Человек, а не легенда. Герой Советского Союза летчик Алексей Маресьев

Когда в мае 2001 года мне предложили сделать интервью с Алексеем Маресьевым, я удивился. Тому, что знаменитый летчик все еще жив.

О подвиге Героя Советского Союза, который во время Великой Отечественной, несмотря на ампутацию обеих ног, все-таки сел за штурвал самолета, я услышал еще в школе. Раньше историю о «настоящем человеке» вообще знал каждый советский школьник. Книга Бориса Полевого входила в обязательную программу по литературе.

Маресьев был таким же героем, как, скажем, Зоя Космодемьянская и Александр Матросов. О его подвиге даже оперу написали, в одной из картин которой певец, исполнявший партию хирурга, выводил со сцены: «Отрежем, отрежем Маресьеву ногу».

Разумеется, самому Алексею Петровичу о своем удивлении не сказал. Но он все равно догадался. «Все почему-то думают, что я уже умер. Одна газета даже на обложке написала: „Маресьев все еще жив!” И видите, я действительно жив», — с этих слов и начался наш разговор.

Летчик с улыбкой поведал мне, как однажды в кабинет директора его Фонда пришел мужчина и, увидев на стене портрет Маресьева, тяжело вздохнул. Мол, хороший был человек, царствие ему небесное. Директор от удивления подпрыгнул на своем месте: «Как это „был”, если он только что по телефону звонил?» В ответ посетитель не растерялся: «Жив? Ну тогда дай Бог ему здоровья!»

Встреча наша состоялась в квартире Алексея Петровича, в доме на Тверской, фасад которого украшает множество мемориальных досок. Я почему-то думал, что квартиры в этом доме такие огромные, что в них можно заблудиться. Оказалось — совсем нет. По крайней мере, Маресьев жил в довольно скромной квартире с длинным узким коридором, по которому он ходил, упираясь в стены руками.

Первым делом Маресьев попросил домашних принести его пиджак со звездой Героя Советского Союза на лацкане, надел его и только потом заговорил.

— Мне категорически не нравится, когда на меня начинают навешивать всевозможные титулы: «легендарный», «прославленный» и так далее. Поймите, я — человек, а не легенда! В том, что я сделал, нет ничего необыкновенного. И то, что меня превратили в легенду, меня очень расстраивает.

Конечно, все началось после книги Полевого. Я на самом деле не имел ни малейшего понятия о том, что он напишет. Когда повесть напечатали, мне подарили один экземпляр.

Но я его так и не прочитал. Несколько раз пытался, но все как-то.

В принципе Полевой все написал правильно. Придумал, правда, роман, который у меня якобы был с девушкой Ольгой. Хотя созданный им образ советской девушки мне нравится.

Что же касается моего собственного образа, то его оценить трудно. Автор ведь и фамилию героя изменил. Знаете почему? Подстраховался. А вдруг бы я запил или хулиганить начал? Тогда бы книжку запретили. Атак о тех восемнадцати днях, которые я провел в тайге, смогли узнать все.

Я сегодня о них не вспоминаю. Я вообще не вспоминаю то время. Но если вы хотите что-то спросить, не стесняйтесь.

— Что вам тогда помогло выжить и не сдаться?

— Желание жить. Желание выбраться к своим. А у меня ведь даже компаса не было. Я и сегодня просыпаюсь утром и обязательно смотрю, где встает солнце. Так, думаю, на востоке, все правильно. А тогда у меня в течение десяти дней была галлюцинация зрения.

Смотрел вперед и вдруг видел границу аэродрома, которая через несколько секунд исчезала. Потом смотрю — девушка с коромыслом идет. Через мгновение и она растворялась в пространстве. Самым большим лакомством был березовый сок.

Я хотел и само дерево погрызть, но куда там, сил не было. Врачи потом сказали, что все это происходило из-за того, что я ударился головой.

Когда боли начали проходить, я увидел свежие опилки.

И уже стал соображать: раз опилки, значит, люди должны за дровами прийти. Вырыл в снегу яму, обложил еловым лапником и стал ждать. Так и прошли эти восемнадцать дней.

Знаете, я об одном жалею: что не посетил те места еще раз. Успокаиваю себя тем, что часто виделся с ребятами, которые меня спасли.

Вообще, время очень быстро прошло. Мне вот 85 на днях исполняется. А я, честно говоря, их совсем не ощущаю.

И когда мне говорят: «Как хорошо вы выглядите, лет на шестьдесят», — поначалу радуюсь. А потом думаю: ну ладно, выгляжу я хорошо. А печенка, селезенка, сердце? Им-то уже 85.

Алексей Петрович неожиданно замолчал, прислушиваясь к чему-то. Потом вдруг резко поднял руку, словно желая от чего-то отмахнуться, и, будто отвечая на какие-то свои мысли, произнес: «А-а-а, ладно!»

— В общем, на первом месте в жизни — это здоровье, — продолжил он разговор. — А на второе я бы поставил честное отношение к труду. Имейте это в виду.

Самолет Маресьева в марте 1942-го сбили фашисты, и в течение восемнадцати суток раненый летчик полз к своим. Но звание Героя он получил не благодаря сделавшей его знаменитым книге, а гораздо раньше. Да и саму «Повесть.» напечатали только после войны. Опасались, что немцы могут решить, будто в Советской армии плохи дела. Раз уже и инвалидов посылают воевать.

Сам Алексей Петрович о появлении книги узнал случайно — услышал отрывки из нее по радио.

А летать Маресьев хотел с детства. «Трое братье у меня старших, — рассказывает он. — Так вот они — умные. А я, младший, в летчики пошел».

Причем случилось это, как часто бывает, не благодаря, а вопреки. Мальчишкой он часто болел малярией, к тому же страдал от болей в суставах.

Понятно, что с таким здоровьем ни о каком летном училище не могло быть и речи. Будущего героя отправили строить Комсомольск-на-Амуре.

— Я летать хотел, а меня на стройку! Когда попытался отказаться, мне ответили: «Не хочешь? Тогда комсомольский билет на стол». Ну, я и положил. Мать у меня идейная была — плакала, когда узнала, причитала. Но все, к счастью, обошлось. И неизвестно, как бы сложилась моя жизнь, не отправься я все-таки на Дальний Восток. Там, кстати, и сегодня расположен один из лучших авиационных заводов.

Но это не значит, что я поверил в судьбу. Я верю в климат. Что имею в виду? Когда перед отъездом на Дальний Восток я проходил медкомиссию, ко мне подошла незнакомая женщина-врач и так по-матерински сказала: «Алеша, ты, конечно, можешь не ехать. Но знай: если ты одной ногой ступишь на ту землю, все твои болезни пройдут».

Я и подумал, что раз смогу выздороветь, то и летчиком стану. Так оно и получилось. С тех пор верю в климат. Я ведь один из первых строителей Комсомольска-на-Амуре. Получил даже в качестве премии патефон.

— А почему вы всегда так хотели летать?

— Любил я эту специальность. Чтобы понять, это надо почувствовать. Словами не передашь. Когда уже работал инструктором и готовил других летчиков, то специально ждал инструкторского дня, когда сам мог сесть за штурвал и полетать. Это «болезнь» всех летчиков.

Когда Покрышкин, наш трижды Герой Советского Союза, работал в ДОСААФе и я попросил его достать самолет У-2, мол, хочу попробовать хоть разок полетать на этом самолете, он ответил: «Не трави душу, самому хочется».

Я ведь закончил летать лет десять назад. Не верите? Даже когда в качестве пассажира входил в самолет, то всегда просил уступить мне место у иллюминатора. И всегда следил, как и что происходит с самолетом. Так, думал, лайнер выруливает, сейчас прожигает свечи, теперь взлетает. А потом слушал, как работает мотор, перед посадкой искал глазами аэродром.

За штурвалом последний раз сидел в пятидесятых. Я тогда побывал в специальной школе, выступал там, и за рюмкой чая узнал от преподавателей, что курсантам негде и не на чем летать. А я хорошо знал Василия Иосифовича Сталина, он в то время был командующим ВВС Московского округа. Я позвонил ему и сказал, что нужны аэродром и самолеты. Василий Иосифович все дал. Тогда я последний раз и полетал.

— А я думал, вы скажете, что любили летать из-за чувства свободы, которое появляется в полете.

— А я всегда чувствовал себя свободным. Мне никто никогда ничего не навязывал. На совете ветеранов у нас был очень говорливый заведующий одним сектором. Очень любил выступать и говорил все время не по делу. Я с трудом сдерживал себя, пока слушал его. А меня успокаивали: «Вы ведь все равно по-своему сделаете». Так оно и было.

— Завистников у вас, наверное, было немало.

— Не думаю, что у меня были завистники.

— Счастливый вы тогда человек, Алексей Петрович.

— Наверное. Одним словом об этом не скажешь. Минуты, когда я чувствовал себя на вершине, случились, когда врачи написали: «Годен во все рода авиации». Ну, подумал я тогда, елки-палки, как хорошо-то!

— В вашей жизни, получается, как в песне: «Первым делом — самолеты!»

— Точно!

— А семья?

— Когда летал, то был не женат. А потом, у меня ведь и жена из ВВС.

— У вас два сына, чем они занимаются? Тоже летчики?

— Нет, они не пошли по моим стопам. И я никогда об этом не жалел. Старший у меня обладает очень хорошим музыкальным слухом. Хорошо играет на гитаре, аккордеоне. Когда обставлял свою комнату, а денег на все не хватало, то напрокат взял пианино. Он у меня учился в военном институте, языками занимался.

О втором сыне летчик ничего не сказал. А я, почувствовав какое-то напряжение, уточнять не стал.

— Как вы празднуете День Победы?

— Обычно смотрю по телевизору парад, а потом иду на прием в Кремль. В этот раз никуда не пойду. Потому что два дня назад у меня были врачи и наговорили мне всякого. Я сам не свой был, они меня хотели в госпиталь положить.

Я отказался, что мне там делать-то? Тогда они запретили мне выходить из дома. Ну, раз дело касается здоровья, послушаю их.

— Я обратил внимание, что на ваших часах изображен маршал Жуков. А кого из военачальников вы особо выделяете?

— Я не стратег и не тактик. Но Сталин есть Сталин. Он же главнокомандующим был. Большую роль сыграл Жуков. И еще бы я назвал маршала Александра Михайловича Василевского.

— Каким для вас было 9 мая 1945 года?

— Я накануне получил продуктовый паек — американскую тушенку, которую очень любил. Съел полбанки и выставил остаток за окно. К утру она заплесневела, но я все равно ее доел. И к обеду слег. Вот таким у меня был этот день.

— Чувство страха вам знакомо?

— Страх присущ всем. Когда кто-то говорит, что ничего не боится, — не верьте. Но надо уметь побеждать это чувство.

— Что в вашей жизни было самым страшным?

— Я всегда боялся нечестности. Я вообще человек доверчивый и незлопамятный. Хотя мне в жизни делали много нехорошего. В одной из телепрограмм я про себя вдруг узнал, что, оказывается, ненавидел Полевого. Не приехал к нему на похороны, а в ответ на просьбу написать некролог начал сравнивать, кто из нас важнее — Полевой или я. Но я по чисто физическим причинам не мог быть на похоронах Бориса — меня не было в тот момент в Москве. Но я позвонил его вдове, а потом сходил на могилу. Мы с ним не были друзьями, но много общались, ездили вместе в командировки, бывали в гостях. Как мне потом объяснили друзья, эту клевету обо мне распускали нарочно, по заказу, как теперь говорят. Хотели показать, что я зазнался и забронзовел. Обидно.

— Жалеете о чем-нибудь?

— Жизнь меня, конечно, потерла. Я ведь в три года остался без отца. Но ни о чем не жалею. Когда ложусь спать, то многое прокручиваю в голове. Долго не могу заснуть. Раньше все война снилась, а сейчас плохо спать стал. Обо всем успеваю подумать. Но вообще жизнь свою вспоминаю хорошо. Если бы выпала возможность начать все сначала, я бы снова стал летчиком.

Интервью с Алексеем Маресьевым было опубликовано накануне Дня Победы. Алексей Петрович остался доволен, приглашал на свой юбилей. А потом наступили очередные выходные, которые я провел за городом. Возвращаясь в Москву, услышал по радио, что похороны Алексея Маресьева состоятся на Новодевичьем кладбище.

«Как похороны? — не поверил я. — Я же с ним несколько дней назад интервью делал!»

Но все оказалось правдой. Мне потом рассказали, что, уже собираясь на свой праздник, Маресьев почувствовал себя плохо. Врачи ничего не смогли сделать. Торжество, посвященное 85-летию героя, превратилось в поминальный вечер.

 

Проклятие Тамерлана. Кинооператор Малик Каюмов

Малик Каюмов прожил 98 лет и был последним, кто видел прах Тамерлана. О нем так и говорили: единственный свидетель того, что произошло в Самарканде 21 июня 1941 года.

В тот день ученые вскрыли гробницу древнего воина, а на следующее утро началась война. Почему члены экспедиции не прислушались к предостережению старцев, заклинавших не тревожить могилу грозного Тимура?

Ведь предупреждали же старики: «Тот, кто откроет гроб, выпустит дух войны». Или это всего лишь миф? Верить или не верить — личное дело каждого. Но я после поездки в Узбекистан уже не так категоричен в своих утверждениях о том, что все в нашей жизни объясняется лишь законами физики.

Каюмову на момент нашей встречи было 95 лет. Мы разговаривали во дворе его ташкентского дома — обыкновенной с виду хрущевской пятиэтажки. Сидели на улице, расположившись за дастарханом.

Рядом сидел и сын Каюмова. Поначалу присутствие третьего человека меня смущало. Той дело ловил себя на мысли, что переживаю за него: каково это — сидеть и в который раз слушать историю о Тамерлане.

Потом мне объяснили, что это было знаком уважения к дорогому гостю со стороны хозяев — глава семьи ведет беседу, а старший сын при ней присутствует, следя за тем, чтобы на столе постоянно были фрукты и горячий чай.

— Видите, какие у меня березы растут? — гордо улыбнулся Малик Каюмов, указав на рощу вокруг беседки. — Это мои самые любимые деревья, я их специально из Москвы привез. Полюбил их после госпиталя. В Лефортово, где я лежал, — это главный госпиталь Красной армии — росли одни березы. Из палаты я видел их ветви, слушал шум листвы и мечтал, как после войны вернусь в родной Ташкент и обязательно посажу такие же деревья около дома. Друзья удивлялись: «О чем ты думаешь? Тебе ногу собираются ампутировать, а ты о каких-то березах говоришь.»

Меня же в 1944 году под Минском серьезно ранило, автоматная очередь перебила левую ногу. Спасибо доктору Галине Дмитриевне Чесноковой, которая отменила ампутацию. Но с тех пор хромаю. Как Тамерлан.

Меня часто просят рассказать о вскрытии его гробницы, надоели уже. Вы ведь тоже недаром ко мне заглянули. Ну, тогда слушайте.

В июне 1941 года мне довелось присутствовать при раскопках гробниц Тамерлана, его сына Шахруха и внука Улугбека. Вообще-то идея вскрыть гробницу первой пришла в голову академику Масону еще в 1926 году. Его заинтересовали звуки, доносившиеся из могилы Тамерлана. Но тогда у советского правительства на это не нашлось денег.

Когда в 41 году средства отыскали, Масон уже сам отказался участвовать в экспедиции — слишком уж непрофессионально с научной точки зрения все было обставлено. Теперь я понимаю, что для власти главной была не научная составляющая, а материальная. Наверное, они думали, что в мавзолее, как и в пирамидах египетских фараонов, хранятся несметные сокровища. Недаром же среди участников вскрытия гробниц был человек с прибором, напоминающим миноискатель. А сотрудники НКВД пытались обязать нас не разглашать происходящее в мавзолее.

Работы по вскрытию гробницы начались 17 июня. Первыми открыли могилы Шахруха и Улугбека. А 21 июня приступили к захоронению самого Тамерлана. На его надгробии была надпись, гласящая, что все проходит — и величие, и слава. Тех же, кто потревожит его прах, ждет кара.

Члены нашей экспедиции сразу почувствовали себя неуютно: какая кара? Вдруг правда что-то произойдет? У кого-то даже возникла идея приостановить работу. Но за нами пристально наблюдали из Москвы. И раскопки продолжились.

В самом начале сломалась лебедка, объявили перерыв.

Я вышел из мавзолея на улицу и направился в ближайшую чайхану выпить чаю. Трое сидевших там стариков обратились ко мне с вопросом, имею ли я отношение к происходящему в гробнице.

«Да я там самый главный», — пошутил я. Ведь именно по моей команде включалось освещение, позволяющее производить работу. Тогда один из стариков протянул мне книгу и указал на строки, в которых было написано, что вскрывать могилу Тамерлана нельзя — выйдет дух войны. Я в школе учил арабский, поэтому смог прочитать эти строки.

Я вернулся в мавзолей и передал все своим руководителям. Они выслушали меня и попросили проводить их к этим старикам. Мы вышли на улицу и направились в чайхану, где трое старцев по-прежнему пили чай. Однако, поговорив с ними, члены нашей экспедиции подняли их на смех. Те обиделись, встали и ушли. А мы вернулись в мавзолей и продолжили работу.

Неожиданно погас свет. Но на это никто не стал обращать внимания. Неполадку исправили и могилу все-таки вскрыли. Первым делом увидели гроб, который, несмотря на проведенные под землей 500 лет, сохранился как новый. Когда его открыли, по мавзолею распространился приятный аромат. Возможно, это и был тот самый дух войны? Но тогда об этом никто и не думал. Все внимание было обращено на кости Тамерлана.

Сразу стало понятно, какой это могущественный человек. В том, что в могиле находятся именно его останки, сомнений не было — антрополог Михаил Герасимов достал травмированную коленную кость. Тамерлана же не зря называли «стальным храмцом» — у него была повреждена нога.

Вообще как ученые обращаются с обнаруженными останками? Только что не дышат на них. А Герасимов буквально схватил череп Тимура, и по мавзолею разнеслось громогласное «Ура!».

Вечером, когда мы отдыхали в гостинице, ребята решили послушать радио. Один из участников экспедиции, который понимал по-английски, поймал иностранную радиостанцию и вдруг побледнел. «Началась война», — перевел он нам передаваемое сообщение. Возникла немая сцена — все же помнили о предупреждении старцев.

Какое-то время мы сидели, как мокрые мыши. Когда я сегодня так говорю, родственники членов той экспедиции на меня обижаются. А мы правда были испуганы.

Когда нас потом вызвал к себе первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, то принялся кричать, почему мы не проинформировали его о словах стариков. Руководитель нашей группы оправдывался тем, что не придал им серьезного значения. Останки Тамерлана срочно вывезли в Москву.

На следующий день на центральной площади Самарканда уже стояли войска и целовали знамя перед отправкой на фронт. Формировалась Узбекская дивизия, в составе которой ушел на войну и погиб мой старший брат. Я тоже пошел на фронт как военный оператор.

Подо Ржевом я узнал, что фронтом командует Георгий Жуков, и добился встречи с маршалом. Георгий Константинович внимательно выслушал мой рассказ о вскрытии гробницы и обещал все передать Сталину. Свое слово он сдержал и доложил обо всем Верховному главнокомандующему.

Сталин тут же дал приказ перезахоронить останки Тамерлана. На перезахоронение и восстановление мавзолея был выделен 1 млн рублей, колоссальные по тем временам деньги, на которые можно было месяц содержать целую дивизию.

Тимура и его родственников захоронили со всеми почестями. И тут же Красной армии удалось одержать первую крупную победу под Сталинградом.

Верю ли я сам в проклятие Тамерлана? А как тут не поверишь? Видите, и Жуков тоже поверил. У меня, к слову, осталось очень хорошее впечатление от этого человека. Настоящий полководец.

Удивительное дело — все великие военачальники плохо кончают свою жизнь. И Суворов, и Кутузов, и Жуков. Его ведь побаивались в Кремле, авторитет Жукова был несоизмеримо выше, чем у Сталина. Он запросто общался с солдатами, курил их махорку. А меня угощал водкой.

Георгий Константинович тогда очень удивился, что я не пью. «Первый раз вижу человека, который не пьет водку».

А я маме дал слово, что буду хорошим человеком, не стану ни пить, ни курить. Может, поэтому и живу так долго?

Когда наши войска вошли в Германию, многие принялись хапать брошенное в магазинах добро, все же было доступно. А я даже иголки чужой не взял. Помнил обещание, данное маме.

Она у меня очень мудрый человек была. А отец мой считался самым богатым человеком в Туркестане. Когда ему было 38 лет, он пришел домой, сказал, что его знобит, лег отдохнуть и больше не проснулся. На его счетах было несколько миллионов рублей золотом, он владел кожевенными заводами, садами, ипподромом. Но на следующий день после его смерти оказалось, что мы — нищие. Так сказали компаньоны отца.

Папа вообще не любил деньги, говорил, что золотые монеты делают в карманах дырки. Когда он сватался к маме, то прислал ей в качестве подарков сотни платьев, десятки пар обуви, жемчуга, бриллианты. У мамы хватило мудрости отложить все это добро на черный день, что и позволило ей поднять на ноги пятерых сыновей.

Отец умер незадолго до начала Первой мировой войны. После революции я писал в анкетах, что являюсь сыном бедняка, работника кожевенной мастерской.

Я то время не очень хорошо помню. В памяти остался лишь поход в духовное училище, в которое меня отвел брат. Мы Коран учили. Преподаватель, как сейчас помню, ходил по классу с длинной палкой, которой бил непослушных детей. Один раз и мне досталось. Я тогда выхватил эту палку у него из рук, ударил его самого и выбежал из класса. Вся улица тогда обсуждала: «Ах, Каюмов избил учителя». Я после этого пошел учиться в советскую школу.

В 1929 году в школе появился красивый человек — Николай Николаевич Кладо, сын знаменитого царского адмирала. Почему-то он выбрал меня. Взял за руку и привел на узбекскую киностудию. Мне тогда 18 лет было, я в его фильме «Американка из Багдада» сыграл первую роль батрака.

Через год Кладо привез меня в Ленинград. Все шестнадцать комнат его квартиры были заполнены книгами. Его мама принесла мне «Войну и мир» и спросила, читал ли я этот роман. А я даже имени автора не знал. Тогда она усадила меня за стол, положила передо мной произведение Толстого и сказала, что пока я его не прочту, ни в какой Ташкент не вернусь.

Конечно, я прочитал. А потом и во ВГИК поступил. Правда, не закончил. Мне самому захотелось снимать кино, какая уж там учеба. Кстати, в 1936 году моя картина получила в Нью-Йорке приз «Золотой голубь».

С тех пор я снял более двухсот фильмов, побывал в 103 странах мира, встречался с Шарлем де Голлем, Хо Ши Мином, Ким Ир Сеном, Мао Цзэдуном. Больше всех меня поразил Неру. Мы с Карменом приехали снимать фильм «Утро Индии». Неру нас принял и говорит: «Где-то я вас видел.» Я ответил, что мы встречались с ним в Ташкенте и в Самарканде. И спросил, что ему понравилось в Узбекистане.

«Решение проблемы женщин, — ответил Неру. — То, как за короткое время удалось освободить их от паранджи и сделать равными мужчинам. Если бы удалось этот вопрос решить в Индии, я был бы самым счастливым человеком».

Но самым главным человеком своей жизни я считаю маму. Она до последнего дня жила со мной, мы с ней очень дружили. Мама всегда мечтала съездить в Мекку. Но в те годы это было непросто, да и возраст у нее был уже солидный.

Тогда я сам поехал туда и привез ей оттуда все, что обычно привозят паломники, — святую воду, Коран, коврик для молитвы и бумагу, подтверждающую, что она побывала в Мекке. В честь этого мама решила пригласить гостей и поставила условие, чтобы среди приглашенных был муфтий.

Я привел его.

Всего собралось сто с лишним человек. А брат мой был министром автомобильных дорог Узбекистана. После того как все разошлись, он говорит: «Ну, прощай партийный билет». Времена-то были строгие. Он от волнения даже водки выпил.

На следующий день в 6 часов утра раздался звонок в дверь. Открываю — на пороге Шараф Рашидович Рашидов, первый секретарь ЦК компартии Узбекистана. С подарками, цветами. Обнял маму, поцеловал: «Я вам завидую, у вас хорошие сыновья».

Я потом пошел провожать его и с удивлением увидел, что машину он оставил далеко от нашего дома. Чтобы, значит, ни шофер, ни охрана не видели, куда он пошел. «За мной тоже следят», — видя мое удивление, объяснил Рашидов.

Мы с ним были знакомы 25 лет. Познакомились в Самарканде на вскрытии гробницы Тамерлана. Туда ведь никого не пускали, а его я брал с собой. Я же там командовал всеми. Ну, вы помните, в начале беседы рассказывал. Рашидов тогда был редактором самаркандской газеты.

Началась война. В 42 году иду я по Ржеву и вижу: какой-то узбек шагает с вещмешком. Пригляделся — Рашидов. Обнялись, поцеловались. Оказалось, ему в госпиталь надо было ехать. Причем своим ходом, так как мест в санитарной машине не было. Я его отвез в госпиталь.

А надо заметить, что мое удостоверение было подписано самим Щербаковым, начальником Главного политуправления Советской армии. Когда я предъявил это удостоверение, у начальника госпиталя глаза на лоб полезли. «Чем помочь?» — тут же спросил он. Я попросил устроить Рашидова, мол, какой из него боец с такой рукой.

Закончилась война, я вернулся домой. В один из дней раздается звонок в дверь. Открываю — Шараф Рашидович с фруктами. Так мы с ним всю жизнь и дружили. Вскоре он стал председателем правления Союза писателей, а потом и первым секретарем ЦК компартии, руководителем республики. Умный был человек, образованный и талантливый.

Всегда интересовался, чем может помочь. Я попросил построить здание кинохроники. Так и сделали. Затем обратился с помощью построить Дом кино. «Место нашел? — спросил Рашидов. — Нет? А вон у меня из окна кабинета вид на барак открывается. Давай его снесем и построим Дом кино». Построили.

Аппетит, как говорится, приходит во время еды. «Надо бы Дом творчества построить», — прошу Рашидова. «Трудное дело, — отвечает, — поливные земли придется занимать». Но через неделю согласился. Через какое-то время я попросил отправить наших узбекских актеров в мастерскую ВГИКа. Решили мы и этот вопрос.

Зачем мне все это было нужно? Так ведь самое главное в жизни — быть добрым и помогать людям. Конечно, любое доброе дело не остается безнаказанным. Но, как говорят узбеки, Бог тоже все видит. Мама всегда говорила: «Люби друга и не мсти врагу. Помоги слабому, накорми голодного. Уважай себя, но не отказывай в уважении другим. Если у самого только одна лепешка, отдай ее другому. Это благородство всегда принесет счастье».

Я никогда не забываю мамины слова. И я — счастливый человек. Хотя в жизни всего было немало. И тонул во время съемок, и в катастрофы попадал — и на самолете, и в машине. Но видите, все закончилось хорошо.

После разговора с Каюмовым я решил съездить в Самарканд, в мавзолей Тимура. Малик Каюмович в ответ на мой вопрос, безопасно ли подходить к могиле Тамерлана, только улыбнулся. «Ничего опасного там нет. Я, правда, туда не езжу. А вы уж сами решайте. Если уж так сильно хочется побывать на той могиле».

Я взял такси, думая часа через три добраться до Самарканда. От Ташкента предстояло проделать путь в триста километров. Водитель от разговора о гробнице Тамерлана всячески уходил, предлагая мне обсудить подробности политической жизни Узбекистана. «Лучше уж подремать», — решил я. Так и путь короче будет.

Стоило мне так подумать и удобнее устроиться на заднем сиденье, как раздался громкий удар, и нашу машину закрутило. То ли водитель тоже решил расслабиться, то ли, наоборот, побыстрее доехать, но в итоге мы оказались на встречной полосе. Огромный грузовик чудом не расплющил нашу машину. Ехать дальше на ней было невозможно, но самое главное — мы остались живы.

«Это московский журналист, — услышал я объяснения таксиста, которые он давал подоспевшим полицейским. — Едет в Самарканд на могилу Тамерлана». Я вздрогнул — то ли от того, что наконец осознал, что произошло, то ли от упоминания имени грозного воина, о силе проклятия которого буквально час назад разговаривал с Каюмовым.

Пока ждал новую машину — от идеи поездки в Самарканд решил не отказываться — успел подумать о многом. Вспомнил, как вообще добирался до Узбекистана. В аэропорту Ташкента мне «по секрету» объяснили, что восьмичасовая задержка московского самолета, уже было начавшего руление по взлетной полосе и неожиданно заглушившего двигатели, была вызвана неисправностью лайнера. Которую вовремя успели заметить.

Но грустных мыслей не было. Наоборот, решил считать 2 июня своим вторым днем рождения. Да и когда бы я еще провел полдня в узбекской степи, где на высоковольтных вышках устраивали свои гнезда аисты?

В результате до Самарканда мы добрались во втором часу ночи. «Из окон вашего номера открывается вид на мавзолей — Эмир, в котором покоится Тамерлан. Если вы внимательно посмотрите, то сможете прочесть надпись, нанесенную над камнем около усыпальницы», — пояснила девушка, выдавая ключи от номера.

Но от усталости мне было уже все равно, главное — добраться до кровати. Даже перспектива пообщаться с самим Тамерланом не вызвала бы у меня в ту минуту большого энтузиазма.

Утром следующего дня я, разумеется, первым делом отправился в мавзолей. «То, что вы видите, — начал рассказ экскурсовод, — вовсе не настоящая могила Тимура. Подлинная находится под землей. Считается, что того, кто приблизится к ней, потом обязательно постигнет несчастье. Недаром же из участников научной экспедиции по вскрытию захоронения, которое произошло в июне 1941 года, никого не осталось в живых. Проклятие Тамерлана, что вы хотите. Но вас, как дорогого гостя, мы можем проводить в подземелье. Хотите?»

События двух предыдущих дней пронеслись у меня перед глазами. «Решайте сами», — вспомнил я слова Каюмова.

И вежливо отказался.

В Самарканде я так и не успел толком разглядеть надпись на камне. Только вернувшись в Москву и вспоминая о поездке, вздрогнул от расстройства: как же так, забыл! Спасибо ташкентским друзьям, подсказали.

«Все хорошо, что хорошо кончается», — написано возле мавзолея грозного Тимура.

 

Путь солдата. Последний Маршал Советского Союза Дмитрий Язов

«Да у вас же антисоветская газета, — отреагировал Язов, услышав мое предложение встретиться. — Разве нет? Ну, тогда приезжайте. Только вам придется ко мне домой прибыть, мой кабинет теперь по домашнему адресу располагается».

Признаюсь честно — с предпоследним министром обороны Советского Союза и членом печально известного ГКЧП (Госкомитета по чрезвычайному положению, пытавшемуся в августе 1991 года навести «порядок» в доживавшем тогда свои последние дни Советском Союзе) Дмитрием Язовым я шел на встречу исключительно по поручению главного редактора еженедельной газеты, в которой тогда работал. Близился очередной День Победы, и главред, решив, что лучшей персоны для праздничного номера не найти, продиктовал мне телефон военачальника.

И вот я в пусть и в домашнем, но кабинете настоящего маршала. Последнего в Советском Союзе, кто был удостоен этого звания. На стене — большой ковер ручной работы, на котором вышит парадный портрет хозяина кабинета в форме и при всех орденах и медалях. На книжных полках — сочинения Плутарха, Ленина, Маяковского. Рядом с книгами — две огромные вазы, на каждой из которых тоже изображен Дмитрий Тимофеевич. По словам Язова, это все подарки от организаций, в которых ему довелось выступать с лекциями.

Дмитрий Тимофеевич для нашего разговора предложил сесть на небольшой диванчик, а не занимать классическую позу интервьюера и интервьюируемого за рабочим столом. «До этого у меня только так и было», — сказал он.

У ног приготовившегося отвечать на вопросы маршала расположилась огненно-рыжая собака — американский кокер-спаниель.

— Дмитрий Тимофеевич, спасибо, что согласились ответить на мои вопросы. Надеюсь, разговор получится.

— Ты задавай свои вопросы, а там посмотрим.

— Давайте начнем с того, каким для вас было 22 июня 1941 года?

— Наша семья жила в Омской области. Конец июня — это как раз время окончания всех посевных работ, начало сенокоса. Как писал Некрасов: «Петровки. Время жаркое. В разгаре сенокос». И вот 22 июня 1941 года в нашем районном центре, селе Оконечникове, проводился большой праздник. Назывался он по-казахски — сабантуй.

Дело в том, что в Омской области проживало, да и сейчас проживает много казахов. В самом разгаре праздника по радио объявили печальную весть: гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Мы, ребятишки, сразу побежали в райвоенкомат записываться добровольцами на фронт. Но нам было по 16 лет, поэтому никого, разумеется, не взяли. Пришлось возвращаться в свой колхоз. Да и работы там было предостаточно. В 41 году уродился хороший урожай, надо было помогать матерям работать в поле.

Осенью я пошел в 10 класс. Но в ноябре, как только мне исполнилось 17 лет, я вновь отправился в военкомат и, прибавив себе один год, все-таки записался добровольцем. Правда, на фронт меня сразу не отправили. В это время в Новосибирске размещалось эвакуированное из столицы Краснознаменное пехотное училище имени Верховного Совета. В это училище меня и командировали.

Через три недели тяжелых тренировок некоторые мои товарищи не выдержали и, признавшись, что они набавили себе год, вернулись по домам. А я сказал себе, что трудности надо учиться переносить, так как это пригодится в фронтовой жизни. Таким образом 28 ноября 1941 года я принял воинскую присягу и стал курсантом.

— Какой год войны вам показался самым сложным?

— Лично для меня таким годом стал 1942-й. В июле 42-го Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин вынужден был издать приказ № 227, который известен своим лозунгом «Ни шагу назад!». Это был самый серьезный, самый строгий приказ за все годы Великой Отечественной войны.

Как раз в это время мне было присвоено звание лейтенанта, и я получил назначение на Волховский фронт командиром стрелкового взвода. В первом же наступлении 28 августа я был тяжело ранен и контужен. Так что 1942 год стал сложным во всех отношениях.

Но были в этот год и радостные вести. Как говорил товарищ Сталин, «в 42-м и на нашу улицу пришел праздник». Под Сталинградом была окружена и разгромлена крупная группировка немецко-фашистских войск. И уже после разгрома под Сталинградом удача фашистам больше никогда не сопутствовала.

— Много ваших однополчан не вернулось с фронта?

— Я служил не в одном полку и не в одной дивизии. Так что сложно сказать. В 1943 году я был ранен во второй раз и после госпиталя в свою дивизию уже не вернулся. А если вообще говорить о наших потерях в Великой Отечественной войне, то могу сказать следующее.

Сейчас появилось много клеветников, которые пытаются доказать, что Красная армия смогла победить в войне лишь из-за того, что «завалила немцев трупами». Такие утверждения не просто ложны, они кощунственны. В течение нескольких лет мы изучали эту проблему, и Генеральный штаб даже издал специальную книгу, в которой отразил все потери Красной армии и потери противника. И цифры почти одинаковы. Однако следует учитывать, что на стороне гитлеровской Германии воевали Венгрия, Румыния, Италия, часть эстонцев, латышей, литовцев, были французские легионы, испанская дивизия, финны.

— Последнее время некоторые историки говорят о 50 миллионах жертв в войне со стороны Советского Союза. Эта цифра правдива?

— Конечно нет. Хотя при желании можно найти подтверждение и большей цифре. К примеру, если учесть не родившихся детей тех, кто погиб на фронте. Или тех, кто был угнан в Германию и в силу пропаганды побоялся вернуться на Родину. Мы же даем данные по Вооруженным силам.

— Вы говорили, что ушли на фронт, не окончив 10 класс. После войны остались в армии или все-таки пошли в школу?

— Войну я закончил в Миттаве, это Курляндия, в звании капитана. Оставаться в армии или нет — это зависело не только от меня. Те, у кого были родители, какие-то знания, конечно, уволились и поступили в институт.

Мне был 21 год, когда закончилась война. Действительно, предстояло окончить десятый класс. Это я сделал в 1953 году при ленинградском Доме офицеров, когда у меня уже было двое детей. В том же году я поступил в Академию имени Фрунзе, которую окончил с золотой медалью. Подождите, сейчас похвастаюсь.

Дмитрий Тимофеевич достал из шкафа несколько дипломов, среди которых диплом с отличием Академии им. Фрунзе, диплом Академии Генерального штаба, Высших командирских курсов.

— Получается, остаться в армии было вашей судьбой.

— А что такое судьба? Что-то вроде неотвратимого предначертания? Нет, судьба судьбой, но и самому надо было работать, служить, продвигаться. На мой взгляд, все зависит прежде всего от самого человека.

— Но у вас наверняка есть какие-нибудь заповеди, благодаря которым вам удалось проделать путь от рядового курсанта до Маршала Советского Союза.

— Я во все это не верю. Это полная чушь, когда начинают рассказывать всякие красивые вещи о том, как кто-то мечтал стать маршалом и носил в солдатском ранце маршальский жезл. Чепуха все это. Для меня всегда было ясно одно: надо добросовестно трудиться, быть честным перед собой. Только тогда придет успех.

Я ведь никогда не стремился что-нибудь получить нечестным путем. Как нынче говорят, по блату. Да и не было у меня никакого блата. Отчим погиб на фронте. Мать была малограмотной крестьянкой, на которой висела семья из шести малолетних детей. Так что я надеялся только на себя, на свои силы. И много работал.

— А как вы стали министром обороны? Ваше назначение состоялось как раз после того, как иностранный летчик Руст посадил свой самолет на Васильевском спуске возле Кремля и маршал Соколов был снят с должности.

— Да, это произошло в конце мая 1987-го. Почему Русту дали сесть около Кремля? Конечно, не из-за того, что мы его проспали и не увидели. Существовало специальное постановление правительства о том, чтобы не сбивать иностранные гражданские самолеты. Оно было принято после того, как советские ПВО сбили мирный «Боинг».

Было известно, что самолет Руста гражданский, так как наши истребители поднимались и докладывали обстановку. Никто, конечно, не предполагал, что он посадит свой самолет на Васильевском спуске.

В этот день ни министра обороны, ни Горбачева в Москве не было. Они находились в Берлине на консультативном совещании стран-участниц Варшавского договора. Так что Соколов ничего не мог сделать. Но ситуацией с Рустом просто воспользовались, чтобы избавиться от маршала.

К этому времени между Соколовым и Шеварднадзе, который тогда был министром иностранных дел СССР, сложились довольно натянутые отношения. Основной причиной недовольства МИД Генеральным штабом было то, что последний открыто выступал против политики Шеварднадзе, шедшего по всем позициям навстречу американцам, часто не в интересах Советского Союза.

Так вот, из-за посадки Руста состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждался вопрос о том, кто же виноват в сложившейся ситуации. Было решено, что основная вина лежит на Министерстве обороны, и Горбачев намекнул маршалу Соколову: «Сергей Леонидович, по-моему, вам пора определиться». Стало ясно, что Соколову надо уходить в отставку.

После заседания все члены Политбюро прошли в Ореховый зал. А мы — все, кого приглашали на заседание, — вышли в коридор. Минут через двадцать из Орехового зала вышел заведующий административным отделом ЦК КПСС, взял меня за руку и сказал: «Пойдем».

Когда я представился членам Политбюро, Горбачев обратился ко мне со словами: «Мы посовещались и решили назначить вас министром обороны». Я пытался отказаться от высокого поста, мотивируя отказ своей неготовностью к принятию должности. Но Михаил Сергеевич в шутку пообещал дать мне дополнительные сутки для принятия дел, все засмеялись, и я понял, что вопрос уже решен.

Да и не мальчишка же я был, чтобы, прослужив около 50 лет в Вооруженных силах, ломаться перед членами Политбюро. В этот же день был опубликован указ о моем назначении на пост министра обороны Советского Союза.

— Как вы думаете, почему выбор Горбачева пал именно на вас?

— Сложно сказать. Я несколько лет командовал Дальневосточным военным округом. Это один из самых крупных округов Союза и по территории, и по численности войск. Когда Горбачев прибыл на Дальний Восток, я сопровождал его во время поездок по полкам ДальВО.

Горбачеву понравился мой доклад на встрече с командующим армиями, флотами и пограничными округами. Я не стал скрывать количество происшествий и преступлений, которые были в моем округе.

А потом на Михаила Сергеевича произвела впечатление и огромная экономия хлеба, которая была в наших частях.

В солдатских столовых хлеб клали на отдельный столик, и каждый брал столько, сколько считал нужным. В результате такого подхода нам удалось сэкономить около 9 тыс. тонн хлеба. А именно столько сдавал государству средний колхоз. Естественно, все это понравилось Горбачеву. А потом ему обо мне говорил и министр обороны, и секретарь обкома.

— А еще я слышал, что вашу кандидатуру поддержала и Раиса Максимовна, первая леди СССР. Мол, ей очень импонировало ваше увлечение поэзией.

— Я не думаю так. Раису Максимовну тогда я не знал и стихотворений ей не читал. Я тогда вообще стихами не очень увлекался. Начал писать их в «Матросской Тишине», чтобы как-то поддержать мою дорогую Эмму Евгеньевну. Написал ей в тюрьме около 200 стихотворений. Но это уже другой разговор.

— Дмитрий Тимофеевич, название улицы, на которой стоит ваш дом, уж больно символично — Маршал Советского Союза Язов живет на улице полководца Александра Невского.

— В эту квартиру мы въехали после августа 1991 года. До этого жили по соседству с Горбачевыми. Но уже на следующий день после моего ареста в ту квартиру пришел назначенный вместо меня министром обороны Шапошников. Евгений Иванович посмотрел квартиру и въезжать в нее не стал. Но и мы там жить тоже больше не захотели.

Ситуация осложнялась тем, что я находился в тюрьме, а Эмма Евгеньевна была в гипсе. 19 мая 1991-го мы с ней попали в аварию. Но, как видите, она смогла справиться со всеми тяготами. Уехала она и из Баковки, где находилась наша государственная дача, положенная мне как министру обороны. Одной-то ей было тяжело. Раньше нам продукты привозили, а теперь ей приходилось самой за несколько километров ходить в магазин. Так что мы оставили все, что связывало нас с прежней жизнью. Но поверьте, ничуть об этом не жалеем.

— Не могу не спросить: как проходил ваш арест?

— 21 августа мы прилетели к Горбачеву в Форос. Следом за нами туда же прибыли Руцкой, Силаев, Бакатин, Примаков. Горбачев нас не принял, а стал разговаривать с ними. И где-то часов в десять на своем самолете он полетел в Москву. Так что путча никакого не было. А если хотите, я могу прочесть вам свою рукопись.

Язов взял с полки красную папку, в которой были сложены стандартные листы бумаги. Ровным почерком на них излагалась история жизни маршала. Первые два листа маршал прочел вслух.

— «Это было в 2 часа 15 минут 22 августа 1991 г. Разрывая густые серые облака, президентский самолет ИЛ-62 шел на посадку в аэропорт „Внуково-2”. Предчувствуя недоброе, я всматривался в иллюминатор в ярко освещенную юпитерами площадку, где суетились какие-то люди в камуфлированной форме, бегали солдаты, от стеклянного здания отходили машины. Перед нашей посадкой в аэропорту приземлился самолет с президентом Горбачевым и его семьей. Вместе с ним летели Руцкой, Бакатин, Примаков и охрана. Под предлогом „поговорим в самолете” с Горбачевым улетел Крючков. Мы — Лукьянов, Ивашко, Бакланов, Тизяков и я — летели из Крыма с временной разницей в 1520 минут.

Подали трапы. Я обратил внимание, что к каждому из трапов подошли по трое крепких мужчин, приняли соответствующие стойки. Я сказал сопровождающему меня полковнику Акимову, что сейчас меня арестуют. „Не может быть, — возразил он. — От президента передали, что вам назначена встреча завтра в Кремле в 10 утра”.

Спустившись с трапа, я подошел к зданию. При входе в зал Баранников сказал Акимову: „Вы свободны. А вас (обращаясь ко мне) прошу пройти в следующий зал”. Мы вошли в небольшую комнату, где обычно располагалась охрана. Там стоял незнакомый мне молодой человек с копной нестриженных волос. Он довольно бойко представился: „Я прокурор России Валентин Георгиевич Степанков”. И спросил, есть ли у меня оружие.

И здесь же объявил мне, что я арестован по подозрению в измене Родине в соответствии со статьей 64 УПК. Я слышал, как за дверью работали двигатели различных марок автомобилей, представители Баранникова выстраивали колонну, заходили и о чем-то спрашивали его и прокурора. Затем предложили мне идти к машине. Повели к „Волге”. Я сел на заднее сиденье между охранниками, которые были вооружены автоматами Калашникова. На первом сиденье тоже размещался вооруженный офицер КГБ. Наступила зловещая тишина, и только.»

На этом месте голос маршала прервался. Возможно, он устал. А может, неприятные воспоминания вновь захлестнули душу. Отложив в сторону рукопись, Дмитрий Тимофеевич обратился ко мне:

— Давайте дальше свои вопросы. Хватит об этом, что время зря терять.

— Вы часто в людях ошибались?

— Это очень сложный вопрос. Конечно, мне приходилось ошибаться. В том же Шапошникове. Ведь это я рекомендовал его на должность главкома ВВС. А он оказался самым что ни на есть карьеристом. В своей книге «Мой выбор» он пишет, что вышел из партии и гордится этим. А зачем же он тогда в нее вступал?

И потом я, конечно, жалею, что голосовал за Горбачева. А ведь именно он был инициатором развала Союза. Когда мы стали говорить ему о надвигающейся беде, он не стал нас слушать. Амбиций у него оказалось больше, чем ума. И в результате все получилось так, как получилось.

— Форму сегодня часто надеваете?

— Да нет. Только когда встречаюсь с ветеранами, надеваю маршальскую форму без наград. Но обязательно с маршальской звездой.

— Знаете, я и не предполагал, что мы с вами будем говорить обо всем — и о политике, и об экономике.

— А вы что же думаете, что военные — недалекие люди? Конечно, это не так. Неужели вы полагаете, что почти за 60 лет, которые я отдал службе, я так ничему и не научился? Могу рассуждать и о политике, и о сельском хозяйстве. Когда я командовал Среднеазиатским военным округом, у меня было 5 совхозов, на Дальнем Востоке — 7 совхозов. И между прочим, надои от каждый коровы были весьма и весьма неплохими.

— Если позволите, задам вам такой вопрос: вы верите в Бога?

— Я всегда был и остаюсь в высшей степени атеистом. Ну не верю я, что кто-то создал Землю. Но если человек во что-то верит и считает, что эта вера ему помогает, я ничего против не имею. Я ведь тоже во что-то верю.

— А во что, Дмитрий Тимофеевич?

— Я верю в то, что общественная собственность на средства производства — наиболее прогрессивный общественный строй. Я приверженец учения Ленина.

— Вы сегодня довольны жизнью?

— Такого, чтобы быть всем довольным, наверное, не бывает. Я жалею, что поддерживал Горбачева, способствовал его продвижению. Но и каяться мне не в чем. Однажды ко мне подошел молодой человек и спросил: «Дмитрий Тимофеевич, а вы не хотите покаяться?» На что я вполне искренне воскликнул: «А перед кем, собственно, и за что?»

— А что вам интересно в сегодняшней жизни?

— Интересна сама жизнь. С любым академиком могу говорить на любые темы. Я считаю, что уровень твоего развития определяется не только тем, где ты учился, но и тем, что ты читаешь. Я, например, могу процитировать всего Плутарха. Часа полтора могу читать Владимира Маяковского. На спор продекламирую всего «Евгения Онегина» Пушкина.

Все свое свободное от службы время я посвящал литературе. К сожалению, не могу похвастаться музыкальными познаниями. У меня ведь нет слуха. Но все равно почти на всех постановках Мариинского театра в Петербурге и Большого театра в Москве мы с супругой были. А дома я тоже люблю послушать музыку. Не так давно открыл для себя Ефима Шифрина. Имею в виду его песню «Южная ночь». Очень хорошая песня.

С этой песней связана одна довольно трогательная история. Как мне рассказала жена Язова Эмма Евгеньевна, она как-то решила сделать мужу подарок и купить кассету с этой песней. Но так получилось, что ни в одном киоске ее не было. На улице пошел дождь, уже смеркалось. А Эмма Евгеньевна все равно отправилась на самый край Москвы, где, как ей сказали, могла быть кассета, и все-таки раздобыла «Южную ночь». Радости Дмитрия Тимофеевича не было предела!

Несмотря на его слова об отсутствии слуха, он довольно неплохо танцует. Когда наш разговор подошел к концу и диктофон был выключен, маршал пригласил меня на чашку чая.

В столовой вдруг заиграл магнитофон с «Южной ночью». Дмитрий Тимофеевич немедленно поднялся из-за стола и, пригласив жену на танец, закружился с ней в вальсе.

А потом он читал стихи. И делал это замечательно! Эмма Евгеньевна шепнула мне, что это были его собственные стихи.

Уже прощаясь с Язовым, я задал последний вопрос:

— Если оглядываться на прожитую жизнь, что в ней является вашей гордостью?

— Мое участие в Великой Отечественной войне. То, что мне удалось пролить кровь за Победу. И второе, чем я горжусь, — это то, что мне удалось без всякой «мохнатой» руки честно прослужить более полувека в Вооруженных силах и самому пройти все ступени армейской службы от рядового курсанта в 1942 году до маршала в 1990-м.

По-моему, неплохой путь русского солдата.

 

Дон Кихот из Сололаки. Актер Кахи Кавсадзе

Он живет в самом центре грузинской столицы — в старинном районе Тбилиси, который называется Сололаки. Часто ходит по городу пешком, вызывая добрые улыбки не только у туристов, но и у коренных тбилисцев.

Актера Кахи Кавсадзе знают и любят все. Чего стоят только одни его работы в кино — Абдулла в «Белом солнце пустыни», Дон Кихот в фильме «Житие Дон Кихота и Санчо» Резо Чхеидзе, роль Михаила Коришели в легендарном «Покаянии» Тенгиза Абуладзе. При этом кроме блистательной актерской игры — Кахи вот уже полвека выходит и на сцену прославленного театра имени Руставели — Кавсадзе знаменит репутацией хорошего человека.

При личном знакомстве я понял, что он еще и уникальный рассказчик. В просторную трехкомнатную квартиру актера, наверняка роскошную по советским меркам, я пришел аккурат в то мгновение, когда в городе отключили свет. В доме было светло, благо часы только пробили три часа пополудни. Но батони Каха (в Грузии именно так, без отчества, принято уважительно называть собеседника), усадив меня на кожаный диван и придвинув для себя кожаное кресло, какое-то время расхаживал по комнате и эмоционально рассуждал о том, почему люди удивляются, что иногда нет света, ведь его отключают и в Америке, где живет сын Кахи.

Минут через десять маленький моноспектакль для одного зрителя был закончен (стоит ли говорить, что я в очередной раз сожалел, что записываю своего героя не на видеокамеру), и Кавсадзе, расположившись в кресле, согласился ответить на мои вопросы.

За все три часа нашей первой беседы я задал их всего несколько. При этом на каждый хозяин дома реагировал так, что его ответ мог легко стать основой если не фильма, то маленького рассказа.

— Конечно, у каждого человека есть судьба. Все в жизни идет так, как должно. Если, разумеется, человек не совершает каких-то фатальных ошибок.

Но в таких случаях он обычно и сам чувствует, что делает что-то не то, не в ту сторону идет. Тогда надо остановиться и изменить ход своей жизни. Мне это тоже приходилось делать.

Я — счастливый человек! Прожил 26 лет с любимым человеком. Правда, 23 года из них моя жена была серьезно больна, но это ничего не меняет. Ведь она была рядом со мной.

После ее смерти я не знал, как мне жить дальше. И тогда мой друг, режиссер Мераб Кокочашвили, сказал: «За эти 26 лет ты был счастлив? Был. Часто? Все годы. А сколько есть людей, которые не испытывали чувство счастья даже одного часа». И я успокоился.

Мне повезло работать с хорошими режиссерами. Одного из них, Тенгиза Абуладзе, я и вовсе могу назвать своим другом. Мы много разговаривали с ним. Помню, как он рассказывал мне об идее фильма о том, как мужчина каждую ночь выкапывает тело человека, искалечившего жизнь его семьи. А потом вдруг Тенгиз спрашивает: «А если тело будет выкапывать не мужчина, а женщина?» Я сказал, что так получится значительно интереснее.

В итоге в фильме «Покаяние» именно так все и происходит.

Тенгиз был очень интересным человеком. И замечательным режиссером. Помню, мы снимали одну сцену в «Покаянии», когда мой герой должен биться головой о белый рояль. Как мне в тот день не хотелось сниматься! Вечером предстоял важный спектакль в театре, и я все время думал именно об этом. Пришли мы на съемочную площадку, и вдруг поднялся такой ветер, что съемки были отменены.

Я спокойно отыграл вечером спектакль, а наутро пришел на съемки и хорошо отснялся. Потом признался Тенгизу в своем нежелании выходить на съемочную площадку вчера.

— Почему же ты не сказал об этом? — удивился Абуладзе. — Я бы обязательно отменил съемку!

То, что этот фильм был снят и вышел на экраны, во многом произошло благодаря Эдуарду Шеварднадзе. Фильм снимался по заказу пятого канала телевидения Грузии, единственного, который не контролировался цензурой из Москвы.

«Покаяние» — это фильм, за который мне не стыдно.

И который, уверен, будут смотреть мои дети и внуки.

Сын Ираклий десять лет назад уехал в США. У меня тогда в театре произошел конфликт с режиссером Робертом Стуруа, и сын рассудил: «Тебе за это ничего не будет, а на мне он отыграется». Так оно и произошло. На одной из репетиций Ираклий послал Стуруа куда подальше и ушел из театра.

Он не думал навсегда уезжать в Америку. Когда первый раз увидел Нью-Йорк, то сказал, что никогда бы не смог там жить, так как это «сатанинский город». А на меня, наоборот, Нью-Йорк произвел колоссальное впечатление. Какими же были люди, которые смогли построить такой город! И какими были те, кто заказал им возвести все эти небоскребы и мосты, которые и сегодня, спустя столько десятков лет, стоят и работают?

Но в итоге получилось так, что друг сына, который уже жил в США, предложил ему работу, и Ираклий переехал.

В Грузию за эти годы он приезжал всего один раз.

А я, наоборот, никогда даже не мог себе представить, чтобы уехать из Грузии. Что я буду делать в той же Америке? Там ведь даже панихид нет.

У нас панихиды — это своеобразный клуб, мы все встречаемся и говорим «за жизнь». Вы знаете, что в Грузии самые большие сплетники — это мужчины?

Или это прекрасное «ничегонеделание», которое есть у грузин! Это же прекрасно!

Моего деда звали Александр, друзья называли его Сандро.

Он родился в 1873 году и был на пять лет старше Сталина, с которым вместе учился в Горийской духовной семинарии. Для детей пять лет — это большая разница. Если вам семь, а мне двенадцать — то между нами пропасть. Маленький Сталин пел в хоре, которым руководил мой дед. И воспринимал Сандро как учителя.

Когда в 1937 году в Москве проходила декада грузинского искусства, то на гастроли поехал и коллектив деда. После выступления артистов пригласили на банкет в Кремле.

Дед рассказывал, что Сталин вышел к гостям с небольшим опозданием, все это было, конечно, красиво срежиссировано. Едва он появился в дверях, как весь зал взорвался криками восторга и аплодисментами.

Сталин пару секунд послушал обрушившуюся в свою честь лавину народной любви и поднял правую руку, ладонь которой была обращена к собравшимся. Как по мановению, зал тут же обратился в тишину. Все не то что говорить — дышать боялись. И вот в этой тишине Сталин тихо произнес:

— Сандро здесь?

Он искал моего деда.

Толпа расступилась. Образовался живой коридор, с одной стороны которого стоял Сталин, а с другой — мой дед. И оба не двигались с места.

Дед же был старше Сталина, к тому же являлся его учителем. Но и положение Сталина тоже было необычным — он ведь был вождь. В итоге они оба пошли навстречу друг другу и встретились аккурат в середине этого образованного из артистов коридора.

Сталин обнял деда:

— Какой красавец!

— Я всегда был красивее тебя.

Все замерли. А Сталин рассмеялся:

— Ты совсем не изменился, — и пригласил деда к своему столу.

Когда было поднято несколько тостов, Сталин обратился к деду с предложением:

— Проси чего хочешь!

— Подари мне трубку, которую сейчас куришь.

Вождь опять улыбнулся. И со словами: «А ты и правда все такой же» — положил трубку в чехол и протянул деду.

Все это и сейчас хранится у меня дома. Чуть рваный чехол, который таким и был у Сталина, и трубка, которая потом долгие годы сохраняла аромат сталинского табака.

Незадолго до смерти деда положили в кремлевскую больницу. В один из дней ему принесли письмо Сталина. На грузинском языке тот писал: «Мне сказали, что вы больны, — это плохо. Но говорят, что должны поправиться, — это хорошо. Живите тысячу лет, ваш Сосо». Годы спустя это письмо очень поможет нашей семье.

Деда не стало в 1939 году. Его место в ансамбле занял мой отец Давид, который был не только замечательным певцом, но и очень хорошим руководителем. Я храню большую фотографию, на которой запечатлен весь коллектив под руководством Давида Кавсадзе.

На первом плане — отец и тогдашний председатель комитета по культуре Грузии. Только отец стоит на несколько сантиметров впереди него.

Подобная вольность стоила отцу жизни.

Когда началась война, все танцоры и певцы ансамбля Кавсадзе получили бронь. Не было ее только. у руководителя, моего отца. И его призвали на фронт.

Потом выяснилось, что бронь на него конечно же была. Вот только по каким-то причинам ее не смогли вовремя обнаружить. Понятно, что таким образом председатель комитета по культуре отомстил отцу.

В 1942 году под Керчью было страшное сражение. Очевидцы рассказывали, что даже море горело. Причем в буквальном смысле — разлилась нефть, и все вокруг полыхало.

Отец принял участие в той битве. Она напоминала Гражданскую войну, так как на стороне немцев воевали грузины, вступившие в ряды отряда «Белый Георгий», которым обещали, что после победы Гитлера Грузии будет возвращена независимость.

К нам в Тбилиси пришла похоронка. Целый год мама получала дополнительную пенсию. А потом оказалось, что отец жив.

На самом деле он попал в плен. Немцы тогда предложили всем пленным грузинам:

«Если у вас за границей есть родственники или знакомые, пусть они напишут нам, и мы вас освободим». Фашисты настолько были уверены в своей скорой победе, что иногда совершали такие вот неожиданные поступки.

У отца родственников за границей не было. Но друзья были — те, кто покинул Грузию в 1921 году после того, как страна потеряла свою независимость и стала одной из советских республик.

Имя Давида Кавсадзе знали за границей, и кто-то написал письмо, что готов взять отца к себе. И его не только освободили, но и предложили создать из пленных такой же ансамбль, каким отец руководил в Грузии.

Он ходил по лагерям смерти и искал грузин. Заходил в барак, обитатели которого вот-вот должны были отправиться в газовую камеру, и по-грузински говорил:

— Если среди вас есть грузины, выходите.

И порою слышал в ответ:

— Я армянин из Авлабара. (Это район Тбилиси.)

— А я азербайджанец из Кахетии! (Это регион в Грузии.)

— Я еврей из Кутаиси.

— Я русский из Сололаки.

И всем им отец говорил:

— Выходи.

Когда какой-то немецкий офицер выразил неудовольствие, зачем отцу так много народа, папа ответил: «Сначала надо собрать людей, а потом уже решим — кто способный, а кто — нет». И если из пленных кто-то действительно не мог петь, отец помогал ему подлечиться и бежать.

Когда я уже стал актером и приехал на гастроли в Австралию, ко мне подошел один человек.

— Вы ведь сын Давида Кавсадзе? Ваш отец спас мне жизнь.

Он пригласил меня в гости и за накрытым столом поведал историю своего спасения.

— Я вышел из строя, но честно признался, что петь не умею. И ваш отец сказал, чтобы я не переживал, а поправлялся и бежал при первой возможности. Так я в итоге и оказался в Австралии.

Одним словом, отец создал ансамбль. Их одели в грузинские национальные костюмы и позволяли устраивать концерты. А нам сообщили, что наш отец не пал смертью храбрых, а попал в плен.

А это означает, что он — изменник Родины и никакая пенсия нам не полагается. Мало того, маму обязали вернуть те деньги, которые она успела получить за то время, пока отец считался погибшим.

Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, как мама из своей и без того скудной зарплаты возвращала деньги. Мы едва могли сводить концы с концами.

Но все равно мы были счастливы — наш отец был жив.

Однажды ночью в дверь кто-то постучал. Мама открыла, но никого не увидела. Лишь на полу перед квартирой белел маленький лист бумаги. Оказалось, это была фотография, на которой был изображен отец и его новый коллектив.

Окончание войны в 1945 году отец встретил в Париже, где его ансамбль пользовался большим успехом. Их уже собирались отправить на гастроли в Америку, как к отцу явился какой-то человек и принялся убеждать его вернуться в Советский Союз. Там, мол, его давно простили, и он сможет соединиться со своей семьей и трудиться на благо родины. И отец поверил этим обещаниям.

Приехав в Москву, он первым делом отправился к своему другу, режиссеру Михаилу Чиаурели.

Тот попытался убедить отца не ездить в Тбилиси. Один из любимцев Сталина, Чиаурели знал, что в Грузии отца обязательно арестуют. Но прямо сказать об этом он не мог. Равно как и уговорить отца остаться в Москве.

А случись это, вся его жизнь могла бы сложиться иначе. Чиаурели мог бы взять его на одну из встреч с вождем и там представить, как сына того самого Сандро Кавсадзе, которого так любил Сталин. После этого отца бы никто пальцем тронуть не посмел.

Но все произошло именно так, как произошло.

Из Москвы папа позвонил нам: «Встречайте, поезд такой-то, вагон такой-то». В назначенный день мы примчались на вокзал, но отца в вагоне не было. Как потом оказалось, его арестовали в Сочи. А мы смогли увидеть его уже только в КГБ, когда нам позволили свидание.

Мы вошли в комнату и увидели поседевшего усталого мужчину, в котором с трудом узнали отца.

Первое, что ему сказала мать, указав на нас с братом:

— Это твои дети.

Мне тогда было десять лет, а брату восемь. Папа посадил нас к себе на колени и первым делом спросил:

— Музыке учитесь?

— Учимся, папа.

Потом отца приговорили к ссылке в Свердловскую область. Мы об этом узнали, когда в очередной раз принесли передачу в тюрьму и у нас отказались ее принять.

«А вот оттуда он уже не вернется», — горько произнесла мама.

У нас дома в тот же день устроили обыск — мы уже официально считались членами семьи врага народа. Вся квартира была перевернута вверх дном.

— Вы что, письма Гитлера ищете? — спросила у солдат мать.

Как мы потом поняли, они искали ту самую фотографию, которую нам сумел переслать отец во время войны. А мать, как только раздался стук в дверь и она догадалась, зачем к нам пришли, спрятала это фото у себя на груди.

Там искать энкавэдэшники не осмелились. И эта фотография у нас сохранилась.

В результате обыск ничем не закончился, но нас фактически лишили квартиры — две комнаты из трех были опечатаны.

И тогда мать отправилась в Москву, к Сталину. Чтобы добиться встречи с вождем, она позвонила Эгнаташвили, коменданту Кремля, который, как все говорили, приходился Сталину родным братом по отцу.

Тот принял маму, но сказал, что встречу со Сталиным он может попытаться организовать лишь через несколько месяцев. Так долго оставаться в Москве мама не могла — в Тбилиси же находились мы с братом. И тогда она показала Эгнаташвили то самое письмо, которое деду прислал в сентябре 1937 года Сталин.

Письмо произвело впечатление, и Эгнаташвили устроил маме встречу с одним из больших чиновников КГБ. Тот бережно достал письмо из конверта (на нем по-русски было написано: «Товарищу Александру Кавсадзе от И. Сталина») и нежно, словно боясь причинить ему боль, обеими руками положил листок на стол перед собой.

«На своем пишет, — прокомментировал он, увидя грузинские слова. А потом продолжил: — Вы даже не представляете, что вы имеете! С освобождением мужа я вам ничем помочь не могу, это не входит в мою компетенцию. А вот с квартирой мы вопрос решим сегодня же».

И правда, мама находилась еще в Москве, когда к нам пришли офицеры и сорвали с запертых дверей печати.

Отец прожил в ссылке семь лет. Мама лишь один раз смогла съездить к нему. Устроилась проводником товарного состава, оставила нас с братом у своей сестры и поехала к отцу. Тогда только в один конец дорога занимала больше месяца.

А так мы обменивались с отцом письмами и фотографиями. Он все удивлялся — неужели на самом деле мы с братом так быстро растем. И мы отправляли ему карточки: на одной стою я, затем мама и, наконец, самый маленький по росту мой брат. На другом фото уже другая композиция: я, мой брат и самая маленькая — мама.

В 1952 году мы хоронили сестру матери. Помню, было очень жарко на улице, и вдруг у меня началась какая-то дикая истерика: я принялся рыдать и не мог остановиться. Потом мы узнали, что в это мгновение в ссылке умер мой отец. Спустя время нам вернули его вещи — письма и наши фотографии, которые он хранил.

Мамы не стало, когда ей было 68 лет. Она умерла у меня на руках. Никогда не забуду, как она изогнулась, ее глаза потеряли фокус, а с уст сорвалось имя отца: «Даташка». И она ушла навсегда.

Я не знаю, как они познакомились с отцом. Мама об этом никогда не рассказывала. Но они очень любили друг друга. Всегда. Мама осталась одна, когда ей было двадцать девять лет, и всю жизнь прожила одна.

Я хотел перевезти из Сибири прах отца. Но мне друзья сказали: «Ты приедешь туда, тебе укажут на могилу под номером и скажут, что здесь похоронен твой отец. Ты перевезешь останки в Тбилиси. И потом всю жизнь будешь думать — действительно ли это могила твоего отца или нет. Подумай хорошенько, прежде чем это сделать».

Я подумал и решил оставить все так, как есть. Если уж у моего отца такая судьба — быть похороненным в Сибири, значит, так оно и должно быть.

Когда Хрущев прочитал доклад о культе личности Сталина, тысячи людей стали приходить к памятнику Сталину, который раньше стоял в районе Сухого моста в Тбилиси. И дело было не в том, что все они хотели защитить Сталина, нет. Просто народ посчитал себя оскорбленным — ведь получалось, что все тридцать лет, что правил диктатор, они были слепыми баранами, которые поклонялись не тому, кому надо, а тому, кому приказывали. Если бы Хрущев просто сказал, что Сталин был такой и сякой, и на этом остановился, то такой волны возмущения, может быть, и не поднялось. Но Хрущев заявил, что прав был только он один, и теперь верить следовало, соответственно, ему. Это уже было прямое оскорбление, и народ не выдержал. Это, кстати, был первый удар по Советскому Союзу, казавшемуся несокрушимым.

Доклад был прочитан Хрущевым 25 февраля 1956 года, а уже в начале марта о нем знала вся Грузия. Поначалу митинги носили мирный характер.

Я с друзьями тоже был там, мы даже принесли к памятнику огромный венок. Толпа была громадная, наверное, в несколько тысяч человек. Памятник стоял на двух мраморных плитах — справа и слева. На одну из этих плит, как на сцену, поднимался очередной выступающий и говорил речь.

Помню, рядом со мной в толпе стоял один мой знакомый, Илико Ломидзе. И вдруг он, почти не размыкая губ, говорит мне: «Хочешь, я сейчас всю толпу поставлю на колени?»

А надо заметить, что Илико был прирожденным трибуном, у него даже рот, когда он начинал говорить, словно складывался в трубочку-рупор. Но одно дело пламенно и громко произносить речи, а другое — поставить на колени тысячи человек, да еще возле памятника Сталину.

Разумеется, я ему не поверил. И тогда Илико, хитро посмотрев на меня, зычно произнес:

— Да здравствует товарищ Сталин, человек, которому мы верили, вместе с которым победили в войне!

И далее продолжал в таком же духе. И когда толпа уже полностью была под обаянием его выступления, он неожиданно закричал:

— На колени!

И тысячи человек опустились на колени. Это было очень страшное зрелище!

Чем вообще страшен митинг? Там нельзя выражать мнения, отличного от точки зрения собравшегося большинства.

И если бы кто-то позволил себе в тот момент не стать на колени, его бы просто разорвали на месте.

Илико трижды то поднимал толпу с колен, то заставлял на них опуститься. Когда все закончилось, он хитро посмотрел на меня. Вот, мол, а ты сомневался. С тех пор я никогда не хожу на митинги. А когда их вижу, то начинаю искать в толпе человека, который может в любой момент крикнуть: «На колени!»

Митинги продолжались несколько дней, народ даже на ночь не расходился. По городу ездили грузовые машины, на открытых кузовах которых стояли переодетые в костюмы Ленина и Сталина артисты. И когда машины делали остановку, толпа скандировала: «Ленин, поцелуй Сталина!» И артист в костюме Ильича целовал своего облаченного в наряд вождя всех времен и народов коллегу. Потом команда менялась: «Сталин, поцелуй Ленина!» И артисты опять исполняли волю собравшихся.

Числа 8 марта среди митингующих стали звучать такие разговоры: «Надо отправить Хрущева в отставку и поставить на его место Молотова!»

Кто-то предлагал отправить телеграмму Мао Цзэдуну и попросить у него вооруженную помощь. Из уст в уста передавали, что Мао Цзэдун уже прислал ответную телеграмму и вот-вот отправит железнодорожный состав с войсками.

Ну, этого власти уже допустить конечно же не могли.

И на улицы Тбилиси были выведены войска.

В нашей компании было пять человек. Четверым удалось спасти, а один наш друг был убит в уличной перестрелке. Мой брат в те дни пел в Опере — отменять спектакли никто не решился, это было бы равноценно объявлению чрезвычайного положения.

9 марта, когда противостояние достигло пика, мы с братом от Оперы, расположенной на проспекте Руставели, с трудом добрались до дома. Наши окна выходили на набережную Куры, где стоял памятник Сталину. Солдаты сбрасывали трупы молодых людей в реку, и она была красной от крови. Все это происходило, заметьте, в 1956 году!

Мы потом рассказывали о том, что пережили, и все удивлялись — о событиях в Тбилиси никто ничего не знал. Все было обставлено втайне. Родственникам даже не позволили нормально похоронить своих расстрелянных детей — возле гроба позволили находиться только отцу или матери. Потом уже, спустя годы, было дано разрешение по-человечески перезахоронить этих несчастных ребят.

Когда мы с братом пришли в ту ночь домой, наша мать открыла нам дверь и, не впуская в дом, сказала: «На улице убивают ваших друзей! Вы должны быть со своим народом!»

И фактически выставили нас за порог. Мы, конечно, не пошли на улицу, это было физически невозможно — там ходили солдаты и стреляли. Мы отсиделись в подъезде и под утро вернулись домой.

С мамой о том дне мы никогда не говорили.

Она думала, что я стану художником. Я тоже никогда не думал, что стану актером. Как-то взял и нарисовал лошадь. Получилось довольно хорошо. Мама, которая увидела мой рисунок, сказала: «Может быть, ты станешь художником?» Но настаивать на этом не стала.

Она была врачом, хорошим, надо заметить. Но сама всю жизнь мечтала быть художником и поступить в Академию художеств. Но бабушка была категорически против. Она считала, что в жизни надо иметь нормальную профессию, которая точно обеспечит кусок хлеба. И заставила маму пойти в медицинский.

Мама всю жизнь жалела о том, что не смогла осуществить свою мечту. И поэтому на меня никак не давила и предоставила возможность все решить самому.

А я долго не мог разобраться в себе — какая профессия мне ближе. Удивительно: мы жили в доме, где имели квартиры самые известные деятели культуры Грузии, а мысли связать свою жизнь с театром или кино меня никогда не посещали.

Когда мне исполнилось 17 лет и я заканчивал школу, меня неожиданно пригласили сниматься в кино. Я успешно прошел пробы и был утвержден на главную роль.

А для начинающего актера есть два самых важных человека. Это первый режиссер — им для меня стал Леонид Варпаховский, знаменитый режиссер, которому после ссылки не позволили вернуться в Москву и он приехал в Тбилиси, работал вторым режиссером на картине, в которую меня пригласили.

Спустя годы Варпаховский все же уедет в Москву и в 1966 году поставит в театре имени Моссовета спектакль «Странная миссис Сэвидж». Это был легендарный спектакль, первой исполнительницей главной роли стала Фаина Раневская, потом миссис Сэвидж играла Любовь Орлова, а в конце — Вера Марецкая.

Так что с режиссером мне повезло. Как и с первым партнером, им был любимец Грузии Гоги Шавгулидзе.

У меня с ними сложились очень хорошие отношения.

Начались съемки. И надо же было такому случиться, что в один из дней я отправился купаться на реку, неудачно нырнул и получил тяжелую травму ребер. Ни о каком продолжении съемок не могло идти и речи, и мою роль сыграл другой человек. А я почти целый год пролежал в постели, так как не мог даже двигаться.

Но знаете, я очень благодарен судьбе за то, что не снялся в том фильме. Потому что произойди это, я никогда бы не стал актером. Ну вышел бы фильм, я стал бы популярным в Тбилиси парнем и на этом все и закончилось. Поступил бы наверняка в политехнический институт, куда пошли все мои друзья.

А так я имел возможность целый год лежать дома, читать, слушать оперу и размышлять о том, чем мне нужно заниматься в жизни.

Я обожал оперу и знал наизусть все знаменитые оперы, мог пропеть их от первой ноты до последней.

Отец Софико Чиаурели Михаил собирал оперные пластинки, у него была громадная коллекция. А мы с Софико дружили, так как ее двоюродный брат жил в нашем доме. Она приходила к нему в гости, и мы часто вместе играли. Потом я приходил в гости к Софико и имел возможность слушать пластинки из коллекции Михаила Чиаурели.

Потом, когда я уже мог передвигаться, я стал ходить в кино. На улице Плеханова располагалось сразу три кинотеатра — «Октябрьский», «Комсомольский» и еще какой-то, не помню уже название. Тогда показывали фильмы, как объявляли титры, «захваченные в качестве трофеев».

Какие это были замечательные ленты! Мне очень нравилась «Флория Тоска», по одноименной опере Пуччини.

Я наизусть знал и фильм, и музыку. По ночам лежал в кровати и прокручивал фильм в голове. Там перед самым финалом показаны охранники, которые маршируют вдоль стен тюрьмы. И мне не нравилось, как они это делают. Почему-то казалось, что, держа оружие в руках, маршировать следует совсем иначе. И я выбирался во двор и начинал маршировать.

Одним словом, когда через год я поправился, то решил пойти в театральное училище.

В приемной комиссии сидел весь цвет нашего театра, мои соседи по дому — Хорава, Васадзе. А я был совершенно не подготовлен, даже басни не знал.

Но на мою защиту встал молодой Котэ Махарадзе, будущий муж Софико Чиаурели, и Лиля Иоселиани, сестра знаменитого Джабы Иоселиани. Тот был положительным мальчиком, которого ставили в пример, этаким маменькиным сынком.

И в конце концов ему это надоело, ионв одной из драк нарочно пырнул человека ножом. Он рассказывал, что, когда его забирала милиция, он ликовал! В тюрьме он стал вором в законе. А потом умудрился стать профессором театрального института.

Но это так, к слову.

А в театральный меня все-таки приняли. Моим первым педагогом стал режиссер Михаил Туманишвили. Это было моим большим везением.

Михаил занимался с нами один год. Но даже за это время он успел сделать самое главное — научил нас свободно себя чувствовать на сцене. Это очень важно!

Правда, потом он ушел, и другие педагоги стали все делать наоборот.

Однажды я остался в институте на ночное дежурство. Тогда была такая практика — 1 мая и 7 ноября педагог и несколько студентов по ночам дежурили в институте. Чтобы, наверное, враги не ворвались в здание и не совершили по случаю коммунистического праздника какое-нибудь злодейство.

И вот, сидим мы ночью в институте, делать нечего, и преподаватель, который дежурил вместе с нами, предложил выполнить несколько этюдов.

Его первым заданием было изобразить геологов, которые переходят через горную речку, потом идут по мостику и, наконец, выбираются на тропинку. Я, как и все, немного пошатывающейся походкой перешел через воображаемый мостик, а потом, выйдя на воображаемую тропинку, огляделся и, отвернувшись к стенке, справил малую нужду. Ну а что — человек шел-шел, и вполне естественно, что ему захотелось в туалет.

Какой же скандал из-за этого устроил педагог! Как я посмел так вольно себя вести, что это вообще за этюд! А закончил он свою гневную проповедь обвинением в том, что я помочился на него!

Да, бывало и такое.

После института я начал работать в театре имени Руставели. И вот уже более полувека выхожу на эту сцену.

Я ведь одно время был парторгом театра.

Мне исполнилось 28 лет, когда великий грузинский актер Эроси Манджгаладзе, который тогда был парторгом, стал уговаривать меня вступить в партию. Тогда в год принимали троих — двоих артистов и одного рабочего.

Я сказал:

— Хорошо. Но почему я должен платить членские взносы?

— Как тебе не стыдно, Кахи? Ты всегда будешь артистом, а значит — никогда денег у тебя не будет. Получается, будешь 20 копеек платить. Тебе жалко для этих дегенератов 20 копеек? Я буду за тебя платить.

Произнеся эти слова, Эроси достал монету и подбросил ее. Ну, отказать самому Манджгаладзе я не мог.

Меня тут же приняли в кандидаты в члены партии, а потом и в саму партию. Эроси с радостью передал мне партком. Сам он уже устал от этого.

Мне выделили большой кабинет, я там работал. У меня дома уже дети росли, и тексты было негде учить. А в кабинете я мог уединиться.

Но через два года сказал:

— Хватит. Иначе уйду из театра и заявлю, что делаю это из-за парткома.

И меня отпустили. Это был в 1989 году.

Я потом шутил: «Конечно бы ваш СССР разрушился, если парткомом руководили Котэ Махардзе и Кахи Кавсадзе. Все же антисоветчики были».

Мама успела застать мой успех.

Слава, конечно, пришла после выхода на экраны фильма «Белое солнце пустыни».

Не обидно ли мне, что из всех картин, в которых я снялся, в первую очередь вспоминают именно эту комедию? Нет, конечно. Наоборот, я очень счастлив. Потому что мне удалось сняться в фильме, который любили и любят миллионы.

Это был тот случай, когда все совпало — и сценарий, и режиссура, и моя игра. А то, знаете, как часто бывает — фильм хороший, а ты сыграл неважно. Или наоборот. А в «Белом солнце.» все сложилось, как надо.

Хотя, конечно, не все проходило гладко.

Как-то мне надо было лететь на съемки, и я пришел к главному режиссеру театра Серго Закариадзе, исполнителю главной роли в великом фильме «Отец солдата».

Отпрашиваюсь у него, а он не отпускает, говорит, что у меня спектакль. Я попытался уговорить его:

— Да я в этом спектакле в эпизоде играю, моя роль — пятый слева во втором ряду. Я вам завтра несколько человек приведу, кто меня легко заменит.

— Нет, на сцену должен выйти именно ты, — стоит на своем Закариадзе.

Тогда я не выдержал:

— Батоно Серго, вы замечательный актер. Но всему миру об этом стало известно после того, как вышел фильм «Отец солдата». Почему же вы меня лишаете такого шанса?

Но он меня на съемки так и не отпустил. Пришлось доснимать нужные сцены во время моего отпуска.

Так что не все складывалось гладко, не все было просто.

За окном уже стемнело, а света так и не дали. Впрочем, продолжить беседу при свечах у нас все равно бы не получилось — в шесть часов Кахи Кавсадзе должен был быть в бассейне, куда ходит с завидной не только для своих почти восьмидесяти лет регулярностью.

Я откланялся, но уходил с твердой уверенностью, что еще обязательно вернусь в этот дом. Тем более что приглашение от хозяина было получено.

На кнопку дверного звонка квартиры знаменитого актера я нажимал через пару месяцев, когда вновь оказался в Тбилиси. В этот раз Кахи принимал меня как доброго знакомого. На столе, кроме закусок, стоял графин с красным вином и… один стакан. Кавсадзе тут же пояснил, что после перенесенной операции сам не пьет, но очень любит, когда его любимым вином угощаются гости дома.

В тот вечер, слушая вторую часть воспоминаний актера, я понял, что у выражения «за себя и за того парня» может быть и еще одно значение. Ибо стоило мне осушить бокал с вином, как Кахи тут же наливал новый, с неподдельным интересом спрашивая, понравилось ли мне, и давая совет, чем лучше закусывать.

Посидели мы в тот раз, конечно, знатно. Да и угощение располагало. Но дело было, конечно, не столько в прекрасном вине, сколько в рассказах батони Кахи.

— Есть ли у меня враги? Ну я же не дегенерат, конечно, есть.

И с режиссерами не всегда сразу удавалось находить общий язык. После того, как Резо Чхеидзе утвердил меня на роль Дон Кихота в своем фильме, я обратился к нему:

— У меня было 100 врагов. А теперь — 1100. И первый из них — вы!

У нас тогда с ним были разногласия, и я ему прямо об этом сказал.

Кстати, на съемках «Дон Кихота» решилась судьба моего сына Ираклия. Он приехал ко мне в тот момент, когда режиссеру как раз понадобился молодой человек в кадр. Чхеидзе увидел моего сына. Ираклия тут же загримировали и вывели на площадку. После этого он снялся еще в двух фильмах и в итоге решил стать актером.

Вообще, первая рука должна проиграть. Так говорят при игре в карты или в рулетку. Только тогда ты сможешь почувствовать вкус победы. У меня, например, именно так было с моим первым фильмом. А сыну сразу повезло.

Когда он сказал мне, что хочет пойти в театральный, я ему честно сказал, что в театре его будут ждать удары в душу и сердце, но никак не деньги. И если он готов к этому, то может идти и поступать.

Я ни в коем случае не отговаривал его. Просто честно предупредил. Потому что это самое важное. Если ты идешь на Северный полюс, то должен знать, что там холодно, и взять теплые вещи, а не стонать потом из-за мороза.

И точно так же было с моей дочерью.

Мои дети оба стали актерами. Это был их выбор, к которому я отнесся с уважением.

Но своего «Белого солнца…» у них пока не случилось.

Прозвучит неправдоподобно, ноя в первый раз увидел этот фильм только в 2000 году. На Московском кинофестивале была ретроспектива фильмов Рустама Ибрагимбекова, который написал сценарий для «Белого солнца пустыни».

Я приехал, мы поздравили Рустама со сцены. И так получилось, что не успели мы спуститься в зал, как начался фильм.

И мне уже было неудобно выходить. Что делать? Смотреть не хочу, но и выходить неудобно.

Смотрю, Толя Кузнецов, сыгравший роль красноармейца Сухова, сидит в зале. Я прохожу мимо и говорю тихо:

— Толя, а я ведь фильм не смотрел.

— Ну, тогда пора уже посмотреть.

И так я в итоге остался в зрительном зале.

Я вообще не люблю на себя смотреть.

Это не поза, правда. Недавно про меня сняли фильм документальный. Режиссер отказалась мне показывать отснятое. Но на озвучании я себя все же увидел. Думал, что приду в ужас. Но неожиданно спокойно посмотрел. И мне это не понравилось — значит, старею. Что-то изменилось во мне, раз терпеливо на себя смотрю. А раньше категорически не мог.

Когда я в тот раз смотрел «Белое солнце.», меня интересовало — почему фильм стал культовым. И я под конец понял — режиссер Мотыль не лукавит.

Он до конца хотел быть честным. Другое дело, что ему не дали снять так, как он хотел.

Финал ведь совсем другой был. То, что взрывается баркас, придумали потом. А в сценарии изначально была перестрелка между мною и Суховым.

Мой Абдулла поднимается на мачту и видит, что Сухов в море. Он перепрыгивает на палубу и в воздухе стреляет в Сухова, а Сухов — в него.

Получалось, что я его просто ранил, а он меня — смертельно. Это все было снято. Как я выплываю, а за мной черным следом в воде стелится кровь. Специально для этой сцены бычью кровь приносили. Потом показано, как я выхожу из моря и медленно иду к Сухову. А он спокойно стоит, так как знает, что я уже не в силах что-то сделать. Я иду-иду и падаю плашмя. Три дубля сняли, у меня потом голова болела от ударов о землю. Навсегда это запомнил.

Затем камера отъезжает и показывает, как Сухов удаляется вдаль. И вдруг он слышит женский рев. Поворачивается и видит: бегут жены, наваливаются на мертвого Абдуллу и по-восточному оплакивают. Сухов стоит в шоке: мать твою, он защищал женщин от этого убийцы, а они ничего не понимают. Сухов отворачивается и, обалдевший, уходит.

Но нас заставили переснять — баркас взрывается, Абдулла погибает. А Сухов остается в живых.

Мы не спорили. Все равно было бы снято так, как требовало руководство студии.

Никогда не забуду, как первый раз почувствовал свою популярность. Мы с женой сели в такси. И когда подъехали к дому, водитель отказался взять денег. «Я вчера видел ваш спектакль!» — сказал таксист.

Фильм «Белое солнце пустыни» в Грузии не имел особой популярности. Вот в России — да. Меня везде узнавали, даже очень везде.

Однажды мои дети приехали из Америки. Одну ночь должны были провести в Москве, а потом лететь в Тбилиси. Багаж им не дали, так как он транзитом ехал в Грузию. Я тогда снимался в Москве, устроил их в гостиницу, где жил сам — при посольстве Грузии. Но ребятам понадобились их вещи.

И тогда я решил попробовать им помочь.

Во Внуково стояла огромная, в километр, наверное, очередь к окошку, в котором принимала женщина, решавшая такие вопросы — выдать багаж или нет. И вот я попросил толпу пропустить меня, чтобы задать ей всего один вопрос.

Обращаюсь к ней, а она сидит и что-то пишет. Не поднимая головы, отвечает мне: «Не положено!» Что делать? Я говорю ей: «А вы меня знаете!» Она мельком взглянула на меня: «Не знаю. Не положено». Я не сдаюсь: «Нет, вы меня знаете, и, кстати, очень хорошо». Тогда она более внимательно посмотрела на меня и говорит: «Неужели Кавсадзе?» То есть не Абдулла, а Кавсадзе. Я кивнул.

Тогда она вышла из своей будки, закрыла окошко и сказала: «Идем!» А когда толпа начала возмущаться, рявкнула: «Будете выступать, вообще не вернусь».

Мы с ней прошли через весь аэропорт и вошли в огромный ангар, площадью напоминавший ипподром. Там хранился весь багаж аэропорта Внуково. «Вашингтон где?» — спросила она работников. Когда ей указали на угол, где лежали чемоданы рейса из Вашингтона, женщина распорядилась: «Выдайте ему все, что захочет. Надо будет, вообще все отдайте!» Я поблагодарил ее, а она лишь улыбнулась: «Ну что вы!» И ушла.

Другим знаковым фильмом стала для меня картина Резо Чхеидзе «Житие Дон Кихота и Санчо».

Тоже была непростая история. Когда я узнал, что Резо снимает на «Грузия-фильм», то думал, что меня пригласят на пробы. И вдруг слышу, что пробы уже закончены и на роль Дон Кихота утвержден Отар Мегвенетухуцеси. А меня даже не пригласили на пробы. Хотя кого только не пробовали, даже из России актеров приглашали.

И вот в один день иду я по студии и встречаю Резо Чхеидзхе. Мы с ним поздоровались. И я замечаю, что он как-то пристально на меня смотрит.

— Что ты так на меня смотришь, словно первый раз видишь?

А он в ответ предлагает зайти к нему в кабинет и поговорить. Заходим, и он тут же начинает:

— Кахи, попробуем?

— Что попробуем?

— Ну, пробу сделаем?

— Какую?

— Дон Кихота.

— А что это такое?

— Ты что, не знаешь, что я снимаю кино?

— Нет, первый раз слышу.

Он с ума сошел, как это так — Резо Чхеидзе снимает кино, весь мир должен знать, и вдруг я не знаю.

— Да, я снимаю. «Житие Дон Кихота».

— А что это такое?

— Ты что, не знаешь этого произведения?

— Не знаю. А-а-а! Это где про высокого худого и маленького толстого? Дон Кихот — это высокий или маленький?

— Что ты дурака валяешь? Попробуем?

— Резо, почему ты обманываешь? — не выдержал я наконец. — Ты хочешь галочку поставить, что и Кахи попробовал. А у тебя же все решено уже! А я положил и на Дон Кихота, и на того, кто это написал!

Резо принялся говорить, что ничего не решено еще.

В конце концов дал мне текст сцены, в которой Дон Кихота посвящают в рыцари. Очень большой текст.

— Завтра сможешь прийти на пробы? — спрашивает.

— Резо, я же тебе сказал, что положил на Дон Кихота и на того, кто это написал.

Хотя на самом деле мне эта книга очень нравится. Недаром Достоевский сказал, что когда во время Второго Пришествия Бог спросит, чем люди занимались все это время и увидит «Дон Кихота», то за одну эту книгу простит все грехи.

Но я все равно продолжал разговаривать с Резо в прежнем духе.

— Ты же лет десять про это произведение думаешь?

— Да!

— А я, по-твоему, за ночь смогу приготовить? Мне нужен месяц.

И Чхеидзе согласился. Не забуду, на календаре в тот день было 18 марта. Я сказал, что 18 апреля мы встречаемся на съемочной площадке. Все, повернулся и ушел.

Мне было интересно, что думают о Дон Кихоте великие люди. Случайно нашел маленькую книжку Михаила Чехова, где он описывает всех классических героев. Про короля Лира так пишет: «У него движущаяся звезда в уме». У Гамлета эта звезда — «в сердце». У Мефистофеля — «в зрачках». У Санчо — «в ягодицах», ему на все наплевать. А вот у Дон Кихота звезда — «чуть выше головы». Когда я это прочитал, все встало на свои места. Получается, Дон Кихот и не на небе, и не на земле. После этого текст уже легко было учить.

Я очень подготовился. Если честно, у меня была только одна задача — сыграть пробы. И все, уйти и не играть уже больше ничего. Наконец наступил этот день. Я в 8 утра пришел к гримеру и только в 15 часов вышел на площадку.

Смотрю — вся киностудия собралась. Хотел сначала всех выгнать, но потом думаю — пусть видят. Все же знали, что Отар уже утвержден на эту роль, а он мой очень хороший друг.

Опять стычка случилась с Резо.

— Между прочим, я снимаю только один дубль, — сказал он.

— Между прочим, я тоже больше одного дубля не делаю!

— И очень хорошо!

— И очень хорошо!

Он обратился к оператору: «Ломер, готов? Внимание!»

Тут я опять не выдержал:

— Оператора спрашиваешь, готов он или нет, а меня не спрашиваешь?!

Наконец начали снимать. Я вышел и все сделал. Сколько лет я в кино, но никогда не было такого, чтобы оставался доволен. А тут был единственный раз, когда сам понимал, что сделал все, как полагалось. Произнес свой монолог, камера отключилась, и я отклеил усы.

— Ты что? Еще дубль!

— Нет, я же сказал, что только один дубль будет.

И ушел домой.

Потом узнал, что у Резо на самом деле все было решено и сниматься должен был Отар. Но после моих проб Резо уже ничего не мог сделать. Собирался большой худсовет, который тайно выбирал, кто будет играть Дон Кихота. И выбрали меня.

Мы потом с этим фильмом много стран объездили.

Театр наш тоже часто гастролировал.

Но больше всего запомнилась, конечно, первая поездка за границу. Помню, мы должны были ехать в ФРГ, была тогда такая страна — капиталистическая половина Германии.

Главными желаниями было выпить кока-колу и посмотреть порнографический фильм. Мне сказали, что в порнофильме все делается до конца.

Мне однажды надо было в фильме девушку поцеловать, а так было стыдно. Не мог себе представить, как при всех — режиссере, операторе, осветителях — можно что-то сделать.

Потому в этот раз было просто интересно — как это возможно при людях? Как профессионалу интересно.

А кока-колу хотел выпить, потому что всю жизнь слышал, что это капиталистический напиток. Отрава и гадость, которую специально капиталисты придумали. И она, мол, не утоляет жажду, а, наоборот, вызывает ее. Чтобы, значит, больше продать!

Когда в Германии я наконец выпил кока-колу, то испытал невероятное чувство счастья!

Оставалось посмотреть фильм. Мне было тогда лет 35.

С нами все время находились кагэбэшники. И я прямо сказал одному из них, что хочу посмотреть порнофильм.

«Я тоже», — признался он. И мы с ним вместе пошли в специальный кинотеатр. И вот в зале погас свет, началось кино и. я обалдел! Было большое потрясение.

У меня в жизни их было два. Когда Нью-Йорк увидел и когда порно посмотрел! Вот там можно научиться системе Станиславского — публичное одиночество! На высшем уровне!

Что касается того, лучше за границей в то время жили или нет.

Не в этом дело. Там по-другому жили. Как-то один человек начал при нас ругать своего президента. Я с ума сошел, думал, его арестуют. Но он просто был свободен, и этого мне, приехавшему из СССР, было тогда не понять.

В Германии у меня брали интервью. Корреспондент спрашивает, сколько я получаю. Разумеется, рядом сидит кагэбэшник.

Чтобы не уронить честь державы, я назвал самую большую зарплату, которая была у нас в театре. «И все?» Я сказал, что еще в кино снимаюсь, и опять назвал максимальную ставку. «И все?» Я сказал, что еще постановочные получаю. Хотя 1500 рублей за фильм Тенгиза Абуладзе «Древо желания» мы поделили на 20 человек. Я лично получил около 22 рублей. Корреспондент опять не унимается: «И все?» Тут я уже не выдержал: «А что ты еще хочешь? Отстань от меня!»

Потом только я понял его удивление. Если бы я у китайского артиста спросил, сколько он получает за кино, и тот бы ответил:

— Тарелку борща.

— И все?

— Если большой текст, мясо тоже дают.

— И все?

— Когда съемки кончаются, дают по две порции борща.

— И все?

Тут бы наверняка уже не выдержал китаец:

— Две порции! Что еще хочешь?

Когда я это понял, мне не стало обидно. Мне вообще никогда не бывает обидно. Там — так устроено, а здесь — так.

Зато хуже меня живут в Африке. Это не утешение. Это просто судьба.

Я родился здесь, а Роберт де Ниро — там.

Мне вот жалко, что Европа не видела великих грузинских актеров Хорава и Васадзе. Я видел, как Лоуренс Оливье играл Отелло. Но наш Хорава был совсем другой, от его игры мурашки по коже шли.

У Лоуренса был высокий голос, и он очень переживал из-за этого. Все время старался говорить ниже. А Орсон Уэллс переживал из-за своего маленького носа. «Все страсти, что кипят во мне, тушит этот нос», — говорил он.

Наш Васадзе был действительно великий артист. Мне Миша Ульянов рассказывал: «Когда я увидел Васадзе на сцене, то мне стало стыдно за свои мечты тоже стать артистом. Куда мне было хоть немного дотянуться до такой величины?»

В театре моя жизнь тоже складывалась не так гладко, как может показаться со стороны.

Знаменитый грузинский режиссер Михаил Туманишвили, руководивший одно время театром имени Руставели, меня люто ненавидел.

Однажды у меня с ним произошел гениальный разговор. Режиссеры вообще очень часто любят беседовать с молодыми актерами. Только одного они не понимают — вовсе не обязательно, что больше него знают. Просто режиссер — заказчик, а актер — исполнитель. Потому артисты их слушают, а режиссеры думают, что они самые умные.

Но молодые — это опаснейшие люди. Я тогда был молодой. Туманишвили собрал нас, мы слушали его и молчали. И тут зашел разговор про случайных людей в театре. Говорят же, что у театра такая притягательная сила, что уйти из него нельзя. Вдохнув пыль кулис, актер уже не уйдет.

Нас, молодых, тогда многих приняли в театр. А Миша Туманишвили уже был в театре легендой. И вот он говорит: «Есть случайные люди в театре. Год работают, три, четыре, а уйти не могут. Хотя могли бы стать гениальными врачами или строителями. Но — не уходят и в итоге так и умирают, ничего не сделав. Но такое бывает. Вот, например, Кахи — совершенно случайно попал в театр».

При этом все знали, что мой приход в театр был совсем не случаен. Правда, на тот момент на сцене я ничего не делал — сначала еще в массовке хоть с палкой стоял, а потом и это отняли, вовсе в тени остался.

А мои друзья в это время уже кандидатами наук стали, профессорами. Как-то собрали «консилиум» и говорят мне: «Уходи! Ты же ничего там не делаешь!» Один-единственный сказал, что я должен остаться в театре. Я на тот момент пять лет в театре служил и малюсенькие эпизоды играл. Хотя в институте хорошо учился, даже стипендию именную получал.

Но в театре не складывалось. Хозяином же был Миша Туманишвили. Таких, как я, он не воспринимал. Я был высокий, сильный. Он таких серьезно даже не рассматривал.

И вот в итоге сказал, что я случайно попал в театр: «Зачем он в труппе, никто не понимает. А ведь посмотришь на него — сильный, красивый. Может, стал бы гениальным врачом!

Но нет, он заражен пылью кулис, не может уйти». Туманишвили сидит, разглагольствует, а мы все, нас много, стоим и слушаем.

И тут я не выдержал: «Знаете, Михаил Иванович, я не случайно в театр попал. У меня весь род стоял на сцене. Все Кавсадзе пели, все артисты. Прадед был священник, но тоже учил песни. Я даже родился в доме, где живут великие артисты — Хорава, Васадзе, Тамара Чавчавадзе, Цуцунава.

В детстве учился музыке, пел в хоре, ходил в театры. Так что вполне закономерно оказался в театре, случайно тут ничего не получается. А случайно попали как раз вы! Почему вы пришли в театр? У вас отец, соседи, друзья были артистами? Нет. Просто после фронта в военной форме пришли в институт, и вас приняли. Почему вы пришли в театр, я вас спрашиваю? И какая, в итоге, прекрасная случайность — совершенно гениальный режиссер появился! А у меня искусство, музыка, театр, простите, в яйцах (я ему тут же показал где). Но, к сожалению, не могу все это достойно преподнести. Но у меня это здесь!» И я снова схватил себя за это место. Он молчит.

А я повернулся и ушел.

Потом ко мне друг пришел: «Кахи, ты погиб». Я ответил: «Подожди, еще посмотрим. Ну а если погиб, значит, погиб».

После этого разговора опять какое-то время просто стоял на сцене, не было работы.

Какие-то ребята хотели взять меня в дело — они изготовляли музыкальные инструменты, а я должен был быть руководителем. Предложили денег в десять раз больше, чем я в театре получал. Но я ответил: «Не могу, я артист».

Маме сказал об этом предложении. Она посоветовала: «Нет, Кахи, оставайся в театре. А дальше посмотрим». Я поблагодарил ее: «Спасибо, мама. Я тоже так ответил».

А потом появился режиссер Роберт Стуруа. Белла Мирианашвили, Гоги Кавтарадзе, Софико Чиаурели, начали делать какие-то этюды. Что-то начало меняться. Это заметил Миша Туманишвили, ему все не нравилось страшно. Какая-то группа самостоятельно что-то делает в его театре! Плохой знак — отдельно от хозяина что-то делать. А мы один спектакль в постановке Стуруа сыграли, другой. А потом Мишу уволили из театра. Как он в свое время уволил великих актеров Васадзе и Хорава.

Художественным руководителем стал До до Алексидзе.

А потом этот пост занял сам Стуруа.

Туманишвили ушел. И написал книгу даже — как это так, такой режиссер уходит из театра!

При нем у нас был завтруппой, который давал артистам хорошие советы. Если говорил — уходить, они уходили и действительно добивались успеха в другой сфере. Мне он тоже сказал:

— Кахи, ты же ничего не делаешь. Пока молод, уходи, учись другой профессии.

— Не уйду.

— Ну у тебя же в жизни есть сверхзадача?

— Есть! Чтобы Туманишвили сказал, что Кавсадзе — артист!

— Главная задача жизни такая? Ну тогда ты маленький человек.

— Что поделаешь? Некоторые большие люди, некоторые — маленькие. Значит, я — маленький. Но я — такой!

— Ну, дело твое.

Такой у нас с ним состоялся диалог. А потом сам Миша оставил театр. Мы со Стуруа делали какие-то спектакли, пришел успех, пришел.

Туманишвили в это время создал Театр киноактера. У него была такая привычка — он в свой театр ходил пешком из района Ваке. Я тогда уже популярным был, в кино снимался, меня узнавали. Ездил на «Волге». И вот как-то еду и вижу: Миша идет в театр. Я остановился: «Давайте подвезу». Он отказывается. Тогда я сказал: «Хорошо, идите, а я за вами поеду».

Короче говоря, сел он в мою машину. Едем, и я у него спрашиваю, как дела в театре.

— Ну что тебе, Кахи, сказать. Молодые у меня актеры еще, непросто все. Опыта у них нет. Если бы у меня был хотя бы один такой артист, как ты.

Я переспрашиваю:

— Что говорите?

— Если бы хоть один артист, как ты, в моей труппе был, я бы знал, куда вести театр.

— Все! Больше не говорите ничего! — сказал я ему. Довез до театра и уехал.

Потом уже у меня, конечно, появились новые задачи. Но самая главная, психологическая, была выполнена.

Один из дорогих для меня фильмов с моим участием — это «Мелодии Верийского квартала» Георгия Шенгелая. О том, что Георгий собирается снимать этот фильм, я узнал от него за кулисами театра Руставели.

В тот день я играл спектакль, а Георгий пришел просто как зритель. И между делом сказал, что запускается с новым фильмом. «Здорово! А кого я там буду играть?» — тут же спросил его я. Шенгелая ответил, что все роли уже распределены. И чтобы я, мол, не обижался. После этого он пошел в зрительный зал, ая — на сцену.

Так получилось, что в этом спектакле я танцевал. И делал это, признаюсь без лишней скромности, совсем неплохо. У нас был очень талантливый хореограф Юрий Зарецкий, который и поставил эти танцы.

Шенгелая после спектакля подошел ко мне и сказал: «Ты будешь сниматься у меня! Сыграешь роль учителя танцев».

Как потом ругался Зарецкий! Оказалось, что первоначально на роль учителя танцев был утвержден он.

Я был хорошо знаком с Верико Анджапаридзе, великой актрисой и матерью Софико Чиаурели.

Она была очень интересной женщиной. По соседству с нами жила семья ее родного брата, и она вместе с Софико часто приходила к ним в гости. Мы вместе играли с Кэти Анджапаридзе, сестрой Софико, и с нею. Потому я всегда относился к Чиаурели, как к двоюродной сестре.

Потом я бывал у них дома. У Михаила Чиаурели была большая коллекция пластинок с операми, которые я слушал. Рубинни, Руффо, Карузо. Все это я впервые услышал у них. Оперу «Паяцы» и вовсе выучил наизусть — от начала и до конца.

Но, конечно, с Верико мы не часто разговаривали. Все-таки она всегда была Верико Анджапаридзе!

Но вот когда я учился на втором курсе театрального института, то со сцены поздравлял ее с 60-летием. Я должен был вскрыть запечатанный свиток, прочитать приветственный текст, который был написан на нем, и потом снова его запечатать. От волнения у меня никак не выходило это сделать — прочесть прочел, а запечатать — не могу.

В конце концов, мне уже из зала стали кричать: «Уходи! За кулисами запечатаешь!»

А я так растерялся, не знал, что делать. Тогда со своего места поднялась юбилярша и обняла меня.

Нам не довелось, к сожалению, вместе сниматься. Правда, в одном фильме мы, пусть и в разное время, но снялись — в «Покаянии» Тенгиза Абуладзе.

Анджапаридзе появляется там в самом последнем эпизоде и задает знаменитый вопрос о том, ведет ли дорога к храму. И когда слышит отрицательный ответ, то удивляется:

«Зачем же тогда дорога, если она не ведет к храму?»

Тенгиз очень хотел снять в этой роли именно Верико. Но стеснялся предложить ей, так как роль была совсем малюсенькая. А когда предложил, она отказалась:

— Мало ли старых актрис в Тбилиси? Почему именно я?

Тогда Абуладзе собрался с духом и сказал, что заплатит ей за эти съемки, как за несколько съемочных дней.

— Вот с этого и надо было начинать, — ответила Верико и согласилась.

Она вообще была не только великой актрисой, но и очень мудрым человеком.

Я, надеюсь, тоже что-то понимаю про жизнь. Самое главное, что я понял, — никогда ничего не надо делать силой.

Вот есть в природе мужчина и женщина. Они рождены для того, чтобы встретиться, и мужчина обязательно должен полюбить женщину. Если этого не произойдет, элементарной физической жизни не будет.

Но если сделается насильно — это великое преступление. Лучше убить человека, чем изнасиловать.

Для того чтобы все получилось само, должен быть ум и терпение. Чего у дебилов нет. Они все силой хотят.

Я не люблю слова «терпеть другую нацию». Кто ты такой, чтобы терпел другую нацию? Ты должен, если не умеешь любить, уважать. А это совершенно другая вещь. Ты обязан уважать!

Мой девиз: «Не жалеть!» О том, что было.

Часто сетуют: «Я отдал ему все, аон.»

Но ты же это сам сделал? Почему тогда жалеешь? Значит, хотел тогда. Значит, в тот момент это доставляло тебе удовольствие. А сейчас жалеешь?

Когда мой сын уезжал в Америку, я ему сказал, чтобы он никогда не говорил: «А вот я думал.»

Не надо так говорить. Потому что вначале надо обо всем подумать и уже не жалеть об этом.

Кто-то спросил меня, что в жизни главное. Я без паузы ответил — форма! Важно не ЧТО, а КАК! Все люди объясняются в любви, все кутят, все делают гадости. А вот КАК это делается — главное. Все ведь люди разные, даже близнецы, отличается форма!

У меня первая большая психологическая травма была, когда погиб мой 26-летний друг. Тело отвезли в морг. А мы пришли к нему домой и сказали его отцу, что Аполлон попал в аварию.

«Хапо машину разбил?» — спросил тот. Только об этом, допустить, что могло что-то более страшное случиться, мужчина не мог. Мы ответили: «Да, разбил». — «А где он сейчас?» — «Пойдемте».

Мы повезли его в больницу — прошли основное здание, повернули к моргу. Он понял, куда мы идем. Спускаемся в морг. Зашел. Там лежат несколько мертвых, накрытых простынями. Отец узнал своего сына по руке, которая была видна.

Знаете, как он отреагировал?

Кахи поднялся со своего места и следующий текст рассказывал, проигрывая происходящее.

Взял руку сына и усмехнулся, потом еще раз и начал смеяться. Вышел на улицу, сел в машину и только там заплакал. Другой бы, наверное, иначе сделал. Кто-то бы сразу свалился.

Радости и трагедии зависят не от их масштаба, а от нашей чувствительности. Все дело в нашем отношении к этим вещам! Все разные, абсолютно все!

Почему у одного актера есть успех, а у другого нет? Потому что каждый актер действует так, как только ОН понимает. И это по-разному действует на зрителя. На сцене стоишь, бывает, и держишь зрителя. Он все время с тобой.

А стоит подумать о постороннем, как тут же чувствуешь, что зритель отошел от тебя.

Ты ничего не сказал, не сделал, но чувствуешь это. Потом приходится прилагать усилие, чтобы вернуть внимание зала.

Поэтому я уверен: пусть будет плохо, но по-твоему!

Почему Нико Пиросманашвили был таким художником? Потому что рисовал так, как именно ОН ощущал.

Почему детские рисунки меня совершенно поражают?

Потому что дети рисуют, как только они чувствуют. Пиросмани был ребенок изнутри. Чист, как слеза детская. Потому и был гений.

Беседа для будущей книги была завершена. Встреча с Кавсадзе стала тем редким случаем, когда я сразу понимал, что обязательно напишу о ней. Потом мы просто болтали и созванивались по разным поводам.

Как-то я показывал Тбилиси своим московским друзьям. Специально выбирал не избитые туристические маршруты, а старался показать улочки, на которых бывают лишь местные и которые ярче всего передают дух этого дивного города.

И вдруг, совершенно неожиданно, среди прохожих заметил высокую фигуру Кавсадзе. Конечно же я представил актера своим друзьям.

Они были счастливы. И потом, когда их спрашивали о поездке в Тбилиси, отвечали: «Мы видели Грузию. Нам руку пожал сам Кахи Кавсадзе».