«Шлюп Его Величества „Софи“

На подступах к Барселоне

Сэр,

Честь имею уведомить вас о том, что шлюп, которым я имею честь командовать, после взаимного преследования и ожесточенной схватки захватил фрегат-шебеку, вооруженный 32 пушками: 22 длинноствольными двенадцатифунтовыми орудиями, 8 девятифунтовыми пушками и 2 тяжелыми карронадами, а именно «Какафуэго», которым командовал дон Мартин де Лагара, с экипажем из 319 офицеров, матросов и солдат морской пехоты. Неравенство сил вынудило нас принять некоторые меры, которые могли оказаться решающими. Я решил взять фрегат на абордаж, каковая операция была осуществлена почти без потерь. После ожесточенной рукопашной схватки испанский флаг был спущен. Однако с прискорбием вынужден уведомить вас о гибели лейтенанта Диллона, павшего в самый разгар сражения во главе своей абордажной партии, и стажера мистера Эллиса. При этом боцман, мистер Уотт и пять матросов были тяжело ранены. Я не в силах воздать должное стойкости и отваге мистера Диллона…»

— Я наблюдал за ним совсем недолго, — вспоминал Стивен. — Наблюдал через дыру, образовавшуюся на месте двух орудийных портов. Они сражались возле пушки; когда вы крикнули ему, находившемуся в начале трапа, ведшего на шкафут, он был впереди матросов с черными лицами. Я видел, как он застрелил из пистолета испанца с копьем, проткнул шпагой офицера, который сразил боцмана и атаковал морского пехотинца. После двух выпадов он выбил у испанца шпагу и вонзил ее прямо в неприятеля. Но шпага ударилась о грудную кость или кирасу и сломалась пополам. Однако обломком в шесть дюймов с невероятной быстротой и силой он нанес испанцу удар. Ни за что не поверите, каким счастливым было его лицо. Оно светилось!

«…Да будет мне позволено отметить высокую дисциплинированность и решительность, проявленную экипажем „Софи“. Я в особенности обязан огромным стараниям и образцовому поведению мистера Пуллингса, мичмана, исполняющего должность лейтенанта, какового рекомендую вниманию Вашей светлости, а также боцмана, плотника, старшего канонира и унтер-офицеров.

Честь имею и т. д. и т. п.

Силы «Софи» в начале боевых действий составляли: 54 офицера, матроса и юнги. На вооружении было 14 четырехфунтовых орудий. Наши потери — 3 убитых и 8 раненых.

Силы «Какафуэго» в начале военных действий составляли: 274 офицера, матроса и стажера. 45 солдат морской пехоты. 32 орудия.

Потери неприятеля: капитан, боцман и 13 матросов убиты, 41 человек ранен».

Джек Обри перечитал рапорт, заменил выражение «честь имею» на первой странице словами «имею удовольствие», подписался: «Дж. Обри», адресовав донесение М. Харту, эсквайру, а не лорду Кейту, поскольку адмирал, увы, находился в другом конце Средиземного моря и все проходило через руки коменданта.

Получилось сносно, хотя и не слишком удачно, несмотря на все старания и исправления. Он не был мастером составлять донесения. Помогло то, что все-таки в нем излагались факты — по крайней мере главные, — и, если не считать заголовка «на подступах к Барселоне», как это было принято, хотя в действительности рапорт был написан в Магоне на следующий день после прибытия туда Джека Обри, лжи в рапорте не было. Он решил, что по крайней мере воздал каждому по заслугам. Правда, Стивен Мэтьюрин настоял на том, чтобы о нем не было упомянуто ни слова. Но если бы даже эта бумага была образцом морского красноречия, то все равно в ней было немало недомолвок, что заметил бы любой морской офицер, прочитавший ее. К примеру, о сражении говорилось как о неком отдельном событии без всякой предыстории, за которым хладнокровно наблюдали будто бы со стороны, все гладко шло по диспозиции, и все подробности дела хорошо запомнились. А между тем почти все, что было по-настоящему важно, произошло до или после рукопашной; но даже и в этом случае было трудно вспомнить, с чего все началось. Что же до их действий после победы, то, не заглядывая в шканечный журнал, Джек не мог бы восстановить последовательности событий. В его памяти осталась смазанная картина непрерывного труда, чрезвычайного беспокойства и усталости. Триста гневных мужчин, удерживаемых в трюме двумя дюжинами матросов, которым еще следовало доставить приз водоизмещением в шестьсот тонн на Менорку по бурным волнам и вопреки неблагоприятным ветрам. Почти весь стоячий и бегучий такелаж шлюпа пришлось ставить заново, стеньги вылавливать в море, реи поднимать, привязывать новые паруса, причем без участия боцмана, который был тяжело ранен. Потом этот трудный переход в двух шагах от беды и без всякой помощи со стороны моря или неба. В памяти расплывчатое пятно, угнетенное чувство — ощущение скорее поражения «Какафуэго», чем победы «Софи», — и постоянная изнурительная гонка, словно в ней-то и заключается жизнь. Туман, освещаемый пятнами яркого света.

Вспомнился Пуллингс, стоявший на окровавленной палубе «Какафуэго» и кричавший ему в оглохшее ухо, что со стороны Барселоны приближаются канонерки; своя решимость дать по ним бортовой залп из неповрежденных орудий фрегата; вспомнилось невероятное облегчение, которое он испытал, увидев, как в последнюю минуту они повернули назад и исчезли за грозным горизонтом. Почему?

Этот звук, который разбудил его во время средней вахты: негромкий плач, усилившийся на четверть тона и превратившийся в оглушительный вой, затем серия быстро произнесенных или пропетых слов и снова усилившийся плач и крик — так матросы-ирландцы отпевали Джеймса Диллона, лежавшего с крестом в руках и фонарями в голове и в ногах.

Погребение… Эллис, почти ребенок, зашитый в собственную койку, к которой был пришпилен флаг, походил на маленький пудинг — при этом воспоминании глаза у Джека Обри затуманились вновь. Он не сдержал слез и тогда, во время траурной церемонии, когда тела убитых скользнули за борт и морские пехотинцы произвели салют.

«Боже милостивый, — думал капитан. — Боже милостивый». Из-за того, что он переписал рапорт и вспомнил происшедшее, его вновь охватила печаль. Это была печаль, продолжавшаяся с момента окончания сражения и до той минуты, когда в нескольких милях от мыса Мола стих бриз, подгонявший их, и они произвели орудийный выстрел, требуя буксир лоцмана. Однако отчего-то печаль стала вытеснять радость от одержанной победы; пытаясь удержать ее, Джек поднял глаза, проведя кончиком пера по раненому уху. В окно каюты он увидел наглядное доказательство одержанной победы: неповрежденный левый борт фрегата был обращен к «Софи», и в бледной воде осеннего дня отражался алый с золотом корпус — гордый и стройный, каким он впервые его увидел.

Пожалуй, именно тогда он получил первые поздравления от изумленного Сеннета с «Беллерофона» — его гичка первой прибыла к нему; затем его примеру последовали Батлер с «Наяды», юный Харви, Том Уидрингтон и несколько мичманов, наряду с Маршаллом и Моуэтом — последние были вне себя от горя оттого, что не приняли участие в бою, но сияли от гордости за своих товарищей. Их шлюпки взяли «Софи» и ее приз на буксир, подчиненные им матросы сменили измотанный караул, охранявший пленных. Джек почувствовал всю тяжесть минувших дней и ночей, навалившуюся на него словно мягкое большое облако, и уснул, не дослушав их вопросов. Ах этот чудесный сон и пробуждение посередине тихой гавани, после которого он получил неподписанную записку от Молли Харт в двойном конверте.

Пожалуй, именно тогда это и произошло. Радость, всеобъемлющий восторг — вот что он испытывал, когда проснулся. Он горевал, конечно же, он горевал о гибели своих боевых товарищей и был готов отдать руку, чтоб они были живы. Но к печали от потери Диллона примешивалось чувство вины, причина и природа которого были ему неясны. Однако у боевого офицера, глядевшего смерти в глаза, горе велико, но непродолжительно. Трезво взвесив все обстоятельства, Джек понял, что нечасто происходили поединки между отдельными кораблями, столь неравными по огневой мощи, что если он не допустит какую-то особенную глупость, если он не задерет нос до небес, то ему следует ожидать от Адмиралтейства опубликования его имени в официальном бюллетене и присвоения ему чина капитана первого ранга.

Если ему повезет, то он получит под свое командование фрегат, и тотчас на ум ему пришли названия покрывших себя славой кораблей — таких, как «Эмеральд», «Сихорс», «Терпсихора», «Фаэтон», «Сибилла», «Сириус», как удачливые «Эталион», «Наяда», «Алкимена» и «Тритон», как быстрокрылые «Тетис», «Эндимион», «Сан Фиоренцо», «Амалия»… А вслед за ними — дюжины, если не сотни других кораблей, находящихся в строю. Вправе ли он рассчитывать на фрегат? Вряд ли. Да и нечего рассчитывать, что захват «Какафуэго» принесет ему славу или любовь Молли Харт. Однако он уже получал от нее знаки внимания. В дилижансе, в будуаре, еще в одном будуаре, где они занимались любовью всю ночь напролет. Может быть, поэтому-то ему так хотелось спать, так мучила его зевота, он моргал, но заглядывал в будущее так спокойно, словно сидел у камина. Возможно, поэтому так ныли у него раны. Открылся след от сабельного удара. Как это вышло, он и сам бы не мог сказать. Но все произошло после боя, после того, как Стивен зашил его и в то же время забинтовал на груди рану от копья, используя один бинт, а также прилепил пластырь на остаток уха.

Но дремать некогда. Пора плыть, воспользовавшись приливом, стремиться к тому, чтобы заполучить фрегат, поймать удачу, пока до нее можно достать рукой, взять ее на абордаж. Он тотчас напишет Куини, сегодня же, до вечеринки, напишет еще полдюжины писем, — возможно, отцу, или же старый чудак снова свернет его в трубочку? Старик не умел интриговать или использовать непрочные связи с более высокопоставленными членами их фамилии и лишь чудом получил генеральский чин. Однако первым делом следовало составить отчет, и Джек осторожно поднялся, по-прежнему улыбаясь.

Он впервые сошел на берег и, хотя был ранний час, невольно замечал взгляды, перешептывания прохожих, указывавших на него пальцем. Он нес рапорт в кабинет коменданта и по дороге не мог избавиться от чувства, подозрительно похожего на угрызения совести, но с первыми словами капитана Харта оно исчезло.

— Что ж, Обри, — произнес комендант, даже не вставая, — насколько мне известно, мы должны снова поздравить вас с невероятной удачей.

— Вы слишком добры, сэр, — отвечал Джек. — Я привез рапорт.

— Ах да, — сказал капитан Харт, держа донесение на некотором расстоянии от себя и глядя на него с подчеркнутой небрежностью. — Я сразу же передам его по команде. Мистер Браун говорит, что складу совершенно невозможно удовлетворить и половины ваших требований. Он просто изумлен тем, что вам нужно столько всего. Какого черта вы умудрились оказаться без такого количества рангоутных дерев? А разве можно требовать такую пропасть снастей? Весла у вас уничтожены? Но здесь нет весел. А вы уверены, что ваш боцман не загибает? По словам мистера Брауна, на базе нет не только ни одного фрегата, но даже линейного корабля, которому требовалась бы такая уйма тросов.

— Если мистер Браун объяснит мне, как захватить тридцатидвухпушечный фрегат, не потеряв при этом части рангоута, буду ему премного обязан.

— Ах эти нападения врасплох, знаете ли… Могу сказать одно: вам придется проследовать на Мальту, чтобы удовлетворить большинство ваших требований. «Нортумберленд» и «Сюперб» успели подчистить здешние склады. — Намерение Харта выглядеть недружелюбным было столь очевидным, что слова были излишни. Однако следующий выпад оказался для Джека неожиданным и поразил его в самое уязвимое место. — Вы еще не написали родителям Эллиса? Такие штуки, — Харт пощелкал пальцами по донесению, — вещь несложная. Они под силу любому. Но вот тут я вам не завидую. Что я им скажу, я и сам не знаю… — Кусая себя за сустав большого пальца, Харт кинул на него свирепый взгляд из-под бровей, и Джек тотчас понял, что финансовые неудачи, чужие несчастья, да все что угодно, трогали капитана гораздо меньше, чем распутное поведение его жены.

На самом деле Джек успел написать такое письмо, как и другие письма-извещения, — дяде Диллона, семьям убитых моряков, — и он думал о них, с печальным лицом шагая по внутреннему дворику. Под темной аркой остановилась какая-то фигура, явно присматривавшаяся к нему. Единственное, что Джек мог разглядеть, это силуэт и два эполета, принадлежавшие капитану первого ранга или флаг-офицеру, поэтому, хотя он был готов отдать честь, он ни о чем не думал, когда офицер шагнул на свет и протянул ему руку:

— Капитан Обри, если не ошибаюсь? Китс, капитан «Сюперба». Мой дорогой сэр, разрешите поздравить вас от всей души с поистине блестящей победой. Я только что обошел вокруг вашего трофея на своей шлюпке и был изумлен, сэр, просто поражен. Вам здорово досталось? Не могу ли я вам чем-то услужить? Не нужна ли помощь моего боцмана, плотника, парусных мастеров? Не доставите ли вы мне удовольствие отобедать со мной, или же вы уже приглашены? Думаю, так оно и есть: любая дама в Магоне будет рада похвастаться вами перед гостями. Такая победа!

— От всего сердца благодарю вас, сэр! — воскликнул Джек, покраснев от удовольствия, и с такой силой пожал руку капитану Китсу, что тот поморщился от боли. — Бесконечно обязан за ваши добрые слова. Для меня нет ничего дороже вашего мнения, сэр. По правде говоря, я приглашен на обед к губернатору, после чего должен остаться на концерт. Но если вы одолжите мне своего боцмана с помощниками, буду считать это помощью, ниспосланной свыше, поскольку мои люди страшно устали, совершенно изнемогли.

— Договорились. Буду счастлив помочь, — отвечал капитан Китс. — Вам куда, сэр? Вверх или вниз?

— Вниз, сэр. Мы условились встретиться с одной… э… особой в «Короне».

— Тогда нам по пути, — сказал капитан Китс, беря Джека под руку. Перейдя на другую сторону улицы, он обратился к своему другу: — Том, подойди сюда, посмотри, кого я встретил. Это капитан Обри, командир «Софи»! Уверен, вы знаете капитана Гренвиля?

— Эта встреча доставляет мне большое удовольствие, — воскликнул мрачный на вид, покрытый шрамами, одноглазый Гренвиль, затем с улыбкой пожал ему руку и тотчас пригласил на обед.

К тому моменту когда они с Китсом расстались возле «Короны», Джек был вынужден отклонить пять приглашений на ужин. Из уст почитаемых им людей он слышал такие слова: «Отчетливо выполненная операция, каких я еще не знал», «Нельсон это оценит» — и еще: «Если существует на земле справедливость, то правительство должно выкупить фрегат и передать его под командование капитану Обри». В толпе прохожих он видел непритворно почтительные, доброжелательные и полные восхищения взгляды матросов и младших офицеров. А два старше его чином офицера, которым не везло с призами и которые были известны как завистники, поспешили перейти через улицу, чтобы от души поздравить его с успехом.

Джек поднялся в свой гостиничный номер, скинул мундир и опустился в кресло. «Должно быть, именно такое состояние называют грезами наяву», — произнес он, пытаясь определить те волнующие, трогательные, как при посещении храма, чувства, от которых подступают слезы. Чувства эти продолжали бередить его душу, усиливаться, и, когда в его номер ворвалась Мерседес, он посмотрел на нее кротко и доброжелательно, по-братски. Подбежав к нему, она страстно обняла его и разразилась целой тирадой на каталанском наречии, затем сказала ему на ухо:

— Храбрый, храбрый капитан — добрый, пригожий и смелый.

— Спасибо, спасибо тебе, милая Мерси. Я бесконечно обязан тебе. Скажи мне, — произнес он после подобающей паузы, пытаясь сесть поудобнее (как-никак в девице было четыре пуда), — будь добра, bona creatura, принеси мне охлажденного негуса. Sangria colda. Моя пить, soif, уверяю тебя, дорогуша…

— Твоя тетушка оказалась совершенно права, — продолжал он, ставя на стол покрытый капельками влаги кувшин и вытирая рот. — Судно из Винароса оказалось на месте с точностью до минуты, обнаружили мы и лжерагузанку. Так что твоей тетушке полагается вознаграждение, recompenso de tua tia, дорогая. — С этими словами он достал кожаный кошелек из кармана панталон, а следом за ним аккуратный пакет из вощеной бумаги. — А это небольшой regalo para vous, душечка.

— Подарок? — воскликнула Мерседес, с блестящими глазами беря пакет, и стала разворачивать ловкими пальцами шелк, папиросную бумагу, ювелирную вату и обнаружила изящный, украшенный бриллиантами крестик на цепочке. Девушка вскрикнула, поцеловала Джека и кинулась к зеркалу. Снова вскрикнула и вернулась с украшением на груди. Она напыжилась, словно голубь, опустив вырез пониже, и крестик засверкал в ложбинке меж грудей. — Он тебе нравится? Нравится? Нравится?

В глазах Джека появилось отнюдь не братское выражение, в горле у него пересохло, и сердце начало учащенно биться.

— О да, он мне нравится, — хриплым голосом произнес он.

— Таймли, сэр, боцман с «Сюперба», — раздался могучий бас из отворившейся двери. — О, прошу прощения, сэр…

— Ничего, мистер Таймли, — отозвался Джек Обри. — Рад видеть вас…

«Может быть, хорошо, что так получилось, — размышлял он, снова высаживаясь на набережную. Позади осталась целая команда ловких, толковых матросов с „Сюперба“, которые натягивали новенькие ванты. — Ведь дел невпроворот. Но что она за славная девочка…»

Джек направлялся на обед к губернатору. Во всяком случае таково было его намерение. Но, не успев прийти в себя, он возвращался мыслями в минувшее и заглядывал в будущее. Ко всему, ему не хотелось красоваться на этой улице, которую моряки называли Хай-стрит, и в конце концов, оказавшись на задворках, где пахло молодым, несозревшим вином и по канавам текла пурпурная жижа виноградных выжимок, он добрался до францисканской церкви на вершине холма. Тут он вернулся к действительности и вспомнил о своих прежних намерениях. Озабоченно посмотрев на часы, быстрым шагом он миновал арсенал, прошел мимо зеленой двери дома мистера Флори, мельком посмотрев наверх, и взял курс на норд-вест-тень-норд, который вел в резиденцию губернатора.

* * *

За зеленой дверью на одном из верхних этажей Стивен и мистер Флори уже сидели за немудреной трапезой, заняв несколько столов и стульев. Дело в том, что после того как оба вернулись из госпиталя, они препарировали хорошо сохранившегося дельфина, который лежал на высокой скамье у окна рядом с каким-то предметом, закрытым простыней.

— Некоторые капитаны считают самой разумной политикой включать в список убитых и раненых — жертв столкновений или временного недомогания, — говорил мистер Флори, — поскольку перечень кровавых потерь выглядит солидно в официальной газете. Другие не включают в донесения о потерях тех лиц, которые, хоть и были ранены, но остались живы, поскольку небольшое количество убитых и раненых свидетельствует об осмотрительности командира. По-моему, ваш перечень — это золотая середина, хотя, возможно, он составлен с некоторой опаской. Вы его, разумеется, рассматриваете с точки зрения продвижения вашего друга по службе?

— Совершенно верно.

— Понятно… Позвольте предложить вам ломтик холодной телятины. Пожалуйста, передайте мне острый нож. Для того чтобы насладиться ее вкусом, телятину нужно резать тоненькими ломтиками.

— Этот нож недостаточно остер, — отозвался Стивен. — Попробуйте использовать скальпель. — Он повернулся к дельфину. — Нет, — произнес он, заглянув ему под плавник. — Где же мы могли оставить его? Хотя есть еще один, — продолжал он, приподняв простыню. — Вот это лезвие наверняка шведская сталь. Я вижу, вы начали надрез с гиппократовой точки, — заметил он, приподняв простыню выше и разглядывая то, что недавно было молодой дамой.

— Пожалуй, нужно вымыть инструмент, — предложил Флори.

— Достаточно будет протереть его, — отозвался Стивен, используя для этого угол простыни. — Кстати, а что послужило причиной смерти? — спросил он, опустив ткань.

— Хороший вопрос, — сказал мистер Флори. Отрезав первый ломтик, он скормил его грифу белоголовому, привязанному за ногу в углу комнаты. — Хороший вопрос, но я склонен полагать, что, прежде чем утонуть, она была жестоко избита. Ах эти милые слабости, эти безрассудства… Да, относительно продвижения по службе вашего друга… — Мистер Флори помолчал, разглядывая длинный прямой обоюдоострый скальпель. — Если снабдить человека рогами, он может вас забодать, — заметил он вскользь, но исподлобья наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова.

— Совершенно верно, — согласился Стивен, швырнув стервятнику кусок хряща. — Как правило, fenum habent in cornu. Но наверняка, — продолжал он, улыбаясь мистеру Флори, — вы не имеете в виду рогоносцев как таковых? Не хотите быть более конкретным? Или же вы имеете в виду молодую особу под простыней? Я знаю, что вы говорите чистосердечно, и я вас уверяю, что никакая откровенность не может обидеть.

— Ну что ж, — отвечал мистер Флори. — Дело в том, что ваш друг — я бы сказал, наш друг, поскольку по-настоящему уважаю его и считаю, что его подвиг делает честь нашей службе, всем нам, — наш друг ведет себя очень неблагоразумно. То же можно сказать и о даме. Надеюсь, вы следите за моей мыслью?

— Ну разумеется.

— Муж этим возмущен, а он в таком положении, что может поддаться своему возмущению, если наш друг не будет очень осторожен — в высшей степени осмотрителен. Супруг не станет требовать сатисфакции — это вовсе не его стиль, — жалкий тип. Но он может поймать его в ловушку, заставив совершить акт неповиновения, и таким образом довести дело до трибунала. Наш друг известен своим сумасбродством, решительностью и удачливостью, а не строгим соблюдением субординации. Между тем некоторые старшие офицеры очень завидуют ему и весьма недовольны его успехом. Более того, он тори, во всяком случае, его семья принадлежит к тори, в то время как супруг и нынешний первый лорд Адмиралтейства — отъявленные виги, мерзкие, крикливые псы вигов. Вы меня слушаете, доктор Мэтьюрин?

— Разумеется, сэр, и я весьма вам обязан за ту откровенность, с какой вы мне все это рассказываете. Она подтверждает то, о чем я думал сам, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы он осознал шаткость своего положения. Хотя, признаюсь, — добавил он со вздохом, — бывают моменты, когда мне кажется, что в данном случае ничто, кроме радикальных мер — удаления membrum virile, — помочь не сможет.

— Порой член справедливее называть корнем — корнем зла, — заметил мистер Флори.

* * *

Писарь Дэвид Ричардс тоже обедал, но он трапезовал в кругу семьи.

— Как всем известно, — вещал он слушавшим его с почтением родственникам, — должность писаря на военном корабле самая опасная: он все время находится на шканцах с грифельной доской и часами рядом с капитаном, чтобы регистрировать происходящие события. И огонь всех мушкетов и множества больших орудий сосредоточен на нем. Однако он должен оставаться на месте, помогая капитану своим хладнокровием и советами.

— О, Дэви! — воскликнула тетушка. — Неужели он спрашивал у тебя совета?

— Спрашивал ли он у меня совета, мадам? Ха-ха, а вы как думали, черт побери?

— Не чертыхайся, дорогой, — привычно остановила его тетушка. — Это некрасиво.

— «Послушайте, бакалавр мистер Ричардс, — говорит он мне, когда нам на голову, словно снег с елки, падают обломки грот-стеньги, пробивая защитную сетку, — я не знаю, что делать. Я в растерянности, как мне быть?» «Есть только один выход, сэр, — говорю я ему. — Атакуйте неприятеля. Высаживайтесь на носу и на корме, и, клянусь всеми святыми, через пять минут фрегат будет наш». Ну так вот, мадам и кузины, я не люблю хвастать и признаюсь, что нам потребовалось на все про все целых десять минут, но дело стоило этого, поскольку мы захватили красивый, обшитый медью, с новенькими парусами фрегат-шебеку, каких я в жизни не видывал. И когда я вернулся на корму, заколов кортиком писаря испанского капитана, капитан Обри пожал мне руку и со слезами на глазах сказал: «Ричардс, все мы должны быть очень благодарны вам». Вот что он сказал. А я ему в ответ: «Сэр, вы очень добры, но я не сделал ничего такого, что не было бы по плечу любому исправному капитанскому писарю». «Что ж, — отвечал он, — тогда отлично». — Отхлебнув портвейна, Ричардс продолжал: — Я хотел было сказать ему: «Послушайте, Кудряш, — так его зовут на корабле, как меня — Отчаянным Дэви или Громоподобным Ричардсом, — назначьте меня мичманом на „Какафуэго“, когда правительство выкупит его, и мы будем квиты». Возможно, я скажу это ему завтра, потому что чувствую в себе талант командира. Каждому из нас полагается двенадцать фунтов десять шиллингов — по тринадцать фунтов с тонны, как вы считаете, сэр? — обратился он к дяде. — Мы же не очень попортили ему корпус.

— Да, — помедлив, отвечал мистер Уильямс. — Если бы правительство приобрело фрегат, то его цена и цена припасов окупили бы эту сумму. Капитан О. получил бы пять тысяч фунтов чистоганом помимо наградных, а твоя доля составила бы — сейчас подсчитаем — двести шестьдесят три фунта четырнадцать шиллингов и два пенса. Если только его купит правительство.

— А почему вы прибавляете слово «если», дядюшка?

— Да потому, что известная особа производит закупки для Адмиралтейства; известная особа имеет даму, которая не отличается излишней робостью, и известная особа может устроить страшный скандал. О, Кудряш, Кудряш, и почему же ты такой Кудряш? — вопрошал мистер Уильям к несказанному изумлению своих племянниц. — Если бы он занимался делом, а не строил из себя племенного жеребца, то он…

— Это она привязала его к своей юбке! — воскликнула миссис Уильямс, которая ни разу не позволила супругу высказаться до конца после того, как в 1782 году в церкви Святой Троицы в Плимут Доке он произнес: «Я согласен».

— Распутница этакая! — вскричала ее незамужняя сестра, и глаза племянниц, расширившиеся еще больше, обратились в ее сторону.

— Потаскуха! — воскликнула миссис Томас. — Кузен моей Пакиты правил фаэтоном, в котором она ехала на набережную, и вы ни за что не поверите…

— Ее надо было бы привязать к телеге и провезти по городу, лупя при этом кнутом. Дали бы мне кнут…

— Полно тебе, дорогая…

— Что, мистер У., тоже на клубничку потянуло? — воскликнула его жена. — И думать забудь! Блудливая кошка, негодница.

* * *

За последние месяцы репутация легкомысленной капитанши значительно пострадала, ее грехи старательно раздували, и жена губернатора приняла ее не слишком тепло. Однако внешность Молли Харт изменилась почти до неузнаваемости — она и раньше была интересной женщиной, теперь же стала настоящей красавицей. На концерт она приехала вместе с леди Уоррен. Перед губернаторским домом собрался целый отряд военных и моряков, чтобы встретить их карету. Теперь они толпились вокруг нее, соперничая друг с другом, как глухари на токовище, меж тем как их жены, сестры и даже возлюбленные молча сидели в стороне, как серые мыши, и, поджав губы, смотрели на алое платье, почти скрытое окружившими его мундирами.

Когда появился Джек, мужчины отступили, а некоторые из них вернулись к своим дамам, которые стали спрашивать, не нашли ли они миссис Харт очень постаревшей, дурно одетой, совершенной каргой? Какая жалость, в ее-то возрасте, бедняжка. Ей, должно быть, не меньше тридцати, сорока, сорока пяти. Кружевные митенки! Ну кто теперь носит кружевные митенки? При сильном освещении она выглядит невыгодно, а надевать такие огромные жемчужины — разве это не верх вульгарности?

«В ней есть что-то от шлюхи», — думал Джек, с восхищением разглядывая Молли, стоявшую с высоко поднятой головой, — так, будто она бросала вызов сплетничающим о ней дамам. В ней действительно было что-то от шлюхи, но от этого в нем еще больше разгорался аппетит. Она предназначалась только для достигших успеха, но такой приз, как «Какафуэго», по мнению Джека, делал доступным и такой приз, как Молли.

После нескольких пустых фраз — образца притворства, которым, по мнению Джека, он великолепно владел, — толпа, шаркая подошвами, направилась в музыкальный салон, где Молли Харт, сиявшая красотой, села за арфу, а остальные расположились на небольших золоченых стульях.

— Что будут давать? — спросил чей-то голос сзади. Оглянувшись, Джек увидел Стивена — с нетерпением ожидающего праздника, напудренного, почти нарядного, если бы он не забыл надеть под камзол сорочку с отложным воротом.

— Что-то из Боккерини — пьеса для виолончели — и трио Гайдна в нашей аранжировке. Миссис Харт будет исполнять свою партию на арфе. Садитесь рядом со мной.

— Пожалуй, так и придется поступить, — отозвался Стивен. — В салоне так тесно. Я надеюсь получить удовольствие от этого концерта. Нам еще не скоро доведется вновь слушать музыку.

— Чепуха, — ответил Джек Обри, не обращая внимания на его слова. — Предстоит прием у миссис Браун.

— К тому времени мы будем на пути к Мальте. В данный момент составляется надлежащий приказ.

— Судно совсем не готово к походу, — возразил Джек. — Вы, должно быть, ошибаетесь.

— Я узнал об этом от самого секретаря, — сказал Стивен, пожав плечами.

— Вот негодяй!.. — воскликнул Джек Обри.

— Тише! — цыкнули на него.

Первая скрипка кивнула, опустила смычок, и спустя мгновение все дружно начали играть, наполняя салон гармонией звуков, подготавливая слушателей к задумчивому пению виолончели.

* * *

— В целом, — произнес Стивен, — Мальта — место, способное разочаровать. Но я, во всяком случае, нашел на берегу достаточное количество морского лука. И набрал полную корзину.

— Вы правы, — отозвался Джек Обри. — Хотя, видит бог, если бы не бедняга Пуллингс, я бы жаловаться не стал. Оснастили нас великолепно, только длинных весел не нашлось. Никто не мог быть более внимателен к нам, чем главный интендант. А угощали нас как императоров. Как вы думаете, одна из ваших морских луковиц может поставить человека на ноги? А то я чувствую себя совсем как выхолощенный кот. Сам не свой.

Стивен внимательно взглянул на него, пощупал пульс, изучил язык и задавая неприятные вопросы, осмотрел его.

— Это из-за раны? — спросил Джек, встревоженный серьезным видом доктора.

— Из-за раны, если угодно, — отозвался Стивен. — Но не той, что была получена вами на борту «Какафуэго».

Одна ваша знакомая дама была слишком щедра и повсюду расточала свои милости.

— О господи! — воскликнул Джек, с которым такая неприятность приключилась впервые.

— Не расстраивайтесь, — произнес Стивен, сочувственно глядя на Джека Обри. — Скоро мы поставим вас на ноги. Если примем меры своевременно, то больших проблем не будет. Вам следует воздержаться от плотских утех, пить лишь ячменный отвар и есть кашу — жидкую кашу, никакой говядины или баранины, никакого вина и крепких напитков. Если правда то, что Маршалл говорит о переходе на восток в это время года, наряду с нашим заходом в Палермо, вы, конечно же, снова сможете губить свое здоровье, перспективы, здравый смысл, внешность и счастье к тому времени, когда нам откроется мыс Мола.

Доктор вышел из каюты, как показалось Джеку, с бесчеловечным равнодушием и направился прямо вниз, где смешал порцию микстуры с порошком, запасы которого у него (как у всех других судовых врачей) постоянно были под рукой. Из-за грегале, дувшего порывами от мыса Деламара, «Софи» шла со значительным креном на подветренный борт.

— Наполовину больше, чем надо, — заметил Стивен, балансируя, как заправский моряк, и вылил излишек в пузырек на двадцать драхм. — Не беда. Лекарство пригодится еще и юному Бабингтону.

Заткнув пузырек пробкой, он поставил его на огороженную полку, сосчитал такие же пузырьки с наклеенными на них названиями и вернулся в каюту. Он прекрасно понимал, что Джек станет руководствоваться старинным морским правилом: чем больше, тем лучше — и отправится к праотцам, если за ним не следить внимательно. Он стоял и размышлял о том, как при такого рода отношениях переходит от одного к другому авторитет (скорее, потенциальный авторитет, поскольку они никогда не вступали в открытый конфликт), наблюдая, как Джек задыхается и блюет, выплевывая тошнотворное лекарство. С тех пор как Стивен Мэтьюрин разбогател, получив свою долю первых призовых денег, он постоянно закупал большое количество вонючей смолы, бобровой струи и других снадобий, с тем чтобы его лекарства были гораздо отвратительнее по вкусу, запаху и текстуре, чем у других флотских врачей. Так что самые отчаянные пациенты на собственной шкуре убедились, что их лечат.

— Капитана беспокоят раны, — объявил он во время обеда, — и завтра он не сможет принять приглашение на обед в кают-компании. Я велел ему оставаться в каюте и есть жидкую пищу.

— Он сильно пострадал? — почтительно спросил его мистер Далзил.

Мистер Далзил был одним из разочарований, которые доставила им Мальта: все члены экипажа надеялись, что Томас Пуллингс будет утвержден в должности лейтенанта, но адмирал прислал своего ставленника — кузена мистера Далзила, служившего в фирме «Аухтерботи и Соддс». Он подсластил пилюлю, пообещав «иметь мистера Пуллингса в виду и специально упомянуть о нем в Адмиралтействе», однако ничего не изменилось: Пуллингс оставался помощником штурмана. Его «не удостоили» звания — это было первым пятном на их победе. Мистер Далзил почувствовал это и был чрезвычайно сговорчив, хотя ему это было необязательно делать, поскольку Пуллингс был самым непритязательным существом на свете: робость покидала его только на палубе вражеского корабля.

— Да, — отвечал Стивен. — Сильно пострадал. У него рубленые, огнестрельные и колотые раны. Прозондировав его старую рану, я обнаружил в ней кусок металла — пулю, которую он получил во время сражения на Ниле.

— Достаточно, чтобы доставить неприятности любому, — отозвался мистер Далзил, который не по своей вине не участвовал ни в каких боях и от этого переживал.

— Прошу прощения за то, что вмешиваюсь, доктор, — произнес Маршалл, — но не могут ли раны открыться из-за волнений? А он наверняка станет волноваться, и еще как, если мы не окажемся в районе крейсерства, — ведь сезон проходит.

— Ясное дело, — согласился Стивен.

Конечно же, у Джека был повод для волнений, как и у остального экипажа: очень трудно было смириться с тем, что их послали на Мальту, хотя они имели право плавать в теплых богатых водах. Хуже было то, что ходили настойчивые слухи, что галеон, а может быть, отряд галеонов, по данным, полученным капитаном «Софи», возможно, именно сейчас продвигается вдоль испанского побережья, а они, как назло, находятся за пятьсот миль от этого места.

Морякам не терпелось вновь заняться крейсерством, которое, как им обещали, должно было продолжаться тридцать семь дней — тридцать семь дней, в течение которых можно было охотиться за добычей. Хотя у многих моряков в карманах побрякивало гораздо больше гиней, чем у них было шиллингов на берегу, среди команды не нашлось ни одного, кто страстно не желал бы разбогатеть. По общему мнению, на долю матроса второго класса должно было прийтись около полусотни фунтов, и даже те, кто был ранен, контужен, обожжен или покалечен в бою, считали это хорошей платой за работу, проделанную за одно утро. Это было гораздо интересней, чем получать жалкий шиллинг в день, ходя за плугом, стоя за ткацким станком или даже плавая на торговых судах, где прижимистые шкиперы, по слухам, предлагают восемь фунтов в месяц.

Успешные совместные действия, строгая дисциплина и высокая степень выучки (кроме Бешеного Вилли, судового придурка, и нескольких других недотеп, на которых махнули рукой, каждый матрос и юнга мог теперь убирать паруса, брать рифы, стоять на руле) превратили команду в единый кулак, способный нанести сокрушительный удар.

Это было очень кстати, поскольку их новый лейтенант был моряк никакой, и лишь опыт экипажа помешал ему совершить ряд грубых ошибок в то время, когда шлюп на всех парусах несся на вест, выдержав два жестоких шторма и переждав несколько томительных штилей. Бывало, что «Софи» проваливалась в лощины гигантской зыби, крутясь как волчок, и даже судовой кот лежал пластом, словно собака. Судно неслось изо всех сил не только потому, что весь ее экипаж рассчитывал на то, что им снова доведется в течение месяца крейсировать у неприятельского побережья, но еще и потому, что всем офицерам не терпелось услышать вести из Лондона, узнать из «Гэзетт» официальную реакцию на их подвиг — представление Джека Обри к чину капитана первого ранга и, возможно, продвижение по службе для остальных.

В этом походе все убедились в превосходных возможностях верфи на Мальте, а также выучке моряков, поскольку именно в здешних водах во время второго своего шторма затонул шестнадцатипушечный шлюп «Ютайл» — он повернулся лагом к волне, пытаясь лечь на фордевинд, милях менее чем в двадцати южнее их нынешнего места, перевернулся и пошел ко дну вместе со всей командой. Но в последний день погода смилостивилась над моряками «Софи», ниспослав им устойчивый ветер — трамонтану, — позволивший идти с глухо зарифленными марселями. Незадолго до полудня обнаружили плато Менорки, подняли позывные вскоре после обеда и обошли мыс Мола, прежде чем солнце совершило половину дневного пути по небосводу.

Снова ожив, хотя и несколько побледнев после вынужденного заключения, Джек жадно посмотрел на ветровые облака над горой Торо, обещавшие северный ветер, и сказал:

— Как только пройдем узкость, мистер Далзил, спустим на воду шлюпки и начнем поднимать на палубу бочки.

Нынче вечером мы можем начать прием воды, а утром, как можно раньше, продолжим поход. Нельзя терять ни минуты. Но я вижу, что вы уже укрепили гаки на реях и штагах. Очень хорошо, — усмехнулся он и отправился к себе в каюту.

Бедный мистер Далзил впервые видел нечто подобное: моряки, знавшие приемы капитана, молча, не дожидаясь распоряжений, осуществили нужную операцию, и бедняга покачал головой, проглотив пилюлю. Он оказался в трудном положении: хотя был уважаемым, добросовестным служакой, он никоим образом не мог сравниться с Джеймсом Диллоном. Прежний лейтенант превосходно понимал настроение команды, умел сплотить экипаж, и матросы с благодарностью вспоминали его энергию, властность, знания и отличные морские качества.

Джек думал о погибшем, когда «Софи» скользила вверх по длинной гавани, мимо многочисленных устьев знакомых речушек и островов. Сейчас шлюп как раз находился на траверзе карантинного острова, и капитану пришло в голову, что Джеймс Диллон поднял бы гораздо меньше шума, услышав на мостике крик «Вижу шлюпку!» и ответный отдаленный крик, означавший приближение капитана. Имя он не расслышал, но в следующее мгновение встревоженный Бабингтон постучался в дверь каюты со словами:

— К борту подходит катер коменданта, сэр.

На палубе было много суеты, поскольку Далзил пытался делать одновременно три вещи, и те, кто должен был расцвечивать флагами корабль, в отчаянной спешке пытались привести себя в порядок. Не многие начальники выскочили бы из-за острова таким образом и стали бы досаждать судну, намеревавшемуся стать на якорь, — большинство из них, даже в случае экстренной необходимости, дали бы экипажу несколько минут передышки. Но не таков был капитан Харт, коршуном взвившийся на борт шлюпа. Звучали и повторялись команды, несколько надлежащим образом одетых офицеров стояли навытяжку с непокрытыми головами: морские пехотинцы взяли «на караул», а один из них уронил мушкет.

— Добро пожаловать на судно, сэр! — воскликнул Джек, который был в превосходном настроении и обрадовался бы любому знакомому, хотя и хмурому лицу. — По-моему, мы впервые имеем такую честь.

Капитан Харт поприветствовал шканцы, сделав вид, что прикасается к полям треуголки, с нарочитым отвращением уставился на неопрятных фалрепных, морских пехотинцев с перекошенными поясами, на груду бочек для воды и маленькую толстую сучку Далзила с кремовой шерстью, которая выступила вперед и, опустив уши, всем своим видом показывая смущение, мочилась, сделав огромную лужу.

— Вы всегда держите свои палубы в таком беспорядке, капитан Обри? — спросил он. — Клянусь моими потрохами, у вас скорее мелочная лавка, чем палуба корабля Его Величества.

— Нет, не всегда, сэр, — отвечал Джек Обри, который все еще пребывал в превосходном настроении, увидев под мышкой у Харта вощеный пакет, в котором могло находиться лишь представление Адмиралтейства о присвоении Дж. А. Обри, эсквайру, чина капитана первого ранга, доставленное ему с поразительной быстротой. — Боюсь, что вы застали «Софи» врасплох. Не угодно ли зайти в каюту, сэр?

Экипаж был при деле, проводя шлюп среди судов и готовясь к швартовке, — люди привыкли к своему кораблю, привыкли к своему месту якорной стоянки, которое их вполне устраивало. Но почти все их внимание было приковано к голосам, раздававшимся за дверью каюты.

— Попался он старому Джарви, — с усмешкой прошептал Уильяму Уитсоверу Томас Джонс.

Такая же усмешка видна была и на лицах многих из тех, кто собрался за грот-мачтой и мог убедиться, что их капитану устраивают разнос. Они любили его, были готовы пойти за ним в огонь и воду, но им было приятно думать о том, что и командира порой пропесочивают, снимают с него стружку, задают взбучку, дают нагоняй.

— «Когда я отдаю приказ, то рассчитываю, что он будет выполнен пунктуально», — с напыщенным видом повторил слова Харта Роберт Джессуп, наклонившийся к уху Уильяма Эгга, помощника старшины-рулевого.

— Тише вы! — вскричал Маршалл, который не мог разобрать, о чем говорят в каюте командира.

Но вскоре усмешка стала сползать сначала с лиц самых толковых парней, находившихся ближе всех к световому люку, затем вытянулись физиономии у тех, которые по их глазам, жестам и гримасам поняли, что происходит, и сообщили об этом остальным. И когда становой якорь упал в воду, пробежал шепот: «Никакого крейсерства не будет».

Капитан Харт вновь вышел на палубу. Его проводили до катера вежливо, в атмосфере молчаливой подозрительности, усиленной каменным выражением лица капитана Обри.

Судовой катер и баркас тотчас принялись заправляться водой; «шестерка» отвезла казначея на берег, чтобы он смог получить припасы и почту. Владельцы частных шлюпок повезли на берег радостных отпускников. Мистер Уотт вместе с большинством остальных матросов «Софи», оправившихся от ран, поспешили на шлюпку, чтобы посмотреть, что эти олухи с Мальты сделали с ее такелажем.

Товарищи им кричали:

— Знаете, что произошло?

— А что, приятель?

— Так вы не знаете, что произошло?

— Расскажи, приятель.

— Ни в какое крейсерство нас не пошлют, вот что. Хватит с вас, говорит этот старый гребаный пердун, порезвились.

— Потеряли время, сходив на Мальту.

— Где эти тридцать семь дней?

— Мы конвоируем этот сраный пакетбот в Гибралтар, вот что. Большое вам спасибо за ваши старания во время крейсерства.

— «Какафуэго» правительство не купило — его продали поганым маврам за восемнадцать шиллингов и фунт говна. Это за самую быстроходную гребаную шебеку, которую только что спустили на воду.

— Слишком медленно шли назад. «Не надо мне ничего объяснять, сэр, — говорит он. — Я лучше вас знаю, в чем дело».

— В «Гэзетт» про нас ничего не напечатано, и старый хер нашему Кудряшу никакого повышения не привез.

— Толкует, что фрегат не был включен в списки, а у его капитана не было патента — врет как сивый мерин.

— Так бы этому мудаку яйца и вырвал…

В этот момент разговоры оборвались: со шканцев было получено привязанное к концу срочное донесение, доставленное помощником боцмана. Но если бы негодование моряков, выражавшееся шепотом, вылилось наружу и если бы в тот момент капитан Харт вышел на палубу, то начался бы бунт и его бросили бы в воду. Моряки были взбешены тем, как затоптали их победу, как обошлись с ними и с их командиром. Они великолепно знали, что упреки в адрес их офицеров были совершенно беспочвенны; чтобы вызвать их возмущение, достаточно было взмаха платка. Даже недавно пришедший на шлюп Далзил был потрясен обращением с ними. О событиях в гавани приходилось догадываться по слухам, разговорам лодочников и отсутствию красавца «Какафуэго».

Действительность оказалась еще отвратительней, чем слухи. Командир «Софи» и судовой врач сидели в капитанской каюте, заваленные бумагами, поскольку Стивен Мэтьюрин помогал капитану разбираться в документах, а также отвечать на них и составлять письма. Сейчас было три часа утра; «Софи» покачивалась у причала, а матросы, жавшиеся на тесных койках, храпели всю ночь напролет (редкие радости стоянки в гавани). Джек совсем не был на берегу и даже не думал об этом, поэтому тишина, отсутствие моциона, просиживание подолгу с пером в руке как бы изолировало их, заключенных в освещенной темнице, от внешнего мира — что было бы для них верхом неприличия почти в любое другое время, сейчас им казалось чем-то вполне обычным и естественным.

— Вы знаете этого типа Мартинеса? — негромко спросил Джек. — Господина, часть дома которого занимает семейство Хартов?

— Я знаю его, — отвечал Стивен. — Он спекулянт, будущий богач, нечист на руку.

— Ну, так этот тип получил контракт на доставку почты — уверен, работа не дай бог — и купил жалкое корыто «Вентуру», которая будет пакетботом. С тех пор как ее спустили на воду, она не делала и шести узлов, а мы должны ее конвоировать в Гибралтар. Не так плохо, сказали бы вы. Но дело в том, что мы должны принять почту, погрузить ее на это судно, когда выйдем за мол, а после конвоирования вернуться сюда, не заходя в Гибралтар. Вот еще что я вам скажу. Он не переслал мое официальное донесение ни с «Сюпербом», который вышел в Средиземное море через два дня после нашего отплытия, ни с «Фебом», который шел прямо в Англию. И я готов побиться об заклад, что оно все еще здесь, в этом замызганном мешке. Более того, я уверен, даже не читая его, что в сопроводительном письме будет полно всяких домыслов насчет командира «Какафуэго», об отсутствии у него патента. Гадкие намеки и задержка донесения. Потому-то ничего и не напечатано в «Гэзетт». Нет речи и о повышении — в том пакете из Адмиралтейства находились лишь его собственные приказы на тот случай, если я потребую предъявить их мне в письменном виде.

— Конечно же, его мотивы ясны даже ребенку. Он рассчитывает спровоцировать вас на протест. Надеется, что вы откажетесь ему подчиниться и погубите свою карьеру. Умоляю вас, не дайте ослепить себя гневом.

— Ну уж нет, я не доставлю ему такого удовольствия, — отвечал Джек Обри с улыбкой, в которой проглядывало странное упрямство. — Что касается того, чтобы спровоцировать меня, признаюсь, это ему удалось великолепно. Я вряд ли могу указать аппликатуру: у меня рука дрожит, когда я думаю обо всем этом, — произнес он, беря в руки скрипку.

Пока он поднимал ее с рундука до высоты плеча, в голове у него проносились мысли — не последовательно, а сразу, скопом, навалившиеся на него. Все усилия последних дней и месяцев псу под хвост — очередные звания получили Дуглас, командир «Феба», Эванс, находящийся в Вест-Индии, и какой-то незнакомый ему Ратт. Их имена помещены в последнем номере «Гэзетт», и теперь они впереди него в неизменном списке капитанов первого ранга. Отныне он всегда будет считаться ниже их по рангу. Будет потеряно время, а тут еще эти разговоры о мире. И глубоко укоренившееся подозрение, почти уверенность, что карьера может полететь ко всем чертям, — на продвижение по службе не стоит рассчитывать. Предсказание лорда Кейта поистине оказалось пророческим.

Джек прижал скрипку подбородком, при этом стиснул зубы и поднял голову. Этого было достаточно, чтобы в душе у него поднялась буря эмоций. Лицо его побагровело, дыхание стало учащенным, глаза распахнулись и из-за того, что зрачки уменьшились, приобрели более яркий синий цвет. Рот сжался, а вместе с ним и правая рука. «Зрачки уменьшаются симметрично до диаметра, равного одной десятой дюйма», — отметил Стивен на углу страницы. Послышался громкий, резкий треск, завершившийся печальной нотой. С нелепым выражением лица, в котором смешались сомнение, удивление и горе, Джек держал в вытянутых руках скрипку, утратившую свою форму: гриф у нее был сломан.

— Пропала! — воскликнул он. — Пропала моя скрипка. — Невероятно бережно он соединил сломанные детали. — Я бы не променял ее ни за что на свете, — произнес он тихим голосом. — С этой скрипкой я не расставался с тех пор, как еще подростком взял на ней первые ноты.

* * *

Возмущение тем, как обошлись с экипажем «Софи», разделяли и другие моряки, но, естественно, особенно оно ощущалось на шлюпе, и когда матросы выхаживали на шпиле, снимаясь с якоря, то они пели песню, которую сочинил вовсе не мистер Моуэт, чья муза славилась целомудренностью:

Поджавший по-турецки ноги дудочник, забравшийся на шпиль, вынул изо рта флейту и негромко пропел сольную партию:

Затем вновь послышался исполняемый на низких тонах ритмический припев:

Джеймс Диллон ни за что не разрешил бы такое пение, но мистер Далзил не понимал намеков, и песня продолжала звучать до тех пор, пока якорная цепь, поднявшая зловонный ил со дна бухты, не оказалась уложенной в якорный ящик и экипаж «Софи» не поставил кливера и не стал брасопить фор-марсель-рей. Шлюп оказался на траверзе «Амелии», с которой не виделись после боя с «Какафуэго», и мистер Далзил тотчас заметил, что на вантах и пертах фрегата выстроилось множество моряков — все в головных уборах, — смотревших на «Софи».

— Мистер Бабингтон, — произнес он негромко, боясь ошибиться, поскольку наблюдал такое зрелище впервые, — сообщите капитану, сославшись на меня, что «Амелия», как мне кажется, собирается приветствовать нас.

Джек Обри, щурясь от яркого света, вышел на палубу в тот момент, когда с расстояния двадцати пяти ярдов раздался первый возглас «ура», потрясший воздух. Затем раздался свист боцманской дудки, и вновь грянуло «ура». Джек Обри и его офицеры стояли навытяжку, сняв треуголки, и, как только стих могучий рев, прокатившийся эхом над водами гавани, командир «Софи» воскликнул:

— Трижды «ура» экипажу «Амелии»!

И моряки «Софи», хотя все были заняты на судовых работах, порозовевшие от удовольствия, ответили, как и подобает героям, вложив в свое приветствие все свои силы, потому что знали, что такое хорошие манеры. После этого на «Амелии», давно оставшейся за кормой, раздалась команда: «Еще раз „ура“!», и послышался сигнал боцманской дудки.

Приятно было услышать столь красивое поздравление, однако в сердцах моряков «Софи» остался неприятный осадок, и они не переставали твердить: «Верните нам наши тридцать семь дней». Слова эти звучали как лозунг или боевой клич, раздававшийся в твиндеках судна и даже на палубе, когда кто-то осмеливался их произнести, и чем чаще они звучали, тем меньше было в моряках рвения к службе, и в последующие дни и недели они чувствовали себя хуже некуда.

Непродолжительное пребывание в гавани Магона особенно плохо сказалось на дисциплине. Одним из признаков превращения команды в пороховую бочку было нестрогое соблюдение субординации. К примеру, капрал судовой полиции позволил раненым, вернувшимся к своим обязанностям, пронести на шлюп в бурдюках и пузырях испанский коньяк, анисовку и бесцветное зелье, именуемое джином. Пили не только матросы и в их числе старшина марсовых, но и оба помощника боцмана. Джек Обри разжаловал Моргана и, выполняя старую угрозу, на его место назначил немого негра Альфреда Кинга — немой помощник боцмана с руками богатыря наверняка будет нагонять больше страху.

— Кроме того, мистер Далзил, — сказал капитан, — наконец-то мы установим настоящую решетку возле трапа. Порку у шпиля они не ставят ни в грош, и я намереваюсь покончить с этим окаянным пьянством, чего бы это ни стоило.

— Правильно, сэр, — отозвался лейтенант и после непродолжительной паузы добавил: — Уилсон и Плимптон признались, что они очень расстроятся, если их будет пороть Кинг.

— Еще бы они не расстроились. Я искренне надеюсь, что порка образумит их. Вот для чего они будут выпороты. Они же перепились, разве не так?

— Были в дымину пьяны, сэр. Сказали, что был День благодарения.

— Какое тут к черту «благодарение»? Да еще и «Какафуэго» продали алжирцам.

— Они из колоний, сэр, и, по-моему, в их краях это событие празднуют. Однако они возражают не против порки, а против цвета кожи того, кто их будет пороть.

— Вот как, — отвечал Джек. — Я назову вам имя еще одного человека, которого выпорют, если такое будет продолжаться, — продолжал он, выглядывая в окно каюты. — И человек этот — шкипер окаянного пакетбота. Выстрелите в его сторону, мистер Далзил, будьте добры. Выстрелите картечью рядом с кормой и велите ему сохранять дистанцию.

Злополучному пакетботу доставалось с тех пор, как он покинул Магон. Его шкипер рассчитывал, что «Софи» направится прямо в Гибралтар, держась подальше от побережья — привычных маршрутов каперов, — и, естественно, от береговых батарей. Но хотя, несмотря на все улучшения, «Софи» не стала порхать над волнами, тем не менее она была способна идти вдвое быстрее, чем пакетбот, — как круто к ветру, так и на полных курсах. Поэтому шлюп, пользуясь преимуществом в скорости, шел вдоль берегов, заглядывая в каждую бухту и дельты рек, вынуждая пакетбот держаться неподалеку мористее и пребывать в состоянии страха.

До сих пор, действуя наподобие ищейки, «Софи» не добилась ничего, кроме непродолжительных обменов выстрелами с береговыми батареями, поскольку приказ, отданный Джеку, запрещал преследование неприятельских судов и по существу не позволял захватывать призы. Но это «по существу» не имело большого значения: действие — вот к чему стремился Джек Обри. Он был готов отдать все что угодно за боевое столкновение с судном приблизительно одних с «Софи» размеров.

С этими мыслями он поднялся на мостик. Дувший с моря бриз терял свою силу всю вторую половину дня и теперь лишь изредка испускал судорожные вздохи. Хотя шлюп по-прежнему имел ход, пакетбот почти стоял на месте из-за безветрия. Высокий бурый скалистый берег по правому борту тянулся в северном и южном направлении. По правому траверзу, приблизительно в миле от «Софи», в море выдавался небольшой мыс, на котором возвышались руины мавританской крепости.

— Видите этот мыс? — спросил его Стивен, смотревший на берег, держа в руке открытую книгу и прижимая большим пальцем отмеченное место. — Это Кабо Роиг, береговая граница каталанского языка; Ортуэла находится немного в глубине материка. После Ортуэлы вы уже больше не услышите каталанского. Там Мурсия, где говорят на варварском жаргоне андалузцев. Даже в селении за мысом говорят на каком-то тарабарском наречии. — Хотя во всех остальных отношениях Стивен был совершенным либералом, мавров он не переносил.

— Так вы говорите, что там имеется селение? — оживившись, спросил Джек.

— Скорее деревушка. Вскоре вы ее увидите. — Наступило молчание, шлюп тихо скользил по неподвижной воде, и ландшафт стал незаметно меняться. — По сообщениям Страбона, древние ирландцы считали для себя честью быть съеденными своими родичами. Такого рода погребение сохраняло душу в семье, — добавил он, взмахнув книгой.

— Мистер Моуэт, будьте добры, принесите мне подзорную трубу. Прошу прощения, милый доктор, вы мне что-то говорили о Страбоне.

— Можно сказать, что это не более чем Eratostenes redivivus, или следует сказать — заново отредактированный?

— Как вам будет угодно. Какой-то малый скачет во весь опор по вершине скалы рядом с крепостью.

— Он скачет в деревню.

— Так оно и есть. Теперь я ее вижу, она открылась за скалой. Вижу и кое-что еще, — произнес он как бы про себя.

Шлюп продолжал скользить по воде мелкой бухты, которая плавно поворачивала, и тотчас показалась группа белых домов, сгрудившихся на берегу. На некотором расстоянии, в четверти мили к югу от них, на якоре стояли три торговых судна: два хуарио и пинка — небольшие по размеру, но до отказа нагруженные.

Еще до того как шлюп стал приближаться к ним, на берегу поднялась невероятная суматоха. Каждый из тех, у кого была подзорная труба, увидел снующих людей, шлюпки, спешно направляющиеся к стоящим на якоре судам. Вскоре можно было разглядеть матросов, бегавших взад-вперед по палубе; над поверхностью вечернего моря разносились их жаркие споры. Затем послышались ритмические возгласы: матросы выхаживали на шпиле, поднимая якоря. Отдав паруса, они мигом кинулись на берег.

Джек Обри посмотрел на сушу изучающим взглядом: если не поднимется волнение, то ничего не стоит оттащить суда от берега, что упростит задачу как ему самому, так и испанцам. Разумеется, в отданных ему распоряжениях ничего не говорилось насчет захвата неприятельских судов. Однако неприятель жил за счет каботажной торговли: дороги были отвратительны, доставлять сыпучие грузы на мулах было неразумно, не говоря об использовании фургонов, что особенно подчеркивал лорд Кейт. Его долг состоял в том, чтобы захватывать, сжигать или топить неприятельские транспортные средства. Члены экипажа «Софи» внимательно смотрели на капитана: они прекрасно понимали, что у него на уме, но они также превосходно знали, какие ему даны инструкции — не крейсерство, а строгое выполнение конвойной работы. Смотрели так пристально, что забыли перевернуть песочные часы. Джозеф Баттон, морской пехотинец, в обязанности которого входило переворачивание рассчитанной на полчаса склянки, едва она опоражнивалась, ударяя при этом в рынду, был отвлечен от созерцания лица капитана Обри толчками, щипками, приглушенными криками: «Джо, Джо, очнись, Джо, жирный ты сукин сын!» — и наконец голосом Пуллингса, рявкнувшего ему в самое ухо: «Баттон, переверни склянку!».

После того как стих последний отзвук судового колокола, Джек Обри произнес:

— Прошу вас, мистер Пуллингс, поверните судно на обратный курс.

Плавным, выверенным движением, под аккомпанемент знакомых, едва слышных свистков боцманской дудки и команд: «К повороту! Руль под ветер! Подтянуть шкоты! Ставить грот!» — «Софи» совершила поворот и с наполненными ветром парусами направилась к находившемуся в отдалении пакетботу, все еще штилевавшему на лиловой морской поверхности.

Отойдя на несколько миль от мыса, «Софи» и сама заштилела и теперь неподвижно стояла в сумерках, орошаемая росой, с обвисшими, бесформенными парусами.

— Мистер Дей, — сказал Джек, — будьте добры, приготовьте несколько пожарных бочек — скажем, полдюжины. Мистер Далзил, если не будет ветра, то, думаю, около полуночи спустим шлюпки. Доктор Мэтьюрин, давайте развлекаться и веселиться.

Развлечение их заключалось в том, что они чертили нотный стан и переписывали одолженный у кого-то дуэт, заполненный тридцать вторыми нотами.

— Ей-богу, — примерно час спустя, подняв покрасневшие, слезящиеся глаза, признался Джек, — я становлюсь слишком стар для такого занятия. — Прижав ладони к глазам, он некоторое время не отрывал их. Совсем другим голосом он продолжал: — Целый день я думал о Диллоне. Вы не поверите, как мне его не хватает. Когда вы мне рассказывали о том классическом парне, я подумал именно о нем… Потому что разговор зашел об ирландцах, а Диллон был ирландцем. Хотя ни за что бы так не подумал — никогда его не видели пьяным, он почти никогда ни на кого не кричал, разговаривал, как подобает христианину, был самым воспитанным существом в мире, никогда не грубил. О господи! Мой дорогой друг, дорогой Мэтьюрин, искренне прошу вас извинить меня. Я говорю такие гадкие вещи… Я бесконечно сожалею.

— Та-та-та, — отозвался Стивен, нюхая табак и покачивая рукой из стороны в сторону.

Джек Обри дернул за колокольчик и среди многочисленных звуков, приглушенных штилем, услышал торопливое постукивание башмаков его буфетчика.

— Киллик, — сказал он, — принесите мне две бутылки мадеры с желтой печатью и несколько галет. Никак не могу заставить его научиться печь кексы с тмином, — объяснил он Стивену, — но эти птифуры вполне съедобны и превосходно сочетаются с вином. Теперь насчет вина, — продолжал он, внимательно разглядывая бокал. — Мне его подарил в Магоне наш агент; оно было разлито в год солнечного затмения. Зная о совершенном мной преступлении, я предлагаю выпить его в виде жертвоприношения. Ваше доброе здоровье, сэр.

— И ваше, дорогой. Замечательное старое вино. Сухое и в то же время маслянистое. Великолепно.

— Я говорю такие гадкие вещи, — размышлял Джек, приканчивая вдвоем с доктором бутылку, — оттого, что иногда поневоле вижу людей в черном свете. Обычно я разбираюсь, что не так, когда у меня есть время, но тогда становится уже поздно. Боюсь, что я слишком часто досаждал Диллону. — Потупившись с печальным видом, он добавил: — Но ведь я был не один. Не думайте, что я как-то хочу принизить его, — я только привожу это как пример, подтверждающий, что даже воспитанный человек может иногда совершать грубые ошибки, хотя, я уверен, он делал это ненарочно. Но однажды Диллон обидел и меня, причем сильно. Когда мы с ним говорили о призах, он назвал захват приза коммерческой сделкой. Я уверен, он сделал это непреднамеренно, как и я сейчас не собирался кого-то обидеть. Однако слова эти больно ранили меня. Вот одна из причин, почему я так счастлив, — ведь мне удалось доказать, что…

Послышался стук в дверь.

— Прошу прощения, сэр. Но ваш фельдшер в растерянности, сэр. Молодой мистер Риккетс проглотил мушкетную пулю и никак не может от нее избавиться. Задыхается, вот-вот умрет.

— Прошу прощения, — сказал Стивен, протирая очки пятнистым красным платком и старательно надевая их.

— Все в порядке? Вам удалось?.. — спросил Джек Обри пять минут спустя.

— Мы не всегда можем изменить человеческую натуру, — произнес Стивен с удовлетворением, — но, по крайней мере, можем дать этой натуре рвотное. Так я считаю. О чем вы говорили, сэр?

— О том, что Диллон называл коммерческой сделкой, — отвечал Джек. — Коммерческой. Вот почему я счастлив оттого, что нынче ночью устрою эту вылазку. Хотя инструкцией мне запрещено захватывать такие суда, я подожду, когда пакетбот приблизится ко мне, и тогда ничто не помешает мне сжечь их. Времени я не потеряю, и даже самый придирчивый господин сможет заявить, что я осуществил самую некоммерческую операцию, какую только можно себе придумать. Конечно, сейчас слишком поздно — такие вещи всегда происходят слишком поздно, — но операция эта доставит мне огромное удовольствие. Как бы был доволен ею Джеймс Диллон! Это именно в его вкусе! Помните, как он обошелся с судами в Паламосе? И в Палафругеле?

Зашла луна. Небо было усыпано звездами; вскоре Плеяды оказались прямо над головой моряков. Такое небо бывает в середине зимы (хотя было тепло и безветренно). Баркас, катер и «шестерка» подошли к борту, и в них стали прыгать участники десантной вылазки. Матросы надели синие куртки и белые повязки на рукава. Они находились в пяти милях от жертвы, но все переговаривались только шепотом, послышалось лишь несколько сдавленных смешков да позвякивание клинков. После того как десант отошел от шлюпа, гребя обмотанными тряпьем веслами, он так быстро слился с темнотой, что спустя десять минут, несмотря на все усилия, Стивен уже не мог разглядеть ни одной шлюпки.

— Вы их видите? — спросил боцман, хромавший после ранения и теперь оставленный за старшего.

— С трудом различаю командира, который при свете затемненного фонаря смотрит на компас, — отвечал Уотт. — Чуть в сторону кормы от катбалки.

— Возьмите мою ночную подзорную трубу, сэр, — предложил Люкок, единственный мичман, оставшийся на шлюпе.

— Хотелось бы, чтобы поскорее все закончилось, — признался Стивен.

— Мне тоже, доктор, — отозвался боцман. — Как бы я хотел оказаться рядом с ними. Тем, кто остался здесь, приходится много хуже. Эти парни все вместе, им весело, и время мчится, как на карусели. А мы остались одни — нас единицы, и мы мало на что годимся, и нам остается только ждать и смотреть, как в часах пересыпается песок. Пройдет целая вечность, прежде чем они вернутся, вот увидите, сэр.

Часы, дни, недели, годы, века. Однажды высоко над их головами послышался зловещий шум: это фламинго летели к Map Менор или, быть может, к болотам Гвадалквивира. Но большей частью царила бесформенная темнота, по сути, отрицавшая существование времени.

Вспышки и трескотня мушкетных выстрелов раздались не с той стороны, куда Стивен направил свой взгляд, а гораздо правее. Неужели шлюпки заблудились? Столкнулись с сопротивлением? Может, он не туда смотрит?

— Мистер Уотт, — сказал он. — Там ли они, где следует?

— Никак нет, сэр, — успокаивающим тоном отвечал боцман. — Если я хоть в чем-то разбираюсь, то мне кажется, что капитан нарочно путает следы.

По-прежнему слышался треск выстрелов, а в промежутках между ними были с трудом различимы какие-то восклицания. Затем слева возникла яркая багровая вспышка, затем вторая и третья, тотчас превратившаяся в огромное зарево. Языки пламени поднимались все выше и выше — возник огненный столб: горело судно, груженное оливковым маслом.

— Господи помилуй! — пробормотал боцман в благоговейном страхе.

— Аминь! — отозвался один из матросов, молча наблюдавших за происходящим.

Пламя разгоралось, моряки «Софи» увидели другие пожары и бледный дым, окутавший их; увидели всю бухту, деревню; катер и баркас, гребущие от берега, и «шестерку», идущую к ним наперерез; четкие очертания озаренных пламенем бурых холмов.

Вначале столб огня был стройный как кипарис; однако четверть часа спустя вершина его стала наклоняться в южном направлении, в сторону деревни и холмов, а облако дыма, освещенное снизу, вытянулось пеленой. Стало еще светлей, и Стивен заметил, как со стороны шлюпа и суши к огню устремились чайки. «Огонь будет привлекать все живые существа, — с тревогой размышлял Стивен. — Каково-то будет поведение летучих мышей?»

Вскоре верхние две трети столба сильно наклонились в сторону, и «Софи» стало швырять как щепку, а об ее левый борт принялись биться волны.

Очнувшись от столбняка, Уотт начал отдавать необходимые распоряжения и, вернувшись к поручням, проговорил:

— Если ветер будет продолжаться, им нелегко будет выгрести против волны.

— А нельзя ли нам выйти им навстречу? — поинтересовался Стивен.

— Нет, ветер повернул на три румба, к тому же на большом расстоянии от мыса в море выдаются отмели. Так что никак нельзя, сэр.

Над самой поверхностью воды пронеслась еще одна стая чаек.

— Огонь привлекает живые существа за много миль, — проговорил Стивен Мэтьюрин.

— Не беспокойтесь, сэр, — отозвался боцман. — Через час-другой рассветет, и тогда они не будут на него обращать никакого внимания.

— Пламя освещает все небо, — продолжал Стивен. Пламя это осветило и палубу восьмидесятипушечного французского линейного корабля — красавца «Формидабль» под командованием капитана Лялонда, шедшего под вымпелом контр-адмирала Линуа. Судно находилось милях в шести-семи от берега и шло из Тулона в Кадис; впереди него в кильватер шли остальные суда эскадры: восьмидесятипушечный «Эндомтабль» под командованием капитана Монкузю; семидесятичетырехпушечный «Дезэ» под командованием капитана Кристи-Пальера (великолепного моряка) и тридцативосьмипушечный фрегат «Мюирон», до недавнего времени принадлежавший Венецианской республике.

— Подойдем-ка поближе и выясним, что там происходит, — произнес адмирал — невысокий, темноволосый, круглоголовый подвижный господин в алых панталонах, большой знаток морского дела. Спустя несколько секунд под реем взвилась гирлянда разноцветных фонарей.

Корабли стали последовательно лавировать, проявляя при этом мастерство, которому мог бы позавидовать любой флот, поскольку их экипажи были в основном укомплектованы моряками рошфорской эскадры и управлялись толковыми опытными офицерами. Все они были первоклассными моряками.

Корабли двигались к берегу галсом правого борта, пользуясь ветром, дувшим с одного румба бакштаг и несшим с собой рассвет. Увидев свои шлюпки, моряки «Софи» радостно приветствовали их. Они добрались до шлюпа, основательно выбившись из сил. Французские корабли были замечены слишком поздно, но все-таки замечены. Тотчас все забыли про голод, усталость, боль в руках, холод и сырость, поскольку по судну тотчас прокатился слух: «Наши галеоны тут как тут!» Богатства Вест-Индии, Новой Испании и Перу — золотые слитки — лежали в их трюмах вместо балласта. Поскольку все члены экипажа знали о том, что их капитан получает сведения об испанских судах из частных источников, давно шли настойчивые слухи о галеоне, и вот слухи эти оправдались.

Величественное пламя, выделявшееся на фоне гор, по-прежнему вздымалось ввысь, хотя оно стало не столь ярким, поскольку восточную часть неба осветили лучи утренней зари. Однако, пребывая в радостном возбуждении, готовясь к преследованию добычи, никто ни на что больше не обращал внимания. Никто не мог оторваться от своих дел и направить свои восторженные взгляды чуть поодаль, где в трех или четырех милях от них находились «Дезэ» и значительно отставший от него «Формидабль».

Трудно сказать, когда все восторги улетучились, — наверняка капитанский буфетчик подсчитывал, во сколько ему обойдется открытие кабачка на Ханстантон-роуд, неся Джеку Обри на шканцы чашку кофе, когда он услышал, как командир произнес: «Мы в ужасно неблагоприятной позиции, мистер Далзил», и заметил, что «Софи» не обращена носом в сторону предполагаемых галеонов, а мчится от них круто к ветру, поставив все паруса, в том числе бонеты и даже лисели.

К этому времени давно стали видны целиком корпуса «Дезэ» и «Формидабля». Позади флагмана появились брамсели и марсели «Эндомтабля», а мористей, в паре миль с наветренной стороны шлюпа, на фоне неба выделялись паруса фрегата. Положение, в котором оказалась «Софи», было из рук вон плохим. Но ветер был неустойчив, кроме того, шлюп могли принять за торговый бриг, не представляющий для французов никакого значения. Занятая серьезным делом эскадра не станет их преследовать больше часа, так что ситуацию, в которой они оказались, нельзя назвать безвыходной, решил Джек, опустив подзорную трубу. Поведение матросов на полубаке «Дезэ», незначительное количество парусов и множество мелочей, которые трудно определить, убедили Джека Обри, что перед ним судно, которое вовсе не собирается упорно преследовать. И все-таки как легко идет этот француз! Благодаря легким, высоким, просторным элегантным носовым обводам и великолепно скроенным, туго натянутым, плоским парусам французский корабль плавно скользил по воде, ничуть не уступая по скорости «Виктори». И он находился в умелых руках: казалось, что он движется по линии, прочерченной на морской поверхности. Джек Обри надеялся пройти перед носом у француза, прежде чем тот удовлетворит свое любопытство относительно пламени на берегу, и затеять такой танец, что неприятельский корабль откажется от его преследования и адмирал отдаст приказ отойти назад.

— На мостике! — воскликнул Моуэт, находившийся в «вороньем гнезде». — Фрегат захватил пакетбот.

Кивнув головой, Джек направил подзорную трубу на злосчастную «Вентуру», затем, скользнув по семидесятичетырехпушечнику, навел ее на флагман. Минут пять ждал. Наступил решительный момент. И тут на мачте «Формидабля» поднялись сигнальные флаги, а затем прозвучал орудийный выстрел, чтобы подтвердить сигнал. Но, увы, то не был сигнал к отходу. Перестав интересоваться тем, что происходит на берегу, «Дезэ» тотчас привелся к ветру, на мачтах появились бом-брамсели; паруса были подняты, а шкоты выбраны с такой быстротой, что Джек присвистнул от удивления. Дополнительные паруса появились и на мачтах «Формидабля»; вдобавок на всех парусах подходил «Эндомтабль», подгоняемый посвежевшим бризом.

Ясное дело, пакетбот сообщил, что за корабль представляет собой «Софи». Но было также ясно, что с восходом солнца бриз ослабнет, а возможно, и вовсе стихнет. Джек посмотрел на паруса шлюпа: разумеется, все, что можно, было поднято и, несмотря на неустойчивый ветер, работало вовсю. Штурман находился на посту управления, Прам, старшина-рулевой, стоял на штурвале, пытаясь выжать из бедного старого шлюпа все, на что он был способен. Каждый моряк был на своем посту, внимательно ожидая развития событий. Джек уже не знал, что он еще может сказать или предпринять; однако он не мог не заметить вытертые, провисшие казенные паруса и терзался оттого, что напрасно потерял время, вместо того чтобы поставить новые марсели из приличной, хотя и не одобренной Адмиралтейством парусины.

— Мистер Уотт, — произнес Джек Обри четверть часа спустя, посмотрев на зеркальные штилевые пятна мористее шлюпа, — подготовьтесь к постановке длинных весел.

Через несколько минут «Дезэ» поднял свой флаг и открыл огонь из носовых погонных орудий. Словно испуганный грохотом двойного выстрела, ветер стих, и наполненные до этого паруса сникли, затрепетали, на мгновение наполнившись ветром, и снова обмякли. В течение минут десяти «Софи» двигалась, пользуясь бризом; но затем он перестал наполнять и ее паруса. Задолго до того, как она потеряла ход, были поставлены все весла, которыми их снабдила Мальта (увы, это были четыре коротких весла), и судно медленно, но верно двигалось вперед. На каждое весло приходилось по пять человек. Длинные весла опасно гнулись под усилиями гребцов, направляя судно в глаз ветра, если таковой задует. Это была тяжелая, очень тяжелая работа. Неожиданно Стивен заметил, что почти на каждое весло приходится по офицеру. Он занял одно из свободных мест, и спустя сорок минут у него с ладоней была содрана кожа.

— Мистер Далзил, отправьте вахту правого борта на завтрак. А, это вы, мистер Риккетс. Полагаю, можно будет раздать морякам двойную порцию сыра — какое-то время горячего не предвидится.

— Если можно так выразиться, сэр, — заметил казначей со слабой улыбкой, — вскоре нам предстоит кое-что погорячей.

Подкрепившись, вахта правого борта принялась за трудную работу с веслами, в то время как их товарищи закусывали галетами, сыром и парой ломтей ветчины из офицерской кают-компании, запивая их грогом. Это была трапеза наспех: ветер начал волновать поверхность моря и повернул на два румба по часовой стрелке. Первыми наполнились ветром паруса французских кораблей — было странно наблюдать за тем, как их высокие паруса увлекали суда чуть ли не со скоростью ветра. С таким трудом добытый отрыв «Софи» от неприятеля спустя двадцать минут сошел на нет. Не успели паруса шлюпа наполниться ветром, как перед форштевнем «Дезэ» возник бурун, различимый со шканцев «Софи». Теперь и «Софи» прибавила ходу, но по-прежнему ползла как черепаха.

— Убрать весла, — распорядился Джек. — Мистер Дей, пушки за борт.

— Есть, сэр, — мигом отозвался старший канонир, однако его движения были до странности медленными, неестественными — стопоры он освобождал как бы через силу. Он походил на человека, удерживаемого на краю пропасти лишь силой воли.

Аккуратно забинтовав руки, Стивен снова вышел на палубу. Он увидел расчет установленной на шканцах бронзовой четырехфунтовой пушки, вооруженный ломами и гандшпугами. На лицах канониров было выражение озабоченности, почти испуга, когда они ждали крена. Судно накренилось, и они аккуратным движением отправили за борт сверкающее, надраенное до блеска орудие — их красавицу, пушку номер четырнадцать. Ее всплеск совпал с падением поднявшего фонтан воды ярдах в десяти ядра, выпущенного носовым погонным орудием «Дезэ». Следующая пушка полетела за борт с меньшей церемонией. Послышались четырнадцать всплесков от падения орудий, весивших полтонны каждое. Следом в воду полетели тяжелые лафеты, оставив после себя перерезанные крепления и отцепленные тали по обе стороны зияющих портов, представлявших собой печальную картину.

Джек посмотрел вперед, затем назад и понял свое положение. Поджав губы, он вернулся к поручням на юте. Облегченная «Софи» набирала скорость с каждой минутой. Поскольку тяжесть, приходившаяся на надводную часть судна, исчезла, шлюп приобрел более вертикальное положение и в меньшей степени подвергался дрейфу.

Первое из ядер, выпущенных «Дезэ», пробило брамсель, но следующие два упали с недолетом. У «Софи» еще было время маневрировать — маневрировать сколько угодно. Прежде всего, размышлял Джек, он очень удивится, если «Софи» не станет развивать скорость вдвое больше, чем семидесятичетырехпушечник.

— Мистер Далзил, — произнес он, — мы повернем, а затем снова ляжем на обратный курс. Мистер Маршалл, позаботьтесь, чтобы мы как можно дальше оторвались от француза.

Случится большая беда, если «Софи» потеряет бакштаги во время второго поворота, а этот неустойчивый ветер был ей не по нраву. Судно развивало наибольшую скорость тогда, когда поднималось волнение и на марселях был взят по крайней мере один риф.

— К повороту!..

Зазвучала боцманская дудка, шлюп красивым движением привелся к ветру, лег на галс левого борта, и паруса его наполнились ветром. Булини натянулись как струны еще до того, как семидесятичетырехпушечник только начал поворот.

Однако он начал маневр; «Дезэ» шел крутым бейдевиндом, его реи разворачивались, и стал появляться борт, испещренный портами, словно шахматная доска. Увидев в подзорную трубу, что фрегат готов произвести бортовой залп, Джек Обри воскликнул:

— Вы бы лучше спустились вниз, доктор!

Доктор начал спускаться, но дальше каюты не ушел. Там, выглянув в кормовое окно, он увидел, что корпус «Дезэ», от носа до кормы, скрылся в клубах дыма приблизительно через четверть минуты после того, как «Софи» начала поворот в обратном направлении. Все девятьсот двадцать восемь фунтов железа рухнули в море, охватив обширную площадь по правому траверзу и на довольно близком расстоянии от шлюпа, и только два тридцатишестифунтовых ядра со зловещим воем пролетели сквозь такелаж, оставив за собой паутину оборванных снастей. Какое-то мгновение казалось, что «Софи» конец, что она окажется беспомощной, утратит все свое преимущество в скорости и окажется мишенью нового, более точно намеченного салюта. Но порыв ветра, наполнившего ее передние паруса, развернул шлюп, который лег на прежний галс, набирая ход, прежде чем «Дезэ» успел надежно обрасопить тяжелые реи, завершив свой первый маневр.

Шлюп оторвался от преследователя приблизительно на четверть мили. «Но он не позволит мне повторить этот трюк», — размышлял Джек Обри.

«Дезе» вновь лег на галс правого борта, наверстывая потерянную дистанцию. Все это время он вел огонь из погонных орудий, и выпущенные из них ядра ложились удивительно точно по мере сокращения расстояния между судами. Некоторые ядра пролетали совсем рядом, другие рвали паруса, заставляя шлюп то и дело менять курс и постепенно терять скорость. «Формидабль» шел другим галсом с целью помешать «Софи» ускользнуть от преследования, в то время как «Эндомтабль» двигался на вест, чтобы через полмили или около того с той же целью привестись к ветру. Преследователи «Софи» шли сзади, по существу, строем фронта, быстро нагоняя шлюп. Восьмидесятичетырехпушечный флагман уже рыскнул, чтобы произвести бортовой залп с расстояния, казавшегося не таким уж немыслимым. Угрюмый «Дезэ», шедший короткими галсами, при каждом повороте следовал его примеру. Боцман и его команда связывали оборванные снасти; в парусах появились значительные пробоины, но до сих пор ни одна важная деталь рангоута или такелажа не была повреждена и ни один из членов экипажа не был ранен.

— Мистер Далзил, — произнес Джек, — прошу вас, прикажите выбросить припасы за борт.

Открылись крышки трюмов, и за бортом очутилось все продовольствие — бочки с солониной, бочонки соленой свинины, тонны сухарей, гороха, овсяной муки, масла, сыра, уксуса. Туда же полетели порох и ядра. Выкачали за борт и запасы питьевой воды. В корпус шлюпа ниже ватерлинии угодило ядро, и судовые помпы тотчас начали выкачивать из трюма соленую воду вместе с пресной.

— Взгляните, как идут дела у плотника, мистер Риккетс, — попросил Джек.

— Припасы выброшены за борт, сэр, — доложил лейтенант.

— Превосходно, мистер Далзил. На очереди якоря и запасной рангоут.

— Мистер Лэмб сообщает, что в льялах два с половиной фута воды, — тяжело дыша, доложил мичман. — Но он надежно заделал пробоину.

Джек Обри кивнул, оглянувшись на французскую эскадру. Уйти от нее в бейдевинд больше не оставалось никакой надежды. Но если привестись к ветру и неожиданно лечь на обратный курс, возможно, удастся прорваться сквозь их строй, а затем, используя этот ветер или дующий с двух румбов со стороны раковины и попутное волнение, благодаря своему легкому весу и маневренности, то, как знать, может, и удастся добраться до Гибралтара. Шлюп стал таким легким, сущей скорлупкой, что может обогнать французов, идя курсом фордевинд. Если же повезет, то, быстро совершив поворот, он сумеет оторваться на целую милю, прежде чем линейные корабли наберут ход после того, как лягут на новый галс. Разумеется, придется пострадать от пары бортовых залпов во время прорыва… Но это был единственный выход, а неожиданностей можно ожидать отовсюду.

— Мистер Далзил, — проговорил Джек, — через две минуты мы приведемся к ветру, поставим лисели и пройдем между флагманом и семидесятичетырехпушечником. Нужно проделать это четко, прежде чем французы успеют опомниться.

Слова эти предназначались лейтенанту, но их слышали все матросы, и марсовые разбежались по своим местам, готовые поднимать и закреплять лисель-реи. Вся палуба была запружена ожидающими приказаний моряками.

— Погоди, погоди, — бормотал Джек, наблюдая за «Дезэ», приближавшимся с правого траверза. С этим кораблем нужно держать ухо востро: он чрезвычайно подвижен, и Джеку хотелось, чтобы француз предпринял какой-то маневр, прежде чем отдать нужную команду. Слева от шлюпа находился «Формидабль», несомненно переполненный людьми, как это всегда бывает на флагманских судах, и поэтому менее маневренный в чрезвычайной ситуации. — Погоди, погоди, — повторил он, не отрывая глаз от семидесятичетырехпушечника. Но тот двигался прежним курсом, и Джек, сосчитав до двадцати, прокричал: — Пошел!

Штурвал завертелся, и легкая, как поплавок, «Софи» повернулась, точно флюгер, в сторону «Формидабля». Флагманский корабль тотчас открыл огонь, но куда было тягаться его артиллеристам с канонирами «Дезэ», и поспешно произведенный бортовой залп хлестнул по тому месту, где до этого находилась «Софи». Более резвый «Дезэ» не решился стрелять точнее, боясь рикошетом поразить адмиральский корабль, поэтому только полдюжины выпущенных им ядер смогли нанести шлюпу какой-то ущерб, остальные упали с недолетом.

«Софи» прорвалась сквозь строй французов, не получив особенных повреждений, лисели были поставлены, и она мчалась, подгоняемая ветром, который был ей больше всего по душе. Для неприятеля это явилось полной неожиданностью, и теперь оба противника стали быстро отдаляться друг от друга. За первые пять минут они оказались на расстоянии мили. Второй бортовой залп «Дезэ», произведенный с дистанции, намного превышавшей тысячу ярдов, явился результатом раздражения и спешки. Осколками разбило насос из ствола вяза, но и только. Капитан флагманского корабля, очевидно, отменил второй залп и какое-то время шел прежним курсом, в крутой бейдевинд, словно «Софи» не существовало.

«Может быть, мы и вырвались», — произнес про себя Джек Обри, положив руки на поручни юта и разглядывая увеличивавшуюся кильватерную струю. Сердце у него по-прежнему билось в напряженном ожидании бортовых залпов; его охватил ужас при мысли, что они могут сделать с его «Софи». Но теперь сердце у него билось совсем по иной причине. «Может быть, мы и вырвались», — повторил он вновь. Но едва он мысленно произнес эти слова, как на мачте адмиральского корабля поднялся сигнал и «Дезэ» стал поворачивать против ветра.

Семидесятичетырсхпушечник произвел маневр четко, как фрегат: его реи развернулись, словно приведенные в действие часовым механизмом. Было понятно, что все эти операции были осуществлены благодаря слаженной работе многочисленной и превосходно вышколенной команды. Но на «Софи» команда, не говоря уже о капитане, была ничуть не хуже. Однако они были не в силах заставить шлюп двигаться с этим ветром со скоростью больше семи узлов, между тем как через четверть часа «Дезэ» делал много больше восьми узлов, даже не поставив лисели. Он даже не затруднял себя их постановкой, и когда моряки «Софи» увидели это — а тем временем минуты шли и стало ясно, что француз не имеет ни малейшего намерения ставить дополнительные паруса, — то они пали духом.

Джек Обри посмотрел на небо. Оно — на него, это огромное, бессмысленное пространство, по которому порой проносились облака; стало понятно, что ветер в тот день не стихнет, а до темноты оставалось много, слишком много часов.

Сколько именно? Джек посмотрел на часы. Четырнадцать минут одиннадцатого.

— Мистер Далзил, — проговорил он. — Пойду к себе в каюту. Позовите меня, если что-то случится. Мистер Ричардс, будьте добры, передайте доктору Мэтьюрину, что я хотел бы поговорить с ним. Мистер Уотт, пришлите мне пару саженей лаглиня и три или четыре кофель-нагеля.

У себя в каюте он упаковал сигнальную книгу со свинцовым переплетом и несколько других секретных документов, сложил их в почтовый мешок, туда же положил медные кофель-нагели и туго завязал устье мешка. Достав парадный мундир, положил во внутренний карман свой патент. В памяти удивительно отчетливо всплыли слова: «Отсюда следует, что ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания». В этот момент к нему вошел Стивен.

— Это вы, мой дорогой друг, — произнес Джек. — Боюсь, что если не произойдет нечто из ряда вон выходящее, то в ближайшие полчаса нас захватят или потопят.

— Совершенно верно, — отозвался доктор, и Джек продолжал:

— Если у вас есть что-то такое, чем вы особенно дорожите, то, возможно, будет разумно доверить это мне.

— Выходит, они грабят пленных? — спросил Стивен.

— Да, иногда. Когда был захвачен «Леандр», меня обобрали до нитки. А у нашего судового врача украли хирургические инструменты до того, как он начал оперировать наших раненых.

— Сейчас же принесу свои инструменты.

— И ваш кошелек.

— Ну… конечно, и кошелек.

Поспешив на палубу, Джек Обри оглянулся назад. Он ни за что бы не поверил, что семидесятичетырехпушечник может подойти так близко.

— На мачте! — вскричал он. — Вы что-нибудь видите? Семь линейных кораблей прямо по носу? Половина средиземноморского флота?

— Никак нет, сэр, — после продолжительной паузы медленно произнес впередсмотрящий.

— Мистер Далзил, если меня ненароком ударят по голове, выбросьте за борт эти вещи, разумеется в последнюю минуту, — проговорил капитан, похлопав по мешку и пакету.

Строгий распорядок корабельной жизни стал мало-помалу нарушаться. Матросы были спокойны и внимательны; песочные часы переворачивались минута в минуту; пополудни пробило четыре склянки. Однако возникла какая-то суета, матросы сновали вверх и вниз по переднему трапу, надевали лучшую одежду (по два, а то и по три жилета, а поверх — выходную куртку), просили офицеров присмотреть за их деньгами или сокровищами, питая слабую надежду, что их удастся сохранить. Бабингтону вручили резной китовый зуб, Люкоку — уд сицилийского быка. Два матроса успели нализаться, несомненно отыскав заначку.

«Почему он не стреляет?» — думал Джек. Погонные орудия «Дезэ» молчали последние двадцать минут, хотя вот уже на протяжении мили «Софи» находилась в радиусе их действия. Теперь шлюп оказался на расстоянии мушкетного выстрела, и можно было разглядеть людей, собравшихся на полубаке француза: матросов, морских пехотинцев, офицеров. Один из них был с деревянной ногой. «До чего великолепно скроены паруса, — размышлял Джек Обри, и в этот момент он нашел ответ на свой вопрос: — Ей-богу, он намеревается изрешетить нас картечью». Вот почему неприятельский корабль так тихо приближался к ним. Джек Обри подошел к борту, перегнувшись через коечные сетки, бросил пакеты в море и проследил за тем, как они пошли ко дну.

На носу «Дезэ» неожиданно началась суета, как бы в ответ на некое распоряжение. Джек Обри подошел к штурвалу и, приняв его из рук старшины-рулевого, оглянулся через левое плечо. Сжимая штурвал, он ощущал жизнь шлюпа. Увидел, что француз начал отклоняться от курса. Тяжелый корабль тотчас повиновался, словно катер, и через несколько мгновений тридцать семь пушек были направлены на «Софи». Джек Обри изо всех сил навалился на штурвал. Послышался рев бортового залпа, и на палубу шлюпа рухнули грот-брам-стеньга и фор-марсель-рей; послышался грохот блоков, обрывков тросов, осколков и оглушительный звон картечи, угодившей в судовую рынду. Затем наступила тишина. Большая часть картечи пролетела в нескольких ярдах от форштевня «Софи», остальной заряд окончательно вывел из строя ее паруса и такелаж, разорвав их в клочья. Следующий залп должен совершенно уничтожить шлюп.

— Отставить все работы, — распорядился Джек, заканчивая поворот, приведший «Софи» к ветру. — Бонден, спустить флаг.