Глава десятая

«Романтический император»

17 марта 1834 года А. С. Пушкин заносит в дневник: «Сидя втроем с австрийским посланником и его женою, разговорился я об 11-ом марте». В последние годы поэт все больше занимался историей. Уже были написаны «Годунов» и «История пугачевского бунта». В начале апреля этого года Пушкин писал Погодину: «К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре». Не ослабевал его интерес и к Павлу I, «романтическому нашему императору», так назвал его Пушкин. Об этом свидетельствуют записи в дневнике и начатая трагедия «Павел I», о которой рассказывал он друзьям в 1828 году.

Вот запись от 8 марта 1834 года: «Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11-е марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I». Далее: «На похоронах Уварова покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): «Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?» (Уваров один из цареубийц 11-го марта)».

Запись от 2 июня 1834 года: «Вчера вечер у Катерины Андреевны (Карамзиной). Она едет в Таицы, принадлежащие некогда Ганнибалу, моему прадеду. У ней был Вяземский, Жуковский и Полетика. Я очень люблю Полетику. Говорили много о Павле I, романтическом нашем императоре».

«Если говорить кратко и несколько упрощенно, — пишет по этому поводу Н. Эйдельман, — то в 1830-х годах поэт смотрит на Павла и его царствование многостороннее и объективнее, чем прежде; не осудить, приговорить, оправдать, но понять, объяснить «романтического» императора и закономерность того, что с ним произошло в связи с более ранними и поздними событиями, объяснить в духе высокого историзма — вот к чему стремился Пушкин».

В 1832 году Пушкин довольно коротко (на «ты») сошелся с Н. М. Смирновым, после его женитьбы на Александре Осиповне Россет («черноокой Россети»): на этой свадьбе поэт был шафером. Оставаясь «добрым малым», Смирнов постепенно шел в гору и закончил губернатором в Петербурге. Он искренне уважал таланты Пушкина, но еще большая дружба связывала поэта с его женой. Поэтому можно предположить, что ее взгляды, изложенные в «Автобиографии» А. О. Смирновой, были близки и Пушкину. Ее рассуждения отличаются от упрощенной, распространенной в разных общественных кругах версии о «сумасшедшем деспоте». «Нет сомнений, — записывает мемуаристка, — что несчастный Павел был подвержен припадкам сумасшествия. Но кого же он сделал несчастным? Он ссылал в Москву, в дальние губернии. При нем не было рекрутского набора, нового налога, не было войны. Россия была покойна. Я раз говорила князю Дмитрию Александровичу Хилкову, что император Павел навел страх божий на всю Россию. «Скажите — на Петербург. Страх божий — начало премудрости»».

После страшной распущенности царствования Екатерины II нужна была строгая рука. Он разогнал толпу и оставил при себе Куракина, который вполне заслуживал его доверия. Павел был человеком религиозным и нравственным. Павел получил столовый фарфоровый сервиз от прусского короля. Никогда не был так весел, как в этот вечер 11 марта, шутил с Нарышкиным, разговаривал о Наполеоне и его войнах. Он сказал великие слова: «Мне кажется, что государи не имеют права проливать кровь своих подданных. Надо ввести «божии суды» старых времен и биться один на один в открытом поле». Павел был рыцарь в полном смысле этого слова…

Об интересе Пушкина к Павлу I свидетельствует и В. А. Соллогуб:

«Пушкин рассказывал, что, когда он служил в Министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь, Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. Однажды он дежурил в этой комнате, у этого самого стола. Это было за несколько дней перед смертью Павла. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож, впопыхах объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: «Указ его императорского величества» — и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист, снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего.

— Что государь? — спросил Пушкин.

— Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел.

— А что же диктовал вам государь? — спросил снова Пушкин.

— Хоть убейте, не могу сказать. Я до того был испуган, что ни одного слова припомнить не могу».

Взгляд Пушкина на Павла I трансформируется от «увенчанного злодея», «тирана» до «романтического императора» — «врага коварства и невежд». «Он человек! Им властвует мгновенье», — писал он о Павле I.

А вот мнение о Павле I другого русского гения.

Запись в дневнике от 24 октября 1853 года: «Несмотря на часто слышанную мною лесть и пристрастное мнение людей, робко преклоняющихся перед всем Царским, мне кажется, что действительно характер, особенно политический, — Павла I благородный рыцарский характер. Охотнее принимаешь клевету за ложь, чем лесть за правду».

«Читал Павла, — записывает Л. Н. Толстой 12 октября 1905 года. — Какой предмет! Удивительный!..» В другом месте: «…признанный, потому что его убили, полубешеным, Павел… так же как его отец, был несравненно лучше жены и матери…»

В «Русском архиве» были опубликованы «Любопытные и достопамятные деяния и анекдоты государя императора Павла Петровича», собранные в конце XVIII века А. Т. Болотовым. 31 марта 1867 года Лев Николаевич обращается к издателю «Русского архива» историку П. И. Бартеневу с просьбой: «Напишите мне, ежели это не составит для вас большого труда, материалы для истории Павла-императора. Не стесняйтесь тем, что вы не все знаете. Я ничего не знаю, кроме того, что есть в Архиве. Но то, что есть в Архиве, привело меня в восторг».

Многие «анекдоты» поразили Толстого человеческим подходом к государственным делам. Он заботился о том, чтобы богатые не обижали бедных. И Толстой, заканчивая «Войну и мир», собрался писать историю царя, который, минуя «испорченное меньшинство», тянулся к народу, ставил интересы бедных и незнатных выше интересов вельмож и, главное, чувствовал, чего ждет от него народ. Павел казался Толстому наиболее подходящим примером правителя, улавливающего эти идущие снизу, из глубины, токи — миллионы человеческих воль.

По его убеждению, эти токи, идущие из нижнего, коренного слоя, в конечном счете определяют исторические процессы. Но, как и Пушкину, написать историю Павла I Толстому не пришлось.

Обратимся к свидетельствам историков и современников «полубезумного царя».

Историк В. О. Ключевский: «…Он не лишен был дарований, все знавшие его в то время отлично отзывались о его нравственных качествах; у него было природное чувство порядка и дисциплины, он вынес довольно хорошие и разнообразные сведения из своей молодости, хотя сведения эти были беспорядочны… Притом это был очень набожный человек; в Гатчине долго потом указывали на место, где он молился по ночам: здесь был выбит паркет…»

Историк Г. Цшокке: «…Деятельный, всегда торопливый, вспыльчивый, повелительный, любезный, обольстительный даже под царским венцом, он хотел править один, все видеть, все делать лучше; он породил много неблагодарных и умер несчастливым».

Историк А. Брикнер: «Характер — странная смесь противоположных качеств, иногда поразительное добродушие, доверчивость и склонность к шутке, желание поострить… В последние годы царствования Екатерины II развиваются недоверчивость и раздражительность, малейшее противоречие вызывало в нем гнев, так подготовивший целый ряд насилий и ошибок».

Уже в начале нашего века профессор Харьковского университета П. И. Буцинский в своем исследовании «Отзывы о Павле I его современников» делает следующий вывод: «По отзывам беспристрастных современников, как русских, так и иностранных, Павел Петрович — этот царь-демократ — был человеком редким в нравственном отношении, глубоко религиозным, прекрасным семьянином с недюжинным умом, феноменальной памятью, высокообразованным, энергичным и трудолюбивым и, наконец, мудрым правителем государства как в делах внешней политики, так и внутренней».

П. А. Вяземский: «Его беда заключалась прежде всего в том, что он был слишком честен, слишком искренен, слишком благороден, то есть обладал рыцарскими качествами, которые противопоказаны успешной политической деятельности. «Верность», «долг», «честь» — были для него абсолютными ценностями».

Полковник Н. А. Саблуков: «…Доброжелательный и великодушный, склонный прощать обиды, готовый каяться в ошибках, любитель правды, ненавистник лжи и обмана, заботлив о правосудии, гонитель всякого злоупотребления власти, особенно лихоимства и взяточничества. К сожалению, все эти добрые качества становились совершенно бесполезными и для него и для государства вследствие совершенного отсутствия меры, крайней раздражительности и нетерпеливой требовательности безусловного повиновения. Малейшее колебание в исполнении его приказаний, малейшая неисправность по службе влекли строжайший выговор и даже наказание без всякого различия лиц… Считая себя всегда правым, упорно держался своих мнений и был до того раздражителен от малейшего противоречия, что часто казался совершенно вне себя. Сам сознавал это и глубоко этим огорчался, но не имел достаточно воли, чтобы победить себя».

Сенатор И. В. Лопухин: «В Павле соединялись все противоположные свойства, только острота ума, деятельность и беспредельная щедрость никогда не покидали. С детства страхи и подозрения, а безмерная энергия стеснялась невольным бездействием до немолодых уже лет. При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружающих».

«Павел… такой имел дар приласкать, когда хотел, что ни с кем во всю жизнь не был я так свободен при первом свидании, как с сим грозным императором».

Генерал А. П. Ермолов, герой Отечественной войны 1812 года: «…У покойного императора были великие черты, и исторический его характер еще не определен у нас».

Княгиня Д. Х. Ливен: «В основе его характера лежало величие и благородство — великодушный враг, чудный друг, он умеет прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлять с большою искренностью… Он обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами — все это запечатлело его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя… Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия».

В. И. Штейнгель, декабрист: «…государь редкую неделю не посещал корпус, и всегда неожиданно. Он все хотел видеть собственными глазами, входил в самые мелочи, заглядывал во все уголки… Заботливость гласная разительная. «Логин! Не обманываешь ли ты меня, всегда ли у тебя так хорошо?» — спрашивал государь однажды нашего генерала И. Л. Кутузова во всеуслышание, пробуя хлеб в столовой зале… Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу».

И. И. Дмитриев, поэт, сенатор, министр юстиции: «…я находил в поступках его что-то рыцарское, откровенное… Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом».

«Павел был весьма склонен к романтизму и любил все, что имело рыцарский характер, — пишет Н. Саблуков. — …Как доказательство его рыцарских, доходивших даже до крайности воззрений может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу… Несмотря на всю причудливость и несовременность подобного вызова, большинство монархов, не исключая самого Наполеона, отдали полную справедливость высокогуманным побуждениям, руководящим русским государем, сделавшим столь рыцарское предложение с полною искренностью и чистосердечием».

Умный и проницательный Наполеон Бонапарт назвал его «Российским Дон-Кихотом» — благородным «рыцарем печального образа».

«Рыцарство», «царь-рыцарь» — об этом в ту пору говорили и писали многие, не раз толкуя о причудливом совмещении «рыцаря» и «тирана».

* * *

Он враг Коварства и невежд…

А. Пушкин

Еще в детстве Павел увлекался подвигами храбрых и благородных рыцарей во имя любви, добра и справедливости.

«Читал я его высочеству Вертову историю об ордене мальтийских рыцарей, — пишет в дневнике Порошин 23 февраля 1765 года. — Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флот адмиральский, представлять себя кавалером Мальтийским». Запись Порошина несколько дней спустя: «Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным».

Любовь к рыцарям и «рыцарству» сохраняется и в зрелые годы. «После женитьбы раза два в неделю происходили турниры с придворными кавалерами в особых костюмах», — пишет Ключевский.

Можно представить, какова была радость Павла, когда исполнилась его детская мечта и он стал гроссмейстером рыцарей Мальтийского ордена! На невских берегах появляются мальтийские кавалеры, мальтийские кресты, орден Иоанна Иерусалимского.

С Англией, захватившей остров Мальта, разрываются дипломатические отношения; это же послужило немаловажной причиной к сближению с Францией — Бонапарт сумел использовать такой случай. 4 января 1797 года император Павел Первый принял под свое покровительство орден мальтийских рыцарей, а 2 ноября 1798 года по их просьбе возложил на себя звание магистра ордена. Благодаря этому Россия твердой ногой становится на Средиземном море, где в это время господствует блистательный российский флот под флагом выдающегося флотоводца адмирала Ушакова.

«Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обрядах», — свидетельствует И. И. Дмитриев, отмечая приверженность императора к рыцарским атрибутам: этикету, гербам, эмблемам, стилю и вопросам чести. «Рыцарская тема» ярко проявляется и в любимом Михайловском замке, построенном архитектором Бренной по эскизному проекту самого Павла.

Рыцарство Павла — в немалой степени защита от якобинства, реакция самодержавного царя на революционные изменения, происходившие во Франции. Обращение к далекому средневековому прошлому с его репутацией благородства, бескорыстного служения, храбрости — попытка противопоставить «облагороженное неравенство» против «злого равенства». «Царь установил в своем дворце очень строгий этикет, мало сообразный с общепринятыми нравами, малейшее нарушение мельчайшей детали которого вызывало его ярость, и за одно это попадали в якобинцы», — писал Наполеон Бонапарт. «Ужасы революции, вопли эмигрантов о ее подавлении железом и кровью, — пишет Ключевский, — способствовали тому, что Павел во всем видел революционный дух, везде чудились ему якобинцы».

Распекая адмирала Чичагова, сидевшего перед этим в крепости за «якобинство», Павел говорит: «Если Вы якобинец, то представьте себе, что у меня красная шапка, что я главный начальник всех якобинцев и слушайтесь меня».

Основа рыцарства — свободная личность, сохраняющая принципы чести и в отношениях с высшими, с монархами. Павел Петрович был противником всяких монархических церемоний, собраний, благодарственных изъявлений со стороны подданных. Авторитет самодержца часто лишь мешал ему в повседневных делах, где его отличали простота и естественность.

Рыцарство Павла — всевластие и честь! Политическая цель, осознанная еще до воцарения, — максимальная централизация власти как единственный путь к «блаженству всех и каждого». Мечта о «твердой благородной» власти сочетается с осуждением придворной роскоши, безнравственности, лени, пустословия. «Государь приучал к порядку и вельмож, доводит и самых знатнейших господ до тщательного исполнения своих должностей».

Честь — любимая тема бесед, приказов, распоряжений. Для них характерен и особый стиль — краткий, ясный, иногда возвышенный, но всегда с выражением чувства. Суворову: «…не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих»; «Плюньте на Тугута и Бельгарда и выше. Возвращайтесь домой, Вам все рады будут». Салтыкову, московскому губернатору: «Господин фельдмаршал — делаю Вам последний выговор».

Честь превыше всего, и за ее нарушение виновных ждут самые суровые наказания. Поручик Московского драгунского полка нагрубил сразу нескольким командирам. Аудиториат решил, «лишив чина, выключить из службы». Павел I усиливает наказание: «Сняв чины, посадить в крепость без срока».

Подпоручик Сумароков в споре с командиром обнажил саблю, аудиториат решает «лишить чинов, выключить из службы». Павел добавляет: «послать в Сибирь на житье».

«Городничему, уличенному в клевете на офицера, приказано императором во время развода войск встать на колени перед обиженным и просить прощения».

После утреннего развода войск во дворце собиралось военное общество: «В это время офицеры в самых небольших чинах допускались в комнаты государя. Тут ставилась закуска и водка, но сам Павел никогда ничего не пил, не курил и не терпел спиртного запаха от окружающих». Становится понятной его записка военному губернатору фон Палену: «Офицера сего нашел я в тронной у себя, в шляпе. Судите сами. Павел».

За нарушение правил чести нет пощады никому! Канцлер Ростопчин, заподозренный в неблаговидном поступке, немедленно отстраняется от дел. «Ростопчин Чудовище! Он хочет делать из меня орудие своей личной мести, — негодует Павел. — Ну, так я же постараюсь, чтобы она обрушилась на нем самом».

Напротив, к тем, кто дорожил своей честью и достоинством, кто не лукавил и не боялся чистосердечного признания, император был справедлив и великодушен. «Все знавшие государя еще великим князем уверяли об нем, что он всегда отменно жаловал и любил, если кто ему в чем чистосердечно признавался; напротив того, не мог терпеть лукавства и запирательства. Черту сию характера задействовал он, может быть, от прадеда своего, государя Петра Великого».

Рассказ современника: «Павел замечает пьяного офицера на часах у Адмиралтейства и приказывает его арестовать; тот не дается и напоминает: «Прежде чем арестовать. Вы должны сменить меня». Царь велит наградить офицера следующим чином: «Он пьяный, лучше вас, трезвых, свое дело знает»».

Молодой чиновник Каразин, в будущем известный общественный деятель, пытается бежать за границу. «Когда был пойман, откровенно написал императору, что хотел укрыться от жестокости его правления, и хотя не знает за собой вины, но уже свободный образ мыслей его мог быть преступлением. Павел, не чуждый порывов великодушия, простил Каразина и дозволил ему поступить на службу».

И. И. Дмитриев рассказывает, как по подметному письму он, только что вышедший в отставку полковник Семеновского полка, и штабс-капитан того же полка Лихачев были обвинены в замысле на жизнь императора. Они были арестованы и привезены во дворец. «…Окруженный военным генералитетом и офицерами, — пишет Дмитриев, — государь ожидал нас в той комнате, где отдавались пароль и императорские приказы. При входе нашем в нее он указывает нам место против себя, потом, обратясь к генералитету, объявляет ему, что неизвестный человек оставил у будочника письмо на императорское имя, извещающее, будто полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев умышляют на жизнь его. «Слушайте», — продолжал он и начал читать письмо, которое лежало у него в шляпе. По прочтении оного государь сказал: «Имя не подписано, но я поручил военному губернатору отыскать доносителя. Между тем, — продолжал он, обратясь к нам, — я отдаю вас ему на руки. Хотя мне и приятно думать, что все это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, — прибавил он, говоря уже на общее лицо, — я сам знаю, что государь такой же человек, как и все, что и он может иметь и слабости и пороки; но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло, хотя бы и хотел того…» Спустя три дня, — продолжает Дмитриев, — император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: «С удовольствием объявляю вам, что г. полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду. Подойдите, — продолжал, обратясь к нам, — и поцелуемся». Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку… Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии. Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие. Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их и равно причину его освобождения…»

И. И. Дмитриев назначается обер-прокурором, становится сенатором и впоследствии министром юстиции. «…В последний раз, — вспоминает он, — я видел императора на Невском проспекте возвращающимся верхом из Михайловского замка в препровождении многочисленной свиты. Он узнал меня и благоволил ответить на мой поклон снятием шляпы и милостивою улыбкою. По возвращении моем в Москву, меньше, нежели через месяц, последовала внезапная его кончина».

А вот рассказ знаменитого Дениса Давыдова: «Павел, узнав однажды, что Дехтерев (впоследствии командир С.-Петербургского драгунского полка) намеревается бежать за границу, потребовал его к себе. На грозный вопрос государя: «Справедлив ли этот слух?» — смелый и умный Дехтерев отвечал: «Правда, государь, но, к несчастью, кредиторы меня не пускают». Этот ответ так понравился государю, что он велел выдать ему значительную сумму денег и купить дорожную коляску».

Однажды, когда представили к увольнению горбатого подпоручика, Ростопчин заметил, что «многие весьма хорошие полководцы были в таком же состоянии», а Павел наложил резолюцию: «Я и сам горбат, хотя и не полководец».

* * *

Он вырос с самыми добрыми стремлениями; но обстановка, отношения привили к ним дурные инстинкты, досаду, нетерпение, подозрительность и отравили.

В. Ключевский

«У него умная голова, — писал один из учителей наследника престола, — только она так устроена, что держится как бы на волоске. Порвись этот волосок, вся машина испортится, и тогда прощай рассудительность и здравый смысл…» Сколько же сил и разных уловок было приложено к тому, чтобы порвать этот волосок! Кто только не прикладывал к этому руку, беря пример с матери!

«Он — только подданный», — доносит французский посол. Его унижали, не допускали до дел, оскорбляли. «Павел не знает, — читаем у Пушкина, — где его отец, преследуем и подозреваем матерью, раздражен и ожесточен подлостью временщиков».

А. Коцебу: «…По-видимому, две причины особенно возмутили первоначально чистый источник: обращение его матери с ним и ужасные происшествия французской революции.

Известно, что Екатерина II не любила своего сына и при всем ее величии во многих отношениях была не в состоянии скрыть этого пятна… При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие. Достаточно было быть его любимцем, чтобы испытывать при дворе холодное и невнимательное обращение. Он это знал и глубоко чувствовал».

Княгиня Д. Х. Ливен, особа приближенная к императорской фамилии: «Детство и юность протекли для него печально. Любовью матери он не пользовался. Сначала императрица совсем его забросила, а потом обижала. В течение долгих лет проживал он чуть не изгнанником в загородных дворцах, окруженный шпионами императрицы Екатерины. При дворе Павел появлялся редко, а когда это ему разрешалось, императрица принимала его с холодностью и строгостью и проявляла к наследнику отчуждение, граничившее с неприличием, чему, конечно, вторили и царедворцы. Собственные дети Павла воспитывались вдали от него, и он редко даже их видел. Не пользуясь весом, не соприкасаясь с людьми по деловым отношениям, Павел влачил жизнь без занятий и развлечений — на такую долю был обречен в течение 35 лет великий князь, который должен был бы по-настоящему занимать престол и во всяком случае предназначался его занять хоть впоследствии».

Смерть горячо любимой жены, кончина Панина, гатчинская ссылка. Преданных людей удаляют, собственных детей тоже, он окружен шпионами и доносителями; вынужденная холодность с друзьями, чтобы не повредить им; Павла всячески унижают и часто обманывают. В. О. Ключевский: «Незримый, но постоянный чувствительный обидный надзор, недоверие и даже пренебрежение со стороны матери, грубость со стороны временщиков, устранение от правительственных дел — все это развило в великом князе озлобленность, а нетерпеливое ожидание власти, мысль о престоле, не дававшая покоя, усиливала это озлобление…»

Слухи 1783 года о лишении престола возобновляются в связи с женитьбой старшего сына спустя десять лет. Уединение усиливается, Павел «становился все более мрачным, подозрительным; малейшее противоречие вызывало гнев, повсюду чуял революционный дух». После казни Людовика XVI подозрительность усиливается. Писатель Коцебу, директор немецкого театра, частый собеседник Павла, очевидно, с его слов, рассказывает: «Мрачную подозрительность внушила ему казнь Людовика. Он слышал, как те самые люди, которые расточали фимиам перед Людовиком, как перед божеством, когда он искоренил рабство, теперь произносили над ним кровавый приговор. Это научило его если не ненавидеть людей, то их мало ценить, и, убежденный в том, что Людовик еще был бы жив и царствовал, если бы имел более твердости, Павел не сумел отличить эту твердость от жестокости».

Узнав о казни Людовика XVI, которого он хорошо знал, Павел Петрович с горечью заметил: «Он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить. Всего было слишком мало и между тем — достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот».

В. О. Ключевский: «Отношения, таким образом сложившиеся и продолжавшиеся более десяти лет, гибельно подействовали на характер Павла, держали его долго в том настроении, которое можно назвать нравственной лихорадкой».

С 1799 года начинается охлаждение отношений с женой, оказывавшей сдерживающее влияние на Павла: «Именно с этой поры, — свидетельствует А. Чарторыйский, — Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него. Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам. С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности».

* * *

Павел выступил с мыслью, что жизни осталось мало, а непорядков безмерно много. Отсюда спешность, горячность.

В. Ключевский

В восемнадцать лет он дал согласие на введение конституции в России. В двадцать лет писал Сакену: «Для меня не существует партии и интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды; я скорее желаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое».

Его не только лишили престола, но и не допускали до государственных дел. «Правящие боялись допустить до дел Павла с его особыми взглядами и правилами, ни с кем не связанного и независимого…»

А он готовился царствовать достойно. В Гатчине и в Павловске были обнаружены горы тетрадей, исписанных его рукой. В них заметки и размышления об устройстве государства, о его политике и законах, освященных вековыми традициями, выписки из Истории, которую Павел хорошо знал и любил с детства, воспоминания и афоризмы великих людей. За четыре года Павел Петрович успел сделать необыкновенно много, конечно, потому, что подготовил планы своих преобразований еще в Гатчине.

А. Т. Болотов рассказывает, что, когда Павел I назначил военным губернатором Москвы Архарова и тот обратился к нему за инструкциями, император направил его в кабинет, «где было сие написано». «Кабинетные тотчас бросились, отыскали ему те бумаги… и тогда увидел свет, господин Архаров, и узнали все, что распоряжение о том сделано и подписано уже за 12 лет до сего времени».

Основной Закон Российской Империи, действовавший до 1917 года, был обнародован самим императором Павлом Петровичем в день его коронации.

Но этот или подобный ему акт был составлен еще 4 января 1788 года от имени наследника престола и супруги его великой княгини Марии Федоровны, и подписан ими. Девять лет будущий император разрабатывал и шлифовал этот закон, который представлял собой уникальный юридический документ, безукоризненный с формально-правовой точки зрения. Он вобрал в себя глубинный смысл неписаных правил наследования, сложившихся на Руси в течение многих столетий. В этом акте центральное место занимает обоснование: «Положив правила наследства, должен объяснить причины оных. Они суть следующие: дабы Государство не было без Наследника. Дабы Наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать. Дабы сохранить право родов в наследовании, не нарушая права естественного, и избежать затруднений при переходе из рода в род».

В статье 28 Основного Закона говорится, что «наследие Престола принадлежит прежде всех старшему сыну царствующего Императора».

В последние годы царствования Екатерины II «порядок был изгнан отовсюду и власть отдельных персон подменила закон. К беспорядкам привыкли по давности. Казна была пуста, рубль обесценен. Везде застой, страсть к наживе. Сенат и суды погрязли в казнокрадстве, взятках, волоките. В армии — упадок дисциплины, распущенность, пьянство. Солдат разворовывали для личных нужд и обирали».

«Временщики, куртизаны, ласкатели превратили государство в гнездо своих прихотей…» Главным орудием правительства становится многочисленное чиновничество, наступает эпоха усиленного развития бюрократизма. «От канцлера и до последнего протоколиста все крало и все было продажно, — писал Пушкин. — Таким образом развратная государыня развратила свое государство».

С присущей ему энергией Павел I берется за наведение порядка, и прежде всего в армии. «Всюду стеснение власти отдельных начальников и усиление роли учреждений, — пишет Ключевский. — Главнокомандующие обязаны были каждые две недели доносить императору о состоянии войск, губернаторы — о состоянии губерний». В губернии направляются специальные ревизии с исключительными полномочиями. Полным ходом идет регламентация работы различных учреждений. По всем губерниям рассылается инструкция, в которой говорилось: «…чиновник, какого бы звания и класса ни был, никуда на малейшее время без дозволения Правительствующего Сената не отлучался». А оберпрокурор Сената потребовал, «чтобы присутственные места в бумагах изъяснялись самым чистым и простым слогом, а высокопарных выражений избегали». Идет ломка всего екатерининского, отжившего и отживающего. В основе ее — максимальная централизация, предельное усиление императорской власти.

Чрезвычайная интенсивность законодательства, беспрерывная ломка, реорганизация, новшества, перемены — важные черты павловского стиля.

«Получив доклад об злоупотреблениях в Вятке 12 апреля 1800 года, государь отрешил от должности всех чиновников Вятской губернии, — пишет сенатор Лопухин. — Позже несколько смягчился и помиловал сравнительно невиновную казенную палату, а также некоторых лиц, только что вступивших в службу».

В каждом уездном городе перед присутственными местами во избежание злоупотреблений поставлены были виселицы, на которых вешали за лихоимство не чиновников, а их имена. Страх, внушенный императором чиновникам империи, «имел благодетельные последствия», — считает просвещенный А. Чарторыйский. «…Боясь, чтобы злоупотребления, которые чиновники позволяли себе, не дошли до сведения императора и чтобы в одно прекрасное утро без всякого разбора дела не быть лишенными места и высланными в какой-нибудь из городов Сибири, они стали более обращать внимания на свои обязанности, изменили тон в обращении к подчиненным, избегали позволять себе слишком вопиющие злоупотребления…»

«Никогда законодательство не шло таким ускоренным темпом, может быть, даже при Петре I, — читаем у Ключевского, — перемены, новые уставы, положения, на всё новые точные правила, всюду строгая отчетность». За время царствования Павла I было издано 2179 законодательных актов, или в среднем 42 в месяц. При Петре I — 3296, или 8 в месяц, при Екатерине II — 5943, или в среднем 12 в месяц.

Лица, «относившиеся с благоговением» к покойной императрице, постепенно удаляются от должностей. К концу царствования Павла насчитывалось 20 тысяч отставных офицеров и чиновников.

«Мысль о водворении порядка и справедливости в управлении, в судах постепенно перерабатывалась в другую — в уничтожение следов предшествующего царствования; очевидно, больше хлопотали о том, чтобы преобразовать, чем улучшить; лишь бы все шло по-новому, а не так, как прежде, — вот что стало задачей внутренней преобразовательной деятельности», — писал Ключевский.

Даже Герцен был вынужден признать, что «тяжелую старушечью удушливую атмосферу последнего екатерининского времени расчистил Павел».

В отличие от Екатерины II, которая не вмешивалась в несвойственные ей дела, отдавая их в ведение фаворитов или умелых инициативных начальников, Павел стремится вникать во все, еще более увеличивая свою непосредственную власть. Ростопчин, ведавший иностранными делами в марте 1800 года, с горечью писал Воронцову в Лондон: «Вы должны раз навсегда иметь в виду, что государь ни с кем не говорит о себе, ни о делах; он терпеть не может, когда с ним разговаривают, он приказывает и требует беспрекословного исполнения своих приказаний. Вряд ли он в состоянии скрыть от себя, как далек он от того, чтобы быть любимым. Вы называете меня министром, я же не более чем секретарь».

«Однажды возражали императору Павлу по поводу принятого им решения и упомянули о законе, — пишет историк Шильдер. — «Здесь ваш закон», — крикнул государь, ударив себя в грудь».

Французский генерал Дюмурье, победитель при Вальми и Жемаппе, изменивший революционной Франции, несколько дней в качестве гостя проживал в Петербурге. «В бытность свою в Петербурге несколько дней сряду Дюмурье не был у развода, — пишет декабрист М. И. Муравьев-Апостол. — Павел неотлагательно требовал от всех генералов, своих и чужих, чтобы они являлись ежедневно к разводу. Когда наконец Дюмурье явился, Павел, подозвав его, сказал гневным голосом: «Генерал, я несколько дней не видел вас на параде». — «Государь, я навещал вельмож вашей империи». — «Генерал, знайте, что вельможами у меня только те, с кем я говорю, и только на то время, пока я с ними говорю».

* * *

На вопрос, кто будет иметь доступ к государю с просьбами, ответил: «Все-все подданные и мне равны, и всем равно я государь».

В. Ключевский

«Вскоре после вступления государева на престол разнеслась повсеместная молва, что в самые первые уже дни его царствования обнародовано было в Петербурге, что государь, желая всем подданным своим доставлять возможнейшее правосудие и покровительствовать всем от всяких обид и несправедливостей, дозволяет всякому приходить к самому себе с просьбами словесными и письменными и что для выслушивания первых и принятия последних назначено будет по два дня в неделю и часы, в которые всякому к нему приходить свободно…»

А вот свидетельство современника полковника Саблукова. Речь идет о знаменитом желтом ящике. «Спустя несколько дней после вступления Павла на престол во дворце было устроено обширное окно, в которое всякий имел право опустить свое прошение (в окне был установлен ящик). Оно помещалось в одном из коридоров, и Павел хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждое утро в седьмом часу император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны им лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Все это делалось быстро и без замедления. Бывали случаи, что просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить его величество о результатах этого обращения».

«Первейший любимец, первый сановник, знаменитый вельможа, царедворец и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы равно страшились ящика», — говорил А. И. Тургенев.

«…Отзывался государь пред всеми публично, — писал А. Т. Болотов, — что он, во время государствования своего, не будет иметь у себя фаворитов и при себе особых таких людей, чрез которых доставляемы б были к нему от подданных просьбы; но он хочет принимать их сам и не доводить никого, чтоб по нескольку недель, месяцев или годов самых принуждено было того добиваться, как то бывало прежде…»

Только в течение одного года «почта доставила Павлу 3229 писем с прошением, на которые отвечено 854 указами и 1793 устными приказами».

«Император Павел имел искреннее и твердое желание делать добро, — писал современник. — Перед ним, как пред добрейшим государем, бедняк и богач, вельможа и крестьянин, все были равны. Горе сильному, который с высокомерием притеснял убогого! Дорога к императору была открыта каждому; звание его любимца никого пред ним не защищало».

«Как государь с самых младых лет своих любил во всем порядок, а особливо точность в исполнении всего им приказываемого, то и по вступлении своем на престол не преминул в особливости о том стараться, чтоб все его повеления выполняемы были в точности, — что для наших россиян, привыкнувших уже издавна не слишком уважать, а иногда и вовсе пренебрегать государския повеления, и очень было нужно… К числу первых достопамятных деяний нового монарха, — продолжает Болотов, — принадлежало и то, что он торжественно обнаружил нетерпимость всякого непотребства и распутной жизни, которая весьма уже и до самого высокого градуса у нас усилилась…»

«Обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен, — пишет Саблуков. — Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это сделал сам император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собой личная расправа». Этим пользовались окружающие, «не делавшие ничего законного, кроме своей личной выгоды», и ради этого потакавшие строгостям государя.

Страх перед ним и желание угодить приводили к суровым приговорам, внезапным высылкам из столицы, скоропостижным падениям и возвышениям. Вот что рассказывают, например, И. И. Дмитриев и И. В. Лопухин.

И. И. Дмитриев: «Сначала первыми любимцами государя были Кутайсов, бывший камердинер его, родом турок, присланный ко двору его мальчиком после взятия Анапы, Ростопчин и Аракчеев. Они все трое получили графское достоинство. Но фортуна неизменна была только к первому, двое же последних были потом удалены и жили в деревнях своих до самой перемены правления. Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде… Непрерывные победы князя Суворова-Рымникского в Италии часто подавали случай к большим при дворе выходам и этикетным балам. Государь любил называться и на обыкновенные балы своих вельмож. Тогда, наперерыв друг перед другом, истощаемы были все способы к приданию пиршеству большего блеска и великолепия. Но вся эта наружная веселость не заглушала и в хозяевах и в гостях скрытого страха и не мешала коварным царедворцам строить Ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом. Оттого происходили скоропостижные падения особ, внезапные высылки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной, независимой жизни».

Сенатор И. В. Лопухин упоминает одного такого петербургского сенатора, сожалевшего о многих суровых приговорах «невиновным почти» в царствование Павла:

«- Для чего же? — спросил Лопухин.

— Боялись иначе, — отвечал он.

— Что, — говорил я, — так именно приказано было или государь особливо интересовался этим делом?

— Нет, — продолжал он, — да мы по всем боялись не строго приговаривать и самыми крутыми приговорами угождали ему».

Лопухин: «Мы, далекие от двора московские сенаторы, проще живем, и не отведал бы, конечно, знакомец твой кнута, если бы случилось делу его быть в пятом департаменте (Московском головном департаменте Сената). Во все царствование Павла I во время присутствия моего в Сенате ни один дворянин не был приговорен к телесному наказанию и по всем делам истощалась законная возможность к облегчению осуждаемых. Любопытно, что Павел почти все московские приговоры конфирмовал без возражений, а два-три даже смягчил».

Подобную историю о невиновности царя в вынесении двух смертных приговоров приводит и декабрист В. И. Штейнгель. Он сам слышал ее от любимца Павла I князя В. Н. Горчакова. Однажды, как он (Горчаков. — Авт.) распоряжался, какой дать бал, что он делал часто, прискакал вдруг фельдъегерь с повелением немедленно отправиться на Дон и произвесть исследование в произведенной там казни над двумя братьями Грузиновыми. Собравшись тотчас в дорогу, он решился заехать в Гатчино, где государь тогда находился, чтобы принять изустно его наставления. Как скоро явился во дворец, тотчас его позвали в кабинет; только что он вошел в двери, как государь, ожидавший его у самой двери с левой стороны, схватив его за руки и подведя к образу, сказал: «Вот тебе Матерь Божия свидетельница, я не виновен, защити меня». Дело было в том, как государь объяснял ему, что Грузиновы судились за оскорбление величества, и наказной атаман Репин, и, кажется, Денисов представили дело прямо государю, когда бы следовало представить в аудиториат. Государь, взглянув в приговор, чтобы вразумить их, с негодованием написал карандашом «поступите по законам» и велел возвратить им на их счет. Те по недоумению и по недоверию к войсковому прокурору, который их останавливал, сочли это за утверждение сентенции, назначили на утро казнь, отрубили головы и донесли государю. Князь Горчаков разыскал все как следует, атаманы были выключены из службы; третьему брату Грузиновых было пожаловано 1000 душ, а князь Горчаков назначен инспектором всей кавалерии…»

Полицейское рвение подчиненных и окружающих часто совершенно искажало смысл царских повелений.

«К стыду тогдашних придворных и сановников должно знать, что они при исполнении не смягчали, а усиливали требования и наказания, — пишет Н. Греч. — Однажды император, стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца пьяного мужика и сказал, без всякого умысла или приказания: «Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает!» Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки… Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы.

Переехав в Михайловский замок, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. «По высочайшему вашего величества повелению», — отвечали ему. «Никогда я этого не приказывал!» — вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай…»

Можно привести множество примеров подобного «усердия», совершенно искажавших смысл царских повелений. Особенно отличался этим петербургский губернатор Н. П. Архаров, славившийся расторопностью, сметливостью, угодничеством и подлостью. Всячески старался он узнать все желания и причуды Павла, преувеличивал их при исполнении, предупреждал выражение его воли. Но усердие и сгубило его. Павел вскоре заметил истинную пружину его действий и уже в 1797 году исключил его из службы.

А. Коцебу: «…Обыкновенно всякий искал, как бы подладиться к его подозрительному нраву, как бы выставить чужую дерзость, чтобы придать более цены собственному подобострастию и выманить подарки от государевой известной щедрости…

Что Павел приказывал со строгостью, то исполнялось его недостойными слугами с жестокостью. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнения во всем, что казалось ему справедливым… Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять как преступление всякое правдивое противоречие».

Барон К. Гейкинг: «По моему мнению, всякий его добрый поступок совершался под влиянием сердечной теплоты и первого непосредственного чувства, тогда как все отмеченное печатью жестокости внушалось ему косвенным образом извне и было прежде всего порождением зависти, ненависти и желанием выставить напоказ живейшую заботливость о его личности…»

* * *

Павел — первый противодворянский царь этой эпохи.

В. Ключевский

«Тотчас стало заметно, что император враг сословных привилегий, социального неравенства, — пишет Ключевский. — Как мы знаем, в предшествующее царствование во главе общества стали два привилегированных класса: дворянство и гильдейское купечество. Права этих сословий, как и область предоставленного им самоуправления, точно описаны были в двух жалованных грамотах 1785 года. Новый император стал отменять эти грамоты статью за статьей: прежде всего он отменил право дворянского губернского общества обращаться к правительству с заявлением нужд и вообще с какими-либо коллективными просьбами. Далее, запрещены были губернские дворянские собрания, дворянство могло собираться только по уездам; даже губернские представители дворянства выбирались на уездных собраниях…»

«Ярмаркой невест» назвал Павел ликвидированные им дворянские губернские съезды. Само слово «выборы» заменяется другим — «дворянский набор».

Указом 1797 года закрываются верхний земский суд для дворян, губернский магистрат и верхняя земская дворянская управа. Состав земского суда и главных полицейских учреждений, который прежде выбирался дворянством, теперь назначается, и не всегда из числа дворян.

«Стеснениями подвергалась и жалованная грамота купечеству, сословное самоуправление городов было разрушено…» В 1798 году была уничтожена важнейшая привилегия дворянства — свобода от телесных наказаний. В указе говорилось, что «дворянин за известные преступления по закону лишается своего дворянского звания», а раз так, он уже не дворянин и может быть высечен. Господствующий класс утрачивает свое «благополучное состояние, коего залог есть личная безопасность». Этой привилегии лишаются гильдейское купечество и духовенство. Таким образом проводилась в жизнь главная идея нового царствования — уравнять всех перед законом.

«Кратковременное царствование Павла Первого, замечательное тем, что он сорвал маску со всего прежнего фантасмагорического мира, произвело на свет новые идеи и представления. С величайшими познаниями и строгою справедливостью Павел Петрович был рыцарем времен прошедших. Он научил нас и народ, что различие сословий ничтожно», — писал многознающий Я. И. Санглен, будущий руководитель тайной полиции Александра I.

«Самая знатная особа и мужик равны перед волей императора, — доносит шведский посол Стедингт, — но это карбонарское равенство, не в противоречии ли оно с природой вещей?»

Павел Петрович никого не казнил, но от службы отстранил многих. Обуздывая самовластие вельмож, распутство преторианцев, лихоимство и неправосудие, Павел I был защитником маленьких людей. Суд над начальниками и подчиненными был справедлив и нелицеприятен. «Строгости Павла I не касались людей низшего сословия и редко касались частных лиц, не занимающих никаких должностей, — пишет А. Коцебу. — Но высшие классы опасались притеснять крестьян и среднее сословие — они знали, что всякому можно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо».

«Корнет мог свободно и безбоязненно требовать военного суда над своим полковым командиром, — свидетельствует Н. Саблуков, — вполне рассчитывая на беспристрастность разбирательства дела. Это обстоятельство было для меня тем щитом, которым я ограждался от в. к. Константина Павловича во время его командования нашим полком».

Говорили и писали о десятках тысяч невинно пострадавших и, в частности, о двенадцати тысячах человек, амнистированных при вступлении на престол Александра I. Фактически до 21 марта, т. е. до погребения Павла I, было всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека.

Всего же за 1796–1801 гг. через аудиториат прошло 495 дел за 50 месяцев, или около 10 дел в месяц (при Александре I — более пяти). Историк Шильдер, ссылаясь на бумаги государственного секретаря Трощинского, сообщает, что на 11 марта 1801 года «арестованных, сосланных в крепости и монастыри, в Сибирь, по разным городам, и живущих по деревням под наблюдением было 700 человек».

«В это бедственное для русского дворянства время, — писал декабрист М. Фонвизин, — бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, — до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»

Историк Е. С. Шумигорский: «Масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на «государевой службе», с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали «господския» и «командирския» тревоги».

«Павел — кумир своего народа», — докладывал австрийский посол Лобковиц.

В свое время Екатерина II, видя огромные толпы народа, собравшиеся при появлении ее сына, язвительно заметила: «На медведя еще больше смотреть собираются». А Павел гордился своей популярностью. Во время путешествия по России в 1798 году он писал жене: «Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь».

3 июня Павел писал из Нерехты: «Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем… тш! Этого нельзя говорить, но надо уметь чувствовать».

«Низшие классы, миллионы с таким восторгом приветствовали государя, — пишет Саблуков, — что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность дворянства нравственной испорченностью и якобинскими наклонностями».

Петр Иванович Полетика писал в своих «Воспоминаниях»: «Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора и с ним ненавистного Кутайсова. Таковая встреча была тогда для меня предметом страха… Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: «Вот-ста наш Пугачев едет!» Я, обратясь к нему, спросил: «Как ты смеешь отзываться так о своем государе?» Он, поглядев на меня без всякого смущения, отвечал: «А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него». Отвечать было нечего».

В народе жила память о крестьянском Петре III и его сыне Павле Петровиче. «Емельян Пугачев на пиршестве, подняв чашу, обычно провозглашал, глядя на портрет великого князя: «Здравствуй, наследник и государь, Павел Петрович, — и частенько сквозь слезы приговаривал: — Ох жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». В другой раз самозванец говорил: «Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царство государя цесаревича». А сподвижник Пугачева Перфильев повсюду объявлял: послан из Петербурга «от Павла Петровича» с тем, чтобы вы шли и служили его величеству».

По показаниям Ивана Федулева, одного из предателей своего вождя, Пугачев кричал: «Кого вы вяжете? Ведь если я вам ничего не сделаю, то сын мой Павел Петрович ни одного человека из вас живого не оставит!»

По свидетельству Беннигсена, и Павел, опасаясь участи, постигшей его отца, рассчитывал на помощь народа. «Когда императрица проживала в Царском Селе, в течение летнего сезона, — вспоминает Беннигсен, — Павел обыкновенно жил в Гатчине, где у него находился большой отряд войска. Он окружал себя стражей и пикетами; патрули постоянно охраняли дорогу в Царское Село, особенно ночью, чтобы воспрепятствовать какому-либо неожиданному предприятию. Он даже заранее определил маршрут, по которому он удалился бы с войсками своими в случае необходимости; дороги по этому маршруту, по его приказанию, заранее были изучены доверенными офицерами. Маршрут этот вел в землю уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев, который в 1772 и 1773 гг. сумел составить себе значительную партию, сначала среди самих казаков, уверив их, что он был Петр III, убежавший из тюрьмы, где его держали, ложно объявив о его смерти. Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков».

По вступлении на престол Павел посылает своего представителя Рунича на Урал, чтобы «выразить высочайшее доверие и милость тем, кто некогда поддержал Петра III».

Став императором, Павел отменяет тяжелейший рекрутский набор и торжественно объявляет, что «отныне Россия будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна…».

«Нельзя изобразить, — пишет Болотов, — какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве, — и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю…»

Впервые крепостным крестьянам указывается принимать присягу новому царю вместе с вольными — их сочли за подданных. Народ решил, что свобода близка. Прощается недоимка в подушном сборе на семь с лишним миллионов рублей, снижается цена на хлеб и хлебная подать заменяется денежной.

«Запрещение продавать дворовых людей и крестьян без земли было 16 октября 1798 года категорически сформулировано Павлом на поднесенном ему мнении Сената, явно тяготевшего к противоположному решению».

Сенат (при взыскании долгов с помещиков-банкротов) находит, что человека мужеска пола от 18 до 40 лет следует считать по 360 рублей, более старых и младших — по 180, «за вдов и девушек не престарелых — по 50, за замужних же женщин особого зачета не назначать. Император Павел, однако, подписать документ отказался: найдя неприличным официальные толки о ценах на живых людей».

19 марта 1800 года выходит указ против ростовщиков «сущих чуждого хищников». Крестьянские просьбы и жалобы, категорически отвергавшиеся в прежние царствования, Павлом даже поощрялись.

«В начале 1799 года царя запросили о праве секретных арестантов подавать прошения из Сибири и других мест заключения (в связи с тем что по указу Екатерины II от 19 октября 1762 года «осужденные за смертоубийство и колодники доносителями быть не могут»). 10 марта 1799 года Павел велел письма от сосланных (на царское имя) принимать».

Но самой большой неожиданностью этого короткого царствования стал манифест от 5 апреля 1797 года. Отныне запрещалось «принуждать к работе крепостных по праздничным и воскресным дням и предписывалось помещику довольствоваться только трехдневным их трудом в неделю, трехдневной барщиной». И хотя новый закон практически не выполнялся, впервые с высоты престола была сделана попытка ограничить подневольный каторжный труд крестьян.

О том впечатлении, которое манифест произвел на общество, сообщает в Берлин советник прусского посольства Вегенер 21 апреля 1797 года: «Милости и благодеяния, расточавшиеся его императорским величеством во время коронационных торжеств, коснулись главным образом приближенных; публика принимает их холодно. Единственная вещь, которая произвела сенсацию, — это указ, который повелевает, чтобы отныне воскресенья были посвящены полному отдыху, с прекращением всякой работы, а кроме того, определяет, чтобы крестьяне работали три дня в неделю на своих господ и три дня на самих себя. Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому».

Господствующий класс утрачивал гарантии своего господствующего положения и не мог этого допустить, «вспоминая своевольную и безнравственную жизнь времен Екатерины». Недаром Александр I в манифесте по восшествии на престол обещает управлять «по законам и по сердцу своей бабки». Даже А. И. Герцен вынужден был признать, что «Павел действует, завидуя, возможно, Робеспьеру, в духе Комитета общественного спасения».

А. Коцебу: «Народ был счастлив. Его никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью; они знали, что всякому возможно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие.

Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все сознавали это».

Как и его великий прадед, Павел поощряет технический прогресс, государственное просвещение и науку.

«Земледелие, промышленность, торговля, искусства и науки имели в нем надежного покровителя, — пишет просвещенный и объективный современник. — Для насаждения образования и воспитания он основал в Дерпте университет, в Петербурге училище для военных сирот (Павловский корпус). Для женщин — институт ордена св. Екатерины и учреждения ведомства императрицы Марии». Открывается Медико-хирургическая академия, учреждается Российско-американская компания, отпускаются большие средства на очистку каналов. Принимаются меры «по упорядочению лесного дела, спасению казенных лесов от вырубки, учреждению лесного департамента, лесного устава и т. д.». Восстанавливаются ликвидированные Екатериной II берг-, мануфактур-, камер- и коммерц-коллегии, главная соляная контора.

Ф. В. Ростопчин скажет великой княгине Екатерине Павловне, что «отец ее был равен Петру Великому по своим делам, если бы не умер так рано».

«Изучение военного и гражданского управления России при Павле I заставляет признать, что этот государь имел трезвый и практический ум и способности к системе, — пишет беспристрастный историк. — Что мероприятия его направлены были против глубоких язв и злоупотреблений и в значительной мере ему удалось исцелить от них империю, внеся больший порядок в гвардию и армию, сократив роскошь и беспутство, облегчив тяготы народа, упорядочив финансы, улучшив правосудие. Несомненно, что все мероприятия Павла источником имели благороднейшие побуждения, и что если он и возбуждал недовольство и ненависть, то, главным образом, в худших элементах гвардии и дворянства, развращенных долгим женским правлением. Это царствование органически связано, как протест с прошлым, а как первый неудачный опыт новой политики — с будущим. Заложенные Павлом I основы политической, военной и гражданской систем нашли свое продолжение и развитие в двух последующих царствованиях».

* * *

…И о Петре I множество сохранилось анекдотов, из которых можно было бы заключить, что он был изверг или сумасшедший; однако он весьма хорошо знал, что делал…

А. Коцебу

И Павел I «хорошо знал, что делал…». Именно поэтому «все, т. е. высшие, классы общества, — пишет Чарторыйский, — правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, словом, все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен безумным припадкам». Очевидно, первым, кто произнес слово «безумец», был английский посол Уитворт, который, узнав о сближении России с Францией, писал в Лондон: «Император в полном смысле слова не в своем уме…» И тотчас слух «о безумии» царя распространяется его друзьями. Н. П. Панин: «Тирания и безумие»; Бальбо, сардинский посол: «Настоящее сумасшествие царя»; С. Р. Воронцов: «Правление варвара, тирана, маньяка».

Основываясь на двух-трех анекдотах, мысль о «безумии» царя подхватывают и потомки. Ссылал в Сибирь целыми полками, считают они, накладывал нелепые резолюции и послал казаков «покорять» Индию.

«Полк, в Сибирь марш!» — этот знаменитый рассказ о воинской части, шагавшей в ссылку до известия о гибели императора, вероятно, соединяет две разные истории, — предполагает Н. Я. Эйдельман, — прежде всего это опала, которой по разным причинам подвергся конногвардейский полк: «Дух нашего полка постарались представить в глазах государя как искривление опасное, как дух крамольный, пагубно влияющий на другие полки. Наиболее суровой репрессивной мерой был арест командира полка и шести полковников за «безрассудные их поступки во время маневров». В этот период полк был «изгнан в Царское Село»».

Как утверждает Д. Н. Логинов, «во время этой расправы было произнесено (Павлом. — Авт.) среди неистовых криков слово «Сибирь». В тот же день полк выступил из Петербурга, но еще недоумевали и не знали, куда идут, пока не расположились в Царском Селе». Таким образом, произнесено слово «Сибирь», но шагать только до Царского Села; возможно, что оскорбительная угроза отложилась в памяти очевидцев и в будущем заострила описание события. С этим рассказом, вероятно, соединился другой: о казаках, отправленных на завоевание Индии и возвращенных с Востока сразу же после смерти Павла. И вот из одной поздней работы в другую проходит «Полк, в Сибирь!». …Но не было такого полка! «Другая знаменитая история, — продолжает Эйдельман, — на бумагу, содержащую три разноречивых мнения по одному вопросу, Павел будто бы наложил бессмысленную резолюцию «Быть по сему», т. е. как бы одобрил все три мнения сразу. Однако М. В. Клочков, исследовавший этот вопрос в начале XX века, нашел этот документ. Там действительно было три мнения: низшей инстанции, средней и высшей — Сената. Резолюция Павла, естественно, означала согласие с последней».

В качестве доказательства «безумия» царя некоторые историки используют его «бредовый» план покорения Индии и посылку туда войска Донского. Этот ошибочный взгляд подробно рассматривается дальше, здесь же необходимо заметить, что франко-русский план покорения Индии был рассмотрен и одобрен самим Наполеоном, а уж его-то никак не заподозрить в безумии.

«В начале нашего столетия, — пишет Н. Эйдельман, — вопрос о душевной болезни Павла стал предметом исследования двух видных психиатров. В 1901–1909 гг. выдержала восемь изданий книга П. И. Ковалевского, где автор (в основном ссылаясь на известные по литературе «павловские анекдоты») делал вывод, что царь принадлежал к дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования». Однако профессор В. Ф. Чиж, основываясь на более широком круге опубликованных материалов, заметил, что Павла нельзя считать маньяком, что он «не страдал душевной болезнью и был психически здоровым человеком». Уже в ту пору, когда обнаружилось расхождение у психиатров, было ясно, что чисто медицинский подход к личности Павла без должного исторического анализа явно недостаточен.

Признаемся сразу же, что к Павлу и его политической системе мы готовы приложить различные отрицательные эпитеты, но при том видим в его действиях определенную программу, идею, логику и решительно отказываем в сумасшествии. Не все знавшие Павла признавали его безумие; горячий, экзальтированный, вспыльчивый, нервный, но не более того. Такой объективный наблюдатель, как Н. А. Саблуков, видит немало «предосудительных и смешных» сторон павловской системы, но нигде не ссылается на сумасшествие царя как на их причину. Заметим, что среди лиц, наиболее заинтересованных в распространении слухов о душевной болезни Павла, была его матушка, но и она никогда об этом не говорила. Изыскивая разные аргументы для передачи престола внуку, а не сыну, Екатерина II в своем узком кругу много и откровенно толковала о плохом характере, жестокости и других дурных качествах «тяжелого багажа» — так царица иногда именовала Павла, а порою и сына с невесткой вместе. В сердцах Екатерина могла бросить сыну: «Ты жестокая тварь», но о безумии ни слова.

«Малейший довод в пользу сумасшествия, и по известной аналогии с Англией или Данией можно объявить стране о новом наследнике. Однако не было у Екатерины такой возможности, особенно после того довольно благоприятного впечатления, которое Павел произвел в просвещенных, влиятельных кругах Вены, Парижа и других краев во время своей поездки 1782–1783 гг.».

По свидетельству историка Н. К. Шильдера со слов И. В. Лопухина, Павел был отравлен в 1778 году. С этого времени у него начались болезненные припадки. Он задыхался, откидывал голову, лицо искажалось. Придя в себя, он старался загладить последствия и отменял свои указания.

* * *

Он человек! Им властвует мгновенье.

А. Пушкин

А. Герцен писал о нем: «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота». Как не вспомнить здесь И. С. Тургенева, который писал в 1860 году: «При слове Дон-Кихот мы часто подразумеваем просто шута, слово «донкихотство» у нас равносильно с словом нелепость. Однако этот сумасшедший, странствующий рыцарь — самое нравственное существо в мире. Самый великодушный из всех рыцарей, бывших в мире, самый простой душою и один из самых великих сердцем людей». Таким Дон-Кихотом и был Павел Петрович, предложивший вместо кровопролитных войн поединки «один на один в открытом поле».

Его отличают обостренное чувство долга, беспримерный среди монархов демократизм и глубоко рыцарское благородство, неведомое при развращенном дворе Екатерины II. Будучи высокого мнения о своем положении, Павел Петрович предъявляет к нему и строгие требования. По его убеждению, «долг тех, которым Бог вручил власть править народами, — думать и заботиться об их благосостоянии». И он всеми силами старался выполнить этот долг, как он понимал его. «Он проявлял громадную деятельность, — писал историк Н. Шильдер. — Мысль о народном благосостоянии была его постоянной мыслью. Он во всем хотел служить примером для всех».

«Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своей волей…»

Этот человек был глубоко убежден в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, проводил за работой 14–16 часов в сутки, спал на солдатской постели, ел с величайшим воздержанием и не переносил запаха спиртного. «Он ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных».

Павел Петрович часто ошибался, но ошибался, честно и искренне признавая свои ошибки. Да, и в самих ошибках его были честные побуждения, были порывы благородные и великодушные, которые оправдывают его в глазах истории.

П. А. Вяземский: «Во всем поведении императора Павла было много рыцарства и утонченной внимательности. Эти прекрасные и врожденные в нем качества привлекали к нему любовь и преданность многих достойных людей, чуждых ласкательства и личных выгод. Они искупали частые порывы его раздражительного или, лучше сказать, раздраженного событиями нрава».

И, несмотря на то что он был ревнив к власти, «государь презирал тех, кто раболепно подчинялся его воле в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невиновного».

Павел Петрович был прекрасным семьянином и ненавидел распутство, процветавшее при екатерининском дворе. Но какой же он Дон-Кихот без Дульсинеи Тобосской? И его не миновала романтическая любовь. Избранницей наследника стала воспитанница Смольного института благородных девиц Екатерина Ивановна Нелидова.

На выпускном экзамене она покорила присутствующих своим обаянием, грацией в танцах и живостью характера. Императрица здесь же поручила известному художнику Левицкому написать ее портрет во весь рост, танцующей менуэт. По этому и другим известным ее портретам легко представить себе эту маленькую прелестную девушку с японским разрезом глаз и с иронической, но теплой и нежной улыбкой.

В семнадцать лет Нелидова назначается фрейлиной к Марии Федоровне, но только спустя почти десять лет, в 1785 году, тридцатилетний Павел Петрович обращает свое внимание на 26-летнюю фрейлину своей жены. Вот как описывает ее Н. А. Саблуков: «Нелидова была маленькая, смуглая, с темными волосами, блестящими черными глазами и лицом, полным выразительности. Она танцевала с необыкновенным изяществом и живостью, а разговор ее, при совершенной скромности, отличался изумительным остроумием и блеском».

Их нежная дружба, не омраченная грубой чувствительностью, продолжалась четырнадцать лет! Уезжая в Финляндию на театр военных действий, Павел Петрович оставляет Нелидовой записку: «Знайте, что, умирая, я буду думать о вас».

Тайна этой долгой и нежной привязанности была не только в том, что Павел восхищался остроумием и живостью характера Нелидовой, но и в том, что эта обаятельная женщина полюбила его самоотверженно и бескорыстно.

Они оба оказались достойными этой любви — их целомудренная связь никогда не была нарушена, хотя многие пытались истолковать ее весьма цинично.

Две искренне любящие Павла Петровича женщины — Мария Федоровна и Нелидова заключили между собой союз, стараясь оградить его от подозрительной мнительности и от необдуманных поступков.

«Как интересны письма Марии Федоровны к Нелидовой, — писал в своем дневнике великий князь Константин Константинович 28 января 1896 года. — Из них совершенно ясно, что между последней и Павлом I никогда ничего не было, кроме самой законной дружбы».

Но влиянию Нелидовой был положен предел, когда Павел Петрович стал подозревать Марию Федоровну в сговоре с матерью с целью отстранения его от престола. Нашлись клеветники, которые внушили императору, что жена его не чужда честолюбия. К этому времени и супружеские отношения между ними были прерваны — врачи боялись, что очередная беременность может привести к смертельному исходу.

…Если внешняя канва жизни Павла Петровича удивительно напоминает жизнь Гамлета, то внутренняя — Фауста, душа которого живет и в Гамлете, и в Дон-Кихоте, и в Чацком. Эта душа как раз и сильна своими противоречиями, потому что в ней идет постоянный и глубоко честный поиск истинных целей жизни. В ней нет ничего общего со слабостью или отсутствием целеустремленности, она чужда пассивности и мечтает о великих подвигах. Эта душа неизбежно вступает в конфликт со своим окружением, которое живет по принципу «остановись, мгновение», что хуже смерти душе фаустовской.

Павел Петрович — упорный правдоискатель, правдолюб. Его ум не скован привычными догмами и всегда ищет решений, сообразных действительности, но именно это многие объявляют чудачеством, странностью или даже безумием. «Если бы Павел в несправедливых войнах пожертвовал жизнью нескольких тысяч людей, его бы превозносили, — замечает современник, — между тем как запрещение носить круглые шляпы и отложные воротнички на платье возбуждало против него всеобщую ненависть».

На российский престол вступил человек, несший в себе черты личности эпохи «души сознательной». В дневнике Гёте имеется следующая запись от 7 апреля 1801 года, в день, когда он узнал о трагической гибели Павла I: «Фауст. Смерть императора Павла». Вряд ли здесь лишь простое совпадение, как утверждают многие. Кому, как не Гёте, дано было распознать, где в его время проявляется фаустовская душа? Гёте не только пристально изучал все обстоятельства убийства Павла, о чем сохранились записи в его бумагах, но и при жизни «романтического императора» проявлял к нему большой интерес, о чем свидетельствуют многие записи в его дневнике.

Павел — русский ученик Фауста. «В нем проявление того, что впоследствии стало главным элементом русского духа; интеллектуальность, которая в то же время является мистикой, мистика, которая в то же время есть интеллектуальность».

Павел Петрович хорошо понимал дух новой эпохи, противопоставив якобинству и радикализму облагороженное рыцарство. В манифесте от 21 декабря 1798 года он открыто заявил об этом, назвав законы и правила Мальтийского ордена «сильной преградой против бедствий, происходящих от безумной страсти к переменам и новостям необузданным…». Поэтому и решил он образовать в России как можно скорее рыцарский корпус — новое сословие людей, способных обратить демократические преобразования в стране ей на благо.

Но «беда его состояла в том, что он был слишком честен, слишком искренен, слишком благороден, то есть обладал рыцарскими качествами, которые противопоказаны для успешной политической деятельности. «Верность», «долг», «честь» были для него абсолютными ценностями».

 

Глава одиннадцатая

Александр Васильевич Суворов

Неожиданно оказалось, что «блестящие игрушки вольтеровского остроумия стреляют» — 14 июля 1789 года взятием Бастилии началась великая революция. Ее подготовили идеи французских философов-просветителей. «Этот труд несомненно произведет в умах революцию, — писал один из авторов знаменитой «Энциклопедии искусств и ремесел» Д. Дидро, — и я надеюсь, что тиранам, угнетателям, фанатикам и вообще людям нетерпимым от этого не поздоровится».

В огне революции «пылала Ложь, накопленная поколениями, плавились Идолы, Респектабельность и Лицемерие покидали землю». Народ, собранный под знамена «Свободы, Равенства, Братства», сбрасывает оковы феодализма и во весь голос провозглашает: «Мир хижинам, война дворцам!» Набатом звучит «Декларация прав человека» — зашатались и рухнули троны.

Пытаясь задушить революцию, монархи посылают на нее коалицию за коалицией, но народ, поднявшийся на защиту Свободы, победить невозможно. Тысячи и тысячи ее бойцов под звуки бессмертной «Марсельезы» ведут героическую борьбу со всей Европой. Вдохновителем и организатором борьбы с восставшим народом становится просвещенная русская императрица.

…Екатерину прославляли лучшие умы Франции. Вольтер и Дидро называли ее «Северной Семирамидой». Но грянула революция, и «философ на троне» становится самым непримиримым и самым сильным ее врагом. Известие о падении Бастилии приводит ее в ярость. «Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников, — писала она философу Гримму. — Я думаю, что, если повесить некоторых из них, остальные одумались бы… Эти канальи совсем как маркиз Пугачев». Из Зимнего дворца удаляется бюст «любимого учителя» Вольтера, сочинения его запрещаются. «Пока я жива, в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры», — говорит она. Кобленцский «двор» эмигрантов, рассчитывающий на ее «великодушие и могущество», получает от русской императрицы в виде аванса два миллиона франков.

Екатерина II стремится к скорейшему заключению мира с Турцией и Швецией, чтобы обрушиться на революционную Францию. «Мы не должны предать добродетельного короля в жертву варварам, — говорит она, — ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. С моей стороны, я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устранения сих беснующихся».

Канцлер Безбородко пишет Кочубею в сентябре 1791 года: «С прекращением наших хлопот с Пруссией и Англией и заключением прелиминтарий (мира) с Портой идет дело между нами, венским, берлинским, стокгольмским, туринским, неаполитанским и мадридским дворами о принятии мер прекратить зло во Франции и законное правление монархии восстановить».

После заключения мира со Швецией 14 августа 1790 года Екатерина II с радостью заявляет: «Одну лапу мы вытащили из грязи — как вытащим и другую, так пропоем аллилуйя!»

9 января 1792 года в Яссах заключается долгожданный мир с Турцией, подтвердивший присоединение к России Крыма, Кубани и крепости Очаков. У Екатерины теперь развязаны руки, но бурные события в Польше вновь мешают осуществлению ее планов по восстановлению монархии.

Под влиянием идей французской революции в Польше происходит консолидация общества и растет самосознание нации. Распространяется «Декларация прав человека и гражданина», возникают партии, требующие проведения реформ. Страна бурлит, буржуазия требует уравнения прав со шляхтой.

5 мая 1791 года на заседании сейма принимается новая Конституция страны, и король торжественно приносит присягу в своей верности народу. Польша становится конституционной монархией. Народ ликует: «Король с народом, народ с королем!» Законодательная власть вручается сейму, состоящему из двух палат, а исполнительная — королю. Горожане получают право избирать своих представителей в нижнюю палату сейма, приобретать землю и получают доступ в шляхетское сословие. Встревоженная этими событиями, Екатерина II выжидает, маневрирует, а затем находит себе союзника в лице «обиженной» знати, которая обращается к русской императрице за помощью.

В небольшом украинском городке Торговицы представители этой знати создают конфедерацию для борьбы с революцией. Сразу же после заключения Ясского мира с Турцией русские войска с трех сторон устремляются в Польшу — Екатерина II присвоила себе роль жандарма Европы. Малодушный король Станислав Понятовский присоединяется к Торговицкой конфедерации, и в августе русская армия входит в Варшаву. Конституция отменяется, распускается сейм, закрываются либеральные газеты и вводится цензура.

В 1793 году Россия и Пруссия производят второй раздел Польши. К России отходят Подольская, Волынская и Минская губернии, к Пруссии — Гданьск, Торунь и вся Западная Польша по рекам Варте и Висле.

Но польский народ не захотел мириться с поражением, вся нация поднялась на борьбу с царизмом за национальную независимость. Эту борьбу возглавил герой Войны за независимость Северной Америки Тадеуш Костюшко. Восстание началось в Кракове, а 6 апреля под звуки набата поднялась Варшава, 12 апреля восстала Вильна. После ряда успехов восставшие терпят поражение. 29 октября русская армия во главе с А. В. Суворовым берет Варшаву, и довольная императрица с радостью заявляет: «Я борюсь с якобинцами в Варшаве».

Восстание было жестоко подавлено, тысячи поляков отправлены в тюрьмы, в Сибирь, а Т. Костюшко, взятый раненым в плен, заключается в Петропавловскую крепость. Суворов производится в фельдмаршалы, и 3 декабря 1795 года Петербург устраивает ему торжественную встречу.

В октябре 1795 года происходит третий раздел Польши. К России отошли Литва, Западная Белоруссия, часть Латвии и Западная Волынь, к Пруссии — северо-западные области с Варшавой, к Австрии — юго-западные области с Краковом. Польша перестала существовать как самостоятельное государство. По образному выражению В. О. Ключевского, «Польша своей гибелью спасла революционную республику Робеспьера в 1793–1795 годах».

Известие о казни Людовика XVI укладывает императрицу в постель. «Нужно искоренить всех французов до того, чтобы и семя этого народа исчезло, — говорит она в ярости. — Равенство — это чудовище, которое во что бы то ни стало хочет сделаться королем». Она обещает английскому послу послать во Францию 40-тысячный экспедиционный корпус, русские военные корабли принимают участие в операциях английского флота. Объявляется тяжелейший рекрутский набор, и только неожиданная смерть Екатерины II спасает Францию от неминуемого вторжения русской армии.

Павел I начал свое царствование манифестом, который провозглашал мирную политику; он отказался от борьбы с Францией, объявив, что с начала Семилетней войны империя вела непрерывную борьбу и что подданные нуждаются в отдыхе. Рекрутский набор был отменен, военные корабли возвращаются в свои порты, а экспедиционный корпус под командованием фельдмаршала А. В. Суворова остается в России.

Вскоре заключается мир с Персией. В письме к прусскому королю от 3 января 1797 года Павел писал: «С имеющимися союзниками многого не сделаешь, а так как борьба, которую они вели против Франции, только способствовала росту революции и ее отпору, то мир может ослабить ее, усилив мирные антиреволюционные элементы в самой Франции, доселе придавленные революцией».

Контрреволюционный переворот 27 июля 1794 года приводит к падению якобинской диктатуры во Франции. Революция идет на убыль. Блестящие победы генерала Бонапарта над австрийцами в Италии приводят к возникновению целого ряда демократических республик под эгидой Франции. Павел видит в этом дальнейшее распространение «революционной заразы» и выступает за созыв европейского конгресса для урегулирования территориальных споров и пресечения революционных завоеваний. Он готов даже признать Французскую республику «ради успокоения Европы», ибо иначе «против воли придется браться за оружие». Однако ни Австрия, ни Англия его не поддержали, и в 1798 году создается новая коалиция против Франции.

«Положить предел успехам французского оружия и правил анархических, принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе прочный мир и политическое равновесие» — так расценивает Павел участие России в этой коалиции.

Инструктируя генерала Розенберга, назначенного командовать русским экспедиционным корпусом, Павел писал: «…отвращать все, что в землях не неприязненных может возбудить ненависть или предосудительные на счет войска впечатления (избегать участия в продовольственных экзекуциях), внушать, что мы пришли отнюдь не в видах споспешествовать властолюбивым намерениям, но оградить общий покой и безопасность, для того ласковое и приязненное обращение с жителями. Восстановление престолов и алтарей. Предохранять войска от «пагубной заразы умов», соблюдать церковные обряды и праздники».

В феврале 1799 года император Австрии Франц II обратился к Павлу I с просьбой назначить фельдмаршала Суворова главнокомандующим союзной армией. Прочитав его письмо, довольный Павел сказал Ростопчину: «Вот русские — на все пригодятся, порадуйся!» В ту же ночь флигель-адъютант императора полковник Толбухин выехал в село Кончанское, где уже около двух лет томился опальный фельдмаршал.

* * *

Делай свое дело и познай самого себя.

Платон

Великий русский полководец родился 13 ноября 1729 года в Москве на Арбате. Его отец, Василий Иванович, служил прапорщиком в знаменитом Преображенском полку; одно время он был денщиком Петра Великого и пользовался его благосклонностью. «Хотя ранг их не был точно определен, — писал о денщиках царя современник, — но функции их были высоки и ответственны…»

Евдокия Федосьевна Машукова, мать будущего полководца, приходилась дочерью вице-президенту вотчинной коллегии в Москве.

К немалому огорчению родителей, смышленый и живой мальчик рос хилым, болезненным. Отец решил готовить его к штатской службе. Но Александр бредил воинскими подвигами и полководцами. Его комната была завалена картами и схемами сражений, уставами, чертежами крепостей и оловянными солдатиками. Трудно сказать, как сложилась бы судьба мальчика, если б не случай. Однажды в доме гостил старинный приятель отца Абрам Петрович Ганнибал, как и Василий Иванович, бывший денщик и крестник Петра Великого. Прадед А. С. Пушкина, будущий генерал-аншеф, принял живое участие в судьбе полюбившегося ему мальчика, так хорошо знающего военную историю. Он принялся горячо убеждать отца не противиться желанию сына стать военным: «Петр Великий непременно поцеловал бы мальчика в лоб за настойчивые труды и определил бы обучаться военному делу», — с обычной горячностью говорил он приятелю. Довод оказался убедительным, и 25 октября 1742 года двенадцатилетний недоросль Александр Суворов зачисляется в солдаты лейб-гвардии Семеновского полка. До совершеннолетия ему был предоставлен отпуск с обязательным обучением «указанным наукам: арифметике, геометрии, тригонометрии, фортификации, также иностранным языкам и экзерции».

С 1 января 1748 года началась служба семнадцатилетнего капрала восьмой роты лейб-гвардии Семеновского полка Александра Суворова. В первое время ему было тяжело: караулы, учения, работы отнимали все силы у невысокого худощавого юноши. Но трудности преодолевал он весело, не показывая усталости, ежедневно занимаясь физическими упражнениями и закаливанием. В редких письмах к отцу он писал: «Дорогой батюшка! Я жив, здоров, служу, учусь. Александр Суворов». Он много читал и был высокообразованным человеком: хорошо знал математику, историю, философию, инженерное дело и владел восемью иностранными языками. Спустя много лет великий полководец скажет биографу: «…никогда не соблазнялся приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни; обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем — временем бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении».

Свой первый офицерский чин Суворов получил только в 25 лет, хотя среди других подписей о его производстве стояла и подпись члена Военной коллегии генерал-майора В. И. Суворова. Отец никогда не вмешивался в служебные дела сына, помогая ему лишь советом да личным примером.

В мае 1755 года начинается служба Суворова в Ингерманландском пехотном полку. Здесь он познает справедливость отцовских слов: «В службе Отечеству мелочей нет!» 1 августа 1759 года подполковник Суворов принимает участие в кровопролитнейшем сражении при Кунерсдорфе, закончившемся разгромом прусской армии. Его отец, генерал-поручик и сенатор В. И. Суворов, назначается генерал-губернатором Кенигсберга и командующим войсками, расположенными на Висле. О его честности, твердости и распорядительности потом долго вспоминали местные жители, относившиеся с большим уважением к «герру Суворову».

После окончания Семилетней войны его сын командует Астраханским, затем Суздальским пехотными полками. Здесь в полной мере развернулось воинское дарование Суворова. Пожалуй, нет более трудной и хлопотливой должности в армии, чем должность командира полка. Он отвечает за жизнь и судьбы нескольких тысяч человек, за боеготовность и сплоченность большого воинского коллектива. Суворов с головой уходит в свои новые обязанности. Он никогда не бранил ни солдат, ни офицеров, но оказывал на них большое нравственное влияние своим примером и поведением. Труды не пропали даром: Суздальский полк становится образцовым и получает высокую оценку на смотре. «Тяжело в учении — легко в бою», — любил повторять Суворов своим подчиненным.

Он работает над составлением «Инструкции по организации службы и воинского обучения в полку», положившей начало знаменитой «Науке побеждать». Суворовская тактика: приучать к смелому, стройному натиску, ходить в штыки сомкнутым строем и твердым шагом. «Живая крепость — зубом не возьмешь». «Трое наскочат — первого заколи, второго — застрели, третьему — штыком карачун». «Обывателя не обижай, нас поит-кормит, солдат не разбойник». «Не подлежит мыслить, — писал он, — что слепая храбрость дает над неприятелем победу, но единственно смешанное с оною военное искусство».

15 ноября 1768 года Суздальский полк из Новой Ладоги отправляется в Смоленск. Ему предстояло принять участие в боевых действиях против польских конфедератов. Бригада в составе Суздальского, Нижегородского и Смоленского полков под командованием Суворова около четырех лет ведет боевые действия. Но он мечтает принять участие в затянувшейся войне с Турцией. Однако в связи с возможностью вступления в войну Швеции Суворов направляется в Финляндию для проверки состояния войск и крепостей. Выполнив задание, он ходатайствует о направлении в действующую армию и в начале апреля 1773 года отправляется в первую армию фельдмаршала Румянцева, которого очень высоко ценит. Победителя при Ларге и Кагуле Суворов называет своим учителем. «Ему равных нет», — говорит он о Румянцеве.

* * *

Доброе имя должно быть у каждого честного человека, лично я видел это доброе имя в славе своего отечества.

А. Суворов

Прославленный фельдмаршал весьма доброжелательно принял прибывшего к нему генерал-майора Суворова и назначил его командиром сводного отряда. Однако вскоре произошло событие, чуть было не положившее конец его карьере. 21 мая без ведома командующего, на свой страх и риск, Суворов начинает дело с неприятелем у крепости Туртукай. Отбросив турок в крепость, Суворов погнался за ними, но получил приказ фельдмаршала повернуть назад. Решив, что тот далеко, а крепость рядом, Суворов ударил в штыки и взял Туртукай. Немедля он написал о том донесение: «Слава Богу, слава вам! Туртукай взят, и я там». Румянцев, давая своим подчиненным инициативу, не терпел самоуправства и тем более невыполнения приказа. Суворов был отдан под суд. И только вмешательство Екатерины II, написавшей Румянцеву, что «победителей не судят», спасло его.

Суворов отличается в ряде сражений, получает орден св. Георгия II степени, награждается шпагой с алмазами и производится в генерал-поручики. Но в полной мере его талант полководца раскрывается во второй турецкой войне. Победы под Фокшанами и Рымником, штурм Измаила поставили его в один ряд с великими полководцами. Падение неприступной крепости Измаил производит огромное впечатление в Европе. Да и сам Суворов из 60 своих побед самой выдающейся считал штурм и взятие Измаила. «На штурм, подобный измаильскому, можно отважиться только один раз в жизни», — говорил он. В честь этой выдающейся победы чеканится медаль, и графу Рымникскому генерал-аншефу Суворову присваивается звание подполковника лейб-гвардии Преображенского полка. Он награждается высшим российским орденом Андрея Первозванного, орденом св. Георгия I степени, золотой шпагой и алмазным пером на шляпу. Императрица благоволит к полководцу, видя в нем ум и огромный воинский талант. Высоко оценивая заслуги Суворова, которого считает своим воспитанником, Екатерина II ограждает его от нападок завистников и злопыхателей. После взятия Варшавы императрица поздравляет Суворова тремя словами: «Ура! Фельдмаршал Суворов!»

3 декабря 1795 года столица торжественно встречала великого полководца, в распоряжение которого был предоставлен Таврический дворец. Торжества, празднества, народные гулянья в его честь продолжались несколько дней.

Он не любил столицу и презирал придворную клику, называя ее «стоглавой гидрой». Прославленному полководцу ненавистны придворные шаркуны и лизоблюды, угодничество, невежество и лесть, царящие в свете. Свой протест он выражает многими «причудами»: «говорит загадками, поет петухом», бегает вприпрыжку. С необычайной легкостью переходит он от серьезных разговоров к шутовству и паясничанью. Граф А. В. Воронцов писал брату в Лондон 15 декабря 1795 года: «Граф Суворов здесь! Блажной также, чин по делам, а не к персоне».

Посол Франции Сегюр, очень дороживший своими приятельскими отношениями с Суворовым, считал, что полководец своим поведением хотел создать видимость заурядного человека. «Суворов, который лаврами прикрывал свои странности и едва позволительные причуды, — писал он, — привлекал мое внимание и уважение… Суворов возбуждал мое любопытство своей отчаянной храбростью, ловкостью и усердием, которое он возбуждал в солдатах. Он сумел отличиться и выслужиться, хотя был не богат, не знатного рода и не имел связей. Он брал чины саблей. Где предстояло опасное дело, трудный или отважный подвиг, начальники посылали Суворова. Но так как с первых шагов на пути славы он встретил соперников завистливых и сильных настолько, что они могли загородить ему дорогу, то и решился прикрыть свои дарования под личиной странностей. Его подвиги были блистательны, мысли глубоки, действия быстры. Но в частной жизни, в обществе, в своих движениях, обращении и разговоре он являлся таким чудаком, даже, можно сказать, сумасбродом, что честолюбцы перестали бояться его, видели в нем полезное орудие для исполнения своих замыслов и не считали его способным вредить и мешать им пользоваться почестями, весом, могуществом. Суворов, почтительный к своим начальникам, добрый к солдатам, был горд, даже невежлив и груб с равными себе. Не знавших его он поражал, закидывая их своими частыми и быстрыми вопросами, как будто делал им допрос; так он знакомился с людьми. Ему неприятно было, когда приходили в замешательство; но он уважал тех, которые отвечали определительно, без запинок. Это я испытал, будучи в Петербурге; я понравился ему моими лаконичными ответами, и он не раз у меня обедывал во время краткого своего пребывания в столице».

Когда кто-то из друзей заметил Суворову, что его трудно разгадать, он быстро прервал его, сказав: «Помилуй бог! И не трудитесь, я вам сам себя раскрою: цари меня хвалили, солдаты любили, друзья мне удивлялись, враги меня ругали, придворные надо мною смеялись; побасенками говорил я правду при дворах, был Балакиревым (шут при Анне Иоанновне) для пользы отечества и пел петухом, чтобы пробуждать сонливых…»

Он тяготился придворной обстановкой и не любил Петербург. «Здесь поутру мне тошно, к вечеру голова болит, — писал он. — Здесь язык и обращение мне незнакомы… поздно, охоты нет учиться, чему до сего не научился».

15 декабря 1796 года Павел I писал Суворову, командовавшему крупнейшим соединением русской армии — Екатеринославской дивизией: «Поздравляю с Новым Годом и зову приехать к Москве к коронации, если тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел». Ниже подписи собственноручная приписка, как о деле само собой разумеющемся: «Приведи своих людей в порядок, пожалуй».

В армии началась реорганизация, и, зная популярность полководца и его строптивый характер, Павел намекает ему, чтобы не противился переменам. Они хорошо узнали друг друга еще с первой встречи в Гатчине в 1792 году. Войдя в кабинет наследника, Суворов, по своему обыкновению, начал проказничать и кривляться, но Павел остановил его и сказал: «Мы и без того понимаем друг друга». Суворов сменил тон и удивил хозяина своим остроумием и образованностью. После серьезного разговора, выйдя из кабинета, Суворов побежал вприпрыжку и запел: «Принц восхитительный, деспот неумолимый». В это время навстречу ему шел А. Б. Куракин, который и рассказал Павлу об увиденном.

На коронацию Суворов не поехал, отговорившись неотложными делами. Вскоре между ними начались трения. Суворов не терпел чьего-либо вмешательства и продолжал заниматься с войсками по своему методу, да и не спешил переодеваться в новую форму. Пользуясь правами фельдмаршала, он сам распределял вновь прибывших офицеров, «без высочайшего на то соизволения», как требовалось по новому уставу. В ответ на очередной «разнос» императора, заканчивавшийся словами: «По предписаниям нашим исполнять в точности, не доводя о напоминании долгу службы», Суворов сказался больным и сдал командование дивизией своему заместителю генералу Михельсону, победителю Пугачева.

26 января 1797 года Павел I направляет Суворову именной рескрипт: «С получением сего немедленно отправьтесь в Петербург». Но затем, выведенный из себя очередным доносом на строптивого фельдмаршала, отстраняет его от командования. Суворов просит предоставить ему годичный отпуск по причине «многих ран и увечий», но Павел напоминает фельдмаршалу, что «обязанности службы препятствуют от оной отлучаться». Тогда Суворов — «поелику войны сейчас нет, то и в армии ему делать нечего» — подает в отставку.

6 февраля 1797 года вышел указ, в котором говорилось: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». А через несколько дней последовало уточнение: «без права ношения мундира и орденов, без пенсии с местонахождением в селе Кончанское». Мемуары современников проливают свет на эти строгие меры и причины ссылки фельдмаршала. Хорошо осведомленная В. Н. Головина писала в своих «Записках»: «Во время коронации князь Репнин получил от графа Михаила Румянцева (сына полководца. — Авт.), служившего тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова, письмо. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень гордый человек и сверх того сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним по его заслугам: граф оскорбился и решил отомстить. Он написал князю Репнину, будто фельдмаршал волновал умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю ложность этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии выслужиться и повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил о письме графа Румянцева графу Ростопчину. Этот последний представил ему, насколько опасно возбуждать резкий характер императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на Репнина, он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке».

Девять месяцев продолжалась ссылка опального фельдмаршала. Подозрения о затеваемом им бунте, видимо, рассеялись. 12 февраля 1798 года Павел вызвал флигель-адъютанта, девятнадцатилетнего князя А. И. Горчакова, племянника Суворова, и сказал ему: «Ехать вам, князь, к графу Суворову, сказать ему от меня, что, если было что от него мне, я сего не помню; может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет подавать повода своим поведением к нынешнему недоразумению».

Поздним февральским вечером к дому полковницы Фоминой на набережной Крюкова канала подъехал дорожный возок. Не торопясь из него вылез Суворов и направился на второй этаж. Здесь в просторной квартире проживал граф Дмитрий Иванович Хвостов, обер-прокурор Сената, женатый на Агриппине Ивановне Горчаковой, племяннице фельдмаршала. Добрейший Дмитрий Иванович страдал одним недостатком: писал длиннющие, скучнейшие стихи и пытался читать их всем — в надежде узнать их мнение. Чтобы не обидеть милейшего графа, многие, завидев его, пытались бежать или отвечали что-то невнятное. Получив очередной опус сиятельного графомана, писатели не знали, что ответить их автору. Выход из этого положения нашел известный стихотворец, будущий министр И. И. Дмитриев. «Знаешь, — сказал он как-то Н. М. Карамзину, — я нашел, кажется, удачный ответ на присылаемые Хвостовым творения». — «Какой же, если не секрет?» — полюбопытствовал Карамзин. «Я графу отвечаю так: «Ваши последние оды ни в чем не уступают старшим своим сестрам. И автор доволен, и я не солгал». — «Ты это хорошо придумал, — рассмеялся Карамзин, — разреши и мне твоей выдумкой воспользоваться»».

Суворов очень любил Митеньку, но и он, увидев его заплаканное лицо в апрельскую ночь 1800 года, прошептал слабеющим голосом: «Друг мой, одолжи меня, не пиши оды на смерть мою…»

Когда невзрачный, некрасивый Хвостов сразу же после женитьбы был пожалован в камер-юнкеры, кто-то заметил императрице, что это звание ему никак не подходит. Екатерина II рассмеялась и ответила: «Если бы Суворов меня попросил, то я бы сделала Хвостова даже камер-фрейлиной». А Карамзин, отдавая должное его бескорыстной любви к поэзии, писал: «Вот любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь это, если и не имеет».

Встреча Суворова с нетерпеливым Павлом состоялась утром следующего дня. Она продолжалась более часа, и император, к изумлению придворных, впервые опоздал на развод гвардии. Павел вел себя как гостеприимный хозяин, но Суворов делал вид, что не понимает, чего от него хотят, и паясничал. Садясь в карету, он зацепился за шпагу, потом неловко снял шляпу, ходил перебежками, шепча молитвы и крестясь. На вопрос Павла, что все это значит, отвечал: «Читаю молитву». — «Да будет воля твоя», — говорил Павел. Время шло, а Суворов не просился на службу. Недовольный этой комедией, Павел вызвал Горчакова. «Что значит все это? — сурово спросил он юношу и, не слушая объяснений, продолжал: — Я говорю ему об услугах, которые он может оказать отечеству, веду к тому, чтоб он попросился на службу, а он в ответ рассказывает мне о штурме Измаила. Я слушаю, пока кончит, снова навожу разговор на свое, — гляжу, а мы опять в Очакове либо в Варшаве. Извольте, сударь, ехать к нему и просить объяснений сих действий и как можно скорее везите ответ; до тех пор я за стол не сяду». Горчаков поспешил к Суворову. «Инспектором я уже был в генерал-майорском чине, — ответил фельдмаршал, — теперь мне поздно в инспекторы. Вот если предложат главнокомандующим и дадут прежний мой штаб да прежние права, тогда, пожалуй, пойду на службу. А нет — поеду назад в деревню».

Неизвестно, о чем докладывал Горчаков императору, но разговоров о службе больше не было. Около трех недель пробыл Суворов в столице: бывал на разводах и обедах, беседовал с государем, но прошения о возвращении на службу так и не подал.

Прошел почти год, и 6 февраля 1799 года полковник Толбухин с именным рескриптом императора подлетел к господскому дому. Суворов нетерпеливо сломал печать: «Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть. Павел».

Сборы были недолги, в тот же день Суворов выехал в Петербург. 9 февраля он был принят Павлом. «Веди войну по-своему, воюй, как умеешь», — сказал он фельдмаршалу, давая этим понять, что не будет вмешиваться.

Скомплектовав штаб и отдав необходимые распоряжения, 17 февраля Суворов выехал в Вену.

* * *

Он любил решительность в действиях и лаконизм в речах.

Д. Давыдов

4 апреля Суворов прибыл в главную квартиру союзной армии, расположенную в местечке Валеджио на севере Италии. Уже 10 апреля взятием Брешии начались военные действия. Против 86-тысячной армии союзников действовала 58-тысячная армия Франции; на севере ею командовал бывший военный министр Шерер, а на юге — молодой и талантливый генерал Макдональд. Используя численное превосходство союзников, Суворов решил оттеснить неприятеля в горы за Геную и овладеть Миланом, а затем нанести поражение Макдональду. В дальнейшем он планировал через Савойю вторгнуться во Францию, а войска эрцгерцога Карла вместе с русским корпусом Римского-Корсакова должны были вытеснить французов из Швейцарии и устремиться к Рейну. 15 апреля началось упорное трехдневное сражение с французами на реке Адда. В этот день дряхлого Шерера сменил один из лучших полководцев Франции генерал Моро.

В кровопролитнейшем сражении успех сопутствовал то одной, то другой стороне. Энергичный Моро пытается собрать вместе растянувшиеся на десяток километров войска, но ему это не удается. Потеряв три тысячи убитыми и пять тысяч пленными, французы откатываются на юг. Участь Ломбардии была решена — реку Адда Суворов назвал Рубиконом по дороге в Париж.

Получив известие об этой победе, Павел I вызвал пятнадцатилетнего генерал-майора Аркадия Суворова, назначенного в генерал-адъютанты, и сказал ему. «Поезжай и учись у него. Лучшего примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу». Такими же словами император напутствует и своего сына Константина, отправляя его на учебу к Суворову.

Препровождая фельдмаршалу бриллиантовый перстень со своим портретом, Павел ему писал: «Примите его в свидетели знаменитых дел ваших и носите его на руке, поражающей врага… Сына вашего взял я к себе в генерал-адъютанты со старшинством и оставлением при вас. Мне показалось, что сыну вашему и ученику неприлично быть в придворной службе».

Стремительным суворовским маршем с востока на запад союзники отбросили армию неприятеля и вошли в Милан. Не допуская соединения остатков армии Моро с Макдональдом, Суворов наносит ему поражение при Маренго и вступает в Турин. В ожесточенном сражении у реки Треббия терпит поражение и генерал Макдональд.

Спустя много лет прославленный маршал Франции говорил русскому послу в Париже: «Я был молод во время сражения при Треббии. Эта неудача могла бы иметь пагубное влияние на мою карьеру, меня спасло лишь то, что победителем моим был Суворов».

За два месяца французы потеряли всю Северную Италию. Поздравляя Суворова с этой победой, Павел I писал: «Поздравляю Вас вашими же словами: «Слава Богу, слава Вам!»»

6 июля командующим французскими войсками был назначен прославленный генерал Жубер, прошедший путь от рядового до генерала за четыре года. Это о нем сказал Наполеон после победы при Риволи: «Жубер показал себя гренадером по храбрости и великим генералом по военным знаниям». Отправляясь в армию сразу же после свадьбы, он говорит молодой жене: «Ты меня встретишь победителем или мертвым!» Сразу же по прибытии генерал Жубер отдает приказ идти вперед, и спустя десять дней противники сошлись у городка Нови.

Не зная о взятии австрийцами крепости Мантуя, Жубер неожиданно встретил всю союзную армию. Еще не поздно было повернуть назад в горы, но тогда он не был бы Жубером.

4 августа на рассвете орудийные залпы возвестили о начале самой ожесточенной и самой кровавой битвы в этой кампании. Никогда еще за свою долгую службу Суворову не приходилось встречаться с таким яростным сопротивлением противника. Жуберу не пришлось скрестить шпагу с прославленным полководцем — в самом начале сражения он был убит шальной пулей, успев произнести: «Вперед, только вперед!» Его смерть скрыли от солдат, командование принял генерал Моро. Непрерывные атаки союзников успешно отражались французами в течение девяти часов, и только обходной маневр генерала Маласа и штыковая атака генерала Дерфельдена решили исход сражения: французы потеряли более десяти тысяч человек только убитыми.

После этой битвы генерал Моро сказал о Суворове: «Что можно сказать о генерале, который погибнет сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступить на один шаг».

Исполнившего свой воинский долг генерала Жубера с величайшими почестями хоронил весь Париж.

Суворову потребовалось всего четыре месяца, чтобы освободить Италию. Союзники ликовали: в лондонских театрах о нем читаются стихи, выставляются его портреты. Появляются суворовские прически и пироги, на обедах вслед за тостом королю пьют за его здоровье.

Знаменитый адмирал Нельсон писал фельдмаршалу: «Меня осыпают наградами, но сегодня удостоился я высочайшей награды — мне сказали, что я похож на Вас».

И в России имя Суворова не сходит со страниц газет, становится легендой. Восхищенный Павел писал полководцу: «Я уже не знаю, что Вам дать, Вы поставили себя выше моих наград…» И повелел «отдавать князю Италийскому графу Суворову-Рымникскому даже и в присутствии государя все воинские почести, подобно отдаваемой особе его императорского величества».

Король Сардинии прислал Суворову грамоту с титулом принца и брата королевского. Разрешая ее принять, Павел писал полководцу: «Через сие Вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднею».

Во Франции с тревогой ждали начала вторжения. Заключались пари — во сколько дней Суворов дойдет до Парижа. Но союзников в первую очередь волновали их собственные интересы: англичане предлагают сначала овладеть Голландией и Бельгией, и австрийцы в надежде заполучить последнюю поддерживают их.

Павел I был вынужден согласиться с новым планом своих союзников.

План этот состоял в следующем: австрийцы из Швейцарии идут на Рейн, а Суворов, соединившись с корпусом Корсакова, вторгается во Францию; в Голландии начинает действовать англо-русский экспедиционный корпус, а в Италии остаются австрийцы. Суворов был против предстоящей перегруппировки огромной массы войск, но ему пришлось подчиниться.

28 августа русская армия начинает поход. Воспользовавшись этим, генерал Моро спускается с гор на помощь осажденной австрийцами крепости Тортона и занимает городок Нови. Пришлось Суворову вернуться назад, чтобы помочь союзникам и потерять на этом драгоценных три дня. Между тем австрийский эрцгерцог Карл, не дождавшись Суворова, начал выводить свои войска из Швейцарии, оставляя русский корпус Корсакова один на один с французами. Узнав об этом, возмущенный фельдмаршал писал в Петербург о Тугуте, первом министре Австрии: «Сия сова не с ума ли сошла или никогда его не имела. Массена не будет нас ожидать и устремится на Корсакова… Хоть в свете ничего не боюсь, скажу — в опасности от перевеса Массена мало пособят мои войска отсюда, и поздно».

В Швейцарии против 60-тысячной французской армии генерала Массены остаются 24-тысячный корпус Корсакова и 20-тысячный корпус австрийцев генерала Готце. Суворов спешит на выручку Корсакова кратчайшим и наиболее трудным путем — через Сен-Готардский перевал. Но и здесь австрийцы подвели своих союзников — обещанных ими мулов не оказалось. «Нет лошаков, нет лошадей, а есть Тугут, и горы, и пропасти», — с горечью писал Павлу Суворов. В поисках мулов проходят еще пять дней. Только 12 сентября армия начинает восхождение на перевал. По скалам и утесам медленно, шаг за шагом, двигались «чудо-богатыри», преодолевая холод, усталость и сопротивление неприятеля.

Когда в Петербурге узнали об уходе эрцгерцога из Швейцарии, разразился скандал, и только боязнь сепаратного мира между Францией и Австрией остановила Павла от разрыва с союзниками. Понимая серьезность положения и трудности, которые предстоят армии, он наделяет Суворова особыми полномочиями. «Сие предлагаю, прося простить меня в том и возлагая на вас самих избирать — что делать», — пишет он фельдмаршалу.

* * *

Орлы русские облетели орлов римских. Русский штык прорвался сквозь Альпы.

А. Суворов

«Самым изумительным из подвигов за все время похода Суворова» назвал этот переход известный военный историк и теоретик К. Клаузевиц. В завесе моросящего сентябрьского дождя угрюмо смотрел перевал Сен-Готард. Узкая дорога вела на него через долину, стесненную высокими скалистыми стенами. Двадцатитысячная русская армия, словно огромная гусеница растянувшись на несколько километров, медленно, шаг за шагом, двигалась вперед. Перевал защищала 3-тысячная бригада Гюденя, но в подобных условиях и этого было достаточно.

Суворов посылает в обход корпус Розенберга и с другой стороны — Багратиона, а с остальными атакует неприятеля, но безрезультатно: французы поднимаются выше и выше. Уже вечером во время третьей атаки помог Багратион, ударивший сверху. Перевал был взят, но дорогой ценой — из строя вышли около тысячи человек. А впереди их ждали более трудные испытания.

Еще в 1707 году один из искусных итальянских минеров пробил в неприступной скале тоннель длиной 80 шагов и шириной 2–3 метра. Эта почти круглая, темная и сырая дыра получила название Урнер-Лох, или Урнерская дыра. За ней дорога шла по низкому карнизу, прилепившемуся к отвесной скале, далее она круто спускалась к реке Рейс, через которую перекинулась ажурная арка Чертова моста. 14 сентября авангард русской армии подошел к Урнер-Лох, но был остановлен неприятелем. Пришлось опять искать пути в обход. Сотни смельчаков стали карабкаться по отвесным скалам. Боясь окружения, французы начали отходить, но успели взорвать Чертов мост. К счастью, основная арка сохранилась, зато вместо другой зияла пустота. Разобрали стоявший неподалеку сарай, связали бревна и медленно, рискуя сорваться с большой высоты в бурлящую горную реку, поползли по зыбкой переправе.

15 сентября армия вышла к местечку Альтдорф, но здесь оказалось, что сен-готардская дорога дальше обрывается, а на пути измученной, раздетой и голодной армии встал суровый горный хребет Росшток. Отвесными скалами он упирался в озеро, зажатое горами Муттенской долины. Можно было повернуть назад и попытаться другой, Мадеранской долиной выйти к Рейсу, но в горах уже вторые сутки слышалась канонада — Массена атаковал корпус Корсакова.

16 сентября рано утром авангард князя Багратиона начинает подъем на Росшток. Шестьдесят часов подряд длился этот беспримерный переход по рыхлому глубокому снегу в густом тумане. Трудным был подъем, но спуск оказался труднее. Дул резкий, порывистый ветер, чтобы согреться, люди сбивались в кучи. Отдохнув, скользили вниз, срывались, но погибших было мало — каждый помогал другому. Спустились в местечко Муттенталь и здесь узнали страшную новость — корпус Корсакова был разгромлен еще 15 сентября. Катастрофа, усугубленная самонадеянностью Корсакова, была полной: шесть тысяч человек погибли, многие оказались в плену. В этот же день генерал Сульт разбил и австрийцев.

Покидая Цюрих, генерал Массена обещал пленным русским офицерам вскоре привезти к ним фельдмаршала Суворова и великого князя Константина.

* * *

Меня гонят в Швейцарию, чтобы там раздавить.

А. Суворов — С. Воронцову

Обессиленная русская армия оказалась запертой в Муттентале — оба выхода, на Швиц и Гларис, были блокированы французами. 18 сентября Суворов собрал военный совет. «Мы окружены предательством нашего союзника, — начал он свою речь, — мы поставлены в тяжелое положение. Корсаков разбит, австрийцы рассеяны, и мы одни теперь против шестидесятитысячной армии неприятеля. Идти назад — стыд. Это значило бы отступить, а русские и я никогда не отступали!» Суворов внимательно оглядел сосредоточенно слушавших его генералов и продолжал: «Помощи нам ждать не от кого, одна надежда на Бога, на величайшую храбрость и самоотвержение войск, вами предводительствуемых. Только это остается нам, ибо мы на краю пропасти. — Он умолк и воскликнул: — Но мы русские! Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца!» С этим возгласом фельдмаршал опустился на колени.

«Мы, сказать прямо, остолбенели, — вспоминал Багратион, — и все невольно двинулись поднимать старца героя… Но Константин Павлович первым быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты!» Потрясенные случившимся, видавшие виды генералы повторяли вслед за старейшим из них Вилимом Христофоровичем Дерфельденом: «Все перенесем и не посрамим русского оружия! А если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец, мы русские! Клянемся в том перед всесильным Богом!» Суворов поднял голову, глаза его сверкнули. «Надеюсь! Рад! Помилуй Бог, мы русские! Благодарю, спасибо! — проговорил он. — Врага разобьем, победа над ним и над коварством будет!»

…Тяжелораненые с прислугой и лекарями остались в долине на милость французского правительства, к которому с письмом обратился фельдмаршал. Все остальные, кто только мог ходить, устремились вперед. 19 сентября в семь часов угра к местечку Глариса выступил авангард под командованием князя Багратиона. За ним с главными силами — генерал Дерфельден, в арьергарде — генерал Розенберг. Предстояло с боями преодолеть хребет Паникс, покрытый снегом и льдом, а затем спуститься в долину Верхнего Рейна.

Багратион, поднявшись на одну из вершин, обрушивается на неприятеля; в это время Массена наносит удар по корпусу Розенберга, пытаясь отрезать его и уничтожить. Упорное сражение закончилось отчаянной штыковой атакой. Французы не выдержали и отошли. В ночь на 24 сентября начался последний и самый трудный поход. Покрытый льдом и снегом перевал встретил их сильным ветром и дождем. Согреваясь дыханием и яростью, с нетерпением ожидали рассвета. Спускаясь, скользили, срывались и сходили с ума, но упорно лезли вперед и вперед, обессиленные от страданий и голода. Беспримерный Швейцарский поход подошел к концу. Русский солдат удивил весь мир своей стойкостью и мужеством! «Орлы русские облетели орлов римских!» — с гордостью говорил о них великий Суворов. Прославленный маршал Франции Массена с восхищением скажет: «Я отдал бы все свои победы за один Швейцарский поход Суворова».

В приветливом и уютном местечке Кур русские воины нашли тепло, пищу и заботу местных жителей.

«Армия северных варваров прошла пол-Европы и показала себя человечнее, дисциплинированнее и цивилизованнее наиболее дисциплинированных и цивилизованных европейских армий, не говоря о самоотверженности. В Муттене голодные русские ничего не тронули у обывателей, великий князь Константин на свои деньги скупил съестное для солдат. И Суворов был силен нравственными средствами военачальника более, чем стратегической и тактической механикой, влиянием на войска и волей», — писал В. О. Ключевский.

Только 20 октября в Петербурге узнали о благополучном исходе кампании. «Да спасет Вас господь Бог за спасение славы государя и русского войска, — писал Ростопчин Суворову, — до единого все награждены, унтер-офицеры все произведены в офицеры».

28 октября фельдмаршал Суворов производится в генералиссимусы российских войск: «Ставлю Вас на высшую ступень почестей, уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков», — писал ему Павел I.

Русская армия получает приказ вернуться на родину. На вопрос Ростопчина, что подумают об этом союзники, император ответил: «Когда придет официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть галиматья и бред».

Столица готовилась к грандиозной встрече великого полководца. Был разработан ритуал, подготовлены эскизы праздничных иллюминаций, над прижизненным памятником полководцу самозабвенно работал известный скульптор Козловский. Суворову уже сообщили, что торжественная встреча начнется с самой Нарвы, что двадцать тысяч гвардейцев, построенных в две шеренги лицом к лицу, будут приветствовать генералиссимуса до самой Дворцовой площади, где император встретит его под гром орудийного салюта и торжественно проводит в Таврический дворец, отведенный ему под резиденцию. Затем состоится торжественный прием в присутствии членов Сената и Синода, после которого будет праздничный обед. Вечером этот знаменательный день будет отмечен народными гуляниями, фейерверком и великолепным балом. Нетерпеливый, порывистый Павел по нескольку раз в день интересовался местонахождением полководца, выехавшего из Праги. Но по дороге домой Суворов тяжело заболел и остановился в Кракове. Подлечившись и отдохнув, больной Суворов с трудом добрался до родного Кобрина: «Двенадцать суток не ем, а последние шесть ничего без лекаря. Сухопутье меня качало больше, нежели море, — писал он Ростопчину. — Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, а на целом ложе». Давали о себе знать и старые раны, но Суворов мужественно борется с болезнями и надеется на скорое выздоровление.

Французский историк А. Сорель назвал его «Талейраном, Фуше, Бернадотом в одном лице». Карьера рижского губернатора фон Палена неожиданно пошла в гору после его отставки в 1798 году за «чрезмерно горячую встречу» Платона Зубова. 55-летний Петр Алексеевич назначается военным губернатором столицы и становится министром полиции. Он пользуется полным доверием и благосклонностью императора. Веселый, находчивый, хладнокровный, этот мастер интриг хорошо изучил характер Павла и часто пользовался его доверчивостью, восторженностью и подозрительностью в своих целях.

Нам трудно судить, чем руководствовался этот прибалтийский немец, затевая интригу против Суворова, но она становится причиной отмены всех торжеств. Возможно, это была зависть и неприязнь к русскому, а может быть, желание вызвать недовольство современников и потомков действиями Павла, против которого уже плелся заговор. Но однажды фон Пален обратился к императору с вопросом: «Ваше величество, не прикажете ли вы, чтобы при встрече с Суворовым на улицах все, не исключая дам, выходили из экипажа для его приветствия, как это делается для особы государя?» — «Как же иначе, сударь, — быстро ответил Павел и продолжал: — Я сам, как встречу князя, выйду из кареты». Тогда Пален начал с другого конца: «Ваше величество, наш славный полководец, как видно, не очень-то торопится припасть к ногам обожаемого монарха?» Павел подбежал к долговязому генерал-губернатору и впился в него глазами: «Но ведь он сильно занемог! Брось упражняться в подлости, Суворова я тебе не дам!» — скороговоркой выпалил он и быстро подошел к столу.

Но вероломному Палену удалось-таки нащупать слабое место государя. Спустя несколько дней, при очередном докладе, он вдруг замялся, и Павел это заметил. «Мне кажется, вы чем-то озабочены?» — спросил он Палена. Последовал тщательно подготовленный ответ: «Страшусь, ваше величество, сумею ли оправдать ваше доверие в день приезда и пребывания Суворова». — «А почему нет?» — последовал вопрос. «Уж слишком велика особа и велики указанные почести. Справлюсь ли? Вы сами, ваше величество, будете встречать Суворова?» — добавил Пален, как бы раздумывая. «А как же?» — с недоумением спросил Павел. «И ему при вас гвардия будет отдавать почести?» — «Конечно, ведь так мной приказано». — «И он поедет в Зимний дворец при колокольном звоне?» — «Так». — «И здесь на молебне ему будет провозглашено многолетие, а за обедом будут провозглашать тост за его здоровье в вашем присутствии?» — «Конечно, ведь он же российских войск генералиссимус и победоносец, князь Италийский». — «И за обедом будет викториальная пальба?» — «Конечно». — «А вечером во всем городе будет иллюминация и на Неве фейерверк?» — «Верно». — «Но это же очень опасно, ваше величество!» — «Отчего? — повысил голос Павел, — отвечай немедля!» — «Да как же, — ответил тот как можно простодушней, — будет жить в Зимнем дворце со всеми почестями, приличествующими высочайшим особам; войска и караулы будут отдавать ему честь в присутствии вашего величества, он станет принимать во дворце генералов и вельмож». — «Ну и что же?» — не сдавался Павел. «А то, ваше величество, что он, если захочет, поведет полки, куда прикажет — на учение, маневры или еще куда», — смешавшись, добавил Пален. Наступило долгое молчание. «Пожалуй, ты прав, генералиссимус при царствующей особе может быть опасен», — все еще раздумывая, заметил Павел. Возможно, он вспомнил, как много лет назад за обеденным столом, одетый в мундирчик генерал-адмирала, звание которого носил с восьми лет, он, трогая тройной ряд золотого шитья, заметил: «Ну ежели кто будет генералиссимус, так где же ему вышивать еще мундир свой — швов не осталось!» И граф Захар Григорьевич Чернышев на это ответил: «Генералиссимуса быть не должно, потому что государь отдает свое войско в руки другого. А армия — это такая узда, которую всегда в своем кулаке держать надобно!»

Через несколько дней было объявлено об отмене торжеств, посвященных Суворову. Подозрительность и страх взяли верх над благоразумием!

* * *

Потомство мое, прошу брать мой пример: …до издыхания быть верным отечеству.

А. Суворов

20 апреля в десять часов вечера дорожный возок остановился на Крюковом канале. Больного полководца встречали только близкие. Сразу же по прибытии он слег в постель, у него начиналась гангрена. Суворов часто впадает в беспамятство, но не верит, что это конец. Его посещают Багратион, Ростопчин и по поручению Павла Кутайсов. 6 мая во втором часу пополудни великий полководец скончался. Пять суток толпы народа прощались с героем. Пробиться через толпу, забившую прилегающие к дому улицы, было невозможно. «Не помню с кем, помнится, с батюшкой, — писал современник, — поехал я в карете, чтобы проститься с покойным, но мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова».

Официальный Петербург хранил молчание. Военное ведомство даже не исключило его из списков, боясь лишний раз напомнить Павлу о Суворове.

12 мая столица провожала великого полководца в последний путь. Шесть лошадей, покрытых черным сукном, медленно везли погребальную колесницу, сопровождаемую тремя батальонами войск и двенадцатью орудиями. Впереди процессии шла длинная колонна офицеров, которые несли многочисленные награды генералиссимуса. Гвардия в похоронах не участвовала «по причине усталости» после парада.

«Известно, что подлецы и завистники обнесли его у Павла, — писал Н. Греч. — …Но в Павле доброе начало, наконец, взяло верх. Он выехал верхом на Невский проспект и остановился на углу Императорской библиотеки. Кортеж шел по Большой Садовой. По приближении гроба император снял шляпу, перекрестился и заплакал.

Бог да осудит тех, которые в этом добром, благородном человеке заглушили начало благости и зажгли буйные страсти».

Погребение состоялось в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, где покоятся особы царского происхождения и выдающиеся сыны России. Гавриил Романович Державин, первый наш поэт, долго работал над эпитафией к памятнику, извел много бумаги, но ничего не получалось. Спустя несколько месяцев над прахом великого полководца появилась сочиненная им надпись: «Здесь лежит Суворов». Лучше и не скажешь.

 

Глава двенадцатая

Франко-русский союз

Коалиция государств, каждое из которых руководствовалось своими интересами, распалась. Павел не мог простить бывшим союзникам их предательства и преждевременного вывода войск эрцгерцога Карла из Швейцарии. После завершения похода Суворова Ф. Ростопчин писал: «Франция, Англия и Пруссия кончат войну со значительными выгодами, Россия же останется ни при чем, потеряв 23 тысячи человек единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии князя Суворова».

Вступая в коалицию, Павел I увлекался рыцарской целью восстановления «потрясенных тронов». А на деле освобожденная от французов Италия была порабощена Австрией, а остров Мальта захвачен Англией. Коварство союзников, в руках которых он был только орудием, глубоко разочаровало императора. А восстановление во Франции сильной власти в лице первого консула Бонапарта давало повод для изменения курса российской внешней политики.

В беседе с датским послом Розенкранцем Павел Петрович так изложил свою позицию: «Долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам; теперь же в этой стране в скором времени водворится король если не по имени, то по существу, что изменяет дело». В этих словах Павел I проявил не только прозорливость, но и широту взгляда!

* * *

Он делает дела, и с ним можно иметь дело.

Павел I о Бонапарте

Прославленный блестящими победами в Италии и Египте, пользующийся огромной популярностью Наполеон Бонапарт совершает военный переворот. 18 брюмера 1799 года «отряд гренадеров с барабанным боем, с ружьями наперевес, предводительствуемый Мюратом и Леклером, двинулся в зал заседаний Совета пятисот. Распахнув двери, Мюрат громовым голосом выкрикнул приказ: «Вышвырните всю эту свору вон!» Депутаты мгновенно разбежались».

Совет старейшин и Совет пятисот вслед за Директорией были вычеркнуты из истории. К власти пришел Бонапарт — первый консул. «Что вы сделали с Францией, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир; я нашел войну. Я вам оставил победы; я нашел поражения! Я вам оставил миллионы из Италии; я нашел нищету и хищнические законы! Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, моими товарищами по славе? Они мертвы!» — такими словами клеймил этот гениальный актер на мировой сцене бездарное правительство Директории.

Обессиленная Франция больше всего нуждалась в мире и спокойствии. Понимая это, Бонапарт с присущей ему энергией принимается за поиски мира. Уже 25 декабря первый консул направляет послания Англии и Австрии с предложением начать мирные переговоры. Это еще больше поднимает его авторитет, а отказ союзников от мирных предложений вызывает волну возмущения и патриотизма. Народ горит желанием наказать врагов мира, и Бонапарт начинает подготовку к войне. На восточных границах Франции готовится к вторжению в Германию и далее на Вену Рейнская армия прославленного генерала Моро. В Дижоне ведет подготовку резервная армия генерала Бертье — ее готовят под «большим секретом» так, чтобы союзники знали об этом. А в это время тайно отовсюду войска стягиваются в Швейцарию, чтобы оттуда через Сен-Готардский перевал спуститься в Ломбардию и ударить в тыл австрийцам. Этот дерзкий план Бонапарта требовал строжайшей секретности и осторожности — он был рассчитан на внезапность и смелость.

13 марта Бонапарт прибыл в Лозанну. На следующий день его небольшая армия выступила в труднейший поход. Успех его зависел от каждого солдата, от которого требовались огромная самоотверженность и мужество. Когда-то по этому пути через Альпы прошел на Рим знаменитый Ганнибал, но у него не было артиллерии. Генерал Мармон придумал простое средство: орудия, снятые с лафетов, положили на обрубки сосен с выдолбленным дном и тащили на веревках. Армия медленно, шаг за шагом, поднималась к неприступным кручам. Но спуск с высоты двух с половиной тысяч метров по обледенелым скалам оказался намного трудней.

Как снег на голову скатились французы в Ломбардию. 2 июня под восторженные крики народа они вошли в Милан — год австрийского господства заставил забыть обиды на французов. Рано утром 14 июня началось знаменитое сражение при Маренго с его неожиданными и трагическими событиями. Бонапарт впервые изменил себе: начал битву, не располагая данными о неприятеле и рассредоточив свои силы. Дивизия генерала Дезе была отправлена им к городку Нови, а корпус Лапуапа — к Валенце. В результате Бонапарт с 23-тысячной армией оказался против 45-тысячной австрийской армии генерала Меласа.

Ожесточенное сражение близилось к концу: превосходство австрийцев в артиллерии и в людях было решающим. Французы отступали, и торжествующий Мелас разослал во все концы курьеров с известием об одержанной победе. Потом он сдал командование генералу Заху и уехал в Александрию.

Бонапарт, окруженный адъютантами, молча смотрел на отступающие полки, и только бледность выдавала его волнение. «Он стоял неподвижно, лишь ударяя стеком по мелким камушкам под ногами, и это механически повторяемое движение, замеченное наблюдателями, одно выдавало волнение этого человека с неменяющимся выражением лица».

Сомнений больше не оставалось, сражение было проиграно. Вдруг на взмыленной лошади примчался адъютант Савари и сообщил, что Дезе, услышав канонаду, повернул назад. Бонапарт, поверив в невозможное, с надеждой отсчитывал минуты. И вот на поле показалась дивизия генерала Дезе.

«Дезе, оглядев печальную картину проигранной битвы и вынув из кармана часы, хладнокровно сказал: «Первое сражение проиграно, но есть еще время выиграть второе».

Второе сражение сразу же закипело по всему фронту. Дивизия Дезе обрушилась на стоявшую без прикрытия австрийскую колонну. Бонапарт, выйдя из оцепенения, рядом приказов перегруппировал силы и восстановил непрерывность линии атакующих. Австрийцы, менее всего ожидавшие возобновления боя, после недолгого сопротивления бежали, и поле боя перешло в руки французов. К пяти часам пополудни проигранная битва превратилась в блестящую победу. Противник потерял всю артиллерию, шесть тысяч человек убитыми и семь тысяч пленными. Но победа досталась дорогой ценой — гибелью своего творца. Генерал Дезе шел впереди атакующих, когда пуля попала ему в сердце. «Это — смерть», — успел произнести герой.

«Почему мне не позволено плакать?» — произнес Бонапарт, когда ему сообщили о гибели Дезе. А вечером, после сражения, со слезами на глазах он сказал: «Как хорош был бы этот день, если бы сегодня я мог обнять Дезе!» Только дважды боевые товарищи видели слезы на его глазах: второй раз это произошло несколько лет спустя, когда у него на руках умирал маршал Ланн.»

В донесении в Париж первый консул писал: «Новости армии очень хороши. Я скоро буду в Париже. Я в глубочайшей скорби по поводу смерти человека, которого я любил и уважал больше всех».

Побежденная Австрия запросила мира, и он был заключен в феврале 1801 года. Теперь перед Бонапартом встал вопрос, как добиться устойчивого мира и кто может стать союзником Франции в ее борьбе с Англией. После блестящих побед Суворова в Италии престиж России неизмеримо вырос, и первым, кто понял ее значение в мировой политике, был Бонапарт. Талантливый дипломат, дальновидный политик, он уже в январе 1800 года делает далеко идущий вывод, изложенный им в словах: «Франция может иметь союзницей только Россию!» Придя к этому выводу, Бонапарт начинает действовать. «Мы не требуем от прусского короля ни армии, ни союза, мы просим его оказать лишь одну услугу — примирить нас с Россией…» — писал он Талейрану. Задача казалась Бонапарту столь трудно осуществимой, что он не мыслил ее иначе чем при посредничестве Пруссии.

«Бонапарт тогда еще, по-видимому, не знал, что Павел I в то же самое время приходил к сходным мыслям, — пишет А. Манфред. — На донесении от 28 января 1800 года Крюденера, русского посланника в Берлине, сообщавшего о французском зондаже, Павел собственноручно написал: «Что касается сближения с Францией, то я бы ничего лучшего не желал, как видеть ее прибегающей ко мне в особенности как противовесу Австрии…»»

Павел писал о «противовесе Австрии», но столь же крайним раздражением он был охвачен и против другого союзника — Англии. Эта новая внешнеполитическая ориентация российского императора не осталась тайной для английского посла в Петербурге сэра Уитворта — этот дипломат вообще обладал повышенной любознательностью, едва ли совместимой с его официальным статусом.

Однако высказанное в январе пожелание сблизиться с Францией повисло в воздухе — еще сильны были идеи и традиции сотрудничества только с «законной» династией, да и влиятельные общественные круги во главе с вице-канцлером Н. П. Паниным, колоритнейшей фигурой того времени, немало способствовали этому. Уже в феврале предложения Пруссии о посредничестве были официально отклонены. Новое понимание событий во Франции еще только прокладывало себе дорогу — она оставалась «источником революционной заразы» и «рассадником социального зла».

Быстрый разгром Австрии и установление порядка и законности в самой Франции способствуют изменению позиции Павла. «Он делает дела, и с ним можно иметь дело», — говорит он о Бонапарте. Прав оказался Рене Савари, один из самых близких людей Бонапарту, утверждавший, что «император Павел, объявивший войну анархистской власти, не имел больше основания вести ее против правительства, провозгласившего уважение к порядку».

«После длительных колебаний, — пишет Манфред, — Павел приходит к заключению, что государственные стратегические интересы России должны быть поставлены выше отвлеченных принципов легитимизма». Две великие державы начинают искать пути к сближению, которое быстро приводит их к союзу.

* * *

В политике, как и на поле сражения, Наполеон не боялся идти на обострение положения, на самые рискованные предложения.

А. Манфред

Бонапарт всячески торопит министра иностранных дел Талейрана в поисках путей, ведущих к сближению с Россией. «Надо оказывать Павлу знаки внимания и надо, чтобы он знал, что мы хотим вступить с ним в переговоры», — пишет он Талейрану. «До сих пор еще не рассматривалась возможность вступить в прямые переговоры с Россией», — отвечает тот. И 7 июля 1800 года в далекий Петербург уходит послание, написанное двумя умнейшими дипломатами Европы. Оно адресовано Н. П. Панину — самому непримиримому врагу республиканской Франции. В Париже хорошо знают об этом и надеются, что подобный шаг станет «свидетельством беспристрастности и строгой корректности корреспондентов».

«Граф, первый консул Французской республики, знал все обстоятельства похода, который предшествовал его возвращению в Европу (из Египта). Он знает, что англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию русских войск…» Так начиналось это послание. «Все было в нем тонко рассчитано: и неназойливое напоминание о том, что Бонапарт не участвовал в минувшей войне, и стрелы, как бы мимоходом направленные в Англию и Австрию, и дань уважения, принесенная русским «храбрым войскам». За этим вступлением следовало немногословное, продиктованное рыцарскими чувствами к храбрым противникам предложение безвозмездно и без всяких условий возвратить всех русских пленных числом около шести тысяч на Родину в новом обмундировании, с новым оружием, со своими знаменами и со всеми воинскими почестями».

Послание произвело большое впечатление на Павла I своим рыцарским предложением и желанием достичь двухсторонних отношений. Вслед за первым ходом последовал и второй — столь же сильный. Талейран опять же Никите Панину от имени первого консула пишет о решимости французов оборонять остров Мальту от осаждавших его англичан.

Талейран знает, как высоко ценит российский император свое звание гроссмейстера Мальтийского рыцарского ордена! И во Францию с особой миссией отправляется генерал Спренгпортен — полушвед-полуфинн на русской службе. Формально он ехал в Париж урегулировать вопросы, связанные с возвращением пленных. Но по данной ему инструкции он должен был способствовать установлению дружеских отношений с Францией. В записке, продиктованной ему лично Павлом I, в частности, говорилось: «…так как взаимно оба государства, Франция и Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не смогут быть вынуждены вредить друг другу, то они могут, соединившись и постоянно поддерживая дружественные отношения, воспрепятствовать, чтобы другие своим стремлением к захвату и господству не могли повредить их интересам».

Во Франции правильно поняли значение миссии Спренгпортена, который был принят с величайшим почетом. «Было бы ошибочным упрощать сложный в действительности ход вещей или смотреть на события 1800–1802 годов глазами людей, умудренных последующим историческим опытом… Нельзя в этой связи не признать смелости, одновременно проявленной с обеих сторон, — пишет А. Манфред. — Формально Франция и Россия находились в состоянии войны; дипломатические отношения между сторонами были полностью прерваны; еще не отгремело эхо недавней канонады и не заросла травой могила генерала Жубера, сраженного свинцом суворовской армии. Обратиться в этих условиях прямо к противнику, протянуть поверх поля брани руку примирения — для этого надо было обладать кругозором, решительностью и инициативой Бонапарта. Бонапарт рискнул — и не ошибся!»

В письме от 9 декабря — первом прямом обращении к императору Павлу I Бонапарт писал: «Через двадцать четыре часа после того, как Ваше императорское величество наделит какое-либо лицо, пользующееся Вашим доверием и знающее Ваши желанья, особыми и неограниченными полномочиями — на суше и на море воцарится спокойствие».

Принимая в конце декабря 1800 года генерала Спренгпортена, Бонапарт подчеркнул суть новых отношений между Францией и Россией. «Обе державы, — сказал он, — созданы географически, чтобы быть тесно связанными между собой».

«Вопреки поддерживаемому рядом авторов мнению, — пишет Манфред, — надо отдать должное и русскому правительству, сумевшему круто и резко изменить политический курс, несмотря на оказываемое на него давление». 18 декабря 1800 года Павел I обращается с прямым посланием к Бонапарту. «Господин Первый Консул. Те, кому Бог вручил власть управлять народами, должны думать и заботиться об их благе» — так начиналось это послание. «Сам факт обращения к Бонапарту как главе государства и форма обращения были сенсационными. Они означали признание де-факто и в значительной мере и де-юре власти того, кто еще вчера был заклеймен как «узурпатор». То было полное попрание принципов легитимизма. Более того, в условиях формально непрекращенной войны прямая переписка двух глав государств означала фактическое установление мирных отношений между обеими державами. В первом письме Павла содержалась та знаменитая фраза, которая потом так часто повторялась: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается»».

В своем втором послании к первому консулу Павел писал: «…несомненно, что две великие державы, установив между собой согласие, окажут положительное влияние на остальную Европу. Я готов это сделать». Сближение между двумя великими державами идет ускоренными темпами. В Европе возникает новая политическая ситуация: Россию и Францию сближают не только отсутствие реальных противоречий и общность интересов в их широком понимании, но и конкретные практические задачи по отношению к общему противнику — Англии.

Сохранился любопытный документ — записка Ростопчина по внешнеполитическим вопросам, которая была доложена им Павлу 2 октября 1800 года. Этот документ представляет особый интерес тем, что он был апробирован императором, который на нем написал: «Дай Бог, чтоб по сему было».

Основная идея документа: объединившись, Россия и Франция, две самые сильные в военном отношении державы, будут вершить все европейские дела и обеспечат длительный и прочный мир в Европе.

В записке, в частности, говорилось об Англии: «Она своею завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции». Замечание Павла на полях: «Мастерски писано!» Ростопчин упрекает Англию в том, что «она вооружила попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы против Франции». Павел замечает: «И нас грешных!»

Об Австрии: «Она подала столь справедливые причины к негодованию и потеряла из виду новейшую цель своей политки». Павел: «Чего захотел от слепой курицы!»

Ростопчин предлагает произвести раздел Турции совместно с Пруссией и Австрией: «Россия взяла бы Романию, Болгарию и Молдавию, а по времени греки и сами подойдут под скипетр российский». Павел: «А можно подвесть!» «Австрии отдать Боснию, Сербию и Валахию». Павел недовольно замечает: «Не много ль?»

В конце записки Ростопчин писал: «Успех сего великого и легкого к исполнению предприятия зависит от тайны и скорости… Россия и XIX век достойно возгордятся царствованием Вашего Императорского Величества, соединившего воедино престол Петра и Константина, двух великих государей, основателей знаменитейших империй света». Павел: «А меня все-таки бранить станут».

Неожиданно и быстро в Европе все переменилось: вчера еще одинокая Франция и Россия встали теперь во главе мощной коалиции европейских государств, направленной против Англии, оказавшейся в полной изоляции. В борьбе с ней объединяются Франция, Россия, Швеция, Пруссия, Дания, Голландия, Италия и Испания.

Подписанный 4–6 декабря 1800 года союзный договор между Россией, Пруссией, Швецией и Данией фактически означал объявление войны Англии. Английское правительство отдает приказ захватывать принадлежащие странам коалиции суда. В ответ Дания занимает Гамбург, а Пруссия — Ганновер. В Англию запрещается всякий экспорт, многие порты в Европе для нее закрыты. Недостаток хлеба грозит ей голодом.

В предстоящем походе в Европу предписывается: фон Палену находиться с армией в Брест-Литовске, М. И. Кутузову — у Владимира-Волынского, Салтыкову — у Витебска. 31 декабря выходит распоряжение о мерах по защите Соловецких островов. Варварская бомбардировка англичанами мирного Копенгагена вызвала волну возмущения в Европе и в России.

«Поворот в оценке политики Англии не был результатом взбалмошности или каприза Павла, как это иногда изображают, — пишет А. Манфред. — Возмущение охватило широкие круги. А. Ф. Крузенштерн, знаменитый русский путешественник, в письме 5 декабря 1800 года из Ревеля адмиралу Рибасу предлагал для обуздания Англии составить легкую эскадру из нескольких кораблей и направить ее в мае к Азорским островам, с тем чтобы здесь перехватывать крупные английские корабли, а легкие «надо просто потоплять». Письмо Крузенштерна знаменательно как выражение резкого общественного негодования против Англии».

Моряк-декабрист В. И. Штейнгель отмечает в своих записках патриотическое одушевление молодежи, горевшей желанием «сразиться с Джеками».

В Лондоне царили растерянность, ропот и недовольство.

Павел I очарован Бонапартом. Слова, сказанные им Спренгпортену: «вместе с вашим повелителем мы изменим лицо мира», приводят Павла в восхищение. В кабинете императора появляется портрет первого консула, в резкой форме он требует от Людовика XVIII покинуть Митаву. Уже строятся совместные грандиозные планы: высадка в Ирландии, раздел Турции, военные действия на Средиземном море и покорение Индии.

12 января 1801 года атаман войска Донского Орлов получает приказ «через Бухарию и Хиву выступить на реку Индус». 30 тысяч казаков с артиллерией пересекают Волгу и углубляются в казахские степи. До недавнего времени считалось, что поход в Индию — очередная блажь «безумного» императора. Между тем этот план был отправлен на согласование и апробацию в Париж Бонапарту, а его никак нельзя заподозрить ни в безумии, ни в прожектерстве. В основу плана были положены совместные действия русского и французского корпусов. Командовать ими по просьбе Павла должен был прославленный генерал Массена.

По Дунаю, через Черное море, Таганрог, Царицын 35-тысячный французский корпус должен был соединиться с 35-тысячной русской армией в Астрахани.

Затем объединенные русско-французские войска должны были пересечь Каспийское море и высадиться в Астрабаде. Путь от Франции до Астрабада рассчитывали пройти за 80 дней, еще 50 дней требовалось на то, чтобы через Герат и Кандагар войти в главные области Индии. Поход собирались начать в мае 1801 года и, следовательно, в сентябре достичь Индии. О серьезности этих планов говорит маршрут, по которому когда-то прошли фаланги Александра Македонского, и союз, заключенный с Персией.

Бонапарт, которому нельзя отказать ни в уме, ни в воинском таланте, запрашивает Павла: «Хватит ли судов?», «Пропустит ли султан?» И царь гарантирует суда и свое воздействие на Порту. Одновременно он замечает: «Французская и русская армии жаждут славы: они храбры, терпеливы, неутомимы, их мужество, постоянство и благоразумие военачальников победят любые препятствия».

«Нельзя не признать, что по выбору операционного направления план этот был разработан как нельзя лучше, — пишет советский исследователь С. Б. Окунь. — Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути в древности прошли фаланги Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Надиршаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной».

Павел I уверен в успешном осуществлении франко-русского плана покорения Индии, сохранявшегося в глубокой тайне. 2 февраля 1801 года в Англии пало правительство всемогущего Питта. Европа замерла в ожидании великих событий.

Вдруг с далеких берегов Невы пришла потрясающая весть — император Павел I мертв.

Узнав о случившемся, Бонапарт пришел в ярость. «Они промахнулись по мне 3 нивоза, но попали в меня в Петербурге», — воскликнул он. «Они» — это англичане. В Париже были уверены в причастности Англии к трагедии, случившейся в Михайловском замке. И позже, на острове Святой Елены, вспоминая об убийстве Павла I, с которым установил такие дружеские связи, Наполеон Бонапарт всегда начинал с имени посла Уитворта. И не без оснований.

Англия была спасена, и история Европы пошла по другому пути. Невозможно предугадать, как бы она сложилась, не будь этой трагедии, но ясно одно — Европа избавилась бы от опустошительных, кровопролитнейших войн, унесших миллионы человеческих жизней. Объединившись, две великие державы сумели бы обеспечить ей долгий и прочный мир!

Никогда раньше Россия не имела такого могущества и авторитета в международных делах. «Этому царствованию принадлежит самый блестящий выход России на европейской сцене», — писал В. О. Ключевский.

А. Коцебу: «Последствия доказали, что он был дальновиднее своих современников в проводимом им курсе внешней политики… Россия неминуемо почувствовала бы благодетельные ее последствия, если бы жестокая судьба не удалила Павла I от политической сцены. Будь он еще жив, Европа не находилась бы теперь в рабском состоянии. В этом можно быть уверенным, не будучи пророком: слово и оружие Павла много значили на весах европейской политики».

 

Глава тринадцатая

Никита Петрович Панин

Высокообразованный, воспитанный на передовых идеях Никита Петрович Панин, как и его дядя, был сторонником конституционной монархии. «Воспитанный умным и просвещенным дядей, граф Н. П. Панин усвоил свободный его образ мыслей, ненавидел деспотизм и желал не только падения безумного царя, но с этим падением — законосвободные постановления, которые бы ограничивали царское самовластие», — писал декабрист Михаил Фонвизин. Племянник незабвенного Никиты Ивановича обласкан при дворе и пользуется расположением императора.

В 27 лет Панин едет послом в Берлин, спустя два года, сменив Кочубея, становится вице-канцлером. Граф П. В. Завадовский, сообщая о новом назначении Панина своему приятелю С. Р. Воронцову, в августе 1799 года писал в Лондон: «В Панине довольно делового ума. В своей молодости и между своих сверстников отличается качествами, которые вряд ли и опытность усовершенствуют. Я предвижу в нем способности человека для политической карьеры. В молодости своей имеет приличное зрелому веку прилежание к работе и порядку, довольно знания и смысла и пером владеет изрядно. Благородная амбиция и негибкость духа суть в нем господствующие качества».

Сторонник союза с Англией, Панин стремится к созданию сильной коалиции против революционной Франции. Он дружен с английским послом Уитвортом и с известным англофилом С. Р. Воронцовым, русским послом в Англии. Панин пытается проводить свой внешнеполитический курс, но начавшееся сближение с Францией ставит его в незавидное положение. Записка Панина по внешнеполитическим вопросам от 11 сентября 1800 года не докладывается Ростопчиным императору и сдается в архив. Его попытка действовать самостоятельно приводит Павла в ярость. «Сказать графу Панину, чтоб меньше говорил с иностранными министрами и что он не что иное, как инструмент», — писал он в именном повелении в феврале 1800 года.

Сам Панин, жалуясь на свое положение, писал Воронцову: «Я погибаю… Мы здесь точно рабы на галерах. Я стараюсь держаться против течения, но силы мне изменяют, и стремительный поток, вероятно, скоро унесет меня в какую-нибудь отдаленную деревню».

* * *

Как вам известно, именно Панин произнес первое слово насчет регентства.

Кочубей — Воронцову, 6 октября 1801 г.

Еще до приезда Панина в Петербург в конце 1799 года существовал «важный дружеский треугольник» — Уитворт, Кочубей, Воронцов, настроенный против Павла I и проводимой им политики. После отставки Кочубея его место в буквальном и переносном смысле занял вице-канцлер Панин. Еще до охлаждения отношений с Лондоном Уитворт в депеше к своему двору замечает: «Семен Романович Воронцов и Панин — англичане».

Немалая роль в этом триумвирате принадлежит Ольге Александровне Жеребцовой, родной сестре фаворита Екатерины II Платона Зубова. Красавица, авантюристка, она достаточно надежно связана со своими партнерами, ибо находится в интимных отношениях с английским послом. Ее салон в доме графов Зубовых на Исааковской площади превратился в штаб-квартиру заговорщиков.

Воспитанный на новых идеях, недовольный своим положением, Панин начинает действовать. Согласно запискам саксонского посла Розенцвейга и другим мемуаристам, осенью 1800 года начались его тайные переговоры с наследником Александром о введении регентства наподобие английского (наследный принц, парламент и кабинет министров контролировали в те годы безумного короля Георга III). «Английский посол в Петербурге Уитворт мог дать по этой части полезные советы своему близкому другу Панину: он хорошо представлял английскую систему регентства, связанную с Георгом III, и был заинтересован в свержении Павла, охладевшего к Англии и сближавшегося с Наполеоном».

«Англия, вероятно, субсидировала заговорщиков», — писал историк Валишевский со ссылкой на английские источники. Во всяком случае, «английское золото» и советы сэра Уитворта сыграли свою роль в свержении Павла I. «В Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успеху заговора деньгами», — считает историк Е. С. Шумигорский.

Шведский посол Стедингк, близкий к Панину и к Александру, 3 июля 1802 года докладывал: «Панинский проект революции против покойного императора был в известном смысле составлен с согласия ныне царствующего императора и отличался большой умеренностью. Он задавался целью отнять у Павла правительственную власть, оставив ему, однако, представительство верховной власти, как мы это видим в Дании».

Александр I, впервые увидев Панина после гибели отца, обнял его и произнес со слезами на глазах: «Увы, события, повернулись не так, как мы предполагали».

Тайные свидания Панина с наследником происходили по ночам в переходах Зимнего дворца, в подвале и даже в бане. О первом из них, со слов Александра, рассказывает его друг, князь Адам Чарторыйский: «Панин нарисовал великому князю картину общего злополучия и изобразил те еще большие несчастья, которых можно ожидать в том случае, если будет продолжаться царствование Павла. Он указал великому князю на то, что его священная обязанность перед родиной воспрепятствовать тому, чтобы миллионы подданных приносились в жертву прихотям и безумию одного человека, хотя бы человек этот был его отец. Он указал и на то, что жизнь или, по крайней мере, свобода императрицы, матери Александра, а также жизнь и свобода самого Александра и всей семьи находится в опасности вследствие необъяснимого отвращения государя к своей супруге, с которой он совершенно разошелся. Панин не скрыл от Александра, что опасность возрастает с каждым днем, и что в каждый данный момент дело может дойти до самых неслыханных и жестоких насилий, и что поэтому необходимо низложить государя, воспрепятствовать ему творить еще худшее зло над страной и над своими близкими; затем необходимо позаботиться о том, чтобы создать государю спокойную и его достойную жизнь, которая даст ему возможность пользоваться всеми удовольствиями и всеми преимуществами, какие только возможны без тех опасностей, каким он теперь подвергается.

Эта первая беседа потрясла великого князя, не вынудив у него решения».

А вот свидетельство немецкого историка Т. Бернгарди: «С ранней своей юности Панин постоянно находился в соприкосновении с государем. По правде сказать, только такой человек, как Панин, с давних пор близко стоявший к императорской фамилии, мог составить подобный план, для проведения которого необходимо было заручиться сочувствием наследника, великого князя Александра; да и мог ли осмелиться кто-нибудь делать наследнику подобные предложения, кроме человека, который давно находился в близких отношениях к семье императора… Панин старался привлечь на свою сторону великого князя, говоря ему следующее: благосостояние государства и народ требуют, чтобы он, Александр, сделался соправителем своего отца, что народ решительно желает видеть великого князя возведенным таким образом на престол и что Сенат, как представитель народа, принудит государя без вмешательства великого князя в это дело признать Александра своим соправителем…»

Племянник Н. И. Панина, разделявший «свободный образ мыслей» своего дяди, надеется с воцарением Александра I ввести в стране «законосвободные постановления, которые бы ограничивали царское самовластие», — писал М. Фонвизин. Известно, что и будущий Александр I «не раз говорил и писал в пользу ограничения безграничной власти».

Ни о каком насильственном действии в отношении Павла не было и речи. Наоборот, он должен был по-прежнему жить в своем Михайловском замке и пользоваться всеми благами своего положения.

«Павел должен был по-прежнему жить в Михайловском дворце и пользоваться загородным царским дворцом… Михайловский дворец был любимым местом пребывания Павла. Там он чувствовал себя хорошо, там находился его зимний сад, там он мог даже ездить верхом. Александр хотел построить для своего отца манеж и театр. Он воображал, что в таком уединении Павел будет иметь все, что только может дать ему удовольствие, и что он будет там доволен и счастлив. Он судил о своем отце по своим собственным отношениям».

* * *

Граф Панин и Пален, инициаторы заговора, были в то время самыми сильными головами в стране, правительстве и при дворе.

А. Чарторыйский

Не добившись согласия Александра, Панин решается привлечь на свою сторону человека, пользовавшегося особым доверием императора и обладавшего огромной властью, — военного губернатора столицы и начальника полиции фон Палена. Они познакомились еще в начале девяностых годов, когда Панин проездом был в Риге и гостил у ее губернатора. В 1798 году Пален был отстранен от должности из-за «чрезмерно горячей встречи» Платона Зубова, но уже с 20 июля того же года началось его возвышение. Этот хладнокровный и вероломный мастер интриг умел найти выход из самого запутанного положения.

«Пален слыл всегда за самого тонкого и хитрого человека, обладавшего удивительной способностью выворачиваться из положений самых затруднительных, — свидетельствует княгиня Д. Х. Ливен. — На родине Палена местное дворянство, хорошо его знавшее, говорило о нем так: «хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда мистифицирует других, а сам никогда не остается в дураках»».

Пален, возведенный в графское достоинство, пользовался особенным доверием Павла. Именно поэтому он считал свое положение непрочным и сразу же согласился на предложение Панина. «Панин не ошибся в Палене, — утверждал историк Бернгарди, — последний тотчас же согласился на предложенный план и, так как он превосходил энергией и умом всех и благодаря своему служебному положению мог привести в исполнение план или погубить заговорщиков, то ему удалось захватить все дело в свои руки, так что даже Панин оказался отодвинутым на задний план, а все прочие были лишь орудием в руках Палена. Кроме того, за 3–4 месяца до катастрофы Панин был уже выслан из Петербурга и уж по этой причине не мог иметь влияние на дело».

В числе первых заговорщиков был и адмирал О. М. де Рибас, привлеченный к заговору Ольгой Жеребцовой. Выходец из Италии, он отличился во время русско-турецкой войны 1787–1791 годов. Герой штурма Измаила был первым строителем Одессы на месте турецкой крепости Хаджибей, взятой штурмом с его участием. Главная улица города в его честь была названа Дерибасовской.

О планах Панина знали его ближайшие сотрудники: А. И. Крюденер, посол в Берлине, а также И. М. Муравьев, отец будущих декабристов Сергея, Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов. Панину удалось привлечь на свою сторону и генерала Талызина, который по его рекомендации был назначен командиром Преображенского гвардейского полка. По свидетельству графини В. Н. Головиной, Панин «давно высмотрел генерала Талызина и рекомендовал его в командиры главного гвардейского полка».

Петр Талызин, тогда еще капитан гвардии, командуя караулом в Зимнем дворце, первым поздравил Павла Петровича со вступлением на престол и первым из офицеров гвардии был награжден орденом св. Анны. Как видим, он сделал блестящую карьеру, но в мае 1801 года Талызин скончался, «объевшись устриц».

Любопытные подробности сообщает сенатор А. Н. Вельяминов-Зернов: «Однажды поздно вечером Талызин, возвратясь домой, находит в своем кабинете на столе запечатанное письмо. Распечатывает — от графа Панина, который просит его содействовать Палену в заговоре против императора, говоря, что он уже рекомендовал его как надежного и верного человека военному губернатору. Талызин истребил письмо и ждал последствий. Фон Пален, увидя его во дворце, спрашивал при всех, получил ли он письмо от графа Панина, и, получив удовлетворительный ответ, пригласил его к себе в 6 часов на совещание. Тут они познакомились и условились. Вот как делают опытные заговорщики».

К осени 1800 года в столице составился заговор против Павла I.

Граф А. Ф. Ланжерон, сражавшийся за свободу Соединенных Штатов, в 1790 году приехал в Россию. Французская революция сделала его эмигрантом, а здесь он нашел вторую родину. Ланжерон участвует в нескольких кампаниях, отличается в Отечественную войну 1812 года, за что был награжден многими орденами и удостоен чина полного генерала. В 1815–1823 годах Ланжерон управлял Новороссийским краем, и А. С. Пушкин, дружески общавшийся с генерал-губернатором, с большим интересом слушал его рассказы о былом, о встречах со многими историческими лицами. В своих мемуарах, составивших несколько томов, Александр Федорович описал свои встречи и беседы с ними, рассказы о многих событиях тех бурных лет.

В 1831 году граф Ланжерон скончался от холеры, и рукопись его обширных мемуаров попала в руки французского консула в Одессе. Он предложил вдове генерала издать их, но она не решилась, и рукописи попали в парижский архив, где стали достоянием французских историков. «Более чем через полвека, — пишет Эйдельман, — по инициативе В. А. Бильбасова и других русских специалистов была снята и доставлена в Россию копия с шести рукописных томов записок Ланжерона общим объемом несколько тысяч листов».

В 1804 году Ланжерон встречался с опальным Паленом, который многое рассказал ему о заговоре. Эти рассказы, как и рассказы других участников заговора, а также современников Ланжерона, вошли в его записки.

Пален и Панин, не добившись согласия Александра, продолжали убеждать его в необходимости регентства с помощью записок и едва не стали жертвой случая. «…Мы, — рассказывал Пален Ланжерону, — читали эти записки, отвечали на них и тут же уничтожали. Однажды в прихожей государя Панин передал мне записку великого князя, я как раз должен был войти в комнату государя. Я думал, что еще успею прочесть записку, ответить на нее и сжечь; как вдруг Павел вышел из своей спальни, увидел меня, позвал и потащил в свой кабинет, закрыв за собой дверь. Я едва успел спрятать записку великого князя в правый карман сюртука. Государь говорил о совершенно безразличных вещах. Он был в тот день в хорошем настроении, весело шутя, он вдруг вздумал запустить руки в мои карманы, говоря: «Я хочу посмотреть, что у вас там, может быть, какой-нибудь bil betdoux?…» Ну, любезный Ланжерон, — продолжал свой рассказ Пален, — вы знаете, что я не труслив и не легко теряю присутствие духа, но, признаюсь, что, если бы в эту минуту мне стали бы пускать кровь, из жил моих не вытекло бы ни единой капли». — «Как же вы избегли этой опасности?» — спросил Ланжерон, слушая с величайшим вниманием. «Очень просто. Я сказал государю: «Что вы делаете, Ваше величество? Оставьте это. Вы терпеть не можете табаку, а я очень много его нюхаю, мой платок весь в табаке. Вы испачкали бы себе руки и сами пропахли бы этим противным запахом». Он принял руки и сказал: «Фу, какая гадость! Вы правы!» Так я выпутался из беды».

«Граф Ф. В. Ростопчин был человек замечательный во многих отношениях, — писал Денис Васильевич Давыдов, — переписка его со многими лицами может служить драгоценным материалом для историка. Получив однажды письмо Павла, который приказывал ему объявить великих князей Николая и Михаила Павловичей незаконнорожденными, он между прочим писал ему: «Вы властны приказывать, но я обязан вам сказать, что, если это будет приведено в исполнение, в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щек ваших». Государь приписал на этом письме: «Вы ужасны, но справедливы». Эти любопытные письма были поднесены Николаю Павловичу через графа Бенкендорфа бестолковым и ничтожным сыном графа Федора Васильевича, графом Андреем».

В своем труде «Герцен против самодержавия» Н. Я. Эйдельман сообщает, что В. В. Иванов познакомил его с некоторыми любопытными материалами своего отца Всеволода Иванова, известного нашего писателя, работавшего над пьесой «Двенадцать молодцов из табакерки», действие которой происходило во времена Павла I. Среди этих материалов были «Отрывок из мемуаров декабриста Александра Федоровича фон дер Бриггена» и копия с копии письма Павла I к Ф. В. Ростопчину от 15 апреля 1800 года. «Приводим этот текст, — пишет Эйдельман, — поместив для ясности несколько строк, отсутствующих на листке из архива Всеволода Иванова, но имеющихся в «Историческом сборнике» и «Былом» (они выделены курсивом). «Найдено графом Ростопчиным в своей подмосковной деревне письмо Павла к его отцу, известному Герострату Москвы, в котором Павел пишет, что не признает детей своими. Некоторых, правда, мог, но не всех. Император Павел I прекрасно знал, что его третий сын Николай был прижит Марией Федоровной от гофкурьера Бабкина, на которого был похож как две капли воды. Говорят, что даже Павлом приготовлен был манифест, в котором он хотел объявить Николая незаконным, но предстательством одного из гатчинских фаворитов он оставил. Королева же голландская Анна Павловна была прижита М. Ф. от статс-секретаря Муханова…»»

«Перед этой выдержкой из воспоминаний Бриггена, — продолжает Эйдельман, — тем же неизвестным почерком записан следующий текст: «Копия с копии (подлинник на французском языке сгорел в числе прочих исторических материалов в ризнице Кувинской церкви Коми-Пермяцкого округа в 1918 году). Материалы, по свидетельству товарищей Теплоуховой Н. А. и др., собирались графом С. А. Строгановым в бытность его в Куве и Лологском краю»».

Письмо императора Павла I графу Ростопчину Федору Васильевичу. С.-Петербург, 15 апреля 1800 года — в Москву (перевод с французского):

«Дражайший Федор Васильевич. Граф Алексей Андреевич передал мне составленный Вами прожект изменения пункта 6 Мальтийского регламента: вторая часть изложенного Вами, мне кажется, — ужасное решение вопроса. Сегодня для меня священный день памяти в бозе почившей государыни цесаревны Натальи Алексеевны, чей светлый образ никогда не изгладится из памяти моей до моего смертного часа. Вам, как одному из немногих, которым я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что холодное, официальное отношение ко мне цесаревича Александра меня угнетает. Не внушили ли ему пошлую басню о происхождении его отца мои многочисленные враги. Тем более это грустно, что Александр, Константин и Александра мои кровные дети. Прочие же?… Бог весть! Мудрено, покончив с женщиной все общее в жизни, иметь еще от нее детей. В горячности моей я начертал манифест: «О признании сына моего Николая незаконным», но Безбородко умолил меня не оглашать его. Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг «к дядям», с глаз моих: гоффурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя — завидная судьба! Но Безбородко и Обольянинов правы: ничто нельзя изменить в тайной жизни царей, раз так предопределил Всевышний.

Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди, а от этого становится легче и жить и царствовать. Пребываю к Вам благосклонный Павел».

«Понятно, что приведенный документ, по утверждении неизвестного копииста, является тем самым письмом Павла I к Ростопчину, о котором вспомнил фон Бригген, — пишет Эйдельман. — Однако анализ текста вызывает к нему сильное недоверие. Скорее всего это сочинение, стилизованное «под Павла I» и созданное после 1925 года. Как отмечалось, документ опирается как раз на те строки воспоминаний Бриггена, которые впервые появились в июньском номере «Былого» за указанный год…»

Недоверие к приведенному письму не разрешает, однако, загадку подлинного послания Павла к Ростопчину. Кроме свидетельства Бриггена сведения о том же документе находились в руках Н. К. Шильдера. В его архиве хранится следующая запись некоего Д. Л., родственника Ф. В. Ростопчина (речь идет об изгнании Ростопчина со службы 20 февраля 1801 года): «Ростопчин, человек желчный, был глубоко уязвлен незаслуженною немилостию. Он был искренне предан Павлу и не раз ему оказывал услуги и государственные и семейные. Между последними нужно заметить, что Ростопчин часто умерял порывы Павла в отношении к императрице и императорской фамилии и даже успел однажды отстранить намерение государя разлучиться с супругой и детьми. В то время это ходило как слух, поныне сохранилось о том в императорской фамилии темное, ничем не доказанное и ничем не опровергнутое предание».

«Возможно, письмо Павла Ростопчину вроде того, которое только что приводилось, действительно существовало, — продолжает Эйдельман. — Между прочим, в том же архиве Шильдера имеется запись о холодности Александра I к своему двоюродному брату принцу Евгению Вюртембергскому. «Не к этому ли обстоятельству, — спрашивал Шильдер, — относятся семейные услуги Ростопчина, о которых упомянуто»».

А. Ф. Воейков так характеризует Ф. В. Ростопчина: «Ума острого, памяти удивительной, образованный, словолюбивый, но гибкий царедворец, он раболепствовал, хотя способен был к великим делам…»

«При других обстоятельствах и другой обстановке жизни мы могли бы иметь в Ростопчине писателя замечательного и первостепенного, — писал П. Вяземский. — …Не будь он так страстен, запальчив в мнениях и суждениях своих, он был бы отличный дипломат. Продолжал бы он военную службу, он, без сомнения, внес бы в летописи наши имя храброго, распорядительного, энергичного военачальника».

Как же случилось, что такой человек, безусловно преданный Павлу, попал в опалу и был «изгнан со службы»?

Ростопчин пал жертвой собственной подозрительности и вероломства, способствуя отставке Панина. Опала Панина повлекла за собой и опалу Ростопчина, как говорится, «не рой яму другому — сам в нее попадешь».

Панин в письме к барону Крюденеру от 17 ноября 1800 года так объяснял свою отставку: «Из перлюстрации донесения прусского посла графа Мози к королю Фридриху Вильгельму III узнали, что прусскому дипломату было известно неодобрение Паниным резких мер, принятых Павлом против Англии, и это вызвало раздражение Павла».

Ростопчин ловко использует представившуюся ему возможность нанести удар сопернику — он сообщает Панину о неудовольствии императора в тот момент, когда вице-канцлер собирается на обед с иностранными послами. На вопрос Павла, как воспринял Панин его внушение, Ростопчин ответил, что «Панин весело обедает с послами после объявленного ему царского неудовольствия».

2 ноября на утреннем докладе император спросил фон Палена о Панине. О содержании их беседы и последующих событиях И. М. Муравьев-Апостол так писал Воронцову в Лондон: «Генерал Пален, чьи связи с графом Паниным не остались не замеченными сувереном, вошел в кабинет императора, и первым вопросом его величества было: видел ли Пален Панина и весел ли тот? «Я видел Панина, — отвечал военный губернатор, — но я его не нашел веселым. Ваше величество может быть уверенным, что тому, кто имел несчастье навлечь на себя вашу немилость, не придет в голову веселиться». — «Он римлянин, — сказал император. — Ему все равно».

«Пален пытается, не раскрываясь, защитить союзника. Царь находит три недостатка у Панина: педантичность, систематичность, методичность». Пален: «Не разбираюсь в политике: дело солдата — драться. Но слыхал, что метод и система совсем небесполезны в делах!» Император перебил Палена и спросил, намерен ли Панин теперь давать бал. «Я не знаю, — отвечал губернатор, — но мне кажется, что Панин не мечтает ни танцевать, ни видеть танцующих». «Ему все равно, — воскликнул император, — он римлянин».

Отставка Панина последовала в два приема: 15 ноября было объявлено: «…вице-канцлеру Панину присутствовать в Правительствующем сенате, в иностранной коллегии его заменит С. А. Колычев». А в начале декабря «Панину велено было ехать в деревню».

Павел сначала согласился на просьбу Панина «задержаться здесь в течение трех или четырех месяцев, пока не родит его жена», Софья Панина, однако Ростопчин находит еще какой-то повод для усиления опалы. А. Муравьев-Апостол сообщал Воронцову, что Панин «с отвращением» отнесся к предложению (вероятно, Палена) просить о помощи фаворитку Гагарину.

В конце декабря Н. П. Панин покинул столицу и выехал в свое смоленское имение Дугино. Софье Владимировне Паниной было разрешено поселиться в Петровско-Разумовском, близ Москвы.

Но на этом дело с Паниным не закончилось. Ростопчин не оставляет без внимания опального вице-канцлера и, пользуясь своим положением начальника почт, перлюстрирует его переписку. И вот однажды в руки Ростопчина попадает весьма любопытное послание за подписью «Р», очень похожей на панинскую роспись. В письме была фраза: «Я видел нашего Цинцинната в его поместье» — и говорилось о тетке Панина. Решив, что Панин посетил своего опального приятеля фельдмаршала князя Репнина, а строки письма, посвященные «тетке Панина», являются шифром, Ростопчин докладывает Павлу, что Панин не унимается».

В этот же день генерал-губернатору Салтыкову в Москву отправляется собственноручное уведомление императора: «Открыл я, граф Иван Петрович, переписку гр. Панина, в которой титулует он кн. Репнина Цинцинатусом (знатное лицо, живущее в уединении от суеты. — Авт.), пишет о некоторой мнимой тетке своей (которой у него, однако ж, здесь никакой нет), которая одна только из всех нас на свете душу и сердце только и имеет, и тому подобные глупости. А как из сего я вижу, что он все тот же, то и прошу мне его сократить, отослав подале, да отвечать, чтоб он вперед ни языком, ни пером не врал. Прочтите ему сие и исполните все».

Панина вызвали, но он объявил, что письмо не его. Гнев царя, искусно разжигаемый Ростопчиным, разрастается, и 7 февраля в Москву отправляется фельдъегерь с «собственноручным повелением»: «В улику того и тому, о чем и с кем дело было, посылаю к вам копию с перлюстрированных Панина писем, которыми извольте его уличить. И как я уже дал вам и без того над ним волю, то и поступите уже по заслугам и так, как со лжецом и обманщиком…»

Оказалось, что письмо, наделавшее столько шума, написано было чиновником министерства иностранных дел П. И. Приклонским к Муравьеву-Апостолу — о посещении им Панина в Петровско-Разумовском (Цинцинатуса). Приклонский был близок к Тутолминым (тетке Панина), Орловым и к Муравьеву. Благодаря последнему и Кутайсову, конечно не без участия Палена, об этом становится известно императору. Он приходит в ярость: «Ростопчин чудовище! Он хочет делать из меня орудие своей личной мести, ну так я же и постараюсь, чтобы она обрушилась на нем самом!»

За клевету следует расплата — Ростопчин был отстранен и выслан в свое подмосковное имение Вороново. В официальном сообщении от 20 февраля было сказано: «Ростопчин по прошению уволен от всех дел, причем кн. Куракину повелено вступить опять в должность по званию вице-канцлера, сверх того генералу от кавалерии фон дер Палену присутствовать в коллегии иностранных дел с сохранением должности санкт-петербургского военного губернатора и начальствовать над почтовой частью». 16 февраля Панину разрешается въезд в обе столицы. Ростопчин проиграл себя и своего императора — последнее серьезное препятствие на пути заговора было разрушено.

«Пален коварно подготовлял гибель императора, — писала осведомленная В. Н. Головина, — надеясь удалить Ростопчина, представлявшего серьезное препятствие для жестокого преступления, задуманного им, он решился сам сделать последнюю попытку, чтобы вооружить императора против Ростопчина».

К руководству заговором приходит всесильный Пален, готовый на все ради достижения поставленных целей. Перед отъездом Ростопчин пытается получить аудиенцию, но раздраженный Павел его не принял. Тогда Ростопчин пишет отчаянное письмо Кочубею в надежде, что оно попадет к Александру: «Составилось общество великих интриганов во главе Палена, которые желают прежде всего разделить мои должности, как ризы Христовы, и имеют в виду остаться в огромных барышах, устроив английские дела. Они видят во мне помеху».

Но Александр не внял предупреждению — несколько дней назад он уже дал согласие на регентство под честное слово Палена, что жизнь его отца будет сохранена.

 

Глава четырнадцатая

Сын

Его рано оторвали от матери — любвеобильная бабка не чаяла в нем души, обнаружив незаурядный педагогический талант и нежное сердце — свидетельства поздней материнской любви.

Она отдавала любимцу массу свободного времени и энергии. «С первых же дней жизни Александра мы видим его в обстановке, вполне отвечающей требованиям разумной общей и детской гигиены с замечательно вдумчивым взглядом на задачи физического и нравственного воспитания и с таким твердым, неуклонным и уверенным применением этих взглядов, что можно подумать, будто Екатерина весь свой век занималась воспитанием детей», — писал В. Ключевский.

Составленные ею правила регламентировали умственное и нравственное воспитание, одежду и питание внука. «Азбука бабушки», составленная из 211 нравоучительных эпизодов из русской и мировой истории, должна была пробудить в нем высокие устремления и чувства.

Когда внуки подросли (через два года та же участь постигла и Константина), встал вопрос о воспитателях. Первым из них стал швейцарец полковник Лагарп, рекомендованный Екатерине философом Гриммом. Республиканец, поклонник новых идей, он и в жизни был человеком справедливым и неподкупным. Впоследствии Александр неоднократно подчеркивал, что всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.

«Он начал читать с великими князьями латинских и греческих классиков: Демосфена, Плутарха, Тацита; английских и французских историков, философов и публицистов: Локка, Гиббона, Руссо, Мабли и т. д. Во всем, что он говорил и читал своим питомцам, шла речь о могуществе разума, о человеческом благе, о договорном происхождении государства, о равенстве людей, о справедливости, больше и настойчивее всего о свободе человека, о нелепости и вреде деспотизма… Но главное — высокие нравственные качества самого учителя действовали на Александра не менее сильно, чем те знания, которые передавал он своему воспитаннику в течение одиннадцати лет».

Учителем русского языка, истории и нравственной философии был выбран Михаил Никитич Муравьев, весьма образованный и уважаемый человек, неплохой писатель и член многих академий. Его сыновья Матвей, Сергей и Ипполит станут декабристами, а он — товарищем министра просвещения и попечителем Московского университета. «С характером благородным и возвышенным, он сочетал любовь к изящной словесности» и немало содействовал Карамзину в написании «Истории государства Российского».

Математику преподавал известный математик Массон, а географию — знаменитый натуралист и путешественник Лаплас. Общий надзор по воспитанию был поручен Н. И. Салтыкову, одному из вельмож екатерининской школы, который «знал твердо только одно — как жить при дворе, делал, что скажет жена, и подписывал, что подаст секретарь».

«Александра учили, как чувствовать и как держать себя, и не учили, как мыслить и как действовать; ему не задавали ни житейских, ни научных вопросов, которые он разрешил бы сам, ошибаясь и поправляясь; ему на все давали готовые ответы, политические и нравственные догматы…»

Ему не исполнилось и 16 лет, когда Екатерина, твердо решившая отстранить сына от престола, женила Александра на баденской принцессе Елизавете Алексеевне. А женитьба, как повелось, конец учению. «С тех пор всякие систематические занятия прекратились, — пишет А. Чарторыйский, — никто даже не советовал ему заняться чем-нибудь. Александр, будучи великим князем, не прочел до конца ни одной серьезной поучительной книги». Теперь его окружают «либо глупцы, либо вертопрахи, либо молодые люди, о которых и сказать нечего».

С грузом античного образования и новейших идей Александр вступает в жизнь. «Она его встретила не то чтоб сурово, а как-то двусмысленно. Бабушкин внук, он был вместе с тем сыном своего отца и встал в очень неловкое положение между отцом и бабушкой». То были два двора, два мира. В Гатчине Александр слушал воинские команды, суровые слова, а вечером, вернувшись в Петербург, попадал в салон императрицы. «Вращаясь между двумя столь непохожими дворами, Александр должен был жить на два ума, держать две парадные физиономии, кроме ежедневной домашней… Какая школа для выработки натянутости, осторожности, скрытности, неискренности, и как она мало была похожа на аудитории Лагарпа и Муравьева!..» Такие условия не могли выработать открытого характера. Его обвиняли в двоедушии, притворстве, в наклонности казаться, а не быть. Несправедливо. «Александр не имел нужды притворно казаться тем, чем хотел быть, он только не хотел показаться тем, чем он был на самом деле», — считает В. О. Ключевский.

«Природа одарила его добрым сердцем, светлым умом, но не дала ему самостоятельности характера, и слабость эта, по странному противоречию превращалась в упрямство. Он был добр, но при этом злопамятен; он не казнил людей, а преследовал их медленно со всеми наружными знаками благоговения и милости; о нем говорили, что он употреблял кнут на вате. Скрытность и притворство внушены были ему — и кем? — воспитателем его Лагарпом, образом жизни и Екатериной II» — так писал об Александре I В. Греч.

Двусмысленность его положения усугублялась еще и желанием бабки отстранить сына от престола. И хотя Александр категорически отказался посягнуть на права отца, отношения их были полны недоверия: «Они оба были не правы, и оба не виноваты».

Со смертью Екатерины кончилась эта двусмысленная жизнь, она заполнилась однообразными, но очень суровыми тревогами. Александр назначается военным губернатором и шефом Семеновского полка. К отцу он испытывает чувство симпатии и уважения, особенно в первые дни, когда подул ветер перемен. Но и побаивается его, опасаясь всякого рода упущений среди многих дел, ему поручаемых. Это держит его в постоянном напряжении и даже в страхе что-то сделать не так и вызвать недовольство раздраженного и требовательного отца.

«Александр, — пишет Саблуков, — будучи близорук и туг на ухо, тем более опасался сделать ошибку и не спал из-за этого ночей. Оба великих князя ужасно боялись отца и, если казался сколько-нибудь сердитым последний, бледнели, как мертвецы, и дрожали, как осиновые листья».

В. О. Ключевский: «Он не вынес ни привычки, ни любви к процессу труда, отсюда идиллический взгляд на ход людских дел… Он не знал ни степени опасности врагов, ни степени силы препятствий; его первые попытки обыкновенно охлаждались, неудачи вызывали досаду, но досаду не на себя, а на жизнь и людей. Нерешительность, происходившая от испуга перед препятствиями, сопровождалась унынием, наклонностью опускать руки, легкою утомляемостью… 18 лет от роду великий князь уже чувствовал себя усталым и мечтал о том, как бы впоследствии, отрекшись от престола, поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека в обществе друзей и в изучении природы. Досада, неудачи, преждевременное утомление вызывали раздражение, и Александр чем дальше, тем нетерпеливее относился к своим неудачам и к возражениям, какие он встречал в своих сотрудниках. Это все вытекало из коренного недостатка, я не скажу природы, а его характера, т. е. того, что сделало воспитание. Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли — все это соединилось в то настроение, в какое попал Александр с 1815 года и которое около того же времени получило название разочарование; проще говоря, это — нравственное уныние… Он не столько любил людей, сколько старался, чтобы они его любили; больше расположен осыпать милостями, чем награждать по заслугам».

Под влиянием Лагарпа в новых идей у Александра рано сложился политический идеал; он высказывал его в беседах с редкими людьми, к которым относился откровенно. К их числу принадлежал молодой образованный поляк князь Адам Чарторыйский, приставленный к нему матерью. Горячий патриот своей многострадальной родины, он был в восторге от великого князя. «Александр, встретив в окружающем обществе единственного человека, перед которым он мог открыться, кажется, старался вынести из души все, что там лежало. Он открыто признавался, что ненавидит деспотизм, в каких бы формах он ни проявлялся, и следил с живым участием за ходом Французской революции и желал ей всякого успеха; он высказывал также, что считал наследственную власть нелепым учреждением, что выбор лица, носителя верховной власти, должен принадлежать не рождению, а голосу нации, которая всегда выберет лучшего правителя…», — писал В. Ключевский. «Он сказал мне, — вспоминал Чарторыйский, — что нисколько не разделяет воззрений и правил кабинета и двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки, что все желания его были за Польшу и за успехи ее славной борьбы, что он оплакивал ее падение… Говорил он и о Костюшко, которого называл великим человеком по своим добродетелям и потому, что защищал дело правды и человечества…»

В мае 1796 года Александр признавался своему другу Кочубею: «Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места… Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом… В наших делах царит неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон, все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил человека не только одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно…»

Он легко подпадает под влияние чужой воли и своих эмоций; в его уме «создавалась тяжелая коллизия между его идеями-эмоциями и представлениями об укоренившихся злоупотреблениях».

Александра окружают пылкие молодые люди, воспитанные на тех же идеях равенства и уважения личности. Они мечтают о создании общества, основанного на законах, в котором нет «простора для прихотей и самовластья». Иногда в шутку Александр называет их «комитетом общественного спасения».

Павел Александрович Строганов, единственный сын богатейшего вельможи, был воспитан членом Конвента, известным математиком якобинцем Роммом. Путешествуя по Европе с семнадцатилетним воспитанником, Ромм вступает в якобинский клуб, а его питомец, следуя примеру наставника, становится библиотекарем этого клуба и участвует в его заседаниях. Став членом Конвента, а затем и его председателем, Ромм гибнет на эшафоте, а юный вольнодумец по требованию императрицы возвращается в Россию и ссылается в одну из деревень.

Вернувшись из ссылки, Строганов через Чарторыйского знакомится с наследником, которого считает человеком с благими намерениями, но со слабым характером. Сам Строганов, заимствовавший от наставника «замечательную точность мысли и привычку с полной определенностью формулировать свои настроения и взгляды», отличается наиболее стойкими и последовательными демократическими взглядами среди молодых сотрудников Александра. Николай Николаевич Новосильцев, его двоюродный брат, «обладал тонким умом, имел большие литературные способности и излагал свои мысли блестящим слогом». Он был старше Строганова и значительно старше Александра, а «поэтому менее пылок и более осторожен».

Граф Виктор Павлович Кочубей — образованнейший человек того времени. Долгое время он прожил в Англии, где получил блестящее образование; благодаря своим способностям в 24 года Кочубей назначается послом в Турцию. Сторонник внутренних преобразований, уже будучи вице-канцлером, получает отставку и уезжает за границу.

Князь Адам Чарторыйский был «человеком выдающегося ума и дарований». Пылкий патриот своей родины, он увлекается идеями французской революции, но его помыслы направлены на создание независимой и сильной Польши. «Тонкий политик, тонкий наблюдатель», сумевший лучше других понять характер Александра, Чарторыйский не скрывает от него своих намерений. В 1802 году назначенный товарищем министра иностранных дел, он прямо заявил государю: «Как поляк и польский патриот в случае столкновения интересов русских и польских, я всегда буду на стороне последних».

Александр и его пылкие друзья полны планов по преобразованию России, но им не суждено было сбыться — на их пути встали трагические события 11 марта. Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли приводят Александра к «состоянию нравственного уныния».

«И по мере того, как проходила молодость и уносила с собой одну иллюзию за другой, все труднее и труднее становилось выносить хроническую боль застарелой раны… Она положила свою печать на характер и душевный настрой императора. И хотя идейные впечатления, заложенные Лагарпом, не исчезли из его души, влияние событий 11 марта оказалось сильнее идейных мечтаний юности… В течение всего царствования в душе Александра происходила борьба этих влияний: идейных впечатлений воспитания и юности и впечатлений, которые породила в нем роковая ночь 11 марта. В этой борьбе и заключается трагизм судьбы Александра: здесь лежит и ключ к разгадке его личности, к объяснению многих противоречий в жизни и деятельности этого императора».

Более шести месяцев потребовалось заговорщикам, чтобы получить согласие Александра на регентство. «Великий князь, подвергавшийся оскорблениям отца и постоянно, подобно прочим, находившийся в страхе, сначала ничего и слышать не хотел ни о чем подобном и отвечал отрицательно, хотя и не столь решительно, чтобы раз и навсегда прекратить разговоры на эту тему; и так как Александр весьма скоро сознал необходимость перемены, то можно было рассчитывать и на его окончательное согласие», — писал Т. Бернгарди.

«Он знал и не хотел знать», — скажет Пален. «Я обязан в интересах правды сказать, — говорил он Ланжерону, — что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово… Я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернию»… Потом Пален добавил, что, «когда великий князь потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но не был настолько лишен смысла, чтобы внутренно взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную». Оказывается, он клялся только на словах, оставаясь свободным от своих обязательств!

— Знал ли ты? — на следующий день спросила его мать.

— Нет! — ответил он.

Бросившись к шведскому послу, он воскликнул:

— Я несчастнейший человек на земле!

— Вы должны им быть, — последовал ответ.

«Александр не имел мужества сам участвовать в заговоре и тем спасти отца», — скажет немецкий историк Т. Шиманн.

В первые дни Александр был так потрясен случившимся, что многие опасались за его рассудок. «Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство; в таком состоянии находился в течение многих дней, не допуская к себе почти никого», — пишет Чарторыйский. В ответ на его призывы «сохранять бодрость и о лежащих на нем обязанностях, Александр с горечью отвечал:

— Нет, все, о чем вы говорите, для меня невозможно, я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».

«Ужасное сознание участия его в замыслах, имевших такой неожиданный для него, терзательный исход, не изгладилось из его памяти и совести до конца его жизни, не могло быть заглушено ни громом славы, ни рукоплесканиями Европы своему освободителю… Смерть Павла отравила всю жизнь Александра: тень отца, в смерти которого он был невиновен, преследовала его повсюду. Малейший намек на нее выводил его из себя. За такой намек Наполеон поплатился ему троном и жизнью… Ни труды государственные, ни военные подвиги, ни самая блистательная слава не могли изгладить в памяти Александра воспоминаний о 12 марта 1801 года», — писал Н. Греч.

 

Глава пятнадцатая

Фон Пален действует

Получив согласие наследника, Пален начинает действовать.

1 ноября 1800 года вышел указ, в котором говорилось: «Всем выбывшим из службы воинской в отставку или исключенным, кроме тех, которые по сентенциям военного суда выбыли, паки вступать в оную с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления императору». В этот же день царская милость была распространена и на статских чиновников. В столицу потянулись толпы обиженных и уволенных — весть об указе быстро распространилась в дальних краях. «Можно представить, — писал современник, — какая явилась толпа этих несчастных. Первые были приняты на службу без разбора, но вскоре число их возросло до такой степени, что Павел не знал, что с ними делать. Тем, кому не нашлось места, оседали в столице, надеясь на лучшие времена, или возвращались назад, обиженные вдвойне, потеряв немалые суммы на проезд».

Рассказывая Ланжерону о своей «дьявольской проделке», автор указа Пален был предельно откровенен: «Я обеспечил себе два важных пункта: 1) заполучил Беннигсена и Зубовых, необходимых мне, и 2) еще усилил общее ожесточение против императора. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих, он перестал принимать их, затем стал просто гнать и тем нажил себе непримиримых врагов в лице этих несчастных, снова лишенных всякой надежды и осужденных умирать с голоду у ворот Петербурга». «Какая адская махинация», — комментирует Ланжерон свою собственную запись.

Трудно, казалось бы, обмануть такого человека, как Павел. Нет, легко, потому что как истинному рыцарю свойственны были ему и детская доверчивость, простодушие детское.

Правда и то, что Павлу Петровичу предсказали, что если он первые четыре года своего царствования проведет счастливо, то ему больше нечего будет опасаться и остальная жизнь его будет увенчана славой и счастьем.

«Он так твердо поверил этому предсказанию, — пишет современник, — что по прошествии этого срока издал указ, в котором благодарил своих добрых подданных за проявленную ими верность, и, чтобы доказать свою благодарность, объявил помилование всем».

Приятель фон Палена 55-летний генерал Беннигсен, уроженец Ганновера, подозреваемый в проанглийских настроениях, был уволен в отставку и проживал безвыездно в своем литовском имении. Он опасался появляться в обеих столицах, чтобы не оказаться в местах более отдаленных. Зная решительность и смелость генерала, Пален намечает его на главную роль. «Длинным Кассиусом» назовет Беннигсена великий Гёте. «Граф Беннигсен, — пишет княгиня Ливен, — был длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя командора из Дон-Жуана».

Пален пригласил Беннигсена приехать в Петербург, но он отказался, и тогда, сославшись на указ, Пален начал бомбардировать письмами упрямого ганноверца. С большой неохотой собрался тот в столицу, еще не догадываясь о предназначавшейся ему роли. «Я приехал в Петербург, и сначала Павел принял меня очень хорошо, — вспоминает Беннигсен, — затем проявил холодность и перестал замечать. Я отправился к Палену и сказал ему, что хочу скорее уехать, случилось то, что я и предвидел. Пален потребовал, чтобы я потерпел некоторое время…»

Братья же Зубовы, сославшись на указ, в числе первых просились на «верноподданническую службу». И Павел, забыв старые обиды, простил их. Платон Зубов назначается директором 1-го кадетского корпуса, Николай — шефом Сумского гусарского полка, Валериан — директором 2-го кадетского корпуса. Датский посол Розенкранц писал в Копенгаген: «Князь Платон встречен государем хорошо, Николая Зубова постоянно приглашают во дворец — государь расположен к нему». Павел расположен к человеку, который первый сообщил ему об апоплексическом ударе Екатерины II и первым нанесет удар в роковую ночь.

Комментируя стремление фон Палена заполучить братьев Зубовых, Ланжерон замечает: «Насчет Беннигсена и Валериана Зубова Пален прав, Николай же был бык, который мог быть отважным в пьяном виде, но не иначе, а Платон Зубов был самым трусливым и низким из людей».

Заполучив Зубовых и Беннигсена, Пален сумел привлечь на свою сторону и любимца императора графа Кутайсова, бывшего его камердинера. Этот турчонок мальчиком был взят в плен в сражении под Анапой и с малых лет воспитывался при дворе великого князя. Теперь, когда Кутайсов достиг высокого положения, Платон Зубов сватается к его дочери. Безродному отцу лестно породниться с такой знатной фамилией, и он попадает под влияние заговорщиков.

В декабре началась вербовка гвардейских офицеров — выбирали наиболее обиженных и озлобленных. Обеды и пирушки идут чередой, благо был повод — прибытие шведского короля. Прощупывая тех, кто «молчит и действует», Пален готовит недовольных для исполнения замысла. Полковник конной гвардии Саблуков рассказывает: «Зимой 1800 года… мы слышали, что у некоторых генералов — Талызина, двух Ушаковых, Депрерадовича и других — бывают частые интимные сборища, устраиваются пирушки для избранного круга, которые длятся за полночь, и что бывший полковник Хитрово, прекрасный и умный человек, но настоящий распутник, близкий к Константину, также устраивает маленькие «рауты» близ самого Михайловского замка. Все эти новости… показывают нам, что в Петербурге происходит что-то необыкновенное, тем более что патрули и рунды около Михайловского замка всегда были наготове».

Николай Андреевич Саблуков — одна из наиболее ярких личностей в русской истории. Выросший в богатой и знатной семье, получив блестящее европейское образование, он отличался благородством и высочайшими понятиями о чести. Чувство чести было опорой его жизни.

Саблуков был одним из редких людей, способных преодолеть обиду, пристрастия, симпатии и антипатии, оставаясь скромным человеком — благодарным слушателем и столь же благодарным наблюдателем. Он сумел разглядеть в Павле I много хорошего, как бы задушенного злым. Зная обстоятельства его жизни, сформировавшие дурные наклонности, Саблуков относился к Павлу с участием и беспристрастностью, охраняя свою честь и верность присяге. И грозный император, также человек чести, обладавший высокими нравственными качествами, оценил «неподкупную верность порядочного человека» — в 1799 году 23-летний подпоручик производится в полковники конногвардейского полка.

После переворота 11 марта перед генерал-майором Саблуковым открывается блестящая карьера, но, потрясенный увиденным, не желая иметь ничего общего с людьми, запятнанными кровью императора, он подает в отставку и уезжает в Англию.

В 1806 году он возвращается в Россию, служит три года по морскому ведомству и вновь уезжает в Англию, где нашел вторую родину. Узнав о нашествии Наполеона, Саблуков спешит в Россию и, «защитив отечество», возвращается в Лондон. Замечательный человек и патриот скончался в 1848 году, а в 1865 году увидели свет в английском журнале его интереснейшие записки — объективное свидетельство прошлого, показания очевидца многих исторических событий. Написанные живо, литературным языком, человеком просвещенным и гуманным, записки отличаются благородной прямотой и искренностью.

«При описании этих событий мною руководит искреннее желание сказать правду, одну только правду, — писал Николай Андреевич. — Тем не менее я буду просить читателя строго различать то, что я лично видел и слышал, от тех фактов, которые мне были сообщены другими лицами и о которых я по необходимости должен упоминать для полноты рассказа…

Я сам был очевидцем главнейших событий, происходивших в царствование императора Павла I. Во все это время я состоял при дворе этого государя и имел полную возможность узнать все, что там происходит, не говоря уже о том, что я лично был знаком с самим императором и со всеми членами императорского дома, равно как и со всеми влиятельными личностями того времени. Все это, вместе взятое, и побудило меня записать все то, что я помню о событиях этой знаменательной эпохи, в надежде, что таким образом, быть может, прольется новый свет на характер Павла I, человека, во всяком случае, незаурядного».

Догадываясь о существовании заговора, Саблуков решил обратиться за советом к своему другу, известному художнику, философу и поэту итальянцу Сальваторе Тончи. «Он сразу же разрешил мое недоумение, — пишет Саблуков, — сказав следующее: «Будь верен своему государю и действуй твердо и добросовестно; но так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с какими бы то ни было секретными предложениями…» Я всеми силами старался следовать этому совету, и благодаря ему мне удалось остаться в стороне от ужасных событий».

Решив проверить свои подозрения, Саблуков на одном из обедов у Палена резко выразился об императоре. «Граф посмотрел мне пристально в глаза, — пишет он, — и сказал: «…тот, кто болтает, и смельчак, кто действует»».

Впоследствии Пален позаботился о том, чтобы полковник Саблуков в решающую минуту был удален из дворца.

— Я вас боялся больше, чем целого гарнизона, — сказал он Саблукову на следующий после переворота день.

— И вы были правы, — ответил тот.

В конце ноября, когда Панин был уже отставлен, а Зубовы еще не прибыли, произошло событие, которое чуть было не перечеркнуло все планы заговорщиков. Заболел командующий флотом Кушелев, и докладчиком по морским делам стал адмирал де Рибас, один из первых заговорщиков: «Ловкость докладчика, его уверенность в счастливом исходе войны с Англией и сделанные им предположения об обороне Кронштадта очень понравились Павлу; и он тотчас же начал оказывать ему благоволение; говорили, что коварный Рибас, польщенный этим, думал уже открыть императору планы заговорщиков», — свидетельствует Е. С. Шумигорский.

Но буквально через несколько дней, 2 декабря, де Рибас неожиданно скончался на пятидесятом году жизни. «Есть известие, — сообщает Шумигорский, — что Рибасу было подано «по ошибке» вредное лекарство и Пален неотлучно находился при умирающем, чтобы не дать ему проговориться даже на исповеди».

Добившись согласия Александра, фон Пален, поистине великий мастер интриг, действует решительно и умело. Он знает каждый шаг императора, и ему удается внушить Павлу недоверие к сыновьям и к императрице. Вместе с тем новоявленный Яго угрожает сыну ссылкой, а императрице — заточением в монастырь.

«…Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него, — пишет Чарторыйский. — Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам». Фон Палену удается привлечь на свою сторону командира Семеновского полка Л. И. Депрерадовича и шефа кавалергардского полка Ф. П. Уварова, любимца Павла, сделавшего ставку на его сына.

Полным ходом идет вербовка гвардейских офицеров. Правда, они не посвящены в тайну заговора, их отбирают по степени недовольства императором и верности наследнику. День переворота еще не назначен — необходимо завербовать достаточное количество преданных исполнителей и получить окончательное согласие Александра. Но для себя Пален уже наметил срок — конец марта!

26 февраля «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили о двух отъездах. Один — свершившийся графа Ростопчина, другой — предстоящий «действительной камергерши Ольги Александровы Жеребцовой с дочерью и племянницей в Берлин».

Родная сестра Платона Зубова едет за границу, чтобы подготовить прибежище для братьев в случае провала. Из Берлина Жеребцова намеревалась выехать в Лондон для встречи с сэром Уитвортом.

«Госпожа Жеребцова предсказала печальное событие 11-го марта в Берлине, за несколько дней до смерти императора, и, как только узнала о совершившемся факте, отправилась тотчас в Англию навестить своего старого друга лорда Уитворта», — пишет Н. Саблуков.

Историк Е. С. Шумигорский: «В Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успеху заговора деньгами». Ссылаясь на свидетельство князя Лопухина, сестра которого была замужем за сыном Жеребцовой, Шумигорский пишет, что она, прибыв в Лондон, получила там два миллиона рублей для раздачи заговорщикам, но присвоила их себе. «Спрашивается, — восклицает историк, — какие же суммы были переведены в Россию ранее?»

«…Как ни старались скрыть все нити заговора, но генерал-прокурор Обольянинов, по-видимому, заподозрил что-то, — рассказывал фон Пален своему земляку барону Гейкингу. — Он косвенным путем уведомил государя, который заговорил об этом со своим любимцем Кутайсовым, но последний уверял, что это просто коварный донос, пущенный кем-нибудь, чтобы выслужиться».

Подозрения Павла падают на императрицу и старших сыновей. Пален, не спускавший глаз с императора, всячески подогревает и поддерживает эти подозрения.

Боясь быть отравленным, Павел заменяет кухарку, усиливает охрану и почти никого не принимает. «Государь уже редко проходил в церковь через наружные комнаты, — писал И. Дмитриев. — Строгость полиции была удвоена».

В эти дни А. Кочубей жаловался графу Воронцову: «Страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей собственной тени. Все дрожат. Доносы дело обычное: верны они или не верны, но верят всему. Всеми овладела глубокая тоска. Люди уже не знают, что такое удовольствие… Стараются открыть заговор, которого не существует… Не знаю, к чему это приведет».

Стравливая охотников и жертву, фон Пален искусно управляет слухами. Тревожная, беспокойная обстановка способствует успеху заговорщиков, и это прекрасно понимает «лифляндский визирь», который держит в своих руках все нити заговора.

Заговорщики забрали в свои руки такую власть, что могли запугать всех, кто с ними был несогласен. По столице распространяются ложные слухи и анекдоты, дискредитирующие императора, — насколько они были сильны, можно судить по их долгой жизни. Особенно широко пользовались тем, что, выполняя приказы императора, доводили их до абсурда и тем самым как бы подтверждали распускаемые ими же слухи о том, что «император поврежден».

«Любопытно отметить, что самое спокойное время в столице было в сентябре и октябре 1800 года, когда граф Пален был назначен командовать армией на русской границе, а должность петербургского военного губернатора исполнял генерал Свечин. Именем государя правил фон Пален, поставивший своей целью усилить общее ожесточение против императора», — делает вывод хорошо осведомленный современник.

И вдруг 5 марта он попадает в немилость. «Вторник, 5 марта. Граф Пален отстранен от двора, жена его также отослана со своим экипажем обратно», — записал в дневнике Гёте.

Очевидец событий, Коцебу: «Павел рассердился и не только дал почувствовать графу Палену свое неудовольствие, но даже оскорбил его в том, что было ему всего дороже: когда супруга графа, первая статс-дама, приехала ко двору, ей только тут объявлено было, что она должна вернуться домой и более не являться».

Головина вспомнит, что «6 марта Беннигсен пришел утром к мужу, чтобы переговорить с ним о важном деле». Разговор не состоялся, но Головина была уверена, что Беннигсен мог бы открыть заговор.

Не исключено, что, узнав о немилости, постигшей Палена, Беннигсен приходил к Головину, чтобы прозондировать почву и, может быть, подобру-поздорову уехать из города, где он «без толку сидел уже два месяца».

По городу поползли слухи. Говорили об изменениях в императорской фамилии, о массовых арестах офицеров.

Приезд в Петербург тринадцатилетнего племянника Марии Федоровны принца Евгения Вюртембергского неожиданно был отмечен пышной и торжественной встречей. Удивленная этим тетушка была явно смущена, но предупредила племянника, что «здесь не Карлсруэ и следует помалкивать».

Удивлен был и воспитатель принца генерал Дибич, которому император сказал, что он «сделает для принца нечто такое, что всем-всем заткнет рот и утрет носы». Видимо, он уже принял какое-то решение — 8 марта Павел говорит Кутайсову: «Подожди еще пять дней, и ты увидишь великие дела».

Только в 1811 году, посетив Россию, Евгений Вюртембергский узнал, что Павел I прочил его в мужья своей дочери Екатерине.

«…Меня заверили, — вспоминал принц, — будто Павел I предназначал меня в мужья своей дочери великой княжны Екатерины и с этим связывал определенные намерения. Все эти утверждения, впрочем, не основываются ни на каком письменном документе, и обо всем судили понаслышке».

«Определенные намерения» состояли в том, что император хотел назначить принца наследником российского престола!

 

Глава шестнадцатая

В Михайловский замок

Начало нового века было торжественно отмечено в обеих столицах. Ушел в прошлое век Просвещения, век трех революций — промышленной в Англии, политической в Северной Америке, социальной во Франции. «Столетьем безумным и мудрым» назвал его Радищев.

Это был «блестящий век, покрывший Россию бессмертной славой, время героев и героических дел, эпоха широкого небывалого размаха русских сил, изумившего и напугавшего вселенную».

И в новый век Россия вступала могучей мировой державой, поборницей мира и справедливости!

Павел был весел. Он с юмором писал 7 января московскому генерал-губернатору Салтыкову о своей предполагаемой поездке в Москву. Его хорошее настроение поддерживалось и скорым переездом в только что отстроенный Михайловский дворец.

Павел не любил Зимний дворец. «Здесь витает женский дух», — часто говорил он. Нет, не такой должна быть резиденция российского императора!

26 февраля 1797 года на месте старого летнего дворца Елизаветы Петровны, построенного великим Растрелли, состоялась закладка нового дворца. «Здесь я родился, здесь хочу и умереть», — говорил Павел, не предполагая, как близок он к исполнению его желания.

Интересна история создания этого дворца, названного Михайловским, — его освящение состоялось в день архистратига Михаила 8 ноября 1800 года.

Во время своего длительного зарубежного путешествия в 1781–1782 годах наследник в Варшаве познакомился с графом Потоцким, который рекомендовал ему архитектора для работ в Павловске, летней резиденции великого князя. Так, в начале 1784 года итальянец Винченцо Бренна оказался в России. Он перестраивает и отделывает Павловский дворец, создает знаменитый ансамбль Павловского парка и приступает к работам в Гатчине. В этот период Бренна и дает уроки архитектуры наследнику престола, который оказался способным учеником. Павел с помощью Бренны разработал проект перестройки и расширения Гатчинского дворца, построенного архитектором Ринальди, а также строительства нового, вместе с перепланировкой парка и близлежащей территории. Чертежи, переплетенные в альбомы, хранились в этом дворце. Там в 1930-х годах изучал их академик Н. Е. Лансере. На одном из планов, который зодчий Н. Е. Лансере обоснованно считал совместной работой Павла и Бренны, на оси дворца был намечен план здания с восьмигранным двором и полукруглыми выступами. По сторонам нового здания были обозначены рвы и канавы, наполненные водой.

«Нет сомнений, — писал Лансере, — что это первая мысль Павла и Бренны, возникшая еще до перестройки обоих старых каре». Но самое любопытное здесь то, что проект неизвестного дворцового здания уже несет в себе черты будущего Михайловского замка. Общее композиционное решение и даже отдельные детали проекта, положенного затем в основу Михайловского замка, были продуманы авторами в Гатчине задолго до начала строительства замка. Именно поэтому, по выражению Лансере, «так умопомрачительно быстро» Бренна смог представить проект замка-дворца.

«В собрании Научно-исследовательского музея Академии художеств СССР, — пишет В. К. Шуйский, — хранится альбом чертежей Павла. Он состоит из выполненных им в 1799 году планов, фасадов и разреза дома А. Б. Куракина для одного из его имений. Для нас эта работа интересна тем, что в ней проглядывают некоторые черты будущего Михайловского замка. Дом Куракина, как и Михайловский замок, имеет центрическую в плане композицию, в основе которой квадрат с западающими закругленными углами. Он также имеет три этажа на подвалах, пропорции окон всех этажей в проектах совпадают, рисунок окон наличников также. Над профилированным карнизом проходит такой же глухой парапет».

Строительство нового царского дворца в Петербурге было поручено архитектору Баженову, однако перед отъездом на коронацию в Москву в 1797 году Павел перепоручает его архитектору Бренне. «О первоначальном плане Михайловского замка, — пишет Шуйский, — дают представления карандашные наброски Павла, хранившиеся когда-то в бумагах Марии Федоровны и обнаруженные ленинградским искусствоведом и историком архитектуры Б. Л. Васильевым еще в 1930-х годах.

Павел отталкивался от распространенной в европейских странах, в частности в Германии, схемы построения прямоугольного в плане замка с прямоугольным же внутренним двором и круглыми угловыми башнями. Планы такого замка были обнаружены среди собственноручных чертежей Павла…

Можно предположить, что близкий по своему характеру к проектному заданию, но далекий от совершенства эскизный проект Павла вызвал ряд серьезных замечаний причастного к строительству Баженова. Это, вероятно, и послужило причиной отстранения его от должности уже через три месяца. Возможно, были и другие причины. Таким образом, в дальнейшем Баженов никакого участия в строительстве Михайловского замка не принимал».

Бренна переработал эскизный проект Павла, сохранив его основной замысел.

Строительство дворца велось невиданными темпами, день и ночь при свете фонарей и факелов. Уже в том же году дворец был подведен под крышу и его покрыли временной кровлей, чтобы защитить от снега и дождя. В следующем году приступили к внутренним и отделочным работам. 8 ноября 1800 года, в день архистратига Михаила, состоялось освящение дворца. Торжественное шествие из Зимнего дворца началось около 10 часов при громе пушек, мимо войск, построенных в почетном карауле. В этот день «дворец был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом убранства вновь созданных чертогов». Стены и перекрытия еще не успели просохнуть и, по свидетельству очевидцев, в помещениях замка «стоял такой густой туман, что, несмотря на тысячи восковых свечей, едва мерцавших сквозь мглу, всюду господствовала темнота». Многочисленные гости едва различали нежный бархат и обивку стен, расписанные выдающимися мастерами плафоны.

В честь этого события Бренна получает чин действительного тайного советника, а 4054 человека рабочих, «находившихся при строении», по рублю. Впервые за столь короткий срок был создан целый ансамбль, в центре которого находился великолепный замок-дворец в готическом стиле, окруженный водой и подъемными мостами.

«Планировочное решение Михайловского замка являет собой пример высокого мастерства компоновки самых различных по конфигурации помещений. В помещения замка со стороны подъездного парадного двора вели четыре каменные лестницы: слева — парадная с широкими маршами, следующая — в церковь, третья — в кордегардию и четвертая — в жилые покои. К настоящему времени удалось впервые атрибутировать назначение некоторых помещений замка. В первом этаже разместились наследник престола Александр с женой, в юго-западной части — будущий Николай I, в юго-восточной со стороны Фонтанки — обер-шталмейстер И. П. Кутайсов, со стороны плац-парадного двора — обергофмаршал А. Л. Нарышкин, а всю северо-западную часть заняли апартаменты самого Павла I».

На второй этаж вела парадная лестница с гранитными ступенями и ограждающими балюстрадами из серого сибирского мрамора, стены также были облицованы «мраморами разных сортов». На верхней площадке лестницы всегда стояли на часах два гренадера, а в примыкавших к ней овальных вестибюлях располагались гвардейцы, охранявшие входы в парадные апартаменты. На мужской половине их открывал Белый, или Воскресенский, зал, за которым поражал своим великолепием Большой тронный зал: «Его стены были затянуты темно-зеленым, затканным золотом бархатом в обрамлении золоченой резьбы. На темно-зеленом фоне выделялся трон под балдахином, обитый пунцовым бархатом с золотым шитьем. В нишах над дверьми помещались беломраморные бюсты римских императоров, над ними возвышались аллегорические фигуры Правосудия, Мира, Победы и Славы. По периметру зала размещались гербы всех 66 областей, подвластных российскому скипетру. С украшенного живописью плафона свешивалась огромная из золоченой бронзы люстра «о сорока подсвечниках». Убранство зала дополняли бронзовые жирандоли, вазы, часы с бронзовыми фигурами, столы из драгоценных пород дерева, канделябры и бра».

Под углом к Большому тронному залу располагался Арабесковый зал, выходивший окнами на парадный двор. Соседняя с залом галерея Лаокоона с беломраморной копией знаменитой скульптурной группы «Лаокоон», привезенной из Рима, вела в Овальный зал с шестнадцатью колоннами ионического ордера, облицованных мрамором. К Овальному залу примыкала Мраморная галерея, предназначавшаяся для кавалеров Мальтийского ордена. Впоследствии она получила название «Георгиевского зала». Галерея, имевшая внушительные размеры: более тридцати метров в длину, десять с половиной метров в ширину и два этажа в высоту, вела в Малый Мальтийский, или Круглый тронный, зал.

По другую сторону парадной лестницы рядом с церковью располагался зал антиков, насыщенный скульптурными произведениями, за ним галерея Рафаэля вела в Тронную залу Марии Федоровны. Небольшой соседний будуар, который вел в Парадную опочивальню, был отделан полудрагоценными камнями, в том числе темно-синим лазуритом и бронзой. Из Парадной опочивальни был выход в Общий столовый зал, расположенный на оси дворца, с выходом на балкон. Он служил и концертным залом. Внутреннее убранство дворца поражало великолепием, богатством отделки, обилием картин и скульптур выдающихся мастеров. Павел был знатоком живописи.

Ни один фасад здания не был повторяем, но, несмотря на это, дворец воспринимается как целостный объем. Главным южным фасадом замок выходил непосредственно на гранитный берег канала, отчего его стены, облицованные красным гранитом и розовым олонецким мрамором «цвета пламени и пепла», казались вырастающими прямо из воды. К главному фасаду подводили три каменных моста: средний, предназначавшийся для царственных особ и иностранных послов, и два боковых, располагавшихся под углами. С остальных трех сторон была открытая территория острова, на которую с юга, запада и севера можно было попасть по подъемным мостам. У мостов стояли караулы.

Своим неприступным видом дворец напоминал средневековый рыцарский замок или крепость.

В отличие от парадных залов и апартаментов, поражавших великолепием отделки и убранства, помещения, предназначенные для императора, выглядели намного скромнее. Они выходили в галерею Рафаэля, через которую сообщались с комнатами Марии Федоровны.

Анфилада жилых комнат Павла I начиналась прихожей, стены которой украшали семь картин Карла ван Лоо. Рядом в прихожей была Адъютантская, обставленная белой с позолотой мебелью. Из Адъютантской можно было пройти в комнату, занятую личной библиотекой. Книги размещались в восьми шкафах красного дерева, стены были завешаны картинами известного художника Мартынова, изображавшими виды Павловска и Гатчины. За дверью в боковой стене находилась небольшая кухня, другая дверь вела в караульню лейб-гусаров, связанную с винтовой лестницей, ведущей на первый этаж. По этой лестнице 11 марта 1801 года заговорщики проникли в библиотеку, а затем в опочивальню, служившую одновременно и кабинетом. Стены опочивальни, обшитые белыми деревянными панелями, украшали 22 картины Фрагонара, Клода Верне, Лекока, Ван дер Мейлена, Гвидо Рени и Мартынова. На одной из них был изображен Фридрих II на белой лошади. Два больших окнабыли задрапированы голубой материей с вышивкой серебром. Главной достопримечательностью этой комнаты был великолепный письменный стол из красного дерева на восьми ножках, сгруппированных по четыре в виде колонн ионического ордера, выполненный по проекту Бренны. В углу за ширмами стояла походная железная кровать императора.

Большую часть времени Павел проводил в опочивальне, служившей ему и кабинетом. В проходе между библиотекой и опочивальней были две двери: одна открывалась в кладовую со знаменами, другая вела на потайную лестницу, по которой можно было спуститься в комнаты императора, расположенные на первом этаже. Дверь напротив библиотеки вела в Угловой овальный будуар, а оттуда в комнаты императрицы, расположенные между парадными и жилыми комнатами императора. В опочивальне находилась потайная лестница, ведущая на первый этаж.

Павел очень любил свой дворец, напоминавший рыцарский замок, и не жалел средств на его убранство. Здесь за крепкими стенами и подъемными мостами, охраняемыми многочисленным караулом, впервые почувствовал он себя в безопасности. Но прожил он здесь только сорок дней.

В хорошую погоду на площади замка в присутствии императора проходили вахт-парады. «На вахт-парады обыкновенно собиралось много простого народа и собак, — пишет современник. — Ни первого, ни последних никто не смел отгонять, и они свободно теснились, народ — позади, а собаки — впереди Павла I.

К простому народу Павел I был всегда ласков, и когда войска строились для прохождения мимо него, тростью своею он слегка отодвигал народ, говоря: «Прошу отодвинуться немного назад», затем, взяв трость свою под левую мышку и сняв с правой руки перчатку с крагенами, вынимал из правого кармана своего куски хлеба и потчевал им теснившихся к нему собак. Когда же войска уже подходили, он слегка отгонял собак тростью, говоря: «Ну, теперь ступайте», и собаки, понимая это и получив свою подачу, сами собою удалялись».

Какая домашняя, семейная сцена с участием «грозного» императора!

В конце февраля наступила оттепель. Павел велел оседлать коня. С прогулки он вернулся возбужденным и растерянным. Встретившему его обер-шталмейстеру Муханову сказал: «Мне показалось, что я задыхаюсь, мне не хватало воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Уж не задушат ли меня?» Муханов ответил, что это, вероятно, действие оттепели.

Император ничего не ответил и покачал головой, лицо его стало задумчивым. Он не проронил ни слова до самого возвращения в замок.

Павел Петрович был суеверен. С малых лет он верил во все чудесное — в приметы, видения, сны, предсказания. Верил, потому что и сам обладал даром предвидения. Вспомним, как малолетний Павел предчувствовал кончину любимой им бабушки Елизаветы Петровны. Он глубоко верил в явившийся ему призрак прадеда Петра Великого, в вещий свой сон накануне смерти матери.

Уже по вступлении его на престол случилось событие, которое также носило печать чудесного. Караульный солдат у старого Летнего дворца рассказывает своим начальникам о бывшем ему видении — седой старец явился ему и велел сказать императору, чтобы на месте дворца был построен храм во имя Николая Чудотворца с приделом архистратига Михаила. Когда солдат возразил старцу, что он не смеет утруждать государя, старец ответил, что государь об этом уже знает.

Доложили Павлу I о рассказе солдата. «Да, я уже это знал», — был ответ императора.

Велено было построить церковь во имя Николая Чудотворца с приделом архистратига Михаила, и вновь построенный здесь же дворец был назван Михайловским. Заметим, что двум сыновьям, родившимся в 96-м и 98-м годах, были даны имена Николая и Михаила, впервые в родословной русского императорского дома. Можно предположить, что Павел Петрович «знал об этом» еще будучи великим князем. Вспомним и его слова, сказанные при закладке Михайловского дворца: «Здесь я родился, здесь и умру». Или такой еще более странный случай. Император принимает присягу, первой присягает Мария Федоровна, за ней старший сын, наследник Александр. Только он начал присягать, вдруг «император подошел к великому князю и изустно изволил повелеть прибавить к присяге слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего!» Эти прибавленные слова к присяге поразили всех присутствующих как громовой удар», — пишет очевидец.

Другой случай. На следующий день после воцарения Павла I во дворце служили благодарственный молебен. Густым басом протодиакон провозглашает на ектенье: «Благочестивейшему, самодержавнейшему, Великому Государю нашему императору Александру Павловичу». Тут он заметил ужасную свою ошибку, и голос его сразу оборвался. Павел Петрович тотчас подходит к нему и громко, спокойно говорит: «Сомневаюсь, отец Иван, чтобы ты дожил до того времени, когда на ектенье будет поминаться император Александр». Всеобщее смятение, служба кое-как заканчивается. Диакон, вернувшись домой, от страха заболевает, с ним делается удар, и в ту же ночь он умирает. Павел осыпает благодеяниями его семью.

По вере его многие приметы сбывались — и те, что предвещали удачу, и те, что сулили неудачу и даже гибель. Они сопровождали несчастного императора всю жизнь, и многие его неожиданные для всех поступки объяснялись не логикой, а глубокой верой в судьбу, в свое предназначение.

В ночь перед гибелью Павлу Петровичу приснился сон — на него натягивают кафтан с такой силой, что он начал задыхаться и проснулся от страшной боли. А перед тем как уйти в спальню в последнюю свою ночь на 12 марта император произнес: «Чему быть — того не миновать». В этих словах тихая покорность судьбе и велениям рока.

Что-то роковое присутствует и в той магии цифр, которые сопровождают его жизнь. Павел I царствовал 4 года 4 месяца и 4 дня; Михайловский дворец строился 4 года, прожил он в нем — 40 дней. Из трех четверок сложилось и роковое число дня гибели императора — 12 марта.

На фронтоне Михайловского дворца была сделана надпись: «Дому подобает святыня Господня в долготу дней». В надписи букв столько, сколько лет прожил создатель дворца, — 47. Но эту же цифру можно обнаружить если отсчитать от дня рождения императора — 20 сентября до дня его вступления на престол — 6 ноября.

В четверг 7 марта Палена опять призвали ко двору, говорили, что Кутайсов «добился прощения». Теперь он вынужден спешить — удар, приуроченный к Пасхе (после 24 марта), переносится им на 15 марта «к началу мартовских ид». Но 9 марта происходит событие, которое приближает развязку. В этот день, как и обычно, рано утром Павел I работает. На докладе обер-прокурор Обольянинов, фон Пален в приемной дожидается своей очереди.

«9 марта я вошел в кабинет Павла в семь часов утра, чтобы подать ему по обыкновению рапорт о состоянии столицы, — рассказывал он Ланжерону. — Я застал его озабоченным, серьезным, он запирает дверь и молча смотрит на меня в упор минуты с две и говорит наконец:

— Господин фон Пален, были вы здесь в 1762 году?

— Да, ваше величество.

— Так вы были здесь?

— Да, ваше величество, но что вам угодно этим сказать?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, служил унтер-офицером в кавалергардском полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, вы задаете мне этот вопрос?

— Почему? Да потому, что хотят повторить 1762 год.

Я затрепетал при этих словах, но тотчас же овладел собою и сказал:

— Да, ваше величество, это хотят сделать. Я это знаю и участвую в заговоре.

— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне говорите!

— Сущую правду, ваше величество, я участвую в нем и должен делать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как мог бы я иначе узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь — вам нечего опасаться, я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский, он ненавидел русских, открыто выражал презрение к ним и возбудил против себя народ. Вы же, наоборот, любите русских, уважаете и цените их и пользуетесь их любовью. Он не был коронован, а вы коронованы, он преследовал духовенство, вы же почитаете его. Он до крайности раздражил против себя гвардейские полки, вам же эти полки совершенно преданы. В его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни единого слова без моего ведома. Каковы бы ни были намерения императрицы, но она не обладает ни способностями, ни силой воли вашей матери. У нее взрослые дети, между тем как вашему высочеству в 1762 году было лишь семь лет.

— Все это так, — отвечал он, — но, конечно, не надо дремать.

На этом наш разговор и остановился, я тотчас же написал про него великому князю».

Возможно, фон Пален преувеличивает свою находчивость и удивительное хладнокровие, разговор состоялся с глазу на глаз, но о том, что такой разговор произошел, свидетельствует и А. Чарторыйский: «Павел объявляет Палену, что знает о заговоре. «Это невозможно, — отвечает совершенно спокойно Пален, — ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». Этот ответ и добродушная улыбка генерал-губернатора совершенно успокоили Павла».

Встретившись с Александром в потайном месте, встревоженный фон Пален убеждает его не медлить и уже завтра совершить переворот. Наследник колеблется, но соглашается на 11-е, когда в карауле будет дежурить верный ему третий батальон Семеновского полка. «Великий князь заставил меня отсрочить до 11 дня, — говорил Пален Ланжерону, — когда дежурным будет третий батальон Семеновского полка, в котором он был уверен еще более, чем в других остальных. Я согласился на это с трудом и был не без тревоги в следующие два дня». Так фон Пален неожиданно для себя приобретает могущественного союзника в лице самого царя. В этот же день он объявляет дежурным офицерам гарнизона о возможности заговора, с тем чтобы действовать открыто, с ведома царя. Один из этих офицеров, семеновец Леонтьев, вспоминает: «Дня за четыре до 12 марта мы были собраны все в доме графа Палена у Полицейского мосту по утру до развода. По полном нашем съезде и по помещении нас в зале сего дома граф вышел к нам в полном мундире и, раскланявшись, сказал громким голосом: «Господа! До сведения государя императора доходит о существовании заговора в столице, но его величество надеется на вашу верность»». При этом мемуарист отметил «коварную улыбку губернатора».

Очевидно, в этот день тайно были посланы курьеры за Ростопчиным, Аракчеевым и Линденером. Сын отставного майора из старинного, но обедневшего рода Алексей Аракчеев с отличием закончил кадетский корпус и был оставлен при нем преподавателем математики и экзерции. Когда в 1792 году наследнику Павлу Петровичу потребовался расторопный и квалифицированный артиллерист, ему рекомендовали поручика Аракчеева. «Соблюдение воинской дисциплины, точное исполнение приказов, хорошее знание артиллерии уже тогда обратили на него внимание будущего императора».

С восшествием Павла I на престол на Аракчеева посыпались милости: уже 7 ноября 1796 года он назначается комендантом Петербурга, а через несколько дней жалуется чином генерал-майора Преображенского полка, награждается орденами Анны I степени и Александра Невского. 12 декабря Павел дарит Аракчееву имение Грузины с 2 тысячами душ и жалует его в бароны.

С 4 января 1799 года Аракчеев назначается командиром лейб-гвардии артиллерийского батальона и инспектором всей кавалерии. Но после одной из вспышек высочайшего гнева, вызванного попыткой Аракчеева обвинить в упущении по службе вместо своего брата невиновного офицера, он подвергается опале и удаляется в Грузины.

Однажды в Гатчине, взяв руку сына и Аракчеева, отец соединил их и сказал: «Будьте друзьями!» Александр запомнил этот случай, для него это была не просто фраза, а завет отца сыну. Он верит в то, что, будь Аракчеев в столице, он сумел бы предотвратить несчастье. В 1803 году Аракчеев был восстановлен в прежней должности, а в 1808 стал военным министром. По свидетельству современников, он много сделал для повышения боеготовности русской армии в преддверии Отечественной войны 1812 года.

«Должно отдать ему справедливость, — писал его современник Н. И. Греч, — он преобразовал в 1809 году нашу артиллерию, что показала и Отечественная война 1812 года».

«…Самовластьем беспредельным и строгостью, конечно, сделал много хорошего: восстановил дисциплину, сформировал заново, можно сказать, армию, расстроенную неудачами 1806 и 1807 годов, удовлетворил справедливые претензии, учредил запасы», — считает другой его современник.

Положение резко меняется в 1815 году, когда Александр I целиком доверяет управление государством Аракчееву. «Впервые в истории России приказы временщика были по силе равными царским», — писал В. М. Глинка.

К этому времени император совершенно разочаровался в людях. Он больше не доверял своим приближенным и презирал их. «Они мне не друзья — они служили России, своему честолюбию и корысти», — говорил он. В Аракчееве он видел одного из тех, кто был невиновен в смерти отца, человека безусловно ему преданного и бескорыстного.

Военные поселения, муштра, палочная дисциплина и полицейский режим стали характерны для его десятилетнего правления, получившего в народе название «аракчеевщина». С 1823 года Аракчеев был единственным докладчиком при государе по всем делам. Он стал вершителем дел и судеб в России.

Генерал Линденер, бывший прусский ротмистр, приглашенный наследником для обучения гатчинского войска и ставший комендантом Петропавловской крепости, также подвергся опале. Он жил в своем имении под Калугой.

У Павла не осталось ни преданных друзей, ни близких. После десятилетней счастливой супружеской жизни он не только охладел к Марии Федоровне, но и подозревает ее участие в заговоре. Подросшие дети вызывают лишь недоверие: «Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам», — вспоминал Чарторыйский.

10 марта, воскресенье. Из воспоминаний принца Евгения Вюртембергского: «Утром в воскресенье я нашел государя не в лучшем настроении, чем вчера. Дибич во время военного смотра сказал мне, что государыня и оба великих князя, очевидно, в чем-то провинились. Государь пожал мне руку с благоволением, как бы желая сказать: «У меня сейчас нет времени с тобой общаться, но не сочти это за меньшее к тебе расположение»».

Александр, шеф Семеновского полка, встретив поручика Полторацкого, приказывает ему «принять на себя вне очереди начальствование караулом» на другой день.

Воскресный вечер. Вечерний стол накрыт на 23 куверта. Перед ужином состоялся «французский концерт». Принц Евгений Вюртембергский обратил внимание на то, что даже выступление мадам Шевалье не очень привлекло внимание царя, что великая княгиня Елизавета была тиха и печальна; Александр разделял ее грусть; царица испуганно смотрела вокруг и, казалось, хотела понять, какими новыми, несущими беду мыслями занят ее муж.

«…После концерта государь, как обычно, удалился, — вспоминает принц Евгений, — но его удаление, ожидаемое дольше, чем обычно, сопровождалось поведением, ставшим мне понятным только спустя некоторое время. Когда открылись боковые двери, он подошел к государыне, стоявшей справа, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестил руки, непрестанно пыхтя по своему обыкновению, что он делал, находясь в высшей степени нерасположения, и затем те же угрожающие жесты повторил перед обоими великими князьями. Наконец он подошел к графу Палену, с мрачной миной прошептал ему на ухо несколько слов и затем пошел ужинать. Все молча последовали за ним, охваченные страхом. На мой вопрос: «Что это значит?» — графиня Ливен коротко ответила: «Вас и меня это не касается». За мрачным столом царила мертвая тишина; после ужина государь отстраняет с насмешливой улыбкой свою жену и сыновей, которые хотели попрощаться с ним, и внезапно уходит, не простившись. Государыня заплакала, и вся семья ушла глубоко опечаленная».

Тревожное, беспокойное состояние обитателей дворца, атмосфера неуверенности, смутного ожидания беды, нагнетаемая Паленом, на руку заговорщикам. Это один из способов предохранить опасное дело от провала. Приходится только удивляться дьявольской энергии, хладнокровию и расчетливости Палена. С непоколебимым упорством и предусмотрительностью идет он к намеченной цели. В этот вечер он долго работает. «Воскресенье, — записывает Гёте, — свадьба Жерве, на которую Пален обязан прийти, но не приходит». Он занят.

 

Глава семнадцатая

11 марта

11 марта, понедельник шестой недели великого поста. Последний день царствования Павла I. Как обычно, он встал между четырьмя и пятью часами утра. До девяти работал: утверждено шесть законов, в том числе именной «О дозволении киргизскому народу кочевать между Уралом и Волгой». Состоялись утренние доклады Обольянинова и Палена. Помилованным накануне двум арестантам царь велит дать «по сту рублей на дорогу». Потом был рассмотрен целый ряд донских доносов об оскорблении величества. Павел велит «отпустить всех без наказания».

Полковник конногвардейского полка Н. А. Саблуков, эскадрон которого дежурил во дворце, видит и слышит, как Пален отвечает на вопрос императора о принятых мерах безопасности: «…ничего больше не требуется. Разве только, ваше величество, удалите вот этих якобинцев (указал на дверь, где стоял караул из конногвардейцев) да прикажите заколотить эту дверь (в спальню императрицы)». «Оба этих совета, — пишет Саблуков, — злополучный монарх не преминул исполнить, как известно, на свою собственную погибель».

В 9 часов Павел в сопровождении Александра едет «осматривать войска». Он явно не в настроении. Семеновец Леонтьев вспоминает: «11 марта на разводе государь весьма прогневался на сменившийся караул нашего полка второго батальона, кричал на батальонного шефа генерала Мозавского, а наследнику сказал: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми». Наследник вместо поклона отвернулся и закусил губу — мы все это видели».

Коварный Пален использует и эту возможность, чтобы вызвать недовольство офицеров. По свидетельству Вельяминова-Зернова, «он собрал офицеров гвардии на своей квартире (как это часто бывало) и объявил им особое неудовольствие государя их службой и угрозу всех сослать. Все разъехались с горестными лицами и с унынием в сердце. Всякий желал перемены».

«…С 11 часов их величества изволили прогуливаться по городу верхом: его императорское величество с графом Кутайсовым, ее императорское величество с фрейлиной Протасовой 2-й…»

Около полудня у статуи Клеопатры Павел беседует с писателем Коцебу, который работает над описанием Михайловского замка: «Император долго и восторженно говорит о живописи и скульптуре…»

Обед, как и обычно, в час дня. Стол накрыт на восемь кувертов. Приглашены: обер-камергер Строганов, адмирал граф Кушелев, генерал от инфантерии Кутузов, вице-канцлер князь Куракин, обер-гофмаршал Нарышкин, обер-шталмейстер граф Кутайсов. Все они не участвуют в заговоре и не подозревают о его существовании. Кутайсов, Нарышкин и Кушелев намечены Паленом к аресту. Его план уже приводится в исполнение: караул преображенцев составлен так, что две трети его состоят из солдат раскассированного лейб-гренадерского полка, «весьма дурно расположенных к императору», командовать караулом назначен подпоручик Марин, поэт и острослов, считавший себя врагом деспотичного царя.

Полковник Саблуков неожиданно получает приказ дежурить по полку, в то время как его эскадрон должен заступить в караул. Он разыскивает великого князя Константина, шефа полка, чтобы доложить ему об этом, но не находит.

Генерал Беннигсен собирается покинуть столицу. На Невском он «случайно» встретил Платона Зубова, который просил его зайти потолковать. Беннигсен соглашается. «Я согласился, — пишет он, — еще не подозревая, о чем может быть речь, тем более что я собирался на другой день выехать из Петербурга в свое имение в Литве. Вот почему я перед обедом отправился к графу Палену просить у него, как у военного коменданта, необходимого мне паспорта на выезд. Он отвечал мне: «Да отмените свой отъезд, мы еще послужим вместе, — и добавил: — Князь Зубов скажет вам остальное». Я заметил, что он все время был смущен и взволнован. Так как мы были связаны дружбой издавна, то я впоследствии очень удивился, что он не сказал мне о том, что должно было случиться…»

Не оставляя мысли об отъезде, генерал Беннигсен отправился к Обольянинову, чтобы проститься, и «оттуда часов в 10 приехал к Зубову».

Из окна кабинета Павел видит группу офицеров, прогуливающихся в парадной форме и лентах. Он просит директора и устроителя Павловска К. Кюхельбекера пойти узнать: «что значит это собрание?»

«Пользуются хорошею погодою, — ответил Кюхельбекер, возвратясь к царю. — Прогуливаются».

Поэт В. К. Кюхельбекер рассказывал Н. А. Маркевичу, как его отец «в последние дни жизни императора Павла вошел в случайную милость царскую и чуть не сделался таким же временщиком, как Кутайсов. Павел уже не мог обходиться без него».

В восемь часов вечера полковник Саблуков прибыл во дворец для доклада Константину. Но его не пускают к великому князю, ссылаясь на то, что он находится под арестом. Саблуков, сказав, что он дежурный по полку, прошел в кабинет и застал Константина в сильном волнении. Через несколько минут появился Александр, имевший вид «испуганного, крадущегося зайца».

«Вдруг, — пишет Саблуков, — дверь отворилась и появился государь в сапогах со шпорами, со шляпой в одной руке и с палкой в другой и направился, как на параде, прямо к ним. Александр побежал в свои покои, Константин словно окаменел на месте, опустил руки и имел такой вид, будто стоит безоружным перед медведем. Я обернулся и передал государю мой доклад о состоянии полка. Государь сказал: «Ты дежурный?» — дружелюбно кивнул и вышел. Тотчас Александр заглянул в комнату.

— Ну, брат, что ты на это скажешь? — спросил Константин. — Разве я не говорил тебе, что он (указывая на меня) не будет бояться?

Александр спросил меня, неужели же я не боюсь государя.

— Нет, — сказал я. — Я исполняю свой долг и боюсь только моего шефа великого князя Константина.

— Иди домой и будь насторожен, — сказал Константин.

Вернулся я домой смущенным и преисполненным дурных предзнаменований…»

Ужин, как обычно, начался в половине девятого. Стол был накрыт на 19 персон. Среди приглашенных был и М. И. Кутузов, к которому Павел благоволил, с дочкой Прасковьей, фрейлиной, впервые присутствующей за императорским столом. Вошел Павел. Порывистым движением он протянул камер-лакею шляпу, оглядел присутствующих и сел на свое место посередине стола. Справа от него сели Александр с женой Елизаветой Алексеевной, за ней Мария Павловна, будущая герцогиня Сакен-Веймарская, покровительница великого Гёте. Слева от Павла села Мария Федоровна, за ней Константин с женой Анной Федоровной. По эту же сторону стола сели три статс-дамы — Пален, Ливен и Ренне. Остальные приглашенные разместились на противоположной стороне. Павел был оживлен и весел. Впервые поданный к столу фарфоровый сервиз с видами Михайловского дворца вызвал у него настоящий восторг: «Государь был в чрезвычайном восхищении, многократно целовал рисунки на фарфоре и говорил, что это был один из счастливейших дней в его жизни». Хорошее настроение хозяина передалось и окружающим — все наперебой восхищались сервизом и дворцом. Лишь один Александр не принимал участия в разговоре, сидел насупившись, мрачнее тучи.

Князь Н. Б. Юсупов, пушкинский «вельможа», участник последнего ужина императора, вспоминал: «Во время ужина великий князь Александр Павлович был молчалив и задумчив; император Павел, напротив того, был чрезвычайно весел и разговорчив. Заметив, что великий князь Александр Павлович не в обыкновенном расположении духа, император спросил у него: «Сударь, что с вами сегодня?»

— Государь, — отвечал великий князь, — я чувствую себя не совсем хорошо.

— В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьезной болезни.

Великий князь ничего не отвечал, но наклонился и потупил глаза. Через несколько минут великий князь Александр чихнул. Император сказал ему:

— За исполнение всех ваших желаний».

О драматичности ситуации, сложившейся за столом, рассказывает В. Н. Головина: «Отец и сын сидели рядом за столом… Император думал, что его сын покушается на его жизнь; великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом».

М. И. Кутузов: «После ужина император взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: «Посмотрите, какое смешное зеркало, я вижу себя в нем с шеей на сторону». Это было за полтора часа до его кончины.

Своему близкому другу И. М. Муравьеву-Апостолу, отцу будущих декабристов, Кутузов добавил, что разговор шел о смерти. «На тот свет идтить — не котомки шить», — были прощальными словами Павла I Кутузову».

Осведомленный вельможа князь С. М. Голицын рассказывал: «Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в десять часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился и сказал только: «Чему быть, того не миновать». Вот такое предчувствие имел император Павел».

Без четверти десять к дежурившему по полку Саблукову прибыл фельдъегерь императора с приказанием немедленно прибыть во дворец. «Такое распоряжение всегда считается серьезным и принимается за дурной знак, — пишет Саблуков. — Корнет Андреевский, стоявший на часах, сказал мне, что не произошло ничего особенного, что государь у государыни, три раза проходил мимо караула, и каждый раз очень ласково кланялись. В 16 минут одиннадцатого в прихожей появился государь в чулках и башмаках. Он только что отужинал. Его собачка шпиц бежала впереди; за государем следовал генерал-адъютант Уваров. Государь подошел прямо ко мне и сказал мне по-французски:

— Вы якобинец?

— Точно так, ваше величество.

— Не вы сами, а ваш полк?

— Я — пожалуй, но относительно полка вы заблуждаетесь.

— Я знаю, что лучше, караул должен удалиться.

Я скомандовал «Направо марш», и корнет Андреевский удалился со своими солдатами. Затем государь начал говорить со мною по-русски и повторил, что мы якобинцы. Я возражал с живостью и отвергал подобное обвинение. Он оставался при том, что ему лучше знать, и прибавлял, что отдал приказ выслать полк из города и распределить по деревням. При этом очень дружески сказал мне:

— Ваш эскадрон будет послан в Царское Село. Два бригад-майора будут провожать полк до Седьмой версты. Распорядитесь, чтобы в четыре часа утра все готовы были вместе со своими пожитками.

Потом он обратился к своим двум камер-гусарам и сказал, указывая на дверь своей спальни:

— Вы оба будете стоять здесь на часах.

Уваров все время стоял сзади царя с глупым лицом и улыбался. Государь поклонился особенно любезно и пошел в свою комнату. Я вернулся домой и передал генералу Тормасову, к его великому изумлению, приказ государя относительно полка, потом сел в кресло и предался моим мыслям…»

«Царь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев припомнит, что царь молился у иконы в прихожей». «Впрочем, еще миг подождем закрывать эту дверь: появляется лейб-медик Гриве, дает императору какое-то питье (царь вызвал его и для того, чтобы поговорить о больном генерал-лейтенанте Ливене). Несколько дней спустя рассказ медика попадает в секретную депешу британского агента Росса: доктор поведал о подозрительности царя, особенно усилившейся «в последние девять дней». Вечером 11 марта царь не скрывал своих подозрений и против Гриве: пока тот взбалтывал лекарство, царь прошел до конца комнаты и, круто повернувшись, пристально глядя, сказал: «Кстати, мой дорогой, вашу совесть не мучит то обстоятельство, что вы лечите врага ваших соотечественников?» Доктор отвечал, что любой человек его профессии «не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павел был этим удовлетворен и, обняв доктора, сказал: «Я не сомневаюсь и не сомневался никогда».

Одиннадцатый час… Дверь в комнаты Павла закрывается окончательно. Но и сквозь стены почти каждый шаг обреченного монарха видят «снаружи». Известно, что он проводит час у Гагариной, спустившись к ней по потаенной лестнице (и кажется, успел поговорить с мужем фаворитки). В ее комнате и составляется раздраженная записка больному Ливену: «Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела не могут быть направляемы в зависимости от того, помогают ли вам мушки или нет, то вам придется передать портфель военного министерства князю Гагарину»».

Отправляясь спать, великий князь Александр обратился к камер-фрау Гесслер с просьбой «остаться в эту ночь в прихожей до прихода графа Палена, когда он явится, ты войдешь к нам и разбудишь меня, если я буду спать».

Великий князь Константин до самой смерти будет говорить всем: «Я спал, как сурок, и ничего не знал». Это было правдой — старший брат ни о чем ему не сказал.

День закончился, покой и тишина пришли во дворец, который скоро лишится своего хозяина и творца.

А у них веселье было в полном разгаре. Отужинав у Хитрово, Ушакова и Депрерадовича, заговорщики в парадных мундирах собрались на квартире генерала Талызина. Генерал Беннигсен, как и обещал, около десяти часов приехал к Платону Зубову. «…Я застал у него только его брата и трех лиц, посвященных в тайну, — пишет он. — …Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот. Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, я не колеблясь примкнул к заговору». Одним из трех лиц, очевидно, был сенатор Трощинский, готовивший текст отречения Павла I. Евгений Вюртембергский со слов Зубова и Беннигсена записал: «…тайный советник Трощинский составил манифест, в котором император по болезни передавал власть великому князю Александру».

Вожди заговора ведут игру по схеме, обещанной наследнику: арест, отречение, провозглашение регентства. Вместе с Зубовым Беннигсен отправляется к Палену. «У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас», — вспомнит он потом.

Они соединяются с Паленом то ли у входа, то ли уже войдя внутрь пристройки Зимнего дворца, предназначенной для лейб-гвардейского корпуса, где находилась квартира Талызина.

«Мы застали комнату полной офицеров, — продолжает Беннигсен, — они ужинали у генерала, причем большинство находилось в подпитии». Их было около шестидесяти человек. Шампанское лилось рекой, они еще только догадываются о своей роли, но уже воинственно настроены от разговоров и вина.

Веселье было в полном разгаре, когда около полуночи появились вожди. Офицеры, пирующие за длинными столами, встают при появлении Палена с адъютантами, Зубовых и Беннигсена. Тосты умножаются. Пален и Беннигсен выпивают по бокалу шампанского, а затем Пален предлагает тост за здоровье нового императора! Мгновенно наступает тишина, многие смущены и ждут объяснений.

Слово берет Зубов. Он говорит о невыполненном завещании Екатерины II, желавшей передать престол внуку, о том, что Александр с ними и уже готов манифест об отречении императора. Настала пора действовать!

Поднялся шум, заспорили: «Пункт об отречении остался неясным, вероятно, каждый истолковывал его себе по-своему, не очень стараясь вникать в него или же оставляя свою мысль при себе», — свидетельствует А. Чарторыйский.

Семеновец Козловский вспомнит: «Заговорщики спрашивали Палена, как поступить им с императором? На это отвечал он им французской поговоркой: «Когда готовят омлет, то разбивают яйца»».

А что же гвардия? В Измайловских казармах уже напоили допьяна командира полка Малютина, и целый полк, слабо охваченный заговором, вполне нейтрализован. Конногвардейцы, согласно приказу Павла, готовятся к походу в Царское Село.

Батальон семеновцев в карауле Михайловского дворца, другой под командованием генерала Депрерадовича подходит к Гостиному двору. Идут и преображенцы! В солдатском строю тихие разговоры: «Куда идем?» Коцебу: «Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: «Слышите?» Старый гренадер сухо ответил: «Слышу», — но никто другой не подал знака одобрения».

«В том ночном строю офицеры осторожно намекают солдатам на близящееся «освобождение от тирана», говорят о надеждах на наследника, о том, что «тяготы и строгости службы скоро прекратятся». Все пойдет иначе. Солдаты, однако, явно не в восторге, молчат, слушают угрюмо, «в рядах послышался сдержанный ропот». Тогда генерал-лейтенант Талызин прекращает толки и решительно командует: «Полуоборот направо. Марш!» — после чего войска машинально повиновались его голосу».

В полночь арестовали Обольянинова, Нарышкина, Малютина, Кологривова, Кушелева, Котлубицкого. Кутайсова не нашли. Услышав шум, он «бросился бежать, выскочил на улицу в туфлях и сюртуке и, достигнув дома г. Ланского на Литейной, спрятался там и не показывался нигде до следующего дня». «Пронырливый Фигаро, — замечает Саблуков, — скрылся по потайной лестнице, забыв о своем господине, которому всем был обязан».

Генерал-прокурор Обольянинов, преданный государю, предупредил его о заговоре, но полагал, что в нем замешана императрица, и Пален ловко использовал его ошибку. Последним проявлением глубокого уважения императора к своему генерал-прокурору было данное ему поручение привести на верность государю великих князей Александра и Константина утром 11 марта в церкви Михайловского дворца.

Уважало Петра Хрисанфовича и московское дворянство, четырежды избиравшее его своим предводителем. Он смело ходатайствовал о помиловании или смягчении наказания декабристу Е. П. Оболенскому, «сыну своего хорошего знакомого и уважаемого всей Москвой князя П. А. Оболенского».

Кажется, в эти минуты близ дворца появляется карета. Пален все предусмотрел — если Павел останется жив, она отвезет его в крепость; если же он вырвется и позовет на помощь, то найдутся люди, которые помешают ему это сделать.

«Офицеры, бывшие в заговоре, были расставлены в коридорах, у дверей, у лестниц для наблюдения. Так, мне известно, — пишет Лобанов-Ростовский, — что Д. В. Арсеньев, бывший тогда в Преображенском полку… стоял в коридоре с пистолетом. Рискуя головою, заговорщики, по всей вероятности, положили не позволять государю ни спасаться, ни поднимать тревоги. Если бы Павлу и представилась возможность спастись из своих комнат… то жизнь его неминуемо подверглась бы величайшей опасности на каждом шагу, так как заговорщики овладели этою половиной замка».

Стояло ненастье. Резкий ветер гнал низколетящие тучи, закрывавшие луну.

3-й и 4-й батальоны Преображенского полка разворачивались у Верхнего сада близ Михайловского замка в ожидании 1-го Семеновского батальона. Преображенцы застыли в мартовском ночном холоде, наконец подошли семеновцы, запоздавшие на двадцать минут. Погруженный в сон дворец был окружен двойным кольцом войск. Не все его обитатели спали в эту ночь. Томимая мрачными предчувствиями, не спит Мария Федоровна. Не спит, раздираемый сотнями противоречивых мыслей и чувств, ее старший сын, «не имевший мужества сам участвовать в заговоре и тем спасти отца». Не спит тринадцатилетний племянник императрицы Евгений Вюртембергский. Эта ночь в далекой России запомнилась ему на всю жизнь: Дибич и другой наставник принца фон Требра входят и выходят, приводят каких-то людей, намекая, что они в тяжелую минуту смогут защитить его. «Подумайте, как моя детская сила воображения была захвачена сознанием всеобщей опасности, существование которой я так ясно читал на лицах всех присутствующих. Тем временем в безмолвной тишине размеренным шагом проходили полки, а темнота ночи и необычность военных передвижений в такое время придавали этим звукам своеобразие, неприятно на меня действовавшее…»

Помнил он и рассуждения Дибича, будущего начальника Главного штаба. «Император тиран — таков был приблизительный смысл его речей; но, конечно, он и вполовину не столь дурен, как его выдают, чтобы возбудить ненависть и стремление к самообороне и чтобы таким путем совсем от него освободиться. После того как это произойдет, одни надеются получить милость и почет благодаря вступлению на трон старшего сына великого князя, другие готовят Павлу I судьбу Петра III и надеются добыть честь и славу от Марии Федоровны; есть еще интриганы, которые охотнее всего бросили бы в море всю императорскую семью и сели на их место». Дибич не верит в успех заговора.

Секретарь императора Я. А. Дружинин поздно ночью приходит домой, и «плачущий истопник говорит ему о гибели Павла I — то ли неизбежной, то ли уже случившейся». Я. И. Санглен, будущий начальник полиции, расскажет, что слышал, как граф Головкин, указав в окно на Михайловский дворец, произнес: «Этой ночью произойдет ужасная катастрофа». Извозчик, который вез Санглена в 11 часов через Невский на Васильевский, спросил его: «Правда, сударь, что император нынешней ночью умрет? Какой грех!» — «Что ты, с ума сошел?» — «Помилуйте, сударь, у нас на бирже только и твердят: конец».

 

Глава восемнадцатая

Цареубийство

Ужин шел к концу. Некоторые из заговорщиков не удовлетворились ответом-афоризмом Палена и попытались уточнить, что же он имел в виду. Однако никто не услышал, чтобы осторожный генерал-губернатор произнес хоть слово об убийстве. После фразы об омлете и яйцах собравшиеся пришли к единому мнению и, «предусматривая, что Павел подчинится только насилию, решили заключить его в Шлиссельбург».

Наличие манифеста придает им уверенности — «из всех уст раздавалось имя Брута». Козловский вспомнит, как Пален повел его в особую комнату со множеством оружия и сказал: «мы… сей ночью готовимся переменить участь России и низвергнуть с престола тирана. Выбирай себе оружие, которым ты лучше умеешь действовать». Растерянный Козловский положил за пазуху два пистолета.

Пален предлагает офицерам разделиться на две группы, одну поведет он, другую Платон Зубов. Но все остаются на местах. Вельяминов-Зернов: «Пален сказал: «Покуда, господа, вам надобно разделиться — некоторые пойдут со мною, другие с князем Платоном Александровичем. Разделяйтесь…» Никто не тронулся с места. «А, понимаю», — сказал Пален и стал расстанавливать без разбора по очереди, одного направо, другого налево, кроме генералов. Потом, обратясь к Зубову, сказал: «Вот эти господа пойдут с вами, а прочие со мною; мы и пойдем разными комнатами. Идем». Все отправились в Михайловский замок».

Однако Пален вряд ли положился на случай — в ударную группу Беннигсена (он был главой, и Зубов при нем) вошли те, кто особенно ненавидел царя и был готов на месть: Яшвиль, Скарятин, Татаринов, Гордонов, Бороздин, женатый на дочери Жеребцовой. Группа же Палена, которую он поведет к парадному входу во дворец, скорее официальная: при ней находится генерал-губернатор с правом пресечь любую случайность и арестовать любого сторонника Павла. Конечно, в случае неудачи с таким же успехом будут арестованы и заговорщики. «Пален и Уваров осуществляли надзор за внешней безопасностью».

Согласно хронике Гёте «26 офицеров следуют с Зубовым, 13 — с Паленом». Группы идут разными улицами и должны сомкнуться во дворце.

Впереди колонны за Беннигсеном и Зубовым идет полковой адъютант Преображенского полка капитан Александр Васильевич Аргамаков. 25-летний племянник Дениса Ивановича Фонвизина, как и племянник Н. И. Панина, сыграет важную роль в заговоре против Павла Петровича.

«В 1820 году Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».

Когда подходили к Летнему саду, сильный шум, поднятый птицами, остановил заговорщиков. Они замерли в тревожном ожидании, кто-то даже предложил вернуться: «В Верхнем пруду на ночь слеталось бесчисленное множество ворон и галок, — пишет М. Фонвизин. — Птицы, испуганные движением войска, поднялись огромною тучею с карканьем и шумом и перепугали начальников и солдат, принявших это за несчастливое предзнаменование». В тревожном ожидании проходит несколько томительных минут, потом все успокаивается и заговорщики вновь устремляются за «Длинным Кассиусом».

У главного входа их должен был ждать Пален, но его нет, и поредевшая группа по винтовой лестнице вбегает на второй этаж. Пален объяснит позже Ланжерону, что дал слово наследнику и потому не принимал участия… На самом же деле он продолжает вести двойную игру.

«Смертный отряд», растеряв по дороге отставших, уменьшился до 10–12 человек. Вбежали в маленькую кухоньку, смежную с прихожей перед царской спальней; но, прежде чем войти в тамбур, они должны были пройти мимо караульного Агапеева, стоявшего на часах у иконы.

«В темном коридоре, у дверей спальни Павла I, — пишет М. И. Муравьев-Апостол, — находилась икона, близ нее на часах стоял рядовой Агапеев. Когда заговорщики вступили в коридор, один из них, а именно граф Зубов, ударил Агапеева по затылку так сильно, что тот упал, обливаясь кровью… В кампанию 1813 года Агапеев находился в стрелковом взводе 3-й роты гренадерского 3-го батальона. Тогда М. И. Муравьев-Апостол собственноручно ощупывал на его голове рубец от ужасной раны, нанесенной ему графом Николаем Зубовым в известную ночь на 12 марта.

Агапеев рассказывал, что в ту ночь Павел долго молился на коленях перед образом, прежде чем войти в спальню». Впоследствии Агапеев был взят Марией Федоровной и служил при ней камер-лакеем.

Заговорщики бросились в опочивальню. Аргамаков, имевший право свободного доступа во дворец как полковой адъютант, постучал в запертые двери прихожей. Дождавшись ответа сонного камердинера, он сказал ему, что уже шесть часов и пора докладывать государю о состоянии полка.

«Как шесть часов, — возразил камердинер, — нет еще и двенадцати, мы только что легли спать». — «Вы ошибаетесь, — ответил Аргамаков, — ваши часы, вероятно, остановились, теперь более шести часов. Из-за вас меня посадят под арест, отпирайте скорее». Обманутый камердинер отпер дверь: «было двенадцать с половиной часов».

Толпа заговорщиков ввалилась в прихожую. Камер-гусар Кириллов получил удар саблей по голове и упал, обливаясь кровью; другой гусар с криками убежал.

«…Когда во дворце раздались крики, поднятые камер-лакеями Павла, шедший во главе отряда Зубов растерялся и уже хотел скрыться, увлекая за собой других, но в это время к нему подошел генерал Беннигсен и, схватив его за руку, сказал: «Как? Вы сами привели нас сюда и теперь хотите отступать? Это невозможно, мы слишком далеко зашли, чтобы слушаться ваших советов, которые ведут нас к гибели. Жребий брошен, надо действовать. Вперед». Слова эти я слышал впоследствии от самого Беннигсена», — пишет Чарторыйский.

Услышав шум, солдаты Преображенского полка, стоявшие в карауле на первом этаже под самой прихожей, заволновались (это был единственный караул, не замененный семеновцами, чтобы не вызвать подозрений Павла). Начальник караула поручик Марин скомандовал: «Смирно! От ноги!» Но один солдат потребовал, чтобы их вели к государю. Не растерявшись, Марин приставил шпагу к его груди и воскликнул: «Еще слово, и я тебя заколю!» А затем продержал своих гренадер неподвижными, и ни один из них не посмел пошевелиться. Таково было действие дисциплины на тогдашних солдат: во фрунте они становились машинами.

С криком «Императора убивают!» другой камер-лакей прибежал к семеновцам. «Старший на посту капитан Воронков куда-то исчез, я остался один», — рассказывает поручик К. М. Полторацкий. «Господин офицер, кто бы вы ни были, — воскликнул камер-гусар, — завтра станете первым человеком в России: бегите на помощь к императору, изменники его убивают». По некотором размышлении Полторацкий обнажает шпагу: «Ребята, за царя!» Все бросились вверх по лестнице, но здесь оказался Пален. «Караул, стой!» — скомандовал он.

А в это время замешкавшиеся было заговорщики, воодушевляемые Беннигсеном, бросились в опочивальню. Под напором разгоряченных гвардейских тел дверь распахнулась, но спальня оказалась пуста. «Беннигсен с сатанинским хладнокровием подошел к постели, пощупал ее рукою и сказал: «Гнездо теплое, птичка недалеко»».

Услышав крики, Павел проснулся. Дверь была заперта, но в нее уже ломились. «Павел вскочил, и если бы сохранил присутствие духа, то легко мог бы бежать, правда, он не мог это сделать через комнаты императрицы, но он мог спуститься к Гагариной и бежать оттуда. Но по-видимому, он был слишком перепуган, чтобы соображать, и забился в один из углов маленьких ширм, загораживавших простую, без полога, кровать, на которой он спал».

Генерал Беннигсен: «Мы входим. Платон Зубов бежит к постели, не находит никого и восклицает по-французски: «Он убежал!» Я следовал за Зубовым и увидел, где скрывается император… Я заметил государя; подобно всем прочим я был в парадном мундире, с лентой, в орденах, в шляпе и со шпагой в руке. Я опустил шпагу и сказал по-французски: «Государь, вы перестали царствовать, теперь Александр — император; мы арестуем вас по его приказанию, вы должны отречься от престола! Будьте спокойны! Вас не хотят убить! Я здесь для того, чтобы защитить вас, подчинитесь своей судьбе. Если же вы окажете хоть малейшее сопротивление, я ни за что не отвечаю». Государь ничего не ответил. Платон Зубов повторил по-русски то, что я сказал по-французски. Государь воскликнул: «Что я вам сделал?!» Один из офицеров ответил: «Вы мучаете нас уже четыре года!» В этот момент шумно вошли в прихожую другие офицеры, которые заблудились в покоях дворца. Шум напугал находившихся в спальне, они думали, что это стража, спешившая на помощь, и бежали по лестнице. Я остался один возле государя и своей решительностью и шпагой не давал ему шевельнуться… Мои беглецы между тем встретились с сообщниками и вернулись в комнату Павла. Произошла страшная толкотня, ширма упала на лампу, и она погасла. Я вышел, чтобы принести огня из соседней комнаты. В этот короткий промежуток времени Павла не стало…»

Ланжерон, записавший рассказ Беннигсена с его слов, продолжает: «По-видимому, Беннигсен был свидетелем кончины государя, но не принял непосредственного участия в убийстве… Убийцы бросились на Павла, который лишь слабо защищался, просил о пощаде и умолял дать ему время помолиться… Он заметил молодого офицера, очень похожего на великого князя Константина, и сказал ему, как Цезарь Бруту: «Как, ваше величество здесь?» Так кончил свое существование неограниченный монарх, убежденный в том, что в числе его убийц находился и его сын — страшная мысль, отравившая последние мгновения Павла. У убийц не было ни веревок, ни салфеток, чтобы задушить его. Многие говорили, что Скарятин дал для этого свой шарф. Это было орудием для убийства Павла… Неизвестно, кому принадлежит странная честь этого несчастного убийства. В нем принимали участие все заговорщики. По-видимому, наибольшая вина тяготеет на князе Яшвиле и Татаринове. Кажется тоже, что Николай Зубов, в своем роде мясник, сделавшийся жестоким и смелым под влиянием вина, ударил государя кулаком по лицу, и так как держал в руке табакерку, то острым краем ее ранил государя в левый глаз…»

Прусский историк Бернгарди со слов того же Беннигсена записал: «Беннигсен нашел царя за ширмой, где горела лампа. Он стоял босой, в рубашке, ночной куртке и ночном колпаке. Павел пытался проникнуть в соседнюю комнату, там, согласно заведенному им обычаю, хранились шпаги всех офицеров, находящихся под арестом; он хотел найти оружие для защиты. Беннигсен запер дверь в эту комнату и в покои императрицы, которые вопреки приказу не были заколочены. Павел пытался проложить путь к бегству. «Арестован! Что значит арестован!» — кричал он. Его силою удерживали, причем особенно бесцеремонно князь Яшвиль и майор Татаринов. Беннигсен два раза воскликнул: «Не противьтесь, государь, дело идет о вашей жизни!» Несчастный пробовал пробиться и все повторял свои слова… Произошла горячая рукопашная, ширма опрокинулась. Один офицер кричал: «Уже четыре года тому назад надо было покончить с тобой». Услышав в прихожей шум, многие хотели бежать, но Беннигсен подскочил к дверям и громким голосом пригрозил заколоть всякого, кто попытается бежать. «Теперь уже поздно отступать», — говорил он. Павел вздумал громким голосом звать на помощь. Не было сомнения в том, как кончится эта рукопашная с царем. Беннигсен приказал молодому опьяненному князю Яшвилю сторожить государя, а сам выбежал в прихожую, чтобы распорядиться насчет размещения часовых…»

«Когда Беннигсен снова вошел через несколько минут в спальню Павла, навстречу ему уже в дверях бросился пьяный свирепый офицер со словами по-французски: «С ним покончено». Беннигсен, оттолкнув его, закричал: «Стой! Стой!» Пробрался сквозь толпу к телу царя и в сильном гневе начал страшно грозить тем, кто это сделал. Он с величайшей заботливостью исследовал, можно ли еще сохранить жизнь государя, затем приказал положить бездыханное тело на постель. Затем сказал слугам, что государь умер от удара, и распорядился одеть его в мундир».

Из мемуаров Беннигсена: «…Вернувшись, я вижу императора, распростертого на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончено». Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции. …Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».

Беннигсен отсутствовал столько, сколько было необходимо, чтобы заявить потом о своей непричастности к убийству. «В том, что произошло, виноваты четверо пьяных извергов», — с «чистой совестью» заявил генерал Беннигсен. Чарторыйский верит, что его уход развязал страсти. Так же думал или хотел думать и Александр. А Воейков знал более откровенное заявление генерала: «Я ушел прежде, чтобы не быть свидетелем этого ужасного зрелища».

Ланжерон же считает, что Беннигсен был свидетелем кончины государя, хотя и не принимал участия в убийстве. М. Фонвизин: «В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой были развешаны картины, и со свечой в руке спокойно рассматривал их».

Великий Гёте, проявлявший большой интерес к «романтическому императору» и пристально изучавший все обстоятельства его трагической гибели, о чем свидетельствуют записи в его дневнике и бумагах, назвал Беннигсена «Длинным Кассиусом» — как известно, он и Брут были убийцами Цезаря. В дневнике Гёте имеется следующая запись от 7 апреля 1801 года — в этот день он узнал о трагической гибели императора Павла I: «Фауст. Смерть императора Павла».

Наполеон Бонапарт, вспоминая минувшее на острове Святой Елены, был еще более выразителен: «Генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар: он наступил на труп императора». Он, как и его приятель Пален, тоже немец, но из Ганновера. До 28 лет служил в армии Фридриха II, потом поступил в русскую армию. Это типичный кондотьер, наемник-профессионал, но из старинного графского рода, готовый сражаться за каждого и против каждого.

А теперь попробуем восстановить картину цареубийства со слов других очевидцев и современников. В половине первого ночи двенадцать заговорщиков ворвались в спальню императора. История сохранила их имена: Платон и Николай Зубовы, их камердинер — француз, Беннигсен, офицеры гвардии: Яшвиль, Скарятин, Гордонов, Бологовский, Бороздин, Аргамаков, Татаринов, Мансуров и генерал Чичерин. Вместо последнего принц Евгений Вюртембергский ошибочно называет князя Вяземского.

Перепуганного царя Беннигсен находит за ширмой. А. Чарторыйский: «Павла выводят из прикрытия, и генерал Беннигсен в шляпе и с обнаженной шпагой в руке говорит императору: «Государь, вы мой пленник, и вашему царствованию наступил конец; откажитесь от престола и подпишите немедленно акт отречения в пользу великого князя Александра»».

«Павел не отвечал ничего; при свете лампы можно было видеть все замешательство и ужас, которые выражались на его лице. Беннигсен, не теряя времени, сделал верный осмотр в его комнатах…»

Здесь следует почти полное совпадение во всех рассказах. Платон Зубов вышел из комнаты, часть офицеров отстала, другие, испугавшись шума при их появлении, выскочили из комнаты, и какое-то время Беннигсен остается с Павлом один. Фоку Беннигсен сообщает кратко: «Я с минуту оставался с глазу на глаз с императором, который только глядел на меня, не говоря ни слова. Мало-помалу стали входить офицеры из тех, что следовали за нами… Павел поглядел на меня, не произнося ни слова, потом обернулся к князю Зубову и сказал ему: «Что вы делаете, Платон Александрович?» Царь естественно обращается к самому высокому чину, игнорируя Беннигсена и менее важных…»

А. Коцебу: «Зубов вынимает из кармана акт отречения. Конечно, никого бы не удивило, если бы в эту минуту, как многие уверяли, государь поражен был апоплексическим ударом. И действительно, он едва мог владеть языком и весьма внятно сказал: «Нет, нет, я не подпишу». «Что же я вам сделал?» Приняв одного из заговорщиков за сына Константина, восклицает: «И Ваше Величество здесь?»»

М. Фонвизин: «Павел смял бумагу… резко ответил. Он отталкивает Платона Зубова, обличает его неблагодарность и всю его дерзость. «Ты больше не император, — отвечает князь, — Александр наш государь». Оскорбленный этой дерзостью, Павел ударил его; эта отважность останавливает их и на минуту уменьшает смелость злодеев. Беннигсен заметил это, говорит, и голос его их одушевляет: «Дело идет о нас, ежели он спасется, мы пропали».

…Несколько угроз, вырвавшихся у несчастного Павла, вызвали Николая Зубова, который был силы атлетической. Он держал в руке золотую табакерку и с размаху ударил ею Павла в висок, это было сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Гордонов и Скарятин яростно бросились на него, вырвали из его рук шпагу: началась с ним отчаянная борьба. Павел был крепок и силен; его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина. В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой развешаны были картины, и со свечкою в руке преспокойно рассматривал их. Удивительное хладнокровие!»

Н. А. Саблуков: «Князь Платон Зубов, действовавший в качестве оратора и главного руководителя заговора, обратился к императору с речью. Отличавшийся обыкновенно большою нервностью, Павел на этот раз, однако, не казался особенно взволнованным и, сохраняя полное достоинство, спросил, что им всем нужно.

Платон Зубов отвечал, что деспотизм его сделался настолько тяжелым для нации, что они пришли требовать его отречения от престола.

Император, преисполненный искреннего желания доставить своему народу счастье, сохранять нерушимо законы и постановления империи и водворить повсюду правосудие, вступил с Зубовым в спор, который длился около получаса и который, в конце концов, принял бурный характер. В это время те из заговорщиков, которые слишком много выпили шампанского, стали выражать нетерпение, тогда как император, в свою очередь, говорил все громче и начал сильно жестикулировать. В это время шталмейстер граф Николай Зубов, человек громадного роста и необыкновенной силы, будучи совершенно пьян, ударил Павла по руке и сказал: «Что ты так кричишь!» При этом оскорблении император с негодованием оттолкнул левую руку Зубова, на что последний, сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, со всего размаху нанес рукою удар в левый висок императора, вследствие чего тот без чувств повалился на пол. В ту же минуту француз-камердинер Зубова вскочил с ногами на живот императора, а Скарятин, офицер Измайловского полка, сняв висевший над кроватью собственный шарф императора, задушил его им. Таким образом его прикончили…

Итак, произнесенные Паленом за ужином слова «сначала надобно разбить яйца» не были забыты и, увы, приведены в исполнение.

Называли имена некоторых лиц, которые выказали при этом случае много жестокости, даже зверства, желая выместить полученные от императора оскорбления на безжизненном его теле, они толкали его ногами, топтали и на всякие лады уродовали несчастный труп, так что докторам и гримерам было нелегко привести тело в такой вид, чтобы можно было выставить его для поклонения, согласно существующим обычаям. Я видел покойного императора, лежащего в гробу. На лице его, несмотря на старательную гримировку, видны были черные и синие пятна. Его треугольная шляпа была так надвинута на голову, чтобы по возможности скрыть левый глаз и левый висок, которые были у него разбиты.

…Так умер 12 марта 1801 года один из государей, о котором история говорит как о монархе, преисполненном многих добродетелей, отличавшемся неутомимой деятельностью, любившем порядок и справедливость и смиренно набожном».

Его последние слова:

«Господа, во имя неба пощадите меня! Дайте мне помолиться Богу».

Н. Греч: «Как тати прокрадываются они в спальную храмину ближнего своего человека, царя (для многих из них он был и благодетелем), осыпают его оскорблениями и предают мучительной смерти. Россия этого не хотела и не требовала. Зато и пропитались они всю жизнь свою, как Каины, с печатью отвержения на челе».

А. Чарторыйский: «Найдись хоть один человек, который бы явился от имени Павла к солдатам, — он был бы, быть может, спасен, а заговорщики арестованы».

Точно рассчитав время, фон Пален идет по коридорам и лестницам к заветным комнатам. «…В случае неудачи он принял все меры для того, чтобы арестовать великого князя Александра со всеми заговорщиками и выступить в качестве спасителя Павла».

Раздаются крики: «Павел больше не существует!» «Заговорщики не стесняясь громко высказывают свою радость, позабыв о всяком чувстве приличия и человеческого достоинства. Они толпами ходят по коридорам и залам дворца, громко рассказывают друг другу о своих подвигах, и некоторые проникают в винные погреба, продолжая оргию, начатую в доме Зубовых». Беннигсен пытается унять разошедшихся офицеров, но ему это не удается, и он посылает за Зубовым. «Князь Платон останавливает их: «Господа, мы пришли сюда, чтобы избавить отечество, а не для того, чтобы дать волю низкой мести»».

* * *

Александр не имел мужества сам участвовать в заговоре и тем спасти отца.

Т. Шиманн

Обуреваемый сомнениями и страхом, он лежал одетым на кровати и прислушивался к каждому шороху. В соседней комнате находились Уваров, Волконский и адъютант Николай Бороздин. Первым вошел Николай Зубов, взъерошенный, возбужденный вином и только что совершенным убийством, в смятой одежде. Александр лежал, повернувшись к стене. «Ваше величество, ваш отец скончался», — тихо произнес Зубов. Ужасная гримаса исказила его лицо, Александр вскочил, покачнулся и, наверное бы, упал, если б не полковник Бороздин, подхвативший наследника. Сумев овладеть собой, Александр подошел к окну; только сейчас он до конца осознал, что произошло непоправимое.

По словам Грюнвальда, Пален застал Александра «одетым в парадный мундир, они сидели с Елизаветой и горько плакали». Такую же версию изложил и Федор Головин, основываясь на рассказе лейб-медика Роджерсона.

«Я обожал великого князя, я был счастлив его воцарением, я был молод, возбужден и, ни с кем не посоветовавшись, побежал в его апартаменты, — рассказывает поручик Полторацкий. — Он сидел в кресле без мундира, но в штанах, жилете и с синей лентой поверх жилета. Увидя меня, он поднялся очень бледный; я отдал честь, первым назвав его «Ваше императорское величество». «Что ты, что ты, Полторацкий», — сказал он прерывистым голосом. Железная рука оттолкнула меня, и Пален с Беннигсеном приблизились. Первый очень тихо сказал несколько слов императору, который воскликнул с горестным волнением: «Как вы посмели! Я этого никогда не желал и не приказывал», и он повалился на пол. Его уговаривали подняться, и Пален, встав на колени, сказал: «Ваше величество, теперь не время… 42 миллиона человек зависят от вашей твердости». Пален повернулся и сказал мне: «Господин офицер, извольте идти в ваш караул. Император сейчас выйдет». Действительно, по прошествии 10 минут император показался перед нами, сказав: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет как при бабушке». Крики «ура» раздались со всех сторон…»

Беннигсен: «Император Александр предавался в своих покоях отчаянию довольно натуральному, но неуместному. Пален, встревоженный образом действия гвардии, приходит за ним, грубо хватает его за руку и говорит: «Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии…» Граф Пален увлек императора и представил его Преображенскому полку. Талызин кричит: «Да здравствует император Александр I», — в ответ гробовое молчание. Зубовы выступают, говорят с ними и повторяют восклицание Талызина — такое же безмолвие (молчит любимый Павлом I полк, который он называл своей лейб-гвардией). Император переходит к Семеновскому полку, который приветствует его криками «ура»».

Графиня Головина: «Великий князь возвращается с самыми сильными проявлениями отчаяния, передает своей супруге известие о гибели Павла: «Я не чувствую ни себя, ни что я делаю — я не могу собраться с мыслями; мне надо уйти из этого дворца. Пойдите к матери и пригласите ее как можно скорее приехать в Зимний дворец»». Великий князь Константин: «Платон Зубов, пьяный, вошел ко мне в комнату, подняв шум (это было уже через час после кончины моего отца). Зубов грубо сдергивает с меня одеяло и дерзко говорит: «Ну вставайте, идите к императору Александру, он вас ждет». Можете себе представить, как я был удивлен и даже испуган этими словами. Я смотрю на Зубова: я был еще в полусне и думал, что мне все это приснилось. Платон грубо тащит меня за руку и подымает с постели; я надеваю панталоны, сюртук, натягиваю сапоги и машинально следую за Зубовым. Я имел, однако, предосторожность захватить с собою мою польскую саблю…» Константин увидел брата в слезах, пьяного Уварова, сидящего на мраморном столе, и, узнав о смерти отца, подумал вначале, что это «был заговор извне, против всех нас».

Из камер-фурьерского журнала: «Александр Павлович изволили отбыть в два часа ночи с великим князем Константином Павловичем из Михайловского замка в Зимний дворец, в прежние свои комнаты». Они сели в карету, предназначенную императору, чтобы увезти его в Шлиссельбург. Вместе с ними сел Платон Зубов, а на запятках, рядом с камер-гусаром, разместился Николай Зубов. Беннигсену было поручено командование в осиротевшем замке, а Палену — сообщить о случившемся вдовствующей императрице.

Мария Федоровна не спала в эту ночь. «Когда вошел Пален, она молча выслушала его, а потом, придя в сильнейшее негодование, открыто высказалась, что не верит в естественную смерть своего супруга. Она грозила убийцам своею местью и самыми ужасными наказаниями. Она требовала, чтобы ее пустили к телу супруга. Так как ей ответили решительным отказом, то она поспешила к своей невестке, супруге Александра I, отныне императрице Елизавете». Вместе с Елизаветой и дочкой Анной Мария Федоровна делает отчаянную попытку проникнуть в спальню мужа. К. М. Полторацкий, расположившийся с караулом рядом с опочивальней, рассказывал: «Императрица Мария вошла и сказала мне ломаным русским языком: «Пропустите меня к нему». Повинуясь машинальному инстинкту, я отвечал ей: «Нельзя, ваше величество». — «Как нельзя? Я еще государыня, пропустите». — «Государь не приказал». — «Кто, кто?» Она вспылила, неистово отталкивая, схватила меня за шиворот, отбросила к стене и бросилась к солдатам (Беннигсен говорил своему племяннику Веделю, дала пощечину). Я дал им знак скрестить штыки, повторяя: «Не велено, ваше величество». Она горько зарыдала. Императрица Елизавета и великая княгиня Анна, которые ее сопровождали, захлопотали около нее. Принесли стакан воды; один из моих солдат, боясь, как бы вода не была отравлена, отпил первым и подал ее величеству, говоря: «Теперь вы можете пить». Она выпила воды и вернулась в свои покои (этот солдат Перекрестов теперь офицер при великом князе Михаиле)».

«Императрица Мария Федоровна у запертой двери заклинала солдат, обвиняла офицеров, врача, который к ней подошел, всех, кто к ней приближался, — она была в бреду, — писала Елизавета в письме к матери. — …Я просила совета, говорила с людьми, с которыми, может быть, никогда в жизни не буду говорить, заклинала императрицу успокоиться, я делала тысячи вещей одновременно, я приняла сто решений».

«Когда генерал Беннигсен пришел к ней, чтоб от имени нового императора просить ее следовать за ним, она воскликнула: «Кто император? Кто называет Александра императором?» На что Беннигсен ответил: «Голос нации». Она ответила: «Я его не признаю», — и, так как генерал промолчал, она тихо добавила: «Пока он мне не отчитается за свое поведение…» Беннигсен снова предложил ей отправиться в Зимний дворец, и молодая императрица поддержала его предложение. Однако императрица приняла это с большим неудовольствием и накинулась на нее со словами: «Что вы мне говорите, не я должна повиноваться! Повинуйтесь, если желаете»».

Беннигсен: «Тщетно я склонял ее к умеренности, говоря ей об ее обязанностях по отношению к народу, об обязанностях, которые должны побуждать ее успокоиться, тем более после подобного события следует всячески избегать всякого шума… Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем со следующими словами, произнесенными довольно тихо: «О, я вас заставлю раскаяться»».

Т. Бернгарди: «Так как она решительно отказывалась покинуть Михайловский дворец, не увидев бездыханного трупа своего супруга, то Беннигсен велел доложить молодой императрице, в каком положении дело, и получил приказание исполнить желание вдовствующей императрицы, если это не грозит никакой опасностью. Тогда Беннигсен просил у государя прислать на помощь Палена, и, когда перед оскорбленной императрицей вторично появился этот опасный временщик и предатель ее мужа, она опять вышла из себя, и разыгралась новая сцена. Она осыпала его упреками; все взрывы ее гнева он принял с величайшей холодностью, даже объявил с циничной откровенностью, что знал обо всем и все случившееся оправдывается тем, что этого требовало благо государства и даже безопасность императорской семьи. Императрица должна утешиться, подчинившись требованиям политики и голосу рассудка. Так как, однако, его грубое красноречие осталось без успеха, то он поспешил удалиться, чтобы сообщить обо всем своему новому государю. Наконец, она обещала овладеть собою, если ей покажут бездыханное тело, позвала дочерей. Как только она вступила в злополучную комнату, где теперь лежал на постели покойный государь в гвардейском мундире, она громко вскрикнула, бросилась на колени перед кроватью и целовала руки своего супруга, хотя несколькими часами раньше ее свободе, ее жизни, ее детям грозила от него опасность. Потом она попросила ножницы, обрезала прядь волос государя и заставила свою дочь сделать то же самое. Наконец, императрица, по-видимому, хотела удалиться, но вдруг обернулась, велела своим дочерям идти, еще раз в отчаянии бросилась перед кроватью на колени и воскликнула: «Я хочу быть последней!» Вернувшись в свое помещение, прежде чем отправиться в Зимний дворец, она облеклась в глубокий траур».

«Императрица Мария Федоровна с отвращением относилась ко всем тем, кто принимал участие в убийстве ее супруга. Она преследовала этих людей неустанно, и ей удалось удалить всех, устранить их влияние и положить конец карьере…»

«Ее горе долгое время было невыразимым… Она непременно хотела узнать всех убийц своего супруга; сама расспрашивала о них раненого камер-гусара, которого осыпала благодеяниями».

«Знал ли ты?» — спросила его мать. «Нет!» — ответил сын, искренне поверив честному слову фон Палена. «Знал — и не хотел знать», — скажет о нем Пален.

А. В. Поджио, декабрист: «…Пьяная, буйная толпа заговорщиков врывается к нему и отвратительно, без малейшей гражданской цели, его таскает, душит, бьет… и убивает! Совершив одно преступление, они довершили его другим, еще ужаснейшим. Они застращали, увлекли самого сына, и этот несчастный, купив такою кровью венец, во все время своего царствования будет им томиться, гнушаться и невольно подготовлять исход, несчастный для себя, для нас, для Николая».

 

Глава девятнадцатая

На следующий день

Фон Пален был вездесущ: в Михайловском, потом в Зимнем, опять в Михайловском, снова в Зимнем. Успел заскочить домой и шепнул жене, «что отныне она может спать спокойно». Но дело еще не было закончено — он хорошо знал о популярности погибшего императора среди солдат, а новому императору присягнул пока один только Семеновский полк.

Поэтому Пален торопит Александра принять присягу у других полков. «В первые часы после катастрофы Александр безудержно предавался своему горю по поводу случившегося, — пишет Ланжерон. — Между тем как Пален, питавший некоторые сомнения относительно того, как станут держать себя войска, настаивал на том, чтобы он показался гвардейским полкам».

Из Зимнего дворца Александр и Константин, ведомые рукой Палена, отправляются в гвардейские полки. Там уже поверили, что Павла нет, и отвечают громким «ура!». В половине пятого присягнули преображенцы, за ними кавалергарды, потом лейб-гусары, а вот с конногвардейцами, «якобинцами», отправленными Павлом в Царское Село, произошла заминка. Они ответили молчанием на объявление командира полка генерала Тормасова о внезапной кончине императора, и под предлогом отсутствия знамен, присягу полка пришлось отменить.

Н. А. Саблуков: «На правом фланге полка стоял рядовой Григорий Иванов, примерный солдат, статный и высокого роста. Я сказал ему; «Ты слышал, что случилось?» — «Точно так!» — «Присягнете вы теперь Александру?» — «Ваше благородие, — ответил он, — видели ли вы императора Павла действительно мертвым?» — «Нет», — ответил я. Иванов заметил, что не годится приносить присягу Александру, если Павел еще жив… Между тем другой солдат, Филатьев, также заявил, что сначала необходимо видеть труп государя. Когда сообщили генералу Беннигсену, которому было вверено главное начальствование во дворце, что принято решение послать депутацию солдат, которым должно быть показано тело Павла, то он с неудовольствием воскликнул, что это пока невозможно вследствие ужасного состояния тела. Но так как солдаты прямо заявили, что иначе не принесут присяги, то нужно было решиться их впустить… Два ряда солдат были впущены и видели тело императора, — продолжает Саблуков. — Когда они вернулись, я прежде всего обратился к Григорию Иванову: «Что же, братец, видел ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?» — «Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!» — «Присягнешь ты теперь Александру?» — «Точно так… хотя лучше покойного ему не быть…»»

На слова офицеров: «Радуйтесь, братцы, тиран умер», — солдаты отвечали: «Для нас он был не тиран, а отец».

Не отправь Павел караул конногвардейцев, он остался бы жив — удивительное легковерие непостижимо сочеталось в нем с подозрительностью. «Павел слишком с большою поспешностью последовал обоим советам сатанинского графа Палена, характером напоминающего Яго в «Отелло», — замечает Саблуков. Второй совет — забить дверь в спальню императрицы.

«Я боялся вас больше, чем всего гарнизона!» — сказал в этот день Пален Саблукову. «И вы имели на это все основания», — с достоинством ответил Саблуков. «Поэтому я позаботился о том, чтобы вы были удалены», — ответил граф и, учтиво поклонившись, отошел».

В эти утренние часы Трощинский сочиняет уже другой, тут же отсылаемый в типографию манифест — о правлении Александра по заветам бабки.

«Александр в ту ночь отправился не только к полкам, но и в Казанский собор, где уже собрались Сенат и Синод; быть может, заговорщики, собрав сии сословия, намерены были привести Павла I, дабы законно лишить престола», — пишет Леонтьев, размышляя, как удалось собрать столь большое число важных особ? И отвечает: «Теми же средствами, как и мы, т. е. обманом, так как специальные офицеры еще прежде будто бы развезли сенаторам и архиереям «повестки» явиться в Казанский собор, не сообщая, для чего это нужно. Так по крайней мере рассказывал дядя мой, сенатор, действительный тайный советник Николай Васильевич Леонтьев, бывший там в соборе, но не знавший, зачем их собрали, до тех пор пока не явился Александр I и прочитан был им манифест о смерти Павла I, в котором причиной оной выставлен был апоплексический удар».

В эти утренние часы был остановлен у заставы и отправлен назад граф Аракчеев, вызванный Павлом. Греч пишет, что «заговорщики, приступая к подвигу, разослали приказ по заставам — никого не пускать в город! Полагают, что они хотели удержать за шлагбаумом графа Аракчеева, за которым послал император Павел». Слышали и другие, будто страшного противника остановили на заставе.

Ф. В. Ростопчин, «получив депешу с нацарапанными в спешке словами: «Вы мне нужны, приезжайте скорее. Павел», тотчас же выехал в столицу. В Москве он узнал о внезапной кончине государя и, догадавшись, как было дело, повернул обратно».

«Служба Ростопчина при императоре Павле неопровержимо убеждает, что она не заключалась в одном рабском повиновении, — писал П. Вяземский. — Известно, что он в важных случаях оспаривал с смелостью и самоотвержением, доведенными до последней крайности, мнения и предположения императора, которого оспаривать было дело нелегкое и небезопасное…

Благодарность и преданность, которые сохранил он к памяти благодетеля своего (как всегда именует он императора Павла, хотя впоследствии и лишившего его доверенности и благорасположения своего), показывают светлые свойства души его. Благодарность к умершему, может быть, доводила его и до несправедливости к живому. Нередко в суждениях его о императоре Александре отзываются горечь и суровость, которые производят прискорбное впечатление».

Был срочно вызван в столицу и генерал Линденер. Вот что рассказывал его адъютант Кононов: «В марте 1801 года Линденер с новыми надеждами, с новыми планами ехал в Петербург. На одной из станций он узнает о кончине Павла и тут же пишет новому царю: «Моя преданность к родителям вашего императорского величества наделала мне много врагов в России; прошу всеподданнейше уволить меня со службы и разрешить вернуться на родину». Отставка и паспорт не замедлили. С этой же станции Линденер уехал в Пруссию, не видавшись даже с женою, которая до преклонных лет жила в своей деревне Воронежской губернии».

«Следующий же день после ужасных событий 11-го марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и воинской публики того времени, — писал Н. А. Саблуков. — Одною из главных жестокостей, в которой обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и тому подобных мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически а-ля Титус, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы».

Слова манифеста о том, что Александр будет управлять «Богом порученным народом по законам и по сердцу своей великой бабки» вызвали всеобщий восторг: «Восторг этот выражался в очень комичных формах: на улицах столицы появились запрещенные костюмы, высокие сапоги с отворотами, упряжь, экипажи и т. п. Зубов на другой вечер по смерти императора Павла устроил в своем доме попойку, на которую явился во всем запрещенном, во фраке, в жилете из трехцветной материи и т. п. и начал метать банк, недавно запрещенный».

К вечеру в лавках не осталось ни одной бутылки шампанского. Некий гусарский офицер гарцует прямо по тротуару — «теперь вольность!». На улицах уже щеголяют во фраках и круглых шляпах, обнимаются и поздравляют друг друга.

Но многие возмущены случившимся и осуждают убийц. «У меня нет ничего общего с этими господами, — говорит Н. Саблуков. — Офицеры нашего полка держались в стороне и с таким презрением относились к заговорщикам, что произошло несколько столкновений, окончившихся дуэлями…»

Узнав о случившемся, в Москве всплакнули Вяземский, братья Тургеневы, Жуковский. С. Р. Воронцов недоумевает, почему не арестован Пален. В письме к брату он писал: «Подобный пример может иметь плохие последствия и погубить Россию, которая превратилась во вторую Персию». Возмущенный Кочубей пишет в Лондон Воронцову: «Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было должно быть как гнусно, так и опасно для переду. Поистине, если бы было мне возможно… никак бы не двинулся из Берлина».

«Ты обязан был умереть там», — говорит жена К. Кюхельбекеру.

«Еще и полсуток не прошло, как он был здоров и весел, а теперь — все кончено. Несчастный император», — с сожалением говорит Екатерина Ильинична мужу. «Видишь ли, Павел Петрович был человек с рыцарскими замашками, — отвечает ей М. И. Кутузов. — Родная мать ему была мачехой, а судьба оказалась злей мачехи».

«При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружавших», — скажет, узнав о случившемся, московский сенатор И. В. Лопухин.

П. А. Вяземский: «Знавшие коротко внутренние качества императора, например Нелединский, мой родитель и другие достойные уважения и доверенности люди отзывались всегда о нем с живым и особенным сочувствием. Они могли жалеть о некоторых действиях и явлениях его правления, но всегда отдавали справедливость природным прекрасным его чувствам и правилам. Помню, как родитель мой поражен был известием об его кончине и от скорби занемог; как Нелединский не иначе как со слезами на глазах вспоминал и говорил о нем…»

А. Ланжерон: «Мы не можем не сознавать его недостатков и промахов. Но мы проливали слезы на могиле нашего благодетеля, и наши сожаления еще усилились, когда мы узнали, какой смертью он погиб».

Полетика приводит высказывание сына русского генерала и писателя Ф. И. Клингера, который, увидев Беннигсена, сказал: «Вот наш Тезей, скоро увидим Минотавра» (и после того вошел в комнату, где лежало тело императора в мундире на походной кровати).

Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, немало способствовавшая возвышению фон Палена, бросила ему в лицо тяжкое оскорбление; «Я не подаю руки цареубийцам».

Константин назвал Беннигсена «капитаном сорока пяти», намекая на убийство герцога Гиза в Блуа гвардейцами Генриха III. А когда Платон Зубов попытался оправдаться, Константин Павлович ему заметил: «Князь, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет».

Встретив Саблукова, великий князь произнес: «Ну, Саблуков, хорошую здесь только что заварили кашу?» — «Да, — ответил тот, — в самом деле хорошая была каша, но я рад, что не принимал во всем этом участия!» — «Друг мой, — задумчиво произнес великий князь, — после того, что случилось, пусть мой брат царствует, — и, помедлив, добавил: — Если хочет… Но если бы престол достался мне, то я бы, наверное, отрекся».

Адмирал Чичагов, услышав рассказ Уварова об одном из обстоятельств убийства, немедленно ответил: «Если вы служите нынешнему государю так же верно, как его предшественнику, то заслуживаете щедрого вознаграждения».

В эти первые дни заговорщики чувствовали себя героями, спасителями отечества и без конца рассказывали о своих подвигах. Обеды, банкеты, ужины следовали чередой, но многие офицеры избегали заговорщиков. Пален с целью примирения устроил грандиозный банкет на несколько сотен персон. Полковник Саблуков и его друзья отказались «обедать вместе с убийцами». Тогда «Пален пригласил Саблукова к себе, чтобы выяснить причину отказа. «Я не хочу иметь дело с этими господами», — смело ответил Саблуков. «Вы совершенно неисправимы, Саблуков, дело сделано, и как патриоты мы должны устранить наши разногласия и думать только об интересах страны, которой мы служим», — возразил Пален. «Хорошо, мы придем», — обещал Саблуков и, вежливо поклонившись, удалился. На банкете Саблуков и его друзья сидели за отдельным столом и не пригубили шампанское, которое лилось рекой».

Декабрист Михаил Фонвизин рассказывал, что сам слышал от графа Петра Александровича Толстого, который был при Павле I генерал-адъютантом, что Пален, Панин и другие вожди заговора хотели с первой минуты ограничить власть Александра. Талызин предупредил его и убеждал ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина и устоял против настойчивых требований Палена. Большая часть заговорщиков не знала о намерении ограничить самодержавие.

Спустя двадцать лет один из идеологов декабристского движения Н. М. Муравьев был вынужден с горечью заметить, что «в 1801 году заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России».

Приведение тела покойного императора в надлежащий вид продолжалось более тридцати часов, и лишь на другой день вечером государыня была допущена к нему.

Обер-шталмейстер Муханов рассказывал Саблукову: «Бледная и холодная, как мраморная статуя, императрица пребывала в своей спальне. Александр и Елизавета прибыли сюда из Зимнего дворца. У вдовствующей императрицы находились Муханов и графиня Ливен… Опираясь на руку Муханова, императрица подошла к комнате усопшего, Александр и Елизавета следовали за нею, шествие заключала графиня Ливен. Когда Мария Федоровна увидела тело, она молча остановилась, глядя на него широко открытыми глазами и не проливая ни одной слезы. При виде искаженного накрашенного лица своего отца Александр словно окаменел на месте. Тогда вдовствующая императрица обратилась к своему сыну и сказала по-русски: «Теперь поздравляю, ты император». При этих словах Александр упал на землю, присутствующие одно мгновение думали, что он умер. Императрица без признаков волнения посмотрела на своего сына, потом опять взяла Муханова под руку и в сопровождении его и графини Ливен вернулась в свои покои. Это произошло прежде, чем Александр пришел в сознание; очнувшись, он отправился к матери, и там оба свободно предались своему горю. Вечером императрица в сопровождении также Муханова и графини Ливен отправилась опять в комнату усопшего. Там она бросилась на труп своего убитого мужа в полном отчаянии и с горькими слезами, близкая к обмороку. Друзьям ее пришлось почти нести ее обратно. На другой день эти посещения повторились».

Н. Греч: «Тело покойного императора было выставлено в длинной проходной комнате, ногами к окнам. Едва войдешь в дверь, указывали на другую с увещеванием: «Извольте проходить». Я раз десять ходил в Михайловский замок и мог видеть только подошвы его ботфортов и поля широкой шляпы, надвинутой на лоб».

Полковник Н. А. Саблуков: «Нельзя не высказать сожаления, что этот безусловно благородный, великодушный и честный государь, столь нелицеприятный, искренне и горячо желавший добра и правды, не процарствовал долее и не очистил высшую чиновную аристократию, столь развращенную в России, от некоторых ее недостойных членов. Павел I всегда рад был слышать истину, для которой слух его всегда был открыт, а вместе с нею он готов был уважать и выслушать то лицо, от которого он ее слышал».

Михайловский замок, лишившись своего создателя, осиротел и перестал быть императорской резиденцией. Вся обстановка и вещи были перевезены частью в Зимний дворец, частью в Гатчину и Павловск. На месте опочивальни императора Павла Петровича была устроена церковь. Там, где он пал под ударами подлых убийц, был воздвигнут алтарь.

На третий день хоронили убитого камер-гусара Кириллова. Похороны были скромными, но на гроб возложил живые цветы Александр I, а Мария Федоровна прислала крест из белых роз, среди которых символически выделялись несколько штук ярко-пунцовых.

Пасха в этом году была ранней, приходилась на 24 марта — похороны убиенного императора были назначены на страстную субботу. Народ из церкви шел проститься с прахом своего заступника. Набережная перед Петропавловской крепостью была запружена людьми, с их безмолвной печалью сочетался траурный салют.

Начиная с Петра Великого российских самодержцев, кроме Петра II и Петра III, хоронили в Петропавловском соборе против образа святого апостола Петра. Император Павел Первый был погребен против образа святого апостола Павла, он стал родоначальником следующего поколения самодержцев российских.

Сбылось полностью предсказание прозорливого инока Александро-Невской лавры Авеля, прозванного Вещим, сделанное им лично императору Павлу Петровичу: «Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Сафрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою. Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося заступничества и умягчения сердец судей неправедных и жестоких».

Прошло время. «Народ стал приходить в себя. Он вспомнил быструю и скорую справедливость, которую ему оказывал император Павел: он начал страшиться высокомерия вельмож, которое должно было снова пробудиться».

«Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен был быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых, — писал В. Ходасевич. — Может быть — и это была историческая ошибка его. Но какая в ней моральная высота!

Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — и убит из-за угла. Ругаем из-за угла…

Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень, о нем психологически наврано, хочется слегка оправдать его… Хочу доказать, что на основании того же материала, которым пользовались разные профессора, можно и должно прийти к выводам, совершенно противоположным их выводам…»

Закончим словами И. И. Дмитриева: «Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом».