ОДНАЖДЫ УТРОМ я проснулась пораньше, чтобы по пути на работу заскочить в лабораторию морской биологии и забрать пару осьминогов для Тома – постдока, изучавшего их поведение. Я люблю осьминогов и потому с нетерпением ждала встречи с ними.

Я, как и всегда, надела треники и футболку. Одеваться с иголочки, когда тебе предстоит работать с животными, – не самая лучшая идея. По утрам я просто умывалась, чистила зубы, а вечером принимала душ – вот и вся нехитрая гигиена.

Пока я собиралась, Уэсли обычно играл с водичкой, а потом устраивался на своем насесте и спал в мое отсутствие. Было непросто расставаться с ним каждое утро, но я пересиливала себя, обнимала его, целовала на прощание в изогнутый, гладкий и теплый клюв и выходила из дома.

Поторчав в типичной для Лос-Анджелеса пробке, которая едва двигалась, я наконец доехала до пункта назначения – морской лаборатории Оксидентал-колледжа, откуда за милю пахло рыбой и формалином. К моему удивлению, меня ждал всего один контейнер вместо двух. Осьминогов необходимо держать по отдельности, так как среди них много каннибалов, но ученые уже грузили водолазное снаряжение в грузовики, готовясь отправиться к морю.

Я помахала рукой одной из моих однокурсниц из Оксидентала, Лизе, которая уезжала вместе с научной группой. Лиза была способна спокойно подойти к раздутому, гниющему трупу морского котика на пляже, засунуть руку по локоть в черную, разлагающуюся плоть, покопаться там, вытащить кость, осмотреть ее и задумчиво протянуть:

– Хмм… Кости были слабые.

Любой другой на ее месте давно сбежал бы, подавляя рвотные позывы. Это качество сильно ей помогло в плане карьеры – она проводила вскрытие морских млекопитающих и определяла причины смерти, чтобы понять, как помочь еще живым. И дело свое она знала и любила.

– А почему осьминоги в одном контейнере? – спросила я одного из подвернувшихся лаборантов. – Они не съедят друг друга?

– Ну так до Калтеха пятнадцать минут всего – успеете. Мы их только-только туда посадили, – безмятежно ответил он.

Я засунула контейнер в свою машину и заглянула внутрь. Там в морской воде плавали два осьминога – один маленький, другой ощутимо побольше. Плохо дело. До Калтеха я ехала, вдавив педаль газа в пол. Припарковавшись в зоне разгрузки, я вытащила тяжелый контейнер из машины и потащила его к задней двери.

– Стоять! Вы что тут делаете? – я подняла глаза и увидела полицейского, стоящего передо мной с самым недовольным выражением лица. – Это разгрузочная зона, – рявкнул он.

– Так я и разгружаюсь, – ответила я.

Он вытащил из кармана стопку бланков, намереваясь выписать штраф.

– Я разгружаю осьминогов, – не сдавалась я.

– Ну да, конечно.

– Так, слушайте, – выплюнула я. – У меня тут два осьминога, причем один существенно крупнее другого, и он его сожрет, если я немедленно не доставлю их в лабораторию, – и с этими словами я сдернула с контейнера крышку.

К великому моему разочарованию, здоровяк уже успел съесть мелкого и теперь довольно и безмятежно колыхался в водичке, радостно переливаясь всеми цветами радуги. Он протянул длинное щупальце и начал исследовать присосками край контейнера.

– О нет, он уже! – закричала я. – Все. Он сожрал мелкого. И что мне теперь делать? Вы гляньте – только маленькое щупальце осталось, вон, плавает…

Я подняла глаза и увидела, как полицейский пятился, издавая задушенные гортанные звуки. Наконец он развернулся, запрыгнул в свою машину и дал по газам, оставив на асфальте парковки резиновый след от покрышек.

Вот так и рождаются нездоровые сенсации и слухи о научных лабораториях, в которых ставят эксперименты на пришельцах.

Я поставила контейнер у дверей лаборатории и пошла наверх за Томом. Тут же мне в нос ударил запах химикатов вперемешку с отвратительной животной вонью. Обожаю. Затаскивая вместе с Томом контейнер в лифт, я рассказала ему об обстоятельствах безвременной кончины маленького осьминога.

– Очень жаль, – покачал он головой.

– Да я знаю, мне следовало настоять на том, чтобы их рассадили, но они почему-то были уверены, что все будет в порядке.

По крайней мере, один из двоих добрался и был выпущен в аквариум сытым и довольным жизнью.

Свой рабочий день я обыкновенно начинала с чистки клеток и кормления сов и певчих птиц. Также в мои обязанности входило следить за появлением у животных каких-либо симптомов той или иной болезни. Все это в сумме занимало обычно часа четыре, что давало мне много времени на размышления.

Я любила свою работу. Калтех был неотъемлемой частью моей жизни с восьми лет, но в последнее время меня начало беспокоить мое финансовое будущее. Серьезную карьеру в Калтехе без докторской степени было не сделать. Меня с непонятным мне упорством уже некоторое время заманивала какая-то компания, занимающаяся изучением воздушно-космического пространства, и у них, кажется, потихоньку начинало получаться. Должность была совершенно не в моем привычном поле деятельности, но деньги обещали по моим меркам весьма неплохие, плюс меня обещали обучить работе с операционными системами UNIX. И хоть биология всегда была и будет моей первой и истинной любовью, работа специалистом по UNIX открывала поистине невероятные горизонты. Уходить было мучительно больно, но я поговорила с доктором Пэнфилдом, и он заверил меня, что мои наблюдения за Уэсли останутся все столь же ценными. Так я могла поддерживать связь с лабораторией и не ощущать, что все пропало.

Я вернулась наверх за некоторыми принадлежностями и по пути заскочила в лабораторию Джона – постдока, работающего прямо под нами, «совологами». Не изменяя своей привычке, я прислонилась к лабораторной двери, собираясь с ним поболтать. Заходить внутрь я не решалась, поскольку боялась врезаться в один из захламленных шкафов и оказаться с ног до головы в его содержимом. Вернее, в его жителях. Дело в том, что в лаборатории Джона обитали несколько тысяч черных вдов, и именно их небольшие жилища, похожие на чашки Петри, стояли целыми колоннами на полках высоченных шкафов, доходивших до самого потолка. О том, что здесь произойдет в случае серьезного землетрясения, я старалась лишний раз не думать.

Особенно Джон трясся над своими «яслями», в которых располагались яйцевые камеры и только вылупившиеся паучата. Сюсюкая и кудахча над ними, как курица-наседка, он отселял малышей при помощи стеклянной трубки. Он аккуратно втягивал паучка в трубку, переносил к новой чашке и выдувал его в новый дом. Я всегда боялась, что какой-нибудь из этих крох заползет ему в рот в процессе, но такого, к счастью, никогда не происходило.

Джон часами напролет сортировал паучат, когда те вылуплялись. С ними он проводил даже больше времени, чем с людьми. Он считал, что они невероятно «миленько» подбираются перед прыжком. Я в конце концов заключила, что если постоянно на них смотреть, то начинаешь различать их крохотные лица, которые и впрямь обладали некой милой инопланетной привлекательностью. «Смотри, смотри! Они такие сладенькие, когда маленькие!» И они действительно были по-своему красивыми малютками. Не такими, как тощие, длинноногие взрослые особи, а более, э-э-э, миловидными.

В какой-то момент мне стало казаться, что Джон потихоньку съезжает с катушек. Он начал таскать черных вдов домой. Потом он запретил любые манипуляции со своим двором, поскольку они могли навредить диким паукам, так что его двор довольно быстро зарос и покрылся гигантскими сетями паутины. А потом стал профессором биологии в другом престижном университете.

Несмотря на все свое обаяние, Джон был холост. Такой мужчина пропадал! Сама я, правда, даже помыслить не могла об отношениях с человеком с таким специфическим увлечением. Как прикажете растить детей в доме, кишащем черными вдовами?

В Калтех иногда заглядывали интереснейшие люди со всего мира. Та лекция Джейн Гудолл изменила мою жизнь навсегда. Ее исследование, в ходе которого выяснилось, что шимпанзе мастерят себе подручные инструменты и пользуются ими, потрясло мир науки до самого основания и показало, насколько на самом деле приматы близки к людям. Для меня доктор Гудолл была Галилеем биологии поведения. На протяжении почти десяти лет мы с сестрой и отцом ежегодно ходили на ее лекции, когда она приезжала в Южную Калифорнию.

Особенно сильно на меня повлияла ее позиция по отношению к животным, нежелание смотреть на них как на простые, движимые инстинктами организмы. Такое мнение доминировало в ученых кругах еще со времен Рене Декарта, ученого эпохи Просвещения, писавшего, что у животных нет чувств. В двадцатый век его пронесли бихевиористы под знаменем Берреса Фредерика Скиннера, который считал животных, по сути, мохнатыми роботами. Гудолл доказала, что каждый шимпанзе – это уникальное, разумное живое существо, и этим сподвигла других ученых на исследования слонов, орангутанов, горилл, волков и прочих зверей, которые также показали, что у каждого из них есть личность, что они – индивиды. Именно это позволило мне не просто изучить Уэсли, но воспринять его как чувствующее, мыслящее, даже духовное существо. Я была для Уэсли другом, а не ученым, наблюдающим за ходом эксперимента. Упор на эмпирическое познание в биологии поведения часто застилает нам глаза, порой не давая увидеть то, что мы ищем.

Великое множество ученых, гораздо менее известных, чем доктор Гудолл, ежедневно вносят неоценимый вклад в развитие своих отраслей науки, которые многим обывателям могут показаться дикими – даже более дикими, чем изучение черных вдов. К примеру, один из моих любимых профессоров в Оксидентал-колледже всю свою жизнь посвятил изучению яичников тихоокеанских эмбиотоковых рыб. Это было его пристрастием. Когда он уходил на пенсию, я шутила, что он, дескать, всю жизнь провел в изучении правых яичников эмбиотоковых, а теперь сможет спокойно заняться изучением левых (они абсолютно одинаковы). Выйдя на пенсию, он и впрямь переехал в домик на берегу океана, обустроил себе там лабораторию и продолжил свое дело.

Когда я была маленькой, отец дружил с Ричардом Фейнманом, еще до того, как тот получил Нобелевскую премию по физике. Будучи по натуре бунтарем, Фейнман никогда и никому не позволял себе указывать. Он ходил в стрип-клубы и там проводил вычисления прямо на скатерти. Он, собственно, вовсе не ради обнаженных девушек туда ходил – ему просто нравилась атмосфера. Нобелевская премия не вскружила ему голову – он и после ее получения продолжал преподавать физику первокурсникам. Он был настолько уморительным дядькой, что даже написал научно-популярную книгу под названием «Да вы, верно, шутите, мистер Фейнман!», которая, кстати, стала бестселлером – ее до сих пор покупают студенты-физики по всему миру. Его способность ясно, объективно и без предрассудков смотреть на вещи позволила ему наглядно и доступно объяснить Конгрессу причины повреждения уплотнительного кольца, ставшего причиной катастрофы шаттла «Челленджер» в 1986‐м году.

Другой физик в Калтехе предпочитал работать у себя в кабинете в чем мать родила. В отделе физики даже висела фотография, на которой он был художественно запечатлен в профиль, сидящим голышом за своим столом. По кампусу у нас бегал какой-то мужик в исторически точном и аутентичном костюме средневекового придворного шута: шутовской колпак, полосатые шаровары, фиолетовое трико и фиолетовые же бархатные туфли с загнутыми кверху мысками, увенчанными бубенчиками. И на него никто не пялился. Понятия не имею, кто это был, но относились мы к нему с уважением.

Вернувшись после разговора с Джоном в амбар, где жили совы, я заметила, что молодые дикие особи – самые буйные из наших подопечных, которых мы держали в отдельной большой совятне – были в тот день особенно неспокойны из-за ветра Санта-Ана. Это жаркий, иссушающий пустынный ветер, который электризует воздух и в целом раздражает решительно всех, включая животных. Я решила, что немного музыки не повредит, и включила приемник наверху, настроив его на станцию с мягкой классической музыкой. Затем я облачилась в свой рабочий халат, резиновые сапоги, перчатки и шлем с щитком и отправилась чистить подростковую совятню.

Птицы все же соизволили вернуться на свои любимые насесты и дали возможность мне приступить к работе. Поглощенная делом, я не замечала, что пластинку сменили, пока не услышала, как в кульминации какой-то оперы надрывается сопрано. Совы в ужасе носились по вольеру, а певица тем временем выдавала нереально высокие ноты под аккомпанемент оркестра, игравшего образцовое длинное крещендо с литаврами. Дюжины ошалелых сов сталкивались в воздухе, врезались в меня и падали на пол. Пара штук приземлилась на меня и перепугалась еще больше, осознав, что они стоят на живом человеке. Некоторые нападали на меня, в основном задевая плечи и руки.

Я выскользнула за дверь и понеслась наверх выключать коварный приемник. Совы понемногу успокоились, некоторые просто сидели на полу, тяжело дыша. У меня подкосились ноги, и я сползла на пол, дрожа и истерично смеясь, покрытая небольшими кровавыми пятнышками в тех местах, где совы продырявили мой халат когтями. Я сочла, что совятня вычищена достаточно, и принялась кормить сов, все еще слегка трясясь.

Время шло к обеду, так что я обработала ранки раствором йода и направилась обратно в основное здание. В столовую, с чьей-то легкой руки метко прозванную «саловой», я не пошла – как и большая часть местных ученых, я предпочитала приносить еду с собой из дома, садиться за столом в конференц-зале и обмениваться с коллегами разными интересными байками. Пока мы ели, в зал свободно залетали совы, проведывая друг друга или своих людей. Ни одна из них, правда, еще не приносила нам «громовещатели» – дисциплинарные письма, которые совы приносили ученикам школы Хогвартс в книгах о Гарри Поттере.

После обеда я торопилась куда-то и в коридоре чуть не столкнулась со Стивом. А поверьте мне, столкнуться со Стивом не захотел бы никто – его кожа кишела паразитами. Он был в составе группы, исследовавшей приматов, в которую когда-то входила и я, изучал трехполосых дурукулей, которых еще называли совиными обезьянами из-за их лиц, действительно напоминающих совиные. Стив был полевым этологом и, как и Джейн Гудолл, исследовал биологию поведения диких животных. Он в одиночку забирался в самые глубокие дебри джунглей Амазонки. Лишь на то, чтобы добраться туда, частично пешком, частично – на каноэ, у него ушло около шести недель. Он исследовал почти непроходимые болота в самой чаще, так что работать ему приходилось, стоя по колено в воде, кишащей паразитами. Ночами напролет он наблюдал за жизнью совиных обезьян высоко на деревьях, чем попортил себе шею. За первый же месяц сапоги буквально сгнили у него на ногах. Естественно, вслед за ними стали постепенно гнить и сами ноги. Стив мало-помалу становился частью джунглей – носителем всех или почти всех разновидностей паразитов, обитающих в том регионе.

Я не знаю, сколько он там пробыл, но явно немало. Во всяком случае, достаточно, чтобы «заамазониться» – измениться под влиянием полученного там опыта. Он больше не был простым человеком, как мы с вами. Он по-другому смотрел на мир. На нем жило столько паразитов, что о многих я даже и не слышала (а я в свое время их довольно долго изучала). Больше всего впечатляло нечто, отложившее яйца прямо в его плоть. Черви, вылуплявшиеся из этих яиц, росли прямо у него под кожей. Вот и попробуй спокойно поболтать о том о сем с человеком, у которого под кожей копошатся черви. Стив их не трогал, пока они не дорастали до следующей стадии «вылупления», на которой уже вылезали у него из-под кожи. Он точно знал, когда это произойдет, поскольку место будущего прорыва начинало чесаться, и он расчесывал его, создавая дырочку, через которую вылезал на свет божий двухдюймовый червь. Иногда червь только высовывался из-под кожи, а когда Стив пытался его ухватить, моментально залезал обратно, так что частенько их приходилось заставать врасплох. Сам он ко всему этому хоррору относился совершенно буднично, как будто у каждого второго на земле из-под кожи прут паразиты. Для него это не было проблемой. Вот просто ни разу.

– Ты что-то говорила? Продолжай, – сказал он, пытаясь отыскать свою банку. Вылупившихся червей он сохранял для врачей, занимавшихся специфическими тропическими заболеваниями, для которых эти черви, рожденные прямо тут, в Южной Калифорнии, были просто подарком свыше. Стив, будучи этакой ходячей чашкой Петри, собирал вокруг себя специалистов, желавших его исследовать, как сладкое собирает ос в жару. Вполне разделяя их научное любопытство, он с радостью предоставлял себя для этих исследований.

Стив рассказал о другом постдоке, собиравшемся вскоре повторить его беспримерное путешествие.

– Аппендикс только удалит и поедет, – поведал он.

– У него аппендицит? – спросила я.

– Нет, нет, – засмеялся он. – Просто большей части людей удаляют аппендикс перед длительными путешествиями в глушь, ты разве не знала? Ну, подумай сама. Что будет, если у тебя в шести неделях от медицинской помощи разовьется аппендицит? Ты умрешь. Поэтому почти все просто удаляют его заранее, чтобы не рисковать.

В районе Амазонки работают многие ученые, и вот каковы условия их труда. Никто из центров или институтов не проведывает их, не знает, что с ними, живы ли они вообще – ничего, кроме: «Да где-то через год должен объявиться. Наверное. Понятия не имеем, где он сейчас». Эти полевые биологи настолько преданы своему делу, изучению каких-то определенных видов, что ставят ради этого на карту все.

Одна моя подруга занималась наукой в более «домашних» условиях – она участвовала в разработке противозачаточных таблеток для мужчин. Когда им с коллегами в клинике это удастся, все СМИ завалят нас заголовками типа: «Ученые разработали противозачаточное для мужчин», но почти никто не узнает и даже не поинтересуется тем, кто именно совершил этот прорыв.

Ее работа заключалась в исследовании свойств спермы на всех стадиях ее формирования в сложнейшем «сборочном цеху», имя которому – тестикула. Каждый сперматозоид изначально представляет из себя неспецифическую клетку и проходит где-то четырнадцать этапов развития, прежде чем стать сперматогенной клеткой. Ученые пытались найти способ прервать этот процесс развития, не дав, таким образом, клетке развиться. Это было их целью, а вот сама их работа выглядела следующим образом:

Каждый день моей подруге вручали «яйце-носку» – контейнер с тестикулами неопознанных полицией трупов и тех, кто пожертвовал свое тело науке. И каждое утро она первым делом вываливала все это добро в большой блендер, примерно такой же, как тот, при помощи которого вы у себя дома делаете смузи. Собственно, она этим же и занималась – смузи из яичек, который она затем прогоняла через специальный прибор, разделяющий не успевшие полностью развиться семенные клетки на четырнадцать категорий или около того. Она брала получившиеся четырнадцать семенных «коктейлей» и изучала их на предмет воздействия определенных препаратов.

Ученые иногда оказываются в весьма небанальных ситуациях и, как правило, стремятся поведать о них миру. Обычным же людям такие вещи чаще всего либо противны, либо просто не интересны, а жаль.

Допустим, вы – энтомолог, и при этом замужем (невероятная удача!). Ваш муж просит вас забрать еду на вынос, которую вы заказали в каком-нибудь ресторане. Вы едете туда на приличной машине, что само по себе примечательно, ведь обычно вы ездите на какой-нибудь старой развалюхе (вы в принципе не понимаете, зачем кому-то тратить деньги на нечто большее – ваша колымага вполне способна довезти вас из пункта А в пункт Б, еще и с вашими коробками с насекомыми в багажнике, что еще может требоваться от автомобиля?). Вы выезжаете.

Вы добираетесь до ресторана, забираете заказ, выходите и видите на ступеньках нечто абсолютно потрясающее. Для остальных это всего лишь две букашки, вы же видите перед собой битву между мухой и муравьем-древоточцем в самом разгаре. Вы останавливаетесь ненадолго посмотреть. Потом возвращаетесь домой с едой, вам не терпится рассказать супругу об увиденном. У вас внутри все прямо кипит, вы жаждете завалить его подробностями. Вы паркуетесь и на всех парах несетесь домой.

Ваш супруг необъяснимо холоден и как-то отстранен. Он говорит:

– До ресторана около мили. Где ты пропадала целых два часа?

– Ой! – отвечаете вы. – Сейчас расскажу, там такая история! Я видела потрясающую драку муравья-древоточца и мухи. Я не шучу! Это невероятно! А самое главное – ты не поверишь – инициатором была муха!

– Дай уже сюда чертову еду, – неласково произносит он, выхватывает у вас из рук коробку и уходит на кухню.

Вы слышите, как с силой захлопываются дверцы шкафчиков, как на стол громко опускается посуда и как гудит микроволновка, разогревая ваш ужин. Вы начинаете понимать, что вашей истории придется подождать до завтра, когда вы приедете на работу и сможете рассказать ее коллегам. Всю ночь вы лежите без сна и припоминаете в красках все подробности, чтобы точно ничего не упустить, рассказывая завтра своим. Они-то глаза закатывать точно не станут.

И вы оказываетесь абсолютно правы. Они не просто разделяют ваш энтузиазм – они требуют подробно описать, как именно муравей напал на муху в сто двадцать третьем раунде. Справа или слева? Как вам показалось, делали ли они выводы из своих прошлых ошибок? Муха лежала в тот момент на спине или встала на задние лапки? Использовали ли они свои ротовые аппараты, и если да, то как и насколько часто и активно? Каким образом они защищали свои антенны?.. Вскоре стол, за которым вы сидите, оказывается окружен учеными и завален всяким хламом, используемым для наглядного обозначения ситуации. Я, кстати, это все не выдумываю.

– Короче, представьте себе, что этот ластик – это муха, а банка газировки – муравей…

Слухи с бешеной скоростью разлетаются по лабораториям, толпа вокруг стала расти.

– Слушай, погнали в столовку – там кто-то описывает драку муравья с мухой! Это беспрецедентно!

И все тут же бросают свои дела и бегут в столовую. Прибежав, спрашивают, задыхаясь: «Так, что мы пропустили?» – и толпа наполняется тихим перешептыванием – кто-то любезно пересказывает новоприбывшим пропущенные подробности. Помещение прямо кипит, а вы про себя удивляетесь тому, насколько разительно отличалась реакция вашего супруга. Что с ним не так?

Биологи со всего мира часто приезжали в Калтех на год или около того – поделиться опытом и поучаствовать в наших исследованиях, и культурные особенности некоторых из них не особо совпадали с нашими американскими. Это касалось и личной гигиены. Можно было бы подумать, что, с учетом нашего спокойного отношения к внутренностям и запахам животных, нам, биологам, безразличны и человеческие запахи, но это не так. В нашей лаборатории все регулярно мылись. По неким нам самим не особо понятным причинам мы способны выковыривать личинок из подобранного нами животного, спасая ему жизнь, и терпеть при этом вонь, от которой обычные люди вполне могут упасть в обморок, но от запаха давно не мывшегося человека нас выворачивает. Даже биологи, работавшие с приматами и привыкшие к соответствующим запахам, не выносили вони грязного человеческого тела.

Иногда большое счастье – не понимать научную подоплеку многих повседневных процессов. Поскольку мы все знали биологию и химию, мы понимали, что, когда мы чувствуем какой-то запах, это означает, что молекулы того, что этот запах источает, проникли в наш нос и осели на обонятельных рецепторах. Так что запах немытого человека означал, что его грязные молекулы попали в наши носовые ходы. Это было довольно некомфортно. Мы не горели желанием близко знакомиться с таким человеком, и мы уж точно не желали мириться с его отвратительными молекулами на наших обонятельных рецепторах.

В итоге коллеги, подавляя рвотные позывы, заявляли протест, и наш руководитель выбирал «гонца», который должен был поговорить с возмутителем общественного спокойствия в следующий раз, когда тот являлся на работу. Суть разговора заключалась в том, что по правилам лаборатории каждый сотрудник обязан тщательно мыться каждый день без исключения, причем мыться с головой, используя мыло. Также необходимо было каждый день носить свежевыстиранную одежду. Ношеную одежду надевать повторно было нельзя, даже если она выглядела абсолютно чистой (этот пункт мы включили, столкнувшись с тем, что некоторые ученые в отсутствии откровенной грязи на одежде носили ее практически неограниченное количество времени, не стирая), и это относилось в том числе и к исподнему. Также «гастролирующие» ученые должны были регулярно чистить зубы и пользоваться дезодорантом и антиперспирантом.

Некоторых эти правила вводили в ступор, но мы непременно настаивали на их соблюдении и тщательно за этим следили. Каждому ученому выдавался листок с полным перечнем обязательных гигиенических процедур. Многих это потрясало, некоторых бесило, но мы твердо стояли на своем.

После столкновения со Стивом, который был вообще крайне чистоплотен, если не считать живущих в нем «дармоедов», я, пребывая в прекрасном настроении, поднялась наверх к лабораториям, где работали чистые и свежие ученые, и занялась одной микрохирургической операцией под чутким наблюдением моего руководителя. Проводить подобную высокотехнологичную работу было для меня большой честью. Она включала в себя множество весьма деликатных процедур, таких как ввод микроскопической стеклянной иглы в крохотное яйцо вьюрка при помощи микроскопа, который управлялся специальными педалями. Мы вводили маркеры моноклональных антител в развивающиеся эмбрионы, чтобы иметь потом возможность определить, какие именно нервные клетки активно развивались на момент инъекции. Скрупулезно делая подробные записи, мы могли отслеживать все стадии развития мозга зародыша. После введения маркера мы аккуратно перезапечатывали яйцо капелькой воска, при этом сам зародыш оставался жив. Затем мы возвращали яйцо в гнездо к остальной кладке, где из него потом вылуплялся птенец, способный вести полноценную жизнь. Другая, не менее тонкая и опасная операция позволяла нам определить пол вьюрка, что было необходимо, так как мы составляли пары для скрещивания. Для этого мы вводили микроскопическую нитку с камерой на конце между крохотных ребер вьюрка, чтобы добраться до области под легкими, рядом с диафрагмой. Там располагались половые органы, по которым мы и определяли пол птички. Делали мы все это, разумеется, под общим наркозом, что в случае с этими крохотными птичками включало в себя другую интересную технику – реанимацию путем искусственного дыхания рот в клюв.

Ввести такую крохотную птичку в состояние наркотического сна вообще само по себе проблематично, переборщи чуть-чуть с действующим веществом – и птица перестанет дышать. В таком случае приходилось вдувать воздух ей в легкие самостоятельно, пока она не отойдет от наркоза, что, к счастью, происходило достаточно быстро. Мы отрабатывали эту технику на трупах вьюрков, умерших своей смертью, чтобы потом быть готовыми идеально исполнить ее на живой особи. Н-да… Приходилось брать в рот клюв дохлой птицы. У нас был девиз: «Никакой боли, никакого вреда, никакого расточительства», и последнее подразумевало, что даже мертвый вьюрок может еще сослужить ту или иную службу. Дуть надо было очень аккуратно, чтобы его легкие не лопнули. С гордостью могу сказать, что за всю свою практику не попортила легкие ни одному животному, даже мертвому вьюрку. Мы, кажется, вообще ни разу не ошибались при расчете количества анестетика, но все равно были готовы к такому повороту событий. Тщательность и аккуратность – в этом был весь Калтех.

Благодаря нашим продвинутым методам нас иногда вызывали определять пол птиц в другие центры и приюты для животных. К примеру, когда в каком-нибудь зоопарке появлялась пара исчезающих хохлатых туканов, пол которых хотели проверить, и, в случае, если это самец и самка, попытаться спарить, вызывали не ветеринаров, а нас. В те давние дни, двадцать с лишним лет назад, ветеринары для этой цели обычно вспарывали животное и раскрывали его, как книжку. Естественно, в доброй половине случаев процедура оказывалась для животного летальной, а потому зоопарки и наиболее обеспеченные заводчики предпочитали, конечно же, наш малотравмирующий метод.

Во ходе таких операций мы с моим руководителем обычно болтали обо всем на свете. Как-то раз я спросила, знает ли он еще каких-нибудь биологов, чья работа круто изменила их образ жизни.

– Еще бы, – ответил он. – Вскоре после того, как разнесли ту лабораторию с грифами и выпустили несчастных птичек, произошло еще одно нападение – на сей раз на центр, исследующий детскую лейкемию. Мышей, которых там изучали, требовалось растить и подготавливать по десять лет, а их взяли да и отпустили. Теперь куча детей умрет из-за того, что исследования той лаборатории задерживаются еще на десять лет.

– Ужасно, – вздохнула я.

– Да. Теперь все стали бояться за свои лаборатории, если там есть животные. Один мой знакомый приматолог так привязался к своим обезьянам, что и думать не мог о том, что его любимцам кто-то может навредить, вломившись к ним ночью. Он сначала пытался регулярно ночевать в лаборатории, но долго так продолжаться не могло, так что он стал перевозить их к себе домой по одному. Вот тебе и изменения в образе жизни. Сначала забрал свою любимицу, потом еще одну, которую просто не мог потерять, потом еще и еще, и понеслось. Последний раз, когда я у него был, у него дома весь пол был усыпан слоем опилок в полтора фута глубиной, и по всему этому счастью свободно бегали четырнадцать обезьян. Несло оттуда, конечно, знатно, причем аж за милю.

– А что соседи? – спросила я.

– А ему повезло в этом плане – он за городом живет. Иначе ничего бы не вышло, конечно. Клетки у них есть, но они стоят пустыми. Ну, не считая тайм-аутов.

– Каких тайм-аутов? – не поняла я.

– Ну, обезьяны, они же как дети – жутко умные. И они обожают мучить его собаку – дергают за шерсть и тут же отскакивают подальше. Приматолог решил, что так не пойдет и что надо их как-то от этого отучить. В итоге он придумал правило: каждая обезьяна, пойманная за издевательствами над собакой, отправляется на пять минут в клетку.

– И как, помогло? – поинтересовалась я.

– Первые пару дней помогало, да. А потом они просто начали сами бегать в свои клетки и сидеть там по пять минут после каждого «преступления», без принуждения. Они решили, что теперь это ритуал такой, вот и все, – засмеялся он. – У него эти обезьяны утром сидят за столом вместе со всей семьей и едят тосты с джемом.

– Надеюсь, он хоть не одевает их и не пытается научить их вести себя как люди, – пробормотала я.

– Не-не-не, он бы никогда не стал этого делать. Они прекрасно там все уживаются, а собаки, кстати, как раз охраняют его ненаглядных обезьянок.

– Погоди, ты сказал «со всей семьей»? Он женат? – уточнила я.

– А что, ты номерок спросить хотела?

– Да нет, я просто удивляюсь, как люди умудряются находить кого-то, кого бы устраивала такая жизнь.

– А, понял. Да, женат. Жена у него, кстати, тоже приматолог.

Ага, вот оно что. Выходить замуж следовало за кого-то не менее странного, чем ты сам. Хм-м…

Закончив с операцией, я побрела по коридору, чтобы проведать зверушек. Внезапно из шкафа прямо перед моим носом вывалился заросший мужик. Таких мы назвали «троллями». Не обратив на меня никакого внимания, он прошел дальше по коридору и исчез за дверью одного из туалетов.

Тролли, то есть математики-теоретики и физики, испокон веков водятся на территории всего Калтеха. Калтех был построен в девятнадцатом веке и отапливался в те времена паром, подававшимся через запутанный лабиринт тоннелей с самыми немыслимыми изгибами и поворотами. Паровые трубы до сих пор проходят через те тоннели, как и горячий водопровод, так что там тепло зимой и не слишком жарко летом. Тролли обитают в глубинах этого лабиринта и редко выбираются на поверхность. Там их дом, все об этом знают и всех это устраивает. Они исправно получают гранты, а живут довольно скромно и экономно.

В каждом здании есть потайные двери в определенных шкафах, которые ведут в лабиринты и позволяют троллям перемещаться между зданиями и пользоваться раздевалками. Многие говорят, что если и существует в нашем мире настоящий Хогвартс, то это Калтех, и я с ними согласна. Я спускалась в те тоннели и иногда, бредя в темноте, замечала синеватое свечение – то были экраны тролльих компьютеров. Рядом с компьютером в маленькой нише обычно располагалась кровать-двушка с наваленной кучей одеял и стопками книг и бумаг. Вот и все. Многие из них проживали так всю свою жизнь. Эти гении-теоретики занимались лишь тем, что работали и публиковали свои работы. У некоторых из них явно было то, что теперь называют синдромом Аспергера – легкая форма высокофункционального аутизма. Однако несмотря на это они были по-своему счастливы, производя расчеты и делая открытия в своих уютных закутках. Математику-теоретику ведь не нужна для работы лаборатория – достаточно листка бумаги, карандаша и фантастического ума.

Мой рабочий день подошел к концу, и я вновь нырнула в пробки Лос-Анджелеса. Дома меня встретил уже привычный гомон гусей и лошадей. Вэнди сидела в гостиной и играла на гитаре, сочиняя песню. Энни что-то чертила мелками в большом альбоме для рисования. Большой белохохлый какаду Вэнди, Омар, сидел на спинке кресла и кивал в такт музыке, иногда немелодично вскрикивая, видимо, в попытках подпевать.

Уэсли закричал, едва услышав мой голос. Я, как всегда, поцеловала его в клюв, потискала пару минут и спустила с привязи поиграть.

Вскоре после катастрофы с амадинами я обзавелась несколькими клетками с сирийскими хомяками, также известными как золотые хомячки. Они были не в пример крупнее амадин, и Уэсли не расценивал их как потенциальную добычу. Вообще, они ему даже нравились – кажется, они были для него чем-то вроде «совиного телевизора». Он вроде бы не возражал, когда я играла с ними. Еще он взял на себя обязанности надсмотрщика и кричал, привлекая мое внимание, если одному из них удавалось выбраться из клетки.

Как ни странно, мы вполне мирно уживались все вместе. Мне необходимо было окружать себя животными, мне нравилось слушать звуки игр Уэсли и хомяков по ночам. Жизнь в комнате била ключом, и мне казалось, что я сплю не в спальне в пригороде, а в самом настоящем лесу.

Той ночью я не ложилась допоздна, увлекшись чтением, а когда закончила, решила перед сном проведать хомяков. Один из них, судя по виду, умер. То есть умер, да не совсем – он не дышал, но редкий-редкий пульс все же был – около двух ударов в минуту. Температура была в порядке, то есть в спячку он впадать явно не собирался. Я проверила его дыхательные пути, они тоже оказались в норме, так что я положила хомяка на правую ладонь, вытащила и прижала его язык большим пальцем и начала делать ему искусственное дыхание. Привязанный Уэсли спокойно наблюдал за происходящим со своего насеста.

Все еще вдувая воздух в легкие грызуна, я добежала до кухни, набросала короткую записку для Вэнди, запрыгнула в машину и понеслась по трассе по направлению к круглосуточной клинике для экзотических животных, которая была где-то в сорока пяти минутах езды от дома. Вела я одной рукой – в другой лежал хомяк. Я стала пальцами делать ему непрямой массаж сердца, так как оно еле билось, а разгонять кислород по телу как-то надо было. Я закрывала губами всю его мордочку, делая крошечные, частые выдохи, и стараясь смотреть при этом на дорогу. Хвала создателю за те бесконечные тренировки на вьюрках!

Машина вихляла, как будто водитель был нетрезв – мне приходилось одновременно следить и за хомяком, и за машиной, да еще и вести одной рукой, но на часах было три часа утра и трасса стояла пустая, так что я не слишком переживала на этот счет. Как выяснилось, зря – в стекло заднего вида ударил свет и раздалась сирена. Просто невероятно. Второй полицейский за день. Да я прямо настоящая угроза для общества.

Я остановилась, опустила боковое стекло, не прекращая делать хомяку искусственное дыхание. Один из двоих полицейских вышел из машины, подошел ко мне и произнес:

– Вы в курсе, что ведете так, будто вы пьяны?

– Да, в курсе, ф-ф-ф, ф-ф-ф. Извините ф-ф-ф, ф-ф-ф. Я просто делаю искусственное дыхание ф-ф-ф, ф-ф-ф хомяку и пытаюсь успеть довезти его до ветеринарной клиники!

– Что-что вы делаете?

Он включил фонарик. Второй полицейский тоже подошел и вместе с сослуживцем заглянул в машину, а тот тем временем наблюдал, как я делаю искусственное дыхание лежащему пузиком кверху на моей ладони хомяку, придерживая ему язык. Через секунду первый полицейский хлопнул по крыше моей машины.

– Давайте, вперед, гоните! За всю свою карьеру не видел ничего подобного. Если это…

Конца его фразы я уже не услышала, поскольку уже мчалась дальше по трассе. Я добралась до клиники, где выяснилось, что хомяк впал в кому, вызванную каким-то припадком. Я целый час делала ему искусственное дыхание, и в конце концов хомяк кашлянул раз, другой и задышал, наконец, сам. Он потом еще долго прожил у меня. Ветеринар не верил своим глазам.

– Черт, где ж вы такому научились-то? – спросил он.

Ну, в общем, я биолог в одной лаборатории в Калтехе…