ПО МНЕНИЮ УЧЕНЫХ, ручная сова с таким дефектом, как у Уэсли, никогда бы не выжила в дикой природе, поскольку не смогла бы охотиться. В центрах реабилитации это поняли на практике, выпустив на волю сотни сипух, которых растили с младенчества. Почти все они очень быстро погибали, причем не только потому, что не могли охотиться, но и потому, что не знали, каких опасностей стоит избегать, – в норме эти знания они должны были получить от родителей. Поскольку охота на мышь в душе у Уэсли, мягко говоря, не удалась, я полагала, что мои амадины в полной безопасности. Уэсли их просто игнорировал, преспокойно сидя на их клетках вместо насеста, когда не был на привязи. Однако я все равно прикрывала клетки, просто на всякий случай.

Так что я сильно удивилась, зайдя как-то в пятницу в комнату и обнаружив на полу одну из клеток, которая обычно стояла на шкафу. Двух амадин недоставало, и быстрый поиск не дал никаких результатов. Мое подозрение пало на Уэсли, так как он тем вечером не сильно интересовался ужином. Однако у меня не особо укладывалось в голове, каким образом он мог поймать двух маленьких, быстрых птичек после такого оглушительного провала с мышью. Он либо умел охотиться, либо не умел, третьего было не дано. Я решила, что он случайно снес клетку со шкафа, она открылась и амадины сами сбежали из комнаты, так что просто подвинула все оставшиеся клетки подальше от края.

Неделю спустя ситуация повторилась, только на сей раз уже с уликой – на полу лежала кучка перьев, принадлежавших моей любимой амадине. У меня аж ноги подкосились. Несмотря на свое крайнее недовольство, отчитывать Уэсли я не стала – все же он сделал это по велению инстинктов. Глупо винить хищника в том, что он – хищник, однако это значило, что моим оставшимся четырнадцати птичкам нужно было срочно подыскивать новый дом. Я решила отвезти их всех в Калтех в понедельник – авось кто-нибудь из коллег сжалится и приютит их у себя. Чтобы избежать новых жертв на выходных, я спускала Уэсли с привязи, только находясь в комнате и имея возможность следить за ним, хотя я до сих пор не могла взять в толк, каким образом он умудрялся их ловить.

Я вновь неверно оценила ситуацию, глядя на Уэсли материнскими глазами – как на своего дружелюбного, не умеющего охотиться малыша. В то же воскресенье я уснула днем, не привязав Уэсли. Бабах! Я проснулась от шума и увидела, как он летает кругами по комнате, набирая скорость, и со всей дури врезается в одну из десяти оставшихся клеток. После очередного удара клетка свалилась со шкафа, и я рванулась спасать птичку, но было поздно. От удара клетка открылась, и перепуганная амадина вылетела наружу. Уэсли погнался за ней с мастерством, которого я раньше за ним не замечала, в точности повторяя каждый ее маневр. Птичка-невеличка взлетала вверх вдоль углов, уходила в пике, распластывалась вдоль стен и носилась зигзагами по всей комнате, Уэсли в сравнении с ней казался огромным и неуклюжим, однако сбросить его с хвоста у нее никак не получалось. Наконец, оказавшись сзади, Уэсли вытянул когти, как орел, схватил амадину и опустился вместе с ней на пол. Он убил малютку прежде, чем я смогла что-либо сделать.

Уэсли испустил победный клич. Я была в шоке. Куда делся мой застенчивый малыш, который жался за дверью ванной, испугавшись мыши? Его место занял агрессивный боевой летчик, ас, настоящий Красный Барон – собранный, неудержимый и смертоносный. Я была ошарашена и, конечно же, расстроена из-за амадин, но в то же время поражена демонстрацией навыков Уэсли, которые он каким-то образом сумел развить в неволе.

Не спуская Уэсли с привязи остаток дня, я много думала. Сможет ли он охотиться на мышей, если научился охотиться на птиц? Нам говорили, что в дикой природе сипухи питаются мышами, а птицы составляют лишь 2–3 процента от их рациона, и исключений из этой пропорции не бывает. Может, у Уэсли все наоборот? Может, на воле он был бы птицеядной сипухой? С чего вдруг так? Пищевая ценность амадины едва компенсировала то количество энергии, которое он затратил на погоню за ней. Выживание хищника напрямую зависит от умения получить от поедания жертвы существенно больше энергии, чем было затрачено в процессе самой охоты. Спикировать на мышь гораздо проще и эффективнее с этой точки зрения, чем гоняться за маленькой юркой птичкой.

В понедельник утром я загрузила девять оставшихся клеток в свою машину и отвезла их в Калтех. Мне жаль было расставаться с моими крохами, с их песнями и щебетом, но рисковать их жизнями я не собиралась. Одна сердобольная женщина практически тут же согласилась взять к себе почти всех, за что я была ей безмерно благодарна. Почти все калтеховские постдоки жили группами в больших домах в Пасадене, и я все думала: как отреагируют сожители этой женщины на такое пополнение в полку? Хотя, конечно, любой, кто живет с биологом, должен быть готов к таким вещам.

Никто не мог дать мне сколько-нибудь разумного объяснения внезапным охотничьим талантам Уэсли. Несмотря на наличие свидетеля (то есть меня), ученые непоколебимо стояли на том, что выращенная человеком сипуха хорошим охотником стать не может. Большинство сов, выпускаемых людьми на волю, были нежизнеспособны. Более того, из-за своей доверчивости к людям они часто подлетали к незнакомцам и просили еды, и иногда их убивали. Уэсли, однако, опять же, обо всем этом забыли рассказать, и он все время не переставал удивлять меня чем-то новым, заставляя лишь гадать, на что же еще он способен.

На третий день рождения Уэсли я решила снова попробовать столкнуть его с мышью. Я знала, что для самостоятельного выживания в дикой природе у Уэсли просто не хватило бы выносливости, но мне было интересно, сможет ли он научиться охотиться на мышей без наблюдения за совами-родителями. В реабилитационных центрах совят начинают учить охотиться, стоит им только вылупиться из яйца. Даже когда они еще объективно не могут добывать пищу сами, работники используют специальные муляжи сов при их кормлении, чтобы малыши не воспринимали людей, как родителей, и не ассоциировали их с едой. Позднее совят учат уже самостоятельно выслеживать мышей и охотиться на них. Даже несмотря на мнимое неумение охотиться, ту амадину Уэсли поймал в полете так, будто делал это всю свою жизнь. Возможно, он смог бы еще раз доказать неправоту экспертов. Я вновь посадила мышь в душевую кабинку и принесла Уэсли в ванную.

Следующие три часа были настолько скучными, что я даже покормила грызуна, который за это время успел исследовать каждый сантиметр душевой, слизнуть капельки воды со слива, вздремнуть и умыться. Все это время Уэсли вежливо уступал ему дорогу. Любое его резкое движение заставляло Уэсли аж подпрыгнуть на полдюйма от страха.

Уэсли отступил в угол душевой кабинки и наблюдал за мышью. Той было плевать на него с высокой колокольни, что она не замедлила продемонстрировать, преспокойно развернувшись к нему спиной, чтобы поесть принесенной мной еды. Уэсли, собрав в кулак все свое мужество, подкрался к ней сзади, вытянул лапу, дотронулся до нее одним пальцем и тут же отпрыгнул. Ничего не произошло. Тогда Уэсли снова приблизился к ней и аккуратно поднял ее лапой, за что был немедленно укушен возмущенным такой наглостью грызуном и спешно ретировался обратно в угол.

Я уж было решила, что эксперимент провалился повторно, и собиралась забрать Уэсли и отнести обратно к насесту, как вдруг мышь почему-то рванулась от Уэса, активировав в нем, видимо, какой-то спавший до этого инстинкт. Уэсли прыгнул на нее и одним точным ударом клюва сломал грызуну шею. Судя по всему, он был поражен произошедшим не меньше меня. Пару секунд он так и стоял с зажатой в клюве дохлой мышью и обалдевшим выражением лица, а затем осознал, что сделал, и принялся гордо маршировать по полу душевой кабинки с громкими победными возгласами. Я закатила глаза.

– Мама тобой, конечно, очень гордится, Уэс, но должна тебя предупредить, что в дикой природе ни одна мышь в здравом уме не будет три часа сидеть и ждать, пока хищник соизволит ее прибить.

Уэсли выпрыгнул из душа и скрылся со своим трофеем за унитазом. Там он положил мышь на пол, расправил свои крылья и согнулся над ней. Что-то новенькое. В дикой природе совята в гнезде закрывают таким образом свою еду от братьев и сестер. Но я-то тут при чем?

– Уэсли! – упрекнула его я. – Я же сама тебе мышь дала!

Но он меня проигнорировал. Когда я попыталась его поднять, он пробежал мимо меня по полу с зажатой в клюве мышью, вбежал в комнату и взлетел на свой насест. Я попыталась привязать его, как всегда делала на время его еды, чтобы он не слишком мусорил, но в этот раз он яростно и предупреждающе закричал на меня. Это тоже было необычно. Обеспокоенная его странным поведением, я оставила его в покое.

Тем же вечером, когда я выдала ему оставшуюся часть его дневной порции мышей, Уэсли выхватил их у меня из рук, снова склонился над ними и предупреждающе вскрикнул. Он даже сделал в мою сторону выпад, щелкнув клювом. Я знала, что это не по-настоящему, но менее странным от этого происходящее не становилось – раньше он никогда так не делал.

– Уэсли, кто тебе дал этих мышек? Я!

Я думала: а вдруг я создала монстра? Вдруг у него пошел какой-то процесс одичания? А может, в дикой природе первая успешная охота и запускала у молодой совы реакцию отторжения родителей, которая и выгоняла ее из гнезда? Но если так, то почему эта реакция не запустилась у Уэсли еще после удачной «охоты» на моих амадин? Возможно, он не считал их настоящей добычей или вообще воспринимал охоту на них как игру. Главный вопрос был в другом: станет ли он теперь относиться ко мне как-то по-другому?

В течение следующих нескольких дней каждая кормежка происходила по тому же настороженно-враждебному сценарию. Одну из ночей он провел, беспрестанно хлопая крыльями, издавая свой победный клич и громко топая лапами. К утру я была в том же плачевном состоянии, в котором пребывала почти постоянно, когда он был маленьким и его нужно была кормить среди ночи.

К счастью, это его странное поведение продолжалось всего три дня с момента первого убийства мыши, а после этого он снова стал самим собой. Я решила давать ему по одной живой мыши в год, чтобы у него была возможность побыть в своей дикой «ипостаси». И каждый раз при встрече с мышью он оставался точно такой же пугливой, нервной совой, что и прежде, пока та не совершала резкий рывок в сторону или не начинала убегать. Тут же у Уэсли включался инстинкт, он мгновенно убивал грызуна и временно становился диким, относясь ко мне почти так же, как он обычно относился к чужакам. Но проходили три дня, и он снова становился прежним ручным Уэсли.

Где-то через полгода после третьего дня рождения Уэсли вновь произошло нечто странное. Однажды вечером мы с Вэнди и Энни смотрели телевизор в гостиной, как вдруг раздался какой-то неземной, ни на что не похожий звук. Он был настолько громким, что определить его источник было решительно невозможно. Мы с Вэнди переглянулись.

– Что за чертовщина?

Казалось, от этого звука вибрирует фундамент дома; впечатление было такое, как будто НЛО заходило на посадку аккурат на нашу крышу. Вэнди побежала наружу в попытке понять, что происходит, а я ринулась в спальню – проверить, все ли в порядке с Уэсли. Уэсли в комнате не было.

Звук оглушал. Что это могло быть? И где Уэсли? Я судорожно перерывала комнату: под кроватью нет, за тумбочкой нет, за занавесками тоже нет.

Шкаф! Звук явно усиливался на подходе к нему. Заглянув внутрь, я вообще чуть не оглохла. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела в дальнем углу Уэсли. Слава богу, цел! У меня аж ноги подкосились от облегчения, но счастье было недолгим. Что-то явно было не в порядке. Этот непонятный, оглушительный звук исходил как раз от Уэсли.

Уэсли топал ногами, будто маршируя на месте; вид у него был настолько отсутствующий, что он смахивал на зомби. Меня он, кажется, не замечал.

– Уэсли? Уэсли! – позвала я.

Никакой реакции.

– Уэсли, что с тобой?

Я потянулась к нему, чтобы взять на руки, но он сначала отшатнулся, а затем сам схватился за мою руку и пополз по ней. Может, он заболел, или это что-то неврологическое? Боже, что же с тобой приключилось, малыш?

Я выползла на четвереньках из шкафа, все еще держа его на руке. Каждый раз, когда я пыталась дотронуться до него другой рукой, он вцеплялся в нее клювом, а когтями – в мое левое запястье. Может, он головой ударился?

– Уэсли, успокойся, пожалуйста. Дай-ка я тебя осмотрю…

Он явно не понял моих слов, он будто вообще меня не слышал. Он снова схватил меня за кисть клювом, попытался вскарабкаться выше по моей левой руке, но вдруг будто обмяк, растеряв все силы.

Видимо, у него была мышечная слабость – один из типичных симптомов инсульта, аневризма и эмболии. Или, может быть, он чем-то отравился? Может, я недоглядела и в комнату попало что-то токсичное? Ему было плохо, а я изо всех сил напрягала мозг, пытаясь понять причину его недомогания. Вэнди уже успела вернуться и теперь неподвижно стояла в дверном проеме с каменным лицом.

Тут вдруг Уэсли перестал издавать этот дикий, душераздирающий звук и стал клекотать, как попугай. Я в жизни не слышала из уст совы ничего хотя бы отдаленно похожего. Мне становилось все страшнее и страшнее. Ему явно было больно, он клекотал и дергался всем телом. Он обхватил мою руку лапами, а клювом схватился за ладонь, и с каждым содроганием лапы сжимали мою руку все сильнее.

Может, это был приступ эпилепсии? У меня когда-то была собака, у которой случались большие эпилептические припадки. Конвульсии не стихали. С последним рывком он откинул голову и громко закричал от боли, а потом… потом… вернулся в нормальное состояние.

Все кончилось, с ним все было в порядке. Уэсли взлетел на свой насест и стал чистить перышки, как ни в чем не бывало.

Вэнди начала хихикать.

Я была в полной прострации. И тут я заметила у себя на руке каплю белой жидкости и поняла, наконец, что произошло. Моя сова только что скрепила свою связь со мной. В смысле, скрепила с моей рукой.

Вэнди унеслась по коридору, едва не падая со смеху.

Я медленно поднялась с пола, подошла к микроскопу, вытащила стекло, соскребла им капельку с руки и положила под объектив. Я включила подсветку и всмотрелась в окуляры. Ну да, вот они – энергичные частички совиной жизненной силы, рвутся к недостижимой цели.

Уэсли продолжал прихорашиваться, крайне, судя по виду, довольный собой.

Я тщетно пыталась решить, пойти мне в душ или закурить. Собрав, наконец, мысли в кучу, я привязала Уэсли и отправилась вслед за Вэнди на кухню – выпить чайку.

Я не опознала в действиях Уэсли попытку спаривания с моей рукой, так как у сов, как и у многих птиц, половые органы довольно хорошо спрятаны. У самцов нет пениса – чтобы оплодотворить самку, они трутся своей клоакой (специальной выемкой под хвостом) об ее клоаку, оставляя на ней капельку спермы, которая затем плывет по длинной трубке и, в конце концов, оплодотворяет яйцо. Все очень чисто и аккуратно.

В три с половиной года Уэсли достиг, наконец, половой зрелости. Я понимала, что срок уже приблизительно подошел, но не могла даже представить, что сама стану объектом его страсти. Никто из моих животных до этого не пытался вступить со мной в серьезные отношения. Впрочем, Уэсли ведь принадлежал к виду одиночек, выбирающих себе одного партнера на всю жизнь. Вполне возможно, что, не выбери он меня, он бы отдалился или даже стал расценивать меня, как соперника, как в случае с мышью. Таков Путь Совы.

С тех пор Уэсли стал меня всячески опекать, он вообще крайне серьезно относился к своим супружеским обязанностям. Он защищал меня и практически сдувал с меня пылинки. Помимо прочего, он постоянно выискивал укромные темные уголки и заманивал меня в них своим жутким брачным зовом. Одним из его любимых мест в этом плане был закуток за унитазом – идеальное место для гнезда. Он таскал туда журналы и рвал их на части, обустраивая уютное гнездышко. Сипухи обычно не строят гнезд сами, но, как вы уже догадались, Уэсли забыли сообщить и об этом. Возможно, некоторые сипухи собирают мягкие подручные материалы для утепления гнезда и увеличения его уровня комфортности. Мы в Калтехе заметили, что некоторые сипухи обожали отрывать кусочки от ткани, которой были обмотаны их насесты, в то время как остальные оставались к ней абсолютно равнодушны. Уэсли набивал шкафчики в ванной кусочками журналов и настойчиво звал меня к ним. Я, естественно, бежала на зов, который сотрясал весь дом, как хорошее стерео с выкрученными до упора громкостью и басами. Прекратить этот кошмар можно было только дав ему совокупиться с моей рукой. После этого он затихал и успокаивался, по крайней мере временно. Я пыталась понять, когда у него закончится период «гнездования». К счастью, он хотя бы не считал необходимым звать меня, когда я находилась с ним в комнате, однако в целом вся эта брачная шумиха меня порядком выматывала.

Однажды днем Уэсли спал на своей подушке рядом со мной. Сквозь сон я почувствовала, как что-то мягкое гладит меня по лицу. И тут мне в рот аккуратно легла дохлая мышь. Уэсли кормил меня! Буэ-э-э. Мой рот наполнился отвратительным вкусом грызуна. Тьфу! Я выплюнула мышь и побежала в ванную полоскать рот листерином.

Уэсли невозмутимо последовал за мной с мышью в клюве. Он сел на стол рядом с раковиной и принялся совать мышь мне в лицо, требовательно крича. «Ешь, ешь!» – как бы говорил он. Я попыталась сбежать, но он упорно преследовал меня, куда бы я ни пошла. В конце концов, ему это надоело – он сел мне на плечо, наклонился и начал запихивать мышь мне в рот.

– Ладно, ладно, хорошо, Уэсли, я ее съем, – сдалась я.

Я взяла мышь у него из клюва и сделала вид, что откусила кусочек, спрятав тушку в руке. Не помогло. Он потянулся к моей руке и попытался вытащить мышь. Так просто его было не одурачить. Ладно. Я снова показала ему мышь, отвернулась, поднесла ее ко рту и принялась чавкать, под шумок запихивая мышь в рукав рубашки. Повернувшись, я воскликнула:

– Все, нету, съела! Ух ты, очень вкусно, Уэс! Спасибо! Хороший мальчик!

Он недоверчиво подвигал головой из стороны в сторону и вверх-вниз, ища мышь, но не нашел и решил, видимо, что я ее таки съела. С видимым облегчением он перелетел обратно на свой насест.

Так мне и приходилось каждый день изображать поедание мышей, в противном же случае он расстраивался и волновался, что я помру с голоду. Показное поедание нормальной, человеческой еды прямо перед ним не производило на него впечатления. Еда – это мыши, все остальное – не еда. Несмотря на пристрастие к ним Уэсли, мне никогда не хотелось попробовать мышей ни в каком виде – ни сырыми, ни вареными, ни жареными, ни запеченными.

Сезон спаривания и гнездования у сов продолжается с весны и до глубокого лета. Некоторые пары выращивают за это время аж два гнезда птенцов подряд. Впрочем, кажется, совы периодически спариваются весь год в качестве приветствия или знака привязанности, несмотря на то, что самки способны понести только в период гнездования. Часто Уэсли при «спаривании» с моей рукой не выделял спермы, так что возможно, что и самцы в этот период на самом деле не способны оплодотворить самку.

Было большим облегчением узнать, что многие другие владельцы хищных птиц также сталкивались с подобным поведением своих питомцев. Я даже слышала об одном парне, у которого жила дома какая-то безумно редкая краснокнижная птица – она регулярно спаривалась с его шляпой. Он тщательно собирал сперму и отправлял ее специалистам по охране окружающей среды по всему миру, которые пытались искусственно оплодотворять самок, чтобы спасти вид от вымирания. Для них сперма его птицы была на вес золота. На фоне таких открытий моя ситуация уже не казалось дикой. Также для многих животных совершенно нормально спариваться в знак приветствия. Приматы и даже люди часто обнимаются и целуются при встрече, а это – часть ритуала спаривания. Так что не удивительно, что Уэсли приветствовал меня таким образом.

Уэсли вообще стал относиться ко мне с очень трогательным вниманием, имевшим самые разные проявления. Он стал гораздо строже и настойчивее общаться со мной, показывая свою заботу.

Я тогда встречалась с одним парнем, который, как и я, писал песни. Однажды он пришел ко мне после полудня, чтобы вместе заняться нашим общим хобби. Я как раз недавно выяснила, что если отвязать Уэсли от насеста и дать ему устроиться где-нибудь под потолком, то он вполне готов пустить моих друзей в комнату при условии, что я постоянно буду с ними. Обычно он просто дремал где-нибудь на шкафу, лишь иногда подглядывая одним глазком, чтобы удостовериться, что мы хорошо себя ведем. Мы с Нормом сидели в комнате и играли на гитаре, и я вдруг вспомнила, что у моего шкафа дверца сошла с полозьев, и попросила его помочь. Он с радостью согласился. Мы встали по разные стороны дверцы и насчет три приподняли ее и водрузили на место с громким щелчком. В следующую секунду раздался оглушительный крик, и я лишь успела заметить размазанное пятно белых с золотистым отливом перьев. Норман согнулся пополам, держась за лицо, а Уэсли уже вернулся на свой шкаф.

Норм орал как резаный.

– Дай посмотрю, – настаивала я.

Я боялась, что Уэсли попал ему когтями по глазам.

Он распрямился и спросил:

– Что там, все сильно плохо? Плохо, да? Скажи как есть, я выдержу.

У него было всего лишь несколько легких царапин прямо около пробора у верхнего края лба. Я облегченно выдохнула: ничего серьезного.

Я перевела взгляд на Уэсли, который явно сгорал от стыда, вперив взгляд в стену. Он отреагировал инстинктивно, а теперь мучился оттого, что напал на другого человека. Я была потрясена тем, что он, видимо, попытался меня защитить. Маленький Уэсли против большого мужчины. Хотел защитить меня, несмотря на такой паршивый для него расклад – настоящий герой! Он ведь не знал, что тот громкий щелчок издала вставшая на место дверца шкафа. Он подумал, что Норм сделал мне больно, и был готов положить свою жизнь, защищая меня.

– Ничего серьезного, жить будешь, – сказала я Норму и пошла утешать Уэсли.

– Все хорошо, Уэсли! Все хорошо, не расстраивайся! Спасибо, что пытался меня защитить.

Норман сзади возмутился:

– А, то есть ты рада, что он на меня напал, да?

– Нет, нет! Конечно же, нет. Уэсли просто подумал, что ты пытаешься сделать мне больно, ты разве не видишь? Он теперь расстроился – я просто пытаюсь его успокоить.

– А, я понял. Я тут истекаю кровью, а тебя, видите ли, больше волнует эта сова. Может, стоит в первую очередь обо мне подумать, а не об этой чертовой птице?!

Чертовой птице?

Ситуация явно зашла слишком далеко и исправлению не подлежала. Я неожиданно ясно осознала, что у нас с Нормом нет будущего, как у пары, и что мне, более того, даже и не обидно. Я начала хихикать. Норма это, естественно, только больше разозлило, в итоге он просто вылетел из дома, хлопнув дверью и оставив свою гитару. Я взяла Уэсли на руки и стала баюкать, поражаясь его преданности и глубине чувств по отношению ко мне.

Через неделю мы с Нормом расстались.

Вскоре после этого я, приехав однажды на работу, обнаружила коллег в каком-то трауре. У некоторых были красные глаза, и все без исключения выглядели жутко вымотанными. Сидя в нашем залитом солнцем конференц-зале, я поинтересовалась у своего руководителя, что происходит.

– Да ужас, вот что, – ответил тот. – В одной лаборатории исследовали не подлежащих выпуску на волю грифов, что-то там связанное с окружающей средой. Это все проходило в рамках проекта по разведению их в неволе.

– Зачем?

– Они готовят масштабную программу по спасению кондоров. Калифорнийские кондоры вот-вот вымрут, так что они хотят переловить их всех, чтобы обеспечить им защиту и попытаться некоторое время разводить их в контролируемой среде. А потом, когда популяция подрастет, начать приучать молодняк к жизни в дикой природе. Риск большой – если они не смогут их нормально разводить, весь вид вымрет через пару лет максимум.

– То есть они придумывают, как спасти кондоров, экспериментируя пока на грифах? – уточнила я.

– Ну да, никто же не хочет потом провалить проект с самими кондорами. Грифы физиологически схожи с кондорами, так что эти ученые железно решили узнать все об их возможных потребностях. У них было девять грифов.

– Было?

– Было. Позавчера какие-то люди вломились к ним в лабораторию, выкрали грифов и отпустили и лабораторию вдобавок разнесли. Видимо, у них был какой-то пунктик по поводу содержания животных в неволе. Так что они взяли и отпустили их. Очевидно, они понятия не имели о том, через что птицам придется пройти там, снаружи.

– О, нет… Что с грифами?

– Ну, эти ученые попросили народ из других лабораторий помочь в поисках. Вот, ищем уже третий день. Нескольких нашли, но они были в таком страшном состоянии, что их пришлось усыпить. Их нельзя было выпускать. Совсем. У некоторых по одному крылу было! Да, такого у нас давненько не случалось.

– Просто не верится, – сказала я.

– Да, это бред, но некоторые вон считают, что даже собак у себя держать нельзя.

– Что? – я не верила своим ушам. – То есть они считают, что все, у кого есть собаки, должны просто взять и бросить их у дороги?

– В целом, да. Тут была выставка недавно – так прибежали какие-то гении, выпустили всех собак из клеток, открыли ворота и такие: «Бегите! Вы свободны!» Некоторые собаки выбежали прямо на проезжую часть и попали под машины. Нет, я руками и ногами за улучшение условий содержания животных, но это уже перебор – они же чокнутые. Осталось только начать залезать в чужие дома, чтобы освобождать «несчастных пленников».

От этих слов у меня душа ушла в пятки. Я не могла себе представить ничего более ужасного, чем потерять Уэсли. Мне как-то не приходило в голову, что рассказывать о нем окружающим может быть опасно.

Через пару ночей мне, естественно, приснился кошмар о том, как кто-то узнал об Уэсли, отпустил его и кричал: «Лети! Ты свободен!» Уэсли в панике полетел к высокому дереву, а затем стал улетать все дальше и дальше, завороженный новыми впечатлениями, чудом избегая опасностей. Я изо всех сил пыталась догнать его, звала его по имени, но он был слишком сбит с толку и напуган, чтобы прислушаться. Я беспомощно наблюдала за тем, как он вылетает прямо на трассу под машины. Я проснулась в холодном поту с бешено колотящимся сердцем. Уэсли был рядом, он мирно сидел на своем насесте. Я включила свет, взяла его на руки и баюкала, пока не успокоилась.

Тогда я решила, что стану рассказывать о нем только самым близким друзьям. Однако Уэсли, к сожалению, сам обнаруживал себя своим чертовым брачным зовом. Каждый раз, слыша этот звук, я думала: «О нет. Его же слышно с улицы». Но все те годы, что Уэсли был со мной, никто это никак не комментировал. Даже когда гости сидели за столом в гостиной и пили чай, а Уэсли начинал реветь через коридор, они просто повышали голос и продолжали беседовать. Это было удивительно. Я даже потом спрашивала некоторых из них, что это было, по их мнению. Они обычно задумывались и, если и вспоминали вообще этот звук, то отвечали, что сочли его звуком очень громкой сушилки, фена или кондиционера, который давно бы пора сдать в ремонт или выкинуть.

Мы часто не воспринимаем то, чего совершенно не ожидаем. Людям просто не приходило в голову, что в доме вместе с ними находилась настоящая, живая сова – это слишком необычно. Однако среди моих коллег «обычных» людей вообще довольно мало, и мой стиль жизни по уровню экзотичности даже и близко не лежал с жизнью многих других биологов. Если бы я не бывала у них дома и не видела все это своими глазами – ни за что бы не поверила. И с такими людьми я ежедневно работала бок о бок.