В конце ноября 1968 года Джон Уэйд подал рапорт с просьбой оставить его еще на год. Иного осмысленного выбора у него не было. После случившегося в Тхуангиен он потерял связь с какой-то важной частью самого себя. Не мог выбраться из грязи. «Тут чисто личные причины, – писал он Кэти. – Может быть, когда-нибудь я сумею тебе объяснить это решение, но сейчас я не могу отсюда уехать. Кое-что надо выправить, иначе я никогда домой не вернусь. В смысле, не вернусь так, как надо».

Ответ Кэти, когда он наконец пришел, был загадочен. Она его любит. Она надеется, что он так поступил не из карьерных соображений.

В последующие месяцы Джон Уэйд старался как можно лучше исполнить фокус под названием «забывание». Он ревностно нес солдатскую службу. Его повысили дважды: сначала до специалиста четвертого класса, потом до младшего сержанта, и мало-помалу он научился вести себя под огнем со сдержанным достоинством. Еще не доблесть, но первые шаги к ней. В начале декабря он получил неприятную поверхностную рану в горах к западу от Тюлай. Через месяц принял с полфунта шрапнели в бедро и нижнюю часть спины. Ему нужна была эта боль. Нужно было демонстрировать свое мужество. Иногда он специально лез на рожон, вызываясь в головной дозор или ночной патруль, – это нужно было, чтобы забыть, чтобы похоронить один большой ужас под множеством простых страхов.

Порой фокус почти получался. Порой удавалось почти забыть.

В ноябре 1969 года Джон Уэйд вернулся домой с немалым количеством наград. Через пять месяцев они с Кэти поженились – церемония под открытым небом, белые и розовые воздушные шарики на ветках деревьев – и перед самой Пасхой въехали в квартиру в Миннеаполисе,

– Мы будем счастливы, – сказала Кэти. – Я точно знаю.

Джон рассмеялся и внес ее в дверь на руках.

Они украсили стены висячими растениями и батиками в деревянных рамках. Сколько радости было вместе покупать вещи – дешевую мебель, ковры, маленький телевизор; они любили друг друга прямо на полу, пока Кэти не нашла приличную подержанную кровать.

– Ну, видишь? – сказала она. – Права ведь я была.

Осенью Джон согласно своему плану поступил на юридический факультет; в конце августа 1973 года он с первой попытки прошел в коллегию адвокатов. Через неделю начал работать помощником эксперта по законодательству в Демократической фермерской рабочей партии штата Миннесота. Канительная работа с нищенским окладом, но он был готов к трудностям. Три года с лишним помогал протаскивать законы через собрание штата, оказывал людям мелкие услуги, копил на будущее их признательность. Война отодвинулась далеко-далеко – на световые годы.

Утром в пятую годовщину их свадьбы Джон принес Кэти завтрак в спальню на пластиковом подносе. Под кухонным полотенцем она обнаружила пять красных роз.

– А знаешь, – сказала она, – ты ведь изменился. Спокойней стал, вроде как довольней жизнью.

– Ты так думаешь?

– Да. И я очень рада.

Джон кивнул. Показал пустые руки, сделал движение, и в руках появились стеклянные серьги. Таким же манером возникли новые белые теннисные туфли; на каждой было написано ДЖОН+КЭТ и обведено сердечком. Все фокусы у него получались. Ранней весной 1976 года он выставил свою кандидатуру в сенат штата Миннесота.

– Ты победить-то хочешь? – спросил Тони Карбо.

– А то нет.

– Ты не понял. По-настоящему надо хотеть. Брюхом.

– Тот самый случай, – сказал Уэйд. – Брюхом, чем же еще.

Тони кивнул и ущипнул себя за мясистый второй подбородок. Близкими друзьями они не были и никогда не станут, но была у них какая-то совместимость, Удачное сочетание противоположностей. Ключ и замок, говорил Тони. Познакомились они два года назад во время кампании по сбору средств для партийной кассы. Несколько обедов, несколько ужинов, и они взяли друг друга на заметку.

– Ну, чудненько, – сказал Тони. – Ты голодный, это уже неплохо. Здоровый аппетит – великая сила.

Он скептически окинул взглядом одно из купленных Кэти настенных украшений, потом уселся на диван и уставил на Джона маленькие чуть раскосые глазки. Выглядел он не слишком импозантно. Тучный, с двойным подбородком и желтой нездоровой кожей. Как всегда, стандартный зеленый вельветовый костюм, красный галстук в жирных пятнах. Дышал Тони мелко, прерывисто.

– Ну так как? – спросил Джон. – В мою команду?

– Нет вопроса. – Тони ухмыльнулся и взглянул на Кэти. Зажег сигарету. – Красавец кандидат. Жена – загляденье.

– Я не на красоте буду ехать.

– О господи, – сказал Тони. – Горе горькое.

Кэти посмотрела на него с неприязнью. Тони ответил лучезарной улыбкой.

– На чем тогда игра? Герой войны?

– Никакой героики, – сказал Джон. – Реальные проблемы.

– А, понимаю. – Тони тяжело откинулся на спинку дивана и послал Кэти сквозь клубы дыма еще одну улыбку. – Но послушай, тогда плохи у нас дела, потому что этот мистер Реалистер в список избранных не попадет. Другие мистеры – да, он – нет. – Тони хмыкнул. – А я было подумал, ты правда хочешь победить.

– Не такими способами, – сказала Кэти.

– Прошу прощения?

– Джон дела хочет делать. Добиваться чего-то. В этом весь смысл.

Тони все улыбался и улыбался ей.

– Ну что я говорил – загляденье! И установка такая мне нравится; только вот в нашем мире ничегошеньки вы не добьетесь, ежели сперва не победите. Побежденные, они побежденные и есть.

Он колыхнулся на диване, устраиваясь поудобнее. Помолчал – казалось, перебирает в уме разные забавные возможности.

– Вся эта игра – политика то бишь, – она как охота за женщиной. Тот же принцип, в сущности.

Кэти повела глазами, но ничего не сказала.

– Представь-ка себе вот что, – сказал Тони. – Пришел ты, скажем, на вечеринку. Видишь – в углу сидит эта лапочка, это милое создание, ты, конечно, дрейфуешь к ней и давай политиканствовать. Ручку там пожмешь, в глазки заглянешь. Главное – трепаться, и чем

больше, тем лучше, про все-все-все. Про Аристотеля и про Ганди, про то, как эти ребята повлияли на тебя на глубоком личностном уровне, про то, как они перевернули твою жизнь. Заливай про свои индивидуальные достоинства, про то, как ты жутко болел полиомиелитом, про то, какой ты тонкий да чувствительный; а потом, сама вежливость, ты эту птичку приглашаешь ужинать. Тут не скупись, месячную зарплату долой, швыряй лопатами икру да устрицы. Хоп – и она перед тобой в долгу. Ничего такого прямо не говорится, боже упаси, но наша лебедушка тоже правила знает, уж будь уверен. Коммерческий кодекс, так сказать. Главное, ни на секунду не умолкай, пой соловьем про свои профессиональные качества, про свои идеи об общественном телевидении, и так далее, до опупения. Важно, как ты все обставишь, верно говорю? Вина и рестораны, весь ритуал ухаживания, без этого не обойтись. Потому что девчонка тоже человеческое существо, как мы с тобой. Она свое «я» имеет. Свое достоинство. Она живая, она дышит, симпатяшка такая, и ты должен это уважать.

Тони перевел взгляд на Кэти.

– Просто метафора, – сказал он.

Джон Уэйд провел в сенате штата шесть лет. Тони руководил кампаниями – они были выдержаны в бойком рекламном стиле и обошлись дорого, но на вторых выборах успех дался гораздо легче: от 1976 к 1980 году преимущество почти утроилось.

Среди коллег-законодателей Джон прослыл многообещающим политиком. Он умел сходиться с людьми, умел выкручивать руки, не ломая их. Он понял, что любая власть зиждется на компромиссах, и хотя был прогрессистом в духе Хэмфри, сторонником равных возможностей в фундаментальных областях, наибольшее удовольствие извлекал из повседневной законодательной рутины, из «ты мне, я тебе», из маневрирования. Он инстинктивно чувствовал, когда надо уступить и что можно потребовать взамен; он был осмотрителен и тактичен; к нему многие расположились. Довольно рано он выработал свою фирменную скромность в поведении на публике, внушающий доверие облик этакого мальчика, и к 1980 году, когда кончился его первый срок, это и другие его достоинства были замечены там, где надо. Газеты писали о нем как о восходящей звезде; ему прочили будущее в высоких сферах. Джон относился ко всему этому просто. Он не был лишен добрых побуждений. Он действительно хотел сделать в этом мире что-то хорошее. Иногда наедине с собой, не вдаваясь в особенные глубины, он смутно ощущал, что политика для него – орудие искупления, способ очистить от скверны самого себя и окружающий мир.

С другой стороны, Тони Карбо был по-своему прав. Политика – тоже профессия, и Джон не видел ничего дурного в том, что подает себя как победителя. Он носил дорогие костюмы, следил за весом, заводил нужные знакомства. Светловолосый, подтянутый, с мужественным лицом, он хорошо смотрелся на фотографиях, особенно если рядом была Кэти, и на людях держался так, что на него волей-неволей обращали внимание. На приемах и ужинах он вел беседу четко и сдержанно, но без излишней гладкости, которую можно счесть неискренней. Это он тоже в себе развивал – искренность. Он оттачивал позы, жесты, отрабатывал узнаваемый стиль. Манипуляция – в ней по-прежнему была вся соль.

Сенат съедал прорву времени вплоть до выходных и праздников, отчего порой страдала их жизнь с Кэти. Нет, счастье у них, конечно, было, но счастье, устремленное в будущее Они многое отложили на потом – отдых, детей, покупку дома. Иногда вечерами они листали туристические проспекты, выписывали названия курортов и дорогих отелей, но кончалось всегда тем, что надо было беречь деньги для очередной избирательной кампании. С деньгами вечно было туго. Они старались не роскошествовать. Учились выгадывать на кредитных карточках. В свободные часы и во время сенатских каникул Джон подрабатывал в Сент-Поле в юридической фирме, а осенью 1981 года Кэти устроилась на полную ставку в приемную комиссию университета штата – так им удавалось свести концы с концами. Но все равно напряжение не отпускало. Порой казалось, что они взбираются на огромную белую гору, все время на пределе, все время на грани срыва, и фокус для них обоих состоял в том, чтобы сохранять самообладание, не спускать глаз с вершины, где их ожидает награда. Они старались быть оптимистами, но получалось не всегда. Они почти нигде не бывали. У них не было настоящих друзей. У них редко находились силы любить друг друга.

– Странно как-то, – сказала Кэти однажды вечером. – Тогда, в колледже, мы трахались и трахались, как кролик с крольчихой. А теперь вроде как… – Она прикусила губу. – Ну, не знаю. Иногда мне кажется, что я не с человеком, а с дверью живу. Толкаю ее, толкаю, хочу войти, а чертова штука ни в какую – заклинило.

– Разве я дверь? – спросил Джон. – И разве меня заклинило?

– Ощущение именно такое.

– Тогда прости. Мы это с тобой поправим.

Их взгляды встретились. Может, свет так падал, но в ее глазах появился странный серебристый оттенок.

– Джон, скажи мне. Я не знаю, есть ли для тебя что-нибудь по-настоящему святое. Абсолютно святое.

– Мы с тобой, – ответил он. – Мой язык, твои губы. И ничего больше. На всю жизнь.

– Ты ничего от меня не скрываешь?

– Ну смешно, ей-богу.

– Точно?

– Точно, – сказал он. – На сто процентов.

На секунду она отвела взгляд, потом вздохнула и опять на него посмотрела.

– Так-то оно так, но ты бы мне все равно никогда не сказал, правда ведь? В смысле, если бы у тебя действительно были секреты.

Джон обнял ее за плечи. Усмехнулся, изображая нежный упрек, демонстрируя чистую совесть. Он до смерти боялся потерять Кэти, всегда боялся, но этого он ей не сказал.

– Чепуха, – сказал он. – Я люблю тебя, Кэт. Мы молодцы с тобой.

– Ты совершенно чистый? – спросил Тони Карбо.

– Совершенно.

– Никаких призраков прошлого?

– Никаких.

– Может, все-таки есть что-нибудь на дне сундука, темное такое дерьмо запрятанное, девочки там…

– Ничего нет.

– Уверен?

Джон улыбнулся.

– Можешь успокоиться.

– Что ж, будем надеяться, – сказал Тони, – потому что не дай бог тебе такое иметь. Любая сопля в носу – кто-нибудь обязательно ее вытащит и размажет тебе по лбу. Рано или поздно, обязательно. Запомни, дружок, – обязательно. На среднем уровне еще можно скрывать всякие штуки. Но не в высшей лиге.

– Я понимаю.

– И все у тебя в ажуре?

Джон на мгновение отвел глаза. В сознании мелькнул красный пузырящийся ров.

– Ага, – сказал он. – В ажуре.

Тони кивнул и взял блокнот.

– А как насчет религии? Веруешь? В Христа, надеюсь?

– Дело наживное.

– Лютеранство годится?

– Вполне.

– Отлично. Церковь раз в неделю, в десять утра как штык. – Брови Тони взметнулись вверх. – У меня такое предчувствие, что вице-губернатором теперь у нас должен быть лютеранин.

И опять Джон Уэйд выиграл с большим отрывом – больше шестидесяти тысяч голосов; последующие четыре года он провел, разрезая ленточки. Заранее было ясно, что вице-губернатор – представительская должность, скучная до невозможности, и с самого начала он рассматривал ее только как ступеньку. Он исполнял поручения, занимался партийной работой, старался почаще мелькать в газетах. Если, скажем, дулутскому отделению Киванис-клуба нужен был оратор для торжественного завтрака, он садился в машину, ехал туда, отпускал за куриным фрикасе несколько шуточек и светился золотым сиянием победителя. Он уже примеривался к сенату США. Будущее представлялось ему счастливым – он это прямо-таки чуял.

В июле 1982 года Кэти сказала ему, что беременна.

В постели в тот вечер Джон крепко ее обнимал. Они молодые еще, сказал он. Времени впереди масса. Они уже почти у вершины горы, почти, последний рывок остался – а там хоть целый дом детей заводи.

Утром Джон позвонил куда надо.

Заполнили карточки.

Молодой веснушчатый врач все им объяснил и попросил подождать. Кэти листала журналы, Джон рассматривал картину в рамке с изображением пасущегося стада.

Медсестра вызвала Кэти; она встала, разгладила юбку.

– Ну ладно, – сказала она. – Кошелек мой стереги.

Качнулась, закрываясь за нею, дверь. Потом неизвестно сколько времени он сидел, оценивая достоинства жующих жвачку коров. Почему-то в нем шевельнулось сожаление; это его озадачило, и потребовалось некоторое усилие, чтобы направить мысли в другую сторону. Надо бы сделать два-три звонка. С Тони связаться. Он стал оглядываться в поисках телефона, приподнялся даже, но какая-то непонятная сила усадила его обратно. Комната показалась ему не очень надежной. Колыхалась она как-то. Вдруг, словно оказавшись в зеркальном ящике, Джон увидел на стенах и потолке клиники свои собственные отражения. Как в комнате смеха – все искажено, вывернуто под необычными углами. Он увидел мальчика, показывающего фокусы. Увидел влюбленного по уши студента-соглядатая. Увидел солдата, мужа, кандидата на выборную должность. Увидел себя изнутри, увидел себя сверху вниз; увидел всю свою органическую химию с перекрученными спиралями; и на мгновение он почувствовал, что сама его целостность находится под Угрозой.

Вечером за ужином он попытался рассказать про это Кэти. Безнадежное дело. Он не смог найти нужных слов. Глаза Кэти перебегали с одного на другое, скользя по поверхности вещей.

В какой-то момент он предложил пойти в кино.

– В кино? – переспросила она.

– Ну, если у тебя есть настроение.

Кэти посмотрела на него без всякого выражения. Ее светлые вьющиеся волосы чуть-чуть начали истончаться, в уголках глаз скопились морщинки от всех этих лет.

– Ладно, – сказал он, – кино в другой раз.

Посидели еще молча. Стояла середина июля, было жарко и влажно, и довольно долго в комнате раздавалось только позвякиванье ножей и вилок.

– Кэт, – произнес он наконец. Осекся; потом сказал:

– Мы все правильно сделали.

– Думаешь?

– Да. Момент неудачный.

– Момент… – повторила она.

– На следующий год мы запросто… Ты в порядке?

Она моргнула и уставилась в стол.

– В порядке я или нет? Я-то? Боже мой, да откуда я знаю. Что это вообще значит – в порядке?

Она оттолкнула тарелку.

– Этот ребенок, чтоб его. Это все, чего я хотела.

– Я знаю.

– Просила я тебя еще хоть о чем-нибудь?

– Нет, не просила.

– Нет, ты мне ответь. Хоть о чем-нибудь?

– Ни о чем, – сказал он.

Потом они час смотрели телевизор.

После этого Кэти занялась глажкой, наконец пошла с книгой в спальню.

Джон выключил телевизор уже за полночь. Разделся, принял секонал, лег в гостиной на диван. Квартира была полна странных звуков. Он любил Кэти. Больше всего на свете. Уже поплыв, ощущая действие снотворного, он закрыл глаза и дал зеркалам у себя в голове полную волю. Он был заворожен и немного напуган всеми вступившими в игру углами.

Больше они никогда об этом не упоминали. Ни прямо, ни косвенно. Если эта тема всплывала у кого-нибудь в сознании или они чувствовали, что она витает в воздухе, они благоразумно направляли разговор в более безопасную сторону. Начинали изъясняться шифрованным языком или просто умолкали и ждали, пока настроение изменится. Но оба, хотя и по-разному, ощущали, что в их жизнь проник холод – проник и не уходит. Иногда Кэти просыпалась ночью в слезах. «Ужас такой», – говорила она, и Джон обнимал ее, успокаивал как мог, потом они долго лежали молча в темноте, и каждый пытался угадать мысли другого. Нет, стыда они не чувствовали. Они прекрасно знали все резоны. Они знали, что это каверза природы. Они знали, что биология не должна диктовать условия, что их жизнь и без того сложна, что они еще не готовы взвалить на себя эту ношу. Все это они понимали. Но еще они понимали в эти ночные часы, что ради ненадежного будущего они пожертвовали чем-то очень важным в себе. Как игроки, сделавшие слишком рискованную ставку. Это тоже они понимали и уже чувствовали последствия.

Восемнадцатого января 1986 года в танцевальном зале отеля «Хилтон», откуда всего шесть кварталов до «Магической студии» Карра, Джон Уэйд объявил, что намерен баллотироваться в сенат Соединенных Штатов. Была Кэти, был Тони Карбо, плюс еще изрядная толпа сияющих от счастья функционеров – все в костюмах в тонкую полоску и голубых крахмальных рубашках. Царили оживление и энтузиазм, у Джона был ясный взгляд победителя. Надо было, конечно, еще выиграть первичные выборы, тоже задача не из легких, но по опросам он опережал ближайшего соперника, видавшего виды партийного бойца Эда Дерки, на пятнадцать пунктов. Не то чтобы полная гарантия, но близко к этому. Год с лишним Тони трудился, складывая все по кусочкам, и в то утро в танцевальном зале было уже видно, что его усилия не пропали даром. Люди улыбались. Войска были построены, важные персоны дали свое «добро».

Речь Джона была недлинной. Он говорил о свежем воздухе и свежих силах.

Когда все кончилось, они втроем поехали на такси через весь город в дорогой ресторан около местного Капитолия. Джон и Кэти заказали салаты и водку с тоником, Тони – фирменное тушеное мясо и две порции виски. Когда принесли напитки, Тони встал и поднял стакан. На нем был все тот же зеленый вельветовый костюм, только-только из чистки и тесноватый в плечах

– За свежеиспеченных сенаторов! – провозгласил он. – За свежий воздух и свежие силы. За свежую молодую кровь.

– Аминь! – рассмеялась Кэти.

Опустив руку под стол, она положила ее Джону на колено. Ресторан был полон обычной полуденной публики – зорких, подозрительных лоббистов и дельцов. Звучала мелодия из бродвейского мюзикла.

– Ну что, пошло-поехало, – сказала Кэти, – Как пресс-конференция, на ваш взгляд?

– На мой взгляд, неслабо, – ухмыльнулся Тони. – Четыре команды телевизионщиков, половина журналистского состава «Стар трибюн». Мистер Гуле и тот бы позавидовал.

– Кто-кто?

– «Камелот». Слышите, поет? – Тони вздохнул, сцепил руки на животе. – Так-то. Не отключайтесь, сохраняйте свежесть.

Кэти улыбнулась.

– Значит, все нормально прошло?

– Еще бы. Ваш муженек – звезда первой величины.

– Здорово. Только вот мне показалось… – Она умолкла; погладила под столом колено мужа. – Не знаю; немножко пустой, что ли, была вся процедура. Я так и не поняла, в чем главный наказ.

– Побеждай, – подмигнул ей Тони.

– Вы не такой циник, каким прикидываетесь.

– Не такой?

– Нет.

– Хм, черт возьми, это даже любопытно. Какой же я на самом деле? – Глазки его заблестели. Он прикончил первый стакан виски и засунул себе под воротник салфетку. – Ну-ну, я слушаю. Что вы обо мне хорошенького скажете?

Кэти пожала плечами.

– Да ничего особенного. Просто весь ваш цинизм и ерничество – это маска и ничего больше. Под ней вы такой же бедный грустный мечтатель, как все остальные.

– Ясно-ясно. Но вы говорите, все остальные. Это кто же?

– Все. И мы с Джоном в том числе.

Тони принесли мясо. Он сделал вопросительный жест, – дескать, могу я приступить? – подцепил вилкой картофелину и взглянул на Кэти с иронической улыбкой.

– Это Джон-то мечтатель?

– Конечно.

– Где, интересно, вы эту теорию откопали?

– Нигде, – сказала Кэти. – Я как-никак его жена.

Тони перевел взгляд на Джона и некоторое время задумчиво жевал.

– Что верно, то верно, вы его жена, и какое же это счастье для нашего кандидата. Прямо-таки неимоверное счастье. Не помню, говорил я вам, что вы загляденье?

– Повторить не мешает, – сказала Кэти. – Я только хочу чтобы вы ему позволили говорить по существу.

– Вот оно что.

– Да.

– А о чем же именно? О чем наш кандидат стремится нам поведать?

Джон улыбнулся. Он чувствовал руку Кэти у себя на колене.

– Разные есть темы, – сказал он. – Да ерунда это все.

– Нет, ты мне объясни, – не унимался Тони. – Честное слово, я просто жажду услышать, какие такие животрепещущие темы тебя волнуют. Радиоактивные отходы? Новый план утилизации изотопов?

– Хватит, проехали, не заводись…

Государство социальной защиты. Подозреваю, именно эта тема не дает тебе спать по ночам. Помощь несовершеннолетним.

Джон вдруг почувствовал, что галстук слишком туго затянут. Повернулся к Кэти; постарался придать голосу твердость.

– Он прав, наверно. Сначала выборы, потом все остальное.

– Ясна

– Это не значит…

– Побеждай и еще раз побеждай, – сказала Кэти. – И это должно длиться бесконечно – так, видимо?

– Да брось, у меня и в мыслях такого не было.

– Побеждай и побеждай.

Тони Карбо смотрел на них, лениво улыбаясь.

– Загляденье просто. Поздравьте меня, я влюбился в жену начальника.

Кэти убрала руку.

Некоторое время молчали. Ресторан жил обычной полуденной жизнью: позвякивали столовые приборы, заключались сделки.

Наконец Тони положил вилку на стол.

– Может, я ошибаюсь, – сказал он бодро, – но мне кажется, что нам за этим столом не помешал бы глоток свежего воздуха. Леди, безусловно, права – это должно длиться бесконечно. Побеждай, и побеждай, и побеждай. Тонко подмечено. Но, с другой стороны, есть такая штука, которую все наши распрекрасные патриоты зовут демократией. Считаем голоса, делим власть. Старый, проверенный американский способ. Но, вишь ты, странно немножко получается. Эти же самые распрекрасные граждане ужасно огорчаются, когда кто-то выходит вперед, засучивает рукава и пытается заставить все это работать. Люди злые делаются, собак на тебя начинают вешать.

Тони еще улыбался, но из голоса улыбка исчезла. Допил второй стакан, оглянулся в поисках официанта.

– Ведь это факт, согласись: если ты хоть на вот столько себя потратил – если ты пашешь как лошадь, жилы рвешь и кладешь свою жизнь, – хер тогда с тобой, ты еще один грязный сраный политикан. До смешного доходит. Благостный такой наш идиотизм. Средний американец. Придурок даже конгресс штата своего не найдет без карты и собаки-проводника. Смотрит немножко новости по телевизору и называет себя добрым гражданином. Может, голосует раз в год, может, нет. Но такие, как я, – мы, конечно, подлые махинаторы. Шайка бандитов.

Он перестал улыбаться. На лбу бусинами выступил пот.

– А, пропади оно пропадом, – сказал он. – Знают, как лучше, пусть сами оторвут от стула задницу. Своими ручками пусть говно разгребают.

Кэти смотрела на него с интересом.

– Браво, браво. Настоящий мечтатель. Так почему не дать Джону шанс?

– Это я чтоб дал?

– Посмотрим, что выйдет.

Несколько секунд Тони ее разглядывал.

– Милая моя Кэтлин. Мне сдается, вы что-то недопонимаете.

– Что же?

– Есть иерархия. – Он улыбнулся Джону. – Горькая правда состоит в том, что я всего лишь еще один батрак-наемник. Хотите проповедей вместо политики – говорите с хозяином.

– Я не понимаю, при чем здесь…

– Ваш муженек тут главный. И не думаю я, что так уж он рвется всякие темы поднимать прямо сейчас У человека есть свои приоритеты – сперва победа, а потом уж темы. Но спросите его сами, чего стесняться.

Кэти кивнула.

Отпила глоток, прикрыла на секунду глаза, потом извинилась и пошла в дамскую комнату.

Тони смотрел, как она идет.

– Лакомый кусочек, – сказал он.

– Неудачный ты номер разыграл.

– Номер?

– Можно было и без этого.

Тони усмехнулся и вытер рот салфеткой.

– Мои глубочайшие извинения. Она думает, ты мистер Чистер, так, видимо?

– Я на самом деле чистый.

– Абсолютно и безусловно. – Тони положил в рот кусок мяса и с веселым видом стал оглядывать зал. Пока проглотил, прошло довольно много времени. – Как тебе будет угодно. Странновато только, чего это ты так молчалив насчет некоторых неназванных обстоятельств.

– Каких же именно?

– Не валяй дурака. Если я их назову, они уже не будут неназванными, верно ведь? Так что давай просто скажем: «бум-бум».

– Чушь собачья, – сказал Джон. – Навыдумывал.

– Может, и так. – Тони отдал честь и нажал на воображаемый спусковой крючок – Как бы то ни было, мне ты уж очки не втирай. Если что, ох как мне жаль будет того бедолагу, который встанет у тебя на пути. Искренне, по-человечески жаль. – Он поиграл бровями. —Давай-давай, старый фокусник. Дурачим всех мудаков иногда, иных мудаков всегда. Тони Карбо не даст себя одурачить ни-ко-гда.

Он оттолкнул тарелку и помахал Кэти через весь зал.

– А вот и она, вся из себя свеженапудренная. Милое создание, верно? Мигни она только, и я пятьдесят фунтов сброшу. Шучу, думаешь?