Татарское восстание. Бегство большевиков и, расправа с татарами. Приход немцев. Греческий погром. Совещание кадетов с татарскими лидерами. Таврическое губернское земское собрание избирает меня председателем управы. Печальное состояние земского хозяйства. Вопрос об образовании местной власти на совещании крымских гласных. Назначенный немцами премьер генерал Сулькевич и его правительство. Роспуск земских собраний и городских Дум. Крымский муниципальный деятель В. А. Иванов. Борьба правительства Сулькевича с вывесками и заголовками. Таврическое губернское земство на территории двух враждебных «государств». Мои поездки в Киев для переговоров с гетманским правительством. Кадетский съезд в Киеве и «германская ориентация» Милюкова. Украинские впечатления. Разговор с Игорем Кистяковским. Я участвую в краже на законном основании. Борьба собрания крымских гласных с правительством Сулькевича. Переговоры с немцами. Разложение немецких войск после революции в Германии. Переговоры с начальником штаба оккупационного корпуса о допущении в Крым Добровольческой армии.

В апреле месяце до нас стали доходить слухи о том, что на Крымском полуострове появились немецкие войска. Слухи эти казались совершенно невероятными. Зачем немцам забираться в Крым? Правда, когда-то Севастополь был взят нашими нынешними союзниками, но они прибыли на судах. Но как немцы, которым нужны большие силы на Западном фронте, могли бы решиться на экспедицию в Крым сухопутьем за тысячу верст?

И я разубеждал татар, которые с таинственным видом и с довольным блеском в глазах сообщали: «Наши говорят — герман скоро Крым придет. Тогда хороший порядок будет». И по секрету добавляли, что как только придут немцы, они, татары, расправятся с большевиками. Передавали, что в Биюк-Ламбате составлен «черный список» местных большевиков, подлежащих уничтожению, и что на первом месте в нем помещен рабочий соседнего с нами имения Сергей. Этот Сергей делал у большевиков карьеру доносами (я уже упоминал о его доносе на моего племянника), за что пользовался всеми доходами имения, в котором прежде служил рабочим.

Однажды рано утром пришел к нам знакомый татарин с винтовкой за плечом и радостно объявил: «У нас переворот». А через несколько часов был обнаружен труп Сергея с двумя огнестрельными ранами в голову и в грудь. Он лежал на дорожке нашего сада, где, пользуясь своей большевистской неприкосновенностью, ежедневно пас своих коров.

Когда я осматривал труп, подъехал верховой татарин в военной форме и, показывая нагайкой на мертвеца, спросил меня: «Кто его убил?» Озадаченный таким вопросом, я ответил, что не знаю. «Никто не убил, сам себя стрелял», — сказал татарин и, хлестнув нагайкой лошадь, поскакал дальше.

Я пошел сообщить жене Сергея о смерти ее мужа. Обдумывая, как мне сказать ей об этом, я постучал к ней в дверь. Никто не ответил. А когда я сам распахнул дверь, то увидел ее и ее сестру, девочку 17-ти лет, лежащих на полу в огромной луже крови. На одной из них сидела кошка и, поджимая под себя лапки, чтобы не запачкаться, с наслаждением лакала кровь языком…

Вероятно, исполнители приговора «черного списка» пришли к Сергею, когда он погнал коров в наш сад, и убили его жену и свояченицу, чтобы не было свидетельниц их прихода.

В Биюк-Ламбате, куда я направился, чтобы сообщить о случившемся и пригласить понятых для составления описи вещей убитых, я увидал ту же картину, что и четыре месяца тому назад: по шоссе взад и вперед бродили вооруженные татары, несколько всадников с винтовками гарцевали на реквизированных по случаю «революции» почтовых лошадях. На горе, у заворота шоссе в Ялту, виднелись дозорные при пулеметах. А в кофейне заседал «комитет», распоряжавшийся военными действиями.

Незадолго до моего прихода в Биюк-Ламбате был задержан автомобиль с тремя большевистскими комиссарами, которые тут же были отведены в кусты и расстреляны. В комитете разбирали отобранные у них документы и подсчитывали толстые пачки найденных у них денег. На одном юном комиссаре нашли не отправленное письмо приблизительно такого содержания: «Дорогой папаша. Я скоро собираюсь оставить службу и приехать к вам. Теперь у меня есть деньги и можем с вами начать торговлю».

Сведения, почерпнутые мною в Биюк-Ламбате, были весьма сенсационного характера: татары утверждали, что Симферополь занят немецкими и украинскими войсками, что в Алуште уже видели двух украинских офицеров, а в Биюк-Ламбат ожидается эскадрон крымского Конного полка, наскоро составленный из скрывавшихся в горных деревнях солдат и офицеров, который направляется в Ялту навстречу бегущим оттуда большевикам.

Зная легкость, с которой татары верят всяким сенсационным слухам, я отнесся к этим рассказам скептически. Вместе с тем мне был совершенно непонятен смысл происходившего на моих глазах татарского восстания. Ведь если немцы действительно в Симферополе, то завтра они будут на южном берегу и займут весь Крым без сопротивления. Зачем же в таком случае, думалось мне, татарам устраивать восстание накануне?

Впоследствии, познакомившись с политикой немцев в Крыму, я понял, что это восстание было инспирировано немецким штабом. Немцам, стремившимся создать из Крыма самостоятельное мусульманское государство, находящееся в сфере их влияния, нужно было, чтобы татарское население проявило активность и якобы само освободило себя от «русского» ига. Из победоносного восстания естественно возникло бы национальное татарское правительство, и немцы делали бы вид, что лишь поддерживают власть, выдвинутую самим народом. Вероятно эти соображения заставляли их выжидать в Симферополе результатов татарского восстания.

Увы, немцы слишком понадеялись на отвагу татарских повстанцев, не зная, что среди многих привлекательных качеств этого милого народа храбрость и решительность занимают самое скромное место. И немецкая политика имела своим последствием лишь много напрасно пролитой крови.

В этот вечер мы принимали у себя двух оборванных и голодных офицеров, спустившихся из горных деревень с тем, чтобы на следующее утро присоединиться к прибывшему уже в Биюк-Ламбат татарскому отряду и двинуться вместе с ним на освобождение Ялты. Они с уверенностью утверждали, что немцы в Симферополе, а когда я у них спросил, не чувствуют ли они себя плохо в качестве авангарда немецких войск, — даже не поняли моего вопроса…

Утром действительно конный татарский отряд под командой полковника Муфти-Заде выступил из Биюк-Ламбата в Ялту, а днем, встреченный на пути пулеметным огнем, в беспорядке и панике пронесся обратно.

Между тем большевистские полчища двигались по шоссе из Севастополя и Ялты на Феодосию и Керчь, надеясь пройти туда до прихода немцев из Симферополя. По дороге происходили жестокие расправы с восставшими татарами. В Гурзуфе и в Кизилташе татар расстреливали и топили в море. Несколько татарских домов на шоссе было разгромлено и подожжено.

По слухам, убийства и поджоги были главным образом делом рук местных греков, примкнувших к большевикам. Трудно сказать, так ли это было или эти слухи были лишь порождены старой национальной враждой между татарами и греками, возникшей на экономической почве. Как бы то ни было, но пролитая татарская кровь требовала отмщения, и через несколько дней настало время мести, мести национальной, самой страшной и бессмысленно жестокой.

Наступили для нас жуткие дни.

Узнав о приближении большевистских полчищ, творящих насилия над жителями, все население Биюк-Ламбата, включая стариков, женщин и детей, бежало в горы. Наш дворник забрал свою семью и вещи и ушел в Алушту, заявив нам, что боится с нами оставаться. Пришел объятый паникой соседний землевладелец, убеждая нас с ним и его семьей скрыться в горах.

Я послал двух сыновей в Алушту узнать, не пришли ли немецкие войска. Оказалось, что не только не пришли, но нет даже уверенности, что они в Симферополе.

При таких обстоятельствах бежать в горы нашему «клану» с маленькими детьми, на неопределенное время, с риском вернуться под давлением голода через несколько дней и попасть в руки большевиков, которые сочли бы наше бегство за признак контрреволюционности, — было еще опаснее, чем оставаться дома. И мы остались. Остались и стали ждать — что будет…

Вот мимо нас на всех парах прошел миноносец под красным флагом. Мы видели, как он стал против Алушты и обстрелял ее, а затем повернул обратно и по дороге обстреливал прибрежные дачи. Перед нами он тоже остановился. Я вывел всех наших жителей из дома и поместил в овраг. Старая кухарка не могла дойти до оврага, упала на дорогу и бессмысленно голосила. Другая прислуга, молодая девушка, считавшая себя большевичкой и всегда с азартом спорившая с нами на политические темы, схватила скатерть и, крича — «товарищи, товарищи», — стала махать ею грозному миноносцу. Несмотря на ее мирные сигналы, товарищи открыли пушечный и пулеметный огонь. Из пушки стреляли через наши головы по деревне, а нас посыпали пулеметными пулями, которые достигали до нас уже на излете, слабо шлепая по листве деревьев.

Когда миноносец ушел, я пошел в Биюк-Ламбат узнать о положении вещей и раздобыть хлеба.

Всегда оживленное шоссе было пусто, все кофейни и лавки были закрыты, пекарни — тоже. Биюк-Ламбат вымер…

На возвратном пути я встретил какого-то парня с винтовкой.

— Куда вы, товарищ, — обратился он ко мне, — идем на сходку! Вся татарва в горы драпанула, теперь мы здесь хозяева и все дела решать будем.

Продолжая на ходу звать меня на сходку, он исчез за поворотом дороги.

Для этого парня я был «свой», русский, а врагами были «они», немцы и восставшие против русских татары. Так причудливо разжигавшаяся большевиками социальная ненависть, под влиянием событий местной жизни, заглушалась стихийной ненавистью национальной, против которой проповедь Интернационала была бессильна. Тогда я наблюдал этот психологический процесс в маленькой крымской лаборатории и не представлял себе, что он является прообразом того, что через 15 лет будет в большом масштабе происходить во всей Европе.

Два дня шли над нами по шоссе большевистские полчища. Днем и ночью щелкали ружья и трещали пулеметы. Иногда казалось, что стреляют совсем близко, в саду, возле дома… Две ночи мы спали не раздеваясь, выходили в дозоры, готовые каждую минуту, забрав спящих детей, попрятаться в балках и оврагах.

Я до сих пор не понимаю, почему шла такая стрельба. Вероятно, панически бежавшие большевистские войска, боясь засады, открывали пальбу против мнимых врагов, мерещившихся им за всяким изгибом дороги.

Наконец, на третий день все стихло.

Было ясное солнечное пасхальное утро, когда к нам спустился из Биюк-Ламбата татарин и просил меня помочь объясниться с немцами, только что вступившими в Биюк-Ламбат.

Итак, невероятное оказалось действительностью: немцы в Крыму! Сложные чувства и мысли волновали меня, когда я в качестве переводчика подымался по крутой тропинке в деревню. Немцы, с которыми мы воевали в течение трех лет, наши враги, завоеватели России, пришли сюда нашими освободителями. В этом факте было что-то бесконечно унизительное для национального чувства и национального достоинства. Немцы — наши спасители! Ведь если бы они еще промедлили несколько дней, большевики беспощадно расправились бы с татарами.

В этой бойне едва ли уцелели бы и мы. Нас бы расстреляли не столько как «буржуев», сколько как друзей восставших татар и как «изменников России». И мы были бы убиты «своими», теми, против кого воюют наши враги — немцы. А теперь мы облегченно вздыхаем оттого, что «наши» ушли, а пришли враги.

Все это было бессмысленно и противоречиво… Но я сознавал, что ощущение гражданской скорби и национального позора не могут во мне заглушить чисто физического шкурного чувства радости от миновавшей меня и близких мне людей смертельной опасности!

Биюк-Ламбат был снова прежний. Татары вернулись с гор, толпились на улице и счастливыми улыбающимися глазами смотрели на мерно проходящие немецкие войска. Войска шли, как на параде. Чистые, прочно обутые и одетые солдаты, каких давно уже не приходилось видеть, блестевшие на солнце пушки, обозные фуры, запряженные рослыми, сильными лошадьми. Во всем чувствовалась сила, власть и порядок, которые несли к нам, измученным анархией, наши завоеватели.

Начальник отряда стоял на плоской крыше татарского дома и смотрел в подзорную трубу на несколько проходивших у горизонта пароходов. Это, очевидно, были транспорты, перевозившие последние войска, эвакуировавшиеся из Севастополя.

Увидев меня, он подошел и как-то особенно сочувственно пожал мне руку. «Schones Land, nicht?» (хороший край, не правда ли?), — весело сказал он и стал расспрашивать о том, давно ли здесь были «русские» войска. Однако, прислушавшись к моему акценту, он удивленно посмотрел на меня и спросил: «Разве вы не немец?»

Вероятно, посылая за переводчиком в имение моего тестя, имевшего по-немецки звучащую фамилию, он был уверен найти во мне соплеменника.

Я с особым удовольствием ответил, что я русский.

Любезность немца сразу как рукой сняло. Он грубо повернул мне спину и стал продолжать свои наблюдения в подзорную трубу.

Вечером мы смотрели на зарева вспыхнувших по всему южному берегу пожаров: татары мстили грекам за кровь своих братьев. Немало греков было убито в этот вечер, а усадьбы их — разграблены и сожжены.

На следующий день, вызванный по телефону, я поехал в Ялту на заседание местного комитета нашей партии. По дороге я обгонял повозки со всяким домашним скарбом, поверх которого громоздились женщины и дети. Мужчины с мрачными лицами шли группами по шоссе. Это были греки, выкуренные пожарами из своих домов и бежавшие в Ялту под прикрытие немецких войск от татарской мести.

В Ялте, направляясь на заседание нашего комитета, я проходил мимо большой толпы народа, окружавшей оцепленное немецкими солдатами здание виллы «Елена», где происходил военно-полевой суд над захваченными большевиками. Толпа была хмурая и злая. Рыдала какая-то женщина, беспомощно теребя свои волосы…

В заседании принимало участие человек десять местных кадетов и трое членов ЦК — Петрункевич, Набоков и я. Обсуждался вопрос о сложном положении, в котором мы оказались, имея врагами, с одной стороны, большевиков, а с другой — немцев, освободивших нас от них.

Во время заседания внезапно явился к нам глава татарской Директории Джафер Сеитаметов в сопровождении члена Курултая Аблаева. Они сообщили нам, что немцы созвали Курултай и предложили Джаферу организовать государственную власть в Крыму. Приехали они, чтобы предложить нам принять участие в образовании крымского правительства.

На недоуменный вопрос одного из присутствовавших — почему татарские лидеры, так враждебно относившиеся к кадетам все последнее время, вдруг изменили свое отношение, Джафер ответил, стараясь при этом придать глубокомыслие глазам и дипломатическую тонкость улыбке: «Когда нужно было разрушать — мы были с эсерами, а когда надо созидать — мы с кадетами».

Дальше мы выяснили, что немцы предполагают образовать из Крыма самостоятельное государство с правительством, ответственным перед татарским Курултаем.

Мы хорошо понимали, что имеем дело с несерьезными, легкомысленными молодыми людьми, но сложность положения не позволяла нам просто прервать с ними переговоры. Поэтому наш председатель Петрункевич ответил им, что мы обсудим их предложение и дадим свой ответ вечером. Решили сойтись за ужином в гостинице «Франция».

Между собой у нас споров не было. Мы все считали для себя недопустимым отказываться от ответственности в такую трудную минуту. Несмотря на единодушно враждебное отношение к немцам (дело происходило еще до киевского съезда к.-д., после которого, под влиянием Милюкова, некоторые из видных представителей партии в Крыму, как Д. С. Пасманик и Н. Н. Богданов, стали определенными сторонниками «германской ориентации», и даже осторожный Набоков высказывал сомнение в правильности старой антантофильской тактики), мы понимали значение гражданской власти даже в оккупированной иностранными войсками области и находили невозможным, отказавшись от участия в правительстве, отдать целиком всю власть в руки татарских националистов. Однако предлагавшиеся нам условия были совершенно неприемлемы. Не могли же мы принимать участие в правительстве, ответственном перед парламентом национального меньшинства (татары, как я уже говорил выше, составляли всего четверть крымского населения). Русские члены правительства должны были иметь опору в авторитетном народном представительстве, чтобы парализовать влияние Курултая. В конце концов мы решили ответить, что согласились бы принять участие в управлении Крымом вместе с татарами, лишь получив полномочия от совещания губернских гласных пяти крымских уездов, которые должны были съехаться на губернское земское собрание. С таким ответом мы и пошли вечером на условленный ужин в гостинице «Франция».

Мы предполагали скромно поужинать в складчину и были крайне удивлены, найдя там роскошно сервированный стол с закусками, водками и винами. Неприятно было принимать это роскошное угощение от группы молодых татар, скромное имущественное положение которых было нам известно, но большинству из нас пришлось бы заложить жен и детей, чтобы оплатить такой ужин. Смирились и поужинали не то за счет вакуфных сумм (капиталы, принадлежавшие татарскому духовному управлению), не то за счет немцев или турецкого султана… Намазывая хлеб зернистой икрой, я старался не думать о том, на какие деньги она куплена…

В числе питий подан был великолепный французский коньяк, какого ни за какие деньги нельзя было достать в Ялте, и Набоков поинтересовался, где можно приобрести такой коньяк для его больной жены. На следующий день какой-то татарин принес его жене бутылку. Долго после этого мы дразнили Набокова, что он подкуплен турецким султаном.

Выслушав наш ответ, татары согласились убедить немецкое командование повременить с образованием правительства несколько дней до губернского земского собрания.

Через два-три дня мы снова собрались на даче М. М. Винавера под Алуштой, где выработали окончательные условия, которые должны быть поставлены немцам при образовании местной власти. Они заключались в следующем: Крым не является самостоятельным государством. Это лишь часть России, временно оторванная от центра и занятая немецкими войсками. Формируемое правительство должно считать себя властью лишь до свержения большевиков и образования нового всероссийского правительства. Все заботы власти должны быть направлены на создание порядка и внутреннего благоустройства края. Будучи временной властью в области, оккупированной иностранными войсками, правительство должно отказаться от формирования собственной армии и от дипломатических сношений с иностранными государствами. Во главе правительства должно быть поставлено лицо по взаимному соглашению, но только не Джафер Сеитаметов, не внушавший нам никакого доверия.

С таким заготовленным решением мы с Набоковым, Пасмаником, С. С. Крымом и В. В. Келлером (последние двое были губернскими гласными) отправились в Симферополь на губернское земское собрание.

Это было первое демократическое губернское земское собрание, выбранное по закону Временного правительства. Состав его был совершенно обновленным.

Все, как повелось с революции, были расписаны по партиям. Преобладали эсеры, каковыми числились и все крестьяне, а затем человек по пятнадцати меньшевиков и кадетов. Четырехмесячный большевистский гнет несколько сгладил партийную вражду, но не искоренил еще навыков, усвоенных собраниями во время революции. Поэтому все собрание шло с постоянными перерывами, устраивавшимися для совещания партийных комитетов. На этих совещаниях в сущности решались все важнейшие дела партийными людьми, большинство которых не состояло гласными, а гласные в это время слонялись по зданию управы, ожидая mot d’ordre — как голосовать.

В дореволюционное время мы, левые гласные, протестовали против системы частных совещаний в общественных самоуправлениях, совещаний, иногда превращавших публичные заседания в простой механизм голосований. Однако до такой степени пренебрежения к публичности и к правам большинства гласных цензовое земство никогда не доходило. Правда, тогда политические вопросы, решенные на частных совещаниях, проходили совсем молчком, а теперь каждая партия выставляла оратора, говорившего соответствующую речь, которая заканчивалась длинной тягучей резолюцией, но все гласные знали, что решение принято заранее, и даже не пытались делать свои замечания и вносить какие-либо поправки.

Это собрание было особенно ответственным: во-первых, предстояли выборы первого состава управы нового демократического земства, а во-вторых — гласным крымских уездов нужно было обсудить вопрос о формировании крымской власти.

У господствующей партии социалистов-революционеров не было кандидатов на пост председателя управы, у меньшевиков — тоже. И вот всплыла моя кандидатура… Я ее не считал удачной: лишенный избирательных прав за подписание Выборгского воззвания, я уже 10 лет стоял в стороне от земских дел. Да и тогда, когда был земцем, я больше ведал «не хозяйственными» отраслями земской работы — страховым делом, статистикой, народным образованием и др. И мне представлялось, что становиться во главе всего земского дела при таких трудных и сложных обстоятельствах было бы с моей стороны недобросовестно. Кроме того, тревожила перспектива нести ответственность перед собранием — если не прямо политически враждебным, то во всяком случае относящимся ко мне с подозрением, как к кадету.

Я стал решительно отказываться. Но дни собрания проходили, а кандидатов в председатели все никак не могли найти. На мне свет клином сошелся. Наконец, под единодушным натиском единомышленников и политических врагов, я дал согласие и был избран.

Несмотря на то, что я предвидел в своей будущей деятельности множество терний, я все же не мог себе представить всю тяжесть ответственности, которую взвалил на свои плечи, согласившись подвергнуться баллотировке…

Во время сессии земского собрания происходили совещания крымских гласных по вопросу об организации крымского правительства. Принципиально было решено принять участие в нем и выработанные нами на даче Винавера условия были одобрены. Нам, кадетам, уже ведшим переговоры с татарскими лидерами в Ялте, было поручено их продолжать.

Настукав на машинке наши условия, мы с Набоковым и Пасмаником повезли их к Джаферу Сеитаметову.

Уже осведомленный о том, что было на земском собрании, молодой человек принял нас довольно кисло (еще бы — одним из условий было устранение его кандидатуры на пост премьер-министра, на который он был выдвинут Курултаем!). Он сказал нам, что главнокомандующий немецкими войсками, генерал Кош, непременно настаивает, чтобы в крымском правительстве были министры иностранных дел и военный. На должности последнего генерал Кош желал бы видеть генерала Сулькевича.

Тут в первый раз я услышал фамилию этого несчастного добродушного авантюриста, стоявшего полгода во главе крымского правительства, вынырнувшего затем в правительстве Азербайджанской республики и в конце концов погибшего у «стенки».

После такого заявления нам оставалось только прервать переговоры. А на следующий день на улицах были расклеены объявления о том, что генерал Сулькевич взял на себя формирование крымского правительства «с согласия германского командования». Очевидно немцы поняли, что Курултай не представляет силы, с которой стоило бы считаться, а вручать власть легкомысленным его представителям нецелесообразно. Поэтому они и выдвинули на пост премьера командира татарской дивизии генерала Сулькевича. Он был мусульманином по вероисповеданию и татарином по происхождению (из литовских татар), и это придавало правительству национальный характер, но одновременно он был генералом царской службы, не зараженным революционными веяниями, а потому они рассчитывали, что он сумеет сохранить спокойствие и порядок. Наконец, он прежде всего дорожил своим материальным благополучием и внешним почетом, ради чего был готов беспрекословно исполнять их волю.

Когда забота о формировании местной власти с меня была снята, я приступил к исполнению своих обязанностей председателя управы. Положение мое было не из легких: все земское хозяйство было расшатано до основания. На ответственности управы тысяча душевнобольных в психиатрической лечебнице и более двух тысяч подкидышей, из которых двести в приюте, а остальные — на воспитании в крестьянских семьях. Не уплати их воспитателям причитающегося им вознаграждения — они принесут детей в приют, где и поместить их негде, и кормить нечем. Обильные запасы белья и продуктов в психиатрической лечебнице и в приюте разворованы за время большевиков и продолжают разворовываться совершенно развращенным низшим персоналом. Часть больных разгуливает в голом виде…

Большевики поровняли оклады всех служащих, и сторожа получают такое же жалованье, как врачи и другие специалисты. Необходимо уволить воров, которых очень много, и понизить жалованье низшему персоналу, обременяющее земский бюджет. Персонал бунтует, бастует… В приюте для подкидышей происходит нечто неописуемое: им завладели великовозрастные хулиганы из бывших его воспитанников, или называющих себя таковыми. Они образовали «комитет» и управляют приютом по своему усмотрению. Приводят публичных женщин, устраивают по ночам пьяные оргии, развращают живущих в приюте детей и т. д. Пришлось выдворить хулиганов полицейскими мерами и поставить при входе в приют городовых, отбивавших их попытки снова туда проникнуть.

Не раз, подавленный всей этой анархией, я жалел о том, что согласился занять свою должность. А затем, чтобы снова завести земскую машину и поддерживать движение ее колес, необходимы прежде всего деньги. А их-то как раз и нет. Большевики, бежав из Крыма, оставили земскую кассу пустой. Ожидать новых поступлений от только что принятой собранием раскладки губернского сбора — нельзя раньше осени. А расходы, и огромные расходы, необходимо производить изо дня в день. Между тем, при неустойчивости политического положения, о частном кредите нечего и думать. Единственный выход — просить ассигнования средств у правительства. Но у какого? У меня, как это ни странно, их два: ведь таврическая губернская земская управа ведает хозяйством всей Таврической губернии, северные уезды которой отошли к Украине, а пять южных — это Крым. На Украине свое правительство, а в Крыму — свое.

Крымское правительство ближе, а потому на следующий же день после окончания губернского собрания я отправился к вновь поставленному «с согласия германского командования» премьеру крымского правительства вести переговоры о финансовом положении земства.

Генерал Сулькевич еще не переехал в прежний губернаторский дом, который он велел отремонтировать и обставить мебелью из ливадийского дворца, и жил на частной квартире. Встретил меня радушно, напоминая размашистыми манерами и непринужденной болтовней хлебосольного помещика доброго старого времени.

Он старался выказать передо мной свой либеральный образ мыслей, говорил о том, что намерен работать рука об руку с местной общественностью и т. д., вскользь упомянул, очевидно желая мне этим импонировать (хоть генерал, мол, а все-таки вращался в либеральном обществе), о своем близком знакомстве и родстве с профессором Туган-Барановским и выразил уверенность, что тот не откажется взять в его правительстве портфель министра народного просвещения. Затем говорил о своей любви к России и о том, что он не сепаратист, а взял на себя тяжелое бремя власти в Крыму только для того, чтобы водворить порядок в этой части нашего русского отечества.

Пока он рассыпался передо мной своим сочным, приятным генеральским баритоном, я смотрел на треугольник зеленого шелка (цвет пророка Магомета), нашитый на борт его русского военного мундира, на золотые жгуты, сменившие на его плечах генеральские погоны, и на лежавшую на столе фуражку, на которой знак полумесяца сместил русскую офицерскую кокарду.

Он уловил мой взгляд, немного запнулся, сконфуженно замигал, но, быстро оправившись, продолжал осыпать меня банальными либерально-патриотическими фразами.

Относительно главного дела, по которому я к нему пришел, он просил меня обратиться к нему через несколько дней, когда его правительство будет оформлено.

Действительно, через два-три дня мы уже имели полный состав правительства. Не найдя поддержки в русских общественных кругах, немцы обратились к своим соплеменникам, немцам-колонистам, прося их дать в правительство своих представителей. Несколько колонистов прибыло в Симферополь и выставило двух кандидатов: некоего Раппа (министр земледелия), рослого упитанного немца, ничем не замечательного, и В. С. Налбандова (министр народного просвещения), известного в Крыму земского деятеля. Налбандов был наполовину немец, наполовину армянин, но поддерживал связи с крымскими немцами, участвуя в их национальных организациях.

Татары получили в правительстве три места: кроме самого Сулькевича, ставшего во главе министерств военного и внутренних дел, Джафер Сеитаметов взял пост министра иностранных дел, и еще один литовский татарин (фамилии не помню) — пост министра юстиции. Русские были приглашены персонально: портфель министра финансов получил довольно известный банковский делец граф Татищев, и еще какой-то инженерный генерал взял портфель министра путей сообщения.

Все наши пути сообщения состояли из нескольких казенных шоссе, так как железные дороги находились в ведении харьковского округа путей сообщения, подчиненного украинскому правительству. И для управления этими шоссе создалось целое министерство!

Не могу не рассказать смешного анекдота о делах, которыми оно занималось.

Через несколько дней после образования крымского правительства я получил на бланке министерства путей сообщения за номером 2-м и 3-м и за подписью самого министра требование вернуть в бывший губернаторский дом ватерклозеты. Я был в полном недоумении как от самого содержания бумаги, так и от несоответствия содержания заголовку и подписи.

Оказалось, что во время большевиков, когда в губернаторском доме заседал Совет рабочих и солдатских депутатов, ватерклозеты были приведены в такое состояние, что власти решили совсем упразднить эти культурные учреждения. Ватерклозеты были вывинчены и свезены во двор больницы губернского земства, где и пролежали до той поры, когда генерал Сулькевич стал отделывать себе помещение. Очевидно, ремонт квартиры благодушного генерала был первым делом, которым занялось ведомство путей сообщения.

Национальный состав правительства и способ его образования должны были определить его будущую политику. Это было, во-первых, правительство татарско-немецкого блока, а во-вторых, правительство, послушное велениям германского штаба.

По правде сказать, немецко-татарский блок был в значительной степени фикцией, прикрывавшей неудачную попытку германского командования создать в обрусевшем Крыму нерусскую местную власть. Из татарских националистов вошел в правительство только один Джафер Сеитаметов, а крымские немцы совсем не были националистически настроены, наиболее же культурные из них, окончив русские гимназии и университеты, чувствовали себя гораздо более русскими, чем немцами.

Большинство министров вошли в крымское правительство по мотивам, ничего общего со стремлением к крымскому сепаратизму не имеющим. Одними руководили мотивы карьерного характера, другие смотрели на свою службу, как на временный заработок, третьи — как на источник обогащения, четвертые, наиболее принципиальные (например, Налбандов), бьли «немецкой ориентации», т. е. надеялись при помощи немецких штыков водворить в Крыму порядок и спокойствие.

В общем я бы сказал, что правительство генерала Сулькевича было не столько с русской точки зрения антинациональным, сколько анациональным. Однако оно находилось в полной зависимости от германского командования и должно было беспрекословно исполнять его волю. А воля эта, по директивам из Берлина, была направлена на расчленение России.

Совершенно понятно, что такое правительство было сразу встречено враждебно всей русской частью крымского общества; обострившееся же в разгоревшейся тогда борьбе «за единую Россию» патриотическое чувство иногда побуждало нас видеть сепаратистские тенденции даже там, где их не было.

Не помню, была ли провозглашена в каком-нибудь государственном акте государственная независимость Крыма. Кажется, что нет. Не было, однако, и обратного заявления. Между тем в целом ряде мелких актов и действий отделение Крыма от России подчеркивалось на каждом шагу и оскорбляло русское национальное чувство.

Такое пыжение по существу русских людей, сидевших в правительстве, в угоду немцам сделать вид, что они управляют самостоятельным государством, было противно, но по временам принимало комические формы.

Так, например, слова «таврический» и «губернский» сделались нелегальными. Началось перекрашивание вывесок всех учреждений, носивших эти названия. Теперь они стали именоваться «крымскими» и «краевыми». Цензору было предписано вычеркивать криминальные слова «таврический» и «губернский» из газетных гранок. В газетах стали появляться заметки в таком роде: «В ……. появился ящур на скоте …….. ветеринар выехал в северную часть ……. для организации борьбы» и т. п.

Когда я в первый раз получил конверт, присланный Сулькевичем в «Крымскую Краевую Управу», то, не распечатав, вернул его обратно, как присланный не по адресу. Позволив себе раз эту мальчишескую выходку, в дальнейшем я не счел возможным из-за такого пустяка прерывать сношений с местной властью, и мы вели официальную переписку примерно следующим образом: «Крымское Краевое Правительство имеет честь уведомить Краевую Земскую Управу и т. д.», а в ответ — «получив уведомление Краевого Правительства, Губернская Земская Управа имеет честь довести до его сведения и т. д.».

Когда я зашел к своему бывшему коллеге по земской работе, а ныне министру, В. С. Налбандову, с просьбой, чтобы правительство открыло земству кредит на его текущие нужды, я получил от него ответ, что он не может поддержать моего ходатайства, так как управа стоит на общегубернской точке зрения, неприемлемой для краевого правительства. «Откажитесь от северных уездов, признайте себя краевым учреждением, и мы вас будем широко субсидировать». Я ответил, что для меня и моих коллег сохранение целостности Таврической губернии, как части России, является вопросом принципиальным и ни на какие уступки мы не пойдем. И между нами завязался горячий спор о том, что лучше: Крым самостоятельный, но пользующийся под охраной немцев всеми благами порядка, или Крым русский, но рискующий пережить все ужасы большевизма.

Под конец я ему заявил: «Ну, хорошо, не давайте нам денег, но не забывайте, что целый ряд учреждений губернского земства находится в вашей столице Симферополе и что вам придется волей-неволей отвечать за судьбу голодающих приютских детей и душевнобольных». Этот аргумент подействовал, и потребный мне кредит был отпущен.

В. С. Налбандов был несомненно самым умным, дельным и культурным из министров правительства Сулькевича, а потому, хотя занимал пост министра народного просвещения, сразу сделался руководителем его внутренней политики. Я бы не назвал ее прямо реакционной.

Начали с восстановления всех законов Временного правительства, кроме землеустроительных (земельные комитеты были упразднены). Правда, введена была предварительная цензура (даже две, т. к. немцы имели своего военного цензора), но, если не считать мелких глупостей вроде вычеркивания отдельных слов и выражений, цензура эта мало стесняла свободу мысли, и газеты, до социал-демократических включительно, не испытывали особого гнета. Потом, во времена деникинского и врангелевского управления Крымом, печать была стеснена гораздо больше. Ни к каким особым репрессиям и к террору правительство не прибегало.

Но в области земского и городского самоуправлений сейчас же началась ломка. Демократические самоуправления со своим социалистическим большинством были предметом ненависти Налбандова, старого цензового гласного и лидера местных аграриев. Поэтому одним из первых актов краевого правительства был роспуск земских собраний и городских Дум. Были восстановлены старые цензовые Думы в дореволюционном составе, а для земских собраний был выработан новый избирательный закон с куриальной системой выборов.

Получив указ об упразднении губернского земского собрания, я послал правительству бумагу курьезного содержания, составляя которую чувствовал себя в роли запорожца на картине Репина, строчащего грамоту турецкому султану. В этой бумаге управа доводила до сведения правительства, что даже если считать его законной властью в Крыму, то все же оно не вправе распускать и реформировать ему не подвластное губернское земство. Губернское земство, распространяющее свою компетенцию на территории Крыма и части Украины, может быть распущено или упразднено лишь на основании договора между двумя государствами — Украиной и Крымом. Поэтому управа отказывается исполнить незаконное распоряжение краевого правительства.

«Турецкий султан» не ответил на эту грамоту «запорожцев», и управа продолжала беспрепятственно созывать губернские земские собрания и совещания крымских гласных, которые через полгода произвели «революцию» и свергли правительство генерала Сулькевича.

Уездные земства и городские Думы не могли занять такой «надгосударственной» позиции и сдались без сопротивления.

Правительство призвало в Думы старых цензовых гласных и назначило новые выборы в земства по выработанному Налбандовым закону. И началась невероятная неразбериха. В разных городах цензовые «мертвецы» различно отнеслись к своему воскрешению: в некоторых городах они зажили прежней жизнью, в других же, в том числе — в Симферополе, мертвецы прибыли на заседание Думы в очень небольшом числе и, заявив, что не считают себя представителями населения, разошлись по домам.

В таких городах, оказавшихся без Дум, вышедшие в отставку управы оставляли для управления делами из своего состава так сказать «блюстителей» городского хозяйства до лучших времен.

В Симферополе таким «блюстителем» оставили Василия Александровича Иванова. Не могу не помянуть добрым словом этого выдающегося муниципального деятеля.

В. А. Иванов около двадцати лет бессменно состоял то членом городской управы, то городским головой, Всегда спокойный и уравновешенный, этот удивительно красивый человек с тонкими чертами лица и черной окладистой бородой, напоминавший апостола Павла с византийской иконы, деликатно-холодный в обращении с людьми, замкнутый и одинокий, имел в жизни одну сильную привязанность: муниципальное дело. Он изучил это дело основательно и любил свой Симферополь, благоустройству которого отдал большую половину жизни, какой-то особой нежной любовью.

В. А. Иванов и симферопольское городское управление стали синонимами в глазах местных жителей.

Я помню В. А. Иванова на его посту еще в период революции 1905 года, помню, как после происшедшего в городе еврейского погрома, когда городская управа и гласные попрятались по домам, В.А. дни и ночи проводил в управе, работая не покладая рук, помогая добровольцам из местных жителей организовывать противопогромную оборону, собирать о погроме свидетельские показания и пр.

Политиком он не был и занимался политикой только тогда, когда она сама вторгалась в излюбленную им область самоуправления.

Но по какому бы закону ни проходили выборы, каково бы ни было большинство Лумы, его непременно выбирали в управу.

Мне вспоминается мое путешествие с ним в Ростов в период управления Крымом правительством Добровольческой армии. Туда мы ехали по Азовскому морю и останавливались в целом ряде городов — Бердянске, Мариуполе, Таганроге. Во всех этих городах В.А. ходил осматривать рынки и другие городские учреждения, знакомясь с постановкой дела, и как ребенок радовался тому, что в Симферополе все гораздо лучше. Эта поездка была для него роковой. Возвращались мы в теплушке, холодной и нетопленой, резкий осенний ветер свистел в щели. В.А. простудился и вскоре умер от воспаления легких.

Я уверен, что, не умри он в 1919 году, он не был бы среди эмигрантов, а сумел бы и под большевиками сохранить связь с делом всей своей жизни и продолжал бы в каком-либо качестве заведовать хозяйством Симферополя, если бы его случайно не расстреляли.

Так городские управы получились двоякого характера: частью это были остатки «демократических» управ, частью — вновь избранные «цензовые». То же получилось и с уездными земствами.

Вспоминая об этой земско-городской чехарде, которую устраивала почти каждая сменявшая друг друга в Крыму власть, диву даешься — зачем это было нужно.

Я не стану отрицать, что на первых порах демократические самоуправления не сумели взяться за работу. Заседания земских собраний и городских Дум превращались в партийные турниры, а бюджеты вздувались чрезмерно. Это была дань неопытности и революционности новых деятелей самоуправлений. Но я был свидетелем того, как «облетали цветы» партийных выступлений, как ослабевало влияние политических партий, как гласные, случайно надевшие на себя партийные ярлыки, обретали собственную индивидуальность, собственные мнения и собственную волю, как новые земские деятели усваивали практические навыки, опытность и осторожность в работе. И если дело продолжало разрушаться, то не по их вине, а потому, что разрушалась вся хозяйственная жизнь страны.

В таких условиях постоянные смены руководителей земского и городского дела, безо всякой нужды подогревая злобу и раздражение, вносили еще большую путаницу и разложение в гибнущее от общих условий дело.

А сколько сил и внимания отнимала как у правительства, так и у нас, деятелей демократических самоуправлений, эта бессмысленная внутренняя борьба перед фронтом наших общих врагов!

Но то, что до некоторой степени прощалось потом правительствам Деникина и Врангеля, в которых население видело последний оплот против большевиков, то не прощалось правительству генерала Сулькевича.

Все, кроме татар, принявших всерьез его лубочно-национальный фасад, относились к нему враждебно, одни за реакционность, другие за германофильство и сепаратизм, третьи за особые дефекты, связанные с личностью Сулькевича. Говорили о неимоверно развившемся взяточничестве, с негодованием отмечали безнаказанное процветание во всех городах Крыма игорных притонов, а «знающие» люди по секрету сообщали знакомым, что владельцы этих притонов связаны какими-то таинственными нитями с главой правительства. Возможно, что эти слухи были недостаточно проверены, но они содействовали непопулярности правительства.

Однако, вспоминая теперь, как жилось в это время обывателям в Крыму, я должен признаться, что жилось сносно, лучше, чем в предыдущие и последующие периоды революции и гражцанской войны. Тут дело, конечно, не в самом правительстве, а в той вооруженной силе, на которую оно опиралось. Сила эта была враждебная, но все же она обеспечивала элементарный порядок и внутренний мир.

Правда, немцы реквизировали в Крыму и вывозили из него все, что могли, от муки до железного лома включительно, руководствуясь мудростью Осипа из «Ревизора», что «и веревочка пригодится», но и грабеж происходил с соблюдением порядка.

И под властью железной немецкой руки жизнь, взбудораженная революцией, начинала приходить в норму: население принялось за работу и стало платить налоги, торговля налаживалась, цены росли умеренно.

Но, приведя нас «к одному знаменателю», немцы сами понемногу начали разлагаться. Стали брать взятки, утрачивали свою железную дисциплину и, вступив весной в Крым чуть-чуть не церемониальным маршем, уходили из него осенью «лузгая семечки»…

Вскоре после возникновения «Крымского государства» гетманское украинское правительство заявило, что не признает самостоятельности Крыма, считая его неотъемлемой частью Украины. Когда же крымское правительство отказалось передать свою власть гетману, Украина объявила Крыму войну, войну не настоящую, ибо оба «государства» были заняты немецкими войсками, а войну экономическую. Был запрещен товарообмен с Крымом, а по железным, шоссейным и грунтовым дорогам были установлены пограничные таможенные посты. Правда, эти меры не прекратили товарообмена и лишь повлияли на вздорожание целого ряда продуктов, в цене которых учитывались взятки украинским таможенным чиновникам и стражникам.

Остается загадкой — какую цель преследовали немцы, допуская эту игрушечную войну между ими самими созданными игрушечными правительствами? Мне известно, что штаб генерала Коша, командовавшего немецкими войсками в Крыму, делал вид, что в этой распре Крыма с Украиной он всячески готов поддерживать Крым, а с другой стороны, в Киеве я слышал, что политика гетмана по отношению к Крыму тоже инспирируется германским штабом.

Наблюдая немецкую политику на месте, я пришел по этому поводу к следующим предположениям.

Когда австро-германские войска захватили юг России, то немцы приступили к осуществлению заранее намеченного ими плана расчленения ее на отдельные самостоятельные государства. С этой целью они стремились использовать расцветшие во время революции у разных народностей России сепаратистские стремления. Отсюда их помощь Украине в борьбе с большевиками, отказ от занятия Москвы и Петербурга и содействие в проведении русско-украинской границы. Отсюда же стремление создать в Крыму национальную татарскую власть. По-видимому вначале предполагалось отдать Крым под протекторат Турции, но затем, ознакомившись с богатствами полуострова, немцы отказались от этой мысли, решив и после победоносной войны сохранить в Крыму, отделенном от России территориально ими же созданной Украиной, свое немецкое влияние.

Таков, как мне кажется, был строй мыслей наших завоевателей, когда они еще рассчитывали на победоносное окончание войны. Но когда, несмотря на выход из войны России, немцы убедились, что кроить карту Европы по своему усмотрению им не удастся и что в лучшем случае война окончится невыгодным для них миром, они стали помышлять о будущих прочных союзах на Востоке.

Маленький Крым перестал привлекать их внимание. Казачьи области и Украина были для них более интересны. К этому времени относится их заигрывание с генералом Красновым и стремление создать украинско-донской союз, а также внезапная перемена политики в Крыму с отказом от поддержки правительства Сулькевича. Об этом периоде я буду говорить ниже, а пока вернусь к началу крымско-украинской «войны».

Ничего не подозревая о планах украинского правительства по отношению к Крыму, а исключительно в целях изыскания средств для поддержания земского хозяйства, в середине июля 1918 года я отправился в Киев. Получив ссуду от крымского правительства, я надеялся, что и другое мое правительство — украинское — тоже не откажет мне в отпуске некоторых средств. Это была первая моя поездка по железной дороге со времени прихода немцев.

На станции «Симферопиль» я сел в купе второго класса и помчался в скором поезде на север. Тот простой факт, что я сижу в чистом вагоне, не заплеванном и не прокуренном махоркой, что занимаю плацкартное место, что проходят по коридору чисто одетые, вежливые кондукторы и проводники, что поезд идет по расписанию, без опоздания, все это, прежде привычное и знакомое, теперь мне казалось каким-то чудом.

Прошло всего два месяца со времени немецкой оккупации, а внешняя сторона жизни уже наладилась совершенно. Незаметно было никаких следов недавней анархии.

Было глубоко оскорбительно для национального чувства видеть на станциях прямые фигуры немецких солдат и офицеров, сознавая при этом, что восстановлением культуры и порядка мы обязаны им, что уйди они завтра — и мы снова погрузимся в бездну дикости и анархии. И я не мог примириться с мыслью об унизительном возрождении России на острие немецкого штыка. Нет, тысячу раз лучше снова пережить весь ужас анархии или коммунистической государственности, чем так покорно расписаться в своем национальном бессилии!

С таким строем мыслей и чувств я приехал в Киев и попал на конференцию кадетской партии, созванной Милюковым для обсуждения вопроса о «немецкой ориентации».

Перед конференцией я зашел к Милюкову, которого уже больше года не видал, чтобы уяснить себе его новую точку зрения, столь не соответствовавшую всем моим мыслям и чувствам. От него я услышал приблизительно следующие объяснения.

Прежде всего, он был уверен если не в полной победе немцев, то во всяком случае в затяжке войны, которая должна послужить к выгоде Германии, получившей возможность продовольствовать свою армию за счет захваченной ею Украины. Сопротивляться немцам Россия не в силах. Между тем, с востока России угрожает Япония, которая под видом ее союзника занимает своими войсками Восточную Сибирь. Итак, на западе нам наши союзники помочь не могут, а на востоке они же готовы отхватить часть русской территории. При таких обстоятельствах дальнейшая ориентация русского антибольшевистского фронта на союзников представляет опасность для России: немцы уже отделили Украину и Крым, а затем последует отторжение Японией дальневосточной территории.

Между тем, он считает, что и положение немцев в их борьбе с союзниками, при большевиках в тылу, не так уж прочно и что убедить их в необходимости переменить свою политику по отношению к России возможно. Им самим выгоднее иметь в тылу не большевиков и слабую Украину, а восстановленную с их помощью, следовательно, дружественную им Россию. Поэтому он надеется убедить немцев занять Москву и Петербург, что для них никакой трудности не представляет, и помочь образованию всероссийской национальной власти, которая с их помощью остановит и продвижение японцев на Дальнем Востоке.

Схеме Милюкова нельзя было отказать в логичности. Ошибочность ее заключалась в отправном пункте: в неправильной расценке борющихся сил. Милюков не представлял себе, что немецкая армия, так стройно марширующая по киевским улицам, уже дошла до последней степени истощения и что скоро она капитулирует перед союзниками. Германский штаб лучше знал положение, и ему было не до мудрых советов Милюкова.

Что касается меня, то вскрыть ошибку Милюкова я не мог, не имея ясного представления о состоянии борющихся сил (наши сведения на эту тему мы черпали исключительно из газет, подвергавшихся немецкой цензуре). Я мог лишь высказать сомнение в правильности оценки положения, не больше. Но мое патриотическое чувство не мирилось с его планом немецкой оккупации не только окраин, но и центра России.

— Неужели вы думаете, — возражал я ему, — что возможно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ нам этого не простит.

Милюков холодно пожал плечами:

— Народ? Бывают исторические моменты, когда с волей народа не приходится считаться.

Я, конечно, не ручаюсь за точность передаваемой фразы, но смысл ее был именно таков.

Чрезвычайно характерно для Милюкова, что через пять лет после этого разговора, заняв в эмиграции позицию ярого противника какой бы то ни было интервенции, он на страницах своего органа «Последние Новости» называл чуть что не предателями людей, рассуждавших так, как он тогда рассуждал. Он никогда не изменял своим политическим идеалам, но прикрывал напускной принципиальностью беспринципность собственной тактики.

Большинство принимавших участие в партийной конференции состояло из местных членов партии, связавших себя с правительством гетмана Скоропадского, в котором было несколько кадетских министров. Поэтому большинство голосов было Милюкову обеспечено. Поддерживали его и члены ЦК Демидов и Волков, которые с тех пор беспрекословно следуют за ним во всех его политических зигзагах.

Крымские кадеты были представлены на конференции только двумя лицами: Н. Н. Богдановым и мной. Нам обоим министр внутренних дел Лизогуб назначил аудиенцию как раз в то время, когда на конференции должен был голосоваться вопрос об «ориентации». Я подошел к Богданову и сказал ему: «Вы за Милюкова, а я против. Поэтому мы свободно можем уйти с собрания, не повлияв на исход голосования».

И два противника покатили на извозчике в украинское министерство «внутренних справ».

Я просил Лизогуба о ссуде таврическому земству, обслуживающему часть губернии, находящейся на территории Украины, но получил отказ. Лизогуб заявил мне, что до окончательного урегулирования отношений между Крымом и Украиной правительство не может выдавать ни ссуд, ни пособий таврическому земству.

Зная, как немцы посадили крымское правительство и как они же инсценировали помпу избрания Скоропадского, я отлично понимал, что, если они действительно хотят присоединения Крыма к Украине, им стоит только низложить генерала Сулькевича совершенно так же, как они его поставили у власти. Зачем же вся эта нелепая таможенная война, вредная и Крыму, и Украине?!

Этот вопрос я, конечно, задавал украинским министрам, с которыми встречался в Киеве, и получал от них в ответ маловразумительные объяснения, будто немцы сочувствуют присоединению Крыма к Украине, но не хотят вмешиваться во взаимоотношения этих государств.

Вся эта чепуха помешала мне, однако, получить для земства необходимые средства, и я вернулся в Крым, как говорится, не солоно хлебавши.

Киев произвел на меня самое удручающее впечатление. На всем отпечаток пошлости и обмана, и все какое-то не настоящее, лубочное. В министерских канцеляриях картина полной реставрации: вымуштрованные швейцары, важные курьеры, чиновники, записывающие посетителей, которые шепотом беседуют в приемной в ожидании очереди. Все, как в доброе старое время… Но вдруг — дверь широко отворяется и, минуя всех, вне очереди, развязно гремя шпорами, проходит прямо в кабинет министра какой-нибудь юный немецкий офицер. И сразу чувствуешь, что вся эта сановная обстановка не что иное, как наскоро намалеванный лубок, а настоящая действительность в стуке каблуков и в звоне шпор немецкого офицера… Фальшь и ложь на каждом шагу: все стараются надуть друг друга, русские украинцев, украинцы русских, либералы реакционеров и обратно. Министры откровенно говорят в частных беседах, что Украина для них только путь к воссозданию новой свободной России, а вместе с тем подписывают бумаги, написанные на мало им понятном языке, коверкая свои имена на украинский лад (т. к. украинцы Николаев называют Миколами, то все служащие в правительственных учреждениях Николаи должны были букву «Н» в своих подписях заменить буквою «М»). А в департаментах со странно звучащими для русского уха названиями — «самовредования» (самоуправления), «огульных справ» (общих дел) и др. — сидят «знакомые все лица» старых петербургских чиновников, всякими правдами и неправдами добывших украинские паспорта и вырвавшихся из большевистского застенка на простор украинской государственности. Каждый день через пограничную Оршу в битком набитых вагонах пробирались петербургские сановники всех рангов и занимали соответствующие места в министерствах гостеприимного гетмана Скоропадского.

И пока министры-кадеты говорили либеральные слова, а мой знакомый земский статистик Черненков разрабатывал в департаменте «земельных справ» радикальнейший проект земельной реформы, в это время «повитовые старосты» (начальники уездов), назначенные из прежних землевладельцев, вместе с реставрированной полицией — исправниками, становыми, урядниками — восстанавливали помещичьи хозяйства, а в случае сопротивления крестьян производили экзекуции и порки при содействии австро-германских войск…

Через полтора месяца мне снова пришлось по земским делам побывать в Киеве. За это время в составе гетманского правительства произошли кое-какие перемены, и пост министра внутренних дел занимал уже не старый земец Лизогуб, а известный московский адвокат И. А. Кистяковский. Политика украинского правительства стала откровенно реакционной. Если первое время реакция имела преимущественно стихийный характер и проявлялась главным образом в провинции, вопреки намерениям правительства, тщетно писавшего местным властям сдерживающие циркуляры, то теперь реакционный курс был уже признан наверху. Кистяковский, как передавали, хвастливо называл себя последователем Плеве, а отряды немецких и австрийских войск то и дело ходили на усмирение деревенских бунтов, предавая огню и разрушению восставшие села и деревни.

Вместе с тем определеннее становилась и национальная политика гетманского правительства, которое все решительнее укреплялось в украинском национализме, стараясь этим искупить свою реакционность в глазах украинской национальной демократии.

Война с Крымом велась энергичнее, чем прежде. Украинское правительство придумывало все новые и новые меры для экономической его изоляции. В частности, на интересах таврического губернского земства тяжело отражалось запрещение казначействам северных уездов Таврии оплачивать ассигновки губернской управы. А как раз в это время туда стали притекать земские налоги и накопились значительные суммы, принадлежащие губернскому земству.

Я пошел к Кистяковскому, чтобы выяснить еще раз вопрос о взаимоотношениях моего странного междугосударственного учреждения с украинским правительством.

И вот между мной и Кистяковским произошел курьезный разговор, которого, к сожалению, я тогда не записал и должен передавать по памяти.

Кистяковский сидел, небрежно развалившись в кресле, перед своим письменным столом и говорил со мной свысока, надменным тоном, в котором, однако, было больше адвокатской развязной хлесткости, чем министерской солидности. Он стал упрекать меня в том, что Крым не желает капитулировать перед Украиной: «Я знаю, что вы там с вашим третьим элементом все мутите. Перейдите на нашу сторону, поддержите нас, и тогда мы дадим вам средства для украинской пропаганды и спасем ваши учреждения от гибели».

В первый раз в моей жизни меня так цинично хотели купить.

Стараясь сохранить спокойствие, я ответил, что украинской агитацией заниматься не имею желания, но считаю, что всякое порядочное правительство обязано спасти от гибели земские учреждения, хотя бы во главе их стояли люди, не разделяющие его политических мнений. Что же касается спора между крымским и украинским правительствами, то я отношусь к нему равнодушно, ибо считаю их учреждениями временными, которые исчезнут с появлением всероссийской власти. Однако мне, как русскому гражданину, эта никому ненужная борьба между двумя частями России, борьба, от которой страдает население, представляется величайшей нелепостью.

Кистяковский счел необходимым поддержать престиж украинской государственности и тем же небрежно-развязным тоном ответил, что я напрасно смотрю на украинское государство как на временное образование. Пропадет ли Россия или нет — ему неизвестно, но он вполне уверен, что Украина будет существовать как самостоятельное государство. «А Крым будет присоединен к Украине, — закончил он свою речь, — хотите вы того или не хотите. Если вы не сдадитесь миром, то мы вас завоюем, если же вы и тогда будете сопротивляться, то мы вас повесим».

На «милую шутку» украинского Плеве мне оставалось только ответить в том же шуточном тоне: «Я все-таки не сомневаюсь, что дни вашей Украины сочтены, а кто кого повесит — мы еще посмотрим». Таким милым обменом мнений закончился разговор министра с председателем управы.

Мы оба ошиблись: через два года оба мы, никем не повешенные, оказались в эмиграции, а Крым и Украина, не слившись до сих пор, входят в состав СССР, сохраняя весьма призрачное автономное устройство.

Подчиненные министра оказались сговорчивее. В департаменте «самовредования» согласились на такой компромисс: губернская управа должна избрать одного из своих членов заведующим делами уездов, лежащих на территории Украины, а украинское правительство распорядится, чтобы казначейства оплачивали ассигновки за его подписью. Я был вполне удовлетворен таким чисто канцелярским выходом из сложного положения, и по моем возвращении в Симферополь член управы П. С. Бобровский был избран нами заведующим украинскими уездами.

Когда на пути в Крым я проезжал ночью станцию Синельникове, я обратил внимание на царившее там волнение. Станционные служащие, ожидающие поездов пассажиры и немецкие солдаты толпились на платформе и что-то горячо обсуждали. На мой вопрос — что случилось, мне ответили, что перед приходом нашего поезда в Синельниково вернулся отряд немецких войск, посланный на усмирение крестьянского восстания. Он был обращен повстанцами в бегство, оставив в их руках орудие и пулеметы. Тут впервые я услышал имя главы повстанцев — Махно, ставшее скоро общеизвестным.

Упоминая о крымско-украинских отношениях, не могу не рассказать курьезного эпизода об одной «экспроприации», в которой я участвовал.

Во время войны в Симферополе, как и в других губернских городах России, был учрежден земско-городской комитет по снабжению армии, «Земгор», как он для краткости назывался. В состав Земгора ex officio входили члены губернской земской управы, а ее председатель был и председателем Земгора.

Когда я вступил в должность председателя управы, у Земгора в разных уездах оставалось еще довольно много не ликвидированного имущества, преимущественно в виде обозных фур и разных заготовленных для них частей. Земгор постепенно ликвидировал это имущество через уполномоченных им лиц.

Получались довольно крупные суммы, которые хранились на счетах губернского земства в виде особого капитала, служившего нам фондом для позаимствований. Без позаимствований из земгорского капитала губернское земство в этот период совершенно не могло существовать. Большая часть ликвидируемого имущества Земгора находилась в Мелитопольском уезде, т. е. на территории Украины, и оттуда притекали в кассу губернского земства весьма значительные средства.

Долго украинское правительство не знало о существовании этого имущества. Когда же узнало, то решило им завладеть. В Мелитополь был командирован из Киева правительственный уполномоченный для принятия имущества и капиталов Земгора.

Получив об этом уведомление от своего уполномоченного, мы решили вывезти из Мелитополя хотя бы всю кассовую наличность Земгора и поручили это дело члену управы Бобровскому, который успел прибыть в Мелитополь раньше киевского чиновника и получить деньги. Но предстояло еще перевезти захваченную сумму через крымско-украинскую границу, на которой багаж пассажиров подвергался тщательному осмотру, а деньги конфисковывались.

Бобровскому пришлось обмотать свое туловище, руки и ноги лентами керенок и в таком виде, с риском быть арестованным в качестве казнокрада, отправиться в путь.

С большой радостью встретили мы нашего товарища, благополучно вернувшегося из опасной экспедиции, и разматывали накрученные на него керенки. Ведь благодаря успешно совершенной им экспроприации украинской казны учреждения губернского земства могли просуществовать лишних недели две…

В начале сентября 1918 года происходило чрезвычайное губернское земское собрание, на котором гласные крымских уездов, выделившись в особое совещание, вынесли резолюцию с порицанием правительства Сулькевича, в которой заявили о своей готовности взять на себя формирование местной власти. Резолюция эта не была прямо адресована германскому командованию, с которым мы не хотели по своей инициативе вступать в переговоры, но, конечно, была составлена для него, ибо только немцы могли заменить одно правительство другим.

Вскоре после этого выступления земцев произошел эпизод, повлекший за собой частичные перемены в составе правительства и в еще большей степени обостривший вражду к нему общественных кругов Крыма. Эпизод этот заключался в следующем.

Министр финансов граф Татищев, поехавший в Берлин заключать заем для Крыма, встретил там неожиданные затруднения: немцы выражали ему неудовольствие на крымское правительство за то, что оно в тайне от них ведет переговоры с Турцией. Татищев добросовестно отрицал наличность таких переговоров, но ему были представлены доказательства и названо лицо, ездившее из Крыма в Константинополь и получившее аудиенцию у султана.

Оказалось, что министр иностранных дел Джафер Сеитаметов с благословения генерала Сулькевича, но втайне от других министров, поспал в Константинополь одного из членов Курултая для каких-то секретных переговоров. В чем эти переговоры заключались и почему они встревожили немцев — я не знаю. Но самый факт, что глава правительства предпринимает серьезные политические действия без ведома своих коллег, побудил наиболее принципиального из них, Налбандова, немедленно подать в отставку. Его примеру последовал и граф Татищев, попавший в глупое положение в Берлине.

С уходом Налбандова, дававшего направление политике правительства, оно стало совершенно бесцветным, если не считать усилившегося национально-татарского привкуса, именно только привкуса, т. к. немцы уже перестали культивировать татарский национализм, который стал чахнуть без их поддержки.

Мы решили использовать пошатнувшееся положение правительства, и губернская управа снова созвала съезд губернских гласных Крыма.

Съезду предшествовало партийное совещание комитета к.-д. на даче Винавера под Алуштой.

На этот раз было решено предложить съезду избрать главу намечаемого правительства, дабы немцы знали, кого выдвигают местные общественные учреждения в качестве заместителя Сулькевича. Долго нам не пришлось искать кандидата. Все признали наиболее подходящим Соломона Самойловича Крыма.

Он был старым местным общественным деятелем, известным широким кругам населения. Принадлежа к партии Народной Свободы, он никогда не занимал боевых позиций в ее борьбе с другими партиями, так как не обладал боевым темпераментом и всегда был склонен к компромиссу в политических разногласиях. Поэтому к нему с симпатией относились люди разных политических направлений. Как старый либеральный земец, он имел обширные связи в кругах социалистического третьего элемента, как крупный землевладелец и бывший член Государственного Совета — пользовался авторитетом в более правых кругах, наконец, мы надеялись на его популярность среди татар, которые его, как своего кандидата, избирали выборщиком во все Государственные Думы. В бытность свою членом Думы и Государственного Совета он постоянно поддерживал связи с татарами и горячо защищал их интересы. Заменяя татарское правительство русским, нам нужно было показать татарам, что мы не намерены вести политики, враждебной татарскому населению, и фигура С. С. Крыма во главе правительства, как нам казалось, давала достаточные гарантии в этом отношении.

Увы, мы недооценивали влияния на татарские массы националистических демагогов, делавших карьеру при правительстве Сулькевича. Когда образовалось новое правительство, они повели отчаянную агитацию против новой власти, и все прежние заслуги С. С. Крыма были забыты. Именно на нем, больше чем на ком-нибудь другом, сосредоточилась ненависть татар. Как раз то, что он свободно говорил по-татарски и считался в татарской среде более или менее своим человеком, теперь, в атмосфере разгоряченных национальных страстей, создало ему, крымскому патриоту и искреннему другу татар, облик «изменника». Психологически это было понятно, но было большой трагедией для С. С. Крыма, попавшего в такое положение. Тогда, однако, никому из нас не могло придти в голову, что именно он станет мишенью национальной травли, клеветы и инсинуаций.

Собрание губернских гласных состоялось в середине октября.

Предстояло, во-первых, определить политику будущего правительства в деле воссоздания России как целого, а во-вторых, установить нашу внутреннюю крымскую конституцию. По обоим вопросам сразу же обнаружились крупные разногласия между кадетской и социалистической частью собрания. В формуле, касавшейся определения отношения правительства к восстановлению России, социалисты требовали указания на республиканский ее образ правления, кадеты же возражали, считая такое указание предвосхищением воли Учредительного собрания.

Все единодушно признавали необходимость восстановления распушенных правительством Сулькевича городских Дум и земских собраний, но социалисты ставили на этом точку, мы же настаивали на немедленном проведении избирательной реформы с повышением возрастного ценза до 25 лет и с введением годового срока оседлости.

Два дня шли у нас бурные споры.

В конце концов социалисты уступили нам в вопросе о республике и о самоуправлениях, мы же согласились на созыв Сейма, но лишь в случае прекращения германской оккупации, с одной стороны, и не совершившегося объединения России — с другой.

Первый пункт единогласно принятой резолюции гласил: «Правительство должно всеми мерами содействовать объединению распавшейся России и с этой целью искать сближения со всеми возникшими на русской земле государственными организациями, поставившими себе основной задачей воссоздание единой России с тем, чтобы вопрос об устройстве и формах правления объединенной России был окончательно решен всероссийским Учредительным собранием».

Какими представляются теперь наивными все эти формулы, тогда казавшиеся столь важными и существенными!

Выработав после долгих усилий объединившую всех программу, собрание избрало депутацию, которая отправилась к генералу Сулькевичу с тем, чтобы предложить ему немедленно передать власть собранию губернских гласных.

Сулькевич принял депутацию весьма сурово и отказался вступать с нею в переговоры. Тем не менее мы продолжали наши занятия и единогласно избрали главой крымского правительства С. С. Крыма, который сейчас же после избрания уехал на южный берег.

Вечером было назначено заключительное заседание для заслушания и подписания журнала.

Когда вечером я подходил к зданию губернской управы, я с удивлением увидел, что вход в него закрыт и оцеплен полицией. Все же меня, как хозяина здания, впустили в управу, и я застал там нескольких гласных, проникших через черный ход, не охранявшийся полицией.

Не успел я открыть заседания, как в мой кабинет робко просунулась голова полицейского офицера, который, сконфуженно извиняясь, заявил, что он имеет распоряжение о недопущении нашего заседания. Гласные подняли шум и с негодованием обрушились на робкого офицера, внушавшего своим растерянным видом скорее сожаление, чем негодование.

В этот момент мне доложили, что в управу прибыл немецкий офицер и желает меня видеть.

Прервав заседание, я направился к двери в сопровождении робкого полицейского, который скороговоркой, вполголоса шептал мне: «Ах, ваше сиятельство, избавьте нас от этого Сулькевича проклятого, прямо тошно под ним!..»

Немецкий офицер передал мне приглашение начальника штаба немедленно к нему прибыть по срочному делу, и я сейчас же отправился в Европейскую гостиницу, где неизменно помещались все штабы войск, занимавших Симферополь.

За все мое пребывание в должности председателя управы это было мое первое официальное свидание с представителями германского командования.

В Европейской гостинице я сразу попал в особую немецкую атмосферу дисциплины и порядка, увеличивавшую ощущение зависимости от грубой военной силы, над нами властвовавшей. Всюду надписи и стрелки с указанием — где какое начальство находится, чистота удивительная, подтянутые писари с пачками бумаг беззвучно, на цыпочках шныряют по коридорам и по лестнице. А среди этой строго соблюдаемой тишины гулко раздаются твердью шаги с позвякиванием шпор офицера и его односложные повелительные распоряжения…

Меня ввели в приемную начальника штаба фон Энгеллина. Сам он был в отсутствии, и меня принимал его помощник, высокий блондин с большими, характерно-немецкими водянистыми глазами. Как только я вошел, появился еще какой-то немец в полувоенной форме, с лицом, похожим на Аракчеева. Этот неприятный человек, вероятно заведующий политической частью штаба, во все время нашего разговора не проронил ни одного слова, но упорно фиксировал меня тяжелым взглядом, отводя его лишь для внесения каких-то заметок в записную книжку.

— Я просил вас прибыть сюда, — начал полковник, — чтобы узнать, как у вас обстоят дела с формированием нового правительства. — Я ответил, что мы выбрали председателя Совета министров и сформируем правительство, как только немецкое командование устранит правительство Сулькевича.

— Во всяком случае имейте в виду, — заявил полковник, как-то особенно подчеркивая каждое свое слово, — что мы будем поддерживать всякое правительство, опирающееся на доверие широких слоев населения, sie verstehen mich? (вы меня понимаете?) — добавил он значительным тоном, подкрепленным таинственным взглядом водянистых глаз.

— За чем же дело стало? Уберите вашего Сулькевича.

— Мы этого не можем сделать, так как не мы его назначали. Припомните, что в декларации генерала Сулькевича было сказано, что он берет власть с согласия немецкого командования. Tolko s soglasia, nicht ро nasnatcheniu, — произнес он по-русски.

— Тогда в чем же будет заключаться ваша поддержка новой власти? Ведь если вы не хотите сместить Сулькевича сами, то значит ожидаете, что мы его сместим насильственным путем. Ведь третьего выхода нет.

— Нет, насильственного переворота германское командование не допустит ни под каким видом.

— Тогда зачем же вы весь этот разговор со мной ведете? — сказал я уже несколько раздраженным тоном и поднялся, чтобы уходить.

Полковник тоже поднялся и, пожимая мне руку, опять отчеканил:

— Помните же, что мы будем поддерживать всякое правительство, опирающееся на доверие населения. — И опять: — Sie verstehen mich? — с таинственным видом заговорщика.

Я вернулся на заседание гласных в полном недоумении от этих странных переговоров, из которых понял лишь, что немцы уже не склонны поддерживать во что бы то ни стало созданное ими правительство.

На следующий день я пошел к Сулькевичу с тем, чтобы еще раз попытаться убедить его передать власть С. С. Крыму. Разговор в германском штабе давал мне основание рассчитывать, что немцы произвели на него некоторое давление. Сулькевич, с своей стороны, в это же время вызвал меня к себе по телефону.

Произошло недоразумение: уверенный, что я явился по его вызову, он меня принял по-начальнически и стал, что называется, «пушить» грозным генеральским баритоном. А я вынул из кармана постановление об избрании С. С. Крыма главой правительства и молча вручил его генералу.

Произошла немая сцена. Сулькевич очевидно не знал, продолжать ли разговор и в каком тоне его вести. Наконец, был избран дружелюбный тон:

— Не понимаю, зачем вам нужно другое правительство? Ведь тех же лиц, каких вы намечаете, я бы охотно пригласил в свой кабинет. А вы тут революцию какую-то затеяли!.. Ну, давайте попросту объяснимся. Что вы против меня имеете?

Обвинительных пунктов у меня было достаточно, но самым свежим из них были таинственные переговоры с Турцией. С этого я и начал.

— Ах, и до вас дошла эта сплетня, — перебил меня генерал. — Удивительно, как из-за пустяка у нас целые истории раздувают. А дело, ей Богу, самое пустяковое. Знаете, как это было: когда я стал во главе крымского правительства, то, как мусульманин, получил приветствие от султана. Я решил, что и мне нужно ответить ему какой-нибудь любезностью. Как раз наступал день его рождения. А Сеитаметов мне говорит, что его знакомый татарин едет в Константинополь. Ну, знаете, я и решил с ним послать приветствие султану по случаю его рождения. Вот и все. А Налбандов и другие невесть что на меня наплели.

Я дал понять Сулькевичу, что не склонен верить наивному вздору, который от него выслушал, и еще раз в дружелюбном тоне посоветовал ему добровольно покинуть свой пост. При этом я сказал, что и немцы перестали его поддерживать.

— Ну нет, вы очень ошибаетесь, — возразил генерал, вновь оживляясь и переходя на прежний высокомерный тон, — германское командование всецело на моей стороне, и вот вам доказательство: вчера я послал полицию разогнать ваше собрание с ведома командования и при полном с его стороны одобрении моих действий.

В этом случае я видел, что Сулькевич говорит правду, и совершенно недоумевал — в чем же смысл двойной игры немцев?..

Итак, правительство Сулькевича еще осталось у власти.

Между тем во Франции началось крушение немецкого фронта. В Крыму об этом ничего не было известно, так как цензура германского штаба не пропускала соответствующих телеграмм. Нам, наоборот, казалось, что война затягивается и что мы еще надолго останемся под властью немцев.

И вдруг, совершенно неожиданно, кто-то привез из Киева весть о революции в Германии. Известие было радостное не только потому, что оно знаменовало конец войны, но и потому, что мы верили в помощь наших союзников в борьбе за восстановление в России нормальной государственной власти.

Однако ближайшие перспективы в связи с уходом немцев были тревожны: какая же власть останется в Крыму после их ухода и на какую силу эта власть будет опираться? Ясно было, что правительство генерала Сулькевича после ухода немецких войск падет немедленно. Нам придется формировать свое. Но ведь в его распоряжении не будет ни одного солдата. Мысль о формировании собственной территориальной армии, выдвигавшаяся частью социалистов, была явно утопична. А между тем события шли быстро…

Для всех, знакомых с положением на Украине, не могло быть сомнений, что там вспыхнет восстание. Трудно было отвечать и за спокойствие в крупных центрах Крыма, где большевики имели свои организации. Наконец, возможно было ожидать продвижения Красной армии через Украину. Все эти события не стали бы ждать, пока новое крымское правительство сформирует свою маленькую армию. Медлить было нельзя… Я созвал совещание губернской управы, на котором было принято решение обратиться от лица таврического земства к генералу Деникину с просьбой занять своими войсками Крым немедленно после ухода немцев.

С соответственным постановлением, подписанным составом управы, был нами командирован в Екатеринодар мой предшественник по должности председателя управы, Н. Н. Богданов, участник первого кубанского похода и лично хорошо знакомый с Деникиным.

Вместе с тем казалось необходимым, чтобы до ухода немцев и до появления добровольческих войск в Крыму уже водворилась бы новая власть, власть «общественного доверия» (ставлю зто выражение в кавычки, ибо большинство населения Крыма относилось довольно пассивно к нашим политическим комбинациям).

Снова было созвано совещание крымских гласных, которое решило уже прямо обратиться к немцам с просьбой устранить от власти правительство Сулькевича и дать возможность земству сформировать свое. Немцы уже были побеждены и скоро должны были покинуть Крым. Поэтому прямое обращение к ним не имело того одиозного для нашего национального самолюбия характера, какой имело бы раньше, когда они были торжествующими победителями.

Срочно вызванный в Киев в бюро проектировавшегося тогда съезда земств и городов юга России, я не участвовал в совещании крымских гласных.

Через несколько дней после моего возвращения в Симферополь ко мне явился немецкий офицер и просил меня дать знать С. С. Крыму, что начальник штаба желает его видеть. Очевидно, немцы поняли, что, оставив после себя правительство Сулькевича, они окажут ему плохую услугу.

Я ответил, что Крыма в городе нет, но что я могу его немедленно вызвать телеграммой. Однако я полагал бы, что главе правительства, избранному народным представительством, не совсем удобно являться по вызову в штаб германского командования, и если начальнику штаба нужно его видеть, то свидание лучше устроить на частной квартире. Мое предложение было передано начальнику штаба и не встретило возражений. Мы сговорились на следующий день вечером встретиться в квартире известного таврического землевладельца В. Э. Фальц-Фейна.

В условленный час мы с С. С. Крымом пришли туда, а через несколько минут появились и немцы — начальник штаба фон Энгеллин и его помощник, знакомый мне полковник с водянистыми глазами.

Несмотря на то, что немецкие войска в Симферополе уже совсем разложились, что заседал немецкий Совет солдатских депутатов, что в штабе, куда я заходил по делу, не было и намека на прежний порядок и те же солдаты, которые месяц тому назад ходили на цыпочках по коридору, теперь слонялись в расстегнутых мундирах, курили толстые сигары, нарочито стучали каблуками и громко разговаривали, несмотря на все это, наши собеседники имели чопорный и надменный вид.

Фон Энгеллин начал с заявления, что германское командование готово в любой момент сместить генерала Сулькевича и передать власть земско-городскому правительству, но он должен предупредить, что через полторы недели германские войска покидают Крым.

Мы ответили, что от формирования власти не отказываемся, но что для образования нового правительства необходимо одно условие: наличность воинской силы. Крым не может ни одной минуты оставаться без войск, а потому германское командование должно допустить приход в Крым Добровольческой армии еще ранее, чем уйдут из него немецкие войска.

— Es ist ausgeschlossen (это исключено), — важно и спокойно заявил фон Энгеллин.

— Но разве вы допускаете возможность сохранения порядка в Крыму при полном отсутствии военной силы?

— Это нас не касается.

— Однако вы не можете не понимать, что при таких условиях даже маленькая кучка вооруженных большевиков может произвести государственный переворот.

Энгеллин надменно пожал плечами.

— Après nous le déluge, — произнес он, самодовольно улыбаясь и длительно шипя французское «g» как немецкое «sch».

— Впрочем, если вы не уверены в своей безопасности, — добавил он с тонкой улыбкой, — то я не сомневаюсь, что главнокомандующий даст вам возможность уехать с германскими войсками.

Эти наглые слова вывели меня из себя, и я уже открыл рот, чтобы дать резкую реплику, но пока я придумывал соответствующую немецкую фразу, более дипломатичный С. С. Крым уже ответил:

— Мы не просим вас заботиться о нас лично, а имели вообще в виду население, которое вы увезти с собой не можете. А вы, надеюсь, знаете, что среди этого населения есть много немецких колонистов, которые будут первыми жертвами большевиков. Безразлична ли вам судьба ваших соплеменников?

Немец не ожидал такого ответа. Он на минуту задумался, а затем, вздохнув, как бы про себя пробормотал: «Ja, es ist wichtig» (да, это существенно).

— Хорошо, я доложу главнокомандующему о нашей беседе. Вопрос требует некоторого размышления.

На этом мы разошлись.

А через неделю пришла от Винавера из Екатеринодара телеграмма, что войска Добровольческой армии отправлены в Крым.