В НАШЕЙ СПАЛЬНЕ в доме Вэнди обычно царил полумрак, но в остальном она ничем не отличалась от любой другой спальни, набитой плюшевыми игрушками. Правда, однажды у одной из игрушек угрожающе заблестели глаза. То был Уэсли – он неподвижно сидел, пригнувшись и не отводя взгляда от небольшого предмета перед ним. Внезапно его голова начала быстро крутиться и двигаться из стороны в сторону и сверху вниз. В одно мгновение он сорвался с места, взмыл в воздух и со всей силой обрушился на свою новую жертву – резинку для волос. Он набрасывался на нее вновь и вновь, взлетал в воздух и снова хватал ее когтями, «убивая» ее раз за разом.

Удовлетворенный окончательно и бесповоротно «убитой» резинкой, он обратил свое внимание на следующую жертву – несчастный пустой контейнер из-под пленки. Уэсли пролетел через всю комнату, набирая скорость, и изо всех сил налетел на контейнер. Хрясь! Уэсли атаковал вновь. Хрясь! Он прижал жертву к земле лапами и нанес клювом удар, который непременно сломал бы контейнеру позвоночник, если бы он у него имелся. После этого Уэсли впервые за всю охоту взглянул на меня и испустил свой новый победный клич: «Дии, дии, дии, ДИП-ДИП-ДИП-ДИП, дии, дии, дии!» Я тихо его похвалила, и он зашел на победный круг вокруг комнаты. Совсем скоро он будет готов к первой встрече с живой мышью.

Совы не сбиваются в стаи, они – убежденные одиночки, если не считать партнера и птенцов. Из-за этой врожденной склонности связь Уэсли со мной лишь крепла со временем, а к любым другим живым существам он относился враждебно. Если в комнату заглядывал кто-то, кроме меня, он с некоторых пор стал странно кривляться – я называла это «совиным не-не-не», потому что он как будто отрицательно тряс головой.

Впервые я лицезрела «совиное не-не-не» в Калтехе, столкнувшись с птенцом сипухи в секции, где держали диких сов. Уэлси стоял на полу вольера, скрючившись, будто от боли, и терся клювом о пол. Я тут же подбежала, пытаясь ему как-то помочь, но он на меня не реагировал, разве что стал тереться клювом еще сильнее. Может быть, он задыхался? Я встала на четвереньки и попыталась заглянуть ему в лицо, чтобы понять, что с ним не так. Я довольно долго так стояла, но он так и не изменил своего странного поведения и ни разу не отреагировал хоть как-то на мое присутствие. Я подумала, что ему, должно быть, совсем плохо, и помчалась в кабинет к доктору Пэнфилду сообщать о несчастном случае.

– Успокойся, – сказал он мне, – опиши в точности его поведение.

– Фух, доктор Пэнфилд, он весь сгорбился, клюв у самого пола, качает головой, словно говорит «нет, нет, нет». Я подошла проверить…

– Ты подошла?

– Да, подошла и села на пол рядом с ним, чтобы понять, что с ним случилось, к самому клюву наклонилась, но ничего такого не увидела…

– ЧТО ты сделала?! – он аж вскочил из своего кресла. – Да ты разве не знаешь, что это у сипух – последнее предупреждение, после которого они впиваются в лицо? Тебе повезло, что ты осталась с глазами, Стэйси. Он пытался тебе объяснить, что сейчас тебя убивать будет.

Я внезапно почувствовала слабость во всем теле. Чудом пронесло.

– Ну и дурацкое какое-то предупреждение, – буркнула я, смутившись из-за своего невежества. – Он ведь даже меня не видел, как он мог мне угрожать? Да и кто в здравом уме примет нечто настолько смешное и странное за угрозу?

Доктор Пэнфилд в ответ лишь моргнул.

Неясно, опознают ли другие животные в таком поведении угрозу. По крайней мере, выглядит оно довольно дико – в теории этого может оказаться достаточно, чтобы отпугнуть другого зверя. Однако наиболее вероятно, что понять такое предупреждение способна лишь другая сова. Судя по всему, «не-не-не» свойственно исключительно сипухам. Все виды сов, включая сипух, сначала разворачивают вперед крылья и распушают перья, чтобы казаться крупнее, и раскачиваются из стороны в сторону, двигая головой, шипя и клацая клювом, однако лишь сипухи после этого переходят к «не-не-не», делая противнику последнее предупреждение. Раскачиваясь, они становятся похожи на монстра из фильма «Чужой», который тоже выгибался и угрожающего раскачивался. Шипение так и вообще понимают как угрозу, кажется, почти все животные в мире, и многие распушают перья или шерсть, или вообще надуваются, чувствуя опасность. Вспомнить хотя бы лебедей или кошек – и те и другие нахохливаются и шипят. У «не-не-не» есть одно кардинальное отличие, делающее такое поведение не сильно похожим на угрозу – у сов в этот момент отсутствует прямой зрительный контакт с врагом. Но если вспомнить об основном источнике информации сов – слухе, то все становится на свои места. Наверняка они скорее среагируют на атаку не при виде движения, как мы, а при едва различимом звуке напряжения мышц врага, готовящегося к прыжку. Нам крайне сложно представить себе ход мысли сипухи, потому и многие их действия кажутся нам странными или смешными – для самих же сипух все они весьма логичны, и это – самое главное.

Теперь, когда Уэсли повзрослел и отдалился от окружающих, я осталась единственной, кто мог наблюдать за его забавными проделками. Я пыталась описать друзьям его удивительные полеты и лихие маневры, но они не особенно мне верили. Один мой друг, Курт, умолял меня придумать, как спрятать его в комнате так, чтобы он смог понаблюдать за играми Уэсли. Наконец, я сдалась, решив, что если положить Курта на кровать и тщательно укрыть кучей постельного белья, то, если он будет абсолютно неподвижен, как полевой биолог, наблюдающий за дикими животными, лежа под маскировочной сеткой, я смогу принести в комнату Уэсли и Курт сможет за ним понаблюдать. Курт радостно поддержал мой гениальный план, сказав:

– Если со мной прокатит, можно будет и остальным показать.

Я оставила Уэсли одного в ванной, а Курт тем временем тихо прокрался в спальню. Мы завалили его грудой одеял и простыней, оставив маленькую дырочку.

– Так, ладно, – сказала я. – Запомни: что бы ни случилось – не смей шевелиться. И чтобы ни звука. И еще: главное – терпение! Если он, играя, исчезнет из твоего поля зрения – не шевелись, дождись, пока он вернется, ладно?

Курт, дюжий детина-норвежец из Южной Дакоты, способный в одиночку спустить по лестнице целый холодильник, ощутимо занервничал.

– А что мне делать, если что-нибудь пойдет не так? – спросил он.

– А что может пойти не так? – нетерпеливо спросила я. – Я вернусь минут через двадцать. Если он не станет играть – попробуем в другой раз.

Успокоив Курта, я добавила:

– Всё, теперь тихо. Я пошла за ним.

– О’кей, – донеслось из-под горы белья.

Я внесла Уэсли в комнату, вышла и закрыла за собой дверь, как делала всегда, оставляя его летать и развлекаться самостоятельно. Я решила не сидеть в комнате, поскольку надеялась, что если вдруг он все же услышит под одеялами чье-то дыхание, то решит, что это я, забыв, что я вышла. Я ушла в другую часть дома, встретилась с Вэнди и Энни, мы с подругой заболтались, и я потеряла счет времени, так что на самом деле прошло не двадцать, а около сорока пяти минут, прежде чем я решила вернуться и оценить обстановку. Я стояла с другой стороны двери, надеясь услышать, как играет Уэсли, однако не услышала ровным счетом ничего. В комнате было тихо, как в склепе.

Я открыла дверь и увидела следующую картину: Уэсли стоял на кровати буквально в дюйме от смотрового отверстия Курта, раскачиваясь из стороны в сторону, нахохлившись и развернув крылья вперед в классическом жесте предупреждения. Периодически он делал «не-не-не» и слегка бросался вперед, щелкая клювом и шипя.

Из-под одеял раздалось едва слышное:

– Помогите…

– Ты чего делаешь, Уэсли? – спросила я, подняв бузотера и пристегнув к насесту.

Курт сбросил свою неудачную маскировку. Он был весь вспотевший и бледный, с неповторимой легкой зеленцой в лице.

– Ты куда пропала? – спросил он.

– Э-э, ну… Я думала, что у вас тут все в порядке. Когда он тебя нашел?

– Когда? Когда?! Да в ту же гребаную секунду, когда ты закрыла дверь, вот когда! Он тут же подлетел ко мне и два часа кряду грозился выколоть мне глаз!

– Курт, – сказала я, – Прошло всего минут сорок пять.

– Сорок пять минут? Ну, знаешь… Сама попробуй сорок пять минут пролежать рядом с совой, которая постоянно щелкает клювом прямо перед твоим глазом!

Я едва сдержала не сильно уместный смех.

– Курт, прости. Я была уверена, что все получится. По крайней мере, мы попытались.

Я должна была сразу догадаться, что Уэсли никогда не примет чужого человека, дышащего под одеялом, за меня. Я просто катастрофически недооценила его ум. В конце концов, если сова способна услышать сердцебиение мыши под снегом, то уж сердцебиение здоровяка Курта явно не пропустит и не примет за мое.

Курт вышел из комнаты, старательно обходя насест Уэсли, а тот последний раз дернулся и клацнул клювом ему вдогонку.

Теперь, когда Уэсли уже неплохо летал, ему требовался новый, взрослый насест. Я купила насест для попугаев и слегка доработала его своими силами. В итоге получилась конструкция примерно четырех с половиной футов в высоту, с деревянной перекладиной наверху, где Уэсли мог стоять, и круглой платформой внизу, около трех футов в диаметре. К перекладине я привязала поводок таким образом, чтобы он ни в чем не запутывался и не перекручивался, а область под перекладиной я набила кусочками кожи и мелкой проволочной сеткой, чтобы Уэсли ненароком не обмотал поводок вокруг нее и не оказался прикован к месту.

Платформу я застелила полотенцами и примотала кусочки кожи скотчем. Коробка-гнездышко канула в лету. На своем новом насесте Уэсли выдумал новую игру.

Однажды поздно ночью (в три часа утра, если быть точной) я, вместо того чтобы спать, наблюдала за играми Уэсли. Он точно знал длину своего поводка и летал кругами ровно по окружности, играя в «вертолетик», а потом бросился на насест, изо всех сил ударяя по перекладине выброшенными вперед лапами так, чтобы силу удару сообщили все мышцы от груди до самых пальцев. Бам! Какой удар! В моей голове этот звук стал прочно ассоциироваться со счастьем. После этого он спрыгнул с перекладины на платформу с глухим «пум!».

Потом он намеренно спрыгнул с платформы и повис вниз головой, как гигантская золотистая летучая мышь. Наслаждаясь видом из положения вверх ногами, он оглядел комнату. Когда он сделал это впервые я попыталась помочь ему перевернуться, но он так раздраженно взбрыкнул, что я оставила его в покое и больше не вмешивалась. Когда ему надоедало болтаться вниз головой, он дотягивался когтями до полотенец на платформе, цеплялся за них и подтягивался при помощи мышц живота, как заправский гимнаст на турнике. Он развлекался этим на протяжении всей своей жизни. Я часто заходила в комнату и заставала его в этом положении. Иногда я все же поднимала его обратно на насест, чтобы убедиться, что все хорошо, но с ним всегда было все в порядке. Я знала лишь один пример подобного поведения у сов в дикой природе, да и то по фотографии, на которой сова свисала с ветки с точно таким же, как у Уэсли, довольным выражением лица. Фотограф утверждал, что у нее все было под контролем, так как она с легкостью подтянулась и села обратно на ветку, когда ей наскучило. Вороны, кстати, иногда тоже так развлекаются.

Все документальные фильмы о дикой природе по телевизору в один голос утверждают, что игры нужны молодым особям для развития необходимых для выживания боевых и охотничьих навыков, координации и мышечной силы. Но это распространенное мнение на самом деле довольно далеко от правды – представители некоторых видов не играют вовсе, однако вполне себе выживают. На маленькой ферме Вэнди вместе с нами жили, помимо прочих, куры, гуси, австралийские попугаи и какаду, за которыми мы внимательно наблюдали на каждой стадии их развития. Личный цыпленок Энни, Эркомер, никогда не пытался играть с ней, хоть и был, естественно, абсолютно ручным. Другие же виды птиц, такие как попугаи и их близкие сородичи – и да, совы, – продолжают играть, даже будучи уже совсем взрослыми. У одной знакомой Вэнди жила малая ушастая сова, которая постоянно играла, подобно котенку с крыльями, уже в глубокой старости.

Я не думаю, что игры у животных напрямую связаны с охотничьими инстинктами, поскольку даже во взрослом возрасте играют не только хищники, такие как совы, выдры, кошки и собаки, но и, например, крысы, мыши, бурундуки и козы. В одном заповеднике, где я работала добровольцем, жили бенгальские тигры, которые часами играли, плескаясь в своем бассейне. Один из них всюду таскал с собой свой любимый красный мячик – он сам себе его кидал, катал по земле носом и бросал в воду, а затем прыгал за ним. Иногда он вытаскивал его из воды, ложился на спину и начинал жонглировать им всеми четырьмя лапами, как котенок. Его товарищи частенько присоединялись к нему, катаясь по земле и рыча, как набирающие обороты «харлеи».

Так почему же одни животные так склонны к играм, а другие – нет? Или же они все любят игры, и дело лишь в том, что мы не способны опознать игру в их поведении? Так или иначе, играют животные абсолютно точно не только для развития полезных навыков. Это крайне интересная тема для масштабного исследования, лишенного предвзятости многих западных ученых, которые выступают против применения к животным понятий «развлечение» или «азарт» из нежелания их очеловечивать.

В тринадцать лет Уэсли любил играть не меньше чем в год. Конечно, я могла бы сказать, что он просто привык к определенным поведенческим паттернам, провоцирующим выплеск эндорфина в кровь, но зачем? Может, ему это просто нравилось. Откуда взялись наши собственные чувства, если не от наших животных предков? Многие человеческие эмоции весьма похожи на эмоции животных. Мы – это они, а они – это мы.

Однажды, когда я спустила Уэсли с поводка, он спикировал на подушки на моей кровати, тут же взмыл обратно в воздух и, практически не теряя скорости, перелетел через всю комнату и врезался в диван, вонзив в него свои когти и оставив на нем глубокие отметины – котенок с крыльями, ни дать ни взять. Затем он подлетел к висящей на стене картине, схватился за раму и замахал крыльями, стуча ею о стену. Наконец, он отпустил картину, ловко развернулся в воздухе боком и спланировал на пол. На полу он тщательно исследовал каждый уголок комнаты, каждый чемодан, каждую коробку и сумку. Потом он на полной скорости побежал по направлению к шкафу, дверцу которого я оставила открытой, и запрыгнул внутрь.

Некоторое время я слышала, как он там рылся, а затем все стихло. Хмм, как-то подозрительно тихо. Я уже начала волноваться и заглянула в шкаф посмотреть, как он там. В шкафу обнаружился Уэсли, балансирующий на шпагате, зацепившись лапами за два платья. Он застрял, причем в совершенно нехарактерной для него манере – застрял тихо. Я вспомнила, что в дикой природе животные, попав в беду, чаще всего стараются замереть и не двигаться, чтобы не привлечь хищников в момент своей беспомощности. Он наверняка переволновался, застряв в неведомом прежде пространстве, но все же позволил себя вытащить и вернуть на насест.

То был далеко не последний раз, когда Уэсли решил заняться альпинизмом в моем шкафу. Смотря с пола на темные промежутки между вещами, он наверняка инстинктивно воспринимал их как дупла в деревьях. В порыве исследовать «дупло» он карабкался вверх по моим платьям, подобно скалолазу, который поднимается между двумя утесами враспор. В какой-то момент его лапы оказывались расставлены слишком широко, и он застревал в таком положении, цепляясь когтями. Находя его в этой позе, я обычно слегка подталкивала его снизу, помогая добраться до вешалок.

Вскоре вся моя одежда стала выглядеть так, будто кто-то тщательно истыкал ее шилом. Я, впрочем, продолжила ходить в дырявом, решив, что профессия биолога – достаточное оправдание. Ученые в массе своей не особо интересуются модой и не придают значения своему облику в глазах окружающих, хоть в научных кругах и существовует некий особенный стиль. Если бы я опросила весь Калтех, мало кто сумел бы мне ответить, что такое «Прада», не говоря уже о том, какие туфли были популярны в каком сезоне. У нас все проще – душ принял, побрился, чего еще надо? У одного из моих коллег было десять абсолютно идентичных пар серых штанов, белых рубашек и белых носков, которые он носил вместе с одной и той же неизменной парой сандалий «Биркеншток». Он десятилетиями ходил на работу в одном и том же наряде и не парился насчет обновок. И его стиль был вполне типичен и нормален среди ученых.

Уэсли оставлял свои следы практически на всем, что у меня было, и я все больше и больше предметов отдавала ему на откуп – одежду, книги, бумаги, одеяла и мебель. Мне было вовсе не жалко – благодаря Уэсли я чувствовала себя самым счастливым человеком на земле. Каждая дырка от когтя напоминала мне о великолепии моего малыша и его неповторимой личности. Я даже оставляла на память разодранные им книги, потому что на них были следы его клюва, настолько я была им одурманена.

Конечно же, я часто играла с Уэсли. Одна из наших первых игр – охота на мои ноги под одеялом, – вышла в какой-то момент на новый уровень. Сперва он просто бегал за ними по кровати, однако, научившись летать, он стал подниматься над кроватью, разворачиваться, целиться и пикировать на мои ноги с растопыренными когтями. Потом он делал круг вокруг комнаты и заходил на следующую атаку.

Конечно, случались и ошибки. Однажды во сне я высунула ногу из-под одеяла, и он, конечно же, на нее набросился. Я подскочила и заорала от боли и неожиданности, напугав Уэсли до того, что он некоторое время панически носился по комнате, прежде чем мне удалось поймать и успокоить его. Он, естественно, повел себя по своему стандартному сценарию «мне так стыдно» – отталкивал меня, отказывался на меня смотреть и пытался просверлить взглядом стену. Но я старательно баюкала его, приговаривая: «Все в порядке, все хорошо». Естественно, все было не совсем хорошо – моя нога в это время истекала кровью, но это могло подождать. Его вины в произошедшем не было – в конце концов, это ведь я приучила его к этой игре.

Поскольку совы не живут стаями, у них нет социальных установок для того, чтобы наказывать друг друга. Таким образом, любое проявлении агрессии Уэсли воспринял бы, как угрозу и покушение на свою жизнь. Именно поэтому первое правило обращения с хищными птицами гласит: никогда не проявляй к ним никакой агрессии. Их бесполезно пытаться воспитывать, как ребенка или собаку, – они этого просто не поймут. Я никогда не повышала голос на Уэсли и не делала ничего, что он мог бы воспринять как агрессию, даже если он подвергал себя серьезному риску. Все, что я могла, – это аккуратно отстранить его или унести прочь, пока он не навредил себе или мне своими действиями. В конце концов он понял, что определенных вещей делать нельзя, но пришел к этому знанию несколько по-другому. На это ушло гораздо больше времени и моего терпения, чем у любого среднестатистического родителя или владельца какого-нибудь животного.

Уэсли был весьма своенравен и не подчинялся мне. Скорее, он жил со мной по принципу взаимовыгодного сотрудничества. Я не занималась его дрессировкой как таковой – я просто старалась оберегать его от самого же себя. Он многому у меня учился, как учился бы у мамы-совы, но не путем поправлений, поощрений или наказаний, а, скорее, путем наблюдения за мной и принятия решений, как себя вести в той или иной конкретной ситуации. Я, в свою очередь, была абсолютно не заинтересована в том, чтобы как-то его менять или переламывать, ведь я сама училась у него тому, каково это – быть совой. Приручение животного вовсе не подразумевает также его дрессировку. Я не дрессировщица.

Социальных животных в целом гораздо легче чему-то обучить, так как они мыслят схожим с нами образом; они понимают, что иногда агрессия – это просто временная реакция на их неправильное поведение. Волки рычат и скалятся на членов своей стаи, как бы говоря: «Отвали!» – и таким образом избегают ненужных потасовок, которые подчас заканчиваются летально. Они по-разному воспринимают проявления агрессии. Совы же всегда воспринимают агрессию однозначно. Сова думает, что ты пытаешься ее убить, и всю жизнь потом помнит, что ты покушался на ее жизнь. Так что стоит хоть раз облажаться и накричать на хищную птицу или, боже упаси, сделать какое-то угрожающее движение в ее сторону, и она никогда уже не станет относиться к тебе так же, как прежде. У сов просто нет концепции такого поведения. Вот и всё. В природе не бывает вторых шансов. Таков Путь Совы.

Одной из причин, по которой я переехала жить к Вэнди, была ее малышка Энни, с которой нужно было помогать, когда ее папа – муж Вэнди – был в разъездах. Я с радостью нянчилась с ребенком, поскольку своих детей у меня не было. По примеру Вэнди я никогда не произносила имя Энни со злостью в голосе и никогда не говорила «нет» за исключением самых крайних случаев. Обычно мы с Вэнди говорили ей: «Это не для детей» каждый раз, когда она тянулась к чему-то для нее небезопасному. Слово «нет» звучало только в случае непосредственной серьезной опасности.

Зная, что вести себя с Уэсли следует не менее осторожно, чем с Энни, я переняла в общении с ним стратегию Вэнди и никогда не говорила «нет» по пустякам. Всякий раз, когда он начинал возиться с чем-то небезопасным, я говорила: «Это не для сов» – и мягко отстраняла его от этого предмета или отбирала его. Из-за того, что Уэсли приковывал все свое внимание к заинтересовавшему его объекту, мне часто приходилось чем-то его отвлекать. Например, заставить его отпустить мышь у меня получилось, только когда я сумела занять его чем-то другим, иначе он бы просто подрался со мной за нее. Слава богу, забирать у него мышь мне приходилось всего несколько раз в жизни, например, когда она была непригодна ему в пищу.

Энни со временем оценила всю серьезность произнесенного вслух «нет» и стала только что не замирать на месте, услышав его от одной из нас. Уэсли, однако, в подобной ситуации замирал лишь на пару секунд – поразмыслить на тему того, стоит ли прислушиваться ко мне или же нет. Несмотря на то что он прекрасно знал значение этого слова, он все равно оставался собой – упрямой и дикой совой. Большинство людей предпочитают иметь дело с социальными животными, так как те обычно более податливы. Своеволие сов часто трактуется совершенно неверно. Мне как-то сказали, что совы «тупые», а позже выяснилось, что тот человек имел в виду невозможность натаскать сову на выполнение команд. А это меж тем – две совершенно разные вещи. Сова как раз весьма и весьма умна, просто она – сама себе голова и не станет подчиняться никому из окружающих. А с какой стати? В дикой природе совы – одиночки, хоть и безгранично преданы своим партнерам.

В первый год жизни Уэсли я неотрывно наблюдала за ним во время всех его игр и развлечений, следя, чтобы он ничем себе не навредил. Опасность таилась на каждом углу, и в мои материнские обязанности входило практически ежедневное спасение его жизни. Помимо оборудования спальни специальной «защитой от детей», я тщательно контролировала все, что могло попасть в нашу комнату. Стаканы и вазы, к примеру, были под запретом, так как Уэсли мог их разбить и пораниться осколками. Помимо очевидно токсичных жидкостей вроде средств для удаления засора и отбеливателей, опасны были любые напитки, содержащие кофеин – то, что мы потребляем для заряда бодрости каждое утро, способно вызвать у птицы сердечный приступ. Растения могли быть опасны из-за целого ряда составляющих, поэтому их я тоже держала подальше от Уэсли. Никаких пластиковых пакетов – Уэсли мог засунуть в такой пакет голову, запутаться в нем и задохнуться. В конце концов, пришлось снять все картины, так как периодически в ходе своих игр Уэсли падал на пол вместе с ними и ушибался. В комнате не было предметов, которые могли врезать ему по лицу при приземлении на их край, таких как блюдца и тарелки. Любые сколько-нибудь ценные документы хранились строго в выдвижных ящиках, чтобы Уэсли не добрался до них и не порвал на кусочки.

Поскольку мы жили в стране с относительно высокой сейсмической активностью, вся мебель была прикреплена к стенам дюбелями, а на стене рядом с насестом Уэсли не висело ничего, что могло бы упасть. Землетрясения обычно начинались с легких толчков, которые тут же настраивали всех на отработанное поведение при ЧП.

Под насестом Уэсли стояла его переноска, в которую я тут же засовывала его при первых подземных толчках. Он, кажется, примерно понимал происходящее, потому как спокойно сидел в переноске, вполне довольный жизнью, пока все не успокаивалось и я не выпускала его обратно.

Время летело стрелой. Казалось, я только пару недель назад забрала Уэсли к себе, и вот он уже празднует свой первый день рождения – десятое февраля. Мы с доктором Пэнфилдом прикинули, что в нашу первую встречу в Калтехе в День святого Валентина ему должно было быть дня четыре, так что я официально постановила, что день рождения (или день вылупления?) у него – десятое число. Я решила, что настало время впервые дать ему живую мышь, в честь всего, чему он научился и чего достиг за этот год. В конце концов, он уже некоторое время оттачивал свое мастерство охотника – так почему бы не позволить ему попрактиковаться на настоящей жертве? Я, однако же, весьма серьезно подошла к вопросу и оставалась неподалеку, чтобы вмешаться, если он станет мучить или пугать мышь вместо того, чтобы мгновенно ее убить.

Я взяла маленькую мышку и посадила в душевую кабину, из которой она не могла выпрыгнуть. Это давало Уэсли время на то, чтобы спокойно прицелиться и схватить ее. Я была уверена, что Уэсли взлетит, спикирует на мышь, схватит ее когтями и ударит клювом по шее, как в случае с тем контейнером для пленки. Не тут-то было. Уэсли испугался живой мыши до трясучки – спрятался за дверью ванной комнаты и тихо шипел. Собрав в когтистый кулак остатки храбрости и гордости, он все же вышел к мыши и встал перед ней, медленно делая «совиное не-не-не». Не чувствуя никакой угрозы, мышь продолжала умывать мордочку. Доктор Пэнфилд предупреждал, что сова, росшая с человеком, никогда не научится охотиться сама, так что этого, в принципе, следовало ожидать. Причин тут могло быть несколько. Для начала очевидно, что сова, выращенная человеком, за отсутствием родителей этого самого человека и копирует. Гораздо интереснее было то, что он стал угрожать мыши. Возможно, он был сбит с толку, поскольку раньше видел мышей только дохлыми, и зрелище живого грызуна напугало его, потому он и встал в защитную позу. А может быть, причины были куда более сложные.

Люди и другие млекопитающие осмысляют опасность при помощи постоянно загруженной части головного мозга, именуемой миндалевидным телом, – она отвечает за сенсорный вход, то есть за получение сигналов от всех наших органов чувств. Миндалевидное тело – как Центральный вокзал для наших чувств: обрабатывает все наши ощущения при помощи воспоминаний и эмоций. У птиц оно гораздо более развито, чем у млекопитающих, и занимает больший объем в головном мозгу. Возможно, это объясняет их высокий интеллект и нестандартное мышление. Раньше ученые считали, что мозг у птиц устроен проще, чем у млекопитающих; теперь же они склоняются к тому, что устроен он примерно так же сложно, но кардинально по-другому.

У птиц образуются точно такие же нейронные связи, как и у млекопитающих, однако некоторые отделы их мозга в ходе эволюции развивались совершенно иначе. Например, миндалевидное тело большого размера, скорее всего, необходимо им для обработки более сложных процессов. У млекопитающих этот отдел головного мозга является основным органом, отвечающим за эмоции, тогда как у птиц он предназначен скорее для восприятия и сбора информации.

Если подытожить, то получается, что мозг птиц развил у них интеллект по совершенно иному принципу, нежели у нас, и мы только сейчас начинаем постепенно понимать их образ мыслей. Сравнивая функции головного мозга и его строение у птиц и у млекопитающих мы можем сделать вывод о том, что мы развивались по-разному на физиологическом уровне. Однако даже с учетом всех этих фундаментальных различий, в результате мы имеем сходные типы интеллекта, позволяющие нам осознанно взаимодействовать и даже сообщать друг другу различные эмоции.

В чем бы ни была причина странной реакции Уэсли на мышь, я решила отложить его «инициацию» на следующий год.