3
В один из февральских дней, против всякого ожидания Путихова, в училище нагрянул Катасанов. Подмастерье немедленно увел его в канцелярию, успев шепнуть Апацкому:
— Живей наводи порядок, форму парадную выдай, особо пьяных учеников запри в сарае. Учителям скажи, чтобы привели себя и классы в приличный вид. Шибко грязные комнаты закрой на ключ. Ну, поворачивайся, а я тут задержу генерала.
Выслушав пространный доклад Евлампия Тихоновича о текущих делах, о количестве больных, об умерших в прошлом месяце трех воспитанниках, Катасанов пошел по классам.
Он побывал на уроке английского языка, послушал, как поручик Дубров, а следом за ним ученики хором повторяют глаголы, заглянул в верхний класс на урок арифметики и терпеливо просидел на нем до звонка. Приглядываясь к притихшим ученикам, Катасанов остановил свой взгляд на Попове. Хотя парень сильно подрос и возмужал, генерал его узнал.
— А, старый приятель! Жаль, фамилию твою запамятовал…
— Попов, ваше превосходительство, — подсказал Путихов.
— Точно, точно! Попов. И другого посланца Мордвинова признал, вон того, что у окна сидит. Подросли ребята на казенных харчах. Ну как, охтенские, нравится вам жизнь в училище?
— Не очень, ваше превосходительство, — ответил, вставая, Попов.
Путихов из-за спины Катасанова свирепо погрозил ему кулаком.
— Пошто так? Иль науки вам не под силу?
— Нет, ваше превосходительство, науки не гораздо трудные, — жизнь наша тяжелая.
— Не изволите ли, ваше превосходительство, заглянуть в класс чистописания? — засуетился Путихов, пытаясь отвлечь внимание директора.
— Отстань! — с досадой отмахнулся Катасанов. — Садись, Попов. Вот ты скажи, — обратился он к Осьминину, — тебе тоже не любо в училище?
— Не любо, господин директор.
— Кто еще недоволен училищем?
Путихов задыхался от ярости. Его лицо перекосилось от злобы. Маленькие глазки сверлили лица воспитанников и, казалось, вот-вот выскочат из орбит. В наступившей тишине отчетливо слышалось его частое дыхание.
— Есть еще недовольные, господа? — повторил Катасанов.
— Есть, ваше превосходительство, — в один голос ответили Яша Колодкин и Андрей Углов, поднимаясь.
Апацкий незаметно приблизился к Матюхе Чулкову, что-то шепнул ему и повернулся с равнодушным видом к генералу. Матюха, выпучив глаза, стремительно поднялся и рявкнул:
— Ваше превосходительство, не слушайте их, врут они все! Харчи у нас хорошие, одежда ладная, учителя отменные, мы всем довольны. А ну, хлопцы, подтвердите!
Матюха Вульгарно обернулся к ученикам и потряс здоровенными кулаками.
— Точно! — неуверенно поддержали его отдельные голоса.
— Слышишь, Попов, что говорят твои однокашники? — спросил Катасанов с чувством удовлетворения. — Похоже, что вам четверым здесь не по нраву. Что ж, можно отпустить вас, с богом, на все стороны.
— Мы отсюда не уйдем, ваше превосходительство, ежели вы нас не выгоните.
— Ага, — значит, в училище не так уж плохо, коль уходить отсюда не хочется, — заключил директор.
Покинув класс, генерал зашел на кухню. Толстый повар с потным, красным линем, в новой чистой рубахе, подал ему на белоснежной салфетке миску жирных щей. Катасанов отхлебнул их, отведал густо промасленную кашу и похвалил оба блюда.
— Вкусно кормишь ребят, титулярный советник. Самому царю не стыдно такой обед подавать.
Александр Семенович вспомнил, что давно обещал жене выхлопотать для Путихова чин коллежского советника, и теперь решил не откладывать дела в долгий ящик.
Часа через два после отъезда Катасанова к зданию училища корабельной архитектуры подошел Семен Емельянович Гурьев. Окна первого этажа, затянутые занавесками, и второго, украшенные шелковыми шторами и цветами за толстыми стеклами, не оставляли сомнения, что классы находятся на верхнем этаже. Сюда и поднялся профессор по парадной лестнице, но, к удивлению, нашел дверь заколоченной. Спустившись этажом ниже, он постучал в квартиру директора.
— Генерал Катасанов дома? — спросил он у пожилого солдата, отворившего ему двери.
— Никак нет, ваше благородие. Их превосходительство ранее ночи дома не бывают. Как прикажете передать?
— Передай господину Катасанову, что его спрашивал профессор Гурьев.
Из-за спины солдата показался розовый чепчик, а за ним круглое лицо с тройным подбородком.
— Пропусти же, Иван, господина профессора, — громко сказала Евдокия Федоровна, отстраняя рукой денщика. — Господи, пот бестолковый, топчется, как слон! Проходите, проходите, господин профессор.
— Благодарю вас, — ответил Гурьев, следуя за генеральшей в прихожую. — Полагаю, что имею честь лицезреть супругу господина генерала?
— Она самая, господин профессор. Евдокией Федоровной меня величают. Иван, помоги раздеться их благородию.
— Прошу вас, сударыня, не беспокойтесь, — остановил ее Гурьев. — Я только на одну минуту… Не соблаговолите ли сказать, почему двери на третьем этаже заколочены?
— Ох, не спрашивайте, профессор! Живу в постоянном страхе, словно в логове зверя. Того и гляди, как бы малолетние разбойники дом не спалили либо голову камнем не прошибли. Спасибо Евлампию Тихоновичу Путихову за то, что постарался проход для них закрыть.
— А разве директор, господин Катасанов, не может навести порядок в своем доме?
Заплывшие глазки генеральши беспокойно забегали. Она наклонилась к Гурьеву с заискивающей улыбкой.
— Супруг мой, Александр Семенович, не должен обременять себя заботами об училище. У него и без того дела много. Евлампий Тихонович и я по мере сил покой его оберегаем. Уж я вас попрошу, господин профессор, не огорчайте его, если что не так. Пусть остается в неведении. А Путихов и без него хорошо справляется. Золотой человек, большого ума и доброты.
Сверху доносился глухой шум. С минуты на минуту он все усиливался: послышались крики, вопли, плач. Гурьев поднял голову.
— Видимо, экзекуция в большом почете у господина Путихова? Вас, сударыня, не тревожат эти крики?
— Верите, поначалу, как сюда переехали, спать не могла. А теперь привыкла, даже замечать перестала. И то сказать: разве можно с разбойниками иначе обращаться, кроме как бить их нещадно?
С языка Гурьева готово было сорваться злое слово, но он промолчал, попрощался с Евдокией Федоровной и вышел на улицу.
Низкие серые тучи ползли со стороны Финского залива. После жарко натопленной генеральской прихожей дышалось легко и приятно. На набережной канала стояла удивительная тишина; казалось, слышно было, как падают крупные мокрые снежинки.
И вдруг застывшую тишину разорвали вопли. Они неслись откуда-то со двора, Гурьев не сразу определил направление. Он обогнул фасад, прошел в ворога, отыскал черную лестницу и поднялся на третий этаж.
Никем не замеченный, Семен Емельянович вошел в холодную, сырую комнату. При сумрачном свете, пробивавшемся сквозь два закопченных окошка, ему представилась отвратительная картина. Четыре подростка лежали плашмя на лавках, со связанными руками и ногами. Их оголенные спины были залиты кровью. Дюжие мужики с хмурыми лицами яростно хлестали их гибкими березовыми прутьями под равномерный такт, отбиваемый молодым офицером с мичманскими погонами.
— Двадцать восемь, двадцать девять, — медленно произносил мичман, поднимая и опуская руки, словно дирижируя необычным оркестром.
Три подростка уже давно лишились чувств, четвертый тихо стонал, а прутья продолжали свистеть над окровавленными спинами.
— Стой! — властно крикнул Гурьев, шагнув в полосу света. — Прекратить экзекуцию! Прекратите сейчас же! — повторил он, обращаясь к мичману.
— Кто вы такой? — изумленно спросил мичман. — По какому праву вы лезете не в свое дело, черт вас возьми?
— Об этом вы узнаете после. Прежде всего прекратите истязание и вызовите доктора.
— Убирайтесь к дьяволу! — злобно зарычал Апацкий. — Эй вы, Митрофаны, чего рты разинули? Продолжайте… Тридцать…
Дядьки нерешительно подняли розги. В ту же секунду Гурьев бросился к одному из них, вырвал у него прут и отшвырнул его.
— Выполняйте приказание, господин офицер, — гневно сказал он, подступая к мичману.
Апацкий с ненавистью уставился на профессора. Под пронизывающим волевым взглядом Гурьева его сжатые в кулаки руки бессильно опустились, глаза трусливо забегали и весь он как-то съежился, будто стал меньше ростом. Не сказав ни слова, он повернулся на каблуках и выбежал из комнаты.
Семен Емельянович распорядился развязать учеников, принести воды и чистые полотенца. Узнав, что при училище нет врача и даже аптечки, он сунул дядьке деньги на извозчика и приказал привезти доктора.
Принесли воду, профессор осторожно смыл кровь со спин подростков и принялся приводить их в чувство.
Первым очнулся Саша Попов. Он с трудом открыл глаза и увидел бледное, чисто выбритое лицо незнакомца, ласково смотревшего на него добрыми серыми глазами из-под густых бровей.
— Экие звери! За что тебя, голубчик, так исполосовали? — услышал Саша голос и почувствовал в нем столько сердечной теплоты, что на минуту забыл о боли.
Он снова закрыл глаза. Ему хотелось плакать. Закусив губу, Саша попытался приподняться, но застонал и снова потерял сознание.
Гурьев перешел к Осьминину. Ваня лежал с пожелтевшим, безжизненным лицом. Профессор не заметил, как комната заполнилась множеством учеников. Вдруг до него донесся запах пота и водки. Гурьев обернулся и увидел целую толпу. Здесь были десятилетние мальчики, подростки, мужчины с усами и бакенбардами, все одинаково одетые в грубошерстные зеленовато-серые камзолы, короткие, до колен, нанковые брюки и бывшие когда-то белыми чулки.
Ближе всех к Семену Емельяновичу стоял щуплый, лысый человечек, лет сорока пяти, с мутными, пьяными глазами. От него, больше чем от других, исходил тот тошнотворный запах, заставивший профессора обернуться.
— Неужто и ты ученик? — Гурьев изумленно разглядывал засаленный камзол и широкополую шляпу, которую лысый держал в руках.
— Сподобился, ваше благородие, — с трудом ворочая языком, отозвался Спиридоныч.
— Чему же ты учишься?
— Известно чему, водку пить, — пробормотал Спиридоныч под общий смех и одобрение воспитанников. — Первейшая в божьем мире наука.
Внезапно в комнату вкатился Путихов, а следом за ним — Апацкий. Подмастерье остановился против Гурьева, подозрительно оглядел его снизу доверху и с раздражением спросил:
— Соблаговолите, милостивый судырь, ответствовать, зачем пожаловали и пошто в чужие дела лезете?
Семен Емельянович продолжал разглядывать учеников. Некоторые из них были так пьяны, что покачивались на ногах. Проследив за взглядом Гурьева, подмастерье круто повернулся к воспитанникам:
— Марш по классам, подлые! Ну, чего глаза вылупили? Иль на лавках полежать захотелось?
— Скоро ли обед, господин директор?! Второй час дожидаемся.
— Потерпите. Не подохнете. Марш в классы. А ты, Матюха, и ты, Иван, — остановил он двух рослых учеников, — как будут к обеду созывать, станьте у дверей в столовое зало и не пускайте — особливо пьяных, чтобы не безобразили, как вчера. А вас я ужо покормлю, в накладе не будете.
— А водку дашь, господин директор? — нагло спросил Матюха.
— Ладно, иди, там видно будет.
Путихов подождал, пока выйдут ученики, и обратился к Гурьеву:
— Вы не профессор ли, коего Академия нам прислать обещала? Милости прошу в канцелярию, господин профессор.
— Сначала распорядитесь, господин Путихов, если не ошибаюсь, уложить этих воспитанников в лазарет. Им необходимо оказать немедленную лекарскую помощь.
— У нас нет лазарета, господин профессор.
— В таком случае отвезите их в больницу Флотского экипажа. Она находится неподалеку от Поцелуева моста. Сейчас приедет лекарь, пусть проследит, чтобы искалеченных подростков не растрясли в дороге.
Путихов поморщил нос и с затаенной злобой приказал Мефодию заложить телегу и подстелить сена.
— Пойдемте, господин профессор, — сказал он, закончив все распоряжения, — тут и 5ез нас справятся.
Но Гурьев дождался врача, посмотрел, как дядьки выносят учеников, и только после этого последовал за Путиховым. Они миновали несколько холодных грязных клетушек, обставленных нетесаными столами и наспех сколоченными скамейками, и вошли в канцелярию.
— О порядках здешних, господа, — сказал профессор Путихову и Апацкому, — я вынужден буду доложить генералу Катасанову либо адмиралу Григорию Григорьевичу Кушелеву. Воспитанники пьяные, учеников бьют до смерти…
Путихов и Апацкий испуганно переглянулись. Этот неожиданный гость может доставить огромные неприятности. Если он донесет Кушелеву, а последний доложит императору, не избежать Сибири.
— Весьма сожалею, господин профессор, — поспешил извиниться Апацкий. — Я был не совсем вежлив. Однако надеюсь, профессор, вы примете во внимание, что я выполнял служебные обязанности.
— Не слишком ли ревностно выполнялись эти обязанности, господин мичман?
— Ничуть. Воспитанникам было назначено по сотне розог.
— Сто розог! — с ужасом повторил Гурьев. — Да ведь это настоящее убийство. Такого наказания не выдерживают самые крепкие солдаты. Чем же воспитанники заслужили его?
— Видите ли, господин профессор, они посмели жаловаться…
— Они солгали директору, — перебил Апацкого Путихов. — Они солгали генералу Катасанову и получили то, чего хотели. Ничего недорослям не сделается. Авось, через две недели на ноги встанут. А сдохнут, — черт с ними, слабы, значит, для жизни земной; таких и жалеть нечего.
У Семена Емельяновича невольно сжались кулаки. «И этакому людоеду поручили воспитание детей, — подумал он. — Да его на пушечный выстрел нельзя подпускать к училищу».
Дверь с шумом открылась. На пороге канцелярии показался поручик Дубров.
— Пошто без спросу в двери ломишься? — сердито буркнул Путихов. — Иль терпения нету? Ну, говори, что там еще случилось?
— Ничего особенного, господин директор. Те пятеро учеников, что третьего дня в бега пустились, вернулись, можно сказать, в одном белье. Они столь пьяны, что не разобрать толком, куда одежду дели: не то пропили, не то в карты проиграли.
— Ладно, поручик, ступай. Иди и ты, Апацкий, займись учениками, накажи их, подлецов.
— Чем наказывать, господин директор: палками, батогами либо шпицрутенами?
Путихов нетерпеливо махнул рукой и с досадой пристукнул каблуком.
— Ну и помощнички, черт бы вас всех побрал! Чем хочешь наказывай, только уходи, не мешай нам тут.
— Я прикажу всыпать каждому по… — Апацкий посмотрел на Гурьева и запнулся, — по пятнадцать розог.
Апацкий и Дубров скрылись. Профессор беспокойно постукивал пальцами по столу. «За жалобу директору — сотня розог, а за промотанное обмундирование — пятнадцать; справедливо, что и говорить, — размышлял он. — Для здешнего начальства этот проступок, видно, обычное дело, так же, как и картежная игра и пьянство».
Путихов, стоявший по другую сторону стола, обдумывал, с чего бы начать разговор.
— Не желаете ли, господин профессор, пройтись по классам?
— Пройтись по классам? — рассеянно переспросил Гурьев, занятый своими невеселыми мыслями. — А много ли классов тут у тебя?
— Четыре, господин профессор. Три нижних и верхний. В трех обучаем русскому языку и арифметике, а в верхнем — алгебре, началам геометрии и физики.
— Каковы же успехи обучения?
Путихов промолчал. «Ишь ты, и соврать боится, — подумал Семен Емельянович. — Какое уж тут обучение!» — Вспомнился лысый пьяненький человечек в ученическом камзоле, вспомнились тупые, наглые глаза усатых верзил.
— А лысый мужичок, что мальчонкам в деды годится, он у тебя в каком классе сидит?
— Это Спиридоныч-то? Он, господин профессор, когда как. Весьма старательный ученик, и нраву тихого, мухи не обидит.
— Тихий, говоришь? Это хорошо. Сколько же таких учеников у тебя навербовано?
— Старее Спиридоныча нету. А которые имеют от роду по тридцати и более лет, — таких человек шесть наберется.
— А сколько таких, которые старше двадцати годов?
— Ну, этих наберется изрядно.
— Мой тебе совет, Путихов, освободить училище от этих учеников. Отчисляй всех, кто старше восемнадцати лет. Без этого порядка не наведешь.
— Уж как на то будет воля их превосходительства, генерала Катасанова. А вы, господин профессор, когда же к нам пожалуете?
— После масленицы приду. Передай директору, чтобы мне к тому времени ученики отобраны были из самых способных и толковых. Помещение получше приготовь. Да, вот еще что. Скажи директору, что я требую ход на парадной лестнице открытым держать. Дом этот, чай, для училища предназначен, а не только для одного директора и его боязливой супруги.
Вскоре после визита Гурьева, о котором Катасанов узнал от своей жены, в департамент к нему явился Путихов и озабоченно осведомился, нет ли у его превосходительства каких-либо неприятностей от начальства.
— Что там у тебя произошло? — спросил Катасанов, заражаясь волнением подмастерья.
— Ничего особенного, — уклончиво ответил Путихов. — Токмо испытываю беспокойство от прихода профессора Гурьева. Как бы не нажаловался адмиралу.
— А зачем он будет адмиралу жаловаться, — успокоился генерал. — Я, брат, Гурьева знаю. Прежде чем к Кушелеву пойти, он мне всю душу вымотает. На него угодить — легче корабль с крыльями построить. Да ты толком говори, — что случилось?
— Во всяком деле изъяны есть, ваше превосходительство. И у нас не без того. Я вам два приказа на подпись принес. Первый об отчислении великовозрастных учеников, а второй по поводу пьянства и игры в карты. Начертано в оном, чтобы наказывать виновных, бить их нещадно батогами либо розгами в зависимости от возраста. Оба приказа с подписью вашей на обозрение ученикам выставлю, пусть страхом проникаются.
— Чего же ты мне раньше о сих безобразиях не докладывал? Сколько раз тебе говорил: наведи порядок! Вдруг ревизия какая. Книги счетные как содержишь?
— Тут, ваше превосходительство, комар носу не подточит.
— Ну хорошо. Передай-ка учителям, что приглашаю их на торжество по случаю присвоения мне чина генерал-лейтенанта.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство.
Путихов уходил от генерала с чувством досады на себя и презрения к Гурьеву. «Дурень, дурень, — бормотал он, — кого испугался, академишки, чиновника пятого класса! Да мой генерал его пальцем придавит. Вот дьявол, адмирала Кушелева припутал, будто и впрямь к нему вхож!»