Отдалившись от берега по открытой воде мили на три, Уэйд взял точно на север. Занимался жиденький холодный рассвет.

К семи утра, двигаясь со скоростью пятнадцать узлов, он оставил далеко позади Букет-Айленд и видел перед собой только дикую глушь. Раз поймал себя на том, что всматривается в озеро, сбрасывает газ, проходя мимо хмурых каменистых островков, поросших сосной. Безнадежно, решил он. Кэти уже не найти. Конченое дело, т говорить больше не о чем – остается искать утешения в узком пограничье между биологией и духом.

Еще через пару часов он пересек канадскую границу и продолжал плыть на север сквозь скопление покрытых густым лесом островов. Лодка «крис-крафт» шла великолепно – быстрое, изящное, дорогое судно со штурвальным управлением. При умеренных скоростях, прикинул Уэйд, полные баки дают ему запас хода в двести миль. На запасных канистрах можно в крайнем случае вытянуть еще пятьдесят. И этого достаточно. Хотя время крайних случаев прошло. Настало время срединных сущностей. Он откинулся назад, спокойный и размягченный, позволяя мыслям тянуться вместе с лентой берегового леса, течь вместе с водой, плескаться вместе с волнами. Не так уж и плохо, оказывается. Почти все время светило солнце, день был не сказать что совсем уж теплый, но приятный; на западе клубились маленькие облачка, оживляя чистое осеннее небо. Дважды он замечал на берегу брошенные рыбацкие хижины, но спустя еще час лес уплотнился, превратился в косматые непролазные заросли. Он плыл на север, иногда сверяясь с новым пластмассовым компасом.

Все было очень просто.

Это ведь был его конек – теряться, терять. Дело жизни.

Ближе к полудню он вошел в сеть проливов и рукавов, что прорезали глушь, причудливо изгибаясь. Он повернул на северо-восток, где лес казался более дремучим и манящим; проливы раздваивались, ветвились, множились. В какой-то момент он вдруг услышал свой собственный голос. Ничего вразумительного, по правде сказать. Мотивчик привязался:

Он велел себе заткнуться. Это терять еще рано, подумал он, успеешь еще – но вскоре снова пел под стук мотора: Не знаю я, ты явь или мечта-а-а… Потом на ум приходили другие песни, и он оглашал ими разгоревшийся день; довольно долго ему казалось, что он скользит по стеклянному морю, окруженный бесчисленными отражениями. Порой он ловил себя на том, что обращается к Кэти, словно она в соседней комнате, в потаенной каморке за зеркалами. Он рассказал ей все, что мог рассказать Тхуангиен. Про пастельный солнечный свет. Про пулеметный ветер, который словно подхватил его и принялся носить с места на место. «Ох, Кэт, – сказал он тихо, – милая потерянная Кэтлин». Объяснить, подумал он, тут можно только одно: что все совершенно необъяснимо. Скрытность в целом, подлость в частностях. Хотя вообще-то он не считал себя таким уж подлецом. Сколько помнил, всегда стремился к усовершенствованию – себя, мира, – но вдруг подхватил страшную заразу, от которой не вылечиться, не очиститься. Он даже не знал, как она называется. Может, обыкновенная дурь. Может, утрата нравственной цельности. Может, потеря души. Даже теперь, окидывая взглядом необъятное стекло озера, Уэйд чувствовал отчуждение от вещественности мира, от его вечно новой данности: под конец он остался лишь с образом иллюзии, как таковой, с чистым отражением, с головой, полной зеркал. Он засмеялся и пропет вслух: Поверь в меня, пожалуйста, пове-е-ерь, потом умолк, чтобы еще раз рассмотреть лес и воду. Все очень естественно. Белые барашки, растительная жизнь. Вот край, в чем-то сходный с его собственным маленьким душехранилищем, – та же спутанность, тот же всеобщий беспорядок, льдистые, дикие места. И эта игра углов, игра отражений. Один угол, другой угол. Чудовище он или нет? Ну? – вопросил он, но без толку. Чуть позже крикнул:

– Эгей, Кэт!

Нет, не чудовище, решил он. Конечно, нет. Он же Кудесник.

– Кэт! – завопил он.

Прошло какое-то пустое время, может, час, может, больше; вновь сфокусировав взгляд, Уэйд увидел, что солнце уже довольно низко стоит на западе. Полпятого, подумал он. Надвинулись тучи, разбухшие и фиолетово-черные, – угрюмое, давящее небо. Дохнуло зимой. Не сам снег, но идея снега – физически ощутимая. На секунду-другую возникло что-то похожее на страх. Если бы его цель была уберечься – такой цели, правда, не было, – он развернулся бы на сто восемьдесят и дал газу, спасая свою жизнь или что там от нее осталось.

Он всего лишь хмыкнул.

– Ну дела, – сказал он и повернул на восток к плоскому островку, до которого было с четверть мили.

Пока устраивался на ночь, пошел снег. Мудрить особенно не стал. Две сосны. Костер, одеяло. Он съел сандвич, показавшийся довольно безвкусным, потом вытащил из кармана записку Клода и прочел при свете костра. Вот ведь душевный старик. Сумел сохранить верность в эпоху предательств.

«Псих ты или нет, я не знаю, – писал Клод корявым почерком, – но честно могу сказать, что не виню тебя ни в чем. Понял меня? Ни в чем. Какой там у нас выбор – мы как вода, что бежит по трубе, куда труба, туда и мы. Так ли, сяк ли, тебя тут ждал суд Линча. Люди что-то себе предполагают, мигом эти предположения превращаются в факты, и ни хрена ты теперь этих людей не переубедишь. Если хочешь, вот тебе моя версия. Довольно простая, надо сказать. Твоя жена потерялась. Конец. Точка. Больше ничего. Это мы доподлинно знаем, а все остальное чушь собачья. Верно говорю?»

Уэйд улыбнулся.

Он поднял голову, посмотрел на небо и кивнул было, но подумал – какой смысл? Со смыслами вообще стало туго. Он подкрепил себя глотком водки и принялся читать дальше.

«Пара практических советов. В лодке есть рация. Она настроена на нужную частоту, просто включай и говори. Атлас я засунул под заднее сиденье. Кусок суши на верху большинства страниц – это и есть Канада. Очень рекомендую. Я не рассчитываю, что ты изменишь свое решение – если ты вообще способен еще что-либо решать. И все же подумай. Там большая страна, податься есть куда. Удачи. Люблю».

Уэйд перечитал письмо снова, потом откинулся назад и стал смотреть, как снежинки косо прочерчивают желтое пламя костра. Старик, в общем, прав. Кэти нет, все остальное – догадки. Может, несчастный случай. Или она заблудилась. Что-нибудь совсем простое. Наверняка – ну почти наверняка. Правда, большого значения это не имеет. Он в ответе за их неудавшуюся жизнь, за предательства и обман, за фокусы с истиной, подменившие собой простую любовь. Он был Кудесником. В этом его вина, ныне и навеки.

Вскоре после полуночи Уэйд проснулся от сильного дождя. Он продрог и весь вымок. Остаток ночи просидел, скрючившись, под двумя соснами, с которых нещадно капало; то задремывал, то глядел в темноту. Придется, понял Уэйд, столкнуться с кой-какими суровыми фактами. Сырость. Холод. Его донкихотская маленькая война со Вселенной принимает довольно жалкий вид.

– Ну Кэт же, – сказал он. Потом еще раз:

– Ну же.

Его голос звучал сердечно, доверительно, но никакого ответа он не услышал.

С рассветом он продолжил путь на север. Дождь сменился туманом, который, однако, вскоре рассеялся под порывами резкого западного ветра со снежными зарядами. К девяти утра заряды перешли в сплошной снегопад. Ветер утих, температура – чуть выше точки замерзания. Плохая видимость, напомнил он себе, проблемы не составляет. Все утро он хаотически кружил по лабиринту широких проливов и рукавов с единственной целью – окончательно, безнадежно затеряться. Снег в этом только помогал. В какой-то момент в середине дня он увидел, что со всех сторон его окружают сверкающие белые острова. Зимнее великолепие. Рождественская открытка, подумал он. Счастливых праздников вам. Вопреки всему он был в странно приподнятом, веселом настроении, и ему пришло на ум, что счастье тоже подчиняется законам относительности. Он вынул бутылку и пропел «На Рождество вернусь домой», потом другие рождественские песни, и, пока он плыл дальше на север, в его сознании стали возникать соответствующие картины – веночки, гоголь-моголь, набитые подарками чулки и большие тарелки с тушеными устрицами.

– Эгей, Кэт, – сказал он. Подождал, потом крикнул: – Кэт!

Через какое-то время он включил рацию. Послушав несколько секунд, выключил.

Внешний мир был недосягаем. Сплошной шорох в наушниках.

А потом он вступил в полосу белого времени, в душевную метель, когда долгими стелющимися порывами проносилось то одно, то другое. Помимо холода, он физически мало что ощущал. Иногда он был Кудесником, иногда нет. Связь с окружающим ослабла. Связь ведь тоже вещь относительная. В какой-то миг он почувствовал, что плачет, потом вдруг перенесся в Тхуангиен и стал царапать ногтями солнечный свет.

В сумерках он повернул в маленькую укрытую от ветра бухточку и бросил якорь в двадцати ярдах от берега. Отмерил себе два дюйма водки, выпил, потом опять взялся за рацию. На этот раз в наушниках прорезался голос Клода.

– Слыхать еле-еле, – сказал старик – Ты не на Аляске? Прием.

Уэйд не мог сообразить, что ответить.

– Ты здесь еще?

– Где? – спросил Уэйд.

– Ха-ха, смешно. – Голос Клода звучал слабо, уныло. – Имей в виду, Лакс и компания, может быть, сейчас нас слушают, так что если ты не хочешь, чтобы кто-нибудь… Понял меня?

– С кристальной ясностью.

– Ты в порядке?

– Как птенчик в гнездышке. Затерялся как только мог.

– Атлас нашел?

– Нашел, – ответил Уэйд, хотя он и не искал. – Очень благодарен. Спасибо.

Старик фыркнул. Потом пошли помехи; наконец опять послышался его голос:

– …подняли все доски пола, теперь за обшивку взялись. Ищи и круши. Винни ползает на четвереньках что твоя ищейка. Ни черта не нашли.

– И не найдут, – сказал Уэйд.

– Само собой.

– Спасибо на добром слове. Слушай, я ничего ей не сделал.

– Наконец-то раскололся.

– Я серьезно.

Клод засмеялся.

– Лучше поздно, чем никогда. Обещаю, что это останется между нами. – Радиоволны, казалось, взбухли от чувства. – Прочитал мою записку? Виннипег – не такое уж плохое место. Насчет Калгари не знаю, врать не буду.

– Спасибо еще раз.

– Почему не попробовать, как думаешь?

Уэйд молчал.

– Ну ладно, – сказал Клод. – Лодку мою не уделай.

Уэйд выключил рацию и посидел немного в неподвижности. Уже изрядно стемнело. Он отхлебнул из бутылки, потом нашел отвертку и потратил десять минут, отсоединяя наушники. Существует ли звук, думал он, если нет восприятия? Слышишь ли ты выстрел, которым тебя убило? «Большой взрыв», он действительно был такой громкий? Достигают ли наши жалкие земные вопли чьих-нибудь ушей? Молчание – золото или простой камень?

Он выключил лодочные фары. Съел в полутьме половину сандвича, завернулся в одеяло и скрючился на переднем сиденье с бутылкой водки и своей антологией кошмаров.

Ночь была долгая и холодная, со снегопадом по временам, и Уэйду не раз приходилось напоминать себе, что страдание подразумевалось по смыслу с самого начала. Только вот сам смысл порой ускользал. Нынешние обстоятельства, решил он, лежат вне компетенции психиатров, священников и подобной публики.

Смысл, говоришь?

Соединиться с ней как можно теснее

Почувствовать, что она чувствовала.

Помучиться? Нет, конечно. К тому же мука – тоже вещь относительная. Счастье, мука. Одно с другим сплетено, так или нет? Счастлив он был? Мучил он ее?

Нет и в то же время да.

Вскоре вклинились другие мысли. Если пространство и время на деле завязаны петлей теории относительности, как же тогда достичь точки невозврата? Может быть, все такие точки – фикция? Бессмыслица? Тогда в чем опять-таки смысл?

Не возвращаться.

Iрsо fасtо, рассудил он.

И все же он не мог перестать возвращаться. Всю ночь раз за разом он оказывался в деревне Тхуангиен, каждый раз будто заново, и у него на глазах вновь и вновь падали и дергались те, кто уже достиг своей воображаемой точки невозврата. В относительном смысле, решил он, эти жители со скорбными глазами так и не умерли до конца, иначе они уже давно перестали бы умирать. То же самое насчет отца. Так сказать, теорема петли. Все вешается и вешается, чтоб его. Вновь и вновь говорит ему за столом свои поганые слова: «Перестань наворачивать!» – а потом пробирается в гараж, влезает на мусорный бак и окунается в бесконечное возвращение, подцепленный за шею к неизвестной точке «икс».

Поздно ночью Уэйд включил рацию и поведал эти мысли спящему эфиру.

Подзадоренный водкой, он разнес в пух и прах понятие человеческого выбора. Чушь собачья, заявил он. Фикция.

– Какой нужно достичь точки, – вопрошал он, – чтобы решиться на перекладину и веревку? Ответ никаких точек и в помине нет. Есть только то, что произошло, то, что происходит сейчас, и то, что произойдет после. Разве мы засыпаем потому, что так решили? Нет, черт возьми, и еще раз нет – мы проваливаемся в сон. Мы уступаем возможности, причуде и прихоти, постели, подушке, маленькой белой таблетке. И они за нас выбирают. Учтите еще силу тяжести. Не забудьте о люках. Мы влюбляемся? Нет, проваливаемся в любовь. Где тут выбор? То-то и она

Раз или два его голос пресекся. Он лежал под дюймовым слоем снега с микрофоном в руке и объяснял радиоволнам, как глубоко» как далеко он провалился. Мало кто так проваливался.

Сенатор Кудесник.

Высокие притязания, вечная любовь.

– Вы думаете, я выбрал эту обманную жизнь? Не смешите меня. Постель была постелена, я просто в нее лег.

Он забылся недолгим онемелым сном; проснувшись, стал разминать замерзшие пальцы. В четвертом часу утра еще раз включил рацию.

– Водники и греховодники, мы рады вновь вас приветствовать на волнах звездного радио-врадио. По состоянию на нынешнее ненадежное воскресное утро мы застигнуты непогодой в пункте Циклон-центральная. Движение транспорта слабое, на дорогах скользко. – Он чихнул и вытер нос. – Как мы вам обещали, передаем перечень последних отмен. Отменяются службы в церкви Овец Потерянного Пастыря. Месса, то бишь масса приравнивается нулю, скорость тоже. Возвращение отменяется навсегда. Ждите новых отмен.

На рассвете он провел с самим собой интервью. На вопросы отвечал бойко.

– Моя любовь, моя жизнь. Причина всех обманов. Она – все, что у меня было. Упоминал ли я о том, как она преследовала меня с водяным пистолетом? Было такое. С водяным пистолетом. Кричала: «Прыск, прыск!» Однажды во время приема – много лет уже прошло – мы удрали домой и занялись кое-чем, прислонившись к холодильнику, потом приняли роскошную пенистую ванну и поспели обратно как раз к речам. Сенаторским поведением это не назовешь. Это был ее стиль. Провалился ли я в любовь? Да, и еще как. Остался ли я в любви? А то нет. Заметьте себе: с водяным пистолетом. Девушка моей мечты. Ее кожа, ее душа. Так что в этот тяжелый час давайте уж начистоту – вы разве не приврали бы на моем месте?

Он покинул эфир в шесть тридцать.

Пальцы совсем одеревенели.

Двадцать минут он отвинчивал рацию от лодки. Потом выбросил ее за борт. Запустил джонсоновский двойной мотор и двинулся на север – вдаль по Лесному озеру.