1

Воспитанники училища корабельной архитектуры вышли из ворот своего дома. Стоял яркий солнечный день. Время приближалось к полудню. Под стук барабанов идти было легко и даже приятно. Затянутые в зеленые мундирчики с высокими стоячими воротниками, мальчики постепенно разомлели от жары и растеряли воинственный вид. На Мариинской площади они уже шли как попало, пользуясь тем, что оба преподавателя, Александр Андреевич Попов и Михаил Михайлович Аксенов, увлеклись разговором.

— Экой ты, право, Саша! Расскажи все по порядку, мне ведь все это интересно, — ворчливо говорил Аксенов, которому надоело вытягивать из Попова слова.

— Ну, рассказал я все сенатору Балле, бывшему нашему директору, и он, конечно, возмутился увольнением Гурьева.

— А дальше? Дальше что было?

— Гурьева, говорит, не вернешь, надо постараться заменить его достойным преемником. Тогда я сообщил ему, что инспектором классов назначен, но пока еще не утвержден, француз Лебрюн.

— А он что?

— Более чем удивился. «Неужели, — говорит, — у Чичагова поднимется рука подписать приказ о его назначении?» Хотел немедленно поехать в ученый совет департамента и к министру, но я ему отсоветовал.

— Почему?

— Прежде нужно было подыскать подходящего человека на должность инспектора классов. Подумали мы с ним и решили обратиться в Академию наук.

— Разумно! Академия дала Гурьева, почему бы ей не дать другого профессора?

— И мы так рассудили. Приезжаем на Васильевский, а академиков никого нет, обедают. Отыскали мы их в ресторации Луи, однако никто из них брать на себя новую обузу не захотел. И не потому, что слишком заняты, — никому не хотелось связываться с училищем, из которого незаслуженно выгнали Гурьева. Спасибо академику Захарову…

— Какому Захарову? Андреяну Димитриевичу, который главное адмиралтейство строит?

— Нет, Якову Димитриевичу, брату зодчего, профессору химии. Он напомнил академикам, какой труд вложил Гурьев в училище, и высказал мнение, что надзор за учебной частью не будет обременительным, ибо Семен Емельянович оставил доброе наследство: молодых способных профессоров Гроздова и Аксенова, тебя то есть.

— Ишь ты, и обо мне вспомнил!

— Да, и о тебе. «Они, — говорит, — сами воз потянут». Тогда академик Румовский, как почетный члеи адмиралтейств-коллегий, согласился взять на себя надзор за училищем, но с условием, что князь Гагарин ученой части касаться не будет. «Пусть, — говорит, — ученый совет департамента о том специальное постановление вынесет».

— Вот позор для Гагарина. И министр пошел на такое дело?

— Вынужден был пойти.

— То-то директор в училище не показывается. Зато Апацкий ходит гоголем. Ух, гадина! Кажись, удушу я его в конце концов! — с ненавистью произнес Аксенов.

Саша сбоку посмотрел на товарища и подумал, что при вспыльчивом характере Аксенова этого можно ожидать.

У нового адмиралтейства на Галерной улице Попов ускорил шаги и скрылся в воротах. Аксенов остановил передние ряды учеников, подтянул отставших и только собрался вести строй через ворота, как оттуда выскочил Попов.

— Михалыч, распусти на минуту воспитанников.

— Что случилось, Саша?

— Учеников в адмиралтейство не пускают.

— Быть этого не может!

— Коль не веришь, поди сам к дежурному офицеру.

— Присмотри здесь! — И Аксенов торопливо вошел в адмиралтейство.

Минут через десять он вернулся и сердито крикнул разбежавшимся ученикам:

— Во фрунт! Походной колонной по четыре — стройся! И мальчики снова зашагали по пыльным улицам полуденного Петербурга.

Преподаватели шли молча. Будущее училища рисовалось им в мрачных красках.

Сегодня начались первые неприятности, а сколько их еще впереди?

Тяжело вздохнув, Саша спросил:

— Что тебе сказал обер-лейтенант?

— Есть приказ министра не пускать посторонних. Ну, Лебрюн и распорядился насчет наших учеников.

— Лебрюн?

— Да! Мстит, должно быть, за то, что его к инспекторской должности не допустили.

— Какие же они посторонние? — возмущался Саша. — Им ведь практиковаться в адмиралтействе уставом предписано.

— И я о том же офицеру твердил, а он мне бумажку показал. Удивительней всего, что предписание написано рукой Евлампия Путихова. Я его руку хорошо знаю.

— Вот откуда ветер-то дует, — сообразил Попов. — Этот пакостник французу аккурат в пару пришелся.

Внезапно передние ряды строя пришли в замешательство. На повороте Благовещенской улицы, неподалеку от входа во флотский экипаж, сгорбившись и закинув руки к хлястику узкого, глухо застегнутого мундира, стоял насупившись генерал. Из-под его треугольной шляпы мрачно смотрели на воспитанников злые оловянные глаза.

— Стой! Кто фрунтом командует? Где офицер? — прогнусил генерал, подняв вверх тонкий костлявый палец.

Аксенов неторопливо подошел к генералу и отрапортовал:

— Команда воспитанников училища корабельной архитектуры возвращается из адмиралтейства, ваше сиятельство.

— Ты почему меня сиятельством величаешь? Разве тебе известно, кто я?

— К го же в Петербурге не знает графа Аракчеева, ваше сиятельство!

Уловив насмешку в словах офицера, Аракчеев растерялся. Ему показалось, что он ослышался.

— Как ты сказал, повтори!

— Точно так, ваше сиятельство!

— Да ты… — начал Аракчеев.

Недосказанное слово застряло в его горле, глаза изумленно забегали по сторонам.

— Почему мундир на тебе военный, а погоны чиновничьи? Кто ты такой?

— Титулярный советник Михаил Аксенов, адъюнкт сего училища.

Впалые щеки генерала дрогнули. Мутными, точно мертвыми, глазами он уставился на Аксенова.

— Вон ты кто… То-то команда под твоим началом словно сброд якобинцев… А сам ты как перед генералом стоишь, сукин сын! Пошто глаза отворотил? Я тебе их так заверну, что навсегда закроются.

Генерал размахнулся и жилистым кулаком ударил Аксенова по лицу. Михаил Михайлович побледнел, отер рукавом кровь, хлынувшую из носа, и шагнул к Аракчееву. Не помня себя от обиды, он вцепился левой рукой в большое мясистое ухо генерала, а правую вскинул над его головой.

— Остановись, Михалыч! Ради бога, остановись! — вскричал Саша Попов, хватая Аксенова за руку. Оттащив его от генерала, Попов подскочил к Аракчееву:

— Ваше сиятельство, чиновник сей от роду строю не обучался и за фрунт ответа держать не должен. В том моя вина, с меня взыскивайте.

Генерал выкатил оловянные глаза на смелого молодого офицера.

— А ты, скотина, пошто к этому арестанту в защитники лезешь? Бунт! В тюрьму! В кандалы, в Сибирь! — заревел вдруг Аракчеев, захлебываясь от бешенства.

Подбежав к воротам флотского экипажа, граф схватил висящий железный прут и неистово заколотил им по медному тазу. На шум прибежали начальник караула и дежурный офицер.

— Эй вы, забрать бунтовщика, живо! — повелительно произнес Аракчеев, указав на Аксенова. — Препроводить в крепость и передать коменданту, что негодяй осмелился поднять руку на генерала Аракчеева.

Неделю спустя Михаил Михайлович Аксенов был сослан в Сибирь на каторжные работы.

 

2

Училище посылало в адмиралтейский департамент одно письмо за другим, добиваясь отмены странного, ничем не оправданного распоряжения не пускать учеников в адмиралтейство.

Два месяца воспитанники болтались без дела. Гроздов часами простаивал в различных канцеляриях, разыскивал следы своих ходатайств, и в конце концов они привели его к Путихову.

Узнав об этом, Саша Попов предложил воздействовать на Евлампия Тихоновича иными средствами.

— Поручи это дело мне, Иван Петрович, уж я отобью охоту пакостить училищу.

— Что ж, я не против, — согласился Гроздов. — Только смотри, Саня, как бы из-за этого дрянного человечка в историю не влипнуть, как влип Аксенов. Впрочем, ты парень с головой, зря на рожон не полезешь.

Саша несколько дней выслеживал Путихова, пока не застиг его в трактире на Гороховой. Попов присел за его стол.

Путихов понял, что Саша пришел неспроста. Выдавив кривую улыбку, он спросил:

— Пошто пожаловал в сей храм зеленого змия? Не ждал я, Сашка, зреть тебя здесь.

Попов ничего не ответил и продолжал в упор глядеть в глаза Путихову. От его тяжелого взгляда Евлампию стало не по себе. Он поднялся, собираясь уходить, но Саша усадил его на место:

— Погоди, дело есть. Эй, целовальник, два кувшина вина!

— Довел господь с мальчонками собутыльничать, — ерзая на стуле, рассмеялся Путихов. — Давно ли я тебя, Сашка, розгами сек.

— Давно то было, а памятно, как я погляжу. Может, выпьем за эту память?

— Выпьем, — согласился подмастерье, осушая кружку водки. — Про дело сейчас будем говорить или опосля, как кувшин опорожним?

— Сейчас говори, только брехать не вздумай. Ты бумагу писал учеников в адмиралтейство не пускать?

— Я, — нагло признался Путихов. — Неси на меня жалобу хоть самому царю. Мне на то со шпиля наплевать.

— Это почему же наплевать? — закипая гневом, спросил Попов.

— Известно почему. Государь пришлет оную жалобу министру, а министр — моему хозяину Лебрюну, а тот мне передаст. А я ее иголочкой в дело, в дело… И похороним по первому разряду.

— Так! Стало быть, в дело, говоришь. А теперь слушай, что я скажу. Завтра ученики придут в адмиралтейство, и ты сам им ворота откроешь. А ежели еще чем училищу навредишь, — не жалобы, а самого себя хоронить придется.

— Ишь ты, генерал какой выискался! Права такого нету…

Путихов не договорил. Сильный удар свалил его со стула. Он попытался вскочить, но от нового удара вновь плюхнулся на пол и потерял сознание.

— Убивец окаянный! — завопил трактирщик. — Хватайте его, люди добрые!

— Молчи, старик, не шуми до времени! Этот чиновник сам упросил меня поучить его малость, — успокоил Попов трактирщика.

Попов разжал Путихову челюсти и вплеснул ему в рот водки. Евлампий закашлялся, широко раскрыл круглые красные, как у рыбы, глаза и с ужасом посмотрел на Сашу.

— Евлампий Тихонович, подтверди этим господам, что мы с тобой ученый разговор вели, — повелительно сказал Попов.

— Сие точно, — пробормотал Путихов.

— И еще скажи, все ли ты запомнил, о чем я говорил?

— Кажись все, господин офицер.

— Добро! Можешь продолжать пить, я еще за два кувшина заплатил.

 

3

… Академик Румовский посетил училище один-единственный раз. Убедившись, что дело идет по заведенному Гурьевым порядку, он счел свою опеку законченной и возложил учебную часть на Гроздова. Директор, князь Гагарин, также не обременял себя заботами об училище и только подписывал приказы, которые носил ему на квартиру лейтенант Апацкий. От него же он узнавал все новости и сплетни.

История с адъюнктом Аксеновым привела князя в восторг. Вдоволь насмеявшись над неудачливым учеником Гурьева, князь предложил Апацкому занять должность профессора вместо Аксенова.

Глаза лейтенанта сузились, точно растаяли от удовольствия. Мелькнувшую было мысль о том, что для этой должности нужны большие знания, он тотчас же прогнал и почтительно поклонился директору в знак согласия и признательности.

В училище был вывешен приказ о назначении Апацкого профессором математики и гидравлики, а копия приказа послана в адмиралтейств-коллегию. Здесь, однако, заметили, что лейтенант не имеет права занимать эту должность, так как не экзаменован в Академии. Завязалась усиленная переписка, в которую вмешалась Академия наук.

Директор училища доказывал, что Апацкий уже однажды экзаменован в морском кадетском корпусе и ему не обязательно снова проходить проверку. Ученые мужи с этим не соглашались и утверждали, что кадетский корпус не может дать профессорского звания, и должность дана Апацкому в нарушение всяких правил. Спор длился более трех месяцев, пока морской министр, по просьбе Гагарина, не прекратил его, действуя именем императора.

На учеников и учителей повышение Апацкого произвело удручающее впечатление. Его не любили все: одни — за жестокость, другие — за высокомерие, третьи — за показное всезнайство, прикрывающее невежество.

Лейтенант наглел с каждым днем. Возомнив себя инспектором классов, он без труда оттеснил тихого, погруженного в науку Ивана Петровича Гроздова и безраздельно распоряжался всеми делами. Издевательство над учителями, зверские расправы с учениками постоянно сопровождались его злобным криком: «Я из вас вышибу гурьевский дух! Все будете у меня по струнке ходить!»

Чтобы упрочить свое положение, Апацкий ввел строевые занятия. По задуманному им плану, это было одним из действенных средств повернуть училище в другое русло, придать ему характер захудалой военной школы, столь же далекой от высшего образования, как приходская школа от Академии. В новом расписании львиную долю учебного времени занимала шагистика, но вышибить гусиным шагом чувство любви и уважения к наукам, воспитанное Гурьевым в учениках, лейтенанту не удалось. Несмотря на усталость от муштры, они еще усерднее брались за книги и тетради.

Чем больше свирепствовал Апацкий, тем ожесточеннее становились воспитанники. Сплоченные ненавистью к нему, они противодействовали ему во всем. Пакостить ему сделалось всеобщей страстью. И каких только каверз не придумывали изобретательные подростки! Надевая шинель, лейтенант обнаруживал в ней несметное количество насекомых; поскользнувшись, он падал с лестницы, натертой жиром; стул, на который он садился, оказывался намазанным клеем либо краской; его чернильница кишела червями; из кивера ему пришлось вытряхивать, преодолевая отвращение, целый крысиный выводок; а однажды он вытащил из кармана мундира не то змею, не то ужа.

Нервы лейтенанта никогда не отличались крепостью, а сейчас были напряжены до предела. Малейший стук приводил его в трепет, у него пропал аппетит. Бессонница, которой он страдал с детства, усилилась, чередуясь с кошмарами, мучившими его каждую ночь. В минуты короткого сна Апацкий корчился, скрипел зубами, стонал и дико кричал, а когда просыпался от собственного крика, долго еще слышал иронический смех Наташи, пьяный лепет Редкозубова, торжествующий хохот Попова, спокойный, осуждающий голос Гурьева.

Утром лейтенант приходил в училище измученный, с желтым лицом, воспаленными глазами и выискивал жертву для расправы. Время от времени новоиспеченный «профессор» учинял массовые экзекуции, лихорадочно вглядываясь в лица воспитанников и рассчитывая найти в них чувство страха. Но чувство это лишь непомерно росло в нем самом. Явственнее слышались ему насмешки, все враждебнее и непокорнее казались глаза мальчиков, рассвеченные волчьими огоньками, все загадочнее становилась улыбка на губах у старших учеников.

Попова лейтенант избегал. Он еще не придумал, как отомстить ему, и не спешил с этим. Мысль, что соперник у него в руках, доставляла ему удовольствие. План мести должен быть четким и совершенно безопасным для самого Апацкого, — ведь молодой инженер отчаянно смел и надо держать себя с ним очень осторожно. Зато Гроздову лейтенант досаждал всячески. Молчаливый профессор терпеливо переносил оскорбления, а когда становилось невмоготу, скрывался в корабельной чертежной у Попова, куда Апацкий не смел входить.

Лейтенант не оставлял Гроздова и на уроках. Однажды Иван Петрович выводил на доске формулу дифференциального уравнения. Зашедший в класс Апацкий грубо оттолкнул его от доски и приказал ученикам по очереди повторить формулу.

Первый же воспитанник стер все с доски, постоял, подумал и растерянно уставился на лейтенанта.

— Господин профессор, я не понял, как она выводится. Не соблаговолите ли показать? — сказал он невинным тоном, протягивая Апацкому кусочек мела.

В классе раздался громкий хохот.

— Молчать! — багровея, зарычал Апацкий. — Ступай, скажи Мефодию, что я велел всыпать тебе пятьдесят розог.

— Помилуйте, господин профессор, за что? Нас учителя никогда не наказывали за то, что мы обращались к ним с вопросами, — послышался голос из задних рядов.

— Коли нас за каждый вопрос сечь будут, всю науку из нас вышибут.

Иван Петрович во время этой сцены стоял у окна, спиной к классу, и разглядывал грязные корки льда на канале. «Хоть бы не срамился перед учениками, — думал он, — вот вредный человек. Плюнуть бы ему в бесстыжие глаза и уйти…»

— Господин Гроздов, — услышал он скрипучий голос Апацкого, — продолжай урок. А ты, скотина, со мной пойдешь. Сам отсчитаю тебе полсотни розог.

Вечером у постели наказанного собралось много ребят. Мальчики таинственно шептались, расходились, приходили новые и тоже шушукались с серьезными и загадочными лицами. В последующие дни ученики были молчаливы и как-то странно поглядывали на Апацкого.

В субботу вечером лейтенант заступил на дежурство. Кроме него, в училище оставался только безропотно покорный матрос Мефодий, верный помощник и телохранитель Апацкого. Матрос сидел в комнатушке для служак, когда один из учеников принес ему штоф водки, полдюжины соленых огурцов и буханку хлеба.

— Это тебе прислал лейтенант, — сказал он и тотчас же скрылся.

Через час Мефодий уже храпел вовсю. Апацкий об этом не знал и спокойно писал очередное донесение князю Гагарину. Внезапно послышались шорохи, крысиный писк, мяуканье, душераздирающий крик. С замершим сердцем лейтенант выскочил из дежурной комнаты. В коридоре и классах было темно, и он наугад бросился в ту сторону, где кричали, но услышал позади себя хохот и жалобный плач.

Дежурный офицер заметался по коридору.

— Мефодий! Мефодий! — неистово орал он и, не поучив ответа, выбежал на лестницу. Здесь был полный мрак, лейтенант постоял, прислушался, тяжело дыша и вглядываясь в лестничную клетку. Ему почудилось, что он стоит на краю пропасти и кто-то крадется, чтобы его столкнуть. Апацкий поспешно открыл дверь в коридор. Он был ярко освещен. Сквозь стекла дверей в классах видны были сидящие за партами и прилежно занимающиеся ученики. Царила полная тишина.

Апацкий прошел в дежурную комнату.

— Что это было? — размышлял он вслух. — А может, вовсе ничего не было? Что, если у меня начались галлюцинации? Этак и с ума сойти недолго. К черту. Надо взять себя в руки, — бормотал он, силясь унять охватившую его дрожь.

Десять минут спустя к дежурному офицеру один за другим потянулись воспитанники верхнего класса.

— Господин профессор, покажите, пожалуйста, как вывести формулу?

— Господин профессор, второй день бьюсь над решением задачи по динамике. Никак не могу понять, — где здесь ошибка?

— На вас последняя надежда, господин профессор, — вздыхая говорил третий ученик, — исписал десять листов бумаги, и все напрасно. Не откажите в любезности, покажите, как взять этот интеграл.

Сначала Апацкий попросту отмахивался от ребят, потом затрясся от злобы. Схватив за шиворот одного из учеников, он вытащил его в коридор.

— В карцер тебя, злодей, в карцер! — ревел он. — Шкуру с живого спущу и собакам выброшу!

Громко стуча каблуками, из классов высыпали ученики. Окружив лейтенанта, они взялись за руки и завертелись в диком хороводе, скандируя:

— Неуч! Профессор экзекуций!

— Безграмотный чурбан!

— Митрофанушка!

Глаза лейтенанта полезли на лоб, в голове все смешалось. Инстинкт подсказывал ему: «Беги, скройся где-нибудь, запрись». Но он уже не владел собой и в бешенстве бросился на толпу. Его свалили, на голову и на ноги навалились десятки тел. Лейтенант рванулся, почувствовал острую боль в груди, потерял сознание.

Очнулся Апацкий в лазарете. Он с трудом поднял веки. В его глазах светилось безумие. Через три дня лейтенанта свезли в сумасшедший дом.