1

Гурьев подготовил докладную записку адмиралу Кушелеву, в которой говорилось об отвратительном состоянии училища корабельной архитектуры, и просил принять срочные меры. Отдать записку он решил лично и особо поговорить с адмиралом о директоре Катасанове. Но к Кушелеву попасть профессору не удалось. Произошли события, отразившиеся на всей жизни государства: 11 марта 1801 года в Михайловском замке был задушен Павел Первый. На престол вступил его сын Александр.

В эти дни на широком тротуаре солнечной стороны Невского проспекта, от Московской заставы до Полицейского моста, сновали толпы народа. Чиновники и офицеры, лишенные прав при Павле, были вновь возвращены на службу. Ходили слухи о коренных государственных реформах. Поговаривали об отмене крепостного права. Семен Емельянович относился скептически ко всему этому шуму, чувствуя в нем что-то бутафорское, фальшивое…

Когда Гурьев явился в адмиралтейств-коллегию, он застал на посту вице-председателя уже не Кушелева, а адмирала Николая Семеновича Мордвинова. С ним Гурьев был знаком по Академии наук. Мордвинов был не только одним из самых образованных моряков русского флота, но и видным ученым в области экономических наук. Сочинения Мордвинова находили читателей в самых отдаленных уголках страны. Семену Емельяновичу в них не все нравилось, но он с глубоким уважением относился к их автору.

Профессор обрадовался назначению Мордвинова на столь важный пост. Эту радость он не постеснялся открыто высказать адмиралу. Приветливо встретил Гурьева и Мордвинов. Поговорили о новостях, о слухах, которыми был переполнен Петербург. Семен Емельянович высказал предположение, что молодым друзьям императора, готовившим проект земельной реформы, удастся провести ее в жизнь, если они только не затянут этого дела.

— Умный ты человек, Семен Емельянович, а в басни веришь, — возразил адмирал. — Реформу невозможно сейчас провести. Да и не о том забота должна быть. Введение разнообразных ремесел и искусств, мануфактур и фабрик — вот что ныне главенствовать должно. Иначе народ наш земледельческий зависеть будет от других держав и всякого уважения лишен. России нужен и ремесленник, и фабрикант, и земледелец, и купец, но фабрикант полезнее купца. Народ, имеющий только земледельцев и купцов, коснеет в бедности. Земледелец без ремесленника есть производитель грубый и неуспешный, обремененный игом трудов своих из-за несовершенства орудий… Однако рассказывай, — зачем пожаловал? Чай, не просто поздравить меня пришел.

— По долгу службы и из человеколюбия, Николай Семенович. Училище корабельной архитектуры больших реформ требует. Сейчас его учебным заведением даже нельзя назвать. Много терпит оно оттого, что лучшей частью дома пользуется обер-серваер Катасанов. По этой причине многие ученики живут в отдаленных частях города, и невозможно даже место найти, где практический класс учредить. В записке подробно изложено состояние училища.

— Так я и предполагал, — задумчиво произнес адмирал. — Нельзя было Катасанова назначать директором. Тут и моя ошибка. Напиши, профессор, подробную бумагу о том, как привести училище в должный порядок. Составь проект нового устава и штата… Но торопись, пока я еще на этом посту.

— Это почему же, Николай Семенович? Ныне тебе только вожжи в руки. Император-то молодой, сказывают, в людях талант ценит.

Адмирал иронически улыбнулся. Его худое, несколько удлиненное лицо, с острым подбородком под запавшим ртом, помрачнело.

— Не верю я, Семен Емельянович, в большие перемены при новом монархе. Александр тонок, как булавка, и фальшив, как пена морская. Английская партия при дворе большую власть забрала. Граф Семен Романович Воронцов, что послом в Лондоне много лет служил, вернулся в Петербург и председателем комитета по преобразованию флота назначен. А членом-докладчиком императору в том комитете выделен Павел Васильевич Чичагов, англоман первейший.

— Ну нет, Николай Семенович, сынок почтенного адмирала Василия Яковлевича Чичагова не может худа флоту желать. Он человек честный. При покойном Павле чуть ли не с год в Петропавловской крепости просидел. Недаром он ныне к кружку молодых друзей императора примкнул.

— Так-то оно так, а на деле выходит иначе. Представил комитет доклад императору, в котором доказывает, что отечество наше есть держава сухопутная и могущественный флот ей вовсе не нужен. Одно то сказать довольно, что все блистательные победы Федора Федоровича Ушакова на Средиземном море граф Воронцов перед государем охаял как бесполезные и денег, на них затраченных, не стоящие. — Мордвинов тяжело вздохнул. — Павел покойный хоть и самодур был превеликий, но флот по-своему любил. А Александр флота не знает и не любит.

Прощаясь с Гурьевым, адмирал еще раз напомнил о бумагах:

— Не задерживай составления проектов, Семен Емельянович. А с Катасановым я поговорю. Мы назначим тебя инспектором классов и предупредим директора, чтобы он, если не помогал, то хоть не мешал бы тебе навести порядок в учебных делах.

Гурьев вышел на Невский проспект в отличном настроении. Несмотря на поздний час, было еще совсем светло, начинались белые ночи. Семен Емельянович решил пройти до Стремянной пешком. Размышляя о том, с чего начинать перестройку учебного дела в училище, он пришел к выводу, что прежде всего надо повести решительную борьбу с грязью, со вшивостью учеников, с пьянством и картежной игрой, с жестокими экзекуциями, с повальными болезнями на почве скученности и голода. Все это исходило от Путихова, — следовательно, его нужно убрать немедленно. Последняя мысль породила стремление к быстрым и решительным действиям. Захваченный порывом, Семен Емельянович кликнул извозчика и поехал в училище.

Учителей, как всегда, на месте не было. Профессора встретили Гроздов и Аксенов и почтительно последовали за ним в канцелярию. Семен Емельянович приказал Аксенову сходить за Путиховым.

Когда титулярный советник узнал, что его вызывает Гурьев, он наотрез отказался идти.

— Ступай ты со своим профессором к чертям, не о чем мне с ним говорить, — грубо сказал он Аксенову.

Вспыльчивый Аксенов схватил тщедушного подмастерья за грудь и так тряхнул его, что у Путихова глаза на лоб полезли.

— Пойдешь, подлая твоя душа!

— Пойду! Пусти, окаянный…

Опасливо косясь на Аксенова, подмастерье торопливо поднялся в канцелярию. Гурьев встретил его на пороге.

— Доставай книги расходные, титулярный советник, ревизию производить буду. Поначалу скажи, — много ли денег за два с половиной года по всем статьям истрачено?

— Тысяч десять, господин профессор, — уклончиво ответил подмастерье.

— Стало быть, за два года у вас двадцать семь тысяч сэкономлено. Для чего вам понадобилось столь большую сумму копить?

— Сие для высшего начальства приятность имеет, а нам пошто начальству не угождать, — хихикнул Путихов, постепенно обретая свой наглый тон.

— Негодяй! — вскипел Гурьев. — Да тебя, прохвоста, судить надо. Учеников голодом и холодом моришь, ходят они разуты и раздеты, каждый огарок свечи, как святыню, берегут, а ты деньги экономишь, чтоб начальству угодить. Под суд, злодей, пойдешь!

— Смилуйтесь, господин профессор, зачем под суд, — насмешливо глядя на Гурьева, возразил Путихов. — Не сам я сие творил, а с ведома и благословения господина генерал-лейтенанта Катасанова. Коль меня судить, так и его заодно, а может, кого и повыше.

Гурьев с отвращением подумал:

«Сколько вреда училищу принес, а его даже выгнать нельзя, не то чтобы под суд отдать. Кто же станет порочить прославленного корабельного мастера? Ишь, как ухмыляется! Знает, подлей, что директор высшей властью назначен. Не рано ли я начал атаку? Мордвинов как сказал: „Наводи порядок в учебных делах“. Помнится, он даже подчеркнул „в учебных делах“, дал понять, чтобы я не брал на себя директорские обязанности. Может быть, отступить? Ни за что! Да и поздно, пожалуй…»

— Сдавай, Евлампий Тихонович, все книги и ведомости и ступай. Когда ты понадобишься, тебя вызовут. А ну, поворачивайся живее! — прикрикнул Гурьев, видя, что Путихов все еще медлит.

Семен Емельянович приказал адъюнктам произвести тщательную ревизию, а подмастерью объявил, что с завтрашнего дня все хозяйственные дела, впредь до особого распоряжения, будет вести Аксенов. Он же, Путихов, пока остается учителем корабельного черчения, да и то при условии доброго усердия.

— Отныне будем вести классный журнал, — сказал он Гроздову. — В него ты, Иван Петрович, будешь записывать все, чему мы учили воспитанников за неделю и все мои замечания, касающиеся учителей и порядков в училище. Эти «классические записки» будем представлять его превосходительству, господину морскому министру.

 

2

Отстранение Путихова от всех руководящих работ и приказание Гурьева писать обо всем, что делается в училище, морскому министру вызвали много толков. Учителя в большинстве своем открыто высказывали возмущение. Особенно неистово возражал учитель чистописания Козлов. Он уговаривал коллег подать жалобу директору, грозился написать в адмиралтейств-коллегию о самоуправстве профессора и жаловаться даже самому царю. Сдержанно, но злобно ругал Гурьева и мичман Апацкий, которому с приходом профессора все труднее и труднее становилось преподавать арифметику и физику в нижних классах.

Сам Путихов в училище не показывался. Он сидел дома, пил водку и с нетерпением ожидал приезда Катасанова, задержавшегося в Кронштадте на испытаниях своего гигантского корабля «Благодать».

Козлов заглянул к другу, с жадностью набросился на вино и торжественно поклялся, что не пойдет на урок до тех пор, пока генерал не выгонит профессора. Приятели пропьянствовали две недели, а когда узнали от Апацкого, что попали в «классические записки», сразу отрезвели.

Тайком от собутыльника Козлов прибежал к Гурьеву на Стремянную.

— Ваше благородие, — взмолился он, — дозвольте оправдание принести по поводу отсутствия моего на уроках. Путихов свечей не дает, а коли даст, так самую малость. По оной причине чистописание весьма затруднительно…

— Врешь, господин Козлов. Истинная причина твоих отлучек мне давно известна.

— Ваше благородие, вычеркните из «классических записок»… Вот крест, более уроков пропускать не буду.

— Ничего не могу поделать, господин Козлов. Записки уже посланы министру.

Едва ушел учитель чистописания, как в дверь к Гурьеву робко постучался Путихов. Подмастерье был гладко выбрит, аккуратно подстрижен и одет в чистый чиновничий мундир. От его самоуверенности и наглости не осталось и следа.

— Ваше благородие, господин профессор, как милости прошу, соблаговолите выслушать, — потупив голову, жалобно начал он. — Виноват перед вами, кругом виноват…

— Будет тебе причитать, — прервал Путихова Семен Емельянович. — Толком говори, что тебе нужно. Пойдем-ка в кабинет.

Профессор провел подмастерья в кабинет, где Путихов продолжал стоять, униженно согнув спину.

— Ваше благородие, вы изволили приказать внести в «классические записки»…

— Нельзя ли короче, господин Путихов?

— Сейчас, господин профессор, сейчас… Словом, в оправдание того, что столь долгое время не ходил я в классы, прошу внести в эти записки следующее: первое, что занят я от его превосходительства, господина генерал-лейтенанта, обер-серваера, директора и кавалера Александра Семеновича Катасанова смотрением над строением судов на частных купеческих верфях. Второе, что нередко употребляю даже и самые ночи для обрабатывания и переписывания дел, относящихся к должности обер-серваера, и потому мало остается у меня времени для отправления должности моей в училище. Сие прошу записать, господин профессор…

Путихов ушел, оставив чувство гадливости в душе профессора.

Гурьев сел за письменный стол. Обобщая опыт многих русских изобретателей, Семен Емельянович уже четвертый год трудился над темой, которая его особенно занимала в теории машин и механизмов. Труд этот он озаглавил: «Общее правило равновесия с приложением онаго к машинам».

Визит Путихова и Козлова отвлек мысли Гурьева. Работа не клеилась. Семен Емельянович отложил ее и взялся за составление докладной записки для Мордвинова. В ней уже было записано три параграфа:

«1. Училище имеет надобность в учителе истории и географии, ибо всякое училище не должно терять из виду своего общего просвещения.

2. Училище имеет надобность в учителе французского языка.

3. Положенные в день девять копеек на пищу для каждого ученика по нынешним ценам на продукты весьма недостаточны. Сумма на одежду также крайне скудна: ученики часто оказываются без обуви и даже без одежды и от этого причиняется остановка в учении».

Бегло прочитав написанное, Гурьев вспомнил о болезнях и прибавил:

«4. Училище имеет надобность во враче и особой больнице, которых по штату не положено».

Далее Семен Емельянович произвел расчет примерной потребности в корабельных мастерах во всех портах России, из коего наметил количество учеников училища, предложил оборудовать в нем кабинеты архитектуры корабля, физики и механики.

«Из имеющегося при училище каменного сарая, — писал далее Гурьев, — можно сделать галерею для практического упражнения учеников в плотницком искусстве Двор, находящийся позади сарая, обратить в сад. Все сие можно сделать из экономической суммы, накопленной обер-серваером Катасановым от того, что около двух лет училища почти совсем не было».

Бумаги Гурьев на другой день отправил Мордвинову.

 

3

Адмирал Николай Семенович Мордвинов не напрасно торопил Гурьева с докладной запиской. Всего три месяца он продержался на посту военно-морского министра, после того как адмиралтейств-коллегия была преобразована в министерство, объединившее два ведомства: адмиралтейств-коллегию и адмиралтейский департамент.

Сдавая дела Павлу Васильевичу Чичагову, Николай Семенович особо отложил бумаги Гурьева, крайне сожалея о том, что не успел вовремя их оформить.

— Павел Васильевич, — осторожно начал Мордвинов, — знаком ли тебе академик Семен Емельянович Гурьев?

Энергичное лицо Чичагова осветилось улыбкой.

— Как же, отлично знаком. Я встречался с ним в Лондоне. Большого ума и таланта человек, только хлопотлив очень и надоедлив. Догадываюсь, Николай Семенович, почему ты о нем спрашиваешь.

Министр взял от Мордвинова папку и, посмеиваясь, продолжал:

— Узнаю Гурьева, его рук дело. Небось на непорядки жалуется, проекты вносит?

Мордвинов с нескрываемым волнением сказал:

— Смешного тут ничего нет. В этих бумагах судьба не одного человека, а целого училища.

— Ну как тут не смеяться, Николай Семенович! — весело возразил Чичагов, вытащив из папки какую-то бумажку. — Ты послушай, как он разносит нас, грешных. Требует закрыть Херсонское училище корабельной архитектуры, ввиду отсутствия в нем подходящих учителей. А далее грозно пишет: «Одно то довольно доказывает сию истину, что г-н Рубан, бывший в морском кадетском корпусе учителем литературы, сделан тамо профессором высшей математики, о которой, наверное сказать могу, понятия не имеет».

— Что же тут смешного?

— Погоди, слушай дальше: «…Удивительно и непонятно, откуда морской департамент взял право жаловать профессорами, унижать столь достойное титло. Сие злоупотребление искоренить должно: Пусть прикажут приехать сюда г-ну Рубану для испытания его в Академии, и истина, мною сказанная, подтвердится…» Каково, адмирал, а? Прямо Зевс-громовержец.

— Гурьев тысячу раз прав! — горячо воскликнул Мордвинов. — Как можно содержать Херсонское училище, когда здесь, в столице самой, такой же недоношенный плод на глазах чахнет. И если Гурьев в силах дать ему жизнь и на ноги поставить, мы обязаны ему помочь. От директора Катасанова училищу больше вреда, чем пользы. С профессором он враждует, от помощи ему в учебных делах отказался.

— А что служит причиной этой вражды? — с интересом спросил Чичагов.

— Обер-серваер занял под свою квартиру весь средний этаж, а Гурьев требует, чтобы он освободил помещение для классов. Катасанов же слышать об этом не хочет, несмотря на все мои уговоры.

— Гурьев не отступит, не такой у него характер, — задумчиво произнес Чичагов. — Одного из них, видимо, придется освободить от службы в училище.

— Полагаю, Павел Васильевич, что и ты станешь на сторону профессора, когда ознакомишься с его проектами, письмами и «классическими записками».

— Посмотрим. Сегодня вечером прочту эту писанину. Однако кого в училище оставить, — крепко подумать надо. Ведь Катасанов — лучший в мире корабельный мастер и мог бы быть весьма полезным для обучения юнцов.

На следующий день Чичагов явился в министерство раньше Мордвинова. Едва последний вошел в кабинет, новый министр поднялся ему навстречу.

— Твоя правда, Николай Семенович, — сказал он. — Недостатки в училище столь очевидны, что их нельзя оставить без внимания. Устав и штат, предложенные Гурьевым, утвердим. Деньги, какие академик просит, отпустим. Херсонское училище закроем, а часть его лучших учеников переведем в Петербург. Обо всем этом сегодня же приказы заготовлю и отнесу его величеству на высочайшее утверждение.

— Павел Васильевич, что же ты о главном ничего не сказал? Я предполагал, что первым шагом в этом деле будет отстранение от директорства Катасанова и выселение его из квартиры.

— А как прикажешь это сделать? Обер-серваер в большом почете при дворе. Обижать его не хочется.

— Можно повернуть дело так, что Катасанов не обидится. Причислим училище к интендантскому ведомству, а директором генерал-интенданта Ивана Петровича Балле по совместительству назначим.

Это предложение Мордвинова понравилось Чичагову. Вскоре на новом уставе и штате училища стояла размашистая подпись императора: «Быть по сему. Александр».