Удивительные истории о веществах самых разных

Образцов Петр Алексеевич

Кенжеев Бахыт

4.  Темное вещество поэзии

 

 

У читателя может возникнуть законный вопрос: откуда вообще возникла у авторов мысль соединить под одной обложкой научно-популярную и поэтическую тематику?

Оба автора закончили химический факультет МГУ, один даже защитил кандидатскую диссертацию. И оба они, как это ни грустно, в конце концов ушли из большой химии в литературу (один в поэзию, другой – в прозу).

Химия в этом не виновата. Мы по‐прежнему относимся к ней с нежной любовью и вообще считаем спор «о физиках и лириках», кипевший в 60‐е годы, высосанным из пальца. (Недаром он завершился трогательным примирением сторон под сахариновым лозунгом «И в космосе нужна ветка сирени».) Просто наука и литература – это разные, хотя и вовсе не исключающие друг друга способы творческого познания жизни.

Нас до сих пор увлекает и тот, и другой. Вспомним державинское «Я царь – я раб – я червь – я бог!» И с помощью естественных наук, и с помощью искусства человек способен забывать о том, что он раб и червь, в минуты вдохновения ощущая себя царем и богом.

К сожалению, с формальной точки зрения химия и поэзия почти не пересекаются. Разумеется, для своих капустников ученые продолжают сочинять рифмованные приколы с перечислением веществ и элементов, но с поэзией эти упражнения обычно и рядом не лежат.

Самый первый – водород. Это знает весь народ. Гелий, Литий и Бериллий, Бор, а следом – Углерод, Там Азот, а за Азотом Двухвалентный Кислород. Фтор с Неоном, Натрий, Магний, Алюминий, Кремний тут. Фосфор, Сера, Хлор с Аргоном, Калий с Кальцием идут. Скандий, вслед – Титан, Ванадий. Хром и Марганец, а там Уж железо вставить надо, Ну и Кобальт по пятам.

Химические термины и понятия существуют, за малым исключением (серебро, золото, железо, мышьяк и кое‐что еще), отдельно от нашей повседневной жизни и не наполнены духовным содержанием (иными словами, не связаны с нашими чувствами, без которых поэзия немыслима).

Приведем простой пример. Вот два родственника – сера и селен. Сера известна испокон веков и отчасти вросла в человеческую культуру (вернее, искусство, то есть систему отражения чувств художественными средствами – мы тоже умеем выражаться почти по‐научному!). Сернистый газ изрыгают вулканы, им окуривают грешников в аду и фрукты для сушки, из серы изготовляют смертоносный порох. Так что ее довольно легко вставить в стихи, вот, например, Аполлон Майков в поэме об Апокалипсисе пишет:

То были всадники в горящих бронях, Имевших цвет огня, и гиацинта, И серы. Кони ж с львиной головой. Из пасти их огонь, и дым, и сера Клубами исходили, а хвосты Кончались змеями, – и гибли люди От змей и дыма, пламени и серы, — И треть из них сим образом погибла.

А бедный селен? Никакой поэт не обратит на него внимания. И причина проста: мы о нем знаем лишь то, что он входит в состав некоторых шампуней от перхоти, а также используется в полупроводниковой промышленности и в медицине (в качестве довольно действенного противоракового средства). Как‐то не вдохновляет. С другой стороны, трудно здесь удержаться от того, чтобы не привести стихотворение Константина Вагинова (одного из самых волшебных и целомудренных русских поэтов), где упоминается известное небесное тело, как бы тетушка нашего несправедливо обойденного элемента, названного в ее честь:

Один средь мглы, среди домов ветвистых Волнистых струн перебираю прядь. Так ничего, что плечи зеленеют, Что язвы вспыхнули на высохших перстах. Покойных дней прекрасная Селена, Предстану я потомкам соловьем, Слегка разложенным, слегка окаменелым, Полускульптурой дерева и сна.

Поэзия, однако, развивается, и наш современник Алексей Цветков ухитрился вставить в свои стихи даже название одного экзотического редкоземельного элемента. Но тут, как говорится, все чисто, все путем. Этот элемент, который еще двадцать лет назад абсолютно никого не интересовал, в последние годы стал центром больших человеческих и политических страстей, поскольку незаменим в микроэлектронике, добывается в Китае подпольно, дефицитен – словом, чем не воспетое множеством бардов золото или серебро.

празеодим и платину скупая шагала и миро возьмешь ли в толк о чем скулит слепая пророчица в метро лязг турникета зычный рык возницы столетие на слом черно в очках но адские глазницы пылают под стеклом мы взаперти сюда стучать нечестно кто выследит нас тут пусть плесневеют бонды казначейства и спреды их растут что гарлемской безумице приснится чьи очи ночь хранит пока с людской начинкой колесница не врезалась в гранит жизнь избранным нежна и небо немо под землю им нельзя срывая смоквы с натюрмортов хема и устрицы грызя но ненадолго счастливы и живы с фламандского холста поставками входите пассажиры здесь есть еще места

К химии мы еще вернемся. А пока заметим, что освоение поэтического мастерства продолжается всю жизнь и вовсе не сводится к изучению и оттачиванию «техники». Да, рифмы, размер, повторы, метафоры, метонимии, звукопись – все это помогает тексту, состоящему из как бы обычных слов, стать поэзией. Но вот загадка: хорошие стихи (как и любое искусство) обязательно содержат некое «темное вещество» и «темную энергию», как наша Вселенная.

Для справки: темное вещество – «общее название совокупности астрономических объектов, недоступных прямым наблюдениям современными средствами астрономии (то есть не испускающих электромагнитного или нейтринного излучения достаточной для наблюдений интенсивности и не поглощающего их), но наблюдаемых косвенно по гравитационным эффектам, оказываемым на видимые объекты. Ученые считают, что количество темной материи как минимум в пять раз больше количества видимой».

Энциклопедия оптимистически подчеркивает, что темное вещество нельзя наблюдать современными средствами. Не знаем, не знаем. Авторы уверены, что многие загадки мироздания познаваемы для человеческого ума не более, чем законы музыки и воздухоплавания – для аквариумного сомика. Может быть, именно в этом отчасти и состоит прелесть жизни. Ну и в том, разумеется, что мы теми или иными окольными путями (например, с помощью науки и искусства) способны хоть ненамного да приближаться к познанию непознаваемого.

Итак, поэзия всегда больше суммы слов, из которых она состоит.

Как говорил об этом Мандельштам, «поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещиванье двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии: ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала».

А разве химия отчасти не такова? Сумма элементов, смешанная в определенной пропорции, не имеет ничего общего с такой же смесью, но организованной в новое вещество, которое может быть и лекарством, и ядом, в зависимости от своей структуры. Как это вещество обладает уникальными свойствами, так и художественный текст несет в себе неожиданный новый смысл. Более того, катализирующие свойства, например, ферментов возникают не у любой молекулы, а лишь в случае, если она обладает и строго определенной вторичной структурой (скажем, свернута в спираль или в клубок) за счет водородных связей, которые, честно говоря, даже и за порядочную химическую связь многие не считают.

В школе нас важно учили, что в литературе имеются форма и содержание. Форма – это (в случае поэзии) перечисленные выше побрякушки типа размера и рифм (без которых, заметим, японская поэзия прекрасно обходится, да и не она одна) или иных художественных приемов. Содержание – это та идея, которую хотел выразить автор.

Бедная литература, несчастные старшеклассники!

Развивая подобный подход, можно утверждать, что, допустим, тигр тоже обладает формой (телом тигра) и содержанием (идеей тигра, типа наброситься на корову, а то и на человека, рычать и вообще «светло гореть посреди полночной чащи», как писал Блейк.) Можно и человека разделить на «тело» и «душу» – и на первый взгляд это будет звучать убедительно, если под «душой» понимать высокие устремления, свойственные отдельным представителям этого «рода лукавого и прелюбодейного» (Мф. 12:39), он же «порождения ехиднины» (Мф. 3:7).

В то же время если предложить человеку бессмертие в виде сохранения жизни его мозга, помещенного в стеклянную банку (как в одном страшном рассказе Роальда Даля), то этого несчастного, скорее всего, передернет от ужаса и отвращения. Хотя, казалось бы, чем плоха жизнь в банке? Можно играть самому с собой в воображаемые шахматы, обдумывать философские вопросы, размышлять о времени и о себе. Но – не привлекает нас эта перспектива, и многие атеисты любят дразнить верующих христиан тем, что в так называемом раю им будет невыносимо скучно, несмотря на все радужные перспективы провести вечность, играя на арфе и восхваляя Господа Бога.

Идея тигра не существует в отрыве от живого зверя, душе почти невозможно без тела (если, конечно, за гробом не действуют иные физические законы, что не исключено, однако не поддается проверке), «содержание» поэзии не оторвать от ее «формы».

Нынешний школьник частенько жульничает, читая вместо романов их краткое изложение (чтобы сэкономить время для знакомства с жизненно важной информацией типа «Взять, например, пятую часть Metal Gear Solid. В последний раз представительница данной франшизы была замечена на просторах персональных компьютеров еще 11 лет тому назад. С тех пор утекло много воды – стараниями Сэма Фишера и по совместительству сериала Splinter Cell стелс-экшен перестал быть для обладателей PC чуждым жанром. А серия Metal Gear Solid разрослась до внушительных масштабов и заполонила собой все новостные ленты».) Изложения эти звучат примерно так: «Пока Каренины и Вронские находятся на перроне, пьяный железнодорожный сторож падает под поезд. Анна предлагает помочь вдове, и Вронский дает двести рублей. Стива просит Анну помирить его с женой. Анне удается убедить Долли не покидать Стиву, тому способствует и то обстоятельство, что Долли некуда уехать (матери она не нужна, других покровителей или доходов у нее нет). Анна напоминает Долли, как любил ее Стива, уверяет, что впредь брат уже не оступится».

Конечно, можно читать и это убожество, все лучше, чем часами сидеть за айпэдом. Как выражался один эпизодический герой Ильфа и Петрова, «кому и кобыла невеста». А сам Лев Толстой сделал поразительное по глубине замечание на тему о содержании своего шедевра: «Меня часто спрашивают, что я хотел сказать романом “Анна Каренина”. Но для того, чтобы ответить на этот вопрос, мне потребовалось бы сесть и заново написать роман, от первой до последней строчки». (Цитируем по памяти.)

По словам Ю. М. Лотмана, «исследователь литературы, который надеется постичь идею, оторванную от авторской системы моделирования мира, от структуры произведения, напоминает ученого-идеалиста, пытающегося отделить жизнь от той конкретной биологической структуры, функцией которой она является. Идея не содержится в каких‐либо, даже удачно подобранных, цитатах, а выражается во всей художественной структуре (курсив наш. – Авт.). Исследователь, который не понимает этого и ищет идею в отдельных цитатах, похож на человека, который, узнав, что дом имеет план, начал бы ломать стены в поисках места, где этот план замурован. План не замурован в стену, а реализован в пропорциях здания. План – идея архитектора, структура здания – ее реализация. Следовательно, вне структуры художественная идея немыслима».

Он же обратил внимание на один парадокс поэтического искусства: «Если… считать, что поэт выражает те же мысли, что и обычные носители речи, накладывая на нее некоторые внешние украшения, то поэзия с очевидностью делается не только ненужной, но и невозможной – она превращается в текст с бесконечно растущей избыточностью и столь же резко сокращающейся информативностью».

В реальности информативность поэтической речи выше, чем у обычной, – недаром в Древнем Риме риторика, то есть умение организовывать слова для выступлений, – явно смежное с поэзией ремесло, считалась важнейшим из искусств, недаром поэт, по мнению Пушкина, призван «глаголом жечь сердца людей». Мы, конечно, имеем в виду особую информативность: никто не станет писать стихами учебник квантовой физики. «Метаморфозы» Овидия, хотя и излагают систему взглядов на земной мир, являются скорее метапособием, слишком красивым для целенаправленного использования в учебных целях.

Чтобы «хотя отчасти» (Б. Л. Пастернак) проникнуть в смысл этой «темной материи», надо вспомнить о том, чего мы от поэзии ожидаем помимо мастерства. Выражаясь простыми словами, мы ждем от нее (1) нового слова о мироздании, (2) глубины чувства, также выраженного хотя бы отчасти по‐новому, ну, и (3) красоты и гармонии. Звучит суховато, но, кажется, так оно и есть. Да, чуть не забыли про недостаточное, но необходимое условие поэзии (как и любого искусства): она (4) обязана быть бескорыстной, как правильная молитва.

«Новое», разумеется, привязано к времени, в котором живет поэт. Уже написанные до него откровения не то что отправляются на свалку («сбрасываются с парохода современности», как требовал юный Маяковский), но снабжаются знаком копирайта, набранным 36‐м кеглем и жирным шрифтом; на какое‐нибудь «на холмах Грузии» навешивается табличка «не трогать», а иной раз и «осторожно, злая собака». Переосмысливать – да, разумеется, но ни в коем случае не подражать. Не простят.

То же самое «не замай» относится и к глубине чувства. Тут уместно привести стихи Баратынского, исполненные неприкрытой обиды честного мастера на халтурщиков:

Подражателям Когда печалью вдохновенный Певец печаль свою поет, Скажите: отзыв умиленный В каком он сердце не найдет? Кто вековых проклятий жаден Дерзнет осмеивать ее? Но для притворства всякий хладен, Плач подражательный досаден, Смешно жеманное вытье. Ненапряженного мечтанья Огнем услужливым согрет, Постигнул таинства страданья Душемутительный поэт. В борьбе с тяжелою судьбою Познал он меру вышних сил, Сердечных судорог ценою Он выраженье их купил. И вот нетленными лучами Лик песнопевца окружен, И чтим земными племенами Подобно мученику он. А ваша муза площадная, Тоской заемною мечтая Родить участие в сердцах, Подобна нищей развращенной, Молящей лепты незаконной С чужим ребенком на руках.

Здесь следовало бы коснуться и темы страдания – но она практически полностью освещена в приведенном только что стихотворении. Страдание неизбежно; задача поэта в том, чтобы пережить его и увидеть в нем некий высший смысл – для просветления нас, простодушных, но стремящихся к внутреннему совершенству читателей.

То есть задача в том, чтобы помочь нам причаститься пресловутой гармонии. Тут требуется уточнение. Дело в том, что (шепотом и по большому секрету) – никакой гармонии не существует. (Ну разве что на уровне Метагалактики – но эта гармония нашему пониманию, увы, недоступна.) Мы живем на земле, мы, подобно леммингам и мокрицам, «рождаемся, страдаем и умираем». Об этом великолепно писал Заболоцкий:

Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы, И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Природы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее.

Но самое удивительное в том, что самые безысходные стихи (из лучших, разумеется) все равно несут в себе просветление. Это, в сущности, и есть та самая «темная материя». Может быть, недоступная нам гармония все‐таки плавает где‐то в районе Магелланова Облака, а поэт указывает если не на нее саму, то на возможность увидеть ее, хотя бы по контрасту с нашим жалким уделом? Вот еще один пример (Владислав Ходасевич):

Весенний лепет не разнежит Сурово стиснутых стихов. Я полюбил железный скрежет Какофонических миров. В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея. Мне мил – из оловянной тучи Удар изломанной стрелы, Люблю певучий и визгучий Лязг электрической пилы. И в этой жизни мне дороже Всех гармонических красот — Дрожь, побежавшая по коже, Иль ужаса холодный пот, Иль сон, где некогда единый, — Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия.

Ну а тезис о необходимости бескорыстия в поэзии представляется нам самоочевидным. Это, разумеется, не значит, что поэтам не нужно платить гонораров. Очень даже нужно, и чем больше, тем лучше!!! (Б. К.) И прозаикам!!! (П. О.) И авторам non-fiction!!! (Б. К. и П. О. хором.) Но сочинять стихи и вообще изящную словесность следует для чего угодно, кроме выгоды (в широком смысле). «Можно рукопись продать», но – «не продается вдохновенье». Иначе из произведения, как из воздушного шарика, немедленно вытекает весь гелий, и вместо того, чтобы летать, оно начинает валяться в углу бессмысленным, хотя и пестрым, куском лавсановой пленки.

Эта главка – не инструкция и не проповедь, а лишь повод для размышлений. Перечислим на прощание несколько определений поэзии.

Лучшие слова в лучшем порядке.
Поэзия есть зверь, пугающий людей.
Это – круто налившийся свист, Это – щелканье сдавленных льдинок, Это – ночь, леденящая лист, Это – двух соловьев поединок.
Среди громов, среди огней, Среди клокочущих страстей, В стихийном, пламенном раздоре, Она с небес слетает к нам — Небесная к земным сынам, С лазурной ясностью во взоре — И на бунтующее море Льет примирительный елей.
Стихи должны касаться рук, Как плуг. Стихи должны быть так темны, Как перстни древней старины. Стихи Должны нечаянно расти, как мхи. Стихи – недвижимые сны, Восход луны.

Поэзия – это не просто искусство в ряду других искусств, это нечто большее. Если главным отличием человека от других представителей животного царства является речь, то поэзия, будучи наивысшей формой словесности, представляет собой нашу видовую, антропологическую цель. И тот, кто смотрит на поэзию как на развлечение, на «чтиво», в антропологическом смысле совершает непростительное преступление – прежде всего против самого себя.
Иосиф Бродский

Как видим, сами поэты увиливают от прямого определения типа дважды-два-четыре. Да его и не имеется.

И слава Богу. Пусть поэзия остается загадкой, так же придающей некий смысл нашему существованию, как вера, любовь или красота (ее родные сестры).

В отсутствие поэзии (а ведь мы рассуждали только о лирике! есть еще эпос, былины, частушки, колыбельные, есть ироническая поэзия, народные и иные песни – предмет особого разговора) жизнь человеческая была бы скуднее и печальней. Иногда ни живописец, ни романист, ни композитор не умеют сказать о жизни (то есть о нашем месте в мироздании и во времени) лучше одного из бессмертных поэтов. Например, того же Мандельштама.

Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: – Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем, – и через плечо поглядела. Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь. После чаю мы вышли в огромный коричневый сад, Как ресницы, на окнах опущены темные шторы. Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, Где воздушным стеклом обливаются сонные горы. Я сказал: виноград, как старинная битва, живет, Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке; В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот Золотых десятин благородные, ржавые грядки. Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала. Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, — Не Елена – другая, – как долго она вышивала? Золотое руно, где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны, И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный.