресованы старшему брату Дмитрию. Все письма (кроме одного, за 1832 год, приведенного выше) написаны по-французски.

Самое главное для нас в этих письмах – ее отношение к мужу, к семье. Впервые мы узнаём об этом из уст самой Натальи Николаевны, и вряд ли можно переоценить этот драгоценный источник правды, отраженный в безыскусственных письмах милой, деликатной, бесконечно доброй молодой женщины.

Первое письмо 1833 года датировано нами 11 марта.

«(11 марта 1833 г. Петербург)

Я получила твое письмо, милый Митинька, на этих днях, но так как крестьянин уже уехал, а на меня напал один из моих приступов лени, я и не…спешила с ответом. Вороная лошадь еще не продана, но муж мне сказал, что нужно 200 рублей, чтобы выкупить ее у Вистрома; я не делала никаких шагов в этом отношении, потому, что в твоем постскриптуме сказано ничего не говорить об этом моему господину и повелителю в случае если твой верноподданный уже уедет, а раз так и случилось, дело не сдвинулось с места до нового распоряжения твоей милости. Благодарю тебя миллион раз за все, что ты мне прислал, что касается маленького пажа, то я едва его видела, так как он еще не имеет приличного вида и сидит на корточках у печки в кухне; только завтра в воскресенье 12 марта его красивая ливрея будет готова и он совершит свой выход в свет.

Еще одна просьба. Маминька мне передала через Ваню, что гораздо лучше было бы мне иметь четырехместное ландо вместо коляски, и так как я согласилась на это без малейших колебаний, я ей тотчас же написала, и тебе сейчас об этом говорю, с тем чтобы просить тебя уладить это дело, и, если возможно, прислать мне его к Пасхе. Да пожалуйста чтоб ландо был новомодный и красивой ради бога постарайся, а я со своей стороны постараюсь тебя сосватать за X… Я боюсь однако что это письмо не застанет тебя в Заводе, тогда прощай мой ландо к Пасхе, но все же я надеюсь, что Маминька сделает это несмотря на твое отсутствие.

Прощай, дорогой Митинька, нежно целую сестер, я так перед ними виновата, что уж не знаю как просить у них прощения, скажи им, что я их по-прежнему очень люблю и жду не дождусь их обнять. Не передаю ничего Маминьке, потому что я полагаю она в Москве, но если она с вами, нежно ее поцелуй от меня. Всего хорошего Нине и поблагодари ее за сапожки, они прелестны».

Март 1833 года… Наталье Николаевне 21 год, она ждет второго ребенка. У нее разные хозяйственные заботы. Покупка лошади (вероятно, для Дмитрия Николаевича), о чем не следует говорить «господину и повелителю», то есть Пушкину. (Это, конечно, шутка, но вместе с тем и признание властности характера мужа.) И замена коляски более вместительным ландо, на покупку его у Пушкиных денег нет. В Полотняном Заводе было много экипажей и свои каретные мастера. Нанимать извозчика в те времена стоило дорого, примерно 20 рублей в день, иначе говоря, свыше 7 тысяч в год. Поэтому имели своих лошадей и держали кучера. Маленького «пажа» – мальчика для посылок – тоже выписывали с Завода: так дешевле, чем нанимать в Петербурге. Наталья Николаевна прекрасно понимает материальные затруднения семьи и старается сократить расходы.

Что прислал сестре Дмитрий Николаевич? Вероятно, это были всевозможные запасы, которые иногда отправляли Наталье Николаевне из гончаровских поместий: варенье, соленья, битую птицу и т. п., а также полотно домашней выработки, шерстяные носки и чулки для детей. Может быть, был и какой-нибудь подарок от брата. Понравились и сапожки, которые послала Нина, молодая гувернантка семьи Гончаровых. О ней часто очень тепло упоминают в письмах и Наталья Ивановна, и сестры.

Уже третий год Наталья Николаевна живет в Петербурге и никак не может собраться навестить родных. Вот почему она чувствует себя виноватой, особенно перед сестрами. И наконец, в письме упоминается «X…» – графиня Надежда Чернышева, к которой безуспешно сватался Дмитрий Николаевич.

Весною 1833 года Пушкины вновь сняли дачу на Черной речке и вскоре переехали туда. 6 июля Наталья Николаевна родила там сына, которого в честь отца назвали Александром. На крестины приезжал из Москвы Павел Воинович Нащокин: Пушкин непременно хотел, чтобы друг был крестным отцом его первого сына.

Наталья Ивановна, видимо, была обрадована рождением внука и даже послала дочери в подарок 1000 рублей. Учитывая ее скупость, этот жест заслуживает внимания. «Пушкин написал мне, – читаем мы в ее письме к Дмитрию Николаевичу, – чтобы сообщить о благополучном разрешении Таши, она родила мальчика, которого нарекли Александром. Я полагаю, он известил также и тебя. Он рассчитывает через несколько недель приехать в Москву и спрашивает моего разрешения заехать в Ярополец и навестить меня, что я принимаю с удовольствием».

Мы уже говорили, что царь разрешил Пушкину работать в архивах и назначил жалованье. Архивы увлекли Пушкина: «сколько отдельных книг можно составить тут! Сколько творческих мыслей тут могут развиться», – читаем мы в его письме Погодину от 5 марта 1833 года. И действительно, изучая материалы эпохи Петра I, он встречает много сведений о пугачевском восстании и решает написать книгу о Пугачеве. Помимо интереса к этому историческому событию, Пушкин рассчитывал путем издания книги поправить и свои материальные дела.

Для такой большой работы нужно было посетить места, связанные с восстанием, а затем, уединившись в Болдине, закончить ее. Поэт ходатайствует об отпуске на несколько месяцев. В письме к ближайшему помощнику Бенкендорфа Мордвинову он поясняет причины, побуждающие его взять столь длительный отпуск:

«…В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу давно мною начатую, и которая доставит мне деньги в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря государя, имеют цель более важную и полезную.

Кроме жалованья, определенного мне щедростью его величества нет у меня постоянного дохода, между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.

Может быть государю угодно знать какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии…» (30 июля 1833 года).

Горькая ирония сквозит в каждой строчке этого письма: поручив Пушкину громадную историческую работу, Николай I не пожелал обеспечить прожиточный минимум семье великого поэта. Определенного «щедростью» царя жалованья могло хватить только на оплату квартиры и дачи. Кистеневские деньги были прожиты, на «суетные занятия», то есть литературные, являвшиеся основным источником денег для существования, времени было мало.

Маем-июнем 1833 года можно датировать найденное нами в 1970 году письмо Александра Сергеевича к Дмитрию Николаевичу Гончарову.

Приведем это письмо.

«Дорогой Дмитрий Николаевич!

Ваше письмо пришло как раз в то время, когда я собирался вам писать, чтобы поговорить с вами о моих затруднениях в связи с предстоящими родами Наташи, и о деньгах, которые мне будут крайне нужны. Таким образом, наши с вами просьбы были бы обоюдны. Между тем, мне удалось кое-что сделать. Князь Владимир Сергеевич Голицын сейчас находится здесь, и я с ним говорил о вас и вашем деле. Он мне показался расположенным оказать вам услугу и сказал, что в конце месяца будет в Москве, где вы сможете с ним переговорить. Если Вы устроите этот заем, я вас попросил бы одолжить мне на шесть месяцев 6000 рублей, в которых я очень нуждаюсь и которые не знаю где взять; так как князю Голицыну совершенно все равно одолжить 35 или 40 000, и даже больше, это тот источник, из которого вы будете так добры почерпнуть, если возможно. – Я не могу сделать этого сам, потому что не могу дать ему иной гарантии кроме моего слова, и не хочу подвергать себя возможности получить отказ. – Так как вы глава семейства, в которое я имел счастье войти, и являетесь для нас настоящим добрым братом, я решаюсь надоедать вам, чтобы поговорить о моих делах. Семья моя увеличивается, служба вынуждает меня жить в Петербурге, расходы идут своим чередом, и так как я не считал возможным ограничить их в первый год своей женитьбы, долги также увеличились. – Я знаю, что в настоящее время вы не можете ничего сделать для нас, имея на руках сильно расстроенное состояние, долги и содержание целого семейства, но если бы Наталья Ивановна была так добра сделать что-либо для Наташи, как бы мало то ни было, это было бы для нас большой помощью. Вам известно, что зная о ее постоянно стесненных обстоятельствах я никогда не докучал ей просьбами, но необходимость и даже долг меня к тому вынуждают, – так как, конечно, не ради себя, а только ради Наташи и наших детей я думаю о будущем. Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литературным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это печально и приводит меня в уныние. Вы знаете, что Наташа должна была получить 300 душ от своего деда; Наталья Ивановна мне сказала сначала, что она дает ей 200. Ваш дед не смог этого сделать, да я даже и не рассчитывал на это; Наталья Ивановна опасалась, как бы я не продал землю и не дал ей неприятного соседа; этого легко можно было бы избежать, достаточно было бы включить оговорку в дарственную, по которой Наташа не имела бы права продать землю. Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик, хотя меня в этом и упрекали, но что поделаешь? Если вы полагаете, что в этом письме нет ничего такого, что могло бы огорчить Наталью Ивановну, покажите его ей, в противном случае поговорите с ней об этом, но оставьте разговор, как только вы увидите, что он ей неприятен. Прощайте».

Князь Голицын, о котором говорится в письме, сын одной из племянниц Потемкина, был очень богатым человеком. В описываемое время он жил в Москве. Но Дмитрий Николаевич знал его, очевидно, не так близко, чтобы просить о таком крупном займе. Пушкин же был хорошо знаком как с самим Голицыным, так и его семьей, на это и рассчитывал Дмитрий Николаевич.

Письмо говорит о материальных затруднениях семьи Пушкина (видимо, нужно было уплатить какой-то неотложный долг). Главное же в нем – стремление обеспечить будущее детей. Впервые мы узнаем, что Наталья Ивановна предполагала выделить дочери часть Яропольца, но своего обещания не выполнила. По-видимому, сама Наталья Николаевна по скромности характера не осмеливалась обращаться к матери и просила об этом мужа. Пушкину было «чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор», но он сделал это ради жены и детей. Кажется, будто какое-то бессознательное предчувствие владело Пушкиным все эти годы, когда он так настойчиво стремится получить хоть какое-нибудь скромное пристанище, где бы мог жить и работать и которое смог бы передать в наследство детям. Савкино, Ярополец, Никулино (о нем речь впереди) – все это попытки воплотить в жизнь свои мечты, так и оставшиеся неосуществленными…

Сведений о том, получил ли Гончаров эти деньги у Голицына, не имеется, и что ответил Дмитрий Николаевич Пушкину на его письмо, мы тоже не знаем. Но он несомненно показывал его Наталье Ивановне: они постоянно пересылали друг другу письма родных или копии с них и договаривались, как поступить в том или ином случае. Полагаем, что Дмитрий Николаевич ответил уклончиво, и Пушкин решил переговорить с Натальей Ивановкой обо всем лично.

 

Долгая разлука

7 августа 1833 года было дано высочайшее разрешение на четырехмесячный отпуск, и Пушкин собрался в дорогу, оставив жену с детьми на даче на Черной речке, по-прежнему под покровительством тетушки Екатерины Ивановны. 23 августа вечером он приехал в Ярополец и пробыл там не несколько часов, как предполагал, а более суток. Позднее, уже из Москвы, послал жене письмо с описанием своего пребывания у тещи.

«26 авг. Москва

Поздравляю себя со днем твоего ангела, мой ангел, цалую тебя заочно в очи – и пишу тебе продолжение моих похождений – из антресолей вашего Никитского дома, куда прибыл я вчера благополучно из Ярополица. В Ярополиц приехал я в середу поздно. Наталья Ивановна встретила меня как нельзя лучше. Я нашел ее здоровою, хотя подле нее лежала палка, без которой далеко ходить не может. Четверг я провел у нее. Много говорили о тебе, о Машке и о Катерине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее, однако с меньшей уже горечью. Ей очень хотелось бы, чтобы ты будущее лето провела у нее. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды над прахом твоего прадедушки Дорошенки, к которому ходил я на поклонение. Семен Федорович, с которым мы большие приятели, водил меня на его гробницу и показывал мне прочие достопамятности Ярополица. Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам и прибудут с варением и наливками. Таким образом набег мой на Ярополец был вовсе не напрасен. Теперь, жинка, послушай, что делается с Дмитрием Николаевичем. Он как владетельный принц влюбился в графиню Надежду Чернышеву по портрету, услыша, что она девка плотная, чернобровая и румяная. Два раза ездил он в Ярополец в надежде ее увидеть, и в самом деле ему удалось застать ее в церкве. Вот он и полез на стены. Пишет он из Заводов, что он без памяти от la charmante et divine comtesse, что он ночи не спит… и непременно требует от Натальи Ивановны, чтоб она просватала за него la charmante et divine comtesse; Наталья Ивановна поехала к Крутиковой и выполнила комиссию. Позвали la divine et charmante, которая отказала на отрез. Наталья Ивановна беспокоится о том, какое действие произведет эта весть. Я полагаю, что он не застрелится. Как ты думаешь? А надобно тебе знать, что он дело затеял еще зимою и очень подозревал la divine et charmante comtesse в склонности к Муравьеву (святому). Для сего он со всевозможною дипломатическою тонкостию пришел однажды спросить его, как Скотинин у своего племянника: Митрофан, хочешь ли ты жениться? Видишь какой плут! и нам ничего не сказал. Муравьев отвечал ему, что скорей он будет монахом, а брат и обрадовался, и ну просить у графини son coeur et sa main, уверяя ее письменно, qu il nest plus dans son assiette ordinaire. Я помирал со смеху, читая его письмо, и жалею, что не выпросил его для тебя. Из Яропольца выехал я ночью и приехал в Москву вчера в полдень…»

Пушкин, вероятно, с интересом ехал в эти места, так как в Волоколамском уезде еще в давние времена, в XVI—XVII веках, жили предки Пушкиных, Головины и Ржевские, история которых, конечно, была хороша знакома поэту.

Великолепная старинная усадьба Гончаровых несомненно произвела на него большое впечатление, хотя давно не ремонтировавшийся дворец, построенный, как говорит предание, по проекту знаменитого Растрелли, и показался «разоренным».

Надо сказать, что после рождения внучки и особенно внука отношение Натальи Ивановны к Пушкину изменилось к лучшему. Этим и объясняется ее радушный прием. Мы увидим в дальнейшем, как тепло отнесется она к детям Пушкиных и тогда, когда Наталья Николаевна в 1834 году приедет с ними погостить в Ярополец.

Семен Федорович Душин, с которым Пушкин гулял по парку и посетил могилу Дорошенко, личность, о которой следует сказать несколько слов. Это управляющий Яропольца, человек, близкий Наталье Ивановне. В течение двадцати лет он вершил всеми делами Яропольца и имел очень большое влияние на нее. Семья говорила, что он ее грабит, а Пушкин в 1831 году писал Нащокину, что хочет «спасти от банкрутства тещи моей и от лап Семена Федоровича» бриллианты, те самые, что «подарила» Наталья Ивановна дочери к свадьбе. Так что пушкинское «мы большие приятели» – это, конечно, ирония.

Немало места в письме поэта занимает сватовство Дмитрия Николаевича к графине Надежде Чернышевой. Он, разумеется, знал, что это весьма интересует Наталью Николаевну, но была еще одна причина, почему он так подробно писал об этом. О ней мы скажем далее.

Пушкин ничего не говорит о самих Чернышевых. А они были соседями Гончаровых (усадьбы их стояли почти рядом) и, что самое интересное, довольно близкими родственниками Пушкиных.

Григорий Иванович Чернышев, придворный вельможа, богатейший помещик, владелец майората, и жена его Елизавета Петровна имели шесть дочерей и одного сына – Захара, будущего декабриста. В описываемое нами время матери уже не было в живых. Все дети получили прекрасное образование. Дочери славились своей красотой и пользовались большим успехом в обществе.

Чернышевы – высококультурная, демократически настроенная семья.

Расскажем о ней хотя бы кратко. Одна из сестер, Александра Григорьевна, вышла замуж за капитана Генерального штаба Никиту Михайловича Муравьева, участника декабрьского восстания 1825 года, впоследствии осужденного на каторжные работы. Известно, что она последовала за мужем в Сибирь и передала декабристам послание Пушкина.

Другая сестра, Елизавета Григорьевна, была замужем за Александром Дмитриевичем Чертковым, историком и археологом, владельцем знаменитой чертковской библиотеки. Они жили в Москве. В одном из писем к жене Пушкин сообщал, что обедал у Чертковых. Возможно, он иногда заходил к ним, интересуясь редкостной библиотекой.

Третья сестра, Наталья Григорьевна, вышла замуж за Николая Николаевича Муравьева-Карского, участника Отечественной войны 1812 года, впоследствии замечательного полководца, друга декабристов.

Муж четвертой из сестер, Веры Григорьевны, Федор Петрович Пален, был знаком с Пушкиным еще в Одессе и, вероятно, встречался впоследствии и в Петербурге. Интересно отметить, что Федор Петрович – сын известного П. Л. Палена, одного из организаторов убийства Павла I.

Старшая Чернышева, Софья Григорьевна, заменившая сестрам мать, вышла замуж за Ивана Гавриловича Крутикова; ему после декабрьских событий и осуждения Захара Чернышева передали во владение в составе Чернышевского майората и Ярополец. В письмах Натальи Николаевны и сестер Гончаровых нередко упоминаются Вера Пален, Софья Кругликова и Надежда Чернышева, которые бывали в доме Пушкиных в Петербурге; Гончаровы и Наталья Николаевна также ездили к ним.

В одном из писем к сыну, Льву Сергеевичу, Надежда Осиповна Пушкина писала, что виделась с Елизаветой Григорьевной Чертковой, которая говорила, что «с удовольствием вспоминает время, когда мы так часто бывали вместе». Слово «мы» говорит о том, что и старики Пушкины были хорошо знакомы с Чернышевыми.

Единственный и горячо любимый сын Чернышевых – Захар Григорьевич – состоял в декабристской организации и был сослан сначала на каторгу в Читинский острог, а потом на поселение. Благодаря хлопотам отца в 1829 году его перевели рядовым в действующую армию на Кавказ, где он принимал участие в сражениях и был ранен в грудь навылет. Здесь он летом виделся с Пушкиным, следовавшим в Арзрум. Лишь в марте 1833 года Захар Чернышев был произведен в офицеры и получил право на длительный отпуск. Известно, что в 1833 году он посетил своих родных. Надо полагать, летом этого года он был в Яропольце и Пушкин вновь виделся с ним. Вот почему в его письме так много внимания уделяется сватовству Дмитрия Николаевича, книгам, вареньям и наливкам – и ни слова о Чернышевых. Осторожности ради, опасаясь перлюстрации, Пушкин умолчал в письме к жене о свидании с декабристом, разговор с которым должен был быть для него чрезвычайно интересным.

Надежда Григорьевна Чернышева – младшая дочь – блистала оригинальной красотой. Родственник Чернышевых М. Д. Бутурлин в своих воспоминаниях так пишет с ней: «Роста была мужского, смуглая как цыганка и с сильно киноварным румянцем во всю щеку до самых ушей, с выразительными темными глазами. Брови были густы и горизонтальны, а волоса темные». (Пушкин: «Девка плотная, чернобровая и румяная».)

Пушкин пишет о сватовстве шурина в весьма иронических тонах. Не смотрели серьезно на возможность этого брака и сестры Гончаровы, хотя Наталья Николаевна и говорит, что постарается сосватать его за X, то есть за Чернышеву. Дмитрий Николаевич не являлся, по понятиям того времени, подходящей партией для богатой и знатной графини Чернышевой. Был он также немного глуховат и заикался; не унаследовал Дмитрий Николаевич и красоту членов семьи Гончаровых. Так что шансы его были очень малы. Однако он не оставлял этой надежды вплоть до 1835 года, когда на свое вторичное предложение получил решительный отказ.

Пушкин ничего не пишет жене о тех вопросах, которые были им подняты в письме к Дмитрию Николаевичу, хотя, несомненно, об этом шла речь в разговорах с тещей, так же как и о пресловутых 12 тысячах, что Гончаровы были должны Пушкину. Полагаем, что он не закончил переговоров, собираясь заехать в Ярополец на обратном пути. Однако Наталья Ивановна предупредила его намерение и послала Пушкину следующее письмо в Москву.

«4 ноября 1833 г. Ярополец

Дорогой Александр Сергеевич, при вашем проезде через Ярополец, мне помнится, вы сказали, что надеетесь на возвратном пути застать меня здесь; но Дмитрий, как хороший сын, настойчиво просит меня вернуться в Завод; не зная в точности времени вашего возвращения и опасаясь плохих дорог, я сегодня покидаю Ярополец. На случай, если вы намеревались заехать сюда лишь с целью застать меня, я считаю необходимым предупредить вас о своем отъезде. Но если вы предпочитаете следовать этой дорогой, то в этом случае я буду очень рада, если Ярополец послужит для вас удобной станцией. Письма ко мне Натали свидетельствуют о нетерпении, с каким она ждет вас; кажется она готова даже рассердиться на ваше отсутствие; она сообщает мне успокоительные вести о детях. Желая вам скорого и благополучного возвращения к семье и присоединяя к этому самые искренние пожелания вам счастья, я никогда не перестану быть вашим другом.

Н.Г.

P. S. Ваши книги, так же как и другие вещи, будут к вам высланы по первому санному пути при первой же оказии».

Наталья Ивановна всячески оправдывается, что уехала, не дождавшись зятя: и хороший сын требует ее возвращения, и жена с нетерпением ждет Пушкина, а потому лучше всего ему вернуться в лоно семьи, не тратя времени на поездку в Ярополец! Видимо, поразмыслив после отъезда Пушкина, она решила уклониться от встречи с зятем и, возможно, принятия каких-либо обязательств. Таким образом, несмотря на улучшение отношений с зятем, Наталья Ивановна, видимо, осталась верна себе, когда дело коснулось денежных вопросов, и так и не выделила части своего поместья Пушкиным, как обещала.

Получив письмо тещи, Пушкин, естественно, к ней на обратном пути не заехал.

За время своего путешествия по пугачевским местам Пушкин посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск и Оренбург, выезжая иногда в окрестные места для бесед со старожилами, которые могли бы ему рассказать о минувших событиях. В октябре он, наконец, приехал в Болдино, чтобы там поработать над собранными материалами. Таким образом, Пушкин отсутствовал целых три месяца.

Впервые супруги расстались на столь долгий срок. До нас дошло 16 писем Пушкина к жене за этот период. Мы приведем только некоторые из них (с сокращениями), касающиеся главным образом Натальи Николаевны, рисующие отношения между мужем и женой.

«Мой ангел, кажется я глупо сделал что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик, аптекарь, m-le Sichler etc, у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом. А это еще хорошая сторона картины – что если у тебя опять нарывы, что если Машка больна? А другие непредвиденные случаи… Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну – и явлюсь к тебе. Однако буду в Симбирске, и там ожидаю найти писем от тебя. Ангел мой, если ты будешь умна, т. е. здорова и спокойна, то я тебе из деревни привезу товару на сто рублей, как говорится. Что у нас за погода! Дни жаркие, с утра маленькие морозы – роскошь! Так ли у Вас? Гуляешь ли ты по Черной Речке или еще взаперти? Во всяком случае береги себя. Скажи тетке, что хоть я и ревную ее к тебе, но прошу Христом и богом тебя не покидать и глядеть за тобою. Прощайте, дети, до Казани. Цалую всех все равно крепко – тебя в особенности» (2 сентября 1833 года. Нижний Новгород).

«…Сегодня был я у губернатора генерала Бутурлина. Он и жена его приняли меня очень мило и ласково; он уговорил меня обедать завтра у него. Ярманка кончилась – я ходил по опустелым лавкам. Они сделали на меня впечатление бального разъезда, когда карета Гончаровых уже уехала. Ты видишь, что несмотря на городничиху и ее тетку я все еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно палую куда ни попало. Addio mia bella, idol mio, mio bei tesoro, quando mai Li rivedro…» (Нижний Новгород. Второе письмо от 2 сентября 1833 года).

Пушкин делится с Натальей Николаевной своими впечатлениями о поездке. Скучает. Вид опустевшей ярмарки напоминает ему бальный разъезд, когда Наташа Гончарова уже уехала…

Третьего сентября он обедал у губернатора Михаила Петровича Бутурлина. На обеде присутствовала близкая знакомая губернаторши Лидия Петровна Никольская. Она оставила интересные воспоминания о встрече с поэтом. Вот что пишет Никольская:

«…В этот день у Бутурлиных обедал молодой человек, нас не познакомили, и я не знала кто он. Я запомнила наружность этого гостя, по виду ему было более 30 лет. Он носил баки. Немного смуглое лицо его было оригинально, но некрасиво: большой открытый лоб, длинный нос, толстые губы – вообще неправильные черты. Но что у него было великолепно – это темно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные. Нельзя передать выражение этих глаз: какое-то жгучее, и при том ласкающее, приятное. Я никогда не видела лица более выразительного: умное, доброе, энергичное. Когда он смеялся, блестели его белые зубы. Манеры у него были светские, но слишком подвижные. Он хорошо говорит: ах, сколько было ума и жизни в его неискусственной речи! А какой он веселый, любезный, прелесть! Этот дурняшка мог нравиться…»

Замечательный портрет Пушкина, так живо, непосредственно и искренне нарисованный молодой женщиной!

«Мой ангел, здравствуй, – пишет Пушкин. – Я в Казани с 5, и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону.

Погода стоит прекрасная, чтобы не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать все, что предполагал видеть и в конце сент. быть в деревне.

Здорова ли ты? Здоровы ли вы все? Дорогой я видел годовалую девочку, которая бегает на карачках, как котенок, и у которой уже два зубка. Скажи это Машке…» (Казань, 8 сентября 1833 года).

«Пишу тебе из деревни поэта Языкова, к которому заехал и не нашел дома. Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел – но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом! Как тебе не совестно! Не могла ты мне сказать в четырех строчках о себе и о детях. Ну, так и быть. Дай бог теперь быть тебе здоровой. Я рад, что Сергей Николаевич будет с тобою, он очень мил и тебе не надоест… Если дом удобен, то нечего делать, бери его, но уж по крайней мере усиди в нем. Меня очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплотясь со старыми. Я путешествую кажется с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. И сплю и вижу приехать в Болдино, и там запереться… Цалую тебя и всех вас – благословляю детей от сердца. Береги себя. Я рад, что ты не брюхата. Кланяюсь Катерине Ивановне и брату Сергею» (12 сентября 1833 года. Село Языково).

«Я здесь со вчерашнего дня. На силу доехал, дорога прескучная, погода холодная. Завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дни три – и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу.

Что женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя, кабы не стыдно было, возвратился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой! А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что же будет – в постеле?…Как ты ладишь со своим домом? Боюсь, людей у тебя мало; не наймешь ли ты кого? На женщин надеюсь, но с мужиками как тебе ладить? Все это меня беспокоит – я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай бог им здоровья – и тебе, женка. Прощай женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни. Цалую тебя и вас благословляю…» (19 сентября 1833 года. Оренбург).

Сколько любви, сколько нежности в письмах Пушкина: «Mia bella, idol mio, mio bei tesoro»… Для него нет никого прекраснее, нет дороже, нет ближе этой женщины.

Пушкин беспокоится о здоровье жены и детей. У Натальи Николаевны после родов бывала грудница, вот почему он спрашивает о нарывах.

Забота о семье красной нитью проходит через все письма. Пушкин понимает, что оставил жене недостаточно денег, что ей трудно справляться с хозяйством. Предугадывает и «непредвиденный случай»: Наталья Николаевна сняла новую квартиру. Поэта радует, что у них в это время живет Сергей Николаевич. Все же мужчина в доме.

Вот перед нами еще два письма Натальи Николаевны к Дмитрию Николаевичу за 1833 год, перекликающиеся с письмами мужа.

«Пятница 1 сентября (1833 г. Черная речка)

Тысячи извинений, дорогой Митя, что я так запоздала с ответом, но что поделаешь, у меня опять были нарывы, как и в прошлом году, они причинили мне ужасные страдания и это помешало мне ответить тебе раньше. Спешу это сделать сейчас, чтобы утешить тебя по поводу твоих обманутых надежд в отношении графини Чернышевой; что делать, дорогой друг, примирись с этим. Я думаю, ты прав в своих предположениях; мне кажется, это Муравьев (святой) вредит тебе в этом деле; я знаю, что в прошлом году он провел все лето в Ярополице, живя в постоянном общении со всей семьей, что ж ты хочешь, чтобы он, при его красоте, не произвел впечатления на молодую девушку. Что касается тебя, то, зная твое благоразумие, я надеюсь, что твоя страсть потухнет так же быстро, как и зажглась. Скажи мне только, узнав об отказе, ты не думал о самоубийстве?

Знаешь ли ты о коварных намерениях, которые имеет в отношении тебя Сережа? Он утверждает, что если ты женишься на графине Черны – или на какой-нибудь другой женщине, он не посовестится ее обольстить, чтобы, как он говорит, вытянуть от тебя побольше денег через посредство твоей жены. (Как ты это находишь?) Советую тебе остерегаться этого молодого человека, ты знаешь какой он предприимчивый.

По поводу денег у меня к тебе просьба, которая возможно удивит тебя, но что делать, я сейчас в таком затруднительном положении и не могу обратиться к мужу, местопребывания которого не знаю, потому что он путешествует по России и только в конце сентября или начале октября будет в своем Нижегородском поместье, вот почему я беру на себя смелость умолять тебя помочь мне в том стесненном положении, в каком я нахожусь, прислав по крайней мере несколько сот рублей, если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись, что я обратилась к тебе с этой просьбой. Будь уверен, дорогой друг, что только необходимость вынуждает меня прибегать к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не решилась беспокоить тебя в то время, когда ты чуть ли не собираешься застрелиться.

Мой муж оставил мне достаточно денег, но я была вынуждена все их отдать хозяину квартиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придется дать задаток 1600 рублей, вот почему я теперь без копейки в кармане. Ради бога, ответь мне поскорее; до 15 числа этого месяца твое письмо еще может застать меня на Черной речке, а позднее я буду уже в городе. Я дала бы тебе адрес моего нового дома, но я сама еще точно его не знаю; мне кажется, это дом некоего г-на Оливье, но вряд ли это тебе поможет. Прощай, дорогой Митинька, нежно целую тебя и прошу, пожалуйста, не сердись на меня за мою просьбу и забудь о ней, если ты не можешь ее выполнить».

«27 сентября 1833 г. Петербург

Я только что получила твое письмо, дорогой Дмитрий, и благодарю тебя миллион раз за 500 рублей, которые ты мне позволяешь занять. Я их уже нашла, но с обязательством уплатить в ноябре месяце. Как ты мне уже обещал, ради бога, постарайся быть точным, так как я в первый раз занимаю деньги, и еще у человека, которого мало знаю, и была бы в очень большом затруднении, если бы не сдержала слова. Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выразить тебе за них мою признательность, еще немного н я осталась бы без копейки, а оказаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно. Денег, которые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твердое местопребывание. Пишу тебе сейчас только об этом, я должна идти одеваться, чтобы обедать в гостях.

Нежно тебя целую, Сережа также. Он пробудет у меня до 8 октября, а потом уедет в Новгород. Смотри на обороте.

Вот мой адрес: у Цепнаго моста, против Пантелеймана в доме Оливье».

Письмо от 1 сентября писалось после того, как Наталья Николаевна получила пушкинское письмо из Москвы с описанием его пребывания в Яропольце. Отголоски его мы видим здесь. Пушкин спрашивает, не застрелится ли Дмитрий Николаевич, получив отказ на свое предложение, и Наталья Николаевна задает тот же вопрос. Все это, конечно, в шутку. Шутит она и по адресу брата Сергея, к которому, кстати сказать, очень хорошо относился Пушкин. Упоминаемый Андрей Муравьев, сосед Чернышевых, так же как и Дмитрий, был очень увлечен Надеждой Григорьевной, но и он не имел успеха. Позднее, в 1838 году, она вышла замуж за князя Г. А. Долгорукого.

Пушкин уехал надолго, поэтому Наталье Николаевне пришлось самой впервые сделать важный шаг в семейной жизни – снять новую квартиру. Надо сказать, что в те времена было принято, уезжая на все лето на дачу (а тогда жили за городом подолгу, по 5—6 месяцев), оставлять в целях экономии старую квартиру, а осенью переезжать на другую. Очевидно, так делали и Пушкины. За шесть лет жизни в Петербурге они сменили несколько квартир.

Надо полагать, Наталья Николаевна сняла на этот раз квартиру побольше, чтобы детские комнаты были просторнее и кабинет Пушкина расположен поудобнее. И несомненно, сделала это при помощи тетушки Екатерины Ивановны, которая, вероятно, и подыскала эту квартиру; Наталья Николаевна даже не твердо знает адрес, съездив туда только один раз ее посмотреть.

Пушкин считал, что квартира дороговата. 12 сентября он писал жене: «Если дом удобен, то нечего делать, бери его, но уж по крайней мере усиди в нем». А 8 октября из Болдина: «… слава богу… что ты хоть и дорого, но дом нашла».

Уже первые письма Натальи Николаевны к Дмитрию позволяют нам по-новому судить и о ее отношении к мужу. Вынужденная обратиться к брату за помощью, она подчеркивает, что муж оставил ей достаточно денег и что в ее затруднении виновата она одна. Далеко не случайно во втором письме она повторяет брату: «…денег, которые муж мой мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения…» Дмитрий Николаевич, отвечая сестре на письмо от 1 сентября, по-видимому, упрекнул Пушкина в том, что он, уезжая, не обеспечил семью нужной суммой денег. Это обидело и задело Наталью Николаевну, и она вынуждена была вторично подчеркнуть, что муж и не подозревает, что она испытывает недостаток в деньгах. Сдержанная и деликатная, она ни одним словом не намекает брату на его бестактность, но письмо ее так кратко и сухо, что это можно прочесть между строк.

Первого октября Пушкин, наконец, приехал в Болдино и на другой же день написал жене.

«Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня – думал здесь найти от тебя письма, и не нашел ни одного. Что с вами? Здорова ли ты? Здоровы ли дети? Сердце замирает как подумаешь.

…Въехав в границы Болдинские, встретил я попов, и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи. Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня – искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку. Авось сохранят тебя от искушения рассеянности…

Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами, а на молоденьких шестидесятилетних и не глядел… Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать, и потом к тебе с добычею…

Прости – оставляю тебя для Пугачева. Христос с вами, дети мои. Цалую тебя, женка, будь умна и здорова» (2 октября 1833 года. Болдино).

«Мой ангел, сейчас получаю от тебя вдруг два письма, первые после Симбирска. Как они дошли до меня, не понимаю: ты пишешь в Нижегородскую губ. в село Абрамове, оттуда etc. А об уезде ни словечка… Воображаю твои хлопоты и твою досаду; слава богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы… Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пуг.[ачеве], а стихи пока еще спят. Коли царь дозволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов, и заживем припеваючи… Цалую и благославляю всех вас. Кланяюсь и от всего сердца благодарю тетку Катерину Ивановну за ее милые хлопоты. Прощай» (8 октября 1833 года. Болдино).

«Мой ангел, одно слово: съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (год. 1774 и 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь. Что твои обстоятельства? Что твое брюхо? Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с ц.[арем], ни с женихом княжны Любы. Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины… Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, да и фигурой. Чего тебе больше? Прости, цалуя Вас и благословляю. Тетке цалуя ручку. Говорит ли Маша? Ходит ли? Что зубки? Саше подсвистываю. Прощай» (11 октября 1833 года. Болдино).

«Получил сегодня письмо твое от 4-го окт. и сердечно тебя благодарю. В прошлое воскресенье не получил от тебя письма и имел глупость на тебя надуться, а вчера такое горе взяло, что (давно) и не запомню, чтобы на меня находила такая хандра. Радуюсь, что ты не брюхата, и что ничто не помешает тебе отличаться на нынешних балах… Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности – не говорю уж о беспорочности поведения, которое относится не кто и как чему-то важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графинею Саллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у нее поклонников. Все равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня Кистеневских моих мужиков.

Кто же еще за тобой ухаживает кроме Огорева? Пришли мне список по азбучному порядку. Да напиши мне также где ты бываешь, и что Карамзины, Мещерская и Вяземские… Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! – а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него. О себе тебе скажу, что я работаю лениво, через пень колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты, бог знает, что со мною делается. Старам стала и умом плохам. Приеду оживиться твоею молодостию, мой ангел. Но не жди меня прежде конца ноября; не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж. А ты не брани меня…» (21 октября 1833 года. Болдино).

«Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты кажется не путем искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало… Прошу, чтобы у меня не было этих академических завтраков. Теперь, мой ангел, цалую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка, только не загуливайся, и меня не забывай… Опиши мне свое появление на балах, которые, как ты пишешь, вероятно уже открылись – да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской бырышнею, всё, что не comme il faut, все, что vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя.

Ты спрашиваешь как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей, и лежу до 3-х часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верьхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До 9 часов – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо…» (30 октября 1833 года. Болдино).

Пушкин долго не получал писем от жены, так как она неточно написала адрес. Беспокойство мешало ему сосредоточиться. Но наконец вдохновение пришло, и он принялся за работу: «Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины…» – сообщает он Наталье Николаевне 11 октября.

Болдинские письма поэта, нам кажется, следует рассмотреть отдельно от предыдущих. Пока поэт путешествовал, был занят сбором материалов к своей работе, встречался с новыми людьми, а семья жила на даче вместе с Екатериной Ивановной, у него не возникало беспокойства в отношении появления Натальи Николаевны в свете.

Но вот наступил октябрь, Пушкины вернулись с дачи, поселились в новом доме. Возобновился «сезон» в петербургском высшем обществе, открылись двери великосветских гостиных, начали приходить приглашения на вечера и балы, от которых тогда не было принято отказываться. Видимо, выезжала и Наталья Николаевна, конечно, не одна, а с тетушкой Загряжской. Пушкин знал, что ее всегда окружает толпа поклонников, и этим вызваны его опасения, что она без него будет вести себя не так, как ему хотелось бы. Поэт был старше своей Наташи на тринадцать лет, и по письмам его чувствуется, что он относился к ней в первые годы как к девочке, которую надо оберегать и постоянно предостерегать. Он был уверен в любви своей жены, но все же ему не нравились некоторые воздыхатели, окружавшие Наталью Николаевну, имена которых он желает знать «по азбучному порядку».

Вполне естественно, что ей, молодой женщине, нравилось поклонение мужчин. Кто может упрекнуть ее в этом? Не надо забывать и того, что сам Пушкин, гордившийся красотой своей жены, охотно вывозил ее в свет, особенно в первые годы.

Многое зависело от настроения Пушкина в данную минуту и от обстоятельств. То он пишет: «Кокетничать тебе не мешаю», то: «Ты кажется не путем искокетничалась» и тут же: «цалую тебя, мой ангел, как ни в чем не бывало». «Гуляй, женка… только меня не забывай».

В 1834 году, когда Наталья Николаевна поехала в Москву к своим родным, Пушкин пишет: «Кокетничать позволяю сколько душе угодно», то есть разрешает ей вдали от «большесветия» вести себя свободнее, зная, что она никогда не переступит установленных норм поведения.

В словаре В. И. Даля, современника Пушкина, слово «кокетничать» означает: строить глазки, жеманничать, рисоваться. Конечно, Пушкин ни на минуту не мог себе представить, что его жена может вести себя подобным образом. В его понимании «не кокетничать» значило вести себя в обществе сдержанно, он требовал от нее «холодности, благопристойности и важности», опасаясь, что живость характера и естественность поведения Натальи Николаевны могут дать повод к осуждению и сплетням в чопорном светском обществе.

Даже Щеголев, давший отрицательную характеристику жене поэта, писал: «В кокетстве раздражала Пушкина больше всего общественная, так сказать, сторона его. Интимная же сторона, боязнь быть «кокю», не волновала так Пушкина. Эту особенность взглядов Пушкина на кокетство надо подчеркнуть и припомнить при изложении истории столкновения его с Дантесом».

Положение Пушкина в дворцовых кругах и светском обществе было трудное. Великий поэт, гордость России, он был вынужден в силу многих обстоятельств вращаться в этом обществе. Зависть, злоба и недоброжелательность окружали Пушкиных, и каждый неловкий шаг молодой женщины давал повод к пересудам и сплетням. Конечно, не исключено, что, попав в высшее общество, она вначале допускала какие-то небольшие промахи с точки зрения правил «света», строго соблюдавшихся. Вот этого-то и опасался самолюбивый и гордый поэт.

Пушкин создал себе идеал молодой женщины, который он так проникновенно отразил в онегинской Татьяне. Ему хотелось, чтобы его любимая жена походила на замужнюю Татьяну:

Здесь мы видим и comme il faut и vulgar – все то, о чем упоминал поэт в письмах к жене. Но Наталья Николаевна была еще и прекрасна, не было ей равных в петербургском обществе среди самых красивых женщин.

Естественность ее поведения, скромность, застенчивость, доверчивость к людям – все то, за что так любил свою Наташу Пушкин, – были яркой противоположностью поведению светских дам, завидовавших ее красоте, надменных и злоязычных, умевших скрывать свои мысли под любезной улыбкой, а за глаза распространявших сплетни и неверно толковавших поведение жены поэта.

Впоследствии, уже после смерти Пушкина, П. А. Вяземский писал Наталье Николаевне: «Вы слишком чистосердечны, слишком естественны, мало предусмотрительны… Красота – это дар, но стоит он немного дорого. Вы – власть, сила в обществе, а вы знаете, что все стремятся нападать на всякую власть, как только она дает к тому хоть малейший повод».

Это свидетельство Вяземского еще раз подтверждает, что именно волновало Пушкина.

«Слишком приметна была она, – писал упоминавшийся уже пушкинист А. Ф. Онегин, – и как жена гениального поэта, и как одна из красивейших русских женщин. Малейшую оплошность, неверный шаг ее немедленно замечали, и восхищение сменялось завистливым осуждением, суровым и несправедливым». Несправедливым…

Пушкин говорил о себе: «Я мнителен, как мой отец». Вот эта мнительность и питала воображение поэта, вызывала порою несдержанность в письмах, заставляла опасаться, что в его отсутствие жена вдруг почему-то изменит свое привычное поведение. Но вспомним, что еще Еропкина говорила о юной Наташе, что она обладала удивительным тактом, умением держать себя, что все в ней было comme il faut.

Но, возможно, что даже самые невинные поступки жены поэта могли вызвать нежелательные для Пушкина толки и не только в великосветских салонах, но и в гостиных друзей, о чем он и не подозревал. В дальнейшем мы увидим, что сплетни и неверное толкование поведения Натальи Николаевны исходили даже из дома Карамзиных.

Судя по письмам Пушкина 1833 года, Наталья Николаевна очень хотела, чтобы муж поскорее приехал домой. Она ревновала его беспредметно, но, несомненно, ревновала, зная его пылкую натуру. И в письмах к мужу, видимо, преувеличивала свои успехи в обществе, ухаживание поклонников, думая, что это заставит Пушкина быстрее вернуться.

«Не стращай меня, женка, не говори, что искокетничалась», – пишет поэт 11 ноября. «К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейных, ревности etc. etc.» (6 ноября 1833 года. Болдино).

До женитьбы Пушкин увлекался многими женщинами. В одних он страстно влюблялся (взаимно или безответно, был счастлив или несчастлив), за другими «приволакивался», потом разочаровывался, быстро забывал. Полагаем, что большинство его романов было известно Наталье Николаевне. С его слов.

Увлекался Пушкин петербургскими красавицами и будучи уже женатым. И не без основания Наталья Николаевна ревновала его к графине Надежде Львовне Соллогуб, очень красивой, очаровательной девушке, которой он посвятил в 1832 году великолепное стихотворение:

Во многих письмах из Болдина поэт всячески старается развеять ревнивые подозрения жены: то шутя говорит, что волочится только за семидесятилетними старухами, то уверяет, что невинен, как младенец, и даже называет Соллогуб «шкуркой», полагая таким образом убедить Наталью Николаевну в том, что она во сто крат красивее (хотя «бой-бабой» Наталью Николаевну назвать никак нельзя) и что в отношении к Соллогуб у него ничего нет… Ничего серьезного и не было, кроме временного увлечения молодой красивой девушкой.

Последнее письмо Пушкина к Наталье Николаевне из Болдина датировано 6 ноября 1833 года, в середине ноября он был уже в Москве, а в двадцатых числах – в Петербурге.

«Дома нашел я все в порядке, – пишет он из Петербурга 24 ноября Павлу Воиновичу – жена была на бале, я за нею поехал, – и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи».

Болдинская осень 1833 года была также чрезвычайно плодотворна для Пушкина. Он закончил «Историю Пугачева», написал «Сказку о мертвой царевне», «Сказку о рыбаке и рыбке», несколько стихотворений и, наконец, гениальную свою поэму «Медный всадник». Так что к Наталье Николаевне, как он писал, вернулся поэт с «большой добычей».

Но, к сожалению, тех материальных благ, на которые рассчитывал Пушкин, это ему не принесло.

 

Лето в Полотняном Заводе

В начале декабря 1833 года Пушкин представил своему «венценосному цензору» «Историю Пугачева» и «Медного всадника». Через Бенкендорфа он обратился к царю с просьбой разрешить печатать «Пугачева» в казенной типографии за свой счет и выдать ему для этого ссуду в 20 тысяч рублей с обязательством погасить ее в течение двух лет. Император позволил издать книгу, но потребовал изменить название: не «История Пугачева», а «История пугачевского бунта». Пушкин рассчитывал выручить за книгу 40 тысяч и, погасив часть долга казне, а также расплатившись с неотложными частными долгами, иметь какую-то сумму свободных денег. «Медный всадник» пропущен не был. Император потребовал переделать ряд мест в поэме. Пушкин отказался.

Указом от 31 декабря 1833 года Пушкин был неожиданно пожалован в камер-юнкеры – «подарок» императора к Новому году.

«…Вот тебе другие новости, – пишет Пушкин Нащокину, – я камер-юнкер с января месяца. Медный всадник не пропущен – убытки и неприятности! За то Пугачев пропущен, и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть» (середина марта 1834 года).

Пушкин пишет Нащокину о своем камер-юнкерстве в очень мягких тонах (и обратим внимание, через два с лишним месяца после события), не желая в письме выразиться более откровенно, зная, что друг и так все поймет. А в своем Дневнике он писал 1 января 1834 года: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтойы N. N. танцовала в Аничкове». 7 января Пушкин встретил в театре великого князя Михаила Павловича, который поздравил его с новым званием. «Покорнейше благодарю ваше высочество, – записывает Пушкин в Дневнике, – до сих пор все надо мною смеялись. Вы первый меня поздравили». Полагаем, это было сказано в уверенности, что будет передано царю…

Камер-юнкер – маленькое придворное звание, которое обычно давалось молодым людям. Так, например, Дмитрий Гончаров, брат Натальи Николаевны, получил его в 1829 году, когда ему исполнился 21 год. Подобная «милость» императора, конечно, была оскорбительной для поэта. Н. А. Смирнов в своих «Памятных заметках» рассказывает: «Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание точно неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену».

Общеизвестно, что Николай I увлекался Натальей Николаевной и ухаживал за нею «как офицеришка», по выражению Пушкина. Возможно, императору и хотелось видеть ее на придворных балах. Но нам кажется, не это главное в камер-юнкерской истории. Пушкин пишет, что «Медный всадник» не пропущен. Не было ли «пожалование» Пушкину этого маленького чина местью Николая I за «Медного всадника», за «Ужо тебе!»? «Кто ты такой? – подумал император – как твой Евгений, осмеливаешься бунтовать? Я унижу тебя и раздавлю копытом своего коня». Николай I прекрасно понимал, что значит камер-юнкерство для великого поэта. Пушкин, конечно, жестоко страдал на этих придворных балах и приемах (а отказываться от приглашений было нельзя, мы увидим далее, как реагировал царь на то, что Пушкин не явился во дворец в день его именин) среди увешанных звездами и лентами генералов и камергеров в своем «полосатом кафтане», который ненавидел до глубины души. Так что появление Натальи Николаевны при дворе, мы полагаем, не первопричина, а следствие. Но император также хорошо знал, что его ухаживание за женой поэта не нравилось Пушкину…

В 1834 году Пушкину предстояла напряженная работа по подготовке к изданию «Пугачева». Кроме того, ему пришлось хлопотать о залоге отцовского имения. Безрассудное хозяйничание Сергея Львовича, который всецело доверился управляющему, обворовывавшему его и разорявшему крестьян, привело к тому, что имение должны были описать за долги. Пушкину, в надежде спасти родителей от полного разорения, пришлось взять управление имением на себя. Но ничего, кроме неприятностей, это ему не принесло.

В начале года Пушкин получил письмо от своего друга Нащокина: он извещал о своей женитьбе на Вере Александровне Нагаевой, с которой поэт познакомился в 1833 году, когда она была еще невестой Павла Воиновича. Пушкину девушка очень понравилась, и он советовал другу непременно на ней жениться.

«Ты не можешь вообразить, мой друг, как обрадовался я твоему письму… С первых строк вижу, что ты спокоен и счастлив… Наталья Николаевна нетерпеливо желает познакомиться с твоею Верою Александровною, и просит тебя заочно их подружить. Она сердечно тебя любит и поздравляет… Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг; какова и моя, как тебе известно. Конечно мы квиты, если ты мне обязан женитьбой своей – и надеюсь, что Вера Ал. будет меня любить, как любит тебя Наталья Николаевна» (середина марта 1834 года).

Счастье есть лучший университет… Какие прекрасные слова. В этом «университете», женившись, учился Пушкин. Если до сих пор он думал только о себе, о своей работе, то теперь должен был заботиться о семье, и эти новые для него обязанности пробудили в нем новые чувства – мужа и отца, придали свежие силы для творчества. То, что создал Пушкин в тридцатые годы, полностью убеждает в этом.

«Нынешняя зима была ужасно изобильна балами… – пишет Пушкин Нащокину в том же письме от середины марта. – Наконец, настало последнее воскресенье перед великим постом. Думаю: слава богу! Балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю – с нею делается дурно – я увожу ее и она, приехав домой – выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить) слава богу здорова и едет на днях в калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи».

Еще в 1833 году Наталья Николаевна собиралась навестить родных. Чтобы поправить здоровье жены после выкидыша, Пушкин решает, чтобы она провела с детьми все лето у Дмитрия Николаевича в Полотняном Заводе.

В половине апреля 1834 года Наталья Николаевна выехала в Москву. Пушкин остался на лето в Петербурге: работать в архиве (служба) и готовить к печати «Пугачева».

«Что, женка? Каково ты едешь? Что-то Сашка и Машка? Христос с Вами! Будьте живы и здоровы и доезжайте скорее до Москвы», – пишет Пушкин вдогонку жене 17 апреля.

«Душка моя, посылаю тебе два письма, которые я распечатал из любопытства и скупости (чтоб меньше платить на почту весовых денег), также и рецепт капель. Сделай милость, не забудь перечесть инструкцию Спасского и поступать по оной. Теперь, женка, должна ты быть уже около Москвы. Чем дальше едешь, тем тебе легче; а мне!.. Сестры твои тебя ждут, воображаю вашу радость; смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей, третьего выкинула, береги себя, будь осторожна, пляши умеренно, гуляй понемножку, а пуще скорее добирайся до деревни…» (19 апреля 1834 года).

«Ангел мой женка! Сей час получил я твое письмо из Бронниц – и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдет благополучно, и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи, под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской; с моим теской я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плеть обуха не перешибет…» (20 апреля 1834 года).

Письмо это – свидетельство близких, душевных отношений между мужем и женою. Но откровенность, с какою пишет Пушкин о царях, ему даром не пройдет, мы увидим это в дальнейшем.

В Москве Наталью Николаевну ждали Александра, Екатерина и Дмитрий Николаевич, приехавшие с Полотняного Завода встретить сестру. Пасхальные праздники они провели вместе в Никитском доме.

Виделась ли Наталья Николаевна с больным отцом – не известно, полагаем, что да, если тогда не был период его запоя в связи с пасхальными праздниками. Наталья Ивановна не приехала в Москву, не желая встречаться со старшими дочерьми, с которыми была в ссоре.

Пушкин писал жене 28 апреля 1834 года: «Что делать с матерью? Коли она сама к тебе приехать не хочет, поезжай к ней на неделю, на две, хоть это и лишние расходы и лишние хлопоты. Боюсь ужасно для тебя семейственных сцен. Помяни господи царя Давида и всю кротость его!»

По-видимому, числа 7—8 мая Наталья Николаевна с детьми выехала к матери в Ярополец. Опасения Пушкина относительно «семейственных сцен» оказались, однако, напрасными. Радость свидания с дочерью после трехлетней разлуки и с внуками очень тепло выражена Натальей Ивановной в письме к Пушкину от 14 мая 1834 года:

«Прежде чем ответить на ваше письмо, мой дорогой Александр Сергеевич, я начну с того, что поблагодарю вас от всего сердца за ту радость, которую вы мне доставили, отпустив ко мне вашу жену с детьми; из-за тех чувств, которые она ко мне питает, встреча со мной, после трех лет разлуки, не могла не взволновать ее. Однако, она не испытала никакого недомогания; по-видимому, она вполне здорова, и я твердо надеюсь, что во время ее пребывания у меня я не дам ей никакого повода к огорчениям; единственно, о чем я жалею в настоящую минуту, – это о том, что она предполагает так недолго погостить у меня. Впрочем, раз вы так уговорились между собой, я конечно не могу этому противиться.

Я тронута доверием, которое вы мне высказываете в вашем письме, и, принимая во внимание любовь, которую я питаю к Натали, и которую вы к ней питаете, вы оказываете мне это доверие не напрасно, я надеюсь оправдывать его до конца моих дней.

Дети ваши прелестны и начинают привыкать ко мне, хотя вначале Маша прикрикивала на бабушку.

Вы пишете, что рассчитываете осенью ко мне приехать; мне будет чрезвычайно приятно соединить всех вас в домашнем кругу.

Хотя Натали, по-видимому, чувствует себя хорошо у меня, однако легко заметить ту пустоту… которую ваше отсутствие в ней вызывает. До свиданья, от глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я навсегда ваш друг».

До сих пор это письмо почему-то не привлекало должного внимания в пушкиноведении. А между тем оно очень важно прежде всего для характеристики отношения Натальи Николаевны к Пушкину, а также и самой Натальи Ивановны к зятю.

Очевидно, Пушкин, опасаясь «семейственных сцен», писал теще о недавней болезни Натали и просил ее поберечь, вот почему Наталья Ивановна пишет, что не даст дочери никакого повода к огорчению.

Как мы видим, она хочет отправить письмо побыстрее, чтобы не дать повода Пушкину беспокоиться о семье. Это несомненно сделано под влиянием его письма, которое, к сожалению, до нас не дошло.

Большую роль в улучшении их отношений сыграли дети. Наталья Ивановна очень любила всех своих внуков, и Пушкиных и Гончаровых, что надо, конечно, учитывать, давая характеристику этой женщине.

Уже неоднократно говорилось о натянутых, порою даже враждебных отношениях Натальи Ивановны и Пушкина и до свадьбы, и первое время – после. Нет слов, характер у нее был тяжелый. Не привлекательны такие ее черты, как эгоизм, скупость, граничащая с ханжеством религиозность. Все это так. Имевшиеся до сих пор в распоряжении исследователей документы по большей части свидетельствовали о дурных сторонах ее характера.

Но рисовать Наталью Ивановну только черными красками вряд ли было бы справедливо. Были и у нее свои хорошие стороны. Мы познакомились с никогда не публиковавшимися ее письмами (всего более двухсот) за разные годы, вплоть до 1848 года, года ее смерти, в основном к старшему сыну Дмитрию Николаевичу. По ним можно судить о Наталье Ивановне несколько иначе. Несмотря на некоторые эгоистические стороны ее характера, обращает на себя внимание стремление Натальи Ивановны поддерживать мир в семье. Об этом она неоднократно пишет сыну Дмитрию и его жене Елизавете Егоровне.

«Мир между своими – первейшее благо, милость божия почиет на семьях, живущих в добром согласии, дай бог чтобы мы все ее удостоились».

…«Любите друг друга настоящей любовью – и милость божия дарует спокойствие вашему семейству, этого я желаю прежде всего». Как близко перекликаются эти слова с пожеланиями ненарушимого счастья Пушкину и Наталье Николаевне.

Прошло три года с тех пор, как дочь вышла замуж. Много воды утекло за это время и многое изменилось. Изменились и взаимоотношения тещи с зятем. Как женщина неглупая, она поняла все благородство и бескорыстие своего зятя, в полной мере оценила его безграничную любовь к дочери. А поэт, отзывчивый на все доброе, не замедлил откликнуться. «Наталье Ивановне я уже писал, – сообщает он жене в письме в Ярополец от 30 апреля, – поцелуй за меня у нее ручки и скажи много нежного». Княгиня Е. А. Долгорукова свидетельствует, что Наталья Ивановна «полюбила Пушкина». Нет сомнения также, что ей импонировали и слава великого поэта и близость его и дочери ко двору.

Судя по письму Натальи Ивановны к Пушкину, Наталья Николаевна рассказывала матери о своей семейной жизни, об отношении к ней мужа, о том, что она с ним счастлива. «… От глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я навсегда ваш друг» – эти слова в устах Натальи Ивановны говорят о многом. Тон письма Натальи Ивановны, искренний и сердечный, по-видимому, является отражением письма Пушкина к ней и тех разговоров, которые вели мать и дочь после трехлетней разлуки.

К этому письму Наталья Николаевна сделала приписку. Это единственные строки, известные нам, адресованные ею мужу:

«С трудом я решилась написать тебе, так как мне нечего сказать тебе и все свои новости я сообщила тебе с оказией, бывшей на этих днях. Маминька сама едва не отложила свое письмо до следующей почты, но побоялась, что ты будешь несколько беспокоиться, оставаясь некоторое время без известий от нас; это заставило ее побороть сон и усталость, которые одолевают и ее и меня, так как мы целый день были на воздухе.

Из письма Маминьки ты увидишь, что мы все чувствуем себя очень хорошо, оттого я ничего не пишу тебе на этот счет; кончаю письмо, нежно тебя целуя, я намереваюсь написать тебе побольше при первой возможности. Итак, прощай, будь здоров и не забывай нас.

Понедельник 14 мая 1834. Ярополец».

Приписка Натальи Николаевны – всего несколько строк – не дает нам возможности судить о ее письмах к мужу вообще. Отметим, что написано оно по-французски, но если к брату Дмитрию она почти всегда пишет, употребляя обычно принятое и в отношении родственников французское «vous» (вы), то здесь мы видим, что мужу она и по-французски писала «ты». А надо сказать, что французское «ты» носит оттенок значительно более интимный, чем русское. Несомненно, что некоторая сдержанность тона объясняется тем, что это была приписка к письму матери, очевидно, сделанная по ее настоянию, и Наталья Николаевна, зная, что эти строки будут прочтены матерью, не чувствовала себя свободной в выражении своих чувств.

Наталья Николаевна прожила у матери, по-видимому, недели две. Несомненно, она была рада повидаться с ней, снова увидеть места, где бывала не раз в детстве и юности. Пушкин послал жене в Ярополец четыре письма. Они полны нежной заботы и беспокойства о ней.

«Без тебя так мне скучно, – пишет он 18 мая, – что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уже месяц живу без тебя; дотяну до августа; а ты себя береги; боюсь твоих гуляний верьхом. Я еще не знаю как ты ездишь; вероятно, смело; да крепко ли на седле сидишь? Вот запрос. Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя. Благословляю всех Вас, детушки».

Упоминание Пушкина о «гуляньях верьхом» дает основание предположить, что в Яропольце Наталья Николаевна вместе с Надеждой Григорьевной Чернышевой, увлекавшейся верховой ездой и всегда окруженной молодежью окрестных поместий, совершали прогулки в парках и рощах. Возможно, что тогда же был в Яропольце и Захар Чернышев и познакомился с Натальей Николаевной.

В этом же письме, в начале его, Пушкин сообщает Наталье Николаевне, что одно из его писем «попалось полиции и так далее». Он предупреждает жену, чтобы она никому не показывала их: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни». Поэт имел в виду, вероятно, не только письмо свое от 20 апреля, посланное в Москву, но и вообще все письма, опасаясь, что открытая, бесхитростная жена будет говорить о том с Натальей Ивановной и с родными, а через них это может пойти и дальше. Что такое «и так далее» в пушкинском предупреждении, мы сейчас увидим.

Письма Пушкина перлюстрировались полицией, одно из них, от 20 апреля, которое мы уже приводили выше, было даже передано императору. Узнав об этом, Пушкин был глубоко оскорблен и возмущен тем, что его интимная переписка с женой становится известна не только III отделению, но и царю.

Поэт долго не мог успокоиться («был зол, не на тебя, на других»), поэтому его письма так холодны и сердиты. Позднее он пишет ей: «На того я перестал сердиться, потому что toute reflexion faite, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к (…) и вонь его тебе не будет противна, даром что gentelman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух» (11 июня 1834 года).

Не рассчитывал ли Пушкин, что и это письмо дойдет до императора…

В конце мая Наталья Николаевна простилась с матерью, обещав ей заехать еще раз на обратном пути в Петербург, и поехала на все лето к брату. 29 мая Пушкин адресует ей письмо уже в Полотняный Завод.

«…Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако дома сижу до 4 часов и работаю. В свете не бываю… Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения, надобно будет кажется выйти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором к сожалению не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль. Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?

Ты спрашиваешь меня о Петре? Идет помаленьку; скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок… Тетка меня все балует – для моего рождения прислала мне корзину с дынями, с земляникой, с клубникой – так что боюсь поносом встретить 36-й год бурной моей жизни. Сегодня еду к ней с твоим письмом. Покамест прощай мой друг. У меня желчь, так извини мои сердитые письма».

История с перлюстрацией, трудное материальное положение, заботы об имении родителей, причинявшие ему много хлопот, – все это приводило Пушкина к мысли уехать на некоторое время в деревню, чтобы на свободе отдохнуть и заняться литературным трудом. Петербург ему стал гадок. И он не сомневается, что жена его поддержит.

Наталья Николаевна интересуется, как идет его работа по истории Петра I. Говоря о «медном памятнике», Пушкин имеет в виду обстоятельства установки памятника Петру (1744 г., скульптор Растрелли): его неоднократно переносили с места на место. Это также намек на значение его произведения, которое будет жить непоколебимо в веках.

Как и многие другие, это письмо говорит о том, что жена была Пушкину самым близким человеком, с которым он делился всем, что у него на душе, «что придет на сердце». Но вторжение властей в его частную жизнь, даже в переписку с женой, произвело неизгладимое впечатление на поэта.

«Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство а 1а lettre. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя… Не сердись на холодность писем. Пишу скрепя сердце» (3 июня 1834 года).

«Милый мой ангел! Я было написал тебе письмо на 4 страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, не смотря на опыты жизни» (8 июня 1834 года).

Камер-юнкерский мундир, связанность службой, необходимость занять деньги в казне для печатания «Пугачева» – все это не давало покоя поэту. Видимо, Наталья Николаевна написала мужу, что трудности семейной жизни являются причиной его зависимости, что не женись, он был бы свободен и счастлив. «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив», – отвечает Пушкин.

Без жены Пушкин тоскует, вечером его угнетает одиночество, и он едет в ресторан, в клуб. «…Главное то, что я привык опять к Дюме и к Английскому клобу; а этим нечего хвастаться». «…Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? Я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Все Тот виноват; но бог с ним, отпустил бы лишь меня восвояси» (около 27 и 28 июня 1834 года). Пушкин не скрывал ничего от жены, делился с ней своим тяжелым душевным состоянием.

«…Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться… Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет… Умри я сегодня, что с Вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову…»

Письмо написано около 28 июня 1834 года, но еще 25 июня Пушкин подал уже царю через Бенкендорфа прошение об отставке, мотивируя ее семейными делами и невозможностью постоянно жить в Петербурге. Ответ не замедлил последовать: царь никого не хочет удерживать на службе против воли; отставка, если он желает, будет ему дана, но без права пользоваться архивами. Это значило бы для Пушкина прервать начатую большую работу по истории Петра. Жуковский стал уговаривать поэта отказаться от этого намерения, и под давлением старшего друга Пушкин скрепя сердце взял свое прошение обратно. 22 июля он записал в дневнике: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором – но все перемололось. – Однако это мне не пройдет».

Не раз в течение лета порывался он уехать к жене.

«…Не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закладываю имения, и вожусь и хлопочу – а письмо твое меня огорчило, а между тем и порадовало; если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты видела, как я стал прилежен, как читаю корректуру, как тороплю Яковлева! Только бы в августе быть у тебя» (11 июля 1834 года).

В конце июля Пушкин закончил корректуру и 4 августа подал прошение об отпуске на три месяца в Нижегородскую и Калужскую губернии. Перед отъездом Пушкин сменил квартиру. Он снял целый этаж в доме Баташева по Гагаринской набережной у Прачечного моста.

По-видимому, Пушкин выехал из Петербурга 16—17 августа и, почти не останавливаясь в Москве, приехал в Полотняный Завод ко дню именин Натальи Николаевны. Вместе со всей семьей и Гончаровыми Пушкины отпраздновали и этот день и день ее рождения. Наталье Ивановне отправил он поздравительное письмо.

«Около (не позднее) 25 августа 1834 г.

Полотняный Завод.

Милостивая государыня матушка Наталья Ивановна.

Как я жалею, что на пути моем из Петербурга не заехал я в Ярополец; я бы имел и счастье с Вами свидеться и сократил бы несколькими верстами дорогу, и миновал бы Москву, которую не очень люблю и в которой провел несколько лишних часов. Теперь я в Заводах, где нашел всех моих, кроме Саши, здоровых, – я оставляю их еще на несколько недель и еду по делам отца в его нижегородскую деревню, а жену отправляю к Вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с Вами проведет день Ваших общих имянин; как быть! и мне жаль, да делать нечего. Покамест поздравляю Вас со днем 26 августа; и сердечно благодарю вас за 27-ое. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом. В Петербурге видался я часто с братом Ив. Ник., а Серг. Ник. и жил у меня почти до моего отъезда. Он теперь в хлопотах обзаведения. Оба, слава богу, здоровы.

Цалую ручки Ваши и поручаю себя и всю семью мою Вашему благорасположению.

А. Пушкин».

Шел уже четвертый год с тех пор, как Пушкин женился. И годы эти все более убеждали его в правильности своего выбора. Сколько любви и нежности в этих немногих, но таких искренних, таких душевных строках о жене… 27-е – день рождения Натальи Николаевны, и поэт благодарит Наталью Ивановну за то, что она дала жизнь этому прелестному, чистому созданию. Обратим внимание на теплый тон письма. Оно свидетельствует и о том, что Пушкин поддерживает добрые родственные отношения с братьями жены и в ее отсутствие. Сергей Николаевич был произведен в офицеры. В одном из следующих писем Пушкин пишет, что он «молодец» в своем новом мундире.

Наталья Николаевна жила этим летом в Полотняном Заводе не в большом, а в так называемом Красном доме. Здесь – вдали от шумных ткацких фабрик, почти примыкавших к главному гончаровскому дому, – она чувствовала себя хорошо. Дом был деревянный, двухэтажный, в нем 14 комнат; по тем временам со всеми удобствами, даже с ванными. Прекрасно обставлен еще дедом Афанасием Николаевичем для своих многочисленных гостей.

Стоял он в очень красивом саду, с декоративными деревьями и кустарниками, пышными цветниками, беседками. Фасадом выходил к пруду, куда шла выложенная из камня пологая лестница. По берегам его посажены ели, подстригавшиеся так, что походили на причудливые фигуры. Недаром старожилы описывали этот уголок парка как какой-то земной рай. В Красном саду были расположены и большие оранжереи, оставшиеся со времен деда, в которых росли редкие фруктовые деревья, такие, как лимонные, апельсиновые, абрикосовые и даже ананасы. Был там также и большой «плодовитый сад».

В этом доме жил с семьей и Пушкин, пробывший в Заводе около двух недель. С тех пор он долгое время назывался «пушкинским».

Наталья Николаевна и Александр Сергеевич, конечно, много гуляли по саду, и с детьми и вдвоем, ездили верхом, иногда и большой компанией с Гончаровыми. Вероятно, обедали все вместе в большом доме и вечера нередко проводили там. Пушкин работал в гончаровской библиотеке, где находились старинные, интересные для него издания, в частности связанные с историей Петра I. Уезжая, он увез с собой стопку книг, подаренных ему Дмитрием Николаевичем.

Но было еще одно обстоятельство, на котором надо остановиться в связи с пребыванием Пушкина в Полотняном Заводе.

Пушкину всегда хотелось иметь свой уголок в деревне, где он мог бы проводить несколько месяцев в году, отдыхать и работать. Женившись, он сразу начинает делать попытки купить небольшое имение. Еще живя в 1831 году в Царском Селе, переписывается с соседкой по Михайловскому Прасковьей Александровной Осиповой о покупке соседнего поместья Савкино, но в силу ряда причин эта сделка не состоялась.

«Боже мой! Кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом», – писал Пушкин Наталье Николаевне из Петербурга.

«Я сплю и вижу чтоб к тебе приехать, – да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы богу свечку поставил. Дай сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

В 1834 году Гончаровы собирались продать поместье Никулино, недалеко от Полотняного Завода. Очевидно, Наталья Николаевна подготовила почву перед приездом мужа, говорила с братом, чтобы им продали Никулино. Пушкин рассчитывал получить крупную сумму за «Историю Пугачева». Можно предположить, что он соглашался внести определенную часть стоимости этого небольшого имения, а остальная сумма шла в покрытие долга Гончаровых (пресловутых 12 тысяч) и в приданое Наталье Николаевне.

По списку населенных мест Калужской губернии более позднего времени (за 1859 год) Никулино значится «владельческим сельцом», следовательно, там были церковь и господский дом. Оно находилось всего в 55 верстах от Полотняного Завода. Надо полагать, Пушкин ездил смотреть имение. Хотя прямых документов нет, вполне правомерно считать, что он там был и, вероятно, с Натальей Николаевной, иначе в Москве не дал бы распоряжения о покупке Никулина.

Следы этого поместья можно найти и в наши дни. Вблизи существующего и теперь Никулина, недалеко от живописной реки Шаня, видны остатки фундаментов старинных зданий и каменной ограды, к усадьбе вела липовая аллея, сохранились остатки парка. Барская усадьба еще существовала, как мы упоминали, в 1859 году, отмечена она и в Списке 1863 года, и в архиве Гончаровых. Вот еще одно место в России, связанное, хоть и мимолетно, с Александром Сергеевичем Пушкиным…

В Москве Пушкин выдал доверенность на имя С. Г. Квасникова (бывшего управляющего Гончаровых), которая давала право выступить на торгах (имение продавалось за неплатеж долга Калужскому приказу общественного призрения) и купить для него Никулино.

Однако покупка не состоялась. Полагаем, что на торги был наложен запрет, так как Никулино входило в майорат и не подлежало продаже (об этом писала Наталья Ивановна сыну в 1843 году).

Обсуждался на семейном совете в Заводе и еще один очень важный вопрос: о переезде сестер Гончаровых, Екатерины и Александры, в Петербург.

В те времена единственной возможностью для дворянских девушек устроить свою судьбу было выйти замуж. Сестры Гончаровы круглый год жили в деревне, без особых надежд на замужество. К Александре Николаевне, правда, сватался еще в 1831 году уездный предводитель дворянства Александр Юрьевич Поливанов. В этом сватовстве принимали участие и Пушкин, и Нащокин, но Наталья Ивановна и слышать не хотела об этом браке, полагаем, по причине причастности брата Поливанова к декабристским событиям 1825 года.

Как мы уже говорили, отношения Екатерины и Александры с матерью бывали порою натянутыми. Вероятно, были виноваты обе стороны.

Наталья Ивановна, хоть и писала о своих материнских чувствах, на самом деле не заботилась о дочерях, не желала жить по зимам в Москве, чтобы выдать их замуж.

Вот что писала Александра Николаевна брату Дмитрию в Петербург в 1832 году, когда еще был жив дед, прожигавший свою жизнь в столице: «Вот мы и опять брошены на волю божию: Маминька только что уехала в Ярополец, где она пробудет, как уверяла, несколько недель, а потом конечно еще и еще несколько, потому что раз она попала туда, она не скоро оттуда выберется. Я уже предвижу гнев дорогого Дедушки, когда он узнает об ее отъезде, и нисколько не удивлюсь, если он прикажет нам выехать отсюда и ехать к ней.

Сюда накануне отъезда Маминьки приехали Калечицкие и пробудут здесь до первого. Не в обиду будь сказано Дедушке, я нахожу в высшей степени смехотворным, что он сердится на нас за то, что мы их пригласили на такое короткое время. Тем более, что сам он разыгрывает молодого человека и тратит деньги на всякого рода развлечения. Таша пишет в своем письме, что его совершенно напрасно ждут здесь, так как ему чрезвычайно нравится в Петербурге. Это не трудно, и я прекрасно сумела бы делать то же, если бы он дал мне хоть половину того, что сам уже истратил. Куда не пристало старику дурачиться! А потом он на зиму бросит нас как сумасшедших в Заводе или в Яропольце. А это совсем не по мне. Если дела не станут лучше и нам придется прожить здесь еще зиму, мне серьезно хотелось бы знать, что намереваются сделать с нашими очаровательными особами. Нельзя ли, дорогой Митинька, вытащить нас из пропасти, в которой мы сидим, и осуществить наши проекты, о коих мы тебе так часто говорили? В этом случае, я надеюсь, можно бы даже уговорить Маминьку, если бы все вы были на это согласны. Ответь нам об этом поскорее».

Все три брата Гончаровы и Наталья Николаевна жили в Петербурге. Вполне естественно, что сестры мечтали о переезде туда, в этом, вероятно, и состоял их проект.

Вначале, судя по одному из писем Пушкина, предполагалось, что обе сестры будут устроены фрейлинами во дворец с помощью тетушки Е. И. Загряжской и Натальи Николаевны. Но Пушкину не нравилось участие жены в этих хлопотах.

«11 июня 1834 г. Петербург.

…Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь – тогда пожалуй будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться».

Потом, видимо, это сочли неудобным, и речь шла уже об одной Екатерине Николаевне, а Александра Николаевна, решили, будет жить у Пушкиных.

Надо сказать, однако, что поэт неохотно согласился на переезд сестер. Он привык распоряжаться всем сам – мы это видим по его письмам – и думал, что их присутствие будет его стеснять и обременять жену.

«Но обеих ли ты сестер к себе берешь? Эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим» (14 июля 1834 года).

Но, очевидно, в семье Пушкиных этот вопрос поднимался еще раньше и в принципе был уже решен, о том свидетельствуют письма Пушкина к жене.

«С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобою сестры» (30 июня 1834 года).

«Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет» (14 июля 1834 года).

Пушкин поссорился с Оливье, который приказывал дворнику запирать ворота в 10 часов вечера и тем стеснял его. Так что Пушкины, вероятно, переехали бы и независимо от сестер. Тут, кстати, подвернулся подходящий вариант: Вяземские уезжали за границу и Пушкину понравилась их квартира.

«Наташа, мой ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими. Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки» (26 июля 1834 года).

«Я взял квартеру Вяземских. Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги, и тогда уже, благословясь, пуститься в дорогу. Дай бог приехать мне к твоим именинам…» (3 августа 1834 года).

Так что почва для разговоров в Полотняном Заводе на эту тему фактически уже была подготовлена. Екатерина и Александра, конечно, умоляли Пушкиных взять их с собою, а положение сестер в семье действительно было так печально, что им нельзя было отказать.

В первых числах сентября Пушкины и Гончаровы выехали из Полотняного Завода. Александр Сергеевич, оставив их всех в Москве, поехал в Болдино по делам отцовского имения, где, как обычно, предполагал пожить и поработать.

Сестры провели некоторое время в Москве, готовясь к отъезду в Петербург. Наталья Николаевна съездила ненадолго в Ярополец проститься с матерью, взяв с собой только Машу, что очень огорчило Наталью Ивановну, полюбившую внука. Ни Екатерина Николаевна, ни Александра Николаевна к матери не поехали.

По-видимому, числа 25 сентября вся семья Пушкина и сестры выехали в столицу. Можно себе представить, что это был целый поезд: дети, няньки, прислуга, сундуки, узлы! Дмитрий Николаевич проводил их до Петербурга. В конце октября он приезжал к Наталье Ивановне, чтобы рассказать о своих петербургских впечатлениях, о том, как устроились сестры.

Известно, что в Болдине у Пушкина были дела по имению. Часть его принадлежала покойному брату отца Василию Львовичу Пушкину, чья незаконная дочь Маргарита, по мужу Безобразова, не имела прав на наследство, но хотела все же что-то получить. Муж Маргариты П. Р. Безобразов приехал к Пушкину в Болдино для переговоров, поскольку Александр Сергеевич имел от отца «законного наследника Василия Львовича» доверенность на управление землями Пушкиных. Пушкин мечтал о воссоединении обеих частей Болдина.

Он сообщает жене о визите Безобразова:

«Ух, насилу отвязался. Два часа сидел у меня. Оба мы хитрили – дай бог, чтоб я его перехитрил, на деле; а на словах, кажется, я перехитрил. Вижу отселе твою недоверчивую улыбку, ты думаешь, что я подуруша, и что меня опять оплетут – увидим. Приехав в Москву, кончу дело в два дня; и приеду в Петербург молодцом и обладателем села Болдина…

Сей час были у меня мужики с челобитьем; и с ними принужден я был хитрить – но эти наверное меня перехитрят…

Теперь вероятно ты в Яропольце, и вероятно уж думаешь об отъезде. С нетерпением ожидаю от тебя письма… Мне здесь хорошо, да скучаю, а когда мне скучно, меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно. Цалую тебя и деток и благословляю вас. Писать я еще не принимался» (15 и 17 сентября 1834 года. Болдино).

«Вижу отселе твою недоверчивую улыбку…» Наталья Николаевна хорошо знала мужа и его неумение вести деловые переговоры. Забегая вперед, скажем, что Пушкину не удалось выкупить вторую часть Болдина, которая впоследствии была продана с аукциона.

Этой осенью поэту не работалось. Он беспокоился о том, как семья доехала до Петербурга, как там устроилась в новом доме. В связи с переездом Наталья Николаевна долго не писала.

«Вот уже скоро две недели как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а все об вас думаю… Видно нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Нат. Ив. сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: не уж то близ тебя не распишусь? Пустое» (20 сентября 1834 года. Болдино).

И поэт не задержался на этот раз в Болдине: 4 октября он приехал в Москву.

До недавнего времени не было известно, заезжал ли Пушкин в 1834 году к Наталье Ивановне. Но найденное нами одно из писем в архиве Гончаровых позволяет установить этот интересный факт в биографии поэта. В Москве Пушкин пробыл несколько дней и, видимо, 9—10 октября приехал в Ярополец. Наталья Ивановна приняла зятя очень любезно. Полагаем, что он приезжал к теще для переговоров по двум вопросам. Во-первых – о покупке Никулина, во-вторых, и это нам кажется было главным, – о переезде сестер в Петербург. Принимая девушек в свою семью, Александр Сергеевич в какой-то степени брал на себя за них ответственность. Обсуждалась, конечно, и материальная сторона: сестры должны были получать определенное содержание от Дмитрия Николаевича, а он в вопросах семейных ничего не делал без согласия матери.

Но было еще одно обстоятельство, которое заставляло Наталью Ивановну желать приезда зятя. За истекшее с 1833 года время в семье Чернышевых произошли большие события. В августе в Яропольце отпраздновали сразу две свадьбы: Захар Григорьевич Чернышев, в марте 1834 года вышедший в отставку, женился на Екатерине Алексеевне Тепловой, а Наталья Григорьевна Чернышева вышла замуж за генерала Н. Н. Муравьева-Карского. Таким образом, в доме Чернышевых осталась только одна невеста – Надежда Григорьевна. Она, как мы знаем, не пошла замуж за Андрея Муравьева, отказала Дмитрию Николаевичу. Но, видимо, Наталья Ивановна решила сделать еще одну попытку с помощью Пушкина. Она надеялась, что ее близкое родство с прославленным поэтом (а также родство самого Пушкина с Чернышевыми) может повлиять на старшую сестру, Софью Григорьевну Кругликову, и та уговорит Надежду Григорьевну согласиться на вторичное предложение Гончарова.

С этой целью она повезла поэта к Чернышевым.

«При проезде Пушкина через Ярополец, мы с ним вместе были у Чернышевых, – пишет Наталья Ивановна сыну 23 октября, – все с тем же добрым намерением продвинуть твое дело, но не решились ничего сказать по этому поводу».

Отношение Пушкина к сватовству шурина нам известно, и, надо полагать, он уклонился от миссии быть сватом, а Наталья Ивановна, чтобы не огорчать сына, представила дело так, будто обстановка была не подходящей и они «не решились» начать разговор о матримониальных намерениях Дмитрия Николаевича. Однако упрямый Гончаров не отступился, как мы увидим это далее.

В том же письме Наталья Ивановна пишет, что Пушкин пробыл у нее один день, 14 октября он уже в Петербурге. О своей поездке в Ярополец он рассказал жене и сестрам.

 

Сестры Гончаровы в Петербурге

Итак, сестры Гончаровы поселились у Пушкиных. В книге «Вокруг Пушкина» мы опубликовали 44 петербургских письма Екатерины Николаевны и Александры Николаевны; некоторые из них мы приведем и здесь, так как они отражают обстановку пушкинского дома, отношение к ним Натальи Николаевны и самого Пушкина. Девушки нашли теплый, дружественный приют в семье сестры. Не забудем также, что большое участие в судьбе сестер принимала тетушка Екатерина Ивановна, она помогала им по части туалетов, а это, как мы увидим, стоило очень дорого. Сестры вносили свою долю за стол и квартиру. Денег им постоянно не хватало, и часто письма к брату Дмитрию – это просьбы о помощи.

Приведем письмо Екатерины Николаевны.

«Петербург. 16 октября 1834 г.

Повинную голову не секут, не рубят, и так надеюсь на великодушное прощение от всепочтеннейшего братца. Ах, лень прекрасная вещь, не правда ли? Вообрази, что уже более недели мы собираемся писать тебе и откладываем со дня на день; но сегодня я призвала на помощь все свое величайшее мужество и отправлю всю корреспонденцию, так как, честное слово, когда я за это принимаюсь, все идет прекрасно.

Что же я тебе расскажу? Надо ли начать с самой большой городской новости? Пусть будет так. Итак, я должна сказать, что в ночь с 14 на 15 нас имели нахальство разбудить среди самых спокойных и сладостных снов пушечными выстрелами, чтобы заставить нас разделить радость по поводу счастливого разрешения от бремени великой княгини, которая произвела на свет еще одно бесполезное украшение для гостиных, я подразумеваю дочь Анну, вероятно это чрезвычайно обрадовало великого князя. А теперь надо тебе сказать, что из всех твоих любезных сестриц наименее ленивая твоя нижайшая и покорнейшая слуга; поэтому мадам Пушкина, которая шлет тебе тысячу и один поцелуй, возложила на меня передать тебе следующие поручения: 1) написать Андрееву выслать нам как можно скорее ящик с нашими бальными платьями, оставшийся в московском доме, который мы поручили ему отправить; 2) прислать нам варенья, которое вероятно пошлют из Ильицына, клубника или земляника, спроси у Фифины; 3) прислать нам к новому году коляску, перекрасив ее в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком; 4) вышеупомянутая мадам Пушкина просит тебя быть снисходительным и оплатить ливрею, потому что твои бедные сестрички не смогут этого сделать, так как у них денег в обрез до января. Шутки в сторону, мы немного поистратились и у нас остается очень мало денег, мы их бережем на какие-нибудь непредвиденные расходы. Видишь ли мы очень экономны и тяжело вздыхаем, расставаясь с каждой копейкой, и если ты соблаговолишь разрешить, дражайший предмет нашей любви, то Таша тебе пошлет счет. А теперь вот мадемуазель Александрина пришла меня просить тебя поцеловать и передать, что она тебе напишет с первой почтой, или со второй или третьей, то есть когда у нее будет что-нибудь очень интересное тебе сообщить. Господин Жан уверяет, что у него лежит начатое к тебе письмо, и что он отошлет его с первой почтой, но между нами говоря я думаю, что он врет; сейчас он занят тем, что бренчит на фортепьяно. Он почти все время у нас и ездит в Царское только когда за ним присылают, и тотчас же возвращается как освободится. Пушкин приехал позавчера в 10 часов утра; он нам сообщил все новости о вас; он был у матери, она ему наговорила бог знает что о нас, и вдобавок утверждает, что это мы подговорили Ташу, чтобы она не возила к ней своего сына когда Таша последний раз заезжала к матери; мы так и знали, что это будет еще одна вина, которую она нам припишет. Мы были два раза в французском театре и один раз в немецком, на вечере у Натальи Кирилловны, где мы ужасно скучали, и на рауте у графини Фикельмон, где нас представили некоторым особам из общества, а несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала. Мы делаем множество визитов, что нас не очень то забавляет, а на нас смотрят как на белых медведей – что это за сестры мадам Пушкиной, так как именно так графиня Фикельмон представила нас на своем рауте некоторым дамам. Мы там познакомились с графиней Пален, которая провела вечер рядом с Ташей; она очень любезна. Вчера она приезжала к нам, но не могла быть принята; будь уверен, однако, что ей непременно отдадут визит. Твоя графиня приедет сюда вместе с Крутиковыми в ноябре, по словам Пален, так что улаживай соответственно свои дела и приезжай к рождеству с нашей коляской. Тетушка очень добра к нам и уже подарила каждой из нас по два вечерних платья и еще нам подарит два; она говорит, что определила известную сумму для нас. Это очень любезно с ее стороны, конечно, так как право если бы она не пришла нам на помощь, нам было бы невозможно растянуть наши деньги на сколько нужно. Прощай, целую тебя от души, и сестры также. Дети здоровы, Таша снова взяла прежнюю няньку».

О повседневной жизни сестер в Петербурге мы узнаем и из письма Александры Николаевны.

«Петербург. 28 ноября 1834

Я хочу исправить свою вину, дорогой брат, и написать тебе очень длинное письмо; мне право очень стыдно за мою лень, но так как этой болезнью страдает вся наша семья, ты не должен слишком на меня сердиться, следственно я рассчитываю на твое великодушие и надеюсь получить прощение, о чем тебя умоляю.

Мне так много надо тебе сказать, что не знаю с чего начать. Прежде всего я должна выполнить поручения, которые мне дала моя дражайшая сестрица мадам Пушкина. Она просит тебе передать, что твое дело с Мятлевым улажено; твое письмо ему было передано и он обещал выполнить твою просьбу. Затем о деньгах, которые ты должен Таше; она посылала к Носову, но этот господин уверяет, что не получал от тебя приказания, поэтому Таша просит тебя распорядиться выдать ей эти деньги, так как они ей очень нужны. И наконец, мадам поручает мне тебе сказать, что Бод был отправлен не для Августа, и что если она узнает, что он ездит на нем на охоту, она затребует его обратно; так что прими меры если ты хочешь оставить его у себя, запрещает вам давать ему его для охоты. И еще одно поручение, это уж последнее, мне кажется: не присылай ей Сашку, она ей больше не потребуется, это только увеличит расходы. То же самое и в отношении Кривой, она нам теперь не нужна и наши капиталы не так велики, чтобы содержать столько прислуги; только постарайся, чтобы она сохранила место у мадам Федосьи, так как бедная девушка довольно несчастлива в своей семье. Теперь я с тобой немного поговорю о себе. Плохая шутка, которую я разыграла с Августом, принесла мне несчастье, и я даже думала, что не поправлюсь. Я простудилась на другой день после отправки этого злополучного письма и схватила лихорадку, которая заставила меня пережить очень неприятные минуты, так как я была уверена, что все это кончится горячкой, но слава богу все обошлось, мне только пришлось пролежать 4 или 5 дней в постели и пропустить один бал и два спектакля, а это тоже не безделица. У меня были такие хорошие сиделки, что мне просто было невозможно умереть. В самом деле, как вспомнишь о том, как за нами ходили дома, постоянные нравоучительные наставления, которые нам читали когда нам случалось захворать, и как сама болезнь считалась божьим наказанием, я не могу не быть благодарной за то, как за мной ухаживали сестры, и за заботы Пушкина. Мне, право, было совестно, я даже плакала от счастья, видя такое участие ко мне; я тем более оценила его, что не привыкла к этому дома.

Ваня большую часть времени проводит у нас; однако иногда ходит навещать свою даму. Он подал прошение об отпуске и надеется получить на год. Позавчера мы видели великого князя на балу у г-на Бутурлина, он изволил говорить с нами и обещал Таше перевести Сережу в гвардию, но не раньше, чем через два года. Тетушка хлопочет, чтобы Катиньку сделали фрейлиной к 6 декабря; надо надеяться, что ей это удастся. Мне кажется, что нас не так уж плохо принимают в свете и если старания Тетушки будут иметь успех, к нам будут, конечно, относиться с большим уважением. Пока мы ничего не слышали о твоей графине, она наверное еще не приехала; давно уже мы не видели и графиню Пален. Она должна была однако приехать в ноябре; приезжай же уже женихом, чтобы свадьба была у нас здесь.

Несмотря на всю нашу экономию в расходах, все же, дорогой братец, деньги у нас кончаются; у нас, правда, еще есть немного денег у Таши и я надеюсь, что этого нам хватит до января, мы постараемся дотянуть до этого времени, но пожалуйста дорогой братец, не заставляй нас ждать денег долее первого числа. Ты не поверишь, как нам тяжело обращаться к тебе с этой просьбой, зная твои стесненные обстоятельства в делах, но доброта, которую ты всегда к нам проявлял, придает нам смелости тебе надоедать. Мы даже пришлем тебе отчет в наших расходах, чтобы ты сам увидел, что ничего лишнего мы себе не позволяем. До сих пор мы еще не сделали себе ни одного бального платья; благодаря Тетушке, того что она нам дала пока нам хватало, но вот теперь скоро начнутся праздники и надо будет подумать о наших туалетах. Государь и государыня приехали позавчера и мы их видели во французском театре. Вот теперь город оживится. Мы уверены, дорогой брат, что ты не захочешь, чтобы мы нуждались в самом необходимом и что к 1 января, как ты нам это обещал, ты пришлешь нам деньги. Так больно просить; что ж делать, нужда заставляет. Что же касается фортепьяно, то это верно: я говорила мадам Дон в Москве, что за 200 р. я могу ей его уступить; но так как я нахожу, что цена довольно мала, я хотела бы отказаться от своего обещания, следственно приведи ей как причину отказа, что Ваня приезжает в Завод, что он хотел бы иметь фортепьяно и поэтому я не могу его продать. Если ты найдешь каких-нибудь других покупателей, которые дадут больше, 400 например, тогда продай его. Катинька просит передать касательно журнала, что она говорила Ване, а он сказал, что у него нет денег, поэтому прикажи Носову ему их выдать, тогда он сможет это сделать.

Ты пишешь, что в Заводе стоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в прекрасную столицу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко. Но нет худа без добра, говорит пословица, прелестные обитательницы замка могли бы остаться и Петербурга бы не видали.

Прощай, пора мне с тобой расстаться, какова расписалась. Скажи Августу, что я не предполагала, что он пользуется таким большим благорасположением у господа бога; в другой раз я не осмелюсь больше дурачить его. Прощай же, целую тебя. Сестры тебя целуют, а также Ваня».

Письма Екатерины и Александры, как вообще письма молодых Гончаровых, написаны прекрасным легким французским языком, очень непринужденно, порою остроумно. Из них мы узнаем много нового не только о самих сестрах, но и о Наталье Николаевне и Пушкине, о разных событиях в их семье.

В первом письме от 16 октября 1834 года обращает на себя внимание ироническое описание того, как их заставили разделить радость по поводу рождения дочери великого князя Михаила Павловича: «еще одного бесполезного украшения» дворцовых гостиных.

Именно из этого письма впервые становится известным, что Пушкин по дороге из Москвы вторично заезжал к Наталье Ивановне, о чем мы уже писали.

Болезнь Александры Николаевны дала ей возможность оценить заботы не только сестер, но и Пушкина, который, вероятно, не раз вызывал врача и проявлял много внимания к больной. Это еще раз подчеркивает доброту поэта, его теплое отношение к свояченицам.

Наталья Николаевна передает Дмитрию Николаевичу через сестру ряд поручений хозяйственного порядка, просит оплатить ливрею, заказанную для слуги сестер, прислать им красивую коляску для выездов в великосветские дома. Упоминаемая Федосья – экономка в Полотняном Заводе, о которой мы уже писали. Когда в 1835 году она умерла, Александра Николаевна писала Дмитрию: «…не с кем теперь и вальсировать вам, меду есть не у кого спрашивать. Бедная Федосья».

Наталья Николаевна надеялась выдать старших сестер замуж и сразу же по приезде начала «вывозить их в свет». Повезла она их и на раут к графине Фикельмон, где бывало великосветское общество и где провинциальные девушки, по самокритичному замечанию Екатерины Николаевны, казались «белыми медведями».

Первые шаги сестер Гончаровых в Петербурге не были радостными. Великосветское общество встретило их сдержанно. Их принимали только ради сестры, мадам Пушкиной. Девушки возлагали большие надежды на то, что Екатерина скоро получит придворное звание фрейлины, о чем усиленно хлопотала тетушка Загряжская. И вот в письме от 8 декабря Екатерина Николаевна сообщает брату об этом важном событии в ее жизни. На этом письме следует остановиться особо.

«8 декабря 1834 г. (Петербург)

Разрешите мне сударь и любезный брат поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончаров; ваша очаровательная сестра получила шифр 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекраснее, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и вам не совсем чужая.

Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена их величествам в кабинете императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны, а я так оробела, что нашла церемонию представления довольно длинной из-за множества вопросов, которыми меня засыпали с самой большой благожелательностью. Несколько минут спустя после того как вошла императрица, пришел император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов и в конце концов сказал, что каждый раз, когда я буду в каком-нибудь затруднении в свете, мне стоит только поднять глаза, чтобы увидеть дружественное лицо, которое мне прежде всего улыбнется, и увидит меня всегда с удовольствием. Я полагаю, что это любезно, поэтому я была право очень смущена благосклонностью их величеств. Как только император и императрица вышли из кабинета, статс-дама велела мне следовать за ней, чтобы присоединиться к другим фрейлинам, и вот в свите их величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу.

Теперь, когда мое дело начато, мне надо узнать куда и когда я должна переезжать во дворец, потому что мадам Загряжская просила, чтобы меня определили к императрице. Тетушка Екатерина дежурит сегодня, она хотела спросить у ее величества какие у нее будут приказания в отношении меня. Я надеюсь, что я уже достаточно распространилась о моей очаровательной особе и тебе надоел этот предмет. А теперь надо поговорить о прекрасной графине, я полагаю, но поистине мне было бы трудно это сделать, так как мы ее еще не видели. Кругликова, которую Таша видела 6-го во дворце, ей сказала, что она живет у своей сестры Пален, но никто из этих дам не был на балу.

Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому и право не знаю как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам.

Если я перееду во дворец, я тебя извещу, но прежде всего не мешкай прислать мне Кривую, она мне будет необходима, но вели одеть ее прилично с головы до ног, чтобы мне не было за нее стыдно. Тетушка так добра, что дарит мне придворное платье. Это для меня экономия в 1500—2000 рублей. Умоляю тебя не запаздывать с деньгами, чтобы мы получили их к 1 января. Пришли для детей большую бутыль розовой воды, а нам поскорее варенья».

Екатерина Николаевна пишет, что Пушкин «сказался больным, чтобы не надевать мундира». Здесь расхождение с дневниковой записью поэта, который говорит, что у него нет мундира. Видимо, мундир все-таки был, но Пушкину так не хотелось ехать, что он решил сослаться на его отсутствие. Надо полагать, что, помимо высказанных им причин, были и другие мотивы.

А. Н. Вульф записал в своем дневнике, что он нашел Пушкина «мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир… Он говорит, что он возвращается к оппозиции».

6 декабря, день именин Николая I, всегда торжественно праздновался во дворце. Император был взбешен умышленной неявкой Пушкина и не постеснялся высказать это Наталье Николаевне во время танца. Можно предположить, что Екатерина Николаевна написала брату об этом разговоре в смягченных тонах.

Через несколько дней Пушкин записывает в Дневнике: «Я все таки не был 6-го во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Вероятно, это та часть разговора Николая I с Натальей Николаевной, о которой умолчала Екатерина Николаевна в письме к брату. До сих пор не было известно, откуда Пушкин узнал о таком намерении царя, теперь можно предположить, что об этом рассказала ему жена.

Наталья Николаевна была на третьем месяце беременности, и врач, опасаясь выкидыша, предписал ей быть очень осторожной. Не поехать же во дворец в день именин царя и в день приема сестры во фрейлины она не могла, тем более что была утром в церкви. Кроме того, Пушкины понимали, как отнесся бы Николай I к демонстративному отсутствию обоих супругов.

Екатерина Николаевна пишет, что она вот-вот переедет во дворец. Но этого не произошло и неизвестно почему: никаких сведений о том в письмах нет.

Несомненно, присутствие сестер Гончаровых осложняло семейную жизнь Пушкиных. Девушки стремились чаще бывать в обществе, и Наталья Николаевна вынуждена была их сопровождать. Неслучайно сестры называют ее «нашей покровительницей», и когда она, беременная, не может выезжать, не знают, «как со всем этим быть».

За 1834 год до нас дошло всего два письма Натальи Николаевны. Да и вряд ли их было много, так как она почти полгода отсутствовала в Петербурге: весну и лето прожила в Полотняном Заводе у Дмитрия Николаевича, гостила у матери и дважды останавливалась в Москве.

Тон писем Натальи Николаевны в стиле той эпохи. Это живая речь, свободная и непринужденная, как бы разговор с близким человеком, все достоинства и недостатки которого ей очень хорошо известны. По этим письмам в известной степени можно судить и об адресате. Нам кажется, что Дмитрий Николаевич был человеком добрым, но слабохарактерным, временами вспыльчивым и упрямым и, что называется, «звезд с неба не хватал». Его отношения с сестрами были дружескими и родственными, однако они постоянно над ним подшучивают. Это говорит о близости их отношений. Мы должны также учитывать, что в 1834 году старшему Гончарову исполнилось всего 26 лет, и для них он не только «глава» гончаровского дома, но и Митинька, с которым они провели вместе в Никитском доме и детство, и юность.

«12 ноября 1834 г. Петербург.

Ты меня спрашиваешь, дорогой Дмитрий, как идут твои дела. Я не знаю, право, что тебе сказать; мы ограничились с графиней Пален двумя визитами и с тех пор встречаемся только иногда в свете, но большой близости между нами еще не установилось. Мы не в деревне, чтобы это так легко делалось; тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.

Но здесь ходят разные слухи, очень благоприятные для твоих намерений: недавно кто-то приехал из Москвы и заявил Катрин Долгорукой, что твоя свадьба с графиней дело решенное, и в доказательство рассказал, что Надина, всегда такая застенчивая с мужчинами, провела целый вечер любезничая с тобой. Вот еще кое-что о Надине, что может тебе при случае пригодиться. Нина, которая пишет нам об этом, получила эти сведения от одной особы, жившей в их доме; вот ее собственные слова: «Говорят, что эта девушка с очень странным характером, которая играет в гарелки со слугами, и которая не постеснялась бы выйти замуж за лакея, если бы только он ей понравился». Вот, воспользуйся этим и постарайся сделаться счастливейшим из смертных, которому она отдаст свою руку и сердце. Желаю тебе этого от всей души, ты никогда не мог бы сделать лучшей партии; elle a toute pour elle, как сказал бы Сокорев. Мой муж и тетушка пришли к выводу, что ты добьешься удачи в этом деле благодаря своей настойчивости, а твое, извини меня, упрямство в этом случае не недостаток, можно пожалуй считать его достоинством. Здесь ведь речь идет не о прогулке верхом, когда эта отрицательная черта твоего характера выводила нас всех трех из себя. Не даром у тебя такой низкий лоб; мы недавно читали одну статью в «Иностранном обозрении», в которой указывается на этот недостаток строения головы как на признак того свойства, которое я одобряю для начатого тобою дела, и которое вызывало мой гнев в течение всего моего пребывания у тебя.

Но довольно говорить о любовных делах и женитьбе, поговорим теперь о деле. Я посылала к Носову за 500 р.; он мне сказал, что не получал никакого распоряжения на этот счет от вашей милости; поэтому, соблаговолите написать ему об этом несколько слов, если вы этого еще не сделали. Затем, с твоего разрешения я заказала ливрею для слуги моих сестер, что стоило 270 р. сюртук и 16 шляпа, и таким образом всего ты мне должен 286 р. Если не затруднив себя ты можешь мне их уплатить через Носова, я буду тебе премного обязана, потому что я их не заплатила портному: я ему сказала, что этот долг меня не касается, пусть он его отнесет на счет того, кто имел намерение его оплатить. Не подумай, что я заставляю тебя платить за обе ливреи, за них следует 540, а я тебя прошу уплатить половину – 270.

Твои часы мне наконец передали; я поручила Ване ими заняться; часовщик взялся их починить. Что касается обмена на часы Сашиньки, то уж целая вечность прошла как они проданы. Скажи мне, пожалуйста, что происходит с этим несчастным сундуком с нашими вещами, который никак не дойдет до нас до сих пор; ты нам пишешь, что он должен был уйти за неделю до твоего письма, а вот уже прошло больше недели, как я получила письмо; с верными ли людьми ты его отправил? У меня там ценные вещи, в том числе и мой серебряный убор, который мне было бы очень жаль потерять. Начал ли ты заново переделывать коляску, можем ли мы надеяться ее иметь для катанья на масленице, за эту коляску мы тебе свечу поставим из благодарности; не вздумай у нас ее отнять для своего свадебного экипажа. Я вас прошу, сударь, сделать так, чтобы Матильда была у меня этим летом, я тоже упрямая, и не скоро ее уступлю; дай бог, чтобы вы понравились графине так же, как Матильда нравится мне.

Куму моему Сергею Гавриловичу мой поклон, а Августу, дураку, пошлому, несносному, мерзкому на место поцелуя откуси нос. Катинька же всем кланяется, окроме Августа. Сашинька напишет Августу письмецо уведомить о скорой кончине, только вы не смейтесь и ничего ему о том вперед не говорите. Он придет к тебе сообщить эту новость по секрету, потому что Саша нарочно запретит ему показывать письмо, чтобы тебя не волновать. Он его получит с той же почтой, что и ты получишь мое, поэтому непременно постарайся, чтобы он тебе показал свое письмо, это разгонит немного твою скуку, ты по крайней мере посмеешься. Старая привычка Августа дурачить. Пожалуйста скажи Августу когда ты получишь это письмо: «Как странно, все сестры мне пишут, а от Сашиньки ни слова, не случилось ли с ней чего-нибудь?» Тебе же она просит передать, что она предполагает написать тебе с первой почтой, и что она больна только для Августа.

Прощай, дорогой Дмитрий, будь здоров, не забывай нас и женись как можно скорее. Хватит ли у тебя терпения прочесть мое письмо, оно ужас какое длинное, длинное».

(Конец декабря 1834 г. Петербург)

«Твое письмо Мятлеву было послано в тот же день с запиской моего мужа, и вот его ответ Пушкину, который я вкладываю в это письмо. Уже давным-давно мы ему об этом говорили все трое, ответ был благоприятный, он даже обещал тебе написать по этому поводу, но сделал ли это – не знаю. Если он задержался с ответом до сих пор, бомбардируй его письмами, чтобы он был вынужден это сделать, если не из любезности, то по крайней мере чтобы отделаться от тебя. Я знаю, что Хлюстин с своей стороны старается заполучить эту мельницу. Впрочем, завтра я увижу Мятлева и настойчиво поговорю с ним об этом.

Твоя прекрасная графиня была вчера у меня, но я не могу сообщить тебе ничего интересного, так как о тебе речи не было совсем. Катя видела ее два раза во дворце, но, однако, нисколько не продвинула твои дела; я начинаю терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания. В четверг мы должны поехать пить чай к графине Пален, что будет не знаю, вероятно ничего. Тетушка получила твое письмо, дорогой Дмитрий, и поручает мне сказать тебе, чтобы ты не беспокоился насчет долга. Если Греков тебе о нем говорил, это просто глупость с его стороны; она просто ему писала, что ты предполагаешь передать ему эти деньги, и что в этом случае он должен переслать ей их в Петербург.

Прощай, дорогой Дмитрий, мое письмо кратко и холодно, потому что я не совсем хорошо себя чувствую, и немножко в плохом настроении; в первом же письме напишу тебе все подробно, а сегодня я едва держу перо в руке. Сестры целуют тебя, а муж просит передать тебе привет. Пришли нам поскорее варенье».

В первом письме обращает на себя внимание суждение Натальи Николаевны о светском обществе. Если в дальнейшей переписке сестры Гончаровы с восторгом пишут брату о балах и своих успехах в великосветских гостиных, то Наталья Николаевна говорит об окружавшем ее обществе всего один раз, и этот ее отзыв носит критический характер: «…Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы».

Это высказывание Натальи Николаевны имеет несомненно большое значение для ее характеристики.

Жизнь в Петербурге, общение с друзьями поэта и, наконец, влияние самого Пушкина не могли не сказаться на духовном облике Натальи Николаевны. И молодая женщина 22 лет уже далеко не та девушка-полуребенок, которую впервые встретил Пушкин на балу у танцмейстера Йогеля.

Пресловутому сватовству Дмитрия Николаевича к графине Чернышевой уделяется много внимания в письме от 12 ноября. Но отношение Натальи Николаевны к возможности этого брака совершенно ясно: она не верит в него и только по своей доброте старается утешить и подбодрить брата, правда, в шутливо-иронических тонах.

Расскажем о лицах, о которых говорится в письмах Натальи Николаевны.

Напомним, что графиня Пален – это Вера Григорьевна, урожденная Чернышева, родная сестра Надежды Чернышевой. Гончаровы и Чернышевы, очевидно, нередко бывали друг у друга в Петербурге, хотя «тесная дружба» еще не установилась: суждение Натальи Николаевны, что из-за «глупых светских обязанностей» на требовательность дружбы времени не хватает, свидетельствует о том, что она знала цену «дружеским» отношениям, за которыми обычно никаких серьезных чувств не скрывалось.

«Странность характера» Надежды Григорьевны внушает к ней симпатию: она не считает предосудительным играть в горелки с дворовыми девушками и выйти замуж за простого человека, если бы его полюбила.

Петр Иванович Носов – петербургский коммерсант, с ним Д. Н. Гончаров имел дела по продаже полотна и бумаги. Он часто упоминается в письмах сестер Гончаровых, так как по распоряжению Дмитрия Николаевича выдавал им деньги на содержание.

Об Августе Ивановиче Мюнтеле стоит рассказать подробнее.

Это человек, несомненно, близко стоящий к семье, однако отношение к нему двойственное: если сестры постоянно подшучивают над ним, то братья, Наталья Ивановна и Николай Афанасьевич относятся к нему очень внимательно, по крайней мере в письмах, которые он может прочитать. Братья и сестры часто с ним переписываются. Августу Ивановичу дарят дорогую верховую лошадь. Он, судя по письмам сестер, ездит на охоту на их лошадях. Наталья Ивановна постоянно просит Дмитрия Николаевича передать привет Августу Ивановичу. 6 июля 1834 года она пишет: «Привет Августу Ивановичу, доволен ли ты своим булгалтером?»

Но для простого бухгалтера внимание, оказываемое Гончаровыми Мюнтелю, слишком велико. Нами было обнаружено письмо, проливающее свет на эту загадочную личность. В одном из писем Ивана Николаевича из Царского Села к старшему брату мы читаем: «…До сих пор у меня нет его адреса и я не знаю, как переслать ему письмо Ав. Ив. Позволив себе распечатать послание, чтобы узнать московские новости, так как у этого господина всегда имеется куча новостей, я там между прочим узнал, что знаменитый отпрыск с госпожой своей матерью обосновался в имении Ильицино».

Зная, что Мюнтеля нет в Заводе, Иван Николаевич пишет о нем совсем в других тонах.

На основании этого письма можно было думать, что Август Иванович Мюнтель был незаконным сыном Афанасия Николаевича, вероятно, от гувернантки-немки. Это предположение полностью подтвердилось. У одного из потомков Гончаровых хранится небольшой акварельный портрет с надписью на обороте: «Дедушки Дмитрия Николаевича дядька немец Август Иванович». На нем изображен щегольски одетый молодой человек, очень похожий на Афанасия Николаевича. Но кто он такой, до сих пор не было известно. Обнаруженные нами письма Гончаровых помогли атрибутировать портрет.

Очевидно, Август Иванович воспитывался вместе с братьями и сестрами Гончаровыми (отсюда их хорошее знание немецкого языка). Становится понятным и его положение в семье: не будучи юридически признанным сыном А. Н. Гончарова, он, по-видимому, своим отцом был поставлен в такие условия, что семья считалась с его фактическим родством. И не случайно в одном из писем Александра Николаевна иронически прибавляет дворянскую частицу «von» к его фамилии. Но если старшие члены семьи ведут себя по отношению к Августу Ивановичу сдержанно и любезно, то этого нельзя сказать о сестрах. Они постоянно над ним смеются. Наталья Николаевна, несомненно, его не любит, называет мерзким, пошлым дураком и охотно принимает участие «по старой привычке Августа дурачить» в шутках своих сестер.

 

Семейные заботы

Сохранились пять писем Натальи Николаевны за следующий, 1835 год. Рассмотрим эти письма.

«Среда на пасхе (10 апреля 1835 г. Петербург).

Вот твоя бумага, дорогой брат; что касается твоих книг, то я составила список, но ожидаю визита г-на Кавригина, чтобы их отправить. Я полагаю, что к концу недели ты будешь в Заводе, почему и посылаю эту бумагу в твою столицу. Что ты поделывал хорошенького в Ярополице, что новаго? Прошу уведомить. Что брат Иван, вероятно с вами, как закончил он свою епитимию? Ты не забыл про нашу коляску и седла? Прощай, целую тебя, а также Ваню. Я видела в воскресенье на Пасхе графиню Пален на хорах во дворце, она спрашивала о тебе, а также думаю ли я, что ты уже приехал к месту назначения.

Прощай, Митуш, нашу коляску отправьте как можно скорей».

Это коротенькое письмо только сопроводительное к какому-то документу. Наталья Николаевна передает его брату с купцом Ковригиным, с которым Дмитрий Николаевич имел деловые отношения. С ним же посылаются и книги. Сестры не раз упоминают об отправке книг и нот в Полотняный Завод: большая старинная гончаровская библиотека постоянно пополнялась новыми изданиями.

Что касается «епитимии», то здесь речь идет о годичном отпуске Ивана Николаевича. Он был вынужден его взять, так как наделал в полку много долгов. Видимо, рассчитывал погасить их, живя скромно в Заводе, а главное – «нажимая» в этом отношении на брата.

Весною 1835 года Наталья Николаевна родила сына Григория. «Спешу сообщить тебе дорогой Дмитрий, – пишет брату Екатерина Николаевна 15 мая, – о благополучном разрешении от бремени Таши; это произошло вчера в 6 часов 37 минут вечера. Она очень страдала, но, слава богу, все прошло благополучно и сейчас она чувствует себя хорошо, насколько это позволяет ей ее состояние. Все ждут тебя на крестины, и Таша просит тебя назначить число когда ты будешь здесь, так как она тогда даст соответствующие распоряжения. Твой будущий крестник – красивый мальчик названный Григорием. Пушкин, который 8 дней пробыл в Пскове, вернулся сегодня утром. Ради бога, не заставляй себя долго ждать, приезжай поскорее и напиши которого числа ты надеешься приехать… Прошу тебя постарайся привезти шаль, которую ты обещал Таше обменять на ее шаль; теперь она крайне нужна после родов, и я знаю, что это доставит ей большое удовольствие…»

По поводу рождения сына Пушкин писал Наталье Ивановне:

«Милостивая Государыня матушка Наталья Ивановна. Имею счастье поздравить Вас со внуком Григорием и поручить его Вашему благорасположению. Наталия Николаевна родила его благополучно, но мучилась более обыкновенного – и теперь не совсем в хорошем положении – хотя, слава богу, опасности нет никакой. Она родила в мое отсутствие, я принужден был по своим делам съездить во Псковскую деревню и возвратился на другой день ее родов. Приезд мой ее встревожил, и вчера она пострадала; сегодня ей легче. Она поручила мне испросить Вашего благословения ей и новорожденному.

Вчера получен от Вас ящик с шляпою и с запискою, которую я жене не показал, чтоб ее не огорчить в ее положении. Кажется она не удовлетворительно исполнила вашу комиссию, а по записки она могла бы заключить, что Вы на нее прогневались.

Цалую ручки Ваши и имею счастие был с глубочайшим почтением и душевной преданностью Вашим покорнейшим слугою и зятем

А. Пушкин».

(16 мая 1835 года)

О записке по поводу шляпки, которую Пушкин не показал жене, чтобы ее не волновать, Александра Николаевна писала брату: «…Вообрази, какую штуку сыграла с нами мать.

Эта несчастная шляпка, которую мы для нее заказали, помнишь? Так вот, она нашла ее слишком светлой и вернула нам с запиской к Таше полной ярости. Но мы ничего не потеряли, так как Тетушка у нас ее купила; так что мать и не подозревает, что она еще оказала нам услугу. Но какое своенравие». Надо полагать, что Екатерина Ивановна купила шляпку, чтобы выручить племянниц: шляпки тогда стоили дорого.

Дмитрий Николаевич так и не приехал на крестины. Возможно, его задержали дела, а может быть, он не захотел тратиться на дорогу и подарок роженице. Александра Николаевна «намекала» на это в письме от 20 мая: «Приезжай же поскорее, тебя ждут на крестины, поторопись, не заставляй себя ждать. Как богатый наследник, привези нам все сокровища, которые у тебя будут: я думаю, ты там найдешь хорошенькие вещички». Восприемниками Гриши Пушкина были В. А. Жуковский и Е. И. Загряжская.

По случаю рождения внука Наталья Ивановна послала дочери подарок. Пушкин писал теще:

«Милостивая государыня матушка Наталья Ивановна. Искренно благодарю Вас за подарок, который изволили Вы пожаловать моему новорожденному и который пришел очень к стати. Мы ждали Дмитрия Николаевича на крестины, но не дождались. Он пишет, что дела задержали его, и что его предположения касательно графини N. не исполнились. Кажется, он не в отчаянии. Жену я, по Вашему препоручению, поцаловал как можно нежнее; она цалует Ваши ручки и сбирается к Вам писать…» (14 июля 1835 года. Петербург).

Полагаем, что мать прислала Наталье Николаевне 1000 рублей, как и при рождении первого сына. Обратим внимание, что Наталья Ивановна, очевидно, поздравила Пушкина отдельным письмом, поскольку он выполняет ее поручение.

В июне, когда Наталья Николаевна поправилась после родов, все переехали на дачу на Черной речке. Сестры настойчиво просят Дмитрия Николаевича прислать им четырех верховых лошадей, одну для Пушкина.

«Пушкин ради Христа просит нет ли для него какой-нибудь клячи, он не претендует на что-либо хорошее, лишь бы пристойная была; как приятель он надеется на Вас», – пишет брату Александра Николаевна.

Верховые прогулки были любимым развлечением поэта и в Михайловском, и в Болдине. Очевидно, ездил он также и на даче – и один, и с женой, и со свояченицами. Что касается сестер, то они, конечно, хотели блеснуть в дачном обществе своим великолепным умением ездить верхом. «Мы здесь слывем превосходными наездницами, – писала позднее Екатерина Николаевна, – словом, когда мы проезжаем верхами, со всех сторон и на всех языках какие только можно себе представить все восторгаются прекрасными амазонками». «…Наши таланты в искусстве верховой езды наделали много шуму, что нас очень смущает…»

Совсем другого рода заботы у жены Пушкина.

(Начало лета 1835 г. Петербург)

«Я только что узнала, дорогой Дмитрий, что Нейгарт заменил в Москве князя Хилкова. Ты в таких хороших отношениях с княгиней Черкасской, что тебе стоит только сказать ей слово, чтобы она попросила генерала обратить внимание на Сережу, и этим путем можно было бы перевести брата в один из полков, стоящих в Москве. Посмотри, нельзя ли это сделать, и постарайся вытянуть Сережу из трясины, в которой он увязнул. На бедного мальчика тяжело смотреть, он даже потерял свою обычную жизнерадостность. Дела его плохи, денег нет; что такое 250 рублей в месяц для офицера, который должен как никак содержать лошадей и прислугу. Буквально, он питается только черным хлебом и… отказывает себе во всем и еще делает долги. С отчаяния он хочет даже оставить службу, а мать, которой он сообщил о своем намерении, вот что ему ответила: «Ну конечно, Сережа, если твое здоровье этого требует, так и сделай». Теперь, скажи мне, что он будет делать без службы? Молодой человек совсем погибнет, а он так много обещает и мог бы когда-нибудь стать чем-то. Ради бога, вытащи его из Новгорода. Будь он в Москве, квартира и содержание ничего не будут ему стоить, он сможет жить в нашем доме, там же питаться и содержать своих людей; тогда денег, которые дает мать ему, хватит, иначе, клянусь тебе, этот бедный мальчик погибнет совершенно.

Нынче весной он приезжал ко мне ненадолго, и что же, я совсем не узнала некогда такого веселого и беззаботного юношу. У него приступы меланхолии, как у брата Ивана, и полное разочарование в службе. Ради бога, спаси его, я не могу думать о моем несчастном брате спокойно. Эти проклятые деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них никогда ничего нельзя достигнуть.

Прощай, дорогой Дмитрий, я тебя нежно целую и искренне люблю. От всей души желаю, чтобы твои дела шли хорошо, благосостояние стольких людей зависит от этого. Я ничего не передаю господину Жану, который не называет меня иначе как г-жа Пушкина в своем письме к сестре Саше, и который только в конце письма вспоминает, что у него есть сестра Катя и передает ей привет, а свою сестру Ташу не удастаивает ни единым словом. Следственно он не будет удивлен, что я не осмеливаюсь напомнить ему о себе из опасения быть навязчивой. Что касается тебя, дорогой Дмитрий, ты никогда не переставал свидетельствовать мне свою дружбу; пользуюсь случаем, чтобы выразить тебе свою признательность. Крепко-крепко целую тебя».

К сожалению, у нас мало сведений о Сергее Николаевиче Гончарове. Сохранившиеся его письма к брату свидетельствуют о его материальных затруднениях и полны просьб о помощи. Это был любимый брат Натальи Николаевны. Очень тепло относился к Сергею Николаевичу и Пушкин:

«…Я рад, что Сергей Ник. будет с тобой, он очень мил и тебе не надоест» (12 сентября 1833 года).

«…У меня отгадай кто теперь остановился? Сергей Ник., который приехал было в Ц. С. к брату, но с ним побранился и принужден был бежать со всем багажем. Я очень ему рад. Шашки возобновились» (3 июня 1834 года).

«…Serge еще у меня, вчера явился ко мне в офицерском мундире, и молодец» (30 июня 1834 года).

В характере младшего Гончарова, нам кажется, много общего с Натальей Николаевной – это был веселый и добрый молодой человек, и именно поэтому его любил Пушкин. Он часто и подолгу живал у Пушкиных.

«…Вот уже более двух недель, как я поселился у Таши, мне здесь очень хорошо. Комната, правда, немножко маловата, но так как я и сам невелик, то мне достаточно» (30 сентября 1832 года).

Хлопоты Натальи Николаевны в конце концов увенчались успехом: Сергей Николаевич был переведен в Москву. А у Ивана Николаевича, видимо, был нелегкий характер. То он «побранился» с Сергеем, то какое-то недоразумение возникло с сестрой Ташей. Однако добрая душа Наталья Николаевна сейчас же откликнулась, как только Иван Николаевич сделал шаг к примирению.

В 1835—1836 годах дела семьи Гончаровых еще больше ухудшилась. В свое время дед Афанасий Николаевич, не желая заниматься управлением полотняных и бумажных фабрик, еще в 1804 году сдал их в аренду калужскому купцу Усачеву. Но через 15 лет Усачев стал неаккуратно выплачивать договоренную сумму и вскоре оказался должным Гончарову свыше 100 тысяч рублей. Так начался нескончаемый судебный процесс, который еще более расстроил денежные дела Гончаровых. В письмах сестер мы постоянно встречаем упоминания об этом «проклятом усачевском деле».

Одновременно с этим у Гончаровых была тяжба и с калужским духовенством, на землях которого с разрешения Петра І в свое время были построены полотняные заводы. Молодой, неопытный в делах и, по-видимому, недостаточно инициативный Дмитрий Николаевич, получив «в наследство» полуторамиллионный долг и все эти бесконечные и дорогостоящие процессы, делает много неправильных шагов. Наталья Ивановна не преминула однажды «подпустить шпильку» своему старшему сыну: «Если бы Афанасий Абрамович был так любезен и явился бы к тебе во сне, чтобы наставить тебя как надо управлять, ты, я полагаю, не был бы этим огорчен».

Письма Натальи Николаевны за эти годы рисуют нам облик жены поэта с новой, неизвестной стороны. Мы имеем в виду ее участие в издательских делах мужа и хлопотах Гончаровых, особенно по усачевскому процессу. И в том и в другом случае она проявляла поистине удивительные энергию и настойчивость. «Что касается процесса, я сделала все возможное», – пишет Наталья Николаевна брату 1 октября 1835 года. Пушкина не было в то время в Петербурге, и, вероятно, посоветовавшись с Н. К. Загряжской и тетушкой Екатериной Ивановной, Наталья Николаевна начинает энергично действовать сама. Она снимает копии с нужных документов, посылает их знаменитому петербургскому адвокату Лерху приглашает его к себе для переговоров, обращается за советом к сенатору Бутурлину, добивается через Н. К. Загряжскую свидания с статс-секретарем Государственного совета Логиновым и даже пытается подать прошение от своего имени самому императору! В хлопотах по делу Усачева она не останавливается и перед подкупом нужного чиновника. В этом нет ничего удивительного: без взяток в те времена ничего не делалось. Но надо сказать, однако, что во всех этих гончаровских процессах Наталья Николаевна руководствовалась не столько своими интересами (она получала значительно меньше всех остальных), сколько желанием помочь семье.

Кстати, напомним читателю, что в 1833 году Наталья Николаевна принимала участие и в попытке Пушкина продать бронзовую статую Екатерины II, которую дед «подарил» молодым вместо приданого… Она подает прошение министру императорского двора П. М. Волконскому.

«Князь!

Я намериваюсь продать императорскому двору бронзовую статую, которая, как мне говорили, обошлась моему деду в сто тысяч рублей, и за которую я хотела получить 25000. Академики, которые были посланы осмотреть, сказали, что она стоит этой суммы. Но не получая более никаких об этом известий, я беру на себя смелость, князь, прибегнуть к Вашей снисходительности. Хотят ли еще приобрести эту статую или сумма, которую назначил за нее мой муж, кажется слишком большой. В этом последнем случае нельзя ли по крайней мере, оплатить нам материальную стоимость статуи, т. е. стоимость бронзы, и заплатить остальные, когда и сколько Вам будет угодно.

Благоволите принять, князь, уверения в лучших чувствах преданной Вам

Натальи Пушкиной.

Суббота 18 февраля 1833».

Адрес на конверте был написан рукою Пушкина.

Письмом от 25 февраля 1833 года на имя Н. Н. Пушкиной Волконский ответил, что в настоящее время императорский двор не располагает столь значительной суммой.

Принимал участие во всех делах Гончаровых и Пушкин. Он был знаком с министром юстиции Д. В. Дашковым, с министром внутренних дел Д. Н. Блудновым, а также с крупным чиновником Ф. Ф. Вигелем. Через них он старался оказать содействие Дмитрию Николаевичу.

Но самое же важное для нас в письмах Натальи Николаевны – все, что связано с Пушкиным.

В 1835 году Пушкин и Плетнев задумали издать альманах. В письмах от 18 августа и 1 октября Наталья Николаевна не только от имени Пушкина, но и от своего просит Дмитрия Николаевича изготовить для него бумагу. Нам удалось разыскать в архиве Гончаровых документы, из которых видно, что бумага была отгружена сравнительно срочно: 42 стопы – 26 октября и 12 декабря еще 45, а всего 87 стоп. В следующем году, 28 апреля, она опять пишет брату о бумаге, передавая просьбу мужа поставлять ее в счет содержания, которое Дмитрий Николаевич выплачивал сестрам. Вероятно, инициатива расчета за бумагу исходила от Натальи Николаевны и была ею согласована с сестрами. И по письмам Пушкина мы можем проследить, что во время своего отсутствия он нередко давал жене поручения по издательским и иным делам.

«Мой ангел, одно слово, – начинает письмо Пушкин 11 октября 1833 года (мы уже упоминали его), – съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годы 1774,1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь… Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины. Надеюсь, что Смирдин окуратен. На днях пришлю ему стихов».

«…При сем пакет к Плетневу, для Современника; коли ценсор Крылов не пропустит, отдать в Комитет, и ради бога, напечатать во 2 №» (6 мая 1836 года).

«…Благодарю и Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему чтоб он печатал как вздумает – порядок ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли Цензурою? они мне необходимы – без них я пропал. Ты пишешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Гоголевской? – Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть. Впрочем, это не важно» (11 мая 1836 года).

Но вернемся к письмам Натальи Николаевны.

(15—17 августа 1835 г. Черная речка)

«Дорогой Дмитрий, приезжай как можно скорее по поводу этого проклятого процесса с Усачевым; все считают твое присутствие здесь совершенно необходимым. Как только приедешь, немедленно повидай адвоката Лерха, он уладит тебе это дело. Постарайся приехать до отъезда моего мужа, который должен в скором времени ехать в деревню; он тебя направит к нескольким своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь в этом деле. Как только получишь это письмо, немедленно выезжай, не теряй ни одной минуты, время не терпит.

Прощай, я боюсь как бы мое письмо не опоздало на почту».

«18 августа 1835 г. (Черная речка)

Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты сможешь ее ему поставить. Ответь мне пожалуйста как только ты получишь это письмо, чтобы он знал подойдет ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры.

Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит.

Ты наверно будешь очень удивлен получив от меня два письма подряд. Что касается процесса, то муж хочет предупредить о нем Вигеля и министра Дашкова, чтобы когда дело поступит к ним, они рассмотрели его хорошенько до того как выносить решение. Но ты не очень полагайся на это и все-таки приезжай, так как без тебя ничего не сделается, это тебе просит передать и Тетушка. Что касается Лонгинова, все что можно было сделать в этом отношении – было сделано когда ты был здесь, ты об этом вероятно помнишь. Но тебе совершенно необходимо, по словам людей, понимающих в делах, поскорее взять Лерха, так как можно опасаться как бы противная сторона не перехватила его, тогда наш процесс проигран.

Прощай дорогой и любезный брат, нежно целую тебя и горячо желаю успеха в твоих делах. Катинька уже тебе писала о деле Ртищева. Все, кому мы показывали эти бумаги, очень не советуют тебе начинать его, потому что дела подобного рода могут вестись только между близкими друзьями, или людьми, честность которых не вызывает сомнения и всеми признана, иначе это только повод для процесса; я думаю, что Ртищев не может быть отнесен к числу таких людей.

Нежно поцелуй Маминьке ручки, я рассчитываю написать ей завтра».

(1 октября 1835 г. Петербург)

«Я получила недавно твое письмо дорогой Дмитрий, и если я не написала тебе раньше, то только потому, что для того, чтобы дать тебе ответ по поводу бумаги, мне надо было повидать Плетнева, который взялся за это дело в отсутствие моего мужа; он тебя очень просит прислать ее в ноябре, к январю это было бы уже слишком поздно. Тысячу раз благодарю тебя от имени моего мужа за то, что ты был так любезен и взялся за это дело.

Что касается процесса, я сделала все возможное. Прежде всего, как только я получила твои бумаги, я велела снять с них копию, чтобы дать ее Лерху, которого я попросила зайти ко мне. Я с ним говорила о нашем деле, просила взяться за него и просмотреть все бумаги. Несколько дней спустя он прислал мне все бумаги обратно с запиской, в которой пишет, что он не может взяться за дело, потому что оно уже разбиралось в Москве; он говорит, что следует подать прошение Государю, который решит может ли оно слушаться в Петербургском Сенате. Не будучи довольна этим ответом, я обратилась к господину Бутурлину, который не отказал в любезности прочитать все бумаги. Он нашел, что мы правы, а действия противной стороны – бесчестное мошенничество. Он мне посоветовал встретиться с Лонгиновым, взять обратно прошение, если это возможно, чтобы написать его снова от моего имени, потому что, ты извини меня, но мое имя и моя личность, как он говорит, гораздо больше известна его величеству, чем ты. Впрочем, добавил он, достаточно, если вы поставили там свою подпись. Но так как я не помнила наверное подписала ли я его, я попросила через мадам Загряжскую свидания с Лонгиновым. Оно мне тут же было предоставлено. Я поехала к нему в назначенное им время, и вот результат моего разговора с ним. Он начал с того, что сообщил мне, что наше дело еще не пересматривалось, потому что чиновник, который должен был им заниматься, был болен воспалением легких и даже при смерти, но что накануне моего прихода наше дело извлекли из забвения, в котором оно находилось, и теперь они отложили все дела, чтобы заняться только нашим; оно очень серьезно, добавил он, и потребует по меньшей мере 15 дней работы. По истечении этого времени, сказал он, я смогу дать вам ответ, если не официальный, то хотя бы в частном порядке. На мой вопрос могли ли бы мы рассчитывать на то, что он будет голосовать за нас, он ответил, что прочел наше прошение и ему кажется, что мы правы, но что его одного голоса недостаточно, так как кроме него имеются еще шесть человек, которые должны решить будет ли слушаться наше прошение. Что касается наложения ареста на наше имущество, то тебе нечего опасаться до тех пор, пока они не вынесут какого-либо решения. Он говорит, что дал тебе бумагу, которую ты можешь показать в случае, если тебе будут устраивать какие-нибудь каверзы; она подтверждает, что закон полностью на нашей стороне. А теперь я хочу узнать кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-нибудь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь привлечь их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы узнать: является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, занимающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно. Как только я узнаю это точно, я тебе дам знать.

А теперь я поговорю с тобой о деле, которое касается только меня лично. Ради бога, если ты можешь помочь мне, пришли мне несколько сотен рублей, я тебе буду очень благодарна. Я нахожусь в очень стесненных обстоятельствах. Мой муж уехал и оставил мне только сумму, необходимую для содержания дома. В случае, если ты не можешь этого сделать – не сердись на мою нескромную просьбу, прямо откажи и не гневайся.

Прощай, дорогой братец, нежно целую тебя, а также Сережу и Ваню. Поблагодари пожалуйста последнего за память. Мать пишет, что он просил передать мне много добрых пожеланий».

Надежды Пушкина на «Историю Пугачевского бунта» не оправдались. Книга вышла в свет в конце декабря 1834 года и первое время продавалась хорошо, но вырученные деньги ушли на уплату самых неотложных долгов. «…Пугачев сделался добрым исправным плательщиком оброка, Емелька Пугачев оброчный мой мужик! – пишет Пушкин 20 января 1835 года Нащокину. – Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой, а все идет на расплату».

Однако уже через три-четыре месяца продажа почти прекратилась: круг людей, интересовавшихся историческими книгами, был очень ограничен. После смерти Пушкина большая часть тиража оказалась нераспроданной. Таким образом, вместо предполагавшихся 40 тысяч Пушкин выручил всего 16, и те растаяли мгновенно.

Все это свидетельствует о значительном ухудшении денежных дел семьи.

Взяв на себя управление отцовским имением, он к тому же должен был погашать задолженность по нему, а также выплачивать родителям, брату и сестре их долю доходов. Лев Сергеевич безрассудно сорил деньгами, и Пушкину приходилось покрывать и его долги. Н. И. Павлищев, муж Ольги Сергеевны, также требовал увеличения выплаты ей содержания. В конце концов Пушкин вынужден был отказаться от своей доли доходов в пользу сестры. И, наконец, семья самого поэта увеличилась – стало трое детей. Будучи связан службой в Петербурге, он не мог заниматься чисто литературным трудом, который приносил ему необходимые средства на содержание семьи. К 1835 году у Пушкина было 60 тысяч долгу.

Все эти причины снова привели его к мысли уехать на некоторое время в деревню, где он мог бы без помех заниматься творческой работой.

14 июля 1835 года Пушкин писал Наталье Ивановне:

«…Мы живем теперь на даче, на Черной речке, а отселе думаем ехать в деревню и даже на несколько лет: того требуют обстоятельства». Очевидно, это решение об отъезде в деревню было принято и мужем, и женой совместно. В своих воспоминаниях о последних днях жизни Пушкина его лицейский товарищ К. К. Данзас писал, что Наталья Николаевна предлагала мужу уехать с нею на время куда-нибудь из Петербурга. И не нежелание жены, как писала об этом сестра поэта, а более важные причины принудили Пушкина отказаться от этого намерения.

Памятуя о своей первой неудачной попытке получить отставку, Пушкин решил просить отпуск на 3—4 года. Однако и на это последовал отказ Николая I. Ему было предложено как «вспоможение» 10 000 рублей и отпуск на 6 месяцев. Поэт, конечно, не мог принять этих денег. Отказавшись от них, он попросил займа в 30 000 рублей с удержанием в течение соответствующего периода его жалованья. На это последовало «высочайшее» согласие, но вместо шести месяцев отпуска дали четыре. Таким образом Пушкин связал себя на несколько лет службой в столице. Теперь ему надо было доставать деньги на покрытие второй половины долгов. Взяв отпуск, он уезжает в Михайловское работать.

«…Вот уже неделя как я тебя оставил, милый мой друг, – пишет Пушкин жене из Михайловского, – а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю когда начну. За то беспрестанно думаю о тебе, и ничего путного не надумаю. Жаль мне что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уже три дня, как я только что гуляю то пешком, то верьхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе не сделав ничего…Сегодня видел я месяц с левой стороны и очень о тебе стал беспокоиться. Что наша экспедиция? Виделась ли ты с графиней К.[анкриной], и что ответ? На всякий случай если нас гонит граф К.[анкрин], то у нас остается граф Юрьев; я адресую тебя к нему. Пиши мне как можно чаще; и пиши все что ты делаешь, чтоб я знал с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей. Прощай, душа, цалую ручку у Марьи Александровне и прошу ее быть моею заступницею у тебя. Сашку цалую в его круглый лоб. Благословляю всех вас. Теткам Ази и Коко мой сердечный поклон. Скажи Плетневу, чтоб написал мне об наших общих делах» (14 сентября 1835 года. Михайловское).

Осень была самая плодотворная пора для Пушкина: дожди, снег всегда располагали его к работе. А тут хорошая погода, любимое Михайловское, по которому он соскучился, хотелось отдохнуть, собраться с мыслями. Однако на душе было неспокойно.

«Экспедиция», о которой говорит поэт, это визит Натальи Николаевны к жене министра финансов графа Е. Ф. Канкрина с просьбой от имени мужа не удерживать старый долг из тех 30 тысяч, что он взял взаймы от казны. Юрьев – ростовщик, которого Пушкин иронически тоже называет графом. А «однофамилица» – известная Эмилия Карловна Мусина-Пушкина, очень красивая женщина, которую часто сравнивали с Натальей Николаевной.

Уезжая, Пушкин забыл оставить жене точный адрес, поэтому письма шли долго.

«Жена моя, вот уже и 21-е, а я от тебя еще ни строчки не получил, хотя и знаю, что ты мой адрес, вероятно узнала не прежде как 17-го в Павловске…Однако я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А я о чем думаю. Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; Ваше имение на волоске от гибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне, да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Покамест грустно. Поцалуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй – что прикажешь!..» (21 сентября 1835 года, Михайловское).

Наконец, 29 сентября Пушкин получил от жены сразу два письма, она сообщала о серьезной болезни Екатерины Ивановны, что огорчило поэта. Беспокойство о будущем не оставляет его.

«…Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в П. Б., а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые, и не вижу ничего в будущем…» (29 сентября 1835 года. Михайловское).

Чем объяснить такое трудное материальное положение семьи? Причин несколько. В те времена многие дворяне жили не по средствам из-за «престижа». Не мог и Пушкин, известный поэт, занимавший определенное положение в обществе, жить бедно, отказывать себе во многом. В доме был большой штат прислуги, держали своих лошадей. Иногда поэт проигрывал немалые суммы в карты. Жалованья в пять тысяч рублей хватало, мы уже говорили, лишь на оплату квартиры и дачи. А потом он и его лишился. Если в доме появлялась крупная сумма денег (скажем, гонорар за напечатанные произведения), она шла в основном на погашение неотложных долгов, а затем делались новые. Обо всем этом сам поэт писал неоднократно и жене, и Нащокину. Бюджетом семьи ведал Пушкин, он выдавал жене деньги на хозяйство. «Все держится на мне, да на тетке», – писал Пушкин.

Общеизвестны упреки в адрес Натальи Николаевны: якобы на ее туалеты тратилось много денег. Это не так. Екатерина Ивановна Загряжская безгранично любила свою племянницу, гордилась ею. Семьи у нее не было, денег она получала с поместий много и тратила их на свою Душку, желая, чтобы та была одета лучше всех. Так что не будем упрекать Наталью Николаевну в расточительности.

Пушкину необходимо было солидное жалованье, а не какие-то пять тысяч, нужна была возможность иметь ежегодно длительный отпуск для работы в деревне, с сохранением права пользоваться архивом в зимнее время. Следовало считаться с ним как с великим писателем и поэтом. Ни о чем этом не хотел думать Николай I, желая держать Пушкина в Петербурге под неусыпным надзором III отделения.

Зная об увлечениях Пушкина тригорскими соседками во времена ссылки, Наталья Николаевна, видимо, и сейчас ревновала его, хотя словно бы и не к кому. Евпраксия Николаевна была замужем (Пушкин навещал их, поместье Вревских находилось недалеко), Александра Ивановна тоже вышла замуж и не жила в Тригорском. Впрочем, Пушкин послал ей шутливое приглашение приехать: «У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться… Простите мне мою дружескую болтовню». Не почувствовала ли это Наталья Николаевна, у которой, по выражению самого поэта, сердце было пречуткое.

Поэт пишет жене: «Милая моя женка, есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжке и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнет ее что на дороге, как она закусит повода, да и несет верст десять по кочкам да оврагам – и тут уж ничем ее не проймешь, пока не устанет сама. Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у Mde Catherine. Надеюсь, что ты теперь устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос – а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица… Я смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если вдруг въехала во двор карета – а в карете сидела бы Нат. Ник.! Да нет, мой друг, сиди себе в П. Б., а я постараюсь уж поторопиться и приехать к тебе прежде сроку…» (2 октября 1835 года, Михайловское).

Приехать в Михайловское Наталья Николаевна, конечно, не могла. С детьми? Невозможно было их подвергать опасности дороги в 400 верст глубокой осенью. Одна? Но как оставить детей?.. Пушкин сам понимал, что это не реально.

Тем временем погода испортилась, и он начал работать. Однако и эта осень не принесла желаемых результатов. Неожиданно пришло из Петербурга известие о резком ухудшении здоровья Надежды Осиповны, и поэт срочно выехал в столицу. Оттуда он написал письмо П. А. Осиповой:

«Вот я, сударыня, и прибыл в Петербург. Представьте себе, что молчание моей жены объяснилось тем, что ей пришло в голову адресовать письма в Опочку. Бог знает, откуда она это взяла. Во всяком случае умоляю вас послать туда кого-нибудь из наших людей сказать почтмейстеру, что меня больше нет в деревне и чтобы он переслал все у него находящееся обратно в Петербург.

Бедную мать мою я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжниной, где она остановилась. Раух и Спасский потеряли всякую надежду. В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света. Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете как обстоит дело. Нельзя, конечно, сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком случае, Натали тут не при чем, и отвечать за нее должен я. Если бы мать моя решила поселиться у нас, Натали, разумеется, ее бы приняла. Но холодный дом, полный детворы и набитый народом, едва ли годится для больной. Матери моей лучше у себя. Я застал ее уже перебравшейся. Отец мой в положении, всячески достойном жалости. Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен.

Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и Siisse Gewahnheit, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет – мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее. Кланяюсь вам от всего сердца» (около 26 октября 1835 года).

В Павловске вместе с родителями жила с маленьким сыном Львом Ольга Сергеевна, сестра поэта. Вот из ее писем мы и узнаем подробнее обо всех событиях. Когда мать заболела, родители дали знать дочери, и она приехала в город. Надежда Осиповна давно уже страдала болезнью печени, и всякие волнения ей были запрещены. А тут пришло с Кавказа письмо от младшего сына Льва, любимца матери…

Приведем некоторые выдержки из писем Ольги Сергеевны к мужу за октябрь 1835 года.

«…Я приехала 16 из Павловска и нашла мать очень больной у мадам Княжниной… Спасский сказал, что не ручается за ее жизнь… Раух говорит, что болезнь матери хроническая и она никогда вполне не поправится…

…Я предполагаю, что он пишет о своих долгах, которых не должен был бы делать сейчас; я опасаюсь, как бы болезнь Маменьки из-за этого не ухудшилась, и Александра нет, чтобы ее успокоить (по крайней мере ему это иногда удается)».

Лев Сергеевич сообщал матери, что сидит без копейки денег, даже не на что отправить письмо. «Он считает ни за что 20 000 рублей, что за него заплатили, – пишет Ольга Сергеевна, – живет в Тифлисе как человек, могущий истратить и 10 000 рублей. А моя бедная Мать чуть не умерла. Как только она прочла это письмо, у нее разлилась желчь…»

Видимо, оставаться у Княжниной было неудобно, и Ольга Сергеевна срочно сняла квартиру неподалеку, больную перевезли туда, и дочь поселилась с родителями.

«Ты можешь себе представить в каком положении отец со своими черными мыслями, и к тому же денег нет… Они получили тысячу рублей из деревни, а через неделю от них ничего не осталось… Александр вернулся вчера, он верит в Спасского, как евреи в пришествие Мессии, и повторяет за ним, что мать очень плоха, но это не так, все видят, что ей лучше» (24 октября 1835 года).

Однако Спасский оказался прав. Болезнь Надежды Осиповны была очень серьезна. Она проболела всю зиму и весною 1936 года скончалась

Пушкин пишет, что великосветское общество клевещет на Наталью Николаевну, якобы не принявшую к себе больную свекровь. Вот что сообщает по этому поводу Ольга Сергеевна.

«Жена его снова беременна. Вообрази, что на нее на бедняжку напали, отчего и почему Мать у нее не остановилась по приезде из Павловского. Прежде всего, Мать не думала, что заболеет и останется у г-жи Княжниной 15 дней, и на месте моей невестки я поступила бы точно также, и никогда бы не переехала с своей квартиры, чтобы жить в худших условиях; у них, правда, большая квартира, но очень дурно расположена, затем – две сестры и 3 детей, и потом – как бы на это посмотрел Александр, а он был в отъезде. Да и Мать этого не захотела бы. Г-жа Княжнина друг детства, а это лучше, чем сноха, что совершенно ясно, а моя невестка не лицемерка. Маменька ее стеснила бы, это совершенно понятно. А тут начали упрекать ее в том, что у нее ложа в театре, что она так элегантна, тогда как родители мужа в таком трудном положении – одним словом не нашли ничего более занимательного, как ее бранить. И нас тоже бранят, разумеется: Александр – чудовище, я – жестокосердная дочь… Впрочем, Александр и его жена имеют много сторонников…

…А отец только плачет, вздыхает и жалуется всем кто к ним приходит и кого он встречает».

Пушкин был очень взволнован несправедливыми упреками в адрес жены, которая, конечно, приняла бы свекровь, если бы та ее попросила. Но, видимо, сама Надежда Осиповна не хотела этого, понимая всю сложность обстановки в доме Пушкиных.

Мы несколько подробно остановились на этом эпизоде, чтобы еще раз показать отношение к семье Пушкиных светского общества, пользовавшегося каждым удобным и неудобным случаем для распространения сплетен о них.

Учитывая трудное положение семьи, Наталья Николаевна обращается к матери с просьбой помочь ей и высылать ежемесячно хотя бы 200 рублей. Мы узнаем об этом из письма Екатерины Николаевны к Дмитрию от 1 ноября 1835 года:

«…Таша обнимает тебя от всего сердца и бесконечно благодарит за деньги, которые пришли как нельзя более кстати, так как она имела в них очень большую нужду. Она очень сердита на мать, у которой она просила содержание 200 рублей в месяц, а мать ей отказала под предлогом плохого состояния ее финансов.

Пушкин две недели тому назад вернулся из своего Псковского поместья, куда ездил работать и откуда приехал раньше, чем предполагал, потому что он рассчитывал пробыть там три месяца; это очень устроило бы их дела, тогда как теперь он ничего не сделал и эта зима будет для них не легкой. Право, стыдно, что мать ничего не хочет для них сделать, это непростительная беззаботность, тем более, что Таша ей недавно об этом писала, а она ограничилась тем, что дала советы, которые ни гроша не стоят и не имеют никакого смысла».

Ничего не сделав в деревне осенью 1835 года, Пушкин ищет иного способа выпутаться из материальных затруднений. Он решает обратиться к императору (как обычно – через Бенкендорфа) с просьбой разрешить ему издавать журнал.

«…Осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем 1836 году издать 4 тома статей чисто литературных (как то повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности, на подобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды мною начатые. Это было бы для меня новым благодеянием государя…» (31 декабря 1835 года).

«Новое благодеяние» было Николаем I оказано, и Пушкин приступил к подготовке первого номера журнала «Современник».

 

Последний год

Для семейства Пушкиных 1836 год был годом больших тревог и волнений, грустных переживаний и материального недостатка. К этому же году относятся и последние четыре письма Натальи Николаевны. Среди них исключительно важное для пушкиноведения июльское письмо.

Пушкин был чрезвычайно расстроен тем, что осенью 1835 года ему пришлось покинуть Михайловское значительно раньше намеченного срока и все надежды на задуманную литературную работу не осуществились. Материальное положение семьи все более и более ухудшалось. Поэт лишился своего жалованья, под которое он взял в долг у казны 30 тысяч рублей. Первый номер «Современника» еще только готовился. Кроме того, получив разрешение на свой журнал, Пушкин не мог печататься в других, следовательно, литературных заработков не было. К началу года долги его составляли 77 тысяч рублей, из них около 29 – частных.

Плюс к этому, «в минуту дурного расположения духа» (как писал поэт профессору французской словесности Казанского университета А. Жоберу), он опубликовал оду «На выздоровление Лукулла», по существу – памфлет на министра просвещения С. С. Уварова. Это принесло ему большие неприятности. Цензор Никитенко в своем дневнике записал 17 января 1836 года: «Пушкин написал род пасквиля на министра просвещения… Большинство образованной публики недовольно поэтом… Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор».

Последствия этого памфлета сказались и на дальнейшем обострении взаимоотношений поэта с великосветским обществом. И не случайно именно в этот период у него возникали ссоры то с Хлюстиным, то с Репниным, то с Соллогубом, едва не окончившиеся дуэлями.

Единственное место, где поэт находил душевное спокойствие и отдых, была семья, что так тепло выражено в письме к другу Нащокину от 10 января 1836 года:

«Я не писал к тебе потому, что в ссоре с Московскою почтою. Услышал я, что ты собирался ко мне в деревню. Радуюсь, что не собрался, потому что там меня бы ты не застал. Болезнь матери моей заставила меня воротиться в город… Думаю побывать в Москве, коли не околею на дороге. Есть ли у тебя угол для меня? То-то бы наболтались! а здесь не с кем. Денежные мои обстоятельства плохи – я принужден был приняться за журнал. Не ведаю как еще пойдет. Смирдин уже предлагает мне 15000, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его «Библиотеки».

Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь… Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь кажется, и на жизнь нечего роптать, и [смерти] старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились…»

Сколько глубоких, радостных чувств выражено поэтом в этих словах мужа и отца, как просто и проникновенно отражено в них его удовлетворение семейной жизнью. Он был счастлив своими детьми, счастлив с женой, которую любил беззаветно, и это надо помнить всегда при рассмотрении всех обстоятельств этого последнего года жизни поэта.

Еще во время болезни Надежды Осиповны Пушкин и Наталья Николаевна часто навещали мать, которая была до глубины души тронута этим. По свидетельству современников, перед смертью она просила у сына прощения за то, что так мало ценила его при жизни. Хотя отношения поэта с родителями были не из близких, но, полагаем, что смерть Надежды Осиповны Пушкин воспринял как большую утрату. Хоронить мать он поехал в Михайловское. И, словно предчувствуя близкую свою смерть, купил себе место рядом с ее могилой…

Вскоре после возвращения из Михайловского Пушкин едет в Москву. Он собирался поработать там в архивах в поисках материалов для «Истории Петра», а также наладить дела «Современника»: привлечь к участию в нем известных московских литераторов и договориться о продаже журнала в Москве. Но пробыл он там недолго, с 2 по 19 мая. Наталья Николаевна была на сносях, и это, вероятно, беспокоило его, он поспешил домой.

За время пребывания в Москве Пушкин написал жене шесть писем, выдержки из которых здесь приводим. По его письмам и Натальи Николаевны к Дмитрию Николаевичу можно проследить, как менялась, как взрослела жена поэта с годами. Если в 1831—1832 годах часто встречаются его дружеские советы, как вести дом, выражаются опасения, что она может сделать какой-нибудь неверный шаг в обществе, то в более поздние годы поэту уже хотелось больше поделиться с женой своими мыслями, настроениями, связанными со встречами, творческими замыслами. Мы постоянно убеждаемся в том, что Наталья Николаевна в курсе дел мужа, в частности по «Современнику», выполняет его поручения, ведет переговоры с книготорговцами и т. д.

«Вот тебе, царица моя, подробное донесение: путешествие мое было благополучно, 1 мая переночевал в Твери, а 2-го ночью приехал сюда. Я остановился у Нащокина. Il est loge en petite maitresse. Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чем… Чедаева, Орлова, Раевского и Наблюдателей (которых Нащокин называет les treize) еще не успел видеть. С Наблюдателями и книготорговцами намерен я кокетничать и постараюсь как можно лучше распорядиться с Современником. Вот является Нащокин и я для него оставляю тебя. Цалую и благословляю тебя и ребят. Кланяюсь дамам твоим…» (4 мая 1836 года).

«Вот уже три дня как я в Москве, и все еще ничего не сделал. Архива не видал, с книгопродавцами не сторговался, всех визитов не отдал, к Солнцовым на поклонение не бывал. Что прикажешь делать? Нащокин встает поздно, я с ним забалтываюсь – глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать – и день прошел. Вчера был у Дмитриева, у Орлова, у Толстого; сегодня собираюсь к остальным…

Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть «Ревизора». Без него актерам не спеться… С моей стороны я то же ему советую: не надобно чтобы «Ревизор» упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в П. Б. При сем пакет к Плетневу для Современника; коли ценсор Крылов не пропустит, отдать в Комитет, и ради бога, напечатать во 2 №.

Жду письма от тебя с нетерпением, что твое брюхо, и что твои деньги? Я не раскаиваюсь в моем приезде в Москву, а тоска берет по Петербургу. На даче ли ты? Как с хозяином управилась? Что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80. 000 доходу. И буду их иметь. Не даром пустился в журнальную спекуляцию – а ведь это все равно, что золотарьство, которое хотела взять на откуп мать Безобразова: очищать русскую литературу, есть чистить нужники и зависите от полиции. Того и гляди что… Чорт их побери! У меня кровь в желчь превращается. Цалую тебя и детей. Благословляю их и тебя. Дамам кланяюсь» (6 мая 1836 года. Москва).

«Сейчас получил от тебя письмо, и так оно меня разнежило, что спешу переслать тебе 900 р. – Ответ напишу тебе после, теперь, покамест, прощай. У меня сидит Ив. Н.» (10 мая 1836 года. Москва).

«Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты, и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь, т. е. хуже нежели мошенники. Но Бог нам поможет. Благодарю и Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему чтоб он печатал как вздумает – порядок ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли Цензурою? они мне необходимы – без них я пропал. Ты пишешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Гоголевской? – Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть. Впрочем, это не важно. Вчера был у меня Иван Николаевич. Он уверяет что дела его идут хорошо. Впрочем Дмитрий Николаевич лучше его это знает.

Жизнь моя пребеспутная. Дома не сижу – в Архиве не роюсь….Так как теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и что я журналист, то для Москвы имею я новую прелесть. Недавно сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. От роду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего «Путешествия в Сицилию». Не побранить ли мне его en bon parent?…Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клоб, где играет до света. Чедаева видел всего раз. Письмо мое похоже на тургеневское – и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем. Еду хлопотать по делам Современника. Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний. Но постараюсь оказать благородную твердость…» (11 мая 1836 года. Москва).

«Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? Сегодня день рождения Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у него нового братца или сестрицы? Погоди до моего приезда. А я уж собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принужден буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму.

…С литературой московскою кокетничаю как умею; но Наблюдатели меня не жалуют… Слушаю толки здешних литераторов, дивлюсь как они могут быть так порядочны в печати, и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? Право боюсь. Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу. Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим…» (14 мая 1836 года. Москва).

Приписка:

«…Начинаю думать о выезде. Ты уж вероятно в своем загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и перетащили тех и других? и как перетащила ты свое брюхо? Благословляю тебя мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы. Кланяюсь твоим наездницам. Цалую ручку у Катерины Ивановны. Прощай.

А. П.».

«Я получил от тебя твое премилое письмо – отвечать некогда – благодарю и цалую тебя мой ангел». (16 мая 1836 года. Москва)

«Жена мой ангел, хоть и спасибо за твое милое письмо, а все таки я с тобою побранюсь: зачем тебе было писать: это мое последнее письмо, более не получишь. Ты меня хочешь принудить приехать к тебе прежде 26. Это не дело. Бог поможет, Современник и без меня выдет. А ты без меня не родишь. Можешь ли ты из полученных денег дать Одоевскому 500? Нет? Ну, пусть меня дождутся – вот и все… Брюлов сейчас от меня едет в П. Б. скрепя сердце: боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить, а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: Vous avez trompe… и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чорт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы. Цалую тебя». (18 мая 1836 года. Москва).

Хотя Пушкин и писал жене, что без него она не родит, на этот раз он вернулся домой уже после события.

В письме к Нащокину он так описывает свой приезд:

«Любезный мой Павел Воинович!

Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь, и на пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. Она спала. На другой день я ее поздравил и отдал вместо червонца твое ожерелье, от которого она в восхищении. Дай бог не сглазить, все идет хорошо…Второй № Современника очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо. Я сам начинаю его любить и, вероятно, займусь им деятельно. Прощай, будь счастлив в тинтере и в прочем. Сердечно кланяюсь Вере Александровне. Ее комиссий сделать еще не успел. На днях буду хлопотать.

27 мая

Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду» (27 мая 1836 года. Петербург).

Теперь рассмотрим подробнее письма Натальи Николаевны к брату в 1836 году, о которых упоминается в начале главы. Одно из них было написано до отъезда Пушкина в Москву.

(28 апреля 1836 г. Петербург)

«Дорогой Дмитрий. Получив твое письмо, я тотчас же исполнила твое распоряжение. Жуковский взялся просить о твоем деле Блудова, и даже Дашкова, надо стало быть надеяться на успех, если за это время ты не сделал такой глупости и не подал в суд о нашем проклятом Усачевском деле в Москве, вместо того, чтобы передать его в Петербургский Сенат, тогда я могла бы обеспечить успех, так как у меня много друзей среди сенаторов, которые мне уже обещали подать свои голоса, тогда как московских я не знаю и никогда ничего не смогла бы там сделать.

Если я не писала тебе до сих пор, дорогой друг, то ведь ты знаешь мою лень; я это делаю только в том случае, когда знаю, что мои письма могут быть тебе полезны. Ты не можешь пожаловаться, не правда ли, что я плохой комиссионер, потому что как только ты мне поручаешь какое-нибудь дело, я тотчас стараюсь его исполнить и не мешкаю тебе сообщить о результатах моих хлопот. Следственно, если у тебя есть какие ко мне поручения, будь уверен, что я всегда приложу все мое усердие и поспешность, на какие только способна.

Теперь я поговорю с тобой о делах моего мужа. Так как он стал сейчас журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумаги на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даешь каждой из моих сестер; а за бумагу, что он возьмет сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года. Он просит тебя также, если ты согласишься на такие условия (в том случае, однако, если это тебя не стеснит, так как он был бы крайне огорчен причинить тебе лишнее затруднение), вычесть за этот год сумму, которую он задолжал тебе за мою шаль. Завтра он уезжает в Москву, тогда, может быть, ты его увидишь и сможешь лично с ним договориться, если же нет, то пошли ему ответ на эту часть моего письма в Москву, где он предполагает пробыть две или три недели.

А сейчас, после того как я исполнила поручение моего мужа, перейду к поручениям моих сестер. Катинька просит тебе передать, что ты еще ничего не ответил ей касательно ее Любушки, раз она здорова, отправь ее немедленно и без отговорок, а также и лошадей Спасского, который ждет их с нетерпением и каждый раз о них спрашивает. Впрочем, не жди лошадей Спасского, чтобы отправить Любушку, а также всю сбрую на три дамских лошадей. И еще она просит не забыть послать письмо Носову к 1 мая. Я поручила Сашиньке, дорогой Дмитрий, попросить у тебя к тому же числу 200 рублей; если можешь их мне прислать, я тебе буду очень благодарна. Надеюсь, что ты сдержишь обещание и приедешь к нам в мае месяце, я приглашаю тебя в крестные отцы, так как именно к этому времени я рассчитываю родить. В ожидании удовольствия тебя увидеть, нежно тебя целую. Спешу кончить, чтобы пойти позавтракать. Сережу и тебя крепко-крепко целую. Брат Иван, говорят, в Зарайске? Точно ли?»

Опять усачевское дело. Привлекаются Жуковский, министр внутренних дел Д. Н. Блудов, министр юстиции Д. В. Дашков, с которыми Пушкин был знаком еще по «Арзамасу». Последний, конечно, мог помочь благоприятному рассмотрению дела. Милый «комиссионер» всячески старается помочь брату.

Пушкин – журналист. Нужна бумага, а денег нет. И тогда Наталья Николаевна договаривается с сестрами, чтобы они согласились отказаться от получения половины денег с Завода, а Пушкин будет вместо Дмитрия Николаевича доплачивать им деньги на содержание. Судя по последующим письмам сестер Гончаровых, где они торопят брата с высылкой им денег, этот вариант с оплатой бумаги не осуществился. Дмитрий Николаевич понял, что у Пушкина большие денежные затруднения и, по-видимому, посылал часть бумаги ему в долг. Но самый факт согласия сестер свидетельствует об их хорошем, теплом отношении к Пушкину: они прекрасно видели, что ему действительно не хватает денег.

Несколько ранее Александра Николаевна писала брату, чтобы он прислал Натали 200 рублей: приближался день рождения Пушкина, и Наталье Николаевне хотелось сделать ему подарок на свои деньги. Какая необыкновенная деликатность: она просит об этом не сама, через сестру, а здесь только напоминает, не говоря, зачем ей нужны эти 200 рублей…

И вот перед нами письмо от июля месяца. Его можно читать и перечитывать без конца, здесь каждое слово драгоценно. Если бы у нас было только одно это письмо, оно свидетельствовало бы, что Наталья Николаевна все видела, знала и понимала.

(Июль 1836 г. Каменный Остров)

«Я не отвечала тебе на последнее письмо, дорогой Дмитрий, потому что не совсем еще поправилась после родов. Я не говорила мужу о брате Параши, зная, что у него совершенно нет денег.

Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих личных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сестры, и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть с будущего месяца. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна. И стало быть, ты легко поймешь, дорогой Дмитрий, что я обратилась к тебе, чтобы ты мне помог в моей крайней нужде. Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение; по крайней мере содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель. Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать. Итак, ты не рассердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то что есть нескромного в моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе.

Прощай, нежно целую тебя, а также моего славного брата Сережу, которого я бы очень хотела снова увидеть. Пришли его к нам хотя бы на некоторое время, не будь таким эгоистом, уступи нам его по крайней мере на несколько дней, мы отошлем его обратно целым и невредимым.

Если Ваня с вами, я его также нежно обнимаю и не могу перестать любить несмотря на то, что он так отдалился от меня. Сашинька просит тебя, дорогой Дмитрий, прислать ей адрес Адамса в связи с долгом Жерку. Не забудь про кучера; я умоляю Сережу уступить мне своего повара пока он ему не нужен, а как только он вернется на службу, если он захочет снова иметь его, я ему тотчас же его отошлю».

По натуре скрытная, Наталья Николаевна на этот раз не могла молчать. Муж, дети, тяжелое материальное положение семьи – вот что заставило ее быть столь откровенной с братом. «Будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе», – пишет она. «Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом». «…Ты легко поймешь, дорогой Дмитрий, что я обратилась к тебе, чтобы ты мне помог в моей крайней нужде». Она не просит, она умоляет брата увеличить ей содержание с помощью матери.

Еще в 1835 году Наталья Николаевна писала Наталье Ивановне о помощи, но получила отказ. «Право, стыдно, что мать ничего не могла для них сделать, – писала Екатерина Николаевна брату. – Это непростительная беззаботность, тем более, что Таша ей недавно об этом писала, а она ограничилась тем что дала советы, которые ни гроша не стоят». И все же, несмотря на отказ, Наталья Николаевна еще раз обращается к матери через брата, надеясь, что он сможет на нее повлиять. Письмо Натальи Николаевны уникально еще и потому, что впервые она сама говорит о своем отношении к Пушкину. «Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение». «Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами». Наталья Николаевна понимает, что в таком состоянии, в каком находится ее муж, он не может работать, а его литературный труд – единственная возможность обеспечить семью.

Как не вспомнить тут надуманную характеристику жены поэта, данную Щеголевым, который считал, что целью жизни Натальи Николаевны был лишь «светско-любовный романтизм».

Это письмо также важно и тем, что подтверждает тягостное душевное состояние поэта в последний год его жизни. Причем свидетелем выступает не посторонний человек, а самый близкий, самый любимый, который разделяет его мысли и чувства. Наталья Николаевна старается сама помочь семье: «По крайней мере содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, и это уже благородная цель». Она считает несправедливым, что вся тяжесть содержания ее семьи падает на одного Пушкина, а родные ей почти не помогают. И она права. Холостой Иван Николаевич получал 7—10 и даже более тысяч в год только ради удовлетворения тщеславия Натальи Ивановны и Дмитрия Николаевича, гордившихся тем, что член их семьи служит в императорской гвардии. Сестрам выплачивалось по 4500 рублей в год, а Наталье Николаевне из доходов семьи выделялось, как уже упоминалось, только 1500 рублей. Не говоря уже о том, что она не получила никакого приданого и долг в 12 тысяч Пушкину так никогда и не был возвращен Гончаровыми.

Пушкин не знал об этом ее письме к Дмитрию Николаевичу, но еще в мае она, по-видимому, советовалась с ним вообще о своем намерении обратиться к брату с просьбой увеличить ей содержание. В письме Пушкина от 18 мая 1836 года есть такое место:

«…Новое твое распоряжение касательно твоих доходов касается тебя, делай, как хочешь; хотя кажется лучше иметь дело с Дмитрием Николаевичем, чем с Натальей Ивановной. Это я говорю только dans l'interet de Mr Durier et Mde Sichler, а мне все равно».

Щепетильный Пушкин не мог, конечно, допустить, чтобы жена просила у родных на содержание детей, и, вероятно, Наталья Николаевна, зная это, не мотивировала так ему свое намерение просить у брата и матери назначить ей содержание, равное тому, что получали сестры.

И еще один момент, на который следует обратить внимание. В рассказах о Пушкине, записанных со слов Вяземских, не всегда достоверных, П. И. Бартеневым, мы читаем: «Хозяйством и детьми должна была заниматься вторая сестра, Александра Николаевна». Это утверждение опровергается письмом Натальи Николаевны: именно она «ведет дом, занимается мелкими хозяйственными хлопотами», которыми не хочет беспокоить мужа. «Не забудь про кучера, – пишет она —…я умоляю Сережу уступить мне своего повара пока он ему не нужен…»

Публикации Бартенева когда-то имели успех, им верили, ими пользовались, в частности чтобы доказать, что жену Пушкина интересовали только балы и вечера. Кстати, Бартенев не взял на себя труд проверить все то, что ему рассказывали Вяземские, в особенности Вера Федоровна, которая распространяла весьма нелестные слухи о семейной жизни Пушкиных. Однако в советское время к материалам Бартенева стали относиться осторожнее: в археографическом и текстологическом отношениях они не всегда были на должном уровне.

В августе сестры неожиданно получили письмо от Дмитрия Николаевича с сообщением о его женитьбе. Невестой его стала княжна Елизавета Егоровна Назарова. С этой красивой девушкой он познакомился в Туле, влюбился в нее, очень быстро сделал предложение. Там же и сыграли свадьбу.

(Начало августа 1836 г. Каменный Остров)

«Ты не поверишь, дорогой Дмитрий, как мы все три были обрадованы известием о твоей женитьбе. Наконец-то ты женат, дай бог, чтобы ты был так счастлив, как ты того заслуживаешь, от всего сердца желаю тебе этого. Что касается моей новой сестрицы, я не сомневаюсь в ее счастье, оно всегда будет зависеть только от нее самой. Я рассчитываю на ее дружбу и с нетерпением жду возможности лично засвидетельствовать ей всю любовь, которую я к ней чувствую. Прошу ее принять от меня небольшой подарок и быть к нему снисходительной.

Я только что получила от тебя письмо, посланное после того, в котором ты мне сообщаешь о своей женитьбе, и тебе бесконечно благодарна за содержание, которое ты был так добр мне назначить. Что касается советов, что ты мне даешь, то еще в прошлом году у моего мужа было такое намерение, но он не мог его осуществить, так как не смог получить отпуск.

А с бумагой, которую ты мне прислал по делу Усачева, я, право, не знаю что делать, кому я должна ее показать, назови мне определенных лиц, тогда, если это мои знакомые, я тотчас же исполню твои поручения.

Скажи Сереже, что у меня есть кое-что в виду для него, есть два места, куда нам было бы не трудно его устроить; одно у Блудова, где мы могли бы иметь протекцию Александра Строганова, а другое у графа Канкрина, там нам помог бы князь Вяземский. Пусть он решится на одно из них, но я бы скорее ему посоветовала место у Канкрина, говорят, что производство там идет быстрее, меньше чиновников. Надо, чтобы он поскорее прислал мне свое решение, тогда я употреблю все свое усердие, чтобы добиться для него выгодной службы.

Муж просит меня передать его поздравления и рекомендуется своей новой невестке. Он тебя умоляет прислать ему запас бумаги на год, она у него кончается, и если ты исполнишь его просьбу, он обещает написать на этой самой бумаге стихи, когда появится на свет новорожденный.

Прощай, нежно целую тебя, а также твою жену и Сережу с Ваней. Когда же повар и брат Параши? Мне кажется, судя по письму, которое ты написал Катиньке, что ты рассчитываешь на моего мужа в отношении уплаты половины платежа. Сейчас у него нет ни копейки, я тебе за это ручаюсь.

Тетушка хочет написать тебе несколько строк».

Приписка Е. И. Загряжской:

«Поздравляю тебя, дорогой и славный Дмитрий. Я давно должна была бы это сделать, но была очень больна. Прими же мои самые горячие пожелания счастья, целую тебя от всего сердца».

Поздравление Натальи Николаевны нам кажется несколько сдержанным. Сестры Екатерина и Александра реагировали на это семейное событие более бурно, посвятив ему большие письма, а Наталья Николаевна уделила всего несколько строк, правда, достаточно теплых. Может быть, она боялась, будет ли брат счастлив с этой девушкой. В одном из писем Наталья Николаевна спрашивает Дмитрия, как отнеслась Наталья Ивановна к новой невестке.

Но Елизавета Егоровна оказалась очень доброй женщиной, постоянно заботившейся впоследствии о больном Николае Афанасьевиче, как мы уже говорили, и даже Наталья Ивановна, судя по ее ласковым письмам, относилась к ней хорошо.

Дмитрий Николаевич, видимо, обещал сестре увеличить ей содержание, однако не очень торопится прислать – из-за свадебных расходов. Надо полагать, он написал Наталье Николаевне, что в их положении им надо уехать в деревню, в этом, вероятно, заключались его «советы».

(Сентябрь 1836 г. Каменный Остров)

«А теперь между нами, дорогой брат. Я только что кончила письмо к твоей жене и начну свое письмо к тебе с того, что вымою тебе голову. Это так-то ты держишь слово, негодный братец, ты мне послал, не правда ли, мое содержание к 1 сентября? Ты забыл об этом, или тебе невозможно это сделать, в последнем случае я великодушно тебя прощаю.

Но скажи мне пожалуйста можешь ли ты мне его прислать, я была бы тебе за это бесконечно признательна, деньги мне были бы так нужны. Впрочем я прошу об этом только если это тебя не стеснит, я была бы очень огорчена увеличить твои затруднения.

Недавно я получила письмо от матери, она кажется довольна своей невесткой. Сережа пишет, что ее первый прием был не из лучших, ты не знаешь почему? Вот что она говорит о моей сестрице (Елизавете, подразумевается): «Она очень приятной внешности, очень набожная, в ней мало светскости» (это намек на нас трех), «очень нежна со мной». Итак, кажется, она ею очень довольна. Напиши мне как ее здоровье и расположение духа, спокойнее ли она теперь; была ли она рада видеть вас на свои именины. Представил ли ты свою жену отцу и как он обошелся с нею. Словом, напиши мне как можно подробнее.

Спроси пожалуйста у сестрицы как она находит Августа, он верно очень ей надоедает. Сашинька просит тебя передать Августу, что очень невежливо не отвечать, когда ему делают честь и посылают письмо, может быть он думает, что на глупый вопрос не бывает ответа, но это его не касается; она к этому еще прибавляет эпитет долговязая свинья, который просит ему передать.

Прощай, сестры приказывают мне кончать письмо, им без меня скучно. Целую тебя, а также Сережу, пришли его ко мне поскорее. Ты должен скоро сюда приехать, не правда ли, но не вздумай явиться один, не забудь про жену. Мой муж обнимает тебя, он непременно напишет стихи твоему новорожденному. А когда же бумага?»

Итак, это последние дошедшие до нас письма Натальи Николаевны, написанные при жизни Пушкина. Пятнадцать писем, приведенных нами, написаны на протяжении пяти лет (1832—1836 гг.). И это обстоятельство является немаловажным. Они совершенно по-новому освещают облик жены поэта. Она становится нам ближе, понятнее, и по-иному звучат для нас пушкинские слова: «а душу твою люблю я еще более твоего лица».

Впереди еще много писем, писем женщины, пережившей страшную трагедию и перенесшей всю свою любовь к мужу на его детей, посвятившей им свою жизнь.

Но говоря о 1836 годе, нельзя обойти молчанием два пресловутых письма Дантеса, которых мы в нашей книге «Вокруг Пушкина» коснулись очень бегло. Поскольку эта книга посвящена Наталье Николаевне, остановимся на них подробнее.

В 1946 году, почти двадцать лет спустя после выхода книги П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», в Париже французским писателем Анри Труайя в книге «Пушкин» впервые были опубликованы два письма Жоржа Дантеса к Луи Геккерну, уехавшему тогда в длительный отпуск за границу. Письма относятся к началу 1836 года. Они хранились в архиве Дантеса и были предоставлены Труайя, по его словам, потомками Дантеса. В них Дантес пишет, что он безумно влюблен в самую красивую женщину Петербурга и что она тоже его любит. Имени ее он не называет. Труайя пришел к выводу, что речь идет о Наталье Николаевне Пушкиной и, более того, что Дантес старался увлечь ее и сделать своей любовницей.

У нас в России об этой книге, а следовательно, и письмах стало известно год спустя. В письме к В. Д. Бонч-Бруевичу 21 апреля 1947 года М. А. Цявловский сообщал: «Я даю еще очень интересный материал, извлеченный мною из вышедшей в прошлом году в Париже двухтомной биографии Пушкина, написанной неким Анри Труайя… В свою книгу Труайя включил ряд неопубликованных весьма интересных и даже, пожалуй, сенсационных документов, которые, конечно, должны стать известными русским пушкинистам».

Цявловский написал по этому поводу статью, напечатанную в «Звеньях» лишь после его смерти в 1951 году. В ней было почти все, что Труайя привел нового, относящегося к биографии Пушкина, и в первую очередь два указанных письма Дантеса. Приведем эти письма в переводе на русский язык Цявловский.

«Петербург, 20 января 1836 г.

Дорогой друг мой, я действительно виноват, что не ответил сразу на два добрых и забавных письма, которые ты мне написал, но видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, это то, что я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя.

Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив: поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали, но ради бога ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время, – это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом между двумя ритурнелями кадрили – это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного. Я уверен, что ты простишь мне это безрассудство, я согласен, что это так; но я не способен рассуждать, хотя мне это было бы очень нужно, потому что эта любовь отравляет мне существование; но будь покоен, я осторожен и я был осторожен до такой степени, что до сих пор тайна принадлежит только ей и мне (она носит то же имя, как та дама, которая писала тебе обо мне, что она была в отчаянии, потому что чума и голод разорили ее деревни); ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит!…Вот почему у меня скверный вид, потому что, помимо этого, никогда в жизни я себя лучше не чувствовал физически, чем теперь, но у меня так возбуждена голова, что я не имею минуты покоя ни ночью, ни днем; это-то мне и придает больной и грустный вид, а не здоровье… До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».

«Петербург, 14 февраля 1836 г.

Дорогой друг, вот и масленица прошла, а с ней и часть моих мучений; в самом деле, кажется я стал немного спокойнее с тех пор, как не вижу ее каждый день; и потом всякий не может больше брать ее за руку, за талию, танцевать и говорить с нею, как это делаю я, и спокойнее, чем я, потому что у них совесть чище. Глупо, но оказывается, чему бы я никогда не поверил, что это ревность приводила меня в такое раздраженное состояние и делала меня таким несчастным. И потом, когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю дает ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об отказе человеку, любимому и обожающему, нарушить ради него свой долг; она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто, просила у меня прощения, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если бы я был один, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое: я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают существо, к которому вся ваша жизнь привязана. Но прости, мой дорогой друг, я начинаю письмо с того, что говорю о ней; но она и я это нечто единое, и говорить о ней это то же, что говорить обо мне, а ты укоряешь меня во всех письмах, что я недостаточно распространяюсь о себе. Как я уже говорил, я чувствую себя лучше, гораздо лучше, и начинаю дышать, слава богу, потому что моя пытка была невыносима; быть веселым, смеющимся на людях, при тех, которые видели меня ежедневно, тогда как я был в отчаянии, это ужасное положение, которого я и врагу не пожелаю…»

Не проанализировав должным образом эти письма, М. А. Цявловский сразу и безоговорочно сделал вывод: «В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталье Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Натальи Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт». И крайнее раздражение Пушкина в этот период Цявловский объясняет тем, что поэт или «знал об объяснении Дантеса с Натальей Николаевной (от нее) или догадывался об этом».

Т. Г. Зенгер-Цявловская как-то в беседе с нами, когда мы были у нее, рассказывала, что после этих писем ее муж начал было писать книгу, в которой хотел «стереть в порошок Наталью Николаевну» (его слова), но не успел этого сделать.

Конечно, в то время не были известны письма Н. Н. Пушкиной, написанные как при жизни поэта, так и после его смерти. Они были найдены нами и в защиту жены Пушкина опубликованы в 1975—1980 годах в книгах «Вокруг Пушкина» и «После смерти Пушкина», и суждения о Наталье Николаевне в пушкиноведении в корне изменились.

В связи с этим многие исследователи и писатели критически отнеслись и к пресловутым письмам Дантеса.

Так, например, для Д. Д. Благого во всей этой истории всего важнее то обстоятельство, что, хотя неизвестная дама и есть Н. Н. Пушкина и у нее было к Дантесу какое-то чувство, но она осталась верна своему долгу.

Сомнение в том, что Наталья Николаевна признавалась в любви к Дантесу и что он безумно любил ее, высказала и писательница Агния Кузнецова в книге «Моя Мадонна».

«…Но полно, было ли признание Натальи Николаевны ему, Дантесу, в своей любви, если действительно письма эти написаны о ней?.. Было ли что-нибудь, кроме жалости к нему, когда она верила в искренность его чувств?.. Можно ли не усомниться в его безумной самозабвенной любви к Наталье Николаевне, когда в то же время он женится на ее сестре или поддерживает самые нежные отношения с Идалией Полетикой?»

С. Л. Абрамович считает, что «письма влюбленного молодого человека всегда являются свидетельством, до крайности субъективным»… Поэтому «следует отнестись с сугубой осторожностью к его заявлениям, касающимся Н. Н. Пушкиной… Его слова «…она тоже меня любит…» свидетельствуют скорее о его самоуверенности, чем о реальном положении дел».

Рассмотрим подробнее эти письма. Прежде всего следует сказать, что они не изучены и не описаны Труайя с археографической точки зрения. Находились ли эти письма в конвертах – тогда должны иметь штемпели (дату, год, страну получения), или они были сложены (как тогда это делалось), а на последней странице письма, оставленной не заполненной, – адрес и опять-таки штамп и сургучная печать. Или на них нет никаких следов отправления и получения, нет и сгибов, а просто гладкие листы. Были ли они отправлены по обычной почте или по дипломатическим каналам? Какая бумага? Все это очень важно для подтверждения времени написания писем, а нам, увы, это не известно. Если никаких следов отправки и получения нет, то может возникнуть вопрос: а когда и зачем они написаны?

Теперь о содержании писем. Предположим, что речь идет о Наталье Николаевне. Автор письма сделал все, чтобы мы так думали.

Дантес пишет Геккерну о своей новой страсти, от которой он буквально сходит с ума. Новой? Он говорит, что эта тайна известна только ему и ей. Но о какой новой страсти и тайне может идти речь, если Геккерн-старший прекрасно знал о его настойчивом ухаживании за Пушкиной уже давно, и это не было тайной ни для Пушкина, ни для его родных, ни для великосветского общества. Пушкин писал в неотправленном ноябрьском письме Геккерну: «Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно, и не могло быть для меня безразличным». Сестра поэта Ольга Сергеевна писала отцу: «Его страсть к Натали не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я тоже над этим подшучивала». Широко известно свидетельство по этому поводу С. Н. Карамзиной, которая сообщала брату Андрею за границу, 8 июля 1836 года, что она встретила Дантеса на празднике в Петергофе: «Я шла под руку с Дантесом. Он меня забавлял своими шутками, своей веселостью и даже смешными припадками своих чувств (как всегда, к прекрасной Натали)».

Итак, в январе: «ради бога ни слова никому», в июле «смешные припадки чувств, как всегда, к прекрасной Натали».

Решающее свидание, наконец, по словам Дантеса, состоялось. Где? Где он мог столь бурно выражать свои чувства («я задыхался»), а ведь он говорит, что они не были одни. Как могли присутствующие не заметить и волнения Натальи Николаевны, а она, конечно, волновалась бы при подобном разговоре.

Вся эта «романтическая» история кажется нам совершенно неправдоподобной. Это что-то в духе сентиментальных романов того времени и никак не укладывается в наше представление о кавалергарде. Если он был способен на такие высокие чувства («…ради бога ни слова никому, ты ее погубишь, а я буду безутешен… Я бы сделал все на свете для нее… Я благоговею, я почитаю ее… Я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать… Я ее уважаю, почитаю…»), то как это соотнести с его женитьбой и подлым, именно подлым, поведением в дальнейшем?

А Наталья Николаевна? Начнем издалека. Мы уже говорили о строгом воспитании сестер Гончаровых в семье. В одной из записных книжек гончаровского архива нами обнаружены записи о «Правилах жизни» для молодых девушек. Приведем некоторые выдержки из этих правил, которые внушались девушкам в те времена:

«Никогда не иметь тайны от той, кого господь дал тебе вместо матери и друга теперь, а со временем, если будет муж, то от него».

«Никогда никому не отказывать в просьбе, если только она не противна твоему понятию о долге».

«Старайся до последней крайности не верить злу или что кто-нибудь желает тебе зла».

«Старайся никогда не рассказывать ни про кого ничего дурного, исключая того, кто должен это знать».

«Не осуждай никогда никого ни голословно, ни мысленно, а старайся найти, если не оправдание, то его хорошие стороны, могущие возбудить жалость…»

Несомненно, что во многих случаях поведение Натальи Николаевны диктовалось этими правилами, которые она усвоила еще в юности.

Подавляющее большинство исследователей почему-то забывают о религиозности Натальи Николаевны. А религия играла большую роль в ее жизни, взглядах, поведении. Пушкин неоднократно в письмах к ней спрашивает ее, по-прежнему ли она молится, и просит не вставать на колени, когда она беременна. Во второй части книги из писем Натальи Николаевны мы узнаем о том, что молитва приносила ей облегчение в тяжелые минуты жизни.

Ей, конечно, не было безразлично ухаживание красивого кавалергарда, это льстило ей как женщине, возможно, вначале он ей и нравился. Но она любила мужа, отца ее детей, высоко ставила его талант, ценила как человека. Никогда не могла она сказать Дантесу, что любит его, зачем ей было лгать? Утешать его (если подобный разговор действительно состоялся) она могла, эта душевная женщина могла в данную минуту поверить его чувствам («старайся найти, если не оправдание, то его хорошие стороны, могущие возбудить жалость»). Могла пожалеть его. Но цену этому человеку она уже знала, знала о его «двойном» ухаживании за ней и за сестрой. Могла ли Наталья Николаевна, будучи на шестом месяце беременности, признаваться в «вечной» любви Дантесу? В июле 1836 года она писала свое исключительное по важности письмо брату, где так тепло и заботливо говорит о муже. Пушкин писал своему ближайшему другу Павлу Воиновичу 10 января 1836 года, что он находит счастье и покой в семье. Как согласовать все это с тем, что говорит Дантес о чувствах Натальи Николаевны? Невозможно в это поверить.

Здесь нам хотелось бы высказать одно предположение. Письма производят впечатление какой-то нарочитости. (Что касается туманных указаний на имя дамы, то это, по нашему мнению, просто небольшой «камуфляж».) Чувства, выраженные в них, никак не соответствуют образу Дантеса ни в петербургский период его жизни, ни после. Француз был способен на страсть, на легкий «роман». Но ни в коем случае – на самоотверженную любовь. Что и доказал, преследуя любимую женщину после неожиданного брака с ее сестрой и хладнокровно убив ее мужа. (Версия о «кольчуге» теперь исследователями отвергается, но Дантес – под давлением Геккерна – мог быть способен и на это.)

Было ли это свиданием на самом деле? Зачем были написаны эти письма? Стиль писем, в особенности второго, совсем не кавалергардский. Дантесом ли написаны они (мы подразумеваем – черновики), в них как-то чувствуется женская рука. Невольно напрашивается мысль, что это еще одно звено в травле Пушкина. Не имелось ли в виду их использовать в определенный момент? Они написаны «со знанием дела», чтобы Наталью Николаевну можно было узнать сразу. Не приложила ли и здесь руку Идалия Полетика, о которой мы будем говорить далее, готовая на все, чтобы отомстить Пушкину?

Все движется, все изменяется, и возможно, что наше предположение найдет когда-нибудь документальное подтверждение в архивных материалах, в частности зарубежных.

 

К истории гибели Пушкина

В нашу задачу не входит рассмотрение сложнейшей темы о дуэли и смерти Пушкина, которая, в сущности, и до наших дней имеет в себе много неясного и противоречивого, тем более что в свете новых материалов требует дополнительных исследований и новой интерпретации некоторых событий. Однако мы считаем необходимым, хотя бы кратко, восстановить в памяти читателей отдельные моменты этих трагических дней, уделив главное внимание Наталье Николаевне.

Были ли еще письма Натальи Николаевны в конце 1836 года и начале 1837 года? Несомненно, но до нас они не дошли. В них, надо полагать, ничего не было сказано о тех событиях, что назревали в доме Пушкиных. Скрытная Наталья Николаевна не могла даже с братом быть в данном случае откровенной.

Но в архиве Гончаровых нами обнаружено большое количество писем сестер Гончаровых, некоторые из которых дают новые материалы к преддуэльному периоду и являются документами, заслуживающими внимания. Скажем здесь несколько слов о сестрах.

Наталья Николаевна надеялась выдать их замуж. Екатерина и Александра были похожи на младшую сестру, но меркли рядом с ней при ее необыкновенной красоте. «Они красивы, эти невестки, но ничто по сравнению с Наташей», – говорит Ольга Сергеевна, сестра поэта. Но, вероятно, причиной неуспеха девушек была не столько внешность, сколько бедность: обе были бесприданницами.

Как мы видели, сначала великосветское общество встретило их сдержанно. Но постепенно они с помощью сестры и тетушек стали часто посещать балы и вечера, где уже чувствовали себя свободнее.

Письма сестер за период осени 1835 года и зимы 1836 года отличаются от предшествующих прежде всего тем, что в них уже меньше жалоб на скуку. Они «довольно часто танцуют», каждую неделю катаются верхом в манеже.

«…Ну, Нина, посмотрела бы ты на нас, так глазам не поверила, – пишет Екатерина Николаевна 4 декабря 1835 года гувернантке Нине Доля, – так мы теперь часто бываем в большом свете, так кружимся в вихре развлечений, что голова кругом идет, ни одного вечера дома не сидим. Однако мы еще очень благоразумны, никогда не позволяем себе больше трех балов в неделю, а обычно – два. А здесь дают балы решительно каждый день, и ты видишь, что если бы мы хотели, мы могли бы это делать, но право, это очень утомительно и скучно, потому что если нет какой-нибудь личной заинтересованности, нет ничего более тривиального, чем бал. Поэтому я несравненно больше люблю наше интимное общество у Вяземских или Карамзиных, так как если мы не на балу или в театре, мы отправляемся в один из этих домов и никогда не возвращаемся раньше часу, и привычка бодрствовать ночью так сильна, что ложиться в 11 часов – вещь совершенно невозможная, просто не успеешь. Не правда ли, как это странно? А помнишь, в Заводе —как только наступало 9 часов – велишь принести свою лампу, тогда как теперь это тот час, когда мы идем одеваться. Вот совершенно точное описание нашего времяпрепровождения, что ты на это скажешь? Толку мало, так как мужчины, которые за нами ухаживают, не годятся в мужья: либо молоды, либо стары».

С семьей Карамзиных Пушкина связывала давняя дружба, еще с лицейских времен, и дом Карамзиных был для него, пожалуй, одним из самых приятных в Петербурге.

В одном из писем Екатерина Николаевна пишет, что «говорильные» вечера в светских гостиных им кажутся скучными. У Карамзиных же бывать они любили. Вероятно, их привлекали и содержательные, интересные беседы, которые там велись, а также возможность в более знакомой обстановке встречаться с нравившимися им мужчинами.

За Александрой Николаевной очень ухаживал Аркадий Осипович Россет, брат близкой знакомой Пушкиных Александры Осиповны Смирновой-Россет. С. Н. Карамзина писала брату 18 (30) октября 1836 года, что они вернулись с дачи, их вечера возобновились и все заняли в гостиной свои привычные места – «Александрина с Аркадием». Следовательно, ухаживание Россета началось еще раньше. В семье предполагали, что он сделает предложение. Но Россет имел тогда небольшой офицерский чин, был небогат и не рискнул жениться на бесприданнице. Александра Николаевна очень переживала неудавшийся роман. Мы узнали об этом не из ее писем, а из письма Натальи Николаевны от 1849 года, где она описывает, как Россет снова появился в их доме и какие с ним связывались надежды. Что касается Екатерины Николаевны, то о ней будем говорить далее.

На лето 1836 года Пушкины и Гончаровы сняли дачу на Каменном Острове. Мы уже писали, что еще в январе Пушкин получил разрешение издавать литературный журнал. Таким образом, он оказался вынужденным летом жить в Петербурге или вблизи него в связи со своими издательскими делами.

На этот раз дача состояла из двух небольших домов, стоявших на одном участке. Очевидно, стремясь иметь спокойную обстановку для работы, Пушкин снял для себя и Натальи Николаевны отдельный дом, а дети, вероятно, жили вместе с сестрами Гончаровыми во втором доме. Возможно, что находившийся на этом же участке маленький флигель занимала Е. И. Загряжская; во всяком случае, она жила где-то недалеко, судя по письмам Пушкина и сестер.

В пушкинские времена Каменный Остров был местом отдыха петербургской знати. Парки, каналы, красивые дачи и дворцы придавали ему живописный вид: «Недалеко, у моста на Елагин остров, стоял Каменноостровский деревянный театр… В летний сезон 1836 года здесь выступала французская труппа. По вечерам площадь перед театром наполнялась экипажами. С окрестных дач и из города на спектакли съезжался бомонд Петербурга».

На противоположном берегу Большой Невки в летних лагерях стоял кавалергардский полк. Вероятно, именно в это время «молодой, красивый, дерзкий» Дантес посещал дачу Пушкиных – Гончаровых. По свидетельству современников, Екатерина была влюблена в него до безумия. Надо полагать, она постоянно встречалась с ним и в театре, и на пикниках, и на верховых прогулках. Это была все та же компания молодежи, что посещала зимою салон Карамзиных. Приведем некоторые выдержки из писем С. Н. Карамзиной и ее сестры, очень ярко рисующие характер этих увеселительных прогулок.

«Сегодня после обеда поедем кататься верхом с Гончаровыми, Эженом Балабиным и Мальцевым, – пишет 28 мая 1836 года Софья Николаевна, – потом будет чай у Катрин в честь Александры Трубецкой, в которую влюблены Веневитинов, Мальцов и Николай Мещерский. Завтра всей компанией устраивается увеселительная прогулка в Парголово в омнибусе». Более подробно о прогулке сообщает брату на следующий день Катрин Мещерская, сестра С. Н. Карамзиной. «…Мы получили разрешение владетельницы Парголово княгини Бутера на то, чтобы нам открыли ее прелестный дом, и мы уничтожили превосходный обед – пикник, привезенный нами с собой, в прекрасной гостиной, сверкающей свежестью и полной благоухания цветов. Николай Трубецкой взял на себя дорогостоящую поставку вин и исполнил это широко и щедро. Креман и Силлери лились ручьями в горла наших кавалеров, которые встали все из-за стола более румяные и веселые, чем когда садились, особенно Дантес и Мальцов… Только в десять часов мы смогли оторваться от прелести упоительного вечера, от цветущих парголовских рощ и по дороге сделали остановку на даче княгини Одоевской, чтобы выпить чаю. Что до наших мужчин, то они вовсю угостились глинтвейном, который приготовил для них князь».

Можно предположить, что подобные пикники и прогулки бывали в течение всего лета. Письма Екатерины Николаевны за этот период совершенно не говорят о ее увлечении Дантесом. А между тем именно тогда они часто встречались. Если бы это было обычное ухаживание, она, вероятно, поделилась бы этим с братом, но какая-то сложность обстановки заставляла ее молчать.

О Дантесе в пушкиноведении писалось много. Напомним читателю, что этот француз, сын эльзасского помещика, появился в России в конце 1833 года. Приехал делать карьеру и очень скоро преуспел в этом. В 1834 году он корнет, а с января 1836-го уже поручик кавалергардского полка, шефом которого была сама императрица. В мае 1836 года Дантеса усыновил голландский посланник Луи Геккерн, сыгравший впоследствии столь низкую роль в преддуэльных событиях. Дантес был красив, остроумен, имел веселый нрав. При помощи сильных покровителей его приняли при дворе, и он быстро вошел в петербургское высшее общество.

Многие женщины влюблялись в красавца кавалергарда, и он ухаживал за многими, но начиная с 1835 года стал больше, чем было принято в отношении замужней женщины, уделять внимание Наталье Николаевне. Это бросалось в глаза и вызывало в обществе разного рода слухи и сплетни. Чтобы как-то замаскировать свое увлечение Пушкиной, Дантес стал делать вид, что ухаживает за ее сестрой Екатериной. Екатерина Николаевна специально устраивала их встречи, чтобы постоянно видеться с ним.

В конце мая 1836 года Наталья Николаевна родила дочь Наталью и в течение месяца совсем не выходила из дому. В письме к Дмитрию Николаевичу от 25 июня Екатерина Николаевна пишет: «27 числа этого месяца состоятся крестины. Тетушка и Мишель Виельгорский будут восприемниками. В этот же день Таша впервые сойдет вниз, потому что до сих пор Тетушка не позволяла ей спускаться, хотя она вполне хорошо себя чувствует, из-за страшной сырости в нижних комнатах. Вчера она в первый раз выехала в карете, а Саша и я сопровождали ее верхом». Надо полагать, после тяжелых родов Наталья Николаевна этим летом в верховых прогулках сестер не участвовала. Поэтому они, как мы видим, чувствовали себя свободнее, выезжая в компании дам, любивших повеселиться.

В июле, как пишет брату Екатерина Николаевна, Острова были мало оживлены из-за маневров, происходивших в Красном Селе, в которых участвовали гвардейский и кавалергардский полки. 31 июля, перед окончанием маневров, офицеры гвардии устроили традиционный фейерверк, присутствовали императрица, петербургское высшее общество, дипломаты и иностранцы. Екатерина Николаевна описывает брату эту прогулку за город. С ними ездила и Наталья Николаевна. Был ли Пушкин, Екатерина Николаевна не упоминает, вероятно, нет, так как он был еще в трауре по матери. Возможно, с ними поехал Иван Николаевич, во всяком случае, дамы отправились туда не одни. Это не было принято.

В августе и начале сентября Дантес, видимо, снова бывал у Пушкиных и Гончаровых, встречался с ними на балах и в театре.

Двенадцатого сентября Пушкины и Гончаровы вернулись с дачи и поселились в новой квартире на Мойке.

«Дорогой отец, – пишет Пушкин Сергею Львовичу 20 октября 1836 года, – прежде всего вот мой адрес: на Мойке близ Конюшенного мосту в доме кн. Волконской. Я вынужден был покинуть дом Баташева, управляющий которого негодяй. Вы спрашиваете у меня новостей о Натали и о детворе.

Слава богу, все здоровы. Не получаю известий о сестре, которая уехала из деревни больною. Ее муж выводит меня из терпения совершенно никчемными письмами… Лев поступил на службу и просит у меня денег; но я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее… Я рассчитывал побывать в Михайловском – и не мог. Это расстроит мои дела по меньшей мере еще на год. В деревне я бы много работал, здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью.

Прощайте, дорогой отец, целую ваши руки и обнимаю вас от всего сердца».

Нет сомнения, что в это время обстановка в семье Пушкиных была уже напряженной. Об этом свидетельствует известное письмо С. Н. Карамзиной от 19—20 сентября, описывающей свои именины, праздновавшиеся на даче в Царском Селе, на которых присутствовали и Пушкины, и Гончаровы. Приведем выдержки из этого письма.

«…В среду мы отдыхали и приводили в порядок дом, чтобы на другой день, день моего ангела, принять множество гостей из города;…среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три – ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А. Голицын, Аркадий и Шарль Россет… Сергей Мещерский, Поль и Падина Вяземские… и Жуковский…Послеобеденное время, проведенное в таком приятном обществе, показалось очень коротким; в девять часов пришли соседи… так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!»

Насколько правдиво описываются эти события Карамзиной, сказать трудно. Во всяком случае, всей трагичности переживаний Пушкина она не поняла. Софья Николаевна не видит ничего особенного в ухаживании Дантеса за Гончаровой, считая это обычным флиртом. В одном из писем она прямо пишет, что флирт придает остроту светской жизни. Поговорив о Пушкиных, она легко переходит к следующей теме, не придавая никакого значения подмеченному ею душевному состоянию поэта.

У нас нет оснований особенно доверять Карамзиной, женщине злоязычной и пристрастной, но доля правды, по-видимому, в ее словах есть: поведение Екатерины Гончаровой обращало на себя внимание. Влюбленная в Дантеса, она, очевидно, уже пренебрегала светскими приличиями и давала повод к всевозможным сплетням. Следует обратить внимание на слова С. Н. Карамзиной в этом письме: «…который продолжает все те же штуки, что и прежде». Значит, ухаживание Дантеса за Екатериной Гончаровой началось значительно раньше. В те времена такое настойчивое внимание молодого человека могло означать, что у него имеются серьезные намерения или он имеет какое-то право на это…

1836 год был очень трудным годом для Пушкина. Тяжелое моральное состояние, запутанность материальных дел – все угнетало поэта. К тому же наглое поведение Дантеса, который, демонстративно ухаживая за Екатериной Гончаровой, «не сводил глаз» с Натальи Николаевны, тревожило Пушкина. Не потому, что он не доверял своей жене, нет, он был в ней совершенно уверен, но его в высшей степени раздражало двусмысленное поведение Дантеса. Возможно, что до Пушкина доходили какие-то сплетни, распространяемые его врагами. Он не мог допустить, чтобы имя его жены было каким-либо образом связано с именем проходимца-кавалергарда.

События нарастали день за днем. 4 ноября Пушкин получил по городской почте анонимный пасквиль, оскорбительный для его чести и чести его жены. Уверенный, что это дело рук Геккернов, в тот же день он послал вызов на дуэль Дантесу. Вечером старик Геккерн был у Пушкина (Дантес находился на дежурстве) и просил у него отсрочки на 24 часа, то есть до возвращения Дантеса с дежурства. На другой день, 5 ноября, и затем 6 ноября Геккерн опять приезжал к Пушкину и получил от него согласие на двухнедельную отсрочку дуэли, то есть до 17—18 ноября.

И вот в свете всех этих событий письмо Екатерины Гончаровой от 9 ноября представляет исключительный интерес. Мы считаем необходимым остановиться на нем и привести выдержки, касающиеся преддуэльных событий.

«Петербург. 9 ноября 1836 г.

Я сомневаюсь, что мое сегодняшнее письмо будет очень веселым, дорогой Дмитрий, так как я не только не нахожусь в веселом настроении, но наоборот, мне тоскливо до смерти, поэтому не ожидай, что тебе придется посмеяться над тем, что ты найдешь в этом письме. Я пишу тебе только для того чтобы поблагодарить за письмо, которое ты мне передал для Носова и в особенности попросить тебя прислать такое же к 1-му числу будущего месяца, так как я прошу тебя принять во внимание, что 6 декабря у нас день больших торжеств и я вследствие моего положения вынуждена поневоле сделать некоторые приготовления к этому дню и мне совершенно необходимо получить деньги как раз к 1-му числу, малейшее запоздание может мне причинить большое и неприятное затруднение.

Я счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему доволен своей судьбой, дай бог чтобы это было всегда, а для меня, в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспослать, истинное утешение знать, что ты по крайней мере счастлив; что же касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость которую я прошу у бога это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня – вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю всевышнего. Впрочем, поговорим о другом, я не хочу чтобы тебе, спокойному и довольному, передалась моя черная меланхолия…»

Дмитрий и Екатерина, как мы говорили выше, были очень дружны с детства. Судя по ее письмам к брату, она была с ним гораздо откровеннее, чем с сестрами. Не желая тревожить Дмитрия Николаевича своими печальными мыслями, стараясь владеть собою, Екатерина Николаевна начинает письмо с денежных и семейных дел, хотя и говорит, что ей «тоскливо до смерти». Из ее души вырывается крик отчаяния… Всего несколько строк, но они говорят о каких-то очень тяжелых переживаниях…

Что привело ее к мысли о смерти? В пушкиноведении давно известна версия о том, что Екатерина Гончарова была в связи с Дантесом до его сватовства и даже якобы забеременела от него. П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пушкина» опубликовал письмо матери к ней от 15 мая 1837 года, то есть после ее выхода замуж за Дантеса.

Наталья Ивановна пишет дочери:

«…Ты говоришь в последнем письме о твоей поездке в Паршх; кому поручишь ты надзор за малюткой на время твоего отсутствия? Останется ли она в верных руках? Твоя разлука с ней должна быть тебе тягостна».

Основываясь на этом письме, точнее, на его дате, известный литературовед Л. Гроссман выдвинул версию, что дата рождения Матильды, старшей дочери Е. Н. Дантес-Геккерн, 19 октября 1837 года – фиктивная и что на самом деле она родилась в апреле 1837 года. Расхождение официальной даты рождения Матильды с предполагаемой, по Гроссману, требовало более веского обоснования, чем дата письма Н. И. Гончаровой, которая в конце концов могла быть и ошибочной.

Вначале Наталья Ивановна пишет:

«Дорогая Катя, я несколько промедлила с ответом на твое последнее письмо, в котором ты поздравляла меня с женитьбой Вани; та же причина помешала мне написать тебе раньше. Свадьба состоялась 27 числа прошлого месяца… Все твои сестры и братья приезжали к свадьбе».

Прежде всего, кажется совершенно невероятным, чтобы в апреле 1837 года, будучи в трауре и глубоко переживая гибель мужа, Наталья Николаевна поехала на свадьбу. Но это наше предположение, а нужны документы. Таким документом могла бы быть точно установленная дата свадьбы Ивана Николаевича Гончарова.

В архиве Гончаровых нам удалось найти три документа, неопровержимо устанавливающих дату бракосочетания Ивана Гончарова. Это, во-первых, письмо самого Ивана Николаевича из Яропольца от 26 февраля 1838 года, в котором он сообщает Дмитрию Николаевичу, Наталье Николаевне и Александре Николаевне, жившим тогда в Полотняном Заводе, о своей помолвке с княжной Марией Мещерской. Приведем начало этого письма:

«Ярополец 26 февраля 1838 г.

Дорогие друзья брат и сестры!

Пишу вам всем вместе, так как я буду говорить только об одном предмете… Извещаю вас о моей женитьбе на княжне Марии Мещерской. Я не хочу распространяться об этом при помощи избитых фраз или изысканных выражений, которые многие употребляют извещая о подобном событии, скажу только, что вот уже три дня, как будущее мое решено».

Нами найдено также письмо Натальи Ивановны тоже из Яропольца от 28 февраля того же года, в котором она сообщает о женитьбе сына. Несомненно, Иван Николаевич приехал в Ярополец просить у матери благословения на брак, и оба письма были отправлены оттуда одновременно. И наконец, третьим документом является запись в бухгалтерской книге расходов семьи Гончаровых за 1838 год, где значится, что 11 апреля этого года И. Н. Гончарову было выдано на свадьбу 3000 рублей ассигнациями.

Свадьба состоялась 27 апреля 1838 года в Яропольце, о чем свидетельствуют письма Н. И. и И. Н. Гончаровых.

Таким образом, в свете этих новых материалов можно считать доказанным, что письмо Н. И. Гончаровой к дочери было написано 15 мая 1838 года. Что касается неправильной датировки его 1837 годом, то можно предположить, что или Наталья Ивановна ошиблась, или цифра «восемь» написана неясно, а надо сказать, что почерк у нее очень неразборчивый и иногда с трудом поддается расшифровке. Следовательно, версия о том, что Е. Н. Гончарова была беременна да брака, отпадает.

Письмо Екатерины Николаевны от 9 ноября – несомненно, реакция на вызов Пушкиным Дантеса на дуэль и последовавшие за этим события. Независимо от исхода дуэли она считает, что ее брак с Дантесом невозможен: «мое счастье уже безвозвратно утеряно». Чем можно объяснить ее отчаяние? Как бы оно ни было глубоко в тот момент, все же она могла предполагать, что когда-нибудь впоследствии встретит другого человека, с которым сможет связать свою судьбу. Однако, очевидно, это было невозможно. Невольно напрашивается мысль: если Екатерина Гончарова и не была беременна до брака с Дантесом, все же она была в связи с ним? Не в этом ли состояла тайна, разглашения которой так боялись и Жуковский, и Загряжская, и Геккерны?

Приведем несколько выдержек из конспективных заметок Жуковского о предполагаемой дуэли Пушкина.

«7 ноября. Я поутру у Загряжской. От нее к Геккерну… Открытия Геккерна… О любви сына к Катерине… О предполагаемой свадьбе… Мысль все остановить – возвращение к Пушкину. Les revelations. Его бешенство…»

Если предположить, что Геккерн «открыл» Жуковскому тайну связи Дантеса с Екатериной, а Жуковский сообщил об этом ничего не подозревавшему Пушкину, то становится понятной его реакция на это «откровение»: его бешенство.

Можно себе представить чувства поэта: он понимал, какой резонанс в обществе получила бы эта связь его свояченицы, – это бросило бы тень на его дом.

В недавно опубликованном письме графини С. А. Бобринской, подруги императрицы Александры Федоровны, занимавшей видное положение в придворных кругах, мы находим очень прозрачные намеки на обстоятельства, предшествовавшие свадьбе. Приведем некоторые выдержки из этого ее письма, адресованного мужу.

«…Никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву… Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы жены Пушкина… ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и, чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю…Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеянье невесты кажется обманом! Во всяком случае ее вуаль прячет слезы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море. Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни».

И наконец, в письме А. Н. Карамзина к брату от 13 (25) марта 1837 года есть одна знаменательная фраза, относящаяся к Екатерине Геккерн: «…та, которая так долго играла роль сводни, стала в свою очередь любовницей, а затем и супругой».

Таким образом, в настоящее время имеется несколько документов, подтверждающих правомерность этого предположения.

Не подлежит сомнению, что письмо Екатерины Гончаровой отражает и тяжелую, напряженную обстановку в доме Пушкина в эти дни. О пасквиле и о предполагаемой дуэли узнали и Наталья Николаевна, и Екатерина, и Александра, а также и Иван Николаевич Гончаров. Последний был немедленно послан сестрами в Царское Село за Жуковским. Семья волновалась.

В письме Екатерина Николаевна спрашивает брата: «Думаешь ли ты приехать и когда?»

По-видимому, после 4 ноября Дмитрию Николаевичу было послано кем-либо из Гончаровых сообщение о событиях с просьбой приехать, а письмо Екатерины побудило его экстренно выехать в Петербург.

В архиве Гончаровых нами обнаружены документы, датирующие этот отъезд. В послужном Списке Д. Н. Гончарова имеется запись о том, что ему был предоставлен отпуск: «…1836 г. с 14 ноября на 8 дней; в архив явился 27 ноября».

Надо полагать, Дмитрий Николаевич получил письмо сестры 12—13-го числа и в тот же день подал прошение об отпуске. Очевидно, он выехал 13 ноября и 17-го уже был в Петербурге.

Срочный выезд главы семьи Гончаровых в Петербург свидетельствует о том, насколько его взволновало письмо Екатерины Николаевны, дата же отъезда из Москвы, а следовательно, и прибытия в столицу косвенно позволяет датировать письмо Е. И. Загряжской, приводимое ниже.

Общеизвестно, какие усилия прилагали Жуковский, Загряжская, секунданты к тому, чтобы предотвратить дуэль. Тем более можно легко себе представить те бурные переживания, которые волновали всех в доме Пушкина. Несомненно, и Наталья Николаевна, и все Гончаровы старались повлиять на Пушкина. Не умоляла ли его и Екатерина Николаевна отказаться от дуэли?..

Приведем также чрезвычайно важное письмо к Пушкину его секунданта В. А. Соллогуба и ответ поэта. «Я был согласно Вашему желанию у г. д Аршиака, чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, так как в пятницу я не могу быть свободен, в стороне Парголово, ранним утром, на 10 шагов расстояния. Г. д'Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерн окончательно решил объявить о своем брачном намерении, но удерживаемый опасением показаться желающим избежать дуэли, он может сделать это только тогда, когда между вами все будет кончено и Вы засвидетельствуете словесно передо мной или г. д Аршиаком, что Вы не приписываете его брака расчетам, недостойным благородного человека. – Не имея от Вас полномочия согласиться на то, что я одобряю от всего сердца, я прошу Вас, во имя Вашей семьи, согласиться на это предложение, которое примирит все стороны. Нечего говорить о том, что г. д'Аршиак и я будем порукой Геккерна. Соллогуб».

А вот ответ Пушкина:

«17 ноября 1836 г.

Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека.

Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным. Примите уверения в моем совершенном уважении.

А. Пушкин».

Обращает на себя внимание, что намерение Дантеса жениться на Е. Гончаровой подчеркивается Соллогубом и является как бы главным мотивом отказа Пушкина от дуэли. П. Е. Щеголев писал по этому поводу: «Показать своим друзьям и знакомым Дантеса до нелепости смешным, заставив его под угрозой дуэли жениться на Е. Н. Гончаровой, – значило для Пушкина подорвать его репутацию в обществе». Но в свете новонайденных писем мы полагаем, что тут были другие, более веские причины. Пушкин пишет, что у него нет никаких оснований приписывать это решение соображениям, недостойным благородного человека. Не означает ли это, что всякий благородный человек должен жениться на девушке, с которой уже вступил в связь?

По поводу этого письма Пушкина А. Ахматова писала, что оно имело целью изобразить Дантеса трусом, под угрозой дуэли согласившегося жениться на обесчещенной им девушке, и что письмо компрометирует Екатерину. Но можно ли представить себе, что Пушкин мог таким образом опозорить сестру своей жены, живущую у него в доме? Не компрометировать свояченицу, а защитить ее, побудив Дантеса жениться, – вот чего хотел добиться Пушкин этим письмом.

Итак, 17 ноября Пушкин послал Соллогубу письмо с отказом от дуэли. Далее события последовали одно за другим с невероятной быстротой. В тот же день Дантес сделал официальное предложение через Е. И. Загряжскую. Очевидно, днем 17-го приехал Д. Н. Гончаров. Вечером того же дня на бале у С. В. Салтыкова было объявлено о помолвке Е. Н. Гончаровой с бароном Ж. Дантесом-Геккерном…

Сохранилась недатированная записка Е. И. Загряжской к Жуковскому: «Слава богу, кажется все кончено. Жених и почтенной его Батюшка были у меня с предложением. К большому щастию за четверть часа пред ними приехал из Москвы старшой Гончаров и он объявил им Родительское согласие, и так все концы в воду».

Все концы в воду… Эта загадочная фраза Загряжской до сих пор не расшифрована: какие концы – не известно, но они были! Трудно придумать какое-либо другое объяснение этим словам, кроме того, что наконец-то браком все будет «прикрыто»…

Известие о сватовстве Дантеса к Гончаровой вызвало большое удивление. Приведем несколько высказываний современников.

В письме Ольги Сергеевны Павлищевой к отцу от 24 декабря 1836 года мы читаем: «…По словам Пашковой, которая пишет отцу, эта новость удивляет весь город и пригород не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из наиболее модных мужчин, имеющий 70 000 рублей ренты, женится на мадемуазель Гончаровой, – она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, – но потому, что его страсть к Наташе не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я довольно потешалась по этому поводу; поверьте мне, что тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места».

Анна Николаевна Вульф, соседка Пушкиных по Михайловскому, писала своей сестре, баронессе Евпраксии Вревской, 28 ноября того же года: «…Вас заинтересует городская новость: фрейлина Гончарова выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором вам Ольга наверное говорила, и способ, которым, говорят, устроился этот брак, восхитителен». 28 декабря Анна Николаевна сообщает подробности, передавая содержание полученного Пушкиным диплома. «Что касается других версий, я пока о них ничего не пишу, чтобы было о чем тебе рассказать при свидании».

«Пушкин проиграет несколько пари, – пишет С. Н. Карамзина брату, – потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба – один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».

Есть свидетельства, что Дантес пытался избежать женитьбы на Гончаровой и за две недели до своего сватовства к ней просил руки княжны Барятинской, но получил отказ. В дальнейшем обстоятельства сложились так, что у него не было другого выхода: или дуэль, или женитьба. Высказывавшееся ранее некоторыми пушкинистами предположение, что Николай I приказал Дантесу жениться, никак пока документально не подтверждается. Но несомненно, что все препятствия (подданство, различие вероисповеданий, вопрос о том, что будущие дети будут католиками, и т. д.) были быстро устранены, и жениху и невесте было дано высочайшее разрешение на брак.

В конце декабря Пушкин писал отцу: «У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приемного сына посланника короля Голландского. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской».

Казалось бы, после официального объявления о помолвке все стало на свои места и наступила разрядка. Но этого не произошло: положение продолжало оставаться напряженным.

Геккерны не бывали у Пушкиных. Дантес, по свидетельству Данзаса, приезжал со свадебным визитом, но не был принят. Екатерина Николаевна встречалась с женихом у Загряжской и в свете. Дантес разыгрывал влюбленного, по крайней мере в письмах к своей невесте. Но вряд ли Екатерина Николаевна обманывалась этими письмами. Как женщина неглупая и волевая, она умела владеть собой, и никто из посторонних не догадывался о том, что думает и чувствует на самом деле. Об этом свидетельствуют два ее письма к брату от 18 ноября и 3 декабря. Она «со смертельным нетерпением» ждет конца всей предсвадебной суматохи, считает оставшиеся дни и все же до конца не верит в реальность этой свадьбы, которая состоится, «если бог поможет». Чтобы придать своему бракосочетанию вид обычной счастливой свадьбы, она хочет присутствия на ней всех членов ее семьи.

Десятого января 1837 года свадьба все же состоялась. Венчание ввиду различия вероисповеданий жениха и невесты было совершено дважды: в римско-католической церкви св. Екатерины и в православном Исаакиевском соборе. На бракосочетании со стороны невесты присутствовали Е. И. Загряжская, Наталья Николаевна, Александра Николаевна, Дмитрий и Иван Гончаровы. Пушкина не было, а Наталья Николаевна уехала сразу после венчания и не была на свадебном обеде, который дал в честь новобрачных граф Г. А. Строганов, двоюродный дядя сестер Гончаровых. Он и жена его были посажеными отцом и матерью Екатерины Николаевны. Дмитрий и Иван Гончаровы на обеде также не присутствовали. Братья не нанесли визита тетушке Загряжской, которая, как мы это увидим из письма Александры Николаевны, очень бурно реагировала на поступок племянников. Здесь тоже несомненно есть какая-то связь. Не обвиняла ли ее семья Гончаровых в том, что, заменяя в Петербурге сестрам мать, она не сумела предотвратить события?

Чем объяснить внезапный отъезд после свадьбы братьев Гончаровых, даже не простившихся с сестрой? Было ли это следствием нежелания Дмитрия Николаевича вести какие-либо дальнейшие переговоры по поводу денег? Или они хотели избежать свадебного обеда у Строгановых, который состоялся в день их отъезда? Надо полагать, здесь были какие-то очень серьезные обстоятельства, возможно связанные с самой Екатериной Николаевной, вынудившие их так поступить.

Отъезд братьев и обидел, и взволновал Екатерину Николаевну. Но она спешит примириться с ними, в особенности с Дмитрием, от которого зависела материально. Екатерина Николаевна старается уверить братьев, что счастлива, и вместе с тем признает, что это счастье не может долго длиться. Даже Александру Николаевну она пытается ввести в заблуждение, но та слишком проницательна и под внешним спокойствием ее видит другие чувства.

П. Е. Щеголев говорит: «Прямо не можешь себе и представить ту трагедию, которая разыгралась около баронессы Дантес-Геккерн и которой, кажется, только она одна в своей ревнивой влюбленности в мужа не хотела заметить или понять». В свете новых материалов можно сказать, что это было не так. Неверие в свое счастье в будущем даже после свадьбы продолжало тревожить ее, являясь отголоском ее прежних тяжелых переживаний. Предчувствие какой-то катастрофы, неуверенность в своем положении, боязнь потерять хотя бы видимость счастья и благополучия – вот что, по собственному признанию Екатерины Николаевны, отравляло ей жизнь. Не могла она не чувствовать всю ложь и фальшь внешне любезного отношения старика Геккерна, не могла не понимать, что Дантеса заставили на ней жениться.

Но и совершившийся брак не внес существенных изменений в отношения обоих семейств. Более того – они ухудшились. Геккернов не принимали у Пушкиных; как мы теперь знаем из публикуемых писем, не бывала в их доме и Екатерина Николаевна. Молодожены поселились в доме Голландского посольства на Невском. «На следующий день, вчера, я была у них, – пишет С. Н. Карамзина. – Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно».

Это письмо – яркий пример того, как осторожно нужно подходить к свидетельствам Карамзиной. Письма Екатерины и Александры от января 1837 года подтверждают это: «Все кажется довольно спокойным». Кажется. Но под внешним спокойствием и беззаботностью идет другая жизнь, тайная… Перед свадьбой Дмитрий Николаевич имел разговор со старшим Геккерном: обсуждались вопросы о приданом и ежегодном «пенсионе» Екатерине Николаевне. Гончаров имел неосторожность обещать выплачивать ей 5000 рублей в год.

Последнее письмо Александры Николаевны не имеет даты, но оно, несомненно, написано всего за несколько дней до дуэли, может быть, даже за день-два.

«(22—24 января 1837 г. Петербург)

Я очень виновата перед тобой, дорогой брат Дмитрий; обещав тебе написать о том, что нового происходит в нашей милой столице, я не была аккуратна в исполнении этого обещания. Но, видишь ли, не было никакого достопримечательного события, ничего, о чем стоило бы упоминать, вот я и не писала. Теперь, однако, меня мучает совесть вот почему я и принимаюсь за письмо, хотя и затрудняюсь какие новости тебе сообщать.

Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом; Катя у нас не бывает, она видится с Ташей у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, я бываю там не без довольно тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых мои отношения с дядей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда. Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать и слишком самолюбива тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить. В этом мне нельзя отказать, как уверяла меня всегда Маминька, и тут она была совершенно права, так как ничто от меня не скроется.

Надо также сказать тебе несколько слов о Тетушке. В день вашего отъезда был обед у Строгановых, и вот она к нам заезжает совершенно вне себя, чуть ли не кричит о бесчестье; с большим трудом Таше удалось ее успокоить, она ничего не хотела слушать, говоря, что это непростительно. Вот ее собственные слова: «Как, два мальчика живут четыре дня в городе, не могут на минутку забежать к тетке». Я слышала это из своей комнаты, так как скажу тебе между нами, когда я могу ее избежать, я это делаю так часто, как только возможно. Конец разговора я уже не помню, все что мне известно это то, что вам здорово досталось. С того дня я не слышала, чтобы она о вас упоминала.

Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила и там может быть скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой.

Вот тебе сплетни, впрочем, стоит только мне заговорить о моей доброй Тетушке, как все идет как по маслу.

Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе. Теперь у меня больше опыта, ум более спокойный и рассудительный, и я полагаю лучше совершить несколько безрассудных поступков в юности, чтобы избежать их позднее, тогда с ними покончишь, получив урок, иногда несколько суровый, но это к лучшему.

Таша просит передать тебе, что твое поручение она исполнила (я подразумеваю покупку набойки), но так как у ее горничной было много работы в последнее время, она не могла начать шить; она это сделает непременно. Что касается иностранного журнала, то Таша рассчитывает подписаться на него сегодня.

Пушкин просит передать, что если ты можешь достать для него денег, ты окажешь ему большую услугу.

Итак, прощай дорогой и добрый братец, я уже не знаю о чем больше писать и поэтому кончаю до следующего раза, когда соберу побольше сплетен. Нежно тебя целую и позволяю себе то же в отношении моей невестки, которой прошу передать тысячу приветов. Скажи Ване, что я ему напишу завтра, или послезавтра, мне надо немного привести в порядок свои мысли. А покамест целую тебя крепко, крепко. Если Сережа у вас, поцелуй его также за меня».

Письмо это очень важно как по своему содержанию, так и по тому, что оно позволяет нам по-новому судить об отношении самой Александры Николаевны ко всем происходящим событиям. Уезжая, Дмитрий Николаевич просил сестру писать ему: он, очевидно, не был спокоен, несмотря на то что свадьба, казалось бы, положила конец всем драматическим переживаниям последних месяцев. Но Александра Николаевна хотя и выполняет его просьбу – пишет ему, однако она далеко не откровенна и умалчивает о многом, вернее – о главном. Письмо написано в смятении чувств; она пропускает две внутренние страницы почтового листка не нечаянно, как она говорит, а потому, что она нервничает.

Рассмотрим это письмо подробнее.

Впервые из этого письма мы узнаем об отношении Александры Гончаровой к Геккернам. «Я бываю там не без довольно тягостного чувства, – пишет она, – мои отношения с дядей и племянником не из близких».

Совершенно в другом свете рисуется нам и присутствие Александры Николаевны на обеде у Геккернов, в чем ее всегда упрекали. Базировалось это утверждение на письме Густава Фризенгофа, ее мужа, который со слов самой Александры Николаевны в 1887 году писал ее племяннице, А. П. Араповой: «Ваша тетка перед своим чрезвычайно быстрым отъездом на Завод после катастрофы была у четы Геккерн и обедала с ними. Отмечаю это обстоятельство, ибо оно, как мне кажется, указывает, что в семье и среди старых дам, которые постоянно находились там и держали совет, осуждение за трагическую развязку падало не на одного только Геккерна, но, несомненно, также и на усопшего».

До сих пор эти строки письма рассматривались как подтверждение того факта, что Александра Николаевна обедала у Геккернов после дуэли, а вторая часть отрывка как бы указывает на то, что и она находилась в числе осуждавших Пушкина.

Здесь следует сказать, что, во-первых, совершенно невозможно предположить, что Александра Николаевна обедала у Геккернов после дуэли («после катастрофы»). Во-вторых, имеет место одна неточность. Мы сверили русский текст письма с французским подлинником Фризенгофа и обнаружили там две запятые, которые меняют смысл фразы. «Ваша тетка, перед своим чрезвычайно быстрым отъездом на Завод после катастрофы, была у четы Геккерн и обедала с ними». Таким образом, отъезд на Завод выделен, это было после обеда. Да и не могло быть никакой «четы» – Дантес был арестован.

Мы полагаем, что если Александра Николаевна и посещала сестру после свадьбы и обедала там один раз до дуэли, то это было не по причине ее влюбленности в Дантеса, как утверждают некоторые пушкинисты, а в силу родственных отношений к сестре и желания как-то морально поддержать ее в первые дни ее новой жизни. И бывала она там редко, «не без довольно тягостного чувства».

Александра Николаевна несомненно знала всю подноготную этой «невероятной» свадьбы, видела наглое поведение Дантеса и после 10 января, ее мучает «то, что происходит в этом подлом мире». Это знаменательные слова, свидетельствующие о ее отношении к событиям.

Судя по письму и зная ее глубокую и искреннюю любовь к Наталье Николаевне, Александра Николаевна была на стороне Пушкиных, но в этот момент не нашла в себе мужества решительно порвать с домом Геккернов. Может быть, она надеялась, что со временем все уладится, во всяком случае она, вероятно, пыталась что-то сделать в этом отношении. Она сознательно умалчивает о том, что же происходило в это время в семье Пушкиных. А между тем обстановка с каждым днем все больше обострялась. Приведем несколько высказываний современников, рисующих, как назревали трагические события.

Н. М. Смирнов, хороший знакомый Пушкина, дружески к нему относившийся, писал в своих воспоминаниях: «Поведение же его после свадьбы дало всем право думать, что он точно искал в браке не только возможности приблизиться к Пушкиной, но также предохранить себя от гнева ее мужа узами родства. Он не переставал волочиться за своею невесткою; он откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что насмехается над ревностью непримирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальею Николаевною, за ужином пил за ее здоровье, словом довел до того, что все снова стали говорить про его любовь. Барон же Геккерен стал явно помогать ему, как говорят, желая отомстить Пушкину за неприятный ему брак Дантеса».

Князь П. А. Вяземский так характеризует обстановку: «Это новое положение, эти новые отношения мало изменили сущность дела. Молодой Геккерн продолжал в присутствии жены подчеркивать свою страсть к г-же Пушкиной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силою на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее; он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но отношения его к жене от того не пострадали. Он сделался еще предупредительнее, еще нежнее к ней».

Приведем для сравнения описание все той же С. Н. Карамзиной вечера в доме Екатерины Мещерской (за два дня до дуэли).

«В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрита по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем все это очень странно…)».

Софья Карамзина и тут не увидела за всеми переживаниями действующих лиц ничего, кроме «сентиментальной комедии». Она совершенно не поняла душевного состояния поэта, с поразительным легкомыслием высказывая свои суждения о его отношениях к Александре Николаевне. Один из пушкинистов М. Яшин так комментировал письмо Карамзиной: «С. Н. Карамзина не могла делать вывода о влюбленности Пушкина в Александрину по этому конкретному случаю. Поведение Александрины меньше всего можно назвать кокетством. С человеком, находящимся в раздражении, не кокетничают. Александрина старалась отвлечь внимание Пушкина от Дантеса». Это замечание совершенно справедливо.

В пушкиноведении давно известна версия о том, что Александра Гончарова была влюблена в Пушкина и даже якобы состояла с ним в связи. Версию эту в свое время выдумали враги Пушкина, всеми силами стремившиеся очернить поэта и его жену. И, несмотря на всю чудовищность подобного обвинения Пушкина, несмотря на совершенную недостоверность и несостоятельность приводимых «доказательств», ее долгие годы поддерживали некоторые пушкиноведы, и только за последнее время были опубликованы исследования, ее опровергающие. Но одновременно с этим появилась другая, совершенно противоположная точка зрения, утверждающая, что Александра Гончарова ненавидела Пушкина и, более того, была влюблена в Дантеса!

Опубликованные нами письма не дают никаких оснований для подобных утверждений, наоборот, их опровергают. Глубокая и нежная дружба связывала Наталью Николаевну и Александру Николаевну в течение всей их жизни.

Письма А. Н. Гончаровой нигде не говорят о ее плохом отношении к поэту. Она искренне признательна Пушкину за его заботы о ней во время болезни; через нее постоянно передаются его просьбы к Д. Н. Гончарову (о лошади и седле, о бумаге, о деньгах и т. д.); именно в ее письмах мы встречаем упоминания о детях Пушкиных. Но из этого никак нельзя сделать вывода о ее влюбленности в поэта. По-видимому, благодаря своей близости к младшей сестре Александра Николаевна больше принимала участия в семейных делах Пушкиных. Однако не настолько, чтобы приписывать ей роль хозяйки и воспитательницы детей, как говорят некоторые исследователи.

Что касается версии о влюбленности Александры Николаевны в Дантеса, появившейся в недавнее время, то она базировалась главным образом на одной фразе из ее письма от 1 декабря 1835 года, опубликованном в 1964 году. Описывая катание верхом в манеже в большой великосветской компании, она говорит и о Дантесе. В этой публикации была такая фраза: «…кавалеры: Валуев, образцовый молодой человек Дантес – кавалергард, А. Голицын – артиллерист» и т. д. Однако при внимательном исследовании подлинника оказалось, что эта фраза была неправильно прочитана: после слов «образцовый молодой человек» (в нашем переводе «примерный молодой человек») стоит запятая, следовательно, они относятся к Валуеву, а не к Дантесу. К тому же известно, что Валуева называл «примерным молодым человеком» Николай I, и этот эпитет, о котором знал, очевидно, и Дмитрий Гончаров, приведен Александрой Николаевной, несомненно, в ироническом плане, поэтому она и подчеркнула его. Таким образом, Дантес просто упоминается и никак не выделяется среди других офицеров. Утверждение о ее влюбленности в Дантеса опровергается еще одним, весьма веским документом – письмом Натальи Николаевны (мы уже о нем говорили), в котором она пишет, что Александра Николаевна любила совсем другого человека – Аркадия Осиповича Россета.

Как мы уже говорили, женитьба Дантеса не принесла улучшения во взаимоотношениях двух семейств. Наоборот, Дантес возобновил свои дерзкие ухаживания за Натальей Николаевной, не спускал с нее глаз, приглашал на танцы, от чего она не могла отказаться, не желая вызвать толки в обществе, где за ними следили сотни враждебных глаз. И Дантес, и Геккерн распространяли слухи о том, что Дантес якобы женился, чтобы спасти репутацию Натальи Николаевны, что Пушкин находится в преступной связи со своей свояченицей Александрой Николаевной. Пушкин получал анонимные письма. Слухи эти муссировались в великосветских салонах министра иностранных дел К. В. Нессельроде (его жена была ярым врагом поэта), Уварова и других, к числу которых относятся, к сожалению, и некоторые члены семьи Карамзиных…

Все это глубоко волновало поэта, он не мог вынести, чтобы имя его и его жены служило предметом гнусных сплетен. В каком состоянии он находился, мы видим из свидетельств Смирнова и Вяземского.

«Злословие, – говорит сам Пушкин, – даже без доказательств оставляет почти вечные следы. В светском уложении правдоподобие равняется правде, а быть предметом клеветы – унижает нас в собственном мнении». Накопилось ли это все постепенно или было еще какое-то неизвестное нам обстоятельство, переполнившее чашу терпения? Секундант Пушкина Данзас вспоминает: «Зная, как все эти обстоятельства были неприятны для мужа, Наталья Николаевна предлагала ему уехать с нею на время куда-нибудь из Петербурга; но Пушкин, потеряв всякое терпение, решил кончить иначе». 26 января он послал известное письмо Луи Геккерну. Вот оно:

«Барон!

Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.

Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах двора нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещевания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.

Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин».

Это в высшей степени оскорбительное письмо, конечно, не предполагало иной реакции со стороны Геккернов, как вызов на дуэль. Пушкин сознательно шел на это.

В тот же день Геккерн через атташе французского посольства виконта д Аршиака отправил Пушкину формальный вызов; внизу стояла приписка Дантеса: «Прочтено и одобрено мною». Как посол иностранного государства Геккерн не мог сам принять вызов, это навсегда испортило бы его карьеру.

Здесь необходимо обратить внимание читателя на одно обстоятельство, имеющее немаловажное значение.

Все мы неоднократно перечитывали это пушкинское письмо. Но вот однажды, просматривая его еще раз, мы вдруг удивились несоответствию начала и конца одной фразы, относящейся непосредственно к Наталье Николаевне: «…и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном».

О «великой и возвышенной страсти» Дантеса Пушкин писал, несомненно, иронически, зло (Д. Д. Благой: «явно саркастически»), но как сочетать это с каким-то чувством Натальи Николаевны в начале фразы? Мы посмотрели еще раз французский текст и пришли к выводу, что здесь имел место неточный, а скорее, неверный перевод, сделанный, возможно, с позиций отрицательного тогда отношения ученых к жене Пушкина. Вот этот текст.

«…et que l'émotion que peutêtre avait – elle ressentie pour cette grande et sublime passion, s'éteignit dans le mépris le plus calme et le dégoût le mieux mérté».

Ни в одном словаре слово «emotion» не переводится как «чувство», оно означает – волнение, смущение. Точно так же глагол «ressentir» – это не вызывать, а ощущать, испытывать. Необходимо также обратить внимание на употребленное Пушкиным время plus-que-parfait (давно прошедшее, бывшее раньше) – avait ressentie. В свете этих уточнений фраза выглядит совсем иначе: «…и то волнение (смущение), которое она, быть может, испытывала раньше при виде этой великой и возвышенной страсти, угасло… (и т. д.).

Мы обратились к работам других пушкинистов. И обнаружили, что слова emotion и ressentie переведены иначе. Так, у Щеголева эта фраза переводится «и ощущение, которое бы она могла иметь к этой сильной и высокой страсти…», а у Н. В. Измайлова «и участие, быть может чувствовавшееся ею к такой великой и возвышенной страсти…» и, наконец, у В. Вересаева emoton переводится как «душевное движение». Кстати сказать, все они не обратили внимания на plus-que-parfait, которое, мы считаем, следует учитывать.

Мы полагаем, наше уточнение перевода имеет большое значение, поскольку эта фраза может быть понята так, что якобы сам Пушкин говорил о чувстве своей жены к Дантесу, чего на самом деле не было.

Разумеется, двухлетнее настойчивое поклонение такого красивого офицера не могло оставить Наталью Николаевну, как и всякую женщину, равнодушной. Возможно, он ей нравился, ей льстило его поклонение. Но ни о каком серьезном чувстве и речи быть не могло. А ее волнение полностью соответствует поведению Натальи Николаевны на вечере у Мещерских, описанном столь предвзято Софьей Карамзиной. Она не могла не волноваться, тем более что видела, как ее муж реагирует на это. Но в силу своего мягкого характера не умела должным образом пресечь наглость Дантеса. И когда под угрозой разоблачения его связи с сестрой (со всеми вытекающими отсюда последствиями для обоих Геккернов: разразился бы огромный скандал, и рухнула бы их карьера, так как Екатерина Николаевна – фрейлина двора) Дантес женился, вполне понятно ее презрение и отвращение.

Из литературных источников прошлого известно, что некоторые исследователи ставили в вину Наталье Николаевне так называемое свидание с Дантесом на квартире у Идалии Полетики. Вопрос этот по-разному освещается в пушкино-ведческой литературе. Но прежде чем говорить об этом, несколько слов о самой Полетике. Что представляла собою эта женщина и чем можно объяснить многие ее поступки?

Полетика была незаконной дочерью графа Григория Александровича Строганова, родственника Гончаровых, о котором мы уже неоднократно упоминали. В бытность свою русским посланником в Испании он влюбился в португалку графиню д Эга, сошелся с ней и увез ее в Россию. Родилась Идалия. Впоследствии, после смерти жены, Строганов женился на д Эга, но Идалию не удочерил, она считалась «воспитанницей». Полетика не говорила «я была у родителей», а «…у Строгановых». Для самолюбивой женщины это значило очень многое. Это обстоятельство, мы полагаем, и сформировало характер Идалии Полетики – женщины красивой, умной, но злобной и мстительной.

В 1826 году она вышла замуж за ротмистра кавалергардского полка А. М. Полетику (с 1836 года – полковник).

Идалия приходилась троюродной сестрой Наталье Николаевне. Видимо, они были в близких отношениях (об этом можно судить и по письмам Пушкина), пока не произошло что-то между нею и Пушкиным, после чего Полетика возненавидела его. Но это «что-то» до сих пор не установлено.

О встрече Натальи Николаевны с Дантесом у Полетики существует три основных источника, опубликованных в печати. Все они давно известны, но у ряда исследователей и писателей, в частности у А. Ахматовой, возникли сомнения в их достоверности. Напомним кратко об этих публикациях.

Впервые сообщение о таком факте появилось в конце 80-х годов в «Рассказах о Пушкине», записанное Бартеневым со слов В. Ф. Вяземской. Вот что он пишет: «Мадам Полетика, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, гостья бросилась к ней».

Второй источник – беллетризованные воспоминания А. П. Араповой, опубликованные в 1907—1908 годах в приложении к журналу «Новое время» под названием «К семейной хронике жены А. С. Пушкина».

Арапова пишет, что Дантес добивался свидания с Натальей Николаевной, будучи уже женатым на ее сестре. Местом встречи была избрана квартира Полетики (кем избрана? – И. О. иМ. Д.). Дантес якобы написал Пушкиной письмо, «вопль отчаяния с первого до последнего слова», он умолял ее встретиться с ним, чтобы переговорить, «заверяя честью, что… ничем не оскорбит ее достоинство и чистоту». Письмо, однако, заканчивалось угрозой застрелиться и что тогда обожающая его жена последует его примеру! И Арапова пишет, что свидание было «столь же кратко, как невинно».

В. Ф. Вяземская говорит, что Дантес вынул пистолет и хотел застрелиться, а Наталья Николаевна «ломала себе руки».

Откуда такие подробности? Трудно себе представить, чтобы Наталья Николаевна так сама говорила о себе. Все это описано в духе эмоциональных, но не всегда достоверных свидетельств Вяземской. Она откуда-то узнала о свидании и придала ему свое толкование.

Рассказ Араповой о свидании записан со слов гувернантки уже после смерти Натальи Николаевны.

Мы уже неоднократно писали в наших предыдущих работах, что большинство ее высказываний основано на разговорах гувернанток, нянек, светских сплетнях, «свидетельствах» врагов Пушкина и т. п. Ей можно доверять только в некоторых ее личных воспоминаниях о Наталье Николаевне Ланской, когда Араповой было 16—18 лет. Ко всему остальному следует относиться сугубо критически.

Обращает на себя внимание еще один эпизод. Арапова сообщает, что во время свидания, во избежание каких-либо помех, у дома Полетики дежурил П. П. Ланской, «друг Полетики». Откуда такие сведения? Уж не от родителей же! Она не постеснялась даже приписать подобную роль своему отцу, сказав только, что тогда он еще не был знаком с Пушкиной. Но по последним, совершенно достоверным сведениям, установленным М. Яшиным, Петра Петровича с октября 1836 года по февраль 1837 года вовсе не было в Петербурге, он находился в служебной командировке и, следовательно, не мог «дежурить» у дома Полетики.

Да и зная теперь лучше этого человека, трудно себе представить его в этой роли.

Теперь перейдем к последнему свидетельству об этой встрече у Полетики – оно принадлежит Александре Николаевне Гончаровой-Фризенгоф и ее мужу. Задумав писать свои «Воспоминания» о матери, Арапова запросила супругов Фризенгоф, живших за границей, и, очевидно, поставила им ряд вопросов в связи с трагической гибелью Пушкина. Александра Николаевна в то время была разбита параличом и, по-видимому, не могла писать сама, поэтому с ее слов Араповой писал Густав Фризенгоф, который высказал и свои суждения по тому или иному поводу.

Фризенгоф, по образованию юрист, много лет служивший дипломатом, в том числе и в России, к письму отнесся весьма осторожно, чувствуется, что он писал, взвешивая каждое слово и жены, и свое. Работая в архивах, мы познакомились (уже после выхода книги «Вокруг Пушкина») со многими письмами Густава Фризенгофа, и у нас создалось впечатление, что это был культурный и порядочный человек. Его обширная общественная деятельность в конце жизни подтверждает это. Думаем, что свидетельству супругов Фризенгоф можно доверять, тому способствует и серьезный, спокойный тон письма, чего нельзя сказать о двух вышеприведенных «источниках».

Вот что писал Фризенгоф в 1887 году Араповой:

«Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее и когда она (Н. Н. Пушкина) приехала туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колени, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо отказав немедленно, она тотчас уехала».

Спрашивается, почему Арапова не упомянула о том, как это свидание описано Фризенгофами, что кажется более достоверным? Она утаила письмо, ни словом не обмолвившись о его существовании. Полетику же Арапова рисует женщиной очень привлекательной, «блестящего ума» и вообще никак не осуждает ее. Писались эти строки уже в начале нашего века, возможно, у нее были свои причины для этого (скажем, связи с потомками Полетики).

Есть еще одно обстоятельство, касающееся Натальи Николаевны, но относящееся к более позднему периоду. Фризенгоф в письме к Араповой сообщает, что в 1869 году, в бытность свою в Париже, познакомился с дочерьми Екатерины Николаевны Геккерн, к тому времени уже покойной. Встретился он, видимо, у своих племянниц (по жене) и с самим Дантесом-Геккерном. Вот что он пишет: «Однажды, уже не знаю как, в беседе с Геккерном, мы заговорили о вашей матери, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал – не чистоту вашей матери, она не была под вопросом, но совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни».

Как оценить это заявление Дантеса? Он, конечно, знал, с кем говорит, – Фризенгоф муж сестры Натальи Николаевны – и, быть может, хотел оправдаться в его глазах? Но не исключено, что под старость он был здесь действительно искренним.

Итак, из всех сообщений о так называемом свидании (скорее, его можно назвать «неожиданной встречей») наиболее близким к истине кажется свидетельство супругов Фризенгоф. Главный же вывод из всего сказанного – абсолютная невинность Натальи Николаевны. Ее обманули, завлекли в ловушку, в чем в первую очередь виновата Идалия Полетика. Это было ее местью Пушкину. Она, несомненно, принимала самое близкое участие в травле поэта. Отметим, что и А. Труайя в своей книге о Пушкине пишет, что имя Идалии Полетики было тесно связано с драматическими событиями (elle а ete intimement melee au drame).

В течение всей своей остальной жизни Полетика продолжала ненавидеть Пушкина, и когда в старости она жила в Одессе, где собирались поставить памятник Пушкину, она говорила, что специально поедет, чтобы плюнуть на него.

Многое еще неясно в преддуэльной истории, но несомненно, что Полетика сделала свой «вклад» в эти события. Она прекрасно понимала, что это свидание бросит тень на Наталью Николаевну, знала, как будет реагировать на это Пушкин, которому, конечно, жена все расскажет.

Есть основания считать, что Полетика была влюблена в Дантеса, а может быть, и была с ним в связи. Такое предположение позволяют сделать ее письма к нему, когда он был под арестом после дуэли. Не будем приводить их здесь, достаточно двух небольших выдержек, «…вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда». Уезжая, Дантес сделал Полетике дорогой подарок (кольцо или браслет): «ваш подарок на память меня растрогал, и я не сниму его больше с руки… он проникает мне в душу». Впоследствии Полетика поддерживала переписку с Дантесом и, когда бывала за границей, встречалась с ним.

Всякие отношения между домами Пушкиных и Полетики были, конечно, прерваны. Но много лет спустя Наталья Николаевна, бывая у Строгановых, встречалась там с Полетикой.

«Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя: Натали не имеет духа придти ко мне… Она никогда не говорит о прошлом. Оно не существует между нами», – писала Полетика Дантесам. Нет, именно оно существовало, это прошлое, и никогда не могло быть забыто…

«Addio, vita mia, ti amo»

Двадцать седьмого января в пятом часу пополудни на Черной речке состоялась дуэль. Пушкин был тяжело ранен в живот. Дантес получил ранение в руку, которой он прикрыл грудь при ответном выстреле поэта.

Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.

Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежала в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертельной. По настоянию Пушкина он не скрыл от него, что положение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал думать о себе, и все его мысли обратились к жене.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», – сказал он доктору Спасскому.

«Княгиня была с женою, которой состояние было невыразимо; как приведение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский).

«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…» (П. А. Вяземский).

Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: «Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать» (И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе жену, несколько раз оставался с ней наедине…

«…Он думал только о своей жене и о горе, которое он ей причиняет. Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви… Он просил также, чтобы к нему привели всех его четверых детей, и каждого благословил» (Е. Н. Мещерская).

«…1 час. Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него… Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: «Tu vivras!» (А. И. Тургенев).

«…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

– Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…» (К. К. Данзас).

«Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние». Эти слова, записанные в дневнике Д. Ф. Фикельмон, нам кажется, ближе всех к тому состоянию, в котором находилась Наталья Николаевна после смерти мужа. Княгина Вяземская рассказывала Бартеневу, что «конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера».

«…В субботу вечером я видела несчастную Натали, – писала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина, – не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли».

10 февраля 1837 года Карамзина пишет:

«…Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».

«…Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Муж мой, – сказала она, – велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! Он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение».

«…Бедная Наталья Николаевна! – писал матери и сестре 28(16) февраля 1837 года из-за границы Андрей Карамзин. – Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c'est une femme sans coeur. Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю бога, чтоб мир сошел в ее растерзанное сердце…Но с другой стороны, то, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву, – это должно быть так, это в порядке вещей».

«Обвинять себя и плакать…» В чем могла обвинять себя Наталья Николаевна? Несомненно, до нее доходили разговоры о ее виновности и ей казалось, что, может быть, и в самом деле она когда-то поступила неправильно: каждому человеку, потерявшему кого-либо из близких, приходит мысль о том, что он не все сделал, что должен был сделать, сказал что-то, чего не следовало говорить… И это чувство становится неизмеримо сильнее, когда жизнь близкого человека обрывается так трагически.

По желанию Натальи Николаевны поэт был положен в гроб во фраке, а не в ненавистном ему камер-юнкерском мундире. Согласно воле покойного вдова испросила разрешения похоронить его в Святогорском монастыре, близ Михайловского.