Чистовой вариант судового журнала «Софи» заполнялся необычайно красивым каллиграфическим почерком Дэвида Ричардса, но во всех остальных отношениях он ничем не отличался от других судовых журналов на флоте. Его стиль полуграмотной, официальной, правдивой скуки никогда не менялся; совершенно одинаковым тоном составитель рассказывал и о вскрытии бочки № 271 с солониной и о смерти санитара, и никогда не проявлял своих чувств, даже когда шлюп захватил свой первый приз.

      «Четверг, 28 июня, переменные ветры с направления зюйд-ост-тень-зюйд, курс S50W , пройдено 63 мили. — Широта 42°32' N, долгота 4°17' Е, мыс Креус по пеленгу S76°W 12 лиг. Умеренный бриз и пасмурно. В 7 вечера взят первый риф на марселях. После полуночи погода без изменений. Учения с пушками. Экипаж время от времени привлекался к работам.

      Пятница, 29 июня, ветер южный и западный… Слабый ветер и ясная погода. Учения с пушками. Пополудни работы по тренцеванию якорного каната. После полуночи умеренный бриз и облака, третий риф на грот-марселе, привязали другой фор-марсель и наглухо зарифили его, сильные шквалы, в 4 убрали прямой грот, в 8 еще больше зарифили прямой грот и поставили его. В полдень штиль. Сей мир покинул Генри Гуджес, санитар. Учения с пушками.

      Суббота, 30 июня, слабый ветер, переходящий в штиль. Учения с пушками. Джон Шеннаган и Том Йетс наказаны 12 ударами линька за пьянство. Закололи быка весом 530 фунтов. Воды осталось 3 тонны.

      Воскресенье, 1 июля… Экипаж корабля построен по подразделениям, читали артикулы, провели богослужение и предали морю тело Генри Гуджеса. В полдень погода без изменений».

Погода не изменилась, однако солнце опускалось в синевато-багровую, вздутую тучу, возвышавшуюся в западной части горизонта, и всякому моряку было понятно, что погода без изменений не останется. Матросы, растянувшиеся на полубаке и расчесывавшие свои длинные волосы или заплетавшие друг другу косички, снисходительно объясняли салагам, что эта длинная зыбь, идущая с зюйд-оста, эта странная липкая жара, которую излучало как небо, как и прозрачная поверхность мерно дышащего моря, этот грозный вид солнца означают, что грядет разрыв всех естественных связей, какое-то апокалиптическое потрясение, прямо грядущей мерзкой ночью. У бывалых моряков имелось достаточно времени для того, чтобы напугать своих слушателей, и без того выбитых из колеи странной кончиной Генри Гуджеса (он сказал: «Ха-ха-ха, корешки, мне сегодня стукнуло полсотни лет. О Господи!» — и умер прямо там, где сидел, все ещё сжимая в руке грог, который он так и не успел даже пригубить). Времени у них хватало, потому что это был послеполуденный воскресный отдых, и бак заполнился отдыхающими матросами, распустившими косицы. У некоторых особо талантливых были такие косы, что они могли их заткнуть за пояс. Теперь всю эту красоту распустили и расчесали; влажные волосы еще оставались гладкими, успевшие высохнуть — пушистыми и ещё не засалившимися. Эти шевелюры придавали их владельцам необычайно грозный и пророческий вид, что еще больше усиливало беспокойство салаг.

Хотя бывалые матросы явно перебарщивали с запугиванием, они вряд ли могли преувеличить серьезность события, поскольку юго-восточный шквалистый ветер, начавшийся с первых теплых порывов в конце последней «собачьей» вахты, к середине ночной вахты уже превратился в мощный ревущий поток воздуха, а тёплый ливень был настолько силён, что рулевым на штурвале приходилось наклонять головы и сбоку прикрывать ладонью рот, чтобы можно было дышать. Волны громоздились все выше и выше. Они были не так громадны, как великие атлантические валы, зато были круче и, в известной степени, опасней. Их гребни срывались от ударов о корабль так, что перелетали через марсы «Софи». Волны вздымались достаточно высоко, чтобы обезветрить её, покуда она дрейфовала под штормовым стакселем. А это именно то, что она умела делать очень хорошо. Возможно, «Софи» не очень быстроходное судно, и, возможно, она не выглядела грозной или породистой, но со спущенными на палубу брам-стеньгами, с закреплёнными двойными найтовами пушками, со всеми задраенными люками, кроме кормового, на котором оставили небольшой лаз к кормовому трапу, имея сотню миль пространства под ветром, «Софи» могла лежать в дрейфе уютно и беззаботно, как какая-нибудь гагара. А ещё она удивительно сухая, отметил для себя Джек, пока корабль взбирался по пенистому склону волны на ревущую вершину, откуда плавно соскользнул вниз во впадину. Он стоял, обхватив рукой бакштаг. На нем была брезентовая куртка и миткалевые штаны. Его развевающиеся соломенные волосы, которые он отрастил, подражая лорду Нельсону, взлетали от ветра на вершине каждой волны и ниспадали на плечи, когда судно проваливалось вниз: чем не природный анемометр. Он наблюдал за тем, как в просветах туч мелькала вполне романтичная луна. С огромным удовлетворением Джек Обри убеждался, что мореходные качества брига не только оправдали, но даже превзошли его прогноз.

— Судно удивительно сухое, — заметил он, обращаясь к Стивену, который, предпочитая умереть на открытом воздухе, выполз на палубу, где его привязали к какой-то стойке, и теперь он стоял позади капитана молчаливый, промокший и потрясённый.

— Что?

— Судно — удивительно — сухое.

Стивен Мэтьюрин раздраженно нахмурился, сейчас не было времени на пустяки.

Но взошедшее солнце поглотило ветер, и к половине восьмого утра от шторма осталась лишь зыбь и линия облаков, низко нависших над далеким Лионским заливом на северо-западе. Небо стало невероятно чистым, а воздух настолько прозрачным, что Стивен мог разглядеть цвет лапок буревестника, пролетевшего ярдах в двадцати позади «Софи».

— Я помню невероятный, унизительный ужас, — произнес он, не отрывая глаз от крошечной птицы, — но не могу понять природы этого чувства, теперь уже покинувшего меня.

Матрос за штурвалом и рулевой старшина на рулевом посту обменялись изумлёнными взглядами.

— Это было похоже на случай с одной роженицей, — продолжал Стивен, передвинувшись к гакаборту, чтобы не потерять буревестника из виду, и повысив голос. Рулевой и рулевой старшина поспешно отвернулись друг от друга. Это было ужасно — никто не хотел бы этого услышать. Судовой хирург «Софи», вскрывший череп констапеля среди бела дня прямо на открытой всем ветрам верхней палубе, Лазаря Дея, как того теперь называли, пользовался большим авторитетом, но никто не имел понятия, как далеко он может выйти за рамки приличия. — Я припоминаю случай…

— Парус на горизонте, — прокричали с топа мачты к облегчению всех, кто находился на квартердеке «Софи».

— Где именно?

— Под ветром. Два-три румба от траверза. Фелюка. Терпит бедствие — у нее шкоты полощут.

«Софи» повернулась, и вскоре находившиеся на палубе заметили далёкую фелюку, которая то вздымалась, то опускалась по склонам длинных неспокойных волн. Она не пыталась скрыться, изменить курс или лечь в дрейф, а стояла на месте с трепетавшими под нерегулярными порывами стихающего ветра клочками парусов. В ответ на приветствие «Софи» на ней не подняли флаги и не подали никакого другого сигнала. Никого не было на румпеле, а когда подошли ближе, то те, у кого были подзорные трубы, смогли увидеть, что при рыскании фелюки он ходит сам по себе от борта до борта.

— Там тело на палубе, — широко улыбаясь, произнёс Баббингтон.

— Тут будет трудно спустить шлюпку, — заметил Джек, более или менее про себя. — Уильямс, встаньте к ней борт о борт, хорошо? Мистер Уотт, поставьте несколько людей, чтобы отталкивать её. Что вы скажете о ней, мистер Маршалл?

— Думаю, сэр, она из Танжера, а может быть, Тетуана, во всяком случае, с западного края побережья…

— Тот человек в квадратной дыре умер от чумы, — произнёс Стивен Мэтьюрин, закрыв свою подзорную трубу.

После этого заявления воцарилась тишина, а в наветренных вантах вздохнул ветер. Расстояние между судами быстро сокращалось, и теперь каждый мог разглядеть фигуру, торчавшую из кормового люка, а под ней, вероятно, тела еще двух человек. Полуобнаженное тело среди кучи спутанных снастей возле румпеля.

— Держи полнее, — скомандовал Джек. — Доктор, вы точно уверены в том, что сказали? Возьмите мою подзорную трубу.

Стивен взглянул в нее на минутку и вернул её обратно.

— Тут нет никаких сомнений, — произнёс он — Сейчас соберу свой саквояж и отправлюсь туда. Возможно, там остались выжившие.

К тому времени оба судна уже почти соприкасались бортами, и на поручень фелюки вскарабкалась прирученная генетта, часто встречающееся на судах африканского побережья животное для борьбы с крысами. Она явно собиралась перепрыгнуть на шлюп. Пожилой швед Вольгардсон, добрейший из людей, метнул швабру, чтобы сбить зверька, и все матросы, стоявшие возле борта, принялись свистеть и вопить, чтобы отпугнуть его.

— Мистер Диллон — произнёс Джек — Мы ложимся на правый галс.

Тотчас «Софи» ожила: пронзительный свист боцмана, матросы, бегущие по своим местам, общий гам, и посреди шума Стивен воскликнул:

— Я настаиваю на шлюпке… Я протестую…

Дружески взяв его за локоть, Джек нежно, но настойчиво препроводил его в каюту.

— Мой дорогой сэр, — сказал он. — Боюсь, вы не должны ни настаивать, ни протестовать. Иначе это будет мятеж, и, как вы понимаете, вас придется повесить. Если вы ступите на палубу этой фелюки, то, даже если вы не принесёте обратно эту заразу, мы должны будем поднять желтый флаг по прибытии в Маон, а вы знаете, что это значит. Сорок чертовски скучных дней на карантинном острове, и, если вы посмеете выйти за частокол, вас застрелят — вот что это такое. А принесёте вы эту заразу на борт или нет, всё равно полкоманды умрет со страху.

— То есть вы намереваетесь оставить это судно на произвол судьбы, не оказав ему никакой помощи?

— Да, сэр.

— Тогда это под вашу личную ответственность.

— Конечно.

Судовой журнал уделил мало внимания этому инциденту. В любом случае, вряд ли удалось бы найти какие-то официальные выражения для описания того, как судовой хирург «Софи» тряс кулаками перед капитаном «Софи»; и журнал свел все дело к неискреннему «окликнули фелюку; в четверть 12-го легли на другой галс», поскольку спешил перейти к своей самой счастливой записи за многие годы (капитан Аллен был неудачливым командиром: «Софи» при нем не только почти все время занималась конвоированием, но и тогда, когда ему удавалось отправиться в крейсерство, море словно пустело перед ним, и ни разу не было захвачено ни одного призового судна)... «Пополудни, ветер умеренный, небо чистое, подняли брам-стеньги, вскрыли бочонок № 113 со свининой, содержимое частично испорчено. В 7 ч. увидели незнакомый парусник на западе, поставили паруса и начали преследование».

Западное направление в данном случае означало под ветром у «Софи», а «поставили паруса» означало, что было использовано практически всё, что только могла нести «Софи»: ундер-лисели, марса-лисели, брам-лисели, бом-брамсели, разумеется, и даже бонеты, поскольку преследуемым судном оказался довольно крупный полакр с латинскими парусами на фок-мачте и бизань-мачте и прямыми парусами на грот-мачте, и следовательно, он был французом или испанцем, то есть почти наверняка ценным призом, если его удастся захватить. Точно так же думали и на полакре, вне всякого сомнения, так как он лежал в дрейфе, и на нём, видимо, пытались поставить фишу на повреждённую штормом грот-мачту, когда они заметили друг друга. Но не успели на «Софи» выбрать шкоты брамселей, как полакр уже лег на фордевинд и помчался на всех парусах, какие успел поставить за этот короткий промежуток времени — очень подозрительный полакр, не желающий, чтобы его застали врасплох.

«Софи» с её изобилием матросов, натренированных живо ставить паруса, в первые четверть часа прошла две мили, в то время как полакр лишь одну; но после того как преследуемый поднял все паруса, какие только смог, их скорость почти сравнялась. Однако с ветром в два румба по раковине и со своим большим прямым гротом «Софи» всё равно шла быстрее, а когда они разогнались до своей максимальной скорости, шлюп выдавал более семи узлов, в то время как полакр лишь шесть. Однако их по-прежнему разделяло четыре мили, а через три часа наступила бы полнейшая темнота — никакой луны до половины третьего. Была надежда, вполне оправданная надежда, что у преследуемого что-нибудь сломается или сорвется, поскольку у него определённо выдалась трудная ночка. Множество подзорных труб было наведено на полакр с бака «Софи».

Джек стоял возле правого недгедса, готовый помочь шлюпу всеми своими силами, и думал, что его правая рука, возможно, была бы не слишком большой ценой за хорошее погонное орудие. Он оборачивался на паруса, следя за тем, как они тянут, внимательно смотрел за тем, как нос рассекает волны, скользящие вдоль гладкого чёрного борта. Ему показалось, что с теперешней брасопкой задние паруса слишком сильно прижимают нос к воде, и что это, возможно, замедляет ход «Софи», и приказал убрать грот-бом-брамсель. Редко распоряжение капитана выполнялось с такой неохотой, но лаглинь показал, что он прав: «Софи» пошла полегче, чуточку быстрее, так как нос слегка приподнялся.

Солнце оказалось справа по носу. Ветер начал заходить на север и стал порывистым. Небо по корме начала поглощать темнота. Полакр все еще находился в трех четвертях мили впереди, по-прежнему держа курс на запад. Как только ветер повернул на траверз, они поставили стаксели и косой грот. Взглянув на то, как стоит фор-бом-брамсель и приказав обрасопить его покруче, Джек убедился, что он поставлен как надо, а когда опустил глаза, на палубу уже опустились сумерки.

Теперь, с убранными лиселями, с квартердека можно было увидеть преследуемого, или вернее его призрак, бледное пятно которого то и дело поднималось на волнах. Отсюда он и наблюдал за ним через подзорную трубу с ночной оптикой, пристально вглядываясь сквозь быстро сгущавшуюся темноту, время от времени отдавая негромким голосом то одно, то другое распоряжение.

Становилось темнее, ещё темнее, а затем полакр внезапно исчез. На том участке горизонта, где виднелось пусть тусклое, но весьма интересное колеблющееся пятно, было пустое вздымающееся море и Регул, торчащий прямо над ним.

— Эй, наверху! — крикнул капитан. — Видите судно?

Долгая пауза.

— Ничего, сэр, его не видно.

Вот так-то. Что же теперь ему делать? Ему нужно было подумать, подумать прямо тут, на палубе, в самом непосредственном соприкосновении с обстоятельствами, при дующем в лицо ветре, при свете нактоуза прямо под рукой, и чтобы никто не мешал. Привычный уклад жизни и морская дисциплина помогали ему. Его окружала благословенная неприкосновенность капитана (порой столь забавная, этакое искушение впасть в глупую помпезность), и можно было думать без помех. Он заметил, как Диллон поторопил Стивена уйти. Джек механически отметил этот факт, а его ум беспрестанно бился в поисках решения проблемы. Полакр или уже изменил свой курс, или делает это прямо сейчас. Вопрос в том, куда этот курс приведет его к рассвету. А ответ зависит от множества факторов — французское это судно или испанское, возвращается оно в свой порт или же плывёт из него, хитер ли его капитан или же он простак, а прежде всего — от ходовых качеств корабля. Он очень тщательно наблюдал за ним, самым внимательнейшим образом следя за каждым его маневром за последние несколько часов. Поэтому, строя свои рассуждения (если только этот интуитивный процесс можно было так назвать) на увиденном, он пришел к следующему выводу. Полакр повернул через фордевинд. Он, возможно, дрейфует сейчас с голым рангоутом, чтобы его не заметили, пока «Софи» пройдет в темноте севернее него. Но так или иначе, он вскоре поставит все паруса и пойдет в бейдевинд на Агд или Сет, пересекая кильватерный след «Софи», и, принимая во внимание его способность идти круче к ветру благодаря латинским парусам, до наступления рассвета окажется в безопасности. Если это так, то «Софи» должна тотчас же повернуть на другой галс и двигаться на ветер под малыми парусами. Это приведёт к тому, что полакр с первыми лучами солнца окажется у них под ветром. Так как, по всей видимости, они могут рассчитывать только на две мачты — фок и бизань, ведь даже уходя от погони они берегли свою покалеченную грот-мачту.

Джек зашел в каюту штурмана и, щуря глаза от яркого света, проверил свое местоположение. Он проверил его еще раз, опираясь на счисление Диллона, после чего вышел на палубу отдать требуемые приказы.

— Мистер Уотт, — произнес он, — я намереваюсь лечь на другой галс и хочу, чтобы все было сделано тихо. Никакого свиста, никакой суеты, никаких криков.

— Есть никакого свиста, сэр, — ответил боцман и хриплым шепотом, слышать который было непривычно, скомандовал: — Всем наверх, приготовиться к смене галса.

Команда и форма её подачи оказали необычайно мощный эффект: необычайно чётко, прямо как откровение, Джек понял, что вся команда полностью на его стороне. И через секунду внутренний голос подсказал ему, что лучше бы ему оказаться правым, иначе он никогда больше не будет наслаждаться этим безграничным доверием снова.

— Очень хорошо, Ассу, — сказал он матросу-индусу, стоявшему за штурвалом, и «Софи» плавно привелась к ветру.

— Руль под ветер, — негромко заметил он. Эта команда обычно разносилась эхом от одного горизонта до другого. Затем последовало «Трави галсы и шкоты». Он услышал торопливый топот босых ног и шуршанье стаксель-шкотов о штаги. Он ждал, ждал, пока нос окажется в одном румбе от ветра, после чего чуть громче произнес: «Пошел грота-брасы!» Судно прошло линию ветра и теперь быстро уваливалось. Ветер задул Джеку в другую щёку. «Пошел фока-брасы!» — скомандовал он, и едва различимые шкафутовые матросы принялись набивать правые брасы, словно бывалые баковые. Обтянули наветренные булини, и «Софи» набрала ход.

Вскоре она легла на ост-норд-ост, идя в бейдевинд под зарифленными марселями, а Джек спустился вниз. Он не хотел, чтобы их выдал свет из кормовых окон, но и закрывать их ставнями не было смысла, поэтому, согнувшись, он проследовал в констапельскую. К своему удивлению, там он обнаружил Диллона (конечно, сейчас была не его вахта, но на его месте Джек ни за что не покинул бы палубу). Диллон играл в шахматы со Стивеном, в то время как казначей читал им вслух отрывки из «Журнала джентльмена», сопровождая чтение своими комментариями.

— Не беспокойтесь, джентльмены, — произнес Джек, как только они все вскочили с мест. — Я лишь хочу ненадолго воспользоваться вашим гостеприимством.

Его приняли очень радушно, поспешив предложить вино, сладкие бисквиты и самый свежий флотский реестр. И все же он был пришельцем, который разрушил их тихий уютный мир, заткнул фонтан литературной критики казначея и прервал партию в шахматы столь же действенно, как это сделала бы молния олимпийского громовержца. Стивен теперь, разумеется, трапезничал здесь, внизу — его каюта, небольшой обшитый досками шкафчик, находилась прямо позади висячей лампы, и уже было видно, что он принадлежит к этому обществу; Джек был несколько обижен и, поговорив немного с компанией (ему показалось, что разговор получился сухим, сдержанным и чересчур вежливым), он снова поднялся на палубу. Увидев капитана при тусклом свете, выбивавшемся из люка, штурман и юный Риккетс молча перешли к левому борту, и Джек стал одиноко расхаживать от гакаборта до заднего юферса.

В начале ночной вахты небо затянуло тучами, а незадолго до того, как пробило две склянки, начался дождь, и капельки влаги шипели, попадая на нактоуз. Взошла луна — тусклая, кособокая, непохожая на самое себя. У Джека свело от голода живот, но он продолжал расхаживать туда-сюда, при каждом повороте механически вглядываясь в подветренную темноту.

Три склянки. Спокойный голос капрала судовой полиции доложил, что на борту все в порядке. Четыре склянки. Было столько возможностей, столько вариантов, на которых мог бы остановиться беглец, вместо того чтобы привестись к ветру, а затем выбраться на ветер в сторону Сета. Вариантов были сотни…

— Что, что это? Ходите под дождем в одной рубашке? Это же безумие, — послышался голос Стивена у него за спиной.

— Тсс! — зашипел Моуэтт, вахтенный начальник, не успевший перехватить доктора.

— Безумие. Подумайте: ночной воздух — оседающие испарения — прилив телесных жидкостей. Если ваш долг обязывает вас ходить ночью по палубе, вы должны надеть шерстяной плащ. Эй, там, шерстяной плащ капитану! Я сам принесу.

Пять склянок, и снова заморосил дождь. Смена вахты на руле, повторение курса шепотом, рутинные доклады. Шесть склянок, на востоке стало чуть светлеть. Магия тишины, казалось, была сильна как никогда: брасопя реи, матросы ходили на цыпочках, а незадолго до семи склянок, дозорный кашлянул и почти сконфуженным голосом едва слышно окликнул:

— Эй, палуба. Палуба, сэр. Я думаль, он там, правый траверз. Я думаль…

Джек сунул подзорную трубу в карман плаща, который принес ему Стивен, и полез к топу мачты. Крепко уцепившись за ванты, он направил трубу туда, куда показывал матрос. Сквозь тусклый рассвет и пелену дождя с подветренной стороны, в разрыве туч на горизонте проступили едва заметные латинские паруса полакра. Судно находилось не дальше полумили от них. Затем пелена дождя вновь скрыла его, однако перед этим Джек успел увидеть, что это действительно был их беглец, и что у него переломило грот-стеньгу у эзельгофта.

— Вы молодчина, Андерсен, — произнес капитан, похлопав того по плечу.

В ответ на немой вопрос юного Моуэтта и всей текущей вахты, с улыбкой, которой он не мог удержать, Джек произнес:

— Он рядом, у нас под ветром. Ост-тень-зюйд. Можете зажечь огни, мистер Моуэтт, и продемонстрировать нашу силу. Я не хочу, чтобы он совершил какую-нибудь глупость — скажем, выстрелил в нас или ранил кого-нибудь из наших людей. Дайте мне знать, когда подойдете к его борту. — С этими словами капитан удалился, потребовав принести ему лампу и попить чего-нибудь горячего. Из своей каюты он слышал голос Моуэтта, срывающийся на визг в восторге от чудесной возможности покомандовать (он сейчас с радостью отдал бы жизнь за Джека). Следуя его приказам, «Софи» спустилась по ветру и расправила крылья.

Джек опёрся спиной на изгиб кормового окна и впустил килликовскую версию кофе в свой благодарный желудок. Когда тепло распространилось по телу, его охватило чувство мирного, несуетливого счастья — счастья, которое другой командир (вспоминая свой собственный первый приз) легко мог разглядеть в записи судового журнала, хотя это событие и не было как-то специально отмечено в нем: «Половина 11: сменили галс; 11 ч. идём на нижних парусах; взяли риф на марселе. После полуночи: облачно, идет дождь. В половине пятого заметили преследуемого на ост-тень-зюйде, дистанция ½ мили. Спустились по ветру, захватили судно, которое оказалось «Л'Эмабль Луиз» — французским полакром, груженным зерном и товарами, предназначенными для Сета, примерно 200 тонн, вооружение 6 пушек и 19 человек экипажа. Отправили приз с офицером и восемью матросами в Маон».

* * *

— Позвольте мне наполнить ваш бокал, — весьма доброжелательно произнес Джек. — Это вино гораздо лучше того, что мы обыкновенно пьем, не так ли?

— Лучше, мой дорогой, и гораздо, гораздо крепче — это здоровый, укрепляющий напиток, — отвечал Стивен Мэтьюрин. — Это чистое «приорато». Из Приорато, что в окрестностях Таррагоны.

— Чистое, необыкновенно чистое. Но вернемся к призу. Основная причина того, что я рад его захвату, в том, что это, так сказать, подбадривает людей и позволяет мне немного развернуться. У нас имеется превосходный призовой агент — он мне обязан, и я убежден, что он выдаст нам авансом сотню гиней. Шестьдесят или семьдесят из них я могу раздать команде и наконец-то приобрести немного пороху. Нет ничего лучше для этих людей, чем встряхнуться на берегу, а для этого им нужны деньги.

— Но они не разбегутся? Вы часто говорили о дезертирстве, о том, какое это большое зло.

— Когда им полагаются призовые деньги и они знают, что им предстоит получить еще, то они не побегут. Во всяком случае, в Маоне. И, кроме того, они с гораздо большей охотой вернутся к пушечным учениям. Даже не думайте, что я не знал, как они ругают меня, ведь я действительно гонял их в хвост и в гриву. Но теперь они поймут, что это делается не зря. Если мне удастся добыть сколько-нибудь пороха (я не хочу израсходовать намного больше, чем нам положено), то мы устроим состязания по стрельбе между первой вахтой и второй, вахта на вахту, за приличное вознаграждение. И что до пороха и соревнования — я не теряю надежды сделать нашу стрельбу по меньшей мере столь же опасной для противника, как и для нас самих. А потом — Господи, как мне хочется спать — мы сможем заняться крейсерством всерьез. Я решил предпринять ночные вылазки, прячась вблизи побережья, но сперва я должен вам сказать, как собираюсь распределить наше время. Недельку у мыса Креус, затем вернемся в Маон за припасами и водой, особенно за водой. Потом подступы к Барселоне и вдоль побережья… вдоль побережья… — Джек чудовищно зевнул: две бессонные ночи и пинта «приорато» с «Л'Эмабль Луиз» давили на него с неудержимой силой, от которой было тепло и уютно. — О чем же это я? Ах да, Барселона. Затем Таррагона, Валенсия… Валенсия… с водой, конечно, большая проблема. — Он моргал глазами, которые резал свет, и предавался приятным размышлениям. Откуда-то издалека до него доносился голос Стивена, рассказывавшего о побережье Испании, которое он хорошо знал до самой Дении и где мог показать любопытные следы финикийского, греческого, римского, вестготского, арабского владычества, рассказать о двух видах белой цапли, живущей в болотах близ Валенсии, о странном диалекте и кровожадной природе их обитателей, о вполне реальной возможности обнаружить там фламинго…

* * *

Ветер, принесший неудачу «Л'Эмабль Луиз», вмешался в судоходство во всей западной части Средиземного моря, уведя суда далеко в сторону от намеченных курсов. Не прошло и двух часов с того момента, как они отправили в Маон свой приз, свою первую богатую добычу, как обнаружили еще два судна. Одним из них был баркалон, направлявшийся на запад, а вторым — бриг на севере, который, похоже, правил на юг. Бриг был очевидным выбором, и они проложили свой курс наперерез ему, внимательно следя за ним всё время. Он шел достаточно безмятежно под нижними парусами и марселями, тогда как «Софи», поставив бом-брамсели и брамсели, мчалась левым галсом в румбе от бейдевинда, кренясь настолько, что её подветренные руслени оказались под водой. По мере сближения курсов моряки «Софи» с удивлением заметили, что незнакомый корабль необычайно похож на их собственное судно, вплоть до слишком большого уклона бушприта.

— Должно быть, это бриг, определённо, — заметил Стивен, стоявший у ограждения рядом с Пуллингсом, рослым, стеснительным и молчаливым помощником штурмана.

— Да, сэр, так и есть. И он настолько похож на нас, что вы бы мне не поверили, если бы сами его не увидели. Хотите взглянуть в мою подзорную трубу? — спросил он, протирая ее своим шейным платком.

— Спасибо. Великолепная труба. Как четко видно. Но осмелюсь не согласиться с вами. Этот корабль, этот бриг, выкрашен в отвратительно желтый цвет, а наше судно черное с белой полосой.

— Дело лишь в окраске, сэр. Взгляните на его квартердек со старомодным маленьким срезом прямо на корме — совсем как у нас, такое не часто встретишь, даже в здешних водах. Взгляните на уклон его бушприта. И осадка у него должна быть такая же как у нас, по темзским правилам водоизмещение отличается от нашего тонн на десять, а то и меньше. Должно быть, оба судна были построены по одному и тому же чертежу и на одной верфи. Но на его фор-марселе три риф-банта, из чего следует, что он может быть только торговым, а не военным кораблём, как мы.

— Мы собираемся его захватить?

— Сомневаюсь, это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой, сэр. Но, может быть, и соберёмся.

— Поднять испанский флаг, мистер Баббингтон, — скомандовал Джек.

Обернувшись, Стивен увидел флаг с желтыми и красными полосами, разворачивающийся у нока гафеля.

— Мы же плывем под чужим флагом, — прошептал Стивен. — Разве это не отвратительно?

— Что-что?

— Не дурно, не аморально?

— Господь с вами, сэр. В море мы всегда так поступаем. Но можете быть уверены: в самую последнюю минуту, прежде чем выстрелить из пушки, мы покажем им свой собственный флаг. Так полагается. Но вы посмотрите на него сейчас. Он выбросил датский вымпел. Бьюсь об заклад, что он такой же датчанин, как моя бабушка.

Но оказалось, что Томас Пуллингс ошибся.

— Датский приг «Кломер», сэр, — произнес его шкипер, пожилой датчанин, пропойца с тусклыми воспаленными глазами, показывая Джеку свои бумаги в каюте. — Капитан Оле Пиддер. Шкуры и фоск из Дриполи ф Парселона.

— Что ж, капитан, — сказал Джек, придирчиво изучая документы, оказавшиеся подлинными. — Уверен, вы простите меня за то, что я причинил вам беспокойство. Мы вынуждены это делать, как вы сами понимаете. Позвольте предложить вам стакан этого «приорато». Мне говорили, что это хорошее вино.

— Это лучше, чем хорошо, сэр, — заключил датчанин, опустошив стакан с пунцовой жидкостью. — Это прекрасное фино. Капитан, могу я узнать фашу позицию?

— Вы обратились по адресу, капитан. У нас лучший навигатор на всем Средиземноморье. Киллик, позови мистера Маршалла. Мистер Маршалл, капитан Пи… этот джентльмен хотел бы знать наши координаты.

Стоявшие на палубе матросы «Кломера» и «Софи» с явным удовольствием пристально разглядывали свои суда, похожие на зеркальные отражения друг друга. Сначала экипаж «Софи» решил, что сходство датского корабля с их судном — это некоторая вольность со стороны датчан, но они изменили свое мнение, когда их собственный помощник парусного мастера Андерсен принялся запросто рубить по-иностранному со своими земляками, отделенными от него полоской воды, к молчаливому восхищению присутствующих. Джек проводил капитана Пиддера до борта с каким-то особенным дружелюбием. На датскую шлюпку был спущен ящик «приорато», и, перегнувшись через поручень, Джек крикнул ему вслед:

— При следующей встрече я дам вам знать.

Не успел капитан «Кломера» добраться до своего судна, как реи «Софи», скрипя, понесли её в максимально возможно крутой бейдевинд курсом норд-ост-тень-норд.

— Мистер Уотт, — заметил Джек, подняв кверху глаза, — как только у нас появится время, нам нужно будет заняться швиц-сарвенями и спереди и сзади, а то мы не можем идти так круто к ветру, как мне этого хотелось бы.

— Что у нас происходит? — спрашивали друг у друга матросы, когда все паруса были поставлены и обтянуты соответствующим образом, а все концы аккуратно убраны в бухты к удовлетворению мистера Диллона. Очень скоро вестовой констапельской сообщил казначейскому баталеру, а тот — своему приятелю Пыльному Джеку, который все рассказал на камбузе, а значит, и всему бригу. А новости заключались в том, что датчанин, из чувства симпатии к «Софи», настолько похожей на его собственное судно, и растроганный учтивостью Джека, рассказал ему о французе, находящемся неподалеку, в северной части горизонта. Это тяжело нагруженный шлюп с залатанным гротом, направляющийся в Агд.

Галс за галсом «Софи» двигалась навстречу свежевшему бризу, и на пятом галсе на норд-норд-осте появилась белая полоска, находившаяся слишком далеко и слишком неподвижная, чтобы ее можно было принять за чайку. Конечно, это был французский шлюп. Уже через полчаса, судя по описанию его парусного вооружения, данного датчанином, в этом не осталось никаких сомнений. Но поведение судна было настолько странным, что было трудно окончательно убедиться в этом до тех пор, пока шлюп не лег в дрейф под орудиями «Софи», а шлюпки не начали сновать между двумя судами, доставляя хмурых пленников. Прежде всего, на французе, видимо, не велось никакого наблюдения за морем, и своего преследователя экипаж заметил лишь тогда, когда между ними оставалось не более мили. И даже после этого на шлюпе не знали, что делать и колебались, сначала подняв триколор, затем спустив его, пытались уйти, но слишком медленно и слишком поздно, а через десять минут подняли целую гирлянду сигнальных флагов, означавших сдачу, и отчаянно размахивали ими после первого же предупредительного выстрела.

Причины такого поведения судна стали понятны Джеймсу Диллону после того, как он поднялся на захваченный корабль и взял командование на себя: «Ситуайен Дюран» был загружен порохом настолько, что ему не хватило места в трюме, и он стоял на палубе в бочонках, закрытых брезентом. А его молодой шкипер захватил с собой в плавание свою жену. Она была беременна и ждала первенца. Штормовая ночь, погоня и боязнь взрыва привели к преждевременным родам. Джеймс был не чувствительнее любого другого, но постоянные стоны, раздававшиеся чуть позади переборки каюты, и ужасно громкие, хриплые, похожие на рев животного крики, сменявшие стоны, приводили его в ужас. Он смотрел на бледное, расстроенное, залитое слезами лицо мужа, такое же потрясённое, как и его.

Оставив командовать Баббингтона, лейтенант поторопился на «Софи», чтобы объяснить ситуацию. При слове «порох» лицо Джека осветилось, но, услышав слово «младенец», он тотчас нахмурился.

— Боюсь, что бедняжка умирает, — сказал Джеймс.

— Ну, не знаю, что и сказать, — нерешительно ответил Джек, поняв теперь, что означали эти приглушенные стоны, которые он недавно так чётко слышал.  — Позовите доктора, — обратился он к морскому пехотинцу.

После того как возбуждение от погони прошло, Стивен снова занял свое обычное место возле вязовой помпы, вглядываясь в свою трубу на залитую солнцем поверхность Средиземного моря. Когда же ему сообщили о том, что на призе находится женщина, которая рожает, он воскликнул:

— Вот как? Мне тоже так показалось, судя по крикам. — И показал всем своим видом желание вернуться на своё место.

— Неужели вы ничего не можете предпринять? — сказал Джек.

— Уверен, что бедная женщина умирает, — добавил Джеймс.

Стивен посмотрел на обоих странным, ничего не выражающим взглядом, и произнес:

— Я отправляюсь туда.

После того как Стивен спустился вниз, Джек заметил:

— Слава Богу, теперь дело в надежных руках. Так вы говорите, что палубный груз — это тоже порох?

— Да, сэр. С ума сойти.

— Мистер Дей, мистер Дей, послушайте. Вам ведь известна французская маркировка, мистер Дей?

— Ну, разумеется, сэр. Она почти совпадает с нашей, только их лучший цилиндрический крупнозернистый порох обозначен белым кольцом, окружающим красное, а их бочонки содержат всего тридцать пять фунтов пороха.

— Для скольких у вас найдется место, мистер Дей?

Констапель задумался. — Если сдвинуть нижний ряд поплотнее, то, пожалуй, смогу разместить еще тридцать пять или тридцать шесть, сэр.

— Тогда действуйте, мистер Дей. Я даже отсюда вижу, что на борту этого шлюпа много испорченного груза, который придется убрать, чтобы он не портился дальше. Так что вы бы отправились туда и сами бы выбрали самое лучшее. И ещё мы можем воспользоваться их баркасом. Мистер Диллон, мы не можем доверить этот плавучий пороховой погреб мичману. Как только порох будут перегружен, вам придется отвести его в Маон. Возьмите с собой столько людей, сколько сочтёте нужным, и будьте добры, отправьте назад доктора Мэтьюрина на их баркасе. Нам он очень нужен. Господи помилуй! Какой жуткий крик! Я очень сожалею, что вынужден взвалить на вас эту обязанность, Диллон, но вы видите, что кругом творится.

— Разумеется, сэр. Полагаю, мне следует захватить с собой шкипера этого шлюпа? Будет бесчеловечно разлучить их.

— Конечно, конечно. Бедняга. В какую же он попал передрягу.

Небольшие смертоносные бочонки были переправлены по морю, подняты на борт и спрятаны в чреве «Софи». То же произошло и с полудюжиной подавленных французов, несших свои мешки и сундучки. Однако праздничного настроения не чувствовалось: у матросов с «Софи», даже семейных, был какой-то виноватый, озабоченный вид. Ужасные вопли всё продолжались и продолжались. И когда доктор появился у ограждения, чтобы объявить, что должен остаться на борту шлюпа, Джек был вынужден покориться обстоятельствам.

* * *

Подгоняемый устойчивым ветерком, «Ситуайен Дюран» гладко скользил в темноте в сторону Менорки. Теперь, после того как вопли прекратились, Диллон поставил на руль надежного матроса, посетил немногочисленную подвахту, отдыхающую на камбузе, и спустился в каюту. Стивен мыл руки, а муж роженицы, измученный и опустошенный, держал полотенце в опущенных руках.

— Я надеюсь… — произнес Джеймс.

— Да, да, — с готовностью отозвался доктор, оглянувшись на него. — Превосходные, без всяких осложнений, роды. Лишь слегка затянувшиеся, но вполне нормальные. А теперь, друг мой, — продолжил он, обращаясь к шкиперу, — эти ведра лучше всего выбросить за борт. А затем я рекомендую вам немного полежать. У месье родился сын, — добавил он.

— Мои искренние поздравления, сэр, — сказал Джеймс. — И мои пожелания мадам побыстрее поправиться.

— Спасибо, сэр, спасибо, — отозвался шкипер, глаза которого вновь наполнились слезами. — Прошу вас подкрепиться, чувствуйте себя как дома.

Они так и сделали, оба сели на удобные стулья и принялись уничтожать гору пирогов, уже приготовленных к крещению малыша, которое должно было состояться в Агде на следующей неделе. Все чувствовали себя довольно непринужденно, а за соседней дверью наконец-то уснула бедная молодая женщина, чью руку, обнявшую розового сморщенного младенца, посапывавшего у нее на груди, сжимал ее муж. Теперь внизу стало удивительно тихо и спокойно. Спокойствие царило и на палубе шлюпа, уверенно шедшего с попутным ветром со скоростью шесть узлов, а безжалостная и грубая строгость военного корабля свелась к периодическому мягкому оклику «Какой курс, Джо?». Было тихо, и в этой тускло освещенной посудине они шли сквозь ночь, укачиваемые крупной зыбью. После короткого мига тишины и непрерывного медленного ритмического покачивания они могли оказаться в любой точке на земле — одни на целом свете — и даже совсем в другом мире. Сидевшие в каюте мысленно находились где-то далеко, и Стивен уже не понимал, куда и откуда он движется, не ощущая движения судна и в еще большей степени — времени, в котором находится.

— Лишь сейчас, — проговорил он вполголоса, — у нас появилась возможность поговорить друг с другом. Я весьма нетерпеливо ждал этого момента. А теперь, когда он наступил, я убеждаюсь, что мы, по существу, мало что можем сказать.

— Возможно, что и совсем ничего, — заметил Джеймс. — Мне кажется, мы и так отлично понимаем друг друга. — Он был совершенно прав — прав в том, что касалось сути дела. Тем не менее они продолжали беседовать в течение всего их вынужденного уединения. — Мне кажется, в последний раз мы виделись с вами у доктора Эммета, — после продолжительной паузы произнес Джеймс.

— Нет. Это произошло в Ратфарнхэме у Эдварда Фитцджеральда. Я спускался с веранды, а вы с Кенмаром в это время входили.

— Ратфарнхэм. Ну конечно же. Теперь припоминаю. Это произошло сразу после заседания Комитета. Припоминаю. Полагаю, вы были близкими друзьями с лордом Эдвардом?

— Мы сильно сблизились с ним в Испании. В Ирландии я постепенно стал видеть его все реже и реже. У него были друзья, которые мне не нравились, и которым я не доверял. А я, с его точки зрения, придерживался умеренных, чересчур умеренных взглядов. Хотя, видит Бог, в те дни я был полон рвения бороться за счастье всего человечества, полон республиканских идей. Вы помните проверку?

— Какую именно?

— Ту, что начинается со слов:«Прям ли ты?»

— «Прям».

— «Насколько прям?»

— «Прям как тростник».

— «Тогда продолжай».

— «В правде, в истине, в единстве и свободе».

— «Что у тебя в руке?»

— «Зеленая ветвь».

— «Где она впервые выросла?»

— «В Америке».

—«Где расцвела?»

— «Во Франции».

— «Где ты ее посадишь?»

— А дальше я не помню. Понимаете, я этого испытания не проходил. Был далёк от этого.

— Нет, я уверен, что это не так. А я его прошел. Мне казалось в те дни, что слово «свобода» сияет своим особым значением. Но даже тогда я скептически относился к слову «единство» — наше общество состояло из весьма странных партнёров: священники, деисты, атеисты и пресвитериане, мечтательные республиканцы, утописты и люди, которые просто недолюбливали Бирсфордов. Насколько я помню, вы и ваши друзья были прежде всего за освобождение от угнетения.

— За освобождение и реформы. Я вообще не имел никакого представления о том, что такое республика. Разумеется, то же можно было сказать и о моих друзьях из Комитета. Что касается Ирландии, то в ее нынешнем состоянии республика скоро превратилась бы в нечто чуть лучше демократии. Блестящие умы страны довольно сильно возражали против республики. Католическая республика! Как смехотворно.

— В этой бутылке бренди?

— Да.

— Между прочим, ответ на последнюю часть проверки звучал так: «Под короной Великой Британии». Стаканы у вас за спиной. Я знаю, что дело происходило в Ратфарнхэме, — продолжал Стивен, — потому что я потратил целый день, пытаясь убедить лорда Эдуарда не продолжать составлять легкомысленные планы восстания. Я говорил ему, что я против насилия, и всегда был против него, и что даже если бы и не был, то вышел бы из организации, вздумай он настаивать на таких диких, фантастических идеях, которые погубят его самого, погубят Памелу, погубят дело и погубят Бог знает сколько храбрых и преданных людей. Он посмотрел на меня этаким трогательным, озабоченным взглядом, словно жалея, и сказал, что должен встретиться с вами, с Кенмером. Он совершенно не понял меня.

— У вас есть какие-нибудь известия о леди Эдвард — о Памеле?

— Я знаю только то, что она в Гамбурге и что семья приглядывает за ней.

— Она была красивейшей и добрейшей женщиной из всех, кого я встречал. И очень храброй.

«Это верно», — подумал Стивен и уставился на свой бренди.

— В тот день, — сказал он, — я израсходовал гораздо больше душевных сил, чем когда-либо за всю свою жизнь. Даже тогда меня больше не интересовало ни благое дело, ни теория правления на земле. Я и пальцем бы не пошевелил ради мнимой или подлинной независимости какой-то страны. Однако вынужден был вкладывать в свои слова столько пыла, словно я горел тем же воодушевлением, как в первые дни революции, когда нас переполняли добродетель и любовь.

— Почему? Почему вы должны были так говорить?

— Потому что мне следовало убедить лорда Эдварда в том, что его идеи разрушительно глупы, что о них известно правительству, и что он окружен предателями и доносчиками. Я приводил свои доводы последовательно и убедительно — лучше, чем мог себе представить, но он совсем не следил за ними. Он постоянно отвлекался. «Взгляните, — сказал он, — на тисе возле тропинки сидит малиновка». Единственное, что ему было известно, это то, что я настроен против него. Поэтому он остался глух к моим доводам. Если бы он только смог прислушаться к ним, ничего, возможно, не случилось бы. Бедный Эдвард! Прям как тростник! А самого окружали такие криводушные людишки, каких только знал свет — Рейнольдс, Корриган, Дэвис... О, это было жалкое зрелище.

— Неужели вы и в самом деле не пошевелили бы пальцем даже ради достижения умеренных целей?

— В самом деле. После того как революция во Франции окончилась полным крахом, сердце мое заледенело. Увидев в девяносто восьмом году грубую жестокость, дикие безумства, которые творили обе стороны, я стал испытывать такое отвращение к толпам людей, ко всяческим идеям, что не сделал бы и двух шагов ради того, чтобы реформировать парламент, предотвратить создание унии или способствовать приближению золотого века. Имейте в виду, я выступаю лишь от своего имени, выражаю лишь собственные взгляды, но человек как частица какого-то движения или толпы мне безразличен. Он утрачивает человеческие черты. И я не имею никакого отношения к нациям или национализму. Единственные теплые чувства, которые я испытываю, это чувства к людям как индивидам. Мои симпатии лишь на стороне отдельных личностей.

— Вы отрицаете патриотизм?

— Любезный мой друг, я покончил со всякого рода спорами. Но вы, так же как и я, понимаете, что патриотизм — это слово. Причем оно обычно обозначает или «Это моя страна, права она или нет», что звучит подло, или «Моя страна всегда права», что глупо.

— Однако на днях вы остановили капитана Обри, игравшего «Похороним круглоголовых».

— Разумеется, я не всегда последователен, особенно в мелочах. А кто не такой? Видите ли, он не понимал смысла мелодии. Он вообще никогда не был в Ирландии, а во время восстания находился в Вест-Индии.

— А я, слава Богу, был в это время у мыса Доброй Надежды. Это было ужасно?

— Ужасно? У меня нет слов, чтобы описать ошибки, медлительность, убийственную путаницу и глупость всего происходившего. Восстание не добилось ничего, оно на сотню лет задержало предоставление Ирландии независимости, посеяло ненависть и насилие, породило подлое племя доносчиков и таких тварей, как майор Сирр. Кроме всего, оно сделало нас жертвой любого шантажиста-доносчика. — Стивен помолчал, затем продолжил: — Что касается той песни, то я поступил таким образом отчасти потому, что мне было неприятно слышать ее, а отчасти потому, что неподалеку находилось несколько матросов-ирландцев, причем ни один из них не был оранжистом. Было бы жаль, если бы они возненавидели своего капитана, хотя у него и в мыслях не было как-то оскорбить их.

— Мне кажется, вы к нему очень расположены?

— Расположен? Да, возможно, и так. Я не назвал бы его закадычным другом, для этого я знаю его недостаточно долго, но я очень к нему привязан. Жаль, что этого нельзя сказать о вас.

— Мне самому жаль тоже. Я прибыл на судно, полный лучших намерений. Я слышал, что он непредсказуем и своенравен, но хороший моряк, и я очень бы хотел быть им довольным. Но сердцу не прикажешь.

— Это правда. Но вот что любопытно. По крайней мере, любопытно для меня. Я испытываю уважение, больше чем уважение, к вам обоим. У вас есть к нему какие-то определенные претензии? Если бы мы с вами были восемнадцатилетними юношами, я бы спросил: «Что не так с Джеком Обри?»

— И я бы, пожалуй, ответил: «Всё, потому что он командует, а я нет», — с улыбкой ответил Джеймс. — Но послушайте, стоит ли при вас критиковать вашего друга?

— Конечно, у него есть недостатки. Я знаю, он очень честолюбив во всем, что касается его службы, и нетерпим к любым ограничениям. Мне хотелось узнать, что же вас в нём раздражает? Или же это просто: «Non amo te, Sabidi»?

— Пожалуй, что так. Трудно сказать. Конечно, он может быть очень приятным собеседником, но порой он проявляет свою особо здоровую заносчивую английскую бесчувственность… И разумеется, есть в нем одна вещь, которая действует мне на нервы: это сильное стремление к захвату призов. Царящая на шлюпе дисциплина и постоянные учения больше напоминают порядки на голодающем капере, чем на корабле флота Его Величества. Когда мы преследовали тот несчастный полакр, он всю ночь не покидал палубу. Можно было подумать, что мы гонимся за военным кораблем, чтобы покрыть себя славой в конце погони. А этот приз достался «Софи» даже до того, как он смог поупражняться со своими пушками снова, разрядив оба борта.

— А что, каперство — такое уж недостойное занятие? Я спрашиваю из чистого невежества.

— Ну, у капера совершенно другая мотивация. Капер сражается не ради чести, а ради выгоды. Он наемник. Барыш — вот его raison d'être[58]Смысл существования (фр.)
.

— То есть, если бы мы поупражнялись с пушками, то получился бы более славный конец?

— Ну конечно же, нет. Вполне возможно, что я несправедлив, завидую и лишен великодушия. Прошу прощения, если оскорбил вас. И я охотно соглашусь, что он превосходный моряк.

— Господи, Джеймс, мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы выражать свое мнение свободно, без обид. Не передадите мне бутылку?

— Ну что ж, — ответил Джеймс, — если я могу говорить откровенно, словно самому себе в пустой комнате, то вот что я вам скажу. Я считаю, что благосклонность капитана к этому типу Маршаллу неприлична, если не сказать грубее.

— Внимательно слушаю вас.

— Что вы знаете об этом человеке?

— И что же с ним?

— То, что он педераст.

— Возможно.

— У меня есть доказательства. И я мог бы их представить в Кальяри, если бы это понадобилось. Он влюблен в капитана Обри — вкалывает на него, словно галерный раб. Если бы ему позволили, он бы драил квартердек песчаником. Он гоняет людей почище боцмана, лишь бы заслужить его улыбку.

— Правда, — кивнул головой Стивен. — Но не думаете же вы, что Джек Обри разделяет его наклонности?

— Нет. Но я полагаю, что ему о них известно, а он потворствует этому человеку. До чего же мы договорились… Я зашел слишком далеко. Возможно, я напился. Мы почти осушили эту бутылку.

— Да нет же, — пожал плечами Стивен. — Полагаю, вы сильно ошибаетесь. Будучи в здравом уме и трезвой памяти, я уверяю вас, что он не имеет об этом никакого представления. В некоторых вещах он не слишком наблюдателен. Он смотрит на мир просто, и, по его мнению, педерасты опасны лишь для юнг, мальчиков из хора и тех бесполых существ, которые водятся в борделях Средиземноморья. Я предпринял осторожную попытку просветить его немного, но он с видом знатока произнес: «Не надо мне рассказывать о задницах и пороках. Я всю жизнь прослужил на флоте».

— Выходит, ему немного недостает практики?

— Джеймс, я надеюсь, в этом замечании не было никакого mens rea?

— Мне надо на палубу, — произнес Диллон, взглянув на часы.

Он вернулся через некоторое время, постояв за штурвалом и проверив курс. Джеймс притащил с собой облако холодного ночного воздуха и сидел молча до тех пор, пока не согрелся в освещенной лампой каюте. Стивен откупорил ещё одну бутылку.

— Временами я не вполне справедлив, — сказал Диллон, протянув руку за своим стаканом. — Я знаю, что чересчур обидчив. Но иногда, когда ты окружён этими протестантами и терпишь их глупые, хамские речи, то рано или поздно взрываешься. И поскольку ты не можешь поставить на место того, кого следует, срываешь злость на ком-то другом. И постоянно находишься в напряжении. Уж кому-кому, а вам-то это известно.

Стивен очень внимательно посмотрел на собеседника, но ничего не сказал.

— Вы знали, что я католик? — произнёс Джеймс.

— Нет, — ответил Стивен. — Разумеется, я осведомлён, что некоторые из вашей семьи были ими, но что же касается вас… А вам не кажется, что это ставит вас в трудное положение? — неуверенно произнес он. — С этой присягой… уголовные законы…

— Ничуть, — отозвался Джеймс. — Совесть моя чиста, если уж на то пошло.

«Это вы так думаете, мой бедный друг», — мысленно произнес Стивен, наполняя стаканы, чтобы скрыть выражение своего лица.

На мгновение показалось, что Джеймс Диллон разовьет свою мысль, но этого не случилось. После того как установилось хрупкое равновесие, разговор принял дружеский характер, и оба стали вспоминать общих друзей и лучшие дни, давно и безвозвратно канувшие в Лету. Скольких они знали! Какими разными — практичными, веселыми или почтенными людьми были окружены! За разговорами они осушили вторую бутылку, и Джеймс снова поднялся на палубу.

Через полчаса он вернулся и, спустившись в каюту, продолжил, словно разговор и не прерывался:

— И потом, конечно, существует вопрос продвижения по службе. Скажу по секрету вам одному, и хотя это звучит отвратительно, но я считал, что после случая с «Дартом» командование шлюпом должны были поручить мне. То, что меня обошли, было жестокой несправедливостью. — Помолчав, лейтенант продолжал: — О ком это говорили, что своим членом он добился больше, чем службой?

— О Зельдене. Но в данном случае я считаю, что пошлые сплетни неуместны. Насколько я понимаю, это чистая случайность. Заметьте, я не заявляю о выдающейся безгрешности. Я просто говорю, что в отношении Джека Обри такие умозаключения неуместны.

— Как бы то ни было, я мечтаю о повышении. Как и для любого другого моряка, для меня это очень важно, скажу вам без утайки. А служба под началом охотящегося за призами капитана — не самый близкий путь к этому.

— Ну, я ничего не знаю о ваших морских делах, но удивлён. Я удивлён, Джеймс, разве богачу не просто презирать деньги и ошибаться в подлинных мотивах?.. Придавать слишком большое значение словам и…

— Господи, неужели вы считаете меня богачом?

— Я бывал в ваших владениях.

— На три четверти — это горы и на четверть — болото. Даже если бы мне платили аренду за остальное, она составила бы всего лишь несколько сотен фунтов в год — не больше тысячи.

— Мое сердце обливается кровью от жалости к вам. Я еще никогда не встречал человека, который бы признался, что он богат или высыпается. Возможно, бедняк и страдающий бессонницей получают больше морального преимущества. Каким образом так получается? Однако вернемся к предмету нашего разговора. Уверен, что более бравого командира вы не могли бы и желать, и, наверное, он один из тех, кто способен повести вас за собой к вершинам славы.

— А вы сможете поручиться за его храбрость?

«Наконец-то мы добрались до основного пункта обвинений», — подумал Стивен, а вслух произнес:

— Нет, не могу. Я недостаточно хорошо его знаю. Но я бы очень, очень удивился, если бы он оказался из робкого десятка. Но что заставляет вас думать, что он именно таков?

— Я не говорю, что он такой. Мне бы очень не хотелось безосновательно сомневаться в чьей-то храбрости. Но нам следовало захватить ту галеру. Еще двадцать минут, и мы бы взяли ее на абордаж и захватили.

— Да? Мне об этом ничего не известно. В это время я находился внизу. Но, насколько я понимаю, самое благоразумное решение состояло в том, чтобы повернуть, дабы защитить остальной конвой.

— Конечно же, благоразумие — великая добродетель, — заметил Джеймс.

— Вот именно. А продвижение по службе для вас много значит, не так ли?

— Разумеется. Нечего делать на флоте тому офицеру, который не хочет добиться успеха и, по крайней мере, не поднять свой флаг. Но по вашим глазам я вижу, что вы считаете меня непоследовательным. Поймите мое положение. Мне не нужна никакая республика. Я выступаю за устоявшиеся, зарекомендовавшие себя институты власти, пока они не станут тиранией. Единственное, что мне нужно, это независимый парламент, который представляет ответственных граждан королевства, а не просто жалкую шайку чинуш и искателей должностей. Если это так, то я буду вполне доволен связью с Англией, вполне рад иметь два королевства. Уверяю вас, я с удовольствием и не поперхнувшись выпью за здоровье короля.

— Зачем вы тушите лампу?

— Рассвело, — улыбнулся Джеймс, кивнув в сторону серого сурового пятна света, пробивавшегося сквозь окно каюты. — Не хотите подняться на палубу? К этому времени мы, возможно, достигли плато Менорки, или очень скоро там будем. Думаю, вы сможете увидеть птиц, которых моряки называют буревестниками, если мы подойдем к утёсу Форнеллс.

Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.

— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не так выражался — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.