1

С новым директором училища Семен Емельянович быстро нашел общий язык. Иван Петрович Балле откровенно признался, что в учебных делах совершенно не сведущ, вопросами воспитания не занимался и даже своих детей так разбаловал, что они не чувствуют никакого почтения к родителям.

— Возлагаю надежду на вас, Семен Емельянович, слышал о вашем деятельном характере и заранее приветствую любые начинания, какие вы сочтете нужным провести. Со своей стороны позабочусь, чтобы по хозяйственной и по учебной части ни в чем недостатка не было.

Гурьев принялся энергично вводить новые порядки. Прежде всего он уволил Путихова, Дейча и Козлова. Вызвав остальных учителей, профессор предупредил их:

— Добрая половина беспорядков в училище происходит, господа, от вашего нерадения к службе. Отчего пьянство и картежная игра? Почему ученики с уроков бегают? Не сами ли вы тому причиной? — открыто выговаривал им Гурьев.

— Половину учеников выгнать надо. Из-за них, разбойников, на уроки ходить страшно, — попытался оправдываться учитель русского языка Кургузов.

— Бьем их мало, господин профессор, — заметил Апацкий.

Семен Емельянович презрительно посмотрел на Кургузова и Апацкого.

— Да будет вам известно, господа, что дирекция отменила экзекуцию. Вам придется воздействовать на нерадивых иным способом. Конечно, неисправимых учеников мы держать не будем. Таких не много; большинство воспитанников ведет себя худо оттого, что вы — учителя — плохой пример им подаете. Любое семя тогда плод даст, когда за ним уход хороший. А какой уход видят за собой наши ребята? Батоги да палки, голод, холод и грязь. Службу вы все несете плохо, дежурного по училищу днем с огнем не сыщешь. Со всем этим отныне должно быть покончено. Кому же новый порядок не по нутру, пусть покинет училище подобру-поздорову.

Учителя дали слово подтянуться. И действительно, они теперь приходили на уроки трезвыми, прилично подготовленными к занятиям.

Для составления списка учеников, намеченных к отчислению, Гурьев пригласил старых учителей и адъюнктов. Семен Емельянович называл фамилию и ставил против нее отметку, в зависимости от мнений, высказанных учителями.

Когда профессор выкликнул фамилию Чулкова, первым попросил слова Апацкий:

— Господа, Чулков сын охтенского полицейского надзирателя, верного и ревностного служителя царя. Своим происхождением он украшает нашу школу. Предлагаю оставить его в списке учеников.

Наступила пауза. Учителя хорошо знали Чулкова. Пошлая, гнилая натура этого великовозрастного воспитанника проявилась с первых дней его пребывания в училище. Он жил барином, заставлял делать за себя уроки, писать шпаргалки, по которым отвечал, и жестоко бил прислуживавших ему учеников.

— Матюху нельзя оставлять в училище, господин профессор, — твердо заявил Гроздов. — Душа у него подлая, дня не пройдет, чтоб кого-нибудь не обидел. Первейший взяточник и тиран.

— И я с этим согласен, — поддержал Гроздова Редкозубов. — Матюха Чулков беспримерно нагл, бессовестен и жесток. Его давно надо было выгнать из училища.

— Позвольте мне сказать, господин профессор, — поднялся мичман Апацкий. — Я не могу согласиться с уважаемым Андреем Андреичем, а тем более с Гроздовым. Как ни странно, но эти господа в большой дружбе с воспитанником Поповым, фискалом и кляузником, и поют с его голоса. Известно, что во всех военных школах среди учеников всегда было и будет существовать право сильного. У нас это право завоевал Чулков, а Попов ему просто завидует и рад спихнуть соперника.

— Неправда! Ложь! — в один голос воскликнули Гроздов и Редкозубов.

— Прошу господина профессора оградить меня от подобных оскорблений, — обиделся Апацкий. — Чулков, как и я, благородный дворянин. И если уж кто виноват в том, что он иногда ведет себя не совсем пристойно, то эту, вину надо отнести к Путихову. Евлампий Тихонович всегда благоволил к Матюхе и несколько распустил его. Я могу поручиться за этого ученика и лично возьмусь за его воспитание.

— Хорошо, оставим его в училище, — согласился Гурьев. — Я склонен больше верить Гроздову и Андрею Андреичу Редкозубову. Но раз вы, господин Апацкий, беретесь перевоспитать Чулкова, пусть он пока остается.

Взамен отчисленных двадцати четырех учеников из Херсона прибыли воспитанники закрытого там училища. Гурьев позаботился о том, чтобы их приняли хорошо, и сразу пресек, начавшиеся драки между новичками и старожилами.

Едва Катасанов выехал из квартиры, Балле приступил к ремонту всего дома и переделке среднего этажа под классы и кабинеты. Все приборы и пособия для кабинетов профессор проектировал сам. Детали для них изготовляла мастерская Академии наук, а сборку с большой охотой производили воспитанники. Учреждена была библиотека. В трех просторных комнатах флигеля во дворе, был оборудован лазарет, в котором работал опытный врач Никита Сергеевич Анфимов.

Отремонтированные спальни, коридоры и лестницы заблестели чистотой; строго поддерживался общий порядок. Составляя штат и устав училища, Семен Емельянович предусмотрел все мелочи, а так как эти документы были утверждены без единой поправки, то денег хватало и во всем чувствовался достаток.

Новые учителя, приглашенные Гурьевым, стремились прививать ученикам любовь к наукам. Само собой повелось, что не физическая сила, а отличные успехи в учении создавали почет и славу.

Корабельную архитектуру вместо Путихова, ничему не научившего ребят, преподавал Иван Степанович Разумов. Молодой талантливый корабельный мастер успел уже самостоятельно построить около десятка кораблей и фрегатов. Присутствуя на его уроках, Семен Емельянович сам с удовольствием слушал его рассказы об усовершенствованиях, вводимых русскими кораблестроителями в корпусе корабля, рангоуте и такелаже. Разумов красиво чертил на доске продольные и поперечные разрезы судов, показывал, почему шханны выгодно прикрыть палубой, как это сделал Катасанов, как можно ускорить ход фрегата, если понизить ростры и различные украшения кормы, как уменьшить высоту мачт, не сокращая полезной площади парусов, как увеличить остойчивость, поворотливость и другие мореходные качества корабля.

Прием в училище был строго ограничен. Нового ученика принимали тогда, когда освободится место. Однако нашлись дворяне, которые потребовали, чтобы директор уволил сыновей солдат и ремесленников и принял их детей. Гурьев категорически отверг это требование.

Дело дошло до министра. Чичагов вызвал директора и предложил ему удовлетворить просьбу дворян.

— Ваше превосходительство, профессор Гурьев заявил, что немедленно оставит службу у нас, если мы отчислим хоть одного бедняка.

— Гм… Как же быть? — задумчиво спросил Чичагов. — У меня десятка два писем лежит. Люди все почтенные, зажиточные, за платой не постоят. Может быть, вы своекоштных сверх штата возьмете?

Директор помедлил в раздумье.

— Против этого, — сказал он, — Гурьев, пожалуй, возражать не станет Классы у нас большие, просторные, а деньги училищу пригодятся.

Министр засмеялся.

— Вижу я, генерал, что ты, как смирная лошадь, у профессора на поводу ходишь. На днях в училище к тебе загляну, полюбуюсь, что у вас там за чудеса такие.

— Чудес у нас нет, ваше превосходительство, а порядок, какой должен быть в учебном заведении, не без трудов навели.

 

2

Спустя несколько дней после этого разговора специальный курьер известил Балле, что завтра поутру в училище приедет царь. Директор всполошился, немедленно объявил аврал и приказал разыскать и привести к нему Гурьева.

Все помещения подверглись генеральной уборке, полы натерли до зеркального блеска, лестницы устлали коврами. Воспитанников постригли, помыли в бане, одели в новенькие, хорошо сшитые зеленые мундиры.

Директор готовился устроить большой военный парад-смотр. Собрав учителей, он велел прорепетировать с учениками приветствие его величеству. Когда Гурьев приехал в училище, из всех классов неслось громовое «Ура!»

Семен Емельянович остановил метавшегося по коридорам директора и увел его в кабинет.

— Прежде всего успокойтесь, Иван Петрович, — сказал он. — На мой взгляд, весь этот шум ни к чему. Отмените парад, давайте встретим государя по-деловому. Пусть посмотрит, как мы воспитанников инженерному делу учим. Дадим ему проэкзаменовать какой-нибудь класс.

— Не слишком ли смело это будет?

— Не беспокойтесь, Иван Петрович, его величество считает себя просвещенным человеком. Экзамен доставит ему удовольствие. Послушайте меня, откажитесь от игры в солдатики и барабанного боя.

Балле сначала было запротестовал, но в конце концов согласился с Гурьевым.

Император прибыл с большой свитой адмиралов. Сопровождаемый директором и инспектором классов, Александр посетил лазарет, поднялся на третий этаж, осмотрел спальни, умывальные комнаты, столовый зал и кухню и везде нашел чистоту и порядок. В среднем этаже, где шли занятия, государь подолгу задерживался в классах и кабинетах, разглядывал модели и приборы, интересуясь их назначением и действием. Осмотр уже подходил к концу, когда он милостиво кивнул Балле и сказал:

— Ну, директор, доволен я твоим попечением над сим заведением. Не ожидал я видеть в нем столь доброе устройство. Кадетским корпусам не худо бы с тебя пример взять. Надо думать, и познания учеников в умозрительных науках также отменны?

— Ваше величество, соблаговолите сами в оном убедиться, — просто сказал Гурьев. — Не откажите в милости присутствовать на экзамене в одном из классов.

— Изволь, изволь, профессор, покажи свой труд.

В верхнем классе были приготовлены кресла для императора и министра, стулья для свиты. Пока все усаживались за большой стол, накрытый зеленой скатертью. Гурьев тихо предупредил Попова: «Ты, Осьминин и Колодкин будете экзаменоваться. Старайтесь говорить громче; его величество глуховат на одно ухо».

Предупреждение благотворно подействовало на учеников. То, что государь страдает такими же физическими недостатками, как все люди, будто рукой сняло робость. Когда Гурьев назвал фамилии, они твердым шагом подошли к столу и четко представились его величеству.

Лицо Александра расплылось в улыбке. И сразу же вся свита угодливо заулыбалась.

— Начинай, профессор, — сказал он, поворачиваясь лицом к широкой, во всю стену, классной доске.

Гурьев дал каждому по задаче. Попов вычислил площадь паруса для фрегата, Осьминин, пользуясь тригонометрией, определил расстояние от корабля до берега, а Колодкин быстро составил и решил квадратное уравнение.

— Ваше величество, — обратился Гурьев к царю, — не угодно ли вам самолично учинить опрос учеников по истории, географии либо языкам — французскому и английскому?

— Что ж, можно, пожалуй, — согласился, улыбаясь, Александр. — Трепещите, отроки, я экзаменатор строгий, очень строгий. Расскажи мне, Попов, о войнах Карла Великого, — тем же шутливым тоном спросил он, скользнув испытующим взором по стройной фигуре ученика, по его живому, красивому лицу.

— Король испанский Карл Великий, — громко начал Попов, — получил в наследство от своего деда Фердинанда Католического, помимо испанских земель, завоеванные богатства Нового света и главный торговый центр Европы — Антверпен. От другого своего деда, Максимилиана, ему достались Нидерланды, Австрийское герцогство, Штирня, Тироль и Каринтия. Владения Карла Великого были гораздо обширны. В них никогда не заходило солнце. В 1521 году между Карлом Великим и французским королем Франциском начались войны за немецкие земли. Эти войны длились четверть века…

— Довольно! Молодец! — одобрил весело император. — Историю знаешь преотлично. Тебя как величать по имени?

— Александром, ваше величество.

— Александр? Тезка мой, значит, — засмеялся царь и перешел на французский язык. — Напиши-ка по-французски, — кого ты считаешь самым лучшим человеком на свете, к кому особое чувство питаешь?

Саша с минуту подумал, вооружился мелом и крупными буквами вывел: «До самой смерти буду благодарен любимому профессору Семену Емельяновичу Гурьеву, лучшему человеку на свете».

Император и вида не подал, что рассчитывал увидеть другую надпись. Продолжая излучать обаяние, он мягко спросил:

— Скажи, тезка, а кто тебя кормит, поит, одевает, на чьи деньги ты учишься?

Саша Попов отлично понял, чего от него добивается государь, чего ждет от него вся царская свита, сверлящая его глазами. Но в голову упрямо лезли рассказы Редкозубова о Радищеве, беседы, которые проводил изредка профессор в классе на ту же тему. Ему страстно захотелось сказать: «Учусь я на народные деньги. Народ и за мой кошт платит». Поборов в себе это желание, он ответил с некоторым пафосом, подражая учителю танцев и французского языка:

— Милость вашего величества, как солнце, светла и радостна.

Благосклонно отпустив Попова, государь задал несколько вопросов Осьминину по истории и географии.

С Колодкиным он завел разговор на английском языке, поинтересовался его родителями.

Удовлетворенный ответами, Александр любезно прощался с директором и Гурьевым.

— Мыслю я, господа, — сказал он, — что училище ваше и далее будет преуспевать. Павел Васильевич, — обратился он к Чичагову, — ты пригляди за тем, чтобы профессору ни в чем нужды не было либо притеснения какого от адмиралтейств-коллегии.

Чуть прищурив глаза, Гурьев смотрел на Александра, на его холеное, красивое, самодовольное лицо. «И от каприза этого человека, — думал профессор, — зависит судьба миллионов людей, судьба этих умных мальчиков. Какое счастье для них, что он приехал в хорошем настроении и, видимо, решил показать себя добрым дядюшкой!»

Гурьев не ошибся.

Через несколько дней он получил письмо от Чичагова следующего содержания:

«Его императорское величество в знак особого к вам благоволения за тщательное усердие ваше в обучении воспитанников пожаловать вам соизволил бриллиантовый перстень, а экзаменованным в его присутствии ученикам Попову, Осьминину и Колодкину каждому золотые часы. Препровождая сии вещи к вам, милостивый государь, я искренне поздравляю вас с монаршей милостью».