ОГРОМНЫМ ПЛЮСОМ жизни в новом городе оказалась местная кофейня, «La Costa Coffee Roasters», основанная задолго до того, как «Старбакс» плотно обосновался в каждом торговом центре. Их утренний помол был абсолютно божественен. Вдобавок, в их сувенирной лавке продавалось много вещиц на совиную тематику. Находиться там было все равно что дома у бабушки. Как-то утром, купив там плюшевую сову, я рассказала владельцу заведения, Джону, о своем увлечении совами.

– Вообще, – громко произнесла я, пытаясь перекричать обжарочную машинку, – я уже несколько лет записываю звуки сов на пленку.

Мне подумалось, что он, возможно, тоже неравнодушен к совам.

– Так что, если вдруг услышишь о гнездовьях неподалеку, дай знать, ладно?

– Совы-то?! Да, конечно! – прокричал он в ответ.

– Да нет, не игрушечные – я про настоящих сов! – крикнула я.

– Ну да, есть! – снова ответил он.

– Да я про настоящих, про пару с гнездом!

– Да говорю же, здесь они! – вновь сказал он, начиная раздражаться.

Чувствуя, что он меня не понимает, я пояснила:

– Нет, Джон, я имею в виду, что мне нужна пара живых сипух, за которыми я смогла бы понаблюдать ночью и записать их.

Он выключил машинку.

– А я тебе в сотый раз отвечаю: да, у нас тут есть настоящие, живые сипухи. А ты думала, почему у меня вся кофейня совами увешана?

– У тебя… У тебя тут есть совиное гнездо? – переспросила я, не веря своему счастью.

– Угу, уже четыре года. Орут так, что в первый год я всерьез опасался, что потеряю из-за этого бизнес. Но самое удивительное в том, что их словно бы никто не замечает. Народ спокойно ест и пьет кофе на террасе, не видя летающих прямо над ними и кричащих сов. Даже головы не поднимают. По субботам у нас обычно там живая музыка – так они ее почти заглушают своими криками, но никто упорно ничего не замечает. Странный народ.

Я не верила своим ушам.

– А можешь показать, где именно у них гнездо? – попросила я.

– Да не вопрос, – ответил он, вытер руки о полотенце и повел меня наружу через боковую дверь. Там он указал на декоративную лепную башенку на крыше.

– Вон там гнездо, под крышей башни, – сказал он.

Бинго. Я могла просто припарковать свою «Тойоту-Селика» прямо под башней и наслаждаться видом «с первого ряда».

– Повезло, что уборщики сюда рано приезжают, – добавил он. – По утрам тут все обычно усыпано кусками мышей и такими коричневыми мохнатыми шариками. Не в курсе, кстати, что это за штуки вообще?

– Это совиные погадки, – я объяснила, каким образом совы переваривают мышей и срыгивают потом кости и шкурки.

– Звучит жутко. Бедняги… Прямо как кошки – тоже давятся шерстяными комками, – ответил он. – Забавно, не знал. Я думал, что они просто гадят много.

Мы вернулись внутрь, и он снова включил машинку для обжарки зерен.

– Хорошего дня! Спасибо тебе! – прокричала я.

– Удачи! – помахал он в ответ.

Я не могла дождаться предстоящей встречи с совами, так что тем же вечером я чуть-чуть вздремнула, а в районе двух часов ночи уже подъехала к кофейне. К тому времени кинотеатр по соседству уже давно закрылся, и парковка опустела. Я опустила стекло и тут же услышала настойчивый гвалт пятерых совят, сидящих с матерью в гнезде под башенкой и требующих еды. Самый старший из них уже пробовал прыгать с башенки на основную крышу кофейни и обратно, помогая себе еще недоразвитыми крыльями.

Отец семейства охотился, беспрестанно мечась между гнездом и близлежащим полем, раз за разом принося в клюве мышей. Проблем с самой охотой у него, очевидно, не возникало, но малыши были столь прожорливы, что он едва поспевал за их аппетитами. Бедняга, подумала я, наверняка к утру совсем выдыхается. Я открыла люк и поставила устройство для записи на крышу машины. К машинам, кстати, совы явно привыкли, поскольку всецело меня игнорировали.

Самец был ощутимо меньше самки, перья у него на брюшке были в основном белыми. Обычно самки сипух темнее самцов, но это лишь приблизительный статистический вывод – из него часто бывают исключения. Основным показателем считается размер. Самки в среднем на треть больше самцов, и еще они, как правило, гораздо более агрессивны. И это подтверждалось моими наблюдениями: мать обычно была настоящей мегерой, летучим исчадием ада, а отец – наоборот, расслабленным и милым парнем. Такая разница в характерах в целом вполне понятна: задача самки – защищать гнездо, а задача самца – охотиться и спокойно переносить ор и капризы птенцов, не раздражаясь. Если бы самец не был таким добродушным и спокойным, он давно бы бросил все это визжащее безобразие; однако терпеливость самцов сипух поистине не знает границ.

Отец все охотился, а птенцы с матерью продолжали кричать, борясь за лучшее место в гнезде и ожидая следующей доставки мышей. Пару часов я наблюдала за этой семейной драмой и записала ее на пленку, а потом на парковку заехал автофургон, доставляющий товары. Солнце еще не взошло, хоть темное ночное небо уже светлело на горизонте. Водитель вылез из машины и принялся разгружать товар для кофейни. Потом он поднял какую-то коробку и двинулся с ней через террасу к закрытому складскому входу.

Сова-мать и так устала, а тут еще и на ее территорию кто-то посягнул. Она чирикнула что-то своим птенцам, и те тут же замолкли, прижавшись к ней. Затем она встала на краю крыши, подобралась и спикировала вниз со страшным криком, которого я не слышала прежде ни от одной совы. Он был больше похож на крик разъяренного орла, и даже с такого расстояния чуть не порвал мне барабанные перепонки. В последний миг она вышла из пике, и длинные острые когти пролетели в дюйме от лысины мужчины. Сова вернулась обратно на крышу. Мужчина ничего не заметил! Он не дрогнул, не поднял головы, не изменил своей усталой, медленной походки – словом, вообще никак не отреагировал.

Сова-мать пребывала, кажется, в не меньшем недоумении, чем я сама. Возможно, следовало напасть снова? Заодно еще раз продемонстрировать движения птенцам, которые уже не копошились, а слегка попискивали, внимательно наблюдая за матерью. Она вновь прыгнула и пролетела над мужчиной с еще более диким криком, снова едва не задев его скальп растопыренными когтями. И снова никакой реакции!

Я давилась хохотом, отчаянно зарываясь лицом в подушку, чтобы не испортить запись. Я не допускала и мысли, что доставщик в опасности. Сова-мать просто пыталась его отпугнуть, но у нее явно ничего не получалось. Он продолжал выгружать товар как ни в чем не бывало. Однако чтобы не услышать этих жутких криков, надо было быть абсолютно глухим. А как можно было не заметить движения воздуха, когда у тебя прямо над головой пролетает довольно большая птица? Каким-то образом этот мужик умудрялся не замечать ничего из этого. Он словно бы не обращал внимания ни на что вокруг – для него это было всего лишь еще одно унылое рабочее утро.

Вскоре после его отъезда я убрала оборудование и выехала с парковки, уставшая, но довольная, что у меня получилась запись. Я надеялась, что доктору Пэнфилду пригодятся эти пленки и он услышит на них что-то новое для себя. Хоть я и была уверена, что он слышал все звуки, которые в принципе издают дикие совы, я была в восторге от того, что мне удалось услышать и записать их самой. Мне предстояло еще многое узнать о сипухах.

Я вернулась домой, где Уэсли встретил меня своим радостным щебетанием. Он неизменно радовался и открыто выражал свои чувства, когда я возвращалась даже из короткой поездки. Он чирикал, цокотал, долго и пространно кричал, рассказывая мне о чем-то, и даже слегка шипел, вспоминая, видимо, нечто малоприятное, что произошло за время моего отсутствия, например, если его кормил кто-то, кроме меня. В таких случаях он смотрел на место, где стоял кормивший его человек, и шипел. Если он в мое отсутствие спал, то обычно вспрыгивал на свой насест и вставал в позу ласточки, вытягивая назад одну ногу и крыло.

Поскольку записывающее устройство все еще было у меня при себе, я вставила в него свежую кассету и оставила работать, а сама принялась отвязывать Уэсли. Он тут же начал носиться по всей комнате, комментируя все вокруг. Он почти всегда выражал свое мнение по поводу всего, что его окружало.

– Ну что, птица-говорун, – сказала я, – поболтаешь о чем-нибудь для доктора Пэнфилда?

Уэсли взлетел на карниз, потом перебрался на мою кровать и стал осматривать каждую складочку, пытаясь найти что-нибудь интересное. Может, получится вон в ту целиком залезть? Он просунул голову в большую складку. Нет, тело все равно не помещается. «И-и-и, И-и-и!» – прокричал он, взмыл в воздух и набросился на свою личную подушку. Я присела на край кровати, и он с интересом перевел взгляд на меня.

– Вж-ж-ж-ж-у-у-у-у! – крикнул он (этот тихий крик многим напоминал звук, издаваемый ножовкой), прося журнал.

– Хочешь журнал, Уэс? – уточнила я.

– Чирик-чирик! – значит, «да».

– Ладно, держи.

Он тут же начал раздирать его на кусочки. Через некоторое время ему это надоело, он захотел на ручки и подошел ко мне с тихим, едва различимым щебетаньем. Записывающее устройство, тем временем, все еще работало. Мы тихо переговаривались с Уэсли, а звуки, издаваемые им, попадали на пленку. Потом он забрался ко мне на руки и уснул, как всегда, на животе, свесив ноги и уложив голову в мою левую ладонь. Я гладила его по загривку и почесывала за ушами, а он издавал звуки столь тихие, что я их толком не слышала – лишь чувствовала рукой движения его диафрагмы. Я отвечала ему с почти той же громкостью и мягкостью, давая понять, что слышу его.

Ранние утренние часы всей следующей недели я провела, записывая звуки сипух у кофейни «La Costa». Птенцы уже начали делать короткие перелеты до ближайших деревьев, иногда оставаясь там на целый день. Теперь посетители вдруг заметили сов и начали спрашивать о них Джона. Эти крохи были так прекрасны, что днем стали собирать небольшие группки любителей наблюдать за птицами. Однако с двух до пяти часов утра они были мои и только мои.

Поскольку малыши научились летать, за ними стало трудно следить из машины, и я впервые решила из нее выбраться во время записи. Я старалась не совершать резких движений, двигалась медленно и аккуратно, и, как ни странно, сова-мать не стала мне угрожать – возможно, считала, что ее птенцы в этом возрасте уже должны быть способны за себя постоять. Я заметила, что отец семейства явно сдавал – у него кончались силы, он выглядел очевидно нездоровым. Он все еще охотился без передышки, вынужденный таскать еду птенцам; разница была лишь в том, что теперь они по-настоящему нападали на него каждый раз, когда он приносил к башне очередную мышь. Они уже почти доросли до его размера, так что ему было трудно отбиваться. Он уже не мог тянуть такую лямку.

Я подумала о пакете с замороженными мышами, лежавшем у меня дома на холме неподалеку. Я не могла спокойно стоять и смотреть на то, как он, истощенный и измученный, раз за разом приносит в гнездо еду, только чтобы подвергнуться очередному групповому нападению своих детей. Он был предан им до конца и выкладывался тоже до конца.

Я съездила домой, вытащила из морозильника пакет с мышами и разморозила достаточно, чтобы хватило всей семье примерно на сутки. Хоть папа-сова передохнет, подумала я. Вскоре я уже снова была на парковке с пакетом мышей в руках. Если забрасывать мышей по одной на крышу, то птенцы явно смогут получить свою норму и насытиться, а у несчастного самца появится, наконец, хоть один выходной. Я взяла одного грызуна, размахнулась и бросила. До крыши башенки он не долетел катастрофически – у меня всегда было плохо с такими вещами. Я пробовала снова и снова, но руки мои сильнее от этого не становились.

И вот представьте себе картину: я стою на парковке торгового центра в два часа ночи и швыряюсь непонятно во что дохлыми мышами, как сумасшедшая. Я настолько увлеклась своей миссией, что в какой-то момент обнаружила, что вокруг меня уже собралась группа подростков в черной коже, с пирсингом и татуировками, бритоголовых и накачанных. Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, очень мелкой, очень блондинистой и в целом напуганной до икоты. Подростки просто смотрели на меня.

– Ты че вообще творишь? – поинтересовался наконец самый здоровый из них.

– Э-э… – сердце ушло в пятки и наотрез отказывалось возвращаться. Я показала вверх.

– Вон, видите там сов?

– Не, не вижу никаких сов.

– Ну… В общем, там наверху гнездо сипух. А отец семейства, он, э-э… Он очень устал, потому что он уже много месяцев охотится каждую ночь напролет, а дети его кошмарят и нападают на него из-за еды. А он и так не успевает их всех прокормить. Вон-вон, гляньте, это вот он как раз!

Я снова показала пальцем. Здоровый детина поднял голову.

– А, ну типа да, вижу.

– А крики эти истошные слышите? Вот это птенцы.

– Че, это птенцы так орут? Ни*уя себе!..

Как ни странно, он, кажется, заинтересовался. Возможно, эта ночь все же не была для меня последней на этой грешной земле.

– Ну вот, да, смотрите, вон на том дереве сидит один из птенцов, а остальные – там, на крыше, – все пацаны задрали головы.

– В общем, я пытаюсь забросить им туда мышей, чтобы дать их отцу передохнуть, но бросаю я не ахти, и в итоге вот весь двор завален мышами, я не могу их забросить так высоко.

Они впервые за весь разговор оглянулись и оценили разбросанных по асфальту дохлых мышей. Потом перевели взгляды на пакет с грызунами у меня в руке. Потом на четыре трупика, зажатые в другой руке.

– Мать моя женщина! Эта телка реально кидает мышей совам! Блин, ни фига! – я слышала, как они переговаривались между собой. – Охренеть!

Наконец главарь шагнул ко мне и предложил:

– Ну, короче, я могу бросить. Давай сюда.

Я, пребывая в глубочайшем шоке, положила четыре окоченевших мышиных трупа в его здоровенную ладонь. Он прицельно зашвырнул их все по очереди прямо на крышу, где на них тут же набросились птенцы. После этого он жестом потребовал весь пакет, который я тут же послушно ему отдала. Остальные парни начали забрасывать на крышу мышей, лежащих на земле.

– Блин, мерзость! УАУ! Видал, а? Не, ты видал? Э, Майк! Давай, опаньки! Ай, молодца! – каждое попадание они праздновали, давая друг другу «пять», а затем наблюдали, как совята поедали их снаряды.

– Зырь, жрет! Смотри, прям целиком жрет ее! Охренеть, чуваки! Крутотень!

– Слышь, я, это, никогда сов реальных не видел раньше. Они че, только мышей жрут? – спросил здоровяк, разговаривавший со мной. Потом он, наконец, задал самый очевидный вопрос. – А где ты вообще мышей в два часа ночью достала? И откуда у тебя их целый пакет?

Я объяснила, что всю сознательную жизнь изучаю сов, что закончила биологический факультет и работала с учеными.

– Ваще четко, я тоже так хочу!

Они кидали мышей до тех пор, пока совы не наелись. Сова-мать, наконец, успокоилась, и даже отец, кажется, наелся и расслабился, их явно стало клонить в сон. Кажется, мы вовсе не смущали маленькое совиное семейство.

Мы с этими парнями сидели у бетонной стены и болтали о совах, я рассказывала им об их особенностях и повадках. Потом мы попрощались, дали «пять» друг другу, после чего эта компания растворилась в предрассветных сумерках. Я же осталась стоять рядом с башенкой, ощущая кожей накатывающий влажный утренний туман с океана и наблюдая за совами, мирно спящими с набитыми желудками в окружении мышей на крыше, которых им должно было спокойно хватить до самого вечера.

Доктор Пэнфилд написал, что ему нужно его оборудование.

– Заодно захвати все, что успела записать, – добавил он. – Приноси – послушаем.

Мы договорились о дне моего визита в Калтех. С учетом того, что от меня до него было теперь два часа езды, я стала там нечастой гостьей. Я скучала по атмосфере института, по знакомым и была рада, что удастся их навестить.

Меня несколько смущал авторитет доктора Пэнфилда, однако он всегда был со мной любезен.

– Присаживайся, – сказал он мне, когда я зашла в кабинет, и сдвинул в сторону со стола кучу каких-то бумаг и книг.

Я поставила на стол записывающее устройство и включила запись с криками самки, защищавшей своих птенцов. Он крайне заинтересовался этими звуками и попросил описать поведение совы в момент записи. Потом я дала ему послушать интимные звуки, которые издавал Уэсли во время наших обнимашек и игр с журналами, а также веселую и оживленную «болтовню», которой он встречал меня, когда я возвращалась с работы. Доктор Пэнфилд буквально заваливал меня вопросами и делал быстрые пометки.

– Еще что-нибудь есть? – спросил он.

– Э-э, ну-у-у… Вот на этой есть еще брачный зов Уэсли. Но вы же наверняка и так слышали такие по ночам в совятнях, так ведь?

Тем не менее я вручила ему кассету, которую он тут же вставил в проигрыватель и принялся внимательно слушать. Мы прослушали «притоптывания» лапой и ту часть зова, которая звучала как «и-и-И-И-И! и-и-И-И-И! и-и-И-И-И!».

– Так, вот тут он уже подыскал место для гнезда, возможно даже уже успел его слегка обустроить кусками журналов, – пояснила я.

– Ты уверена, что он – самец? – спросил он.

– Да, – ответила я, на что он все же заметил, что я не могу быть уверена на все сто.

– О нет, я абсолютно точно знаю, что это самец, доктор Пэнфилд, – заверила я.

Тот скептически выгнул бровь, но снова включил запись.

– Хорошо, продолжай.

– Ну, тут он решил, что гнездо готово к откладыванию яиц, так что он зовет своего партнера… Э-э-э… Партнершу, в смысле… Ну-у, в общем… Зовет меня к гнезду. Видите ли… Тут как бы такое дело… Он считает своей партнершей меня… (Кхе-кхе.)

Если бы доктор Пэнфилд не был столь изысканным джентльменом, мне, наверное, было бы проще об этом говорить, но он, к несчастью, как раз был весьма и весьма изысканным и обладал соответствующей… аурой, что ли. Причем чувствовали ее абсолютно все. Сидеть у него в кабинете было все равно что сидеть в церкви.

– Он выбрал тебя в качестве партнера? – уточнил на всякий случай он.

На сей раз он поднял обе брови и поставил проигрыватель на паузу.

– Одну минутку, Стэйси.

Он выскользнул из кабинета, а через пару минут к вящему моему ужасу привел нескольких постдоков, вернулся к столу и отмотал запись обратно.

– Всем доброе утро. Тут одна сова по имени Уэсли, выбрала нашу Стэйси… – он указал на меня, и я выдавила из себя жалкое подобие улыбки. – В качестве партнера.

Затем он нажал на воспроизведение, и Уэс на записи снова зашелся в своем брачном зове. Затем звук изменился, и доктор Пэнфилд быстро спросил:

– Так, что именно он делает в этот момент?

– Ну, э-э… Это, в общем… Здесь я подхожу к гнезду. – В кабинете вдруг стало очень жарко и невыносимо душно.

Уэсли издавал короткие интимные ухи, выражая свою привязанность и любовь ко мне. Затем эти звуки сменились более настойчивым «ур-ур-ур… ур-ур-урРОУх, урх, урх, О-О-ОУ-УР-Р-РХ… ур-ур-ур-ур… ур-ур-ур О-О-О-ОУУРХ».

Глаза доктора Пэнфилда расширились, и он снова приостановил запись.

– Что это за звуки? Я в жизни таких не слышал! – потрясенно произнес он.

– Э-э-э… Ну, тут он устроился у меня на руке и…

Кабинет продолжал наполняться постдоками. За спиной у меня раздавался шепот. «Я что-то пропустила?» – «Ага – ее сова считает ее своей партнершей…»

– Как? – допытывался доктор Пэнфилд. – Как именно он устроился у тебя на руке?

– Ладно, хорошо… Так… М-м-м… О’кей… Ну, как бы… Эм-м-м… В общем, он сидел у меня на левой руке, цепляясь обеими лапами, прямо когтями. Правая рука у меня перпендикулярна левой, между его ног, он обхватывает ее, э-э-э, коленями… – (Слышен смешок одного из пост-доков.) – В первый раз я попыталась от него отбиться, но это в таких случаях неизменно выливается в полноценную драку, так что проще просто дать… Э-э-э… Ну и… М-м-м…

Доктор Пэнфилд, казалось, на глазах разгорался энтузиазмом, как пламя пожара. Я… Я тухла, как свеча на ветру.

– Ага! То есть руки у тебя лежат так, а он сидит вот так? – он сложил мои руки согласно моему описанию и поднес свою руку туда, где должен был находиться Уэсли. – Так?

– Да, все верно, – постдоки склонились надо мной, пытаясь получше рассмотреть. Я вжалась в кресло и больше всего желала провалиться прямо вместе с ним через все этажи института, подземную парковку, асфальт и землю. Желательно мили на три в глубину.

– Так, хорошо, а что означает этот повторяющийся звук? – спросил доктор Пэнфилд.

– Ну-у-у… Э-э-э… Это как бы… В общем, каждое «ур-ур-ур» – это он припадает к моей руке, сжимает ее коленями и, ну… Как бы, в общем, трется об нее и… Ну, вы поняли. (Смешки за спиной постепенно превращаются в сдавленный смех.)

– А-а-а-а! Вот оно что! Так, то есть это вот и есть «ур-ур-ур», – он изобразил своей рукой фрикции Уэсли.

– Ну да, – пробормотала я, превозмогая муки.

– Ладно, хорошо, – продолжил он, – а что тогда за «О-О-ОУ-УР-Р-РХ, О-О-ОУ-УР-Р-РХ, О-О-ОУ-УР-Р-РХ» в конце?

– А, ну да… Ну, это, в общем… Это, собственно… Сама, как бы… Собственно, это и есть само… Ну… Можно сказать, что… – Сзади раздался откровенный смешок, за который мне безумно захотелось съездить этому неизвестному умнику по роже.

Любимый руководитель был просто вне себя.

– Ты хочешь сказать, что у него был оргазм на твоей руке? Откуда ты это знаешь? Он при этом эякулирует? Прямо сперма есть?!?

– Ага, – выдавила я. – Сперма есть. Эякулирует вполне, да.

– И как, много спермы получается? Ты абсолютно уверена, что это именно сперма? Под микроскопом смотрела? – народ у меня за спиной уже просто давился смехом.

Мои ответы стали вылетать с частотой хорошей пулеметной очереди.

– Около одной восьмой чайной ложки. Да, под микроскопом смотрела – это точно сперма.

Доктор Пэнфилд громко хлопнул по столу.

– Это же совершенно новые звуки! И теперь понятна твоя уверенность в том, что у тебя самец!

Он принялся раздавать указания постдокам. Один побежал за оборудованием. Второй засунул запись в подключенный к компьютеру кассетник, после чего все столпились перед монитором, на котором медленно появлялось содержимое пленки в виде фонограмм. Мне приходилось пояснять и комментировать каждый «ур», «урх» и «оурх», а также каждый «ди-ДИП», каждый чирик и каждый вскрик, а рядом сидел еще один доктор наук и лихорадочно все это конспектировал от руки.

Какая-то женщина попросила у меня разрешения на использование записей в своей диссертации. Я его охотно предоставила, поскольку сама я диссертацию писать точно не собиралась. Были разговоры о том, чтобы я записала все это уже на видео. Слава богу, об этой идее как-то забыли.

Ближе к концу рабочего дня доктор Пэнфилд отвел меня в сторону и сказал:

– Слушай, Стэйси, интереснее всего в твоем исследовании то, что у тебя есть пятнадцать или даже двадцать звуковых последовательностей спаривания Уэсли, и при этом ни одна из них не повторяется. Видишь ли, если бы он спаривался с твоей рукой инстинктивно, то и звуки были бы каждый раз идентичными, как у певчих птиц. Но там такая сумасшедшая вариативность, что наиболее разумным объяснением представляется его индивидуальный опыт и уникальные, не похожие одно на другое переживания при спаривании.

Я буквально засияла. Еще одно подтверждение тому, как сложно на самом деле устроены совы! Уэсли, как и прочие сипухи, мог чувствовать и выражать свои чувства. Совы весьма и весьма разумны и передают свои мысли способами, которых мы подчас просто не понимаем. На самом деле многие из высших животных не так уж сильно отличаются от нас самих – они просто другие, вот и все.