Убийство продолжалось четыре часа. Убивали основательно, систематически. Под утренним солнцем – сначала розовым, потом багровым – людей расстреливали, полосовали ножами, насиловали, кололи штыками, рвали на куски гранатами. Трупы лежали кучами. Часов в одиннадцать, когда в третьей роте объявили перекус, рядовой Ричард Тинбилл и Кудесник сели на насыпь, что шла вдоль рисового поля около деревни Тхуангиен. Открывая банку персикового компота, Тинбилл вдруг вскинул голову, прислушался.

– Звук-то, – сказал он. – Слышишь?

Кудесник кивнул. Правда, это был не один звук. Много тысяч звуков.

Помолчали. Потом Тинбилл сказал:

– Ну дела.

Чуть позже:

– А говорили, нет гражданских. Помнишь, говорили ведь. Что гражданских нет никого. – Он доел компот, бросил банку, развернул батончик шоколада. – Они, правда, все коммунисты.

– Может, и так.

– Скольких ты?

– Двоих, – сказал Кудесник.

Тинбилл облизал губы. Он был красивый парень, чистокровный индеец чиппева с быстрыми глазами и мягкими движениями. Несколько секунд он смотрел на свой шоколад.

– Звук-то, приятель.

– Пройдет.

– Хрен тебе, пройдет. Я-то хоть не убил никого.

– Хорошо. Это хорошо.

– Да, ну а… Как же так вышло-то?

– Солнце, – сказал Кудесник.

– Как-как?

– Ешь свой шоколад.

Тинбилл начал что-то еще говорить, потом осекся и прижал к ушам ладони.

– О господи. Все бы сейчас отдал за ушные затычки.

Результаты опросов сначала стали плохими, потом ужасными, потом невозможными, и катастрофа девятого сентября была вполне предсказуема. Около девяти вечера Тони Карбо выключил телевизор.

– Чего еще ждать? – сказал он.

Джон Уэйд подошел к телефону и позвонил Эду Дерки. Это легко было сделать. Никаких переживаний – разве что мимолетная прохладная тень эмоции. В какой-то момент, еще разговаривая, он кивнул Кэти и поднял большой палец,

Через десять минут они спустились на лифте в танцевальный зал отеля, и Джон произнес бодрую речь, поздравляя соперника с победой. Он знал, что его карьера кончена, и все же говорил о политике как о большом человеческом эксперименте. Он поблагодарил Кэти, Тони, всех остальных. Помахал собравшимся и взял Кэти за руку; они поцеловались, сошли с возвышения и поднялись в свой номер. Там разделись, выдернули телефон из розетки, погасили свет, легли в постель и стали вслушиваться в шум машин под окнами.

Через час опять оделись.

Джон сделал несколько звонков и на несколько звонков ответил, потом они заказали в номер поздний ужин. Около полуночи в дверь постучал Тони Карбо. Из-под мышки у него торчала бутылка; пухлое белое лицо было усеяно бусинами пота.

– На посошок, – сказал он.

Он сполоснул два бокала и сел на кровать рядом с Кэти.

– Она настоящий боец, – сказал он Джону. – Люблю твою жену. Нежно-нежно.

Кэти улыбнулась. Она выглядела счастливей некуда.

Тони наполнил бокалы, подал им, себе оставил бутылку. Лацканы его вельветового пиджака были измазаны чем-то желтым.

Ах ты господи, ну поглядите же на меня, – сказал он. – Самая настоящая свинья. – Глотнул из бутылки, утерся. – Мы тут потолковали с твоим приятелем Дерки. Берет меня к себе – хреновая работа, хреновая плата.

– Живенько подсуетился, – заметил Джон.

– Живенько – не мёртвенько.

– Сукин ты сын.

– Что поделаешь – работа. Я же рабочая свинка. – Он поднял глаза на Кэти и попытался улыбнуться, – Так или иначе, не затевай сейчас эту бодягу насчет предательства. Тысячу раз ведь спрашивал про скелеты в сундуках.

– Об этом, пожалуйста, не…

– Единственное, что тебе надо было сделать, – открыть рот и сказать . Я ведь мог это использовать в наших интересах. Другая была бы игра совсем. – Он хлопнул себя рукой по груди. – А деревни уничтожать нехорошо.

– Я сейчас тебя в окно, на хер, выкину.

– Выкинь попробуй. Этакую тушу.

Посидели молча. Кэти очень аккуратно поставила свой бокал, пошла в ванную, заперла за собой дверь.

– А, ладно, – сказал Тони.

Он поизучал свои ладони, крякнул, встал. Выглядел он неважно.

– Беда-то в чем. Я и твоя жена – прощай, мечта. Се ля политик. Жаль, жаль. Ты ей объясни, что так вот она, жизнь, устроена.

– А пошел ты…

–Ладно. Иду. – Поравнявшись с дверью ванной, он тихонько ее поцеловал и повернулся к Джону. – Она мне сердце разбила, понимаешь ты или нет? Она лапочка.

– Давай вали отсюда.

– Сей момент. Ремень дать?

– Нет.

– По старой дружбе. Ремешок.

– Мотай, а?

– Конечно, конечно. Раз-два. – Тони качнулся в сторону, удержался и плеснул еще виски Джону в бокал. – А ты как мертвец выглядишь.

– Спасибо.

– Ну, за мертвецов. Чтоб долго-долго жили.

Они выпили и посмотрели друг на друга. Из ванной послышался шум воды.

– Ой, дама пописала, – сказал Тони. – Так мне кажется. Я даже в этом уверен. Слушай, может, ты ей объяснишь, что человеку нужно работать. На собственном сале долго не протянешь.

– Мог бы подождать.

– Мог бы. А ты мог бы раскрыть рот насчет кой-каких мокрых дел. Сберег бы мне изрядное число калорий. В общем, сотни всяких «бы» со свистом проносились по ночному небу. Ну, по последней?

– Не хочу.

– А зря. Помогает. Мертвец, и тот запляшет.

– Не надо.

Тони приложил ухо к двери ванной. Прислушался, тяжко вздохнул.

Увы, увы, свои грешки у каждого имеются. Как же без них-то. Грязное белье и так далее, и так далее. Хочешь про мои послушать?

– Я хочу, чтобы ты убрался.

– Милая, милая Кэтлин. Тяжко в этом сознаваться, но ведь я по ночам лежал в постели, хлюпал своим жиром и вслух повторял ее имя. Печальный случай. Любовь, вишь ты. Все думал: вот вес сброшу, и она со мной убежит. И ведь стал ходить в этот зал на Лейк-стрит. Горел энтузиазмом, муки принял адские. Потел как не знаю кто. Восемьдесят монет за сеанс – и хоть бы Фунт сбавил.

Джона вдруг придавила усталость.

– Прекрасно. Шел бы ты теперь.

– Эфемерные мечты.

– Вали наконец, – сказал Джон.

Тони запихнул бутылку в боковой карман и, пошатываясь, двинулся к двери. Сделав два шага, остановился.

– Как дела шли, мне месяц назад надо было деру давать с корабля. Любовный магнит меня держал. Печальная, печальная ситуация. – Он мотнул головой, улыбнулся. – Бедные мы с тобой. Все эти скелеты, как подумаешь – дурдом, да и только.

– У Дерки развеселишься, – сказал Джон. Тони расхохотался.

– Ну, свинтус я, свинтус. Больше знать ничего не знаю.

Ближе к вечеру третья рота построилась в походную колонну и двинулась на восток, в сторону моря.

Кудесник держался ближе к хвосту. Голову опустил, ссутулился, считал шаги и старался отогнать зло. Это было непросто. Жужжание, казалось, шло из его собственного черепа. Мухи, твердил он, – но это были не только мухи. Земля, небо, солнечные лучи. Все соединилось вместе.

Поздно вечером они разбили лагерь на берегу. На западе, где были горы, небо сначала стало матово-красным, потом фиолетовым; вскоре в сумерках начали возникать диковинные фигуры и силуэты. «Потусторонний мир», – сказал Тинбилл, после чего ненадолго все замолчали; потом раздался чей-то голос: «Не умирают, черти, и всё тут».

Они расселись у своих окопов беспорядочными кучками. Одни молчали, другие обговаривали события дня – бинтовали моральные ссадины. В разговорах тон задавал Колли. Гады, они и есть гады, сказал он. Велено же было все там вычистить – вот и вычистили, и кому на этой Божьей зеленой выжженной земле какое, к чертям, дело? Бойс и Конти засмеялись. Тинбилл посмотрел на лейтенанта в упор, потом встал и отошел. Колли взглянул на Кудесника.

– Что это с нашим апачем стряслось? Сам не свой парень.

– Чиппева, – сказал Кудесник. – Не апач.

– Правда, что ли?

– Так точно, сэр.

Колли отвел глаза, стал смотреть в мертвое пространство. От его тела и формы отчетливо несло кровью.

– В племенах я не шибко силен; но ты бы ему объяснил, какая у нас вышла классная операция. Раз-два, заряжай, бей. Работа.

– Так точно, сэр, – сказал Кудесник.

– Ищи и круши.

– Правда вот, оружия не нашли что-то. Пусто. Одни женщины и дети.

Колли смахнул с рукава муху.

– Это какие же такие дети?

– Ну, дети… Там которые были.

– Так, какие еще дети? – Колли, вскинув брови, повернулся к Бойсу и Митчеллу. – Вот вы, парни, каких-нибудь вьетконговских детей видели там?

– Никого, – сказал Бойс – Ни единой живой души.

– То-то же, – кивнул Колли. – Плюс к этому я так считаю: пусть невиновный бросает камень. Тоже из вашей Библии распрекрасной.

В темноте кто-то хихикнул. Другой сказал:

– Ловко он это.

Настала ночь – темная, непроницаемая. Кудесник еще посидел, послушал, потом встал и прошел через лагерь к окопу Тинбилла. Тот сидел один, уставившись куда-то поверх рисовых полей.

– Минут через десять—пятнадцать Тинбилл произнес:

– Сука лейтенант. Плюнь в глаза, скажет «Божья роса». И убийца.

– Не он один.

Тинбилл испустил короткий, беспомощный вздох.

– Слушай, только глаза закрою, так прямо и вижу… Как мясная лавка. Сколько, по-твоему…

– Не считал.

– Три сотни. Три сотни точно.

– Может быть.

– Не может быть. Точно. – Тинбилл лег на спину и стал смотреть на звезды. Потом вдруг издал тихий горловой звук.

–Да еще вонь эта. Как прилипла.

– Реку найдем. Смоем.

– Фиг ты это смоешь. Слушай, черт, как жить-то теперь? Как письма писать домой?

– Не знаю, – сказал Кудесник – Постарайся забыть.

– Как это?

– Сосредоточься. Думай о другом.

Опять замолчали. Кругом густо, басовито жужжали мухи.

– Чтоб вас совсем, – сказал Тинбилл.

Наутро третья рота двинулась на юг – к реке Сонгча-хук. День был жаркий и пустой. Через полчаса первый взвод повернул на запад и начал подниматься на невысокий пологий холм, который вздымался среди рисовых полей словно усталый старый зверь, пытающийся встать. Слон, сказал Мейплс, но кто-то покачал головой, сказал – нет, скорей паршивый буйвол; так вот на ходу судили-рядили довольно долго.

Кудесник не понимал, какое это может иметь значение. Он все представлял себе старика с мотыгой – как бедняга ковылял сквозь красную пыль. Как мотыга дирижерской палочкой взмыла вверх, блеснув на утреннем солнце, и упала наземь. Забыть, думал он, но картина не уходила.

На полдороге к вершине холма рота устроилась на привал, а Колли с Мидлоу ушли вперед с миноискателем. Место было опасное, сплошь мины, и солдаты, прежде чем расположиться, тщательно проверяли любую якобы безобидную площадку. Кое-кто закурил, но большей частью просто сидели и ждали. Запах крови въелся всем в кожу. «Разорители могил», – сказал Конти. Он все хихикал и изображал голосом привидение, пока Тинбилл не велел ему заткнуться.

Кудесник старался не слушать. Он потер кулаками глаза и стал смотреть на раскинувшуюся внизу зеленую равнину. На севере, примерно в километре, лежала деревня Тхуангиен – нечеткое пятно темной древесной листвы посреди рисовых полей. Несколько хижин еще дымились.

– Патруль зомби, – сказал Конти, – вот кто мы. – Он издал замогильный вой, и мгновение спустя Полу Мидлоу оторвало миной левую ступню.

Взрыв был не слишком громкий. Глухой быстрый толчок.

Кудесник оглянулся через плечо. Была секунда замешательства, потом общий гвалт, потом опять одни мухи.

Джонни-студень, так его дразнил отец, хоть он вовсе не был толстый. Джон понимал, что это просто пьяный треп, – и все же ему было больно и обидно.

Иногда наворачивались слезы. Иногда он задумывался, почему все-таки отец его ненавидит.

Больше всего на свете Джон Уэйд желал, чтобы его любили и чтобы отец был им доволен; и вот однажды в шестом классе он тайком отправил заявку на специальную диету, рекламу которой видел в журнале. Когда через несколько недель диету прислали по почте вместе со счетом на тридцать восемь долларов, отец принес конверт Джону в комнату и кинул ему на колени. Он не улыбался. И доволен сыном явно не был.

– Тридцать восемь монет, однако, – сказал он. – Целая гора свиного сала.

Джон вздохнул с облегчением, когда наконец пошел в рост. В восьмом классе он уже был высокий и подтянутый, почти худой и хорошо смотрелся в зеркалах

– Джонни-статуэтка, – сказал раз отец и, хохотнув, хлопнул его по спине.

Зеркала помогали ему со всем справляться. Что-то вроде стеклянного ящика в голове – место, где можно спрятаться; в седьмом, восьмом, девятом классе, когда становилось худо. Джон тихонько проскальзывал в свой ящике зеркальными стенками и там укрывался. Он был мечтатель. Приятелей у него было мало, близких друзей вовсе никого. Свободное время после школы и почти все выходные он проводил в подвале – совершенно один, никто не дразнит, никто не отвлекает, можно отрабатывать фокусы сколько душе угодно. Что-то в этом было умиротворяющее, что-то прочное и надежное, так он получал какую-никакую, но власть над своей жизнью. Иногда на школьных вечерах или днях рождения он выступал с пятнадцатиминутными представлениями и каждый раз с удивлением чувствовал, что аплодисменты заполняют внутри него какую-то пустоту. К нему по-другому начинали относиться. Это не любовь была, все-таки нет, но что-то к ней достаточно близкое. Ему нравилось выходить на сцену. Эти устремленные на тебя взгляды, это напряженное всеобщее внимание. Внутри, конечно, он как был, так и оставался одиночкой, пустым сосудом, но волшебство, по крайней мере, придавало этой пустоте респектабельность.

К восьмому классу Джон понял, что искусство дает ему кой-какие особые возможности. Тогда-то и началось его соглядатайство. Еще один захватывающий трюк Для практики он иной раз шел вслед за отцом к гаражу и стоял за дверью, подслушивал. Позже, когда путь был свободен, он проскальзывал внутрь и находил бутылки. Иногда просто стоял, смотрел на них. А иногда совершал еще один маленький фокус выносил бутылки наружу, открывал кран и превращал водку в обыкновенную воду.

Потом, дома, он с трудом удерживался от смеха. Сидел перед телевизором и ухмылялся.

Иногда отец поднимал на него глаза.

– Что такое с тобой, скажи на милость, – говорил он; Джон, пожав плечами, отвечал:

– Ничего.

– Ну так прекрати. Ведешь себя по-дурацки.

У всех были свои секреты, и у отца в том числе, соглядатайство было для Джона Уэйда изощренной детективной игрой, оно позволяло ему забираться в душу отца и проводить там некоторое время. Он там осматривался, выискивал ответы на свои вопросы. Отчего эта злоба? Что она такое, в сущности? Почему отец ничему никогда не радуется, не улыбается, не перестает пить? Вопросы так и оставались вопросами – ни одного ответа, – и все же соглядатайство приносило облегчение. Оно сближало его с отцом. Это была какая-то связь. Что-то общее у них, интимное что-то, сердечное.

Семнадцатого марта 1968 года ближе к полудню, когда Мидлоу забрали, взвод получил приказ двигаться обратно к деревне Тхуангиен. Ходу было всего минут двадцать. Они пересекли два пышущих жаром рисовых поля, а дальше уже можно было идти на запах. Через десять минут они начали обматывать головы полотенцами и майками.

Около полудня подошли к деревне с северной стороны. Там все было мертво – ярко, оглушительно мертво. Вдоль дороги, которая пересекала деревню с востока на запад, виднелось несколько свежих могил, отмеченных белыми камнями, но почти все трупы так и лежали на солнце, страшно раздувшиеся – одежда едва не лопалась. Раны кишели мухами. Слепни, черные мошки, маленькие радужно-синие мухи – они вились тучами, и в ярком тропическом солнце казалось, что тела шевелятся. Кудесник знал, что это иллюзия. Его не так-то легко сбить с толку.

Углубившись в деревню, они чуть в стороне от дороги увидели молодую женщину без обеих грудей. На животе ножом была вырезана буква «К».

Бойс и Мейплс отошли блевать. Кудесник нашел убежище за зеркалами. Он видел, как Колли подошел к трупу, наклонился, упер руки в колени и стал рассматривать то, что лежало, не пропуская ни одной детали. Он был, казалось, искренне поражен.

– Экая бяка, – сказал он.

Поймал несколько мух, зажал в кулак, поднес к уху. Секунду подержал, улыбнулся.

– Слышите, нет? Про что эти сраные мухи жужжат небось про какие-то нехорошие дела. На весь свет разжужжались. Слышит кто из вас?

Все молчали. Одни смотрели себе под ноги, другие на труп женщины.

Колли подошел к Тинбиллу.

– Ты слышишь, про что жужжат?

– Не знаю, сэр.

– Не знаешь.

– Нет, сэр.

– Так, блядь. – Колли ухмыльнулся и прижал кулак с мухами к самому уху Тинбилла. – Лучше?

– Наверно.

– Про убийства слышишь, нет?

Тинбилл отступил на шаг. Он был и выше, и крепче, чем Колли, но молодой совсем.

– Нет, сэр, – сказал он.

– Лучше слушай.

– Не слышу, сэр. Ничего не слышу.

– Уверен?

– Так точно, сэр.

Колли сжал губы. Повернулся теперь к Кудеснику, поднес кулак к его лицу.

– Так, колдун, твоя очередь. Как со слухом?

– Не очень, – сказал Кудесник

– Да ты не торопись, послушай.

– Оглох, сэр.

– Оглох?

– Фокус такой.

Кто-то засмеялся. Бойс и Мейплс подошли, вытирая рты. Митчелл скорбно смотрел на изуродованную грудь женщины.

– Ладно, годится, – сказал Колли мягко. – Теперь насчет зрения.

– Не понял, сэр.

– Глаза, глаза. Зверства видел какие-нибудь?

– Не видел, сэр. И оглох, и ослеп.

Маленький лейтенант привстал на секунду на цыпочки, развернул плечи, принял командирскую позу. Потом проворно обвел взглядом всех по очереди.

– Слушай задачу. Болтовню всякую – отставить, ясно? У начальства уже шило здоровенное в заднице: гражданских лиц каких-то там убили. Лично я этого не понимаю. – Он улыбнулся Кудеснику. – Вот эти тут, они что, похожи на гражданских?

– Нет, сэр.

– То-то, еще бы. – Колли раздавил мух в кулаке, поднес их к носу, понюхал. – Все перерыть здесь. Посмотрим, где у них вьетконговское оружие запрятано.

Они разобрались по двое. Искать было нечего, все это прекрасно понимали, однако поиски продолжались до вечера. В сумерках они устроили лагерь около ирригационного рва поблизости от Тхуангиен. Смрад стал еще гуще. Это было уже нечто осязаемое – маслянистое вещество, обволакивавшее их легкие и кожу. Со стороны рва доносилось ровное непрерывное жужжание. Там были и светляки, и стрекозы, и огромные черные мухи с электрическими крыльями. Ров, казалось, светился в окружающем мраке.

– Блядство, – прошептал кто-то.

Через час тот же голос.

– Хватит, всё, вырубайте!

Взвинченный, сна ни в одном глазу, Кудесник наводил порядок в собственных мыслях. Он думал о Кэти, о ее вьющихся волосах и зеленых глазах, о ее улыбке, о том, как они славно заживут вместе. Он думал о том, что не надо путать войну с убийством. Ясное дело, решил он. Он порядочный человек. Никаких дурных побуждений. Да, а случившееся ему было навязано. Он этого не хотел, ему это ненавистно, и ему нужно от этого избавиться.

Он закрыл глаза. Откинулся назад и нажал стирающую кнопку в самом центре своих мыслей.

Потом, совсем уже глубокой ночью, к окопу Кудесника подошел Тинбилл. Вдвоем сидели, смотрели на мух.

В какой-то момент Тинбилл как будто заснул.

Погодя он сказал:

– Как ты думаешь, может, нам надо… что-то делать?

– Что сделать?

– Ну, мало ли. Сообщить. Подать рапорт

– А потом?

Тинбилл неопределенно дернул плечами. Его лицо было все липкое от пота.

– Мы с тобой, мы бы доложили, и… уже не будет так погано, правда? Только вместе.

– А что с Колли тогда?

– Дерьмо вонючее.

– А с остальными?

– Я в мафию не вербовался. Молчать никому не обещал.

Кудесник смотрел прямо перед собой. Там все было в движении. Напротив него над ближним берегом рва густо роились мухи – яростное неоновое свечение во мраке Звук не давал сосредоточиться. Надо было принять в расчет свое будущее, все честолюбивые мечты; и была еще проблема старика с мотыгой. Плюс рядовой Уэзерби. Винить себя ему было не в чем – чистый рефлекс, ничего больше, – и все же мысль о рапорте в голове не укладывалась. Чтобы вот так прямо, без всяких потайных люков и невидимых проволочек.

Тинбилл толкнул его локтем.

– А как иначе-то, – сказал он. – Хоть спать будем.

– Не знаю.

– Куда деваться.

Кудесник кивнул. Наступил решительный момент; моральный выбор неприятно давил. Из-за этого на него напал смех.

– Эй, ты чего, – прошептал Тинбилл, – брось, слушай…

Кудесник ничего не мог с собой поделать. Он повалился на спину, закрыл лицо руками, и смех взял над ним полную власть. Кудесник весь трясся. В темноте кто-то прошипел: «Заткнись», но он не мог перестать, не мог восстановить дыхание, не мог заставить этих ночных жужжащих тварей умолкнуть. В голове у него поселился ужас. Он вспомнил, как повернулся, как пронзительно закричал и застрелил старика с мотыгой – безотчетно, не думая, – как потом продрался через кусты в большое сухое рисовое поле, полное солнечного света и цветного дыма. Он вспомнил этот солнечный свет. Вспомнил долгую, померкшую пустоту, вспомнил, как оказался потом на краю ирригационного рва, полного женщин, детей и стариков.

Из-за этих картин он перевернулся на живот.

– Сдурел, что ли? – сказал Тинбилл, но Кудесник был уже не Кудесник, это был беспомощный ребенок, неспособный справиться с глупым смехом.

Он стал кататься туда-сюда и возить лицом по траве. Все равно не проходило. Он видел матерей, прижимающих к себе детей, видел изможденные смуглые лица. Колли стрелял от плеча. Мидлоу стрелял от бедра. Невозможно, сказал себе Кудесник, но цвета были очень яркие и правдоподобные, Митчелл упражнялся в сложной стрельбе через плечо. Рядовой Уэзерби расстрелял обойму, вытер автомат, перезарядил, наклонился над рвом, покачал головой, выпрямился и снова открыл огонь. Это длилось бесконечно. Кудесник видел, как красная трассирующая пуля прошила ребенку ягодицы. Он видел, как у женщины раскололась голова, он видел, как мальчик выбрался из рва и побежал, видел, как Колли его поймал, поговорил с ним по душам, потом толкнул его обратно в ров, прицелился и застрелил. Упавшие дергались по-всякому. Были газы. Были брызги плоти и осколки костей. С высоты щедро светило яркое, теплое пастельное солнце, в небе ни облачка, и долго еще люди ложились мертвые ряд за рядом, слой за слоем. Главная проблема была – патроны. У Уэзерби все время заклинивало автомат. Он кинул его на землю, взял у кого-то другой, вытер ствол, воткнул полный магазин, опустился на колени и стал стрелять в шеи и животы. Дети заходились воем. Были фекальные запахи. На лбу у Колли болталось что-то желтое и склизкое, но ему вес было нипочем – утерся и продолжал стрелять. Тела становились одним телом. Одним месивом. «Сдается мне, – сказал Колли, – что у этих друзей со здоровьем будут баальшие нелады», а Уэзерби ответил: «Понял, прием»; они оба перезарядили автоматы и стали стрелять в месиво. Пол Мидлоу плакал. Он всхлипывал и стрелял в ров с закрытыми глазами. Митчелл отошел справить нужду. Опять перемотался растяжимый кусок времени, свет и крики, потом Кудесник почувствовал, как что-то в него скользнуло – ощущение падения, – и в следующий миг он очутился на дне ирригационного рва. Он увяз в жидкой грязи. Он не мог пошевелиться – не было упора.

Он так смеялся, что ему показалось, он взлетел на воздух.

– Тише, тише, – говорил Тинбилл, – ну, успокаивайся.

Кудесник укусил себя за палец. Туго обхватил руками плечи и стал слушать ночь. Бледный прохладный полумесяц стоял высоко; впереди над рвом разливалось голубоватое электрическое свечение насекомых.

Тинбилл щелкнул языком.

– Глубже дыши. Больше воздуху, глотай его.

– Все в порядке уже.

– Вот и я говорю. Молодцом. Кудесник начал приходить в себя.

Смеха, считай, уже не было. Крепко стиснув себя руками, он раскачивался в темноте, стараясь не вспоминать то, что вспоминалось. Он старался не вспоминать ров, как там было склизко и вязко, как много позже его там увидел рядовой Уэзерби. «Здорово, Кудесник», – сказал Уэзерби. Он начал было улыбаться, но Кудесник застрелил его.

– Ну вот, другое дело, – сказал Тинбилл. – Вид нормальный. Лучше гораздо.

– Все прошло.

– Ну еще бы.

Оба они смотрели в сторону рва. Поблизости кто-то всхлипывал. Доносились и другие звуки. Котелок, затвор автомата.

– Как ты сейчас?

– Отлично. Лучше не бывает.

Тинбилл вздохнул.

– Так, наверно, и надо. Отсмеялся – и легче стало. Ну его на хер, этот потусторонний мир.