Тверская улица Горького

Весной тридцать первого года мне позвонили из Центрального Дома художественного воспитания детей и попросили прийти для переговоров об организации при этом Доме кукольного театра.

Сказали адрес: Тверская, Мамоновский переулок, 10; слезать с трамвая на остановке против Глазной больницы, находящейся на углу этого переулка.

Я не поехал на трамвае, а пошел пешком вдоль Тверской улицы, мимо памятника Пушкину на Тверском бульваре, мимо стен Страстного монастыря. Дошел до Глазной больницы и свернул в переулок.

Дом художественного воспитания детей называется сейчас Институтом художественного воспитания и переехал на улицу Разина, отдав это здание, которое и до сих пор стоит на том же самом месте, целиком Московскому театру юного зрителя. И найти его ни по старому адресу, ни по старым приметам сейчас уже невозможно.

Бывшая узенькая Тверская улица с низкими домами по бокам превратилась в широкую улицу Горького. На ней нет трамвая, машины по четыре в ряд двумя встречными потоками движутся по ее асфальту. Немногие большие дома увезены в сторону, а вместо маленьких домов возникли огромные здания, занимающие целые кварталы. Вдоль расширенных тротуаров в одну ночь выросли многолетние деревья и улица превратилась в липовую аллею.

На Тверском бульваре нет памятника Пушкину. Вместе со своим пьедесталом, вместе со старинными фонарями он торжественно пересек улицу и стоит сейчас в центре площади, а позади него, на том месте, где когда-то был монастырь, цветет окаймленный красным гранитом сквер и бьют фонтаны.

Мамоновский переулок получил имя знаменитой семьи русских актеров и называется теперь переулком Садовских. На углу этого переулка нет больше больницы, а стоит многоэтажный светло-желтый дом, в котором живут актеры Большого театра. Стопятидесятилетнее здание больницы уступило ему место, а само сперва выехало на середину улицы, постояло там немного, подумало день-другой, куда бы ему поспокойней устроиться, а потом развернулось и поехало в глубь переулка вместе со всеми больными и врачами, ни на минуту за время всего путешествия не прекращавшими лечиться и лечить. Поехало и остановилось в своем же больничном саду, обратившись фасадом прямо к подъезду бывшего Дома художественного воспитания детей, в который я полвека тому назад вошел, чтобы говорить о создании кукольного театра.

И если бы не передвигалась Глазная больница, не расширялась улица Горького, не были построены новые дома, не забили фонтаны, не протянулась аллея лип – не было бы и нашего театра, потому что все, что происходило на улице Горького, само по себе тоже является только маленькой частью того, что совершалось во всей стране.

Что уж тут говорить о липовых аллеях, когда в пустынях выросли леса, или о фонтанах, когда по новым руслам потекли реки, или о многоэтажных домах, когда в тех местах, где не было даже избушки, возникли города с фабриками и заводами!

Вместе с перестройкой всей жизни страны с быстротой невиданной и невероятной возникла и новая, социалистическая культура. Сотни тысяч школ, тысячи техникумов, университетов, институтов, музеев, библиотек. И на гребне этой волны поднялось искусство.

Русская и мировая классика пришла к народам востока и запада, севера и юга Союза Советских Социалистических Республик. Островского и Горького, Шекспира и Мольера стали играть на своем родном языке таджики и киргизы, якуты и карелы. Чайковский и Шопен, Глинка и Бетховен зазвучали и в деревнях и в горных аулах.

Возникла многонациональная советская литература, оперная и симфоническая музыка, открылись государственные драматические и оперные театры и на Украине, и в Грузии, и в Армении, и в Азербайджане, и в тех республиках, народы которых до революции совсем не знали профессионального театра.

Среди новых видов театра возникли и театры, которых никогда не было, не могло быть и нет ни в одной капиталистической стране: большие государственные театры для детей. Вместе со школами и Домами пионеров, вместе с книгами детских писателей, тысячами кружков юных техников, биологов, авиамоделистов, музыкантов, художников театры для детей включились в великое дело воспитания будущих граждан страны. И как одна из новых форм театра появились и театры кукол.

В тот день, когда в моей комнате раздался телефонный звонок и незнакомый голос из незнакомого учреждения сказал, что меня просят зайти для переговоров об организации театра, во многих местах страны раздавались такие же звонки и происходили такие же разговоры – о создании лаборатории или опытного участка цитрусовых, организации школы или журнала, открытии нового цеха или проекте оросительного канала. На вопрос, как и почему возник наш театр, есть только один ответ: «Потому что в семнадцатом году произошла Октябрьская революция». Если бы ее не было, неоткуда было бы и звонить, потому что не было бы и Дома художественного воспитания детей, а на его месте, вероятно, кто-нибудь построил бы «доходный дом». Кукольный театр – дело хоть и нужное, но совсем не доходное.

 

Длинный разговор

В вестибюле меня встретила худенькая девушка. «Директор просил извиниться перед вами. У него сейчас экстренное совещание. Если не очень спешите, подождите, пожалуйста. Минут через десять совещание закончится».

Чтобы мне не было скучно, девушка старалась занять меня разговорами, а так как вестибюль для разговоров место не очень подходящее, то мы прошли на балкон зрительного зала. Сверху был виден безлюдный партер. Девушка объяснила мне, что в этом зале играет Госцентюз – Государственный центральный театр юного зрителя, находящийся в подчинении у Дома художественного воспитания детей. Здесь же будет играть и театр кукол.

Я стоял и смотрел на плотно закрытый занавес, на молчаливые ряды пустых кресел. Значит, наступит такой день и час, когда на этой самой сцене состоится спектакль театра, которого еще нет. Придут шумные ребята. Рассядутся в креслах. Прозвенит первый звонок. Второй и третий. Погаснет свет в зале. Сразу затихнут ребята. Заиграет оркестр, и медленно откроется занавес.

Что же это будет за спектакль? Какая пьеса? Какие актеры будут ее играть?

Раз меня позвали сюда для разговоров об организации театра, значит, от меня, вероятно, и ждут ответов на эти вопросы, а я ни на один из них ответить не могу. Вот и сейчас, разговаривая с незнакомой девушкой, я говорю что-то невнятное о том, что, как мне кажется, куклами надо играть то, чего не могут сыграть люди, – иначе незачем делать кукол. Но что это такое – «то, чего не могут сыграть люди», я объяснить не умею. Это тем более меня смущает, что в течение разговора мне все больше и больше становится ясным, что мой партнер по беседе – человек, в театре понимающий и, несмотря на свою молодость, умеющий и думать ясно и мысли свои излагать точно.

Вошел секретарь и сказал, что директор освободился и ждет. Девушка проводила меня до двери кабинета.

Очень часто мне хочется вспомнить лицо этой девушки, но, как я ни напрягаю свою память, из этого никогда ничего не выходит. И не потому не выходит, что с тех пор прошло слишком много времени, а потому, что время это было непрерывно, и как начали мы с ней пятьдесят лет назад говорить о том, каким должен и каким не должен быть кукольный театр, так долгие годы разговора этого и не прерывали. И трудно мне было, глядя на взрослую седую женщину, мать двоих детей и бабушку пяти внуков Ленору Густавовну Шпет, вспомнить ту двадцатишестилетнюю девушку, которая с первого же дня организации театра приняла в нем самое горячее участие, вначале как работник театрального сектора Центрального Дома художественного воспитания детей; потом, когда театр получил самостоятельность, она стала заведующей его литературной частью, одним из самых активных строителей театра, одним из ближайших моих друзей и советчиков не только по вопросам репертуара, но и по многим вопросам театральной жизни.

Теперь Леноры Густавовны нет. Она умерла в сентябре семьдесят шестого года. За несколько дней до ее смерти мы обсуждали с ней рукопись той самой книги, которую вы сейчас читаете.

Тогда, в тридцать первом году, я совсем не думал о том, что с позвонившей мне девушкой буду в течение почти полувека встречаться чуть ли не ежедневно. Тогда я распрощался с ней и вошел в директорскую дверь.

 

Короткий разговор

Был я у директора недолго. Никаких репертуарных деклараций он от меня не требовал, так как сперва необходимо было выяснить чисто организационные вопросы. Для этого я должен был составить приблизительное штатное расписание (сказать, сколько нужно актеров, музыкантов, художников, рабочих сцены) и смету расходов и доходов, чтобы определить, какая будет нужна дотация, то есть сумма денег на покрытие убытков. Вряд ли доходов от спектаклей будет достаточно, чтобы оправдать все необходимые расходы.

Но как бы ни был короток наш разговор, он меня напугал. Такие слова, как «штатное расписание», «смета», «финансовый план», которые мой собеседник произносил самым естественным голосом, как что-то само собой разумеющееся, казались мне словами просто страшными своей непонятностью.

Откуда же мне знать, сколько и каких именно нужно актеров, когда я даже не знаю, где их достать? И как я могу догадаться, сколько денег пойдет на постановку спектаклей, если у меня нет ни малейшего представления, что это будут за спектакли?

Окончательно ясным было только одно: взять на себя административно-финансовое руководство новым театром я не могу, так как ничего в финансах, штатах, сметах и балансах не понимаю.

Только через много лет, когда меня все-таки директором назначили, я понял, что хоть сметы, планы и балансы – дело действительно трудное, но знать и понимать их необходимо всякому руководителю театра, хотя бы он и не был директором. Творчеству они не мешают, а помогают, потому что, казалось бы, мертвые и абстрактные цифры этих смет становятся живыми и конкретными, когда поймешь их органическую связь со всей творческой жизнью театра. Но тогда я ничего этого не понимал, да и не мог понимать, а следовательно, и директором тоже быть не мог.

«Ну что ж, порекомендуйте нам человека на должность административного директора, а сами будете художественным руководителем!»

Положение мое таким образом еще больше осложнилось. Мало того, что нужно найти будущих актеров будущего кукольного театра для того, чтобы они играли абсолютно туманные для меня будущие спектакли, необходимо, оказывается, искать будущего директора!

На этом наш разговор и закончился, и я в достаточно смущенном состоянии вышел из здания Центрального Дома художественного воспитания детей.

 

Театр организован

Когда-то, когда о кукольном театре я не знал почти что ничего и мне понадобилось сделать для моих кукол обычную складную ширму, я, как вы помните, обратился за советом к директору Музея игрушки Николаю Дмитриевичу Бартраму. Вот и сейчас я отправился к нему с просьбой помочь мне разыскать будущего директора. Так же как и раньше, я вышел из музея, зажав в руке бумажку с адресом неизвестного мне человека.

На Остоженке в маленькой, немного старинной квартирке меня встретил такой же маленький, немного старинный человек с аккуратной седой бородкой и живыми, молодыми глазами.

Сейчас среди большого количества работников театра только двое или трое помнят нашего первого директора Сергея Сергеевича Шошина. Теперь нас больше трехсот человек, а в первый год существования театра было всего человек десять-двенадцать.

Из них кто-то по тем или иным причинам ушел, кто-то вышел на пенсию, а кто-то умер. Ведь с года основания театра прошло полстолетия. Давно умер и Сергей Сергеевич, но те, кто знал этого прекрасного, скромного, преданного театру человека, вспоминают о нем с нежностью и благодарностью, потому что именно он собрал наш первый маленький коллектив.

В сентябре тридцать первого года Шошин был зачислен директором, а я художественным руководителем Государственного центрального театра кукол.

Сейчас у театра есть свое здание, в котором мы играем ежедневно утром для детей и вечером для взрослых, большая труппа, оркестр, специальные мастерские с целым штатом художников, бутафоров, конструкторов и костюмеров, музей по истории кукольного театра, в котором собраны куклы чуть ли не из всех стран мира, библиотека с книгами по кукольному театру на русском, немецком, английском, французском, польском, болгарском, чешском, голландском, японском, итальянском, венгерском, китайском языке.

За пятьдесят лет нашей жизни мы объехали около четырехсот городов нашей страны. Автомобили, самолеты, специальные пароходы и поезда возили нас по всей стране, на восток вплоть до Камчатки, на север вплоть до Мурманска, на юг по побережьям Каспийского и Черного моря, по всей Белоруссии, Украине, по Армении, Грузии, Молдавии. Я не преувеличил, написав «специальные пароходы и поезда». Для поездки по Волге и ее притокам мы арендовали целый пароход, а три пассажирских и четыре товарных вагона – это целый поезд.

Больше пятидесяти раз театр наш выезжал за границу, побывав в тридцати четырех странах мира, в том числе во всех странах Европы, в Соединенных Штатах Америки, Канаде, Индии, Египте, Ливане, Сирии, Японии, Мексике.

Сейчас театр имеет право называться Центральным театром кукол, потому что он действительно самый большой кукольный театр страны, но в год его рождения такое громкое название по отношению к коллективу, целиком помещавшемуся в одной комнате, отведенной нам для работы, можно было рассматривать только как грандиозный аванс, который трудом своим мы должны были оправдать.

У нас появилось штатное расписание, финансовая смета, маленькая группа актеров, и не было основного: спектаклей, которые мы могли бы играть, или хотя бы пьес, которые мы могли бы репетировать.

И вот наступил день, когда в дверь нашей комнаты, на которой была прибита стеклянная синяя дощечка с надписью «Государственный центральный театр кукол», вошли незнакомые или мало знакомые между собой актеры и, внимательно всматриваясь друг в друга, расселись по стульям. Я должен был сказать им, что мы будем делать, но опять-таки ничего внятного, кроме того, что, как мне кажется, в кукольном театре нужно играть то, что нельзя было бы сыграть в обычном театре, сказать не мог.

 

Без родословной

Чем же объясняется тот на первый взгляд странный факт, что мое «кредо» было таким кратким и я не мог определить более конкретно стоящие перед театром задачи, то есть прежде всего характер будущего репертуара?

Было ли это только следствием моей неопытности и непонимания свойств, а значит, и возможностей театра кукол?

Нет, дело было в том, что понимания-то, в сущности, и взять было неоткуда, а с неба оно не падает.

Если бы речь шла об организации нового драматического театра, то от человека, взявшегося за руководство им, требовать такое понимание было бы естественно. Оно опиралось бы на всю историю и весь опыт других драматических театров. Пренебречь этим опытом не мог бы ни один режиссер, даже в том случае, если бы он декларировал свое несогласие со многими и считал бы себя абсолютным новатором.

Советский драматический театр, базирующийся в основном на «системе» Станиславского, то есть на опыте Художественного театра, сохраняет линию преемственности. И как бы далеко ни уходили иногда от этой линии Мейерхольд и Вахтангов, Михоэлс и Таиров, Охлопков и Завадский, Ефремов и Любимов, как бы ни отличались друг от друга «Чайка», «Турандот», «Лес», «Любовь Яровая», «Оптимистическая трагедия», «Тевье-молочник», «Аристократы», «Дни Турбиных», «Павшие и живые» или «Сталевары» – все равно все они звенья одной цепи.

Драматургия советского театра при всем ее отличии в темах и методах сюжетных построений от досоветской драматургии сохраняет элементы преемственности от Горького к Чехову и Толстому, от Толстого к Островскому, от Островского к Пушкину и Грибоедову и дальше – к Шекспиру, Шиллеру, Мольеру. Недаром всех этих драматургов и сейчас играют советские театры.

Кукольные театры не имеют такой единой линии преемственности ни в форме спектаклей, ни в методах их решения, ни – что самое главное – в драматургии. И если мы при самых тщательных поисках преемственности и обнаружим какие-то отдельные ее элементы, то разысканные нами ниточки пойдут по чрезвычайно неожиданным направлениям, и каждая в том или ином месте оборвется.

Своего же опыта и своих традиций к моменту рождения Государственного центрального театра кукол советский кукольный театр накопить еще не мог. Во всяком случае, ни в какую определенную форму опыт этот отлиться не успел.

История советского театра кукол чрезвычайно отличается от истории любого другого вида театральных зрелищ.

Оперные, драматические и балетные спектакли существовали и до Октября, так же как существовали эстрадные концерты или цирковые представления. Большой, Малый и Художественный театры из театров дореволюционных стали театрами советскими, фактически не прекращая своей деятельности. Но нет такого советского театра кукол, который вел бы свою историю с дореволюционных лет. Нет потому, что в царской России не было ни одного профессионального кукольного театра, если не считать немногих одиночек-петрушечников, иногда еще появлявшихся со своей ширмой в городских дворах. Таким образом, все сохранившиеся с дореволюционных времен крупнейшие театральные организмы на ходу приняли эстафету, в то время как ни один советский кукольный театр такой эстафеты не принимал.

А в то же время к году возникновения Центрального театра кукол, то есть к тридцать первому году, кукольные театры существовали уже в Москве, Ленинграде, Киеве, Нижнем Новгороде, Харькове, Чернигове, Воронеже, Тифлисе. Вероятно, театров двадцать уже было.

Причину возникновения каждого из них бессмысленно искать в родословных книгах театрального искусства, ибо рождены были эти театры новыми потребностями жизни.

Вероятно, именно поэтому советский театр кукол представлял тогда явление абсолютно новое и во многом самобытное.

 

Ближайшие родственники

Излагать историю советского театра кукол совсем не входит в мою задачу, да я с этим и не мог бы справиться – не сумел бы увидеть ее со стороны.

Но для того, чтобы объяснить те обстоятельства, при которых в тридцать первом году Центральный театр кукол начал учиться ходить, а вместе с ним и я, его руководитель, стал делать первые свои режиссерские шаги по неизведанному виду театрального искусства, мне хотелось бы, чтобы читатель знал хотя бы приблизительно ближайших родственников новорожденного, его предшественников и спутников, то есть имел бы представление об основных характерных чертах советских кукольных театров того времени.

Среди этих театров были сравнительно большие и совсем маленькие, играющие куклами на руках и куклами на нитках, рассчитанные только на детей и только на взрослых. Принадлежали они самым различным ведомствам, учреждениям и организациям: Народным Комиссариатам – просвещения, земледелия, здравоохранения, социального обеспечения, – Домам Красной Армии, газете «Молодой рабочий», Детскому издательству, Осоавиахиму и даже Союзутилю.

Разность репертуара этих театров возникла от разности задач, ставившихся перед ними тем ведомством или учреждением, в распоряжении которого данный театр находился, и, следовательно, прежде всего от разности зрителей, которым адресовались спектакли.

Естественно, что театр, находившийся в ведении Союзутиля и разъезжавший по клубам с театрализованной пропагандой сбора различных вышедших из употребления вещей домашнего обихода, был адресован главным образом взрослым, так же как и театр, разъезжавший по деревням во время уборочной или посевной кампании, в то время как театры, находившиеся в ведении отделов народного образования, адресовались только детям. Бывали случаи, когда театр переходил из одного подчинения в другое и, значит, абсолютно менял и свой профиль и свой репертуар.

Среди организаторов и руководителей этих театров тщетно было бы искать представителей искусства старого уличного Петрушки или ярмарочных театров марионеток, и, значит, зачинателей советского театра кукол никак нельзя назвать профессионалами. Ведь под профессией мы понимаем сумму знаний и сумму навыков в определенной области, отличающих данного человека от всех, кто этих знаний и навыков не имеет.

Кем же в таком случае были первые рискнувшие протаптывать тропинки в будущей профессии и расставлять ее начальные вехи?

Это были разные люди, и определить какой-либо единой характеристикой их признаки трудно. Некоторые из них были профессионалами других видов искусства: художниками, скульпторами, актерами или режиссерами драматических театров. Некоторые были педагогами школ или воспитателями детских домов. Некоторые – профсоюзными работниками.

В зависимости от предшествующей профессии и взгляды на кукольный театр у каждого из них были разные.

 

Переодевание Петрушки

Понятным и на первый взгляд перспективным было стремление многих кукольных театров использовать в своих постановках образ народного Петрушки. Некоторые театры так и назывались – «театр Петрушки», а один из московских кукольных театров даже носил громкое, но довольно нелепое название «Красный Петрушка».

В первые послереволюционные годы пьес, в которых главным героем был Петрушка, появилось очень много. Петрушка переходил из пьесы в пьесу, то агитируя за санитарию и гигиену, то собирая утильсырье, то обличая лодырей и пьяниц или разъясняя зрителям нормы общественного поведения.

Но с той же быстротой, с какой эти пьесы появились и размножились, пошел и обратный процесс – их уменьшения, а затем и почти полного исчезновения. И этот обратный процесс был столь же естествен и закономерен.

В большинстве случаев пьесы, главным героем которых являлся Петрушка, писались более чем посредственными авторами. Длинные монологи Петрушки чаще всего представляли собой рифмованную прозу, корявость которой авторы стремились оправдать тем, что это, мол, «раек» или «лубок».

Я знаю только одну пьесу с Петрушкой, являющуюся действительно произведением искусства, – «Петрушка-иностранец», но ведь и принадлежит она одному из лучших советских поэтов, обладавшему огромным талантом, культурой, мастерством, чувством формы и проникновением в подлинную народность языка, – Самуилу Яковлевичу Маршаку.

Впрочем, дело было не только в плохом литературном качестве пьес. В конце концов, откуда же было взять лучшие, если драматургия советского театра кукол только-только нарождалась и процесс этот шел одновременно с процессом рождения самого кукольного театра как некоего нового театрального вида.

Крупные писатели пьес для кукол не писали: то ли стеснялись, то ли им было некогда, а вернее, казалось неинтересным и уж очень малозначительным. Авторами первых кукольных пьес были чаще всего либо малоквалифицированные сочинители эстрадных программ, либо сами режиссеры театров, обладавшие некоторым знанием особенностей кукольного театра, но, как правило, очень слабыми литературными способностями.

И все-таки дело было не в плохом качестве пьес. Если бы стремление сделать народного Петрушку центральным героем советских кукольных спектаклей было правильным, появились бы в конце концов и хорошие пьесы. Но в том-то и беда, что жизнь доказала ошибочность самой идеи.

Петрушка не мог выполнять те новые задачи, которые ему были предложены, не потеряв основных своих свойств, а ведь именно эти свойства и сделали его избранником многих театров.

«Позитивные» обязанности нагрузили Петрушку большим количеством текста, заставляя произносить довольно длинные монологи, от которых он в буквальном смысле слова потерял голос, то есть основную свою речевую характеристику.

В той главе, в которой я описывал свою первую встречу с Иваном Афиногеновичем Зайцевым, я рассказал о том, что настоящие народные кукольники всегда говорили за Петрушку при помощи особого пищика, благодаря чему голос у Петрушки становился таким высоким и визгливым, каким человек говорить не может. Это был прежде всего «нечеловеческий» голос, целиком связанный с образом народного русского Петрушки. Но именно из-за пищика и вызванной им механичности голоса дикция у Петрушки была плохая. Вот почему народный Петрушка никогда не произносил длинных монологов и речь его состояла из лаконичных, коротких диалогов с шарманщиком, который почти каждую фразу Петрушки переспрашивал, фактически ее повторяя.

Некоторые актеры советских кукольных театров, игравшие Петрушку, мужественно стремились сохранить пищик и наловчились говорить им не хуже народных кукольников, но мужество это не спасло Петрушкиного голоса, так как длинные фразы раешных монологов, проходя через фильтр пищика, теряли по дороге по крайней мере половину согласных и становились просто звуковым мусором. Вот почему большинство актеров вынуждено было сразу же отказаться от пищика.

Но, отказавшись от мешающего четкому произношению пищика и в то же время стараясь сохранить характер Петрушкиного тембра, актеры, игравшие Петрушку, все как один взялись кричать как можно более пронзительным, гнусавым фальцетом, калеча свои несчастные связки. Естественно, что такая имитация пищика ни к чему хорошему не привела. «Нечеловеческий» голос Петрушки был по-своему очарователен и органичен. «Нечеловеческий» ор человека стал физиологически неприятен. В конце концов большинство актеров, играя Петрушку, стали говорить нормальными голосами, разве что только иногда чуть-чуть гнусавя.

Но те же самые новые тематические задачи, которые отняли у Петрушки его голос, с той же закономерностью отняли и его внешность, и его костюм, и основной его атрибут – дубинку.

Горбатый, длинноносый, смешной урод в колпаке с бубенчиком, бивший всех, кто попадался ему под руку, своей длинной палкой, расщепленной пополам для большего треску, полное имя которого звучало горделиво и насмешливо – Петр Иванович Уксусов, был слишком определенен и локален в своем образе, чтобы его можно было переселять в другую эпоху и наделять несвойственными ему внутренними характеристиками и функциями.

Если бы старому народному петрушечнику сказали, что он должен играть Петрушку без дубинки, он был бы так же удивлен или возмущен, как был бы возмущен трубач, если бы ему предложили играть без трубы. И тем не менее дубинка была отнята. Она оказалась лишней, потому что драки заменились прямо противоположными, позитивными функциями. Петрушка лишился физических действий, заменив их несвойственными ему действиями словесными.

Одним словом, горластого озорника, драчуна и охальника изо всех сил стремились превратить в нечто во всех отношениях безупречно положительное.

А раз так, то стала постепенно изменяться и внешность Петрушки. Очень быстро исчез горб, красный камзол с блестящими пуговицами превратился в косоворотку или гимнастерку, вместо колпачка с кисточкой или бубенцом появились кепка, фуражка, красногвардейский шлем с красной звездой, а то и просто курчавые волосы.

Дольше всего держался длинный нос, но и он сперва из горбатого стал курносым, а затем, постепенно укорачиваясь, превратился в обыкновенный и вполне «приличный».

Вы, конечно, помните старую народную сказку о хитром солдате, который, обманывая жадную старуху, варил суп из топора. Вскипятил он топор, попробовал воду и говорит: «Очень вкусно, да хорошо бы немножко соли». Старуха дала соли. Опять попробовал солдат и опять говорит: «Совсем хорошо, да неплохо было бы луку». И выманил постепенно солдат у старухи и крупу и сало. Получился вкусный суп.

Эволюция Петрушки была бы похожа на негатив этой сказки, если бы в результате действительно получился «вкусный, наваристый суп». А вот этого-то и не получилось, потому что «повара» обманывали самих себя.

Не стал Петрушка, да и не мог стать ни красногвардейцем, ни ударником, так как примитивностью своей неуклюжей фигурки, ее специфическими пропорциями, неизбежными для всякой куклы, надетой на пальцы рук, и, наконец, особой манерой движения и жеста противоречил тем персонажам, которых его насильно заставляли изображать.

Но помимо спектаклей, в которых драматурги и режиссеры стремились превратить Петрушку в образ безусловно положительный, были и такие, где ему предлагалось, изображая пьяниц, прогульщиков, лодырей, быть предельно отрицательным.

На первый взгляд эти функции народный Петрушка должен был выполнять с большим успехом, не теряя своих основных свойств. Но это только на первый взгляд. Правда, субъективные свойства и этические нормы народного Петрушки никак нельзя назвать высокоморальными, но объективно его поведение воспринималось народом с абсолютным сочувствием, так как Петрушка бил своей палкой тех, кого бить следовало: царского капрала, конокрада, шарлатана лекаря.

Таким образом, по своим функциям Петрушка был героем, так сказать, положительно-отрицательным. Зрители его любили, и любить его было за что. Но за что же любить прогульщика, пьяницу и лодыря?

Ведь авторы и режиссеры стремились к тому, чтобы зрители осудили поведение такого Петрушки; в пьесах ему противопоставляли не отрицательные образы (как в сценах народного Петрушки), а положительные. Им должны были сочувствовать зрители, их любить, а вовсе не Петрушку.

Получились своеобразные «ножницы»: если в спектаклях, где Петрушка изображал пьяницу и прогульщика, в силу обаятельной комичности своего образа он все-таки вызывал сочувствие, то это противоречило теме пьесы и воспитательной задаче спектакля; если же в целях сохранения этой задачи автор и режиссер лишали Петрушку какой бы то ни было привлекательности и его поведение осуждалось зрителями, Петрушка терял основное свойство – быть любимцем зрителей, вызывавшим одобрение и радость каждым своим поступком, каждой произнесенной фразой, – то есть переставал быть тем, чем он был на ширме народного кукольника.

Наиболее логично рассуждали те авторы и режиссеры, которые стремились сохранить диалектичность образа народного Петрушки и, закрепив за ним право быть положительно-отрицательным, направляли удары его палки на казнокрадов, лентяев, распространителей обывательских слухов и всяческих контрреволюционеров.

Пьес и спектаклей такого рода было довольно много. Но и в них при внимательном рассмотрении можно легко обнаружить ошибку.

Дореволюционный народный Петрушка бил тех, кого не только бить, но даже осуждать запрещалось. Он осуществлял, так сказать, неосуществимую в царское время мечту народа. Он восстанавливал справедливость, которой в окружающей жизни не было.

Советская власть эту справедливость установила. Борьбу с элементами антинародными – казнокрадами, жуликами, тунеядцами – осуществляли советские законы, вовсе не нуждавшиеся в помощи анархических драчунов. И чем больше укреплялась государственная законность, тем более бессмысленным и даже вредным становилось драчливое самоуправство Петрушки, искажавшее представление о правосудии, нормах человеческой морали и общественного поведения. Таким образом, стремление возродить положительно-отрицательного Петрушку также ни к чему не привело.

Причины всех этих неудач ясны. В современном драматическом театре можно играть классическую дореволюционную комедию, но нельзя главного героя этой комедии сделать героем современной пьесы. Чем более закончен в своей художественной формулировке образ, созданный условиями определенной эпохи, тем менее возможно механическое его перенесение в другую эпоху.

Это и явилось причиной того, что пьесы с Петрушкой постепенно исчезли из репертуара кукольных театров.

Я остановился на неудавшейся трансформации Петрушки не только потому, что становление советских кукольных театров начального периода в очень значительной степени было связано с этим процессом, но еще и потому, что, несмотря на видимую неудачу с переодеванием традиционного героя, сам факт поисков для кукольного театра современных тем и сюжетов был фактом положительным.

Основной идеей тех, кто стремился поставить Петрушку на службу сегодняшнего, а тем самым и завтрашнего дня, было отнюдь не реставраторство. Петрушка не был для них фетишем и самоцелью, иначе они не стали бы его переделывать и переодевать. Потому-то они и обращались с Петрушкой так бесцеремонно, что стремились во что бы то ни стало найти новые выразительные средства в современном спектакле кукольного театра.

И вот это их стремление было абсолютно правильным, так как всякий новый театральный вид может утвердить себя только в том случае, если он сумеет отразить окружающую его жизнь и тем самым докажет свою нужность современникам, свою современность.

 

Активный баланс

Всякий человек неповторим. Двух одинаковых людей, не различимых ни по одному признаку, не существует. Но не существует ни в одном человеке ни одного такого признака, который не существовал бы в каком-либо другом человеке. Признак может быть редким, но не может быть исключительным, так как в этом случае он перестанет быть общечеловеческим признаком.

Не в исключительности какого-либо признака состоит единственность и неповторимость личности (слово «личность» включает в себя понятие неповторимости), а в сочетании различных признаков, дающем бесконечное количество неповторимых вариантов.

Эти сочетания в каждом человеке тасует и перетасовывает жизнь и прежде всего люди, с которыми на протяжении своей жизни человек встречается, сталкивается, так или иначе общается. Люди делают каждого человека таким, каков он есть.

Если рассматривать данного человека с точки зрения какой-либо одной группы его признаков, например составляющих его профессию, то и в этой группе его личное, индивидуальное сочетание признаков является результатом всего процесса его жизни, то есть опять-таки зависит от общества, от людей, в том числе и от людей аналогичной профессии. Хотел он этого или не хотел, стремился к этому или нет, но люди его профессии – каждый, с кем он вошел в то или иное соприкосновение, – оказали на него то или иное влияние.

Книга эта называется «Моя профессия». Только о своем личном опыте я пишу, но это не значит, что опыт мой не включает в себя опыта всех тех работников кукольных театров, с которыми я на протяжении своей жизни встречался.

Даже в том случае, когда какой-то спектакль кукольного театра мне активно и резко не нравился, даже и тогда он влиял на мою работу, так как еще раз показывал мне то направление, ту дорогу, по которой, с моей точки зрения, идти ни в коем случае не следовало.

Поиски верного направления в работе состоят из последовательного исключения направлений неверных, а так как истина всегда одна, а неистинного много, то каждая обнаруженная человеком чужая ошибка оказывает на его работу определенное позитивное влияние, так как сокращает путь поисков, уменьшая количество его собственных возможных ошибок.

Если же мне нравились в чужих спектаклях хотя бы даже отдельные их элементы – удачное движение куклы, актерская находка или выразительная мизансцена, – то и они так или иначе отразились в моей работе.

Это отражение чаще всего происходит не сразу. Могут пройти и месяцы и годы, когда полученное впечатление с неизбежной необходимостью вызовется на поверхность из огромной кладовой впечатлений, которой располагает каждый человек, и маленьким мозаичным камешком займет свое точное место. Как правило, этот процесс происходит подсознательно и самим человеком не регистрируется.

Вот почему мне так трудно сказать, какие именно спектакли кукольных театров повлияли на мою работу, но, во всяком случае, я буду писать только о тех кукольных театрах, с работой которых мне приходилось так или иначе сталкиваться, и совсем или почти совсем не смогу писать о тех, с которыми встречаться не пришлось. Работники этих театров, так же как и читатели, должны мне это простить, потому что, как я уже говорил, изложение истории советского театра кукол совсем не является моей задачей. Для этого надо писать другую книгу, и не я должен быть ее автором.

Несмотря на то, что в кукольных театрах первых послеоктябрьских лет было много путаного, а иногда и антихудожественного, несмотря на кривые тропинки, по которым эти театры двигались, и тупички, в которые они упирались, несмотря на то, что некоторые кукольные театры возникали и умирали с поспешностью грибов или бабочек-поденок, почти каждый из них внес что-то свое ценное и полезное.

Идейные, тематические и жанровые ошибки, совершавшиеся отдельными руководителями кукольных театров – режиссерами и художниками, – быстро обнаруживались, потому что их корректировала жизнь, корректировали зрители – и взрослые и дети, смотревшие эти постановки.

Никакими декларациями и философскими рассуждениями, как бы они ни были оригинальны или заманчивы, нельзя спасти спектакль.

Спектакль, и только спектакль, непосредственно встречается со зрителем, и для того, чтобы спектакль этот посещался, он должен быть интересным не только по форме, но прежде всего по своему содержанию.

Зрители отбирали интересное от неинтересного.

И жизнь отбирала нужное от ненужного.

Жизнь выковывала коллективы, и вне зависимости от ошибок некоторые из этих коллективов имели по тому времени безусловно большие достижения, тем более что среди работников кукольных театров было много людей смелых, талантливых, бескорыстно преданных новому, увлекательному, живому и нужному делу.

Очень немногие из тех, кто сейчас работает в кукольных театрах Москвы, помнят фамилии Дмитриевой, Херсонской, Литвиновой, Хвостенко, Хренниковой, Зандберт, а в то же время люди эти были одними из первых, кто всю свою работу в кукольном театре посвятил самым маленьким зрителям. Тем, кому пять-шесть лет.

С точки зрения актерской и режиссерской, так же как и с чисто внешней художественной стороны, спектакли эти сейчас показались бы слабыми, но значение их было большое. Впервые для маленьких москвичей стали зримыми, ощутимыми, слышимыми образы самых коротеньких и в то же время самых любимых сказок, таких, например, как «Репка» или «Колобок».

Эта репертуарная линия, начатая первыми советскими кукольниками, с тех пор идет не прерываясь. В каждом кукольном театре, в том числе и в Государственном центральном театре кукол, наряду с другими постановками регулярно ставятся спектакли и для самых маленьких зрителей.

Театр, руководимый Малиновской и носивший претенциозное название «Красный Петрушка», в художественном отношении не был на большой высоте и, хотя работал он достаточно профессионально, творческого наследства после себя не оставил и особого влияния на другие кукольные театры не оказал. Гораздо более интересным и в творческом отношении более профессиональным был театр при Доме Красной Армии, руководимый Надеждиной.

Обоих этих театров давно уже нет. Но большинство тех актеров, которые подали заявления о желании вступить в труппу только что организованного Государственного центрального театра кукол, были раньше актерами именно этих двух театров.

Даже по одному этому я должен вспоминать эти театры и их руководителей с благодарностью. Значит, они успели привить своим актерам любовь к искусству кукольного театра, а для того времени это было не так уж мало. Дело было новое, многим казавшееся сомнительным и в какой-то степени второсортным. Профессионалов в нем, как я уже говорил, не было вовсе, и всякий, кто сумел привлечь в кукольный театр способных людей, тем самым уже сделал большое дело.

Естественно, что мне, москвичу, больше известны московские кукольные театры того времени, но я не имею права не сказать об особом месте, которое занимали, да и сейчас занимают кукольные театры Ленинграда, тем более что в какой-то степени с их работой я знаком.

Но для того чтобы начать рассказ о ленинградских театрах кукол, мне придется отправиться в дореволюционный Петроград.

В мартовском номере журнала «Аполлон» за 1916 год напечатан очерк Ю. Слонимской, посвященный истории театра марионеток. По количеству фактического материала очерк интересный и обстоятельный. Среди иллюстраций помещены фотографии кукол, сделанных по эскизам художника Калмакова для спектакля «Силы любви и волшебства». В самом очерке нет ни слова, относящегося к данным иллюстрациям, но в конце номера, в отделе «Художественная летопись», помещена рецензия на этот спектакль, бывший первым спектаклем только что основанного в Петрограде кукольного театра под руководством Слонимской.

Я не видел этого спектакля, но мне кажется, что представление о нем у меня достаточно полное. Оно составилось не только по иллюстрациям к очерку и по рецензии, многое я узнал впоследствии и от тех, кто был в зрительном зале, и от непосредственных участников спектакля.

Организаторами петроградского театра марионеток были представители художественной интеллигенции, связанной по своим взглядам и вкусам с «Миром искусства» и журналом «Аполлон». Идея создания театра марионеток возникла у его организаторов, вероятно, под влиянием спектаклей, игравшихся несколько раньше в так называемом Старинном театре.

Старинный театр стремился реставрировать формы театра средневековья, а затем старого испанского театра; петроградский театр марионеток должен был дополнить это реставраторство формами старинного кукольного театра. Таким образом, задача была чисто эстетская, даже не стилизаторская, а имитационно-реставраторская.

Все – и идея создания театра и метод проведения этой идеи в жизнь – целиком является отражением времени.

Без меценатства, естественно, организовать такой театр было невозможно.

У балерины Неслуховской, занимавшей весьма скромное положение на императорской сцене, был богатый муж, директор банка. Балерине предложили стать балетмейстером марионеточного театра. Ей показалось это интересным, и она попросила мужа дать деньги на его организацию. У артистки Александрийского театра Прохоровой тоже был богатый муж – владелец универсального магазина. Прохоровой предложили играть роль пастушки. Муж дал деньги. У сахарозаводчика Балаховского был сын – художник-любитель. Сыну предложили попробовать сделать эскизы к постановке (они потом не были использованы). Отец дал деньги. Таким образом, необходимые средства в виде достаточного количества тысяч оказались на текущем счету театра.

Организаторы театра хорошо изучили всю литературу, касающуюся марионеток. Но как сделать кукол и как ими управлять, они не знали.

В одном из районов Петрограда, на Охте, доживали свой век фокусники, петрушечники, шарманщики, марионеточники народных балаганов. В Москве они жили в Марьиной роще и в районе Новинского бульвара. И если когда-то я по совету Николая Дмитриевича Бартрама разыскал московского народного петрушечника и марионеточника Ивана Афиногеновича Зайцева, то петроградские организаторы марионеточного театра разыскали на Охте такого же представителя старого балагана, марионеточника Кондратьева. У него был приобретен комплект кукол, а его самого пригласили обучать будущих артистов.

Не знаю, как он относился ко всей этой затее. Думаю, что иначе, как барской, он ее не считал. Да такова она и была, хотя в искренности организаторов театра у меня сомнений нет.

Так как театр этот должен был быть прежде всего «старинным», то и пьесу выбрали тоже старинную, игравшуюся когда-то в парижских ярмарочных балаганах XVIII века. Добужинскии расписал портал. По его эскизам была сделана и кукла пролога. Сестра художника Сомова сшила костюмы. Вокальную партию героини исполняла замечательная певица Зоя Лодий, а героя – известный певец Андреев.

Премьера состоялась в большом двусветном зале богатого особняка на Английской набережной. Зал этот принадлежал художнику Александру Гаущу. Кабинет хозяина служил актерской уборной. Анфилада гостиных превратилась в фойе. Среди зрителей были крупнейшие художники, писатели, артисты Петрограда. Был Блок, Александр Бенуа, Добужинский, Билибин, Сомов, Брянцев.

Затем несколько спектаклей было сыграно для детей, в другом частном особняке, и, наконец, еще несколько спектаклей в артистическом полуклубе, полу-театре, полуресторане – «Привал комедиантов». На этом деятельность театра и прекратилась. Часть актеров была призвана в армию, а затем – революция, и, следовательно, конец всяким меценатским субсидиям.

Я рассказал обо всем этом потому, что, несмотря на небольшое количество спектаклей и узкий круг зрителей, самый факт организации марионеточного театра в канун революции если не прямо, так косвенно повлиял на возникновение первых советских кукольных театров в Петрограде.

Один из активных участников подготовки спектакля «Силы любви и волшебства», режиссер Петр Павлович Сазонов, был приглашен главным режиссером коммунальных театров, и ему же было поручено организовать театр марионеток при Народном доме. Он упаковал в большой ящик Мерлина и Трезинду, волшебника Зороастру и карликов, куклу пролога в пудреном парике и большую Юнону – одним словом, всех деревянных актеров, удивительным образом совместивших в себе представительство сразу трех ушедших эпох – далекой античности, французских ярмарочных балаганов XVIII века и артистических салонов предреволюционной России. Ящик был перевезен в Народный дом и остался там стоять за кулисами, так как Сазонов заболел и уехал из Петрограда.

Казалось бы, ниточка, идущая от Слонимской, оборвалась. На самом же деле совсем не оборвалась. В 1918 году художница Шапорина-Яковлева при поддержке комиссара театров и зрелищ Петрограда Марии Федоровны Андреевой организовала первый советский театр марионеток в Петрограде. Купила у доживавших свой век на Охте старых балаганщиков несколько кукол и собрала группу будущих актеров-кукловодов. Первыми представлениями нового театра были «Вертеп» и «Сказка о царе Салтане», а в 1920 году воскрес и спектакль «Силы любви и волшебства», разыгранный теми самыми куклами Слонимской, которые, как вы помните, были когда-то упакованы в ящик и отвезены в Народный дом. Ниточка потянулась и дальше, потому что эти же куклы затем сыграли пьесу «Похищение Мелузины», написанную и поставленную Шапориной.

А в 1924 году родился в Петрограде и второй театр кукол. Его организовал Евгений Сергеевич Деммени. Соратниками Деммени были художник Александр Гауш, в чьем зале когда-то игрались «Силы любви и волшебства», и его сын Юрий, впоследствии ставший драматургом.

Первый спектакль этого театра состоялся в том же самом двусветном зале теперь уже не частного, а государственного дома на Английской набережной, но среди почетных гостей не было ни банкиров, ни владельцев универсальных магазинов.

И премьеры этих двух театров были не возрождением «старинного», а рождением нового театра кукол. Они оказались нужны не тонкому слою артистической интеллигенции, а народу, они стали не модой, а необходимостью.

Оба этих театра долгое время работали совершенно самостоятельно, а затем слились под единым руководством Деммени.

Влияние Евгения Сергеевича Деммени и созданного им театра на развитие кукольных театров Советского Союза было очень велико. Он один из первых отказался в спектаклях, играемых куклами на руках, от внешнего подражания «человеческому» театру: от кулис, падуг, задников. Куклы играли на открытой трехгранной ширме. Декоративное оформление было лаконичным. На ширме появлялись только необходимые для игры кукол объемные вещи: стол, стул, кровать, дерево, дом.

В спектаклях же, играемых куклами на нитках (это наследство Шапориной), остались все атрибуты «человеческого» театра: и падуги, и кулисы, и писаные задники.

В течение ряда лет театр Деммени был самым большим, самым организованным, а в художественном отношении самым профессиональным кукольным театром Советского Союза. Играл он свои спектакли ежедневно в центре Ленинграда, на Невском, правда, в очень маленьком зале и на маленькой, но вполне оборудованной сцене.

Репертуар театра, руководимого Евгением Сергеевичем Деммени, долгое время составлял основу репертуара периферийных кукольных театров.

Впервые на сцене театра Деммени пошли пьесы Маршака «Петрушка-иностранец» и «Кошкин дом». Впервые на той же сцене куклы встретились с Гоголем, играя «Ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем». Были поставлены «Свадьба» Чехова и «Бляха № 64» по Анатолю Франсу.

Евгений Сергеевич одним из первых создал эстрадные номера с куклами и с большим мастерством показывал танцы и чеховскую «Хирургию».

Он выпустил несколько практических руководств по устройству ширм, декораций, кукол и методу игры. Руководил курсами по подготовке кадров для периферийных кукольных театров.

Со многими постановками Евгения Сергеевича Деммени, так же как и с рядом положений, высказанных им в его печатных работах, я не согласен. Те читатели, которые знакомы как со спектаклями, так и с выступлениями Евгения Сергеевича, легко обнаружат в моей книге наши разногласия, но относятся они к последующему периоду жизни и развития советских театров кукол и, следовательно, к этой главе, в которой я рассказываю о пионерах советских театров кукол, никакого отношения не имеют. А среди тех, кого мы обязаны назвать пионерами, Евгений Сергеевич Деммени занимает почетное место.

Но мне кажется, что самое почетное место принадлежит скульптору Ивану Семеновичу Ефимову и его жене – художнице Нине Яковлевне Симанович-Ефимовой, и не только потому, что они фактически были первыми советскими кукольниками, хотя и этого одного уже было бы достаточно.

Дело не только в их историческом первенстве. Дело в том, что в период рождения нового вида театра основные пути его развития в то время в наибольшей степени определили Ефимовы.

Естественно, что в восемнадцатом году, то есть в год возникновения их театра, никакого современного советского репертуара они играть не могли, так как никто этого репертуара для кукольного театра создать еще не успел.

Что же стали играть Ефимовы?

Прежде всего басни Крылова, русскую сказку «Девочка и медведь» и классическую сказку Андерсена «Принцесса на горошине».

Тематически репертуар этот если и не был современным в прямом значении этого слова, то не только не противоречил современности, но был во многом ей созвучен.

Не забудьте: это был восемнадцатый год. И сатирические басни Крылова, разыгранные куклами, высмеивающими пороки дореволюционного общества, ощущались тогда гораздо ближе и звучали гораздо острее.

Русская сказка, впервые сыгранная кукольным театром, обнаружила удивительное жанровое совпадение сказочного фольклора со свойствами театра кукол.

И наконец, андерсеновская «Принцесса на горошине», высмеивающая аристократическую изнеженность и капризность, в восемнадцатом году звучала прямой сатирой на аристократов, понятие о которых за год не могло выветриться даже у детей.

До сих пор в репертуаре советских кукольных театров довольно много и народных сказок и басен. В Центральном театре кукол идет русская сказка «По щучьему велению», французская сказка «Кот в сапогах» и восточная сказка «Волшебная лампа Аладина», так же как и новые советские сказки и советские пьесы-басни, о которых я буду в дальнейшем много говорить.

Таким образом, мы обязаны помнить, что репертуар ефимовского театра явился началом одной из репертуарных линий советского театра кукол.

Анализируя те пути, по которым двигались Ефимовы в поисках репертуара, наиболее близкого именно кукольному театру, можно обнаружить еще одно очень важное обстоятельство.

Это они, Ефимовы, определили кукольный театр как театр движущейся скульптуры. Мне кажется, что это определение не вполне точное и, во всяком случае, слишком узкое, но в нем выражена одна очень точная мысль, вернее, характеристика кукольного театра как непосредственного, ближайшего родственника пластического, изобразительного искусства.

Как правило, кукла сама по себе, еще до того как она начала двигаться, уже есть произведение искусства, сделанное художником. Уже образ.

Внешняя образная законченность персонажей роднит театр кукол с теми скульптурными произведениями, да и с произведениями драматургии, где герои наиболее типизированы.

Сатира и трагедия – обе эти полюсные возможности определены и использованы Ефимовыми.

Ефимовы играли одно из самых острых дореволюционных сатирических произведений – сказку Салтыкова-Щедрина «О том, как один мужик двух генералов прокормил». И они же впервые в кукольном театре поставили несколько сцен из трагедии Шекспира «Макбет». Уже само стремление, само решение использовать выразительность кукол и силу их образности в трагедии является решением не только смелым, но и принципиально верным.

Удивительно, что Ефимовы, первыми вступившие на абсолютно новую и неизведанную дорогу кукольного театра, совершили меньше ошибок, чем многие из тех, которые пошли следом.

Казалось бы, именно Ефимовы могли попасть в плен традиции «человеческого» театра. Они избегли этого плена. Может быть, как раз потому, что были художниками. Они не насиловали своих кукол – не нагружали их натурализмом, «психологией», бездейственными монологами и диалогами. Их куклы проявили себя в характеристике физического поведения и через него в сочетании с лаконичным текстом решали сюжет и тему спектакля.

Ефимовы принесли в советский театр кукол в первые же дни его рождения культуру и взыскательность художников. Этот подарок равен подарку доброй феи в «Спящей красавице».

В чем же конкретно выразилась эта культура? Во многом.

«Движущаяся скульптура» – говорили Ефимовы.

В этом определении важны оба слова. Художественная культура маленькой фигурки и движение этой фигурки, каждый поворот которой должен быть понятен, виден, выразителен.

Никогда до Ефимовых в России не создавались такие театральные куклы. Это Ефимовы и теоретически и практически обосновали их пластическое решение, заявив, что первое, чем должны обладать куклы, – это профиль, силуэт.

И странно теперь, после Ефимовых, видеть в некоторых театрах плоские лица кукол, более или менее выразительные только в фас, выразительность которых исчезает в ту же секунду, как только голова куклы поворачивается хотя бы на сантиметр.

Так называемые верховые куклы, которыми играли народные петрушечники, представляли собой определенные анатомические стандарты, причем анатомия была самая простая: пустой халатик, который надевается на руку, деревянная головка, в которую входит указательный палец, и деревянные коротенькие ручки, пришитые к рукавам халатика и управляемые большим и средним пальцами руки.

Иногда снизу к этому халатику пришивались две болтающиеся безжизненные ноги, никак не управляемые; чаще всего ноги были только у самого Петрушки. Единственное, что мог сделать кукловод с этими ногами, это одним взмахом перекинуть их через ширму, и тогда казалось, что Петрушка сидит.

Ничего дурного про этих кукол я сказать не хочу, наоборот, я очень люблю этих кукол, но если бы только этой кукольной анатомией советские театры кукол пользовались до сих пор, то они не смогли бы сыграть и половины тех спектаклей, которые сейчас играют.

И первыми, кто смело и по-новому подошел к анатомии театральной куклы, были опять-таки Ефимовы.

Не для трюков и фокусов стали менять Ефимовы эту анатомию в каждой рождаемой ими кукле. Они создавали новые конструкции и новые анатомии кукол в зависимости от тематической характеристики образа и тех физических задач, которые данному персонажу предстояло выполнить в спектакле.

Тот, кто видел басню «Волк и Журавль» в театре Ефимовых, и особенно тот, кто знал до этого обычных «петрушек» или «марионеток», никогда не забудет своего первого впечатления.

Огромный волк с щелкающей пастью, в которую вставлена вся рука кукловода, благодаря чему голова волка приобретала удивительную подвижность и выразительность чисто волчьего движения.

Длинный, худой журавль, в теле которого совсем нет руки кукловода. Рука эта оживляет его, двигая только журавлиную ногу. Да еще изгибается худая длинная шея.

Если к этому прибавить, что у волка мундир статского советника, а у журавля коротенький чиновничий сюртучок, – станет ясно, с какой тщательностью искали Ефимовы и внешнюю характеристику и ту анатомию, которая позволяла определить характер поведения.

Ефимовы – создатели особой функциональной анатомии куклы.

Сейчас, когда мы в Государственном центральном театре кукол ставим спектакль, работа над функциональной анатомией является само собой разумеющейся. Не только для каждого героя мы часто изобретаем новую анатомию в зависимости от его внутренней и внешней характеристики, но часто для одного и того же героя делаем несколько кукол-дублеров. И возникает эта необходимость от тех физических действий, которые этот герой должен в разных случаях совершать.

Для нас это естественно и закономерно, но тем более велика заслуга тех, кто первыми вступили на путь создания функциональной анатомии куклы, то есть заслуга Ефимовых.

И наконец, я обязан вернуться к постановке Ефимовых, которую они называли «Леди Макбет». Практически этот спектакль почти не шел. Детям они, естественно, его не показывали, а широкому взрослому зрителю шекспировский «Макбет» в исполнении кукол, фрагментарный, с маловыразительным чтением текста, был либо непонятен, либо не очень интересен.

Казалось бы, раз спектакль этот почти не шел и остался в памяти очень немногих, случайно его видевших, он не должен был бы оказать какого бы то ни было влияния. А в то же время, пожалуй, ничто из сделанного Ефимовыми не повлияло в такой степени на работу советских кукольных театров, как куклы «Леди Макбет», причем влияние это сказалось не сразу, не в тот же год, а много позже.

В спектакле «Леди Макбет» в поисках выразительности куклы – причем выразительности пафосно-трагедийной – Ефимовы первые в нашей стране применили так называемое тростевое управление, сделав кукол, руки которых приводятся в движение с помощью тростей, прикрепленных к локтю или запястью кукольной руки.

Тело куклы сразу приобрело стройность. Движения рук – широту. Движения всего тела куклы – новую выразительность и в динамике и в статике. Сами Ефимовы ссылались на то, что похожие куклы существуют на острове Ява. Фактически это не так. Ефимовские куклы – изобретение вполне самостоятельное, потому что яванские куклы никогда не обладали такой выразительностью движений тела.

В течение ряда лет эта новая анатомия куклы не находила себе применения в других кукольных театрах. Затем тростевых кукол использовал в своих спектаклях воронежский театр, руководимый очень интересным режиссером Беззубцевым.

А в сороковом году наш театр целиком на тростевых куклах поставил большой двухактный спектакль «Волшебная лампа Аладина».

По своему техническому устройству эти куклы очень отличаются как от беззубцевских, так и от ефимовских. Но свою анатомическую родословную они все-таки ведут от «Леди Макбет».

Спектакль «Волшебная лампа Аладина» был для нас, работников Государственного центрального театра кукол, большим творческим событием. Он открыл целую репертуарную дорогу, расширив жанровые возможности не только нашего театра.

После «Волшебной лампы Аладина» тростевые куклы пошли в наступление. Они распространились не только по кукольным театрам Советского Союза, но и пересекли его границу.

Почти все спектакли для взрослых, поставленные нами после сорокового года, играют тростевые куклы.

В дальнейшем мы внесли столько изменений и усовершенствований, что в наших куклах уже нельзя узнать ни беззубцевских, ни ефимовских, и об этих новых, найденных нашими художниками и конструкторами театральных кукольных «анатомиях» я буду писать в специальной главе этой книги. Но никто из нас, советских кукольников, не имеет права забывать, что работа над функциональной анатомией впервые начата Ефимовыми и Ефимовыми же сделана первая тростевая кукла, родоначальница целой семьи кукол, позволившей играть те пьесы, которые сейчас играются и в нашей стране и во многих странах мира.

 

Как я уже говорил, деятели советского театра кукол периода его становления – режиссеры, художники, актеры – не были, да и не могли быть профессионалами. Но наиболее непрофессиональными оказались авторы, драматурги.

 

Два пути, ведущие в никуда

Даже и сейчас, когда становление советского театра кукол завершилось и он вступил в период расширения жанровых границ и средств выразительности, нам, режиссерам кукольных театров, часто приходится иметь дело с драматургами (в том числе и литературно профессиональными), не знающими основных свойств и законов театра кукол и предлагающими пьесы, до удивительности неверные и неточные по своим видовым и жанровым признакам.

Среди этих пьес можно обнаружить два одинаково ошибочных направления.

Первое – это когда автор, пишущий кукольную пьесу, фактически видит перед своими глазами не кукол, а живых людей, то есть видит так, как если бы эта пьеса исполнялась в обычном драматическом театре. Причем это относится не только к поступкам и физическому поведению героев, но и к пространству, в котором эти герои действуют.

Режиссер, получивший такую пьесу, легко обнаруживает это видение автора даже в ремарках. Положим, автор написал: «Большая комната. Прямо – окно. Налево – печка. Направо – дверь, ведущая на балкон. На полу – мягкий ковер». По существу, пьесу можно дальше не читать. Совершенно ясно, что автор не только не знает кукольного театра, но, вероятно, даже никогда его и не видел. В спектакле, в котором актеры играют куклами на руках, нельзя изобразить комнату, устланную ковром, потому что ковер этот не на что положить – нет пола.

Ну что ж! Может быть, стоит только вычеркнуть эту ремарку, и все станет верным? В конце концов, ковер для пьесы не столь необходимая деталь. Но дело не в ковре. Дело в том, что автор, работая над пьесой, ни разу себе не представил ее в исполнении кукол, и в этом случае куклы могут отказаться ее играть.

Вы непременно в такой пьесе почти в каждой ремарке натолкнетесь на неизобразимое. А если и изобразимое, то изображение это приобретет такой смысл, на который вовсе не рассчитывал автор. Вы прочтете на какой-нибудь странице: «Петр Петрович нахмурился». Сделать куклу, у которой двигались бы брови и она могла бы хмуриться, не так уж трудно, но можно почти с уверенностью сказать, что в этом месте в зрительном зале раздастся смех, а это, по всей вероятности, для автора будет полной неожиданностью.

Представьте себе написанную автором трагедию, в которой один человек, убив другого человека, закуривает папиросу. И в кино и в драматическом Teaтре спокойное закуривание папиросы после совершенного убийства явится нужной автору характеристикой циничной безжалостности убийцы.

Попробуйте изобразить то же самое в кукольном театре.

Я уж не говорю о том, что устройство курящей куклы потребует специального приспособления. В конце концов, это уж не такое серьезное препятствие. Нужно, так сделаем. Но как только эта кукла закурит, зрителей в гораздо большей степени заинтересует сам факт курения как некоторый трюк, чем трагичность ситуации. Думаю, что и тут без улыбок в зрительном зале не обойдется.

Я привел сейчас эти примеры только потому, что они наглядны и, как мне кажется, для читателей убедительны. Фактически же причины ненужности и неоправданности постановки в кукольном театре пьесы, действие которой автор в период ее написания видел изображенным людьми, а не куклами, гораздо глубже и серьезнее, и к этому вопросу я буду много раз возвращаться в дальнейшем.

Другая ошибка, часто совершаемая драматургами, не знающими театра кукол, прямо противоположна и основана на том неверном представлении, будто, в отличие от обычного театра, ограниченного физическими возможностями живого человека, возможности кукольного театра безграничны.

В этом случае фантазия авторов становится безудержной и до смешного бессмысленной. С особенным удовольствием и легкомыслием берутся такие авторы за инсценировки сказок.

Как вы, конечно, помните, герой сказки «Сивка-Бурка – вещая каурка» влезает в одно ухо лошади и вылезает из другого. Автор на полном покое вставляет этот эпизод в пьесу для кукол, и, когда режиссер спрашивает такого автора: «Какого же размера, по вашему мнению, должно быть лошадиное ухо?» – тот с очаровательной скромностью отвечает: «Этого я не знаю. Это уже ваше, режиссерское дело. Пусть художник что-нибудь придумает».

С авторами надо быть любезным. Часто они бывают довольно обидчивы. А хочется попросту ответить: «Если не знаете, не пишите». Как можно предлагать то, чего сам не знаешь?

Нет, возможности кукольного театра вовсе не безграничны. Они гораздо более ограничены, чем возможности рисованной мультипликации, чем возможности натурного кино и чем даже возможности «человеческого» театра.

Пусть не обидятся на меня режиссеры кукольных театров за то, что я это говорю. Пусть не обидятся, потому что не в физических возможностях заключена сила театра кукол и не количеством удивительных трюков определяется качество и интересность спектаклей.

 

Отсутствующие ресурсы

Если и сейчас вопрос о том, где достать полноценную пьесу, отвечающую всем требованиям театра кукол, является основным и более важным для меня, чем даже вопрос о том, как ее поставить, то вы сами понимаете, каким важным был этот же вопрос в год рождения театра.

Из написанных и шедших в кукольных театрах того времени современных пьес выбирать было почти что нечего. А если и встречались более или менее удачные пьесы, то они были заиграны другими театрами кукол.

В таком случае, может быть, можно было воспользоваться тем, что оставила нам классическая драматургия этого вида театров других стран? Но, по существу, выбирать было не из чего.

Трагедии Софокла и Еврипида можно и сейчас поставить в драматическом театре, так как пьесы эти реально существуют. Кукольные же пьесы времен Еврипида до нас не дошли совсем, несмотря на то, что представления кукол в Древней Греции были достаточно распространены и, по-видимому, пользовались успехом. Знаменитому кукольнику того времени Потейну был воздвигнут памятник, но что именно играл Потейн своими куклами – совершенно неизвестно.

История японского драматического театра во многом связана с театром кукол. Известно, например, что театр Кабуки заимствовал свою драматургию, а отчасти и приемы игры у древнего японского кукольного театра. Тексты этих классических пьес частично сохранились, но практического значения для нашего театра это не имело.

Почти не оставил нам никаких литературных документов и средневековый мистериальный кукольный театр. Да если бы и оставил, то играть эти мистерии для советских ребят было бы просто глупо.

Нельзя было также считать нужной советским детям постановку немецкого народного «Фауста», хотя народный «Фауст», игравшийся куклами еще до Гете, дошел до нас во многих вариантах текста и в смысле точной адресованности этой пьесы куклам очень интересен.

Французский текстильщик из Лиона Гиньоль – одна из интереснейших фигур западноевропейского кукольного театра. Пьесы с участием Гиньоля также сохранились. Но, во-первых, они очень локальны по своим темам и сюжетам, а во-вторых, рассчитаны только на взрослых, причем многие предельно неприличны и уступают в этом разве только турецкому Карагезу.

Все эти примеры иностранной кукольной классики я привел сейчас только для того, чтобы показать, что классика эта не могла послужить нам даже временной репертуарной дорожкой. По существу же, ни я, ни мои товарищи в тридцать первом году не думали о возможности ее использования.

Мы мечтали о современном спектакле и, следовательно, о современной пьесе.

 

Рождение пришлось отложить

«И вот наступил день, когда в дверь нашей комнаты, на которой была прибита стеклянная синяя дощечка с надписью «Государственный центральный театр кукол», вошли незнакомые или мало знакомые между собой актеры и, внимательно всматриваясь друг в друга, расселись по стульям». Эта фраза стоит в кавычках, потому что я переписал ее из первой главы, названной «Рождение театра».

Конечно, юридически тот день, в который только что зачисленные актеры вновь организованного театра приступили к работе, и должен называться днем его рождения.

Но это только юридически верно. Фактически это не так. Настоящее, подлинное рождение театра происходит в тот день, когда первый поставленный им спектакль встретился со зрителем.

Об этом заманчивом, таинственном и незнакомом дне мечтал каждый из нас. Вероятно, эта мечта и натолкнула автора пьесы, которую мы начали ставить, на мысль назвать ее «День рождения».

Автором был один из первых зачисленных в труппу актеров – Евгений Вениаминович Сперанский, и пьеса эта была его первой пьесой.

Как видите, все было первым. Все только что рождалось: и театр, и драматург, и режиссер, потому что до этого я никогда никаких пьес не ставил и ни на чем своих режиссерских способностей проявить не мог. Для всех этот готовящийся спектакль должен был стать днем рождения.

И рождение это не состоялось. Спектакль так и не увидел света, потому что решительно все оказалось плохо: и пьеса, и постановка.

И если все-таки результат этой работы можно назвать днем рождения, так только потому, что это был день рождения первой неудачи, первой ошибки театра, и прежде всего первой моей режиссерской ошибки.

Не знаю, смог ли бы я тогда верно объяснить причину этой ошибки и постигшей театр неудачи, но сейчас сделать это необходимо, потому что если я не буду объяснять причины своих ошибок, то вряд ли книга моя сможет принести какую-нибудь пользу.

К сожалению, я не помню, как выглядели ширма и декорации этой постановки, какие были куклы и мизансцены и удавались ли или не удавались актерам роли.

Для того чтобы хоть что-нибудь вспомнить, я решил перечитать пьесу и спросил у работников нашего музея, не сохранилась ли она случайно в архиве.

Пьеса нашлась.

По этому поводу заволновался Сперанский. Сказал: «Лучше не читайте. Это, наверно, очень плохо».

Я все-таки прочел, и это действительно оказалось плохо.

За многие годы работы театра мне пришлось прочитать десятки плохих пьес. В этом смысле удивить меня трудно, и все-таки я был удивлен. Самым удивительным была фамилия автора – сейчас представить себе, что пьеса эта написана Сперанским, просто невозможно. Ведь он один из наших основных драматургов. Он автор шедшей в течение ряда лет пьесы для детей «Каштанка» по Чехову. Он автор шедших у нас пьес для взрослых: «Ночь перед рождеством» по Гоголю, «Король-Олень» по Карло Гоцци, романтико-героической сказки «Краса Ненаглядная», острого, злободневного памфлета «Под шорох твоих ресниц». Да и сейчас мы играем его интересную сатирическую пьесу «И-ГО-ГО». Это вполне профессиональные пьесы настоящего драматурга.

Пожалуй, еще более непонятным мне кажется сейчас, каким образом эту нескладную пьесу я мог принять к постановке. Как могла она мне понравиться?

А ведь это так и было. Она нравилась мне. Иначе бы я не стал ее ставить.

Значит, моя ошибка – большая. Мое право было не брать пьесу, а раз взял, так и отвечай и за ее содержание, и за форму, и за каждое ее слово.

Чем же оказалась плоха эта пьеса?

Думаю, что читатели и сами легко ответили бы на этот вопрос, если бы ее прочли, так как по поводу каждого составного элемента этой пьесы я, по существу, уже говорил в предшествующей главе.

Героем пьесы был все тот же Петрушка, лишившийся признаков старых и не приобретший признаков новых. Неясность и нечеткость его образа автор, по-видимому, и сам понимал, так как в конце пьесы отправляет Петрушку «в ремонт».

Сюжет движется цепочкой эпизодов. Настоящего драматургического построения нет. Написана пьеса раешным стихом. Тема ее для того времени актуальна: «догнать и перегнать». В пьесе участвуют пионер и пионерка. Но современность эта мнимая. Она затерялась в стилизованном райке и отражена не действием, а декларативными фразами, неубедительными в нарочито комедийных ситуациях.

Читатель вправе обвинить меня в отсутствии логики. Только что я рассказал об ошибках других театров, абсолютно совпадающих с тем, что я считаю ошибочным в пьесе «День рождения». Чем же можно оправдать мой выбор этой пьесы, если выбор аналогичных пьес другими режиссерами я осудил?

Это выглядело бы действительно не только нелогично, но даже просто нечестно, если бы не одно очень существенное обстоятельство: к ясному и окончательному выводу относительно неверности и вредности втискивания современной темы в стилизованный раек с «переодетым» Петрушкой в качестве основного героя я пришел позже. Тогда, в тридцать первом году, я этого еще не понимал.

Неудачи других театров в этом направлении я объяснял каждый раз по-разному. Не обобщал их и об обреченности этого пути еще не догадывался. Вот почему и получилось так, что первой пьесой нашего театра оказалась «День рождения».

Мы приняли эстафету ошибок, и единственным оправданием может служить только то, что эстафету эту мы никому не передали, потому что до цели с ней не добежали.

Есть, правда, и еще одно оправдание.

Рождение театра – дело трудное. И всякие роды – процесс болезненный. Счастье может быть только результатом этого процесса, но для этого должен родиться здоровый ребенок. Хорошо еще, что у нас ничего не родилось, а то отправили бы в жизнь урода.

День рождения театра пришлось отложить. Он оказался еще дальше, и очертания его – еще более неясными.

 

Наконец-то премьера

Семнадцатого апреля тридцать второго года, как раз в годовщину первого разговора с незнакомой девушкой об организации театра, я стоял на балконе того же зрительного зала. Только подо мной был уже не таинственный, молчаливый, пустой партер, а шумный, пестрый, весь заполненный взволнованными голосами маленьких зрителей.

Зазвенел первый звонок, и второй, и третий... Погас свет зрительного зала. Зажглись выносные фонари. Замолкли и притаились дети. Раздалась музыка, и медленно раскрылся занавес. Начался спектакль «Джим и Доллар».

Тема спектакля – современная, сегодняшняя. Сюжет построен в виде обозрения. Его основой служит путешествие маленького негритянского мальчика Джима и его друга, собаки Доллара, из Соединенных Штатов Америки в Москву.

Джим работал в кафе. Хозяин застал его за чтением книжки о Советском Союзе и прогнал с работы.

О своей мечте попасть в Советский Союз мальчик рассказывает матросу, и тот предлагает помочь ему в этом – спрятать в трюме океанского парохода, идущего в Европу.

Старый злой боцман замечает Джима, притаившегося на дне лодки, и выбрасывает за борт. Доллар спасает своего друга, и оба они счастливы. Но мечту о том, чтобы попасть в СССР, Джим не оставил.

На стене дома он видит афишу: «Последний вечер знаменитого джаз-банда Тома Томсона из Томпаго Томби перед поездкой в Европу». Мгновенно созревает новая идея. Из куска водосточной трубы Джим делает что-то похожее на саксофон, а из сломанного грифа от контрабаса и старого бидона сооружает какой-то совсем нелепый инструмент с двумя струнами.

Том Томсон из Томпаго Томби принимает мальчика и его собаку в свой джаз. Уж очень весело и заразительно они играют. Джим поет и дует в трубу, а Доллар бьет хвостом по струнам и лает в такт. Контракт заключен. Завтра смешные музыканты вылетят в Европу.

Но и этот план срывается. В воздухе произошла авария, и, спасшись на парашюте, Джим и Доллар попадают в Африку. Вместе с такими же неграми, как и он, Джим под ударами хозяйского хлыста работает на табачной плантации, а затем его отправляют юнгой на пароходе, везущем табак в Италию.

Но как только пароход прибывает в итальянский порт, Джим бежит. О его побеге кричит радиорупор на площади, и, если бы не помощь итальянского рабочего, его схватили бы полицейские.

Джим и Доллар добираются до Польши. Польский железнодорожник, узнав о цели путешествия двух друзей, отвлекает внимание жандарма и помогает мальчику и его собаке вскочить на площадку вагона товарного поезда, идущего к границе.

Наконец-то Джим и Доллар в Советском Союзе!

Из ошейника собаки Джим достает письма – приветствия советским детям от тех, кто помогал ему в его путешествии: от американского матроса, итальянского рабочего, польского железнодорожника. Появившийся перед ширмой актер читает эти письма по-английски, по-итальянски и по-польски и переводит их зрителям.

Спектакль окончен, и Джим, обращаясь в зрительный зал, говорит единственную фразу, которую он знает по-русски: «Да здравствует Эс-эс-эс-эр!»

Нашу незавершенную работу над пьесой «День рождения» я определил как эстафету ошибок, так как пьеса эта была родной сестрой многих пьес, родившихся от морганатического брака, в котором отец – заслуживающий всяческого уважения народный Петрушка, а мать – легкомысленная деклассированная интеллигентка, имя которой – ретроспективизм.

В какой-то степени пьеса «Джим и Доллар» была тоже принята по эстафете. Похожая и по теме и по сюжету кукольная пьеса Юрия Гауша «Негритенок Том» была еще в двадцать четвертом году поставлена в Ленинграде, а затем шла и в других городах.

Основная ошибка обеих пьес, как, впрочем, и многих других, принадлежавших другим авторам, была в разрыве между серьезностью политической темы (капитализм, безработица, угнетение колониальных народов) и примитивностью ее решения путем наслаивания эксцентрических детективных эпизодов.

Если бы сейчас я предложил такую пьесу к постановке, то при первом же чтении актерам она была бы забракована шумно и единогласно. Но тогда, в тридцать втором, она была шумно и единогласно одобрена.

Помимо недостатков самой пьесы было много неверного и в постановке этого спектакля.

Не знаю, то ли из-за слова «Америка», то ли из-за того, что не только в архитектуре, но и на сцене некоторых театров был в то время модным конструктивизм, но ширма нашего спектакля, обладая многими функциональными достоинствами, внешне оказалась лишенной художественного образа.

Совсем не удались и некоторые эпизоды пьесы. Например, не вышла сцена американских безработных. В ней сказалась неопытность и драматурга, и художника, и режиссера.

Драматург, представляя себе эту картину, безусловно, видел перед своими глазами не кукол, а живых людей. Художник не сумел, да и не мог в куклах, надевающихся на три пальца руки, преодолеть свойственную этим куклам нескладность и комичность. Режиссер, то есть я, не понимал, что нельзя соединить несоединимое. Серьезность и даже трагичность обстоятельств этой картины дискредитировались куклами, и, сколько мы ни бились, в конце концов от сцены безработных пришлось вовсе отказаться.

Сейчас, вспоминая этот спектакль, я вижу, что мы, во-первых, повторили в нем многие чужие ошибки, а во-вторых, и сами много ошибок сделали. Но по крайней мере три четверти из них мы тогда почему-то не замечали. Да и не только мы.

«Джим и Доллар» имел настоящий большой успех и был хорошо встречен прессой и общественностью Москвы, Ленинграда, Киева, Тифлиса и многих других городов.

Мы играли его четыре года подряд, показав пятьсот девятнадцать раз. И как бы я сейчас ни относился к ошибкам, совершенным театром в этой постановке, я не имею права только ругать ее. Это было бы несправедливым и нечестным по отношению к спектаклю, утвердившему за нами право называться театром.

Как ни полезна самокритичность, она не должна превращаться в восторженное самобичевание. И если необходимо разбираться в своих ошибках, то и в удачах разбираться тоже надо. Тем более, что внешняя удача нашей премьеры была налицо.

 

Почему же удача?

Объяснением служат те десятилетия, которые отделяют сегодняшний советский театр кукол от того, каким он был в тридцать втором году.

За это время кукольный театр прошел такой большой путь, что если я с сегодняшних позиций буду судить о качестве «Джима и Доллара» и давать ему оценку, то вряд ли он заслужит даже такой скромный балл, как три с минусом.

Но если представить себе, что было в этом спектакле нового для того времени, оценочный балл нужно повысить и поставить нашему спектаклю пять.

Качественно новое было во всех компонентах этого спектакля.

Прежде всего сама пьеса была много лучше большинства пьес, игравшихся тогда в кукольных театрах.

Каркас драматургического построения был точным, профессионально грамотным. Сюжет развивался непрерывно и логично.

Герои говорили не залихватским райком, а хорошей литературной прозой, причем рассчитанной на произнесение ее не человеком, а именно куклой. Каждая фраза была сжата, лаконична, без натуралистических психологизмов. Не было и характерных для того времени декларативных монологов. Диалоги выглядели не словесными пикировками, не болтовней, а рождались действием и действие рождали.

Удались автору и характеристики многих персонажей. Эти характеристики тоже не были декларативными, и образы персонажей создавались не словесными высказываниями, а главным образом поступками. Причем поступками, наглядно видимыми, решенными физическим поведением героев, что для театра кукол особенно важно. Вот почему даже такой бессловесный персонаж, как собака, оказался настоящей интересной ролью, так как поведение Доллара в каждой картине утверждало любовь его к Джиму и беззаветную, смелую и жертвенную дружбу.

Хорошо была написана и роль Джима. Здесь под словом «написана» я подразумеваю не только то, что Джим говорит, но и то, что он делает. Каждая фраза Джима идейно и тематически расширяла каждый его поступок, но никогда не была оторвана от него, а ведь любить героя зритель по-настоящему может только за поступки.

Джима зрители любили с первых же секунд его появления и желали ему удачи во всем. Они волновались за его судьбу, а волнение за судьбу любимого героя и есть тот основной стержень, на котором, как правило, держится восприятие спектакля. И если это волнение неослабно существует от начала спектакля до его конца, значит, драматургия автору удалась. Значит, удалось то, что Станиславский называет «сквозным действием».

Но удались автору не только образы двух основных героев, ведущих сюжет. Удались и эпизодические роли – боцман, дирижер джаза Том Томсон из Томпаго Томби, африканский плантатор, итальянские полицейские, жандарм. Автор сумел, сохранив реалистическую основу, придать этим образам черты эксцентрического комизма, а это и есть формула сатирического обобщения, чрезвычайно совпадающего с выразительными возможностями кукол.

Опять я должен оговориться и напомнить читателю, что все те пятерки, которые я так щедро выдал автору за отдельные составные элементы его пьесы, нужно рассматривать не как оценку абсолютную и вневременную, а как оценку сравнительную по отношению к большинству кукольных пьес того времени.

И до «Джима и Доллара» отдельные составные элементы во многих пьесах могли оказаться хорошими. Бы ли пьесы с хорошей темой, но неинтересным, вялым сюжетом. Были пьесы с интересным сюжетом, но написанные плохим, чаще всего примитивно стилизованным языком. Были пьесы литературно грамотные, но безусловно не кукольные, так как образы героев противоречили выразительным свойствам кукол. Были пьесы с внешне интересными для кукол характеристиками персонажей, но с более чем сомнительной темой.

Одним словом, были всякие пьесы. Но мало, почти совсем не было пьес, в которых и современность темы, и драматургическое построение, и язык, и образы были бы единокачественны.

Именно в этом смысле пьеса Андрея Павловича Глобы «Джим и Доллар» являлась одной из лучших кукольных пьес того времени.

Удачей спектакля была и работа художницы Татьяны Борисовны Александровой.

И до «Джима и Доллара» в некоторых спектаклях других кукольных театров перемены декораций происходили на глазах зрителей – например в спектаклях, поставленных Евгением Сергеевичем Деммени в Ленинграде. Но это относилось именно к декорациям. Физическое место действия оставалось неизменным. Новым в решении спектакля художницей Александровой была возможность изменения в каждой картине всей сценической площадки.

Были и актерские удачи в спектакле.

За четыре года, в течение которых театр играл «Джима и Доллара», некоторые роли игрались разными актерами, но в наибольшем количестве спектаклей роль Джима сыграла Екатерина Васильевна Успенская, а роль Доллара – Евгений Вениаминович Сперанский, теперь она – заслуженная, а он народный артист республики. Играли они очень хорошо. В их исполнении совершенно отсутствовала та крикливая нарочитость, которая была свойственна многим кукольным спектаклям и многим актерам того времени.

Как бы ни был эксцентричен какой-либо образ в кукольном театре, как бы ни был он условен, внутренняя правда образа должна быть не меньшей, чем в театре «человеческом», а актерское понимание этой внутренней правды – большим именно в силу того, что внешним выражением образа является не сам актер, а кукла.

Об этих, как и о других отличительных от «человеческого» театра ощущениях актера театра кукол я буду говорить в специальной главе. Здесь же я коснулся этого вопроса потому, что в игре Успенской и Сперанского было нечто безусловно новое по сравнению с игрой большинства актеров кукольных театров того времени. Это новое и заключалось в той внутренней актерской правде, благодаря которой созданные ими образы наполнялись теплой живой кровью. Зрители полюбили негритянского мальчика и его друга не только за то, чем наделил их автор, но в еще большей степени за то, чем согрели их актеры.

Зрители заразительно и дружно смеялись над серьезностью, с какой Джим и его собака изобретали свои музыкальные инструменты и с какой убежденной азартностью они на них играли. Эта внешне эксцентрическая игра потому-то и была такой комичной, что актеры совсем не комиковали.

Я уже говорил, что словесной роли у собаки не было и чувства свои она могла выражать только тем, что подымала то одно, то другое ухо, виляла хвостом, рычала, радостно лаяла или жалобно повизгивала. А в то же время Сперанский, игравший Доллара, именно благодаря внутренней правде сумел создать трогательный образ настоящего верного друга.

Одинокая маленькая фигурка покинутой собаки, оставшейся на пристани, то растерянно глядящей по сторонам, то настораживающей свои уши, то грустно укладывающей остроконечную мордочку на передние лапы, была такой жалкой, такой убедительной, что в напряженных глазах маленьких зрителей появлялись слезы. А когда Доллар самоотверженно кидался в воду и плыл по «бушующим волнам», то пропадая в них, то появляясь, вытаскивал своего друга на берег, нежно лизал его лицо, внимательно всматриваясь и ища признаков жизни, – слезы наших маленьких зрителей уже текли по щекам, и это были хорошие, нужные, правильные слезы.

Быстрые ребячьи руки насухо вытирали их, когда Джим оживал и, увидев своего спасителя, повторял только одно слово: «Доллар! Доллар! Доллар!» Сколько было тут радости, шума, аплодисментов, бурного восторга – опять-таки нужного, верного!

Настоящей удачей, причем так же, как актерская игра Успенской и Сперанского, удачей безусловной, без поправки на время, была музыка, написанная для спектакля композитором Вадимом Николаевичем Кочетовым. С тех пор и до конца своей жизни этот одаренный музыкант и замечательный человек был одним из постоянных композиторов нашего театра, написавшим музыку ко многим и детским и взрослым спектаклям.

«Джим и Доллар» – первая моя режиссерская работа. До того времени работу режиссера я представлял себе лишь теоретически. Но спектакль этот явился для меня не только экзаменом на то, хороший ли я режиссер или плохой. Он решал основное: есть ли во мне вообще какие бы то ни было режиссерские свойства? И есть ли во мне основное из этих свойств: способность увлечься соединением в единое целое отдельных элементов спектакля, каждый из которых рожден не мной? Соединением созданного автором, композитором, художником, актерами в некий органический монолит.

Конечно, я делал много ошибок. Да и не мне судить о степени моих режиссерских способностей.

Но важным для меня было то, что процесс этого соединения, этой подгонки частей, процесс создания архитектуры спектакля мне очень понравился. Я впервые в своей жизни ощутил режиссерскую эмоцию, абсолютно отличную от эмоции актера. Ощутил как некую новую для себя профессию, профессию увлекательную, страстную.

Мы репетировали долго и внимательно, и подгонка всех составных элементов спектакля – нахождение соразмерности частей, композиции пространства, движения и времени, соотношения темы и формы в каждой данной картине, то есть всего того, о чем я в дальнейшем буду говорить на примерах других спектаклей, – отняла у нас много времени.

Мы стремились к тому, чтобы действие спектакля имело эмоциональную непрерывность; убирали все лишнее, дополняли недостающее. Мы старались, чтобы каждый акт, каждая картина, каждый эпизод были нанизаны на единый эмоциональный стержень, основой которого является заинтересованное внимание зрителей.

 

Так сложилась жизнь нашего театра, что на протяжении всех лет со дня первого спектакля и до сегодняшнего дня, в который я начал писать эту главу, то есть на протяжении почти пятидесяти лет, театр не терпел видимых поражений и не имел шумных провалов.

Внешне жизнь театра кажется очень гладкой и благополучной. На самом же деле, как и в каждом театре, у нас было много неудач. Некоторые из них мы понимали сразу и снимали спектакль с репертуара. Если догадывались, как исправить ошибку, то заново переделывали и пьесу, и декорации, и кукол, и тогда спектакль получал вторую, часто очень продолжительную жизнь.

Некоторые ошибки мы обнаруживали не сразу. Есть спектакли, которые шли десятки и даже сотни раз, и все-таки они кажутся мне сейчас ошибочными.

Было много отдельных ошибок и в тех спектаклях, которые я считаю удачными. Но как это часто бывает, были и отдельные удачи в спектаклях, которые в основном я считаю ошибочными. Поэтому я не имею права зачислить целиком в актив наши удачные спектакли и в то же время не могу зачислить целиком в пассив спектакли плохие.

 

Конфликт между темой и формой

Безусловной неудачей был второй по счету выпущенный нами спектакль – «Эхо-болтун». Темой пьесы, написанной Всеволодом Валериановичем Курдюмовым (в дальнейшем написавшим для нас две хорошие пьесы), была борьба итальянских патриотов-коммунистов с фашистами Муссолини. Тема серьезная, по тому времени современная, нужная.

Нельзя сказать, чтобы автор не понимал, какое значение в драматургии театра кукол имеет физическое поведение персонажей. И, безусловно, во время работы над пьесой автор именно кукол видел в качестве ее исполнителей. Если к этому прибавить, что события развивались в пьесе интересно, напряженно и остро и что пьеса была написана хорошим языком, то надо сделать вывод, что имелись все предпосылки для хорошего спектакля.

И в то же время это было не так. В гораздо большей степени, чем в пьесе «Джим и Доллар», здесь обнаруживался разрыв между серьезностью темы и чисто внешней занимательностью сюжета.

Основным сюжетным стержнем пьесы, создающим и разрушающим внешние конфликты, был попугай. Его способность запоминать и механически повторять услышанные слова то раскрывала чьи-то тайны, то пугала кого-то, то путала, так как многие персонажи пьесы принимали слова, произнесенные попугаем, за сказанные другим персонажем. Для чисто сатирической темы такой авторский прием мог бы подойти. В том числе и для высмеивания фашистов. Но среди героев пьесы были персонажи безусловно положительные, несущие серьезную тему, и эксцентрический детектив их дискредитировал.

Ни я, ни мои товарищи не понимали тогда порочности авторского приема. Нам нравилась и политическая серьезность темы, и напряженность сюжета, и его безусловная занимательность.

Нам казалось, что мы ставим спектакль куда более значительный, чем «Джим и Доллар». А вышел он у нас просто плохой. Прошел сорок раз, и мы его с репертуара сняли.

Почти столько же раз (всего на семь больше) сыграли мы и следующую постановку – пьесу Сперанского «Поросенок в ванне». В этой пьесе не решалась какая-либо политическая тема. Это было сатирическое обозрение на тему о культуре быта и бытовых взаимоотношений. Действие происходило в разных квартирах одного и того же дома. Дворник этого дома, которого играл живой человек, комментировал действие и показывал зрителям то одну, то другую квартиру, снимая поочередно отдельные куски стены. Получался как бы дом в разрезе. Дворник не был только комментатором. Он вступал в общение с жителями дома, разговаривал с ними, в той или иной степени влиял на развитие событий.

И в этой пьесе было много положительных элементов. Опять-таки автор, безусловно, именно кукол видел ее исполнителями. Опять-таки действие характеризовалось физическим поведением, и опять-таки пьеса отличалась хорошим языком. Не было здесь и той ошибки, которая была в пьесе «Эхо-болтун» – не было разрыва между избранной автором темой и драматургическим приемом.

Думаю, что недолговечность этого спектакля объясняется тем, что авторское обозрение не имело настоящего сюжета. Не имело стержня необходимости. Той необходимости, которая есть в покупке «мертвых душ» Чичиковым. Одним словом, той чисто сюжетной необходимости, которая держит всякое хорошее обозрение и позволяет по дороге движения сюжета решать тему.

 

Не сказка, не быль

В течение трех лет – с тридцать четвертого по тридцать седьмой год – мы сто пятьдесят два раза сыграли спектакль «Братья Монгольфье». По этим чисто статистическим признакам спектакль наш надо было бы признать удачей, а в то же время и его я считаю неверным и неудачным.

Тема пьесы, написанной Галиной Владычиной и Елизаветой Тараховской, была, так сказать, историческая, научно-популярная: изобретение братьями Монгольфье воздушного шара. Сюжет – борьба изобретателей с косностью, с врагами науки, в том числе и с французским королем. Зная, что они пишут пьесу для кукольного театра, авторы стремились сделать ее прежде всего внешне интересной, смешной, веселой, а в изображении короля и придворных – сатирической.

И вот тут разрыв между темой и сюжетом достиг такого размера, что стал пропастью. То, что мы играли, не имело никакого отношения ни к научному изобретению, ни к историческому факту. Конечно, это было смешно, когда французский король в мантии и короне, взяв огромные ножницы, старался разрезать неведомо почему ненавистный ему воздушный шар. Это было смешно, но какое же это имело отношение к истории полета? Фактически этот спектакль был искажением истории, искажением научного изобретения, вульгаризирующим и то и другое.

Опять-таки мы этого тогда не понимали. Нам казалось, что мы поставили интересный спектакль, да внешне он и был интересным, занимательным.

 

Смешно, да ни о чем

В течение двенадцати лет мы играли четвертую нашу постановку – «Пузан», показав ее шестьсот тридцать шесть раз. Это пьеса Германа Ивановича Матвеева. Сюжетом ее является путешествие по городу убежавшего из цирка медведя, а вот тему я, по правде сказать, и назвать сейчас не могу. Правда, этот самый медведь ушел из цирка по вине очень ленивого служителя, забывшего закрыть клетку. Можно было бы считать темой лень. Но лень Феди (так звали служителя) обнаруживается в первой картине, дает толчок сюжету, а дальше и не развивается и не преодолевается. Она только сюжетный повод. А сюжетный повод не может стать темой. Правда, двое пионеров взялись помочь несчастному клоуну, потерявшему медведя, и действительно помогли, дав объявление по радио о том, чтобы люди не боялись медведя и не убивали его, так как он хороший, не злой и дрессированный. Можно было бы назвать темой организованность советских пионеров, всегда стремящихся помочь тем, кто попал в беду. Но кроме идеи дать сообщение по радио эти два маленьких пионера, Ваня и Маня, ничего не сделали. А этого факта абсолютно недостаточно, чтобы считать свойства пионеров темой пьесы. Да и само сообщение по радио мало чем помогло, так как к тому времени медведь успел сломать лапу и ни от кого уже не убегал. Забавность сюжета подменила собой тему. Вернее, заменила ее. Это довольно распространенная ошибка.

В спектакле было много смешного, так как встречавшиеся с медведем жители города по-разному реагировали на эту встречу. Реакция проявлялась иногда даже в эксцентрических поступках. Например, старуха с испугу залезала на колокольню, откуда ее с большим трудом доставали пожарные. Или другой эпизод. Женщина трясла из окна шубу. Увидела медведя и уронила ее. Лентяй Федя, сонно бродящий по городу, обнаружив теплую шубу, завернулся в нее и решил поспать, а милиционер, увидев шевелящуюся шубу, принял ее за медведя и связал веревкой. Как видите, все достаточно забавно и достаточно смешно. Но все, по существу, ни о чем.

Таким образом, все пять наших первых постановок вне зависимости от количества сыгранных спектаклей и того, как они воспринимались зрителями, мне кажутся в разной степени неудачными.

 

Подделка

В первой части книги, рассказывая о замечательных кукольниках – Иване Афиногеновиче Зайцеве и его жене Анне Дмитриевне Тригановой, я говорил, что, как только организовался наш театр, мы пригласили их на работу. Я рассказывал также, что Иван Афиногенович не мог взять ни одной предложенной нами пьесы или текста для своего представления. В конце концов мы поняли, что самое ценное в работе Зайцева – это ее органичность. Он мог делать только то, что было воспринято им как традиция народного балагана, то, что абсолютно совпадает с его взглядами, вкусом. Он мог играть только теми куклами, которые он сам сделал и костюмы для которых сделала Анна Дмитриевна. Но зато играл он этими куклами действительно виртуозно.

Спектакли, даваемые Иваном Афиногеновичем, игрались задолго до премьеры «Джима и Доллара» и юридически считались спектаклями нашего театра. Фактически это было не так. Мы помогли Ивану Афиногеновичу в восстановлении кукол и марионеточной сцены. Мы организовывали спектакли, но мы не имеем права приписать себе хоть какую бы то ни было долю авторства – ни драматургического, ни художнического, ни режиссерского.

Когда Иван Афиногенович умер, мы купили у Анны Дмитриевны кукол, которые стали ей не нужны. И никогда этими куклами не пользовались. Вместе с шарманкой Ивана Афиногеновича они находятся в нашем музее.

Но мы попытались сделать спектакль, похожий на спектакль Зайцева. И поставили «Наш цирк». В нем участвовали внешне другие, но технически почти так же сделанные акробаты, жонглеры, фокусники, танцоры, канатоходцы. Мы очень много играли этот спектакль, но ни в какую заслугу ни театру, ни автору текста, ни себе я поставить его не могу. От зайцевских традиций, от традиций народного балагана он, естественно, оторвался и был только подражанием. А нового, нами созданного, в нем фактически ничего не было. Подражание никогда не приводит к удачам.

 

Думали, что хорошо

А вот нашу постановку чеховской «Каштанки», хоть и в ней, конечно, тоже были ошибки, мы в те годы считали удачей. Удачей принципиальной, а не суммой частных удач. «Каштанка» в жизни нашего театра сыграла большую роль.

Это первый наш спектакль, в котором мы говорили со зрителем по-серьезному о чувствах больших, сердечных. И успех у него был тоже какой-то удивительно серьезный и нежный.

Не знаю, почему Сперанский решил инсценировать «Каштанку». Может быть, внешним поводом, толчком к мысли об этой инсценировке послужило то, что, играя собаку Доллара, он сжился с этой ролью, полюбил образ собаки-друга.

В чеховском рассказе не хватало сюжетного действия для решения спектакля. Ведь нужно было проследить и путь поисков Каштанкой хозяина, вернее, хозяев – столяра и его сына Феди, и путь поисков столяром и Федей их четвероногого друга. Для построения сюжета Сперанский использовал два других рассказа Чехова – «Хамелеон» и «Разговор человека с собакой». Это Каштанку, затерявшуюся на чужом дворе, принимают за собаку генерала и потом безжалостно гонят, когда узнают, что она ничья. А подвыпивший столяр, натолкнувшись на чужую цепную собаку, принимает ее за Каштанку и разговаривает с ней.

Конечно, инсценировка Сперанского была очень вольной, но в основном, в самом важном перед Чеховым Сперанский не согрешил совсем. Он сохранил чеховское отношение к людям, строй чеховского языка и, что самое важное, сумел сохранить эпичность рассказа, а это, как мне думается, является единственным возможным приемом для инсценировки «Каштанки».

Почему же, начав говорить о нашей «Каштанке», я написал, что в те годы считал ее удачей? Значит, сейчас я другого мнения? Да. Несмотря на большой успех этого спектакля, несмотря на то, что его хвалили и Горький и Гордон Крэг, я считаю само желание поставить «Каштанку» в театре кукол ошибкой и расскажу об этом в следующей главе.

 

Если бы на протяжении всех десятилетий я вел дневник своей работы, то, конечно, стало бы ясно, когда, как и почему я менял свои взгляды на кукольный театр, на его задачи и его возможности. Но я такого дневника не вел, и сейчас, рассказывая о той или иной постановке, я смотрю на нее не тогдашними глазами, а сегодняшними, и в оценке ее применяю не тогдашние мои критерии, а сегодняшние. Получается какой-то своеобразный суд над самим собой. Мне вовсе не так уж весело заниматься самобичеванием, но заниматься самоутешением совсем уже глупо. Да и недостойно как-то.

Ведь цель моих высказываний – поделиться опытом с моими читателями в надежде, что опыт этот кому-либо пригодится.

Всякий опыт – это цепочка преодоленных неудач.

И для того, чтобы характер этих преодолений был наиболее ясен, мне придется заняться сейчас чисто теоретическим, а по существу, абсолютно практическим размышлением по поводу того, каковы мои сегодняшние взгляды на театр кукол и его место среди других видов зрелищных искусств.

 

Разные ответы на один вопрос

Зачем и кому нужен кукольный театр?

На этот прямой вопрос различные люди в различных статьях, книгах и руководствах дают разные, часто абсолютно разнозначные ответы.

Одни говорят: «Кукольный театр нужен детям. Маленьким детям. Они его очень любят. Он веселый, забавный, может служить развлечением и может быть полезен в чисто воспитательных целях».

Но разве существует какой-либо вид искусства, который был бы нужен только детям или только взрослым? Прекрасна «Почта» Маршака, и прекрасны его лирические стихи. Одно он писал для детей, другое для взрослых, но в обоих случаях это прежде всего поэзия.

Замечательны иллюстрации Чарушина к детским книжкам, удивительны иллюстрации Кукрыниксов к «Золотому теленку», но в обоих случаях это прежде всего пластическое искусство художника. Да и про песни и про музыку нельзя сказать, что этот вид искусства хорош только взрослым или только детям.

Нет, кукольный театр – это не манная каша и не соска. Либо это не искусство – тогда он никому не нужен, либо искусство, а тогда о нем нужно говорить всерьез как о всяком искусстве. Тем более что на протяжении всей истории человечества театр кукол и масок в основном был достоянием взрослых, и в религиозных мистериальных действах и в представлениях сатирических.

«Кукольный театр хорош, – говорят некоторые пропагандисты этого театра, – тем, что он портативен, легок в передвижении, что спектакли кукольного театра можно привезти в самые отдаленные деревни, развернуть представления в полевом стане, что он желанный гость на массовых празднествах, на площадях, в цехах заводов».

Это только кажется верным и убедительным. Актер без кукол портативнее, чем актер с куклами.

Полвека я выступаю на эстраде с куклами и всегда завидовал Хенкину или Игорю Ильинскому, которым, для того чтобы начать свое выступление, нужно только выйти на эстраду, а мне надо предварительно расставить ширму, а по окончании представления укладывать ее в чехол, а кукол в чемодан и все это тащить на себе до такси. А уж сесть с этим в троллейбус просто невозможно.

Пять актеров могут сыграть пьесу, для которой им понадобятся только стол да стулья. Пять актеров с куклами должны привезти с собой целую установку для декораций.

Ни в цехах, ни на площадях обычные куклы показываться не могут. Их просто не будет видно. Чаще всего их величина тридцать-шестьдесят сантиметров, голова сантиметров десять-пятнадцать. На расстоянии двадцати-тридцати метров ни глаз, ни носа не увидишь.

Да никогда ни в одной стране обычные куклы и не играли для большого количества зрителей. Русский Петрушка играл во дворах. Смотрело человек двадцать-пятьдесят, самое большее – сто. Китайский передвижной театр кукол играл, прижавшись к монастырской стене. Зрителями были только те, кто непосредственно стоял перед ширмой, то есть опять-таки не больше пятидесяти-ста.

В японском народном кукольном театре Бунраку куклы большие, в три четверти человеческого роста. Но и они играли не на площадях, а в специальных балаганах. Сейчас при сильной осветительной аппаратуре куклы могут играть и в довольно больших залах. У нас в Центральном театре кукол в большом зале пятьсот мест. На гастролях нам приходилось играть в залах, в которых бывало и семьсот, и тысяча, и даже больше зрителей, но это безусловно плохо.

В некоторых наших спектаклях большие куклы. Даже до полутора-двух метров ростом. Тогда тысячная аудитория возможна. Для большинства же наших спектаклей, особенно детских, зрительные залы должны вмещать максимум пятьсот-шестьсот зрителей.

Но все эти мои рассуждения можно и вовсе отбросить, так как нужность кукольного театра как одного из видов зрелищного искусства не может основываться на трудности или легкости его транспортировки, на его громоздкости или портативности. Сами по себе эти свойства ничего не значат. Нет смысла ничего везти ни в какие отдаленные села, если единственным качеством того, что вы везете, является портативность.

Нет, необходимо найти какое-то очень точное отличие театра кукол от других видов театра для того, чтобы само его существование было не просто оправдано, а необходимо.

Я уже писал, что, когда впервые встретился с актерами вновь созданного театра, то есть с теми, чьим художественным руководителем я был назначен, в моей голове не было никакого ясного представления о том, как я буду осуществлять это художественное руководство, и единственно, что мне казалось ясным, это что мы будем играть только то, что не могут сыграть живые актеры, то, чего нельзя сыграть на сцене драматического театра. Потому что иначе, – рассуждал я, – куклы просто никому не нужны.

Правильная в основе, но абсолютно негативная формула. Мало ли чего не могут сыграть актеры! Значит ли это, что все, что людям не по силам, могут играть куклы? Мало ли чего нельзя показать на сцене драматического театра. Значит ли это в таком случае, что буквально все это можно показать на сцене театра кукол?

У человека не может рука вытянуться втрое длиннее, а у куклы может. Ага, значит, это признак «кукольности». Человек не может снять с себя голову и надеть другую, а кукла может. Ага, значит, это признак кукольности. Человек не может летать на сцене, а кукла может. Ага, значит, это признак кукольности. Как правило, на сцене обычного театра не бывает собак, лошадей, коров, слонов, тигров, а в кукольном театре все это может быть. Ага, значит, это признак кукольности. Да не только слона или тигра, можно ведь показать и птеродактиля и ихтиозавра.

Я искренне думал, что это так. Я даже писал в моей книге «Актер с куклой», что в репертуаре кукольного театра должна быть научная фантастика, и собирался ставить «Затерянный мир» Конан-Дойля. Мы хотели играть и «Белого пуделя» Куприна, потому что весь сюжет построен на судьбе собаки.

Я ошибался. Все это абсолютно не во власти кукол. «Белого пуделя» нельзя поставить в кукольном театре, как нельзя сыграть рассказы о животных Сетон-Томпсона, «Белый клык» Джека Лондона или «Погонщика слонов» Киплинга. А «Маугли» можно, хотя все персонажи там, кроме мальчика, тоже звери. Можно и нужно. Вот как раз тот случай, когда актеры на сцене сыграть этих зверей не могут (хоть и пробовали), а куклам эти звери в самый раз.

В чем же тут дело? Почему киплинговского волка Акелу кукла сыграть может, а волка Лобо из рассказа Сетон-Томпсона не может, и в чем разница между Змеем-Горынычем русской сказки и ихтиозавром из конан-дойлевского «Затерянного мира»?

Почему кукла может сыграть мать Аладина и не может, не имеет права даже покушаться на горьковскую Ниловну и Анну Каренину, хотя они ведь тоже матери?

Почему?

В ответе на этот вопрос и заключается смысл театра кукол. Его отличительность. Его нужность.

 

Возможные и невозможные встречи

Персонажи различных произведений искусства вылеплены из разных сортов теста. Иногда близких друг к другу, даже если авторы принадлежат к разным странам, а то и разным столетиям, а иногда и очень далеких друг от друга, даже если авторы живут буквально рядом. А бывает и так, что персонажи, созданные одним и тем же автором, вылеплены настолько из разного теста, что и мечтать не в силах о встрече друг с другом.

То же самое относится и к художественным пространствам, в которых живут эти персонажи. Они бывают настолько разными, что просто несоизмеримы.

Наиболее наглядно это в произведениях пластического искусства. В живописи, графике, скульптуре. Ренуаровская девушка задохнулась бы на гогеновском Таити. Крабы и тростники Ци Бай-ши не смогли бы жить в прудиках персидской миниатюры. Репинская сосна не прижилась бы в коровинском саду. У рафаэлевской Мадонны не мог бы родиться эль-грековский Христос.

Совершенно то же самое и в произведениях повествовательного искусства. Фауст не мог бы встретиться с мамашей Кураж, Нос не мог бы заглянуть в карету Чичикова, а Чичиков, как это ни странно, не мог бы заехать в гости к Солохе. Все они очень похожи на людей – все люди, да из разного материала созданы и в разных художественных пространствах живут.

Не очень легко, но можно подобрать «партнеров» и по материалу и по характеру художественного пространства, причем эти возможные партнеры могут быть персонажами, созданными одним и тем же автором, а могут принадлежать и разным авторам и даже разным эпохам.

Что персонажи «Анны Карениной» и «Войны и мира» могли бы встретиться и разговаривать друг с другом, это довольно ясно. Хоть они и разделены несколькими десятилетиями, но по всей своей психологической структуре, по точной характеристике их внешнего вида, по разработанности характеров они составлены как бы из одних и тех же элементов.

Но гораздо интереснее, что при некотором, очень небольшом допуске можно себе представить встречу Анны Карениной и шолоховской Аксиньи. Обе написаны с такой документальной тщательностью и таким абсолютным правдоподобием и внешности и поступков, что вполне могли бы сесть рядышком и поговорить об их женской доле. Применяя искусствоведческий термин, можно сказать, что они равнообусловлены. Но, пожалуй, лучше обозначить их соотношения термином математическим. Они соизмеримы. Да и Наташа Ростова могла бы подойти к ним и вступить в беседу. Она в тех же измерениях.

Есть у Толстого в рассказе о Наташе один эпизод. Помните? Когда Наташа, встретив приехавшего Пьера, выбежала к нему с грязными детскими пеленками в руках. Счастливая. Ребенок здоров, желудочное заболевание кончилось.

Это одно из прекраснейших, лиричнейших мест романа. От девчоночьего поцелуя под пальмой, через угарную страсть к Анатолю, через трагическую любовь к Андрею привел Толстой Наташу к счастью жены и матери. Растрепанной, не следящей за собой, счастливой матери.

Есть у Шолохова место, определяющее полное счастье Аксиньи. Помните? Когда она засыпает, уткнувшись в потную подмышку Григория.

В детской пеленке и потной подмышке – соизмеримость Наташи и Аксиньи.

Ну, а может ли в компанию этих женщин войти Джульетта? Ей ведь тоже есть что рассказать им о своей любви!

Нет, не может. И не потому, что она веронка, и не потому, что жила в далекую, далекую эпоху. Не может потому, что она несоизмерима с ними. Разноусловна. Наташа Ростова может заболеть гриппом, или по-тогдашнему инфлюэнцей. У Наташи может быть насморк. Выбежав встречать Пьера, она может чихнуть или высморкаться и останется Наташей. Джульетта, выбежав на балкон к Ромео, не может ни чихнуть, ни высморкаться. Она перестанет быть Джульеттой. Она может умереть от любви, ее можно отравить, но заразить насморком невозможно. У нее иммунитет и от насморка, и от грязных пеленок, и от потной подмышки возлюбленного. Нет и не может быть такой подмышки у Ромео.

В чем же тут дело? Из каких же материалов сделаны Наташа и Джульетта, Ромео и Пьер? В чем разница этих материалов, и чем вызвана их несоизмеримость?

Наташа – это портрет. Пусть точно такого человека не было, вернее, пусть не было точно таких ситуаций. Все равно это портрет. Написанный с точностью и правдоподобием каждой детали. Она единственна и неповторима, как всякая живая женщина. Я бы узнал ее на улице, если бы мы встретились. Я знаю цвет ее волос, ее походку, ее плечи, ее руки. Знаю, как она танцует русскую, как сидит на лошади. Как плачет и как смеется, морща нос. Она создана из суммы абсолютных маленьких правд, тех самых маленьких правд, о которых любил говорить Станиславский и без которых в большую правду Наташи войти нельзя.

Джульетта – не портрет. Она ни с кого не срисована. Она совсем лишена маленьких правд. И не их сумма составляет правду Джульетты. Она сделана из трех больших правд, сплавленных в одну. Она молода, влюблена, смела. Все. Больше не ищите. Нет у нее ни цвета волос, ни цвета глаз, и если начнете искать, то вспоминайте не балерин, не певиц, не киноактрис, а строчки Шекспира.

Вот откуда несоизмеримость характеров, созданных Толстым и Шекспиром, и несоизмеримость художественных пространств, в которых эти характеры действуют.

А если это так, то что же надо предпочесть: характеры, созданные из тела, крови и пота, или характеры, очерченные по контуру, высеченные из мрамора, выкованные из бронзы, живущие в созданном для них таком же завершенном пространстве?

Нет смысла выбирать. Надо брать у каждого художника то, что он открыл в жизни. А каждый настоящий художник открывает разное, применяя им самим выбранные средства.

Да, конечно, Джульетта лишена той плоти и крови, которой так богата Наташа Ростова. Да, конечно, она очень ограничена в количестве ее личных характеристик, но именно из-за этого ее образ обобщеннее, собирательнее образа Наташи, Анны Карениной или Аксиньи.

Обобщенная внепортретная Джульетта стала символом влюбленной женщины и тем самым включила в себя и Наташу, и Анну, и Аксинью, всех о-настоящему жертвенно влюбленных женщин. Так же как Ромео включил в себя всех беспредельно влюбленных юношей.

Ну а если к Джульетте подойдет девушка, та самая, которая в произведении Горького отказалась отдать Смерти своего возлюбленного? Они с Джульеттой тоже не увидят друг друга. Горьковская девушка пройдет сквозь Джульетту, как двухмерная плоскость может пройти сквозь трехмерное пространство, даже не поколыхав его.

Они несоизмеримы. Они разнообусловлены. У горьковской девушки нет ни национальности, ни имени, ни биографии, ни судьбы. Она любит и тем всесильна. Не ищите большего. Но зато любовь эта обобщена до такой степени, что включает в себя любовь и Джульетты и Дездемоны, и Наташи и Аксиньи, и лермонтовской Бэлы и чеховской Чайки.

Но и на этой степени обобщения любви нельзя остановиться, если проследить характер обобщений в различных произведениях искусства.

 

Иносказание

Бывает у художника необходимость, говоря о человеке, отказаться от человека. Применить дальнюю ассоциацию. Прибегнуть к иносказанию.

Есть ставшая народной песня о рябине на стихи Сурикова:

Что это песня не ботаническая, ясно каждому.

Но зачем понадобилось поэту заменить девушку деревом? Что автор от этого выиграл? Очень многое. Довел обобщение до предела. Он отнял у девушки какие бы то ни было признаки личного узнавания, но зато песня стала про всех девушек мира, лишенных любовного друга. Русских, немок, француженок, евреек, негритянок, японок. Всех. Широта обобщения абсолютна. И создана она методом, который называется «иносказание». В иностранной терминологии это, вероятно, надо обозначить словом «метафора», но, к сожалению, мы не назовем метафоричными многие иносказательные произведения. Не назовем метафорой басню «Кот и Повар» или сказку «Кот в сапогах». А в понятие «иносказание» все они легко умещаются.

Мы часто не задумываемся над тем, какое место занимает в искусстве иносказание и какой социальной значимости достигали и достигают иносказательные произведения искусства.

Иносказанием заполнены народные легенды, былины, сказки, басни, поговорки, пословицы, песни. Без них не жил и не живет ни один народ. В них юмор народа, талант народа, философия народа. Амуры, нептуны, посейдоны, ганимеды, сирены, русалки, ведьмы, водяные, лешие, змеи-горынычи. Трусливые зайцы, хитрые лисы, кривляки обезьяны, упрямые ослы, коварные тигры, верные собаки, мудрые слоны живут в народных иносказаниях, говоря о человеческих, а вовсе не о звериных свойствах: глупости, трусости, упрямстве, верности, героизме, злобе, предательстве, любви.

Образность нашего языка заполнена иносказаниями. Мы только забываем об этом. «Ягодка ты моя», «уйди, черт паршивый», «курица она», «всем хороша, да без изюминки». Никто не переспросит, что значит эта «изюминка». А пришла она из «Живого трупа» Толстого. Там Протасов рассказывает своему собеседнику в трактире, почему он ушел от жены: «Не было изюминки, – знаешь, в квасе изюминка? – не было игры в нашей жизни». Не так уж много людей, которые помнят рождение «изюминки», а она оказалась очень нужной людям. Стала народным иносказательным понятием. Сейчас даже представить себе нельзя, как это можно обойтись без «изюминки».

В произведениях литературы, и особенно в поэзии, даже тогда, когда сама повесть или само стихотворение вовсе не иносказательны, вы всегда обнаружите отдельные элементы иносказания в тех случаях, когда автору необходимо усилить образность, предельно обобщить какие-то явления жизни.

Это – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Есенин. Но вы можете взять томик любого поэта и найдете в нем десятки, сотни иносказаний. Ну а если это Маяковский! Так у него иносказание – основной прием его творчества, и не только в поэтической метафоричности строчек: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца», – но во всей его поэзии, во всей драматургии. Давайте вспомним «Хорошее отношение к лошадям», «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», «Баню», «Клопа», «Мистерию-буфф». Да, пожалуй, и не стоит перечислять, если вспомнить, что одно из своих произведений он назвал «Облако в штанах».

Можно ли разделить писателей, которые пользовались только методом правдоподобия или только методом иносказания? Очень трудно. Если существуют авторы (часто безымянные), произведения которых безусловно иносказательны (создатели сказок, былин, пословиц), то среди писателей, основным методом которых является правдоподобие и сюжетов и образов, очень много таких, которые как бы неожиданно для самих себя создавали произведения целиком иносказательные.

Я приведу только несколько классических примеров. Гоголь написал «Мертвые души» и «Ревизора». Зачем ему понадобилось написать такие сказки, как «Вечера на хуторе близ Диканьки», или такие произведения, как «Портрет» и «Нос», которые мы с нашей любовью ко всему приклеивать этикетки, вероятно, должны назвать «сюрреализмом».

Пушкин написал «Евгения Онегина», «Полтаву», «Дубровского». Зачем ему понадобилось писать «Сказку о золотом петушке», «Руслана и Людмилу», «Сказку о царе Салтане»?

Салтыков-Щедрин написал «Господа Головлевы» – сильнейшее, обличающее произведение, и тем не менее он счел своим гражданским, творческим долгом написать сказки, из которых одна только «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» чего стоит.

Толстой – «Анна Каренина», «Война и мир», «Смерть Ивана Ильича» и в то же время «Три смерти» и «Фальшивый купон».

Булгаков – «Дни Турбиных» и «Мастер и Маргарита».

И, наконец, наиболее, пожалуй, доказательно: Горький – родоначальник творческого метода, который мы называем социалистическим реализмом, написал «Мать», «Мои университеты», «Жизнь Клима Самгина», «На дне», «Дачники»; зачем ему понадобилось сочинять маленькие романтико-сатирические произведения, которые в какой-то степени можно назвать баснями, – «Девушка и Смерть», «Песня о Соколе», «Песня о Буревестнике»?..

Я знаю, что среди моих читателей есть такие, которые жили в те времена, когда эти произведения Горького работали. Работали в полном смысле этого слова. У некоторых современных молодых людей при слове «Буревестник» возникает ассоциация только одна – спортивное общество в Москве, а в мои детские и отроческие годы «Буревестник» был знаменем революции. Опять-таки в полном смысле слова.

Если бы можно было кибернетически подсчитать социальную значимость не только сказок Салтыкова-Щедрина и Горького, но всего иносказательного искусства в целом, мы были бы потрясены результатом этого подсчета.

Социальная значимость иносказания грандиозна прежде всего потому, что оно владеет двумя полюсами в искусстве: сатирой и романтической героикой. Это важнейшие полюсы эмоционального восприятия, а значит, эмоционального воздействия.

Я за свою жизнь объехал очень много стран. Я видел предельное богатство в домах миллионеров, я видел предельную нищету в многомиллионных городах и маленьких деревнях. И я знаю, что нет такой самой бедной страны и нет такой самой бедной деревни, в которой человек не запел бы песню. Пусть грустную, но он ее запоет. Человек не может понимать окружающий его мир только логикой мозга, он должен ощутить его логикой сердца, то есть эмоцией.

Выкачайте каким-нибудь пылесосом из человечества искусство, и люди задохнутся, как в вакууме. А теперь попробуйте вернуть человечеству все правдоподобное искусство (раз уж оно без искусства жить не может), а все неправдоподобное, иносказательное не возвращайте (пусть, мол, не выдумывают, чего нет). Тоже ничего хорошего не получится: дышать людям и в этом случае будет нечем. Это все равно что азот в воздухе оставить вместе даже со всеми остальными газами, а кислород изъять. И хоть его только двадцать процентов из ста, все равно люди задохнутся. Без кислорода жизни нет. Вот так и с иносказательным искусством – нельзя его изъять. Оно обладает концентратом образности и во многих случаях становится тем самым «сезамом», без которого некоторые двери совсем не открываются. Ключей нет.

И коли необходим людям этот «сезам» и коли существуют Гомер и Свифт, «Вечера на хуторе» и сказки Салтыкова-Щедрина, гоголевский «Нос» и «Песня о Буревестнике», «Пьета» Микеланджело и кошмары Босха, «150 000000» Маяковского и его же «Прозаседавшиеся», то не может не быть театра кукол, не может, потому что среди всех зрелищных искусств он – самый иносказательный. Недаром же куклами исполнялись средневековые мистерии. Недаром же Петрушка бил черта и городового расщепленной палкой. Недаром же кукольный театр показывал и «страсти господни», и индийский эпос «Рамаяна», и Дон Жуана, и догетевского Фауста, и культовые представления Древнего Египта.

Вот и пора наконец, после всего этого длинного и в то же время слишком торопливого экскурса в искусство иносказания, ответить на вопрос, поставленный в заголовок этой главы.

 

Так что же это такое – кукла?

Поверьте, что без всего, что только что было рассказано, мне было бы просто невозможно ответить на этот вопрос.

Кукольный театр, а в него в данном случае я включаю и объемную или рисованную киномультипликацию, – это самый иносказательный из всех видов зрелищного искусства. Кукла уже тем самым, что она не человек и вообще не живое существо, а предмет, иносказательна в своей сущности.

Всякое произведение искусства – это чудо открытия. Ассоциативно-эмоционального открытия.

Игра куклы – это чудо оживления неживого. Вернее, так: для зрителя – это чудо ожившего предмета; для актера – радость его оживления. Если оживление куклы призвано служить задаче иносказания, предельного обобщения, если оно производится не ради сюжетных коллизий или эксцентрики поведения, а ради того, чтобы показать жизненные явления в целях их осуждения или утверждения, то задача выполнена. Кукольное представление состоялось. Кукла, оставшись куклой, ожила и с достоинством выполнила свои обязанности.

Если же она только имитированный человек, имитированное живое существо, она не кукла, она – движущийся экспонат музея восковых фигур.

В лондонском музее мадам Тюссо в полный рост сымитированы исторические личности – от Наполеона до Гитлера. Этих фигур сотни, но, даже если бы они зашевелились, театральными куклами они не стали бы. Сперва это показалось бы страшно, а потом просто безвкусно и глупо. Что и происходит с одной из фигур. Это «спящая красавица». Она лежит в гробу и «дышит». У нее поднимается и опускается грудь. Ничего более невыразительного и бессмысленного я в своей жизни не видел. Она самая «бездыханная» из всех.

В аттракционных парках некоторых стран есть павильоны ужасов. Вы несетесь со страшной скоростью в открытой коляске внутри черного, как пропасть, коридора, то взлетая, то буквально низвергаясь, и время от времени из-за угла или с потолка, а то и прямо из-под земли на вас кидаются окровавленные трупы, бандиты с револьверами, висельники с петлями на шее, ведьмы, трясущиеся скелеты. Все это, так же как и в музее восковых фигур, пошло и безвкусно, даже, пожалуй, еще безвкусней, так как рассчитано на слабонервных барышень, но все эти персонажи можно считать театральными куклами. Это не имитации, не «портреты» лондонского музея мадам Тюссо, нет, это – обобщенные, типизированные (пусть примитивно) образы подстерегающей вас смерти, черта, ждущего вас в аду, бандита с обязательным парабеллумом (к тому же еще стреляющим). Это все-таки зрелище, механический театр, очень плохой, но безусловно кукольный театр, в котором вы не только зритель, но еще и участник событий.

Чучело волка – не кукла, оно – не обобщение, не иносказание, в нем нет «театрального содержания», оно просто волк. Да еще не вообще, а данный волк, так сказать, с паспортом, почему и производит на многих неприятное впечатление мертвого. Он, именно он когда-то жил, был настоящим волком.

Вот этим-то и отличаются литературные образы волков, созданные Сетон-Томпсоном, от созданных Киплингом. Лобо – это портрет данного волка. Он не символ и не иносказание. Играть его не может ни человек, ни кукла. Предводитель волчьей стаи, киплинговский Акела – это совсем не портрет. Это прежде всего иносказание. Басенное иносказание. Он вождь, предводитель, в его характере угадывается характер человека. Его может, его должна играть кукла.

Проверьте все образы зверей в «Книге джунглей» (в нашем театре это спектакль «Маугли»). Тигр Шерхан – эгоцентрик, расист в полном смысле слова, его кредо: Маугли – не волк, не зверь, а человек – значит, его надо съесть; это закон крови. А вот ответ Ракши, приемной матери Маугли: «Он сосал мое молоко, я стала его матерью, а он моим сыном и братом моих волчат» (это антирасистский закон члена коллектива). Проверьте дальше: Балу – это не просто медведь, это учитель и хранитель законов, а Багира – это не просто черная пантера, это смелый друг, носительница справедливости («Ради маленького человека, освободившего меня из клетки, я предлагаю выкуп за этого детеныша»). Шакал Табаки – это предатель.

Это рассказ не про зверей, а с помощью зверей, басенно, то есть иносказательно, про людей.

Вот почему и не получилась «Книга джунглей» у такого талантливого английского кинорежиссера, как Корда. Он снял настоящих живых зверей. Естественно, что он вынужден был лишить их дара речи. Технически можно «вложить» человеческий голос в раскрывающуюся пасть живого волка. Но это получится настолько эксцентрично и глупо, что может показываться только в цирке (что и делается с «говорящими» цирковыми собаками с приставной нижней челюстью). Корда не мог себе этого позволить. Ведь повесть о Маугли – не цирковой аттракцион. А настоящий (не кукольный) живой питон или живая (не кукольная) пантера говорить не могут. Представьте себе, что было бы, если бы в вашу комнату вошла кошка и сказала: «Здравствуйте». Кто-то из вас сошел с ума, и, вероятно, не кошка.

Вот и получилось у Корда, лишившего зверей «права голоса», права высказывать свои идеи и взгляды, не киплинговское романтическое, «басенное» иносказание, не показ человеческого общества и человеческих характеров, ассоциирующихся с характерами животных, а просто человек среди зверей. Иначе говоря, получился «Тарзан».

Ставя «Каштанку», мы совершили прямо противоположную ошибку.

Да, наша «Каштанка» имела успех. Но не благодаря куклам, а несмотря на кукол. Таких пьес в кукольных театрах, к сожалению, порядочно. Мы чуть было не поставили инсценировку купринского «Белого пуделя». Нас просто бог упас. Получилось бы хуже «Каштанки». Потому что в «Белом пуделе» нет ни доли иносказания. Сам пудель – это прежде всего собака. И только собака. У нее своя, собачья судьба, и под судьбой этой не подразумевается судьба человека. Да и все остальные персонажи по смыслу своему не «кукольны». Это люди. Не собирательно типизированные образы людей, не Пенелопы, не Бовы-Королевичи, которых можно себе представить в образе кукол, а такие, какие живут в произведениях Толстого, Чехова, Золя или Хемингуэя.

Наличие настоящей собаки, которая не могла бы быть показана в спектакле «человеческом», не дает никакого права автору инсценировки считать сюжет этого произведения годным для театра кукол. Потому что кукла – не имитация живого существа (все равно – человек это или собака), а предельно собирательный образ, типизированный до степени иносказания.

 

Но не только «Каштанка» отвечала моему негативному кредо: «в театре кукол нужно ставить только то, что нельзя поставить в театре человеческом». Ведь этому же условию отвечает «Затерянный мир» Конан-Дойля. К счастью, мы его не поставили. А собирались ставить, объясняя это тем, что нами могут быть показаны всякие доисторические животные, которых нельзя показать в обычном театре.

Да, нельзя, но и в кукольном тоже нельзя, хоть это и фантастика. Нельзя потому, что это не сказочная фантастика, не иносказательная, а научная. Змей-Горыныч или ведьма на метле – не птеродактили. Они, безусловно, не настоящие. Они собирательные образы зла, а вот птеродактиль совсем не собирателен. Хоть его и нет, но он был. Он настоящий. Змея-Горыныча можно изобразить, а конан-дойлевского птеродактиля надо имитировать, подделывать, стараясь показать таким, каким он был или мог быть.

Все это я понял много позже и потому, ставя спектакль за спектаклем, совершал ошибку за ошибкой.

 

«Изобразить» и «показать»

Между понятиями «изобразить» и «показать» есть огромная смысловая разница.

Изобразить лошадь может мальчишка, прыгая галопом по комнате; художник, нарисовав ее на листе бумаги или написав на холсте; скульптор, вылепив ее из глины или вырезав из дерева. Но изобразить лошадь с помощью лошади невозможно. Потому что она уже лошадь. А вот показать можно. Для этого ее нужно только подвести к вашему окну.

Если бы мы старались «показать» птеродактиля, нам пришлось бы имитировать какое-то действительно существовавшее животное. Эту задачу, вероятно, может выполнить зоологический музей, восстановив птеродактиля на основе сохранившегося скелета и «одев» в мускулы и кожу на основе исторических и биологических домыслов, как делал это известный скульптор Герасимов, реконструируя голову питекантропа или Ивана Грозного. Но такие, может быть, и очень точные подделки «под настоящее» никогда не могли бы быть персонажами театра кукол. Если бы внутрь такого сымитированного птеродактиля вставить мотор и рычаги, благодаря которым он мог бы шевелиться, это стало бы трюковым искусством техники, но не искусством театра.

В Швейцарии работники телевидения сделали огромного механизированного железного ихтиозавра. Опустили под воду в центре озера и провели электропроводку. В один прекрасный день, к полному изумлению окрестных жителей, ихтиозавр несколько раз высунулся из воды, издавая какие-то низкие, страшные звуки. Затем те же работники телевидения взяли интервью у людей, видевших и слышавших этого подводного зверя (швейцарский вариант «лохнесского чудовища»), и передали их по телевидению. Вся страна была поражена этим теледокументом. Затем многометрового подводного жителя приволокли в телестудию, показали всем телезрителям и весело покаялись в своем розыгрыше.

Я присутствовал в телестудии во время этой передачи и с удовольствием похлопал зеленого монстра по его железной щеке. И хоть юридически он все-таки был куклой, театральной куклой его назвать нельзя. Он был имитационным обманом легковерных, таким же обманом, каким был сымитированный снежный человек, якобы вмерзший в ледяную глыбу, которого возил по Америке какой-то шарлатан.

Нет, имитация человека или животного никогда не станет театральной куклой. Ей место в любом музее: этнографическом, палеонтологическом, зоологическом, но не в театре.

И как это ни странно звучит, но сказочная лошадь отличается от настоящей тем, что сказочная не существует. Только тогда она и может быть сказочной. Следовательно, ее можно «изобразить», но «показать» нельзя. Потому что невозможно показать то, чего нет. Вот почему так не прав тот же английский режиссер Корда, когда в фильме «Багдадский вор» он путем чисто технического трюка двойной экспозиции и рапида заставил настоящую лошадь лететь в облаках, медленно двигая ногами. Чуда не получилось, и сказка не получилась. Летать могут только сказочные лошади. Настоящие дискредитируют такой полет.

Да дело и не в самом полете. К сожалению, довольно часто режиссеры и театра и кино бездумно объединяют противоречащие друг другу условности, иногда доводя их до абсурда.

Я видел «экранизированную» арию «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями». В театральных обстоятельствах оперы «Руслан и Людмила» эта ария не вызывает никакого внутреннего протеста. И ее успех зависит только от вокальных достоинств певца. Режиссер кинокартины, соответственно одев и загримировав актера, посадил его на огромного битюга, разбросал по настоящему полю какие-то белые кости и, так сказать, «отправил» все это в арию.

Ни во что поверить было невозможно. Если бы актер, сидя на лошади, просто пел какую-нибудь русскую песню вроде «Во поле березонька стояла», в это еще можно было бы поверить, особенно если бы не было никакого музыкального сопровождения. Получился бы обычный эпизод бытовой кинокартины. Но ведь ария не песня, а вокальный монолог, подчиненный условному закону оперы. При чем же тут настоящий битюг? Он-то ведь безусловен.

Всякое произведение искусства условно. Вопрос только – в чем состоит это условие? Условием может быть разговаривание пением, или разговаривание стихами, или разговаривание пантомимой, или изображение человека куклой или даже просто тенями. Но органическим, правдивым все это может быть только тогда, когда взятое за основу условие не нарушается. Иначе произведение искусства разваливается, как домик из игральных карт.

Встреча разноусловий возможна, если она не в сюжете, а в самой теме произведения, и я об этом еще буду рассказывать в главе «Человек и кукла». Возможна разноусловность и в сатирической «нарочности» такой встречи. Но когда этого нет, тогда такая встреча, как язва, разрушает само тело, саму сущность художественного произведения.

Я уже говорил, что в книге «Актер с куклой», перечисляя репертуарные возможности кукольного театра, назвал чуть ли не в первую очередь научную фантастику. Это очень грубая ошибка. Научная фантастика – своего рода пророчество, причем, как бы фантастично, как бы невероятно оно ни выглядело, в этом пророчестве отсутствует какая бы то ни было символика. Научная фантастика стремится рассказать о человеческих возможностях, но не о человеческих характерах, вследствие чего, как правило, эти характеры довольно примитивны и, уж во всяком случае, не обобщены до степени типизации, и если наделены личными характеристиками, то только для того, чтобы люди могли общаться, взаимодействовать, соперничать. И как бы сложно ни был закручен сюжет научно-фантастического произведения, конечная цель всех конфликтных ситуаций – это постановка вопроса о возможностях освоения человеком еще не изведанных законов мироздания.

Куклы тут ни при чем. Это им не по силам. Они неизбежно окажутся дискредитирующими сюжет, тему и самих себя.

Пьесы для кукольного театра на темы научно-фантастические существовали и существуют (чаще всего это полеты на Луну или на Марс или встреча с инопланетянами), но, как правило, спектакли, поставленные по этим пьесам, превращались в пародии на научную фантастику, о чем, конечно, не мечтали их авторы.

Ну а если это не научная фантастика, а пьеса, построенная на вполне правдоподобных комических или героических событиях повседневной жизни?

Если придерживаться моего первого кредо, то я должен был бы ответить: «Да, можно, если сюжет этот нельзя сыграть в человеческом театре». Я так и сделал, сказав: «Да, можно», и приняв к постановке пьесы «2:0 в нашу пользу» и «Любит... не любит…» Владимира Полякова, «Дело о разводе» Евгения Сперанского, «Сармико» Елены Шнейдер и «С южных гор до северных морей».

Меньше всего можно было бы назвать ошибкой постановку «2:0 в нашу пользу». Этот спектакль имел большой успех, ездил за границу, и очень многие, видевшие его, сохраняют о нем добрую память. Почему же я считаю все-таки постановку этой пьесы ошибкой? Да потому, что уж ее-то безусловно могли бы сыграть живые люди.

Вкратце сюжет пьесы состоит в том, что очень милый, но болезненно мнительный человек полюбил тоже очень милую, но «спортивную» девушку. В нее же влюблен и другой молодой человек, совсем не милый, очень самонадеянный, но тоже «спортивный». И вот первый – так сказать, хлюпик, – чтобы добиться благосклонности девушки, начинает заниматься гимнастикой, катанием на коньках, футболом и, делая все большие и большие успехи, становится действительно хорошим спортсменом. Зазнайка, уверенный в том, что всякая девушка должна его полюбить, стоит только надеть белый свитер с оленями, терпит фиаско, а бывший хлюпик и очень скромный герой окончательно завоевывает любовь девушки.

Эта веселая спортивная комедия вполне могла бы стать киносценарием, но «комичность» ситуации и «комичность» героев – это еще не кукольность.

Я нисколько не виню в этом автора. Мы вместе работали над спектаклем, и мне он нравился, но сейчас я понимаю, что успех спектакля зиждился не на раскрытии характеров героев, а на преодолении куклами невероятных чисто технических трудностей.

Ну как надетым на руки куклам, у которых в принципе-то и ног нет, кататься на коньках? А они у нас катались. Мы сделали парапет перед катком, и ноги появлялись из-за этого парапета в тот момент движения, когда одна нога оттягивается назад. Куклы крутились волчком, делали пируэты под аплодисменты зрителей.

Ну как кукла может крутиться на турнике? А наш герой крутился. Причем зрители не понимали, что крутится-то собственно перекладина турника, а не руки куклы вокруг нее; они были жестко к ней прикреплены. И прыгал наш герой в воду, и плавал на яхте, мучительно стараясь доказать, что он не кукла.

Такой же имитацией жизни, сыгранной маленькими «человечками», оказался и спектакль «Любит... не любит...».

Те же два соперника в любви. Один – плохой, зазнайка и лентяй; другой – хороший и застенчивый; та же милая девушка; только действие в этой пьесе происходит в колхозе. Герои воспитывают телят. И бык, выращенный застенчивым героем, получает на всесоюзной выставке сельского хозяйства первое место.

Здесь нам было еще труднее. Мы выдумали посиделки с частушками, возы с сеном, грузинский ансамбль самодеятельности в открытой раковине эстрады, проход премированных быков разных пород. Но чем больше мы «подделывали», тем больше подделка мстила за себя. Грузинский ансамбль превратился в пародию, чего мы вовсе не хотели, а быков зрители встречали хохотом, и это разрушало тему.

Имела успех, но, по существу, также не удалась нам пьеса Евгения Сперанского «Дело о разводе», хотя сам Сперанский играл роль ревнивого молодого мужа до удивительности хорошо. Не удалась потому, что опять-таки была «человеческой комедией», которая прекрасно могла бы быть сыграна актерами Театра сатиры.

До сих пор не могу понять, каким образом мы взяли к постановке пьесу Елены Шнейдер «Сармико». По развитию сюжета это чистейший кинематограф. Вероятно, подвела меня все та же негативная формула: кукла должна играть то, чего нельзя сыграть в человеческом театре. Этого действительно нельзя было сыграть в человеческом театре. Действие происходит на Севере. Мальчика отнесло в море на оторвавшейся льдине. Самолет летит на поиск. Сверхмощный ледокол спасает мальчика.

Так как это вовсе не комедия, а, скорее, лирико-патриотическая драма, она требовала обстоятельной, достоверной имитации. Это не под силу куклам. Имела успех только сцена с белым медведем, который очень напугал мальчика. Дети-зрители смеялись, но смеяться-то, по существу, было не над чем.

Мне осталось рассказать о последнем из перечисленных мною спектаклей – «С южных гор до северных морей». Спектакль был посвящен тридцатилетию Октябрьской революции, и мы решили показать, как празднуют этот праздник народы нашей страны. По существу, это было обозрение, сюжетно связанное пролетом самолета над всеми республиками.

И в каждой республике, в каждом пункте, над которым пролетал этот незримый самолет, мы видели пляски, слышали праздничное пение, что-то вроде народных ансамблей. Но в куклах-то это неизбежно дискредитировалось, без всякого нашего желания превращаясь то в пародию, то в вегетарианскую имитацию. Спектакль был выпущен, официально принят, и, казалось бы, у меня не было причины волноваться. Но я не мог отделаться от мысли, что совершил какой-то политический проступок.

Я хотел сделать яркий, радостный, патриотический спектакль, а получилась подделка под народные песни и пляски. Не возвеличение их, а дискредитация. Чему же было радоваться зрителям? Виртуозности исполнения присядки? Так ведь разве это может быть темой спектакля, посвященного Октябрьской годовщине?

 

Ампутация

Мне захотелось снять этот спектакль с репертуара, но для проверки самого себя я позвал двух моих старших товарищей, в чуткость, честность и вкус которых я верил: Маршака и Михоэлса – поэта и актера. Они скажут правду. Я показал им спектакль и спросил: «Ну как? Снять?» Они были смущены моим вопросом. По-видимому, не хотели обидеть. А потом почти одновременно сказали: «Снять». И мы сняли наш спектакль.

А через несколько лет, собрав наш художественный совет, после долгих и ожесточенных споров сняли с нашего репертуара все противоречившие свойствам кукол спектакли. Это были «2:0 в нашу пользу», «Любит... не любит...», «Дело о разводе» и «Соломенная шляпка». Лучших кукол передали в наш музей. Декорации «списали».

Это было не так легко сделать. Ведь и к спектаклям, и к ролям, и к куклам актеры не просто привыкают, а ощущают их частью себя самих. И вдруг стоп. Завтра последний спектакль «Соломенной шляпки». Неужели мы никогда больше не увидим Фадинара в руках Сперанского? Не увидим, как едет Фадинар в коляске мимо деревьев со смешными круглыми кронами? Неужели никогда уже больше артист Дивов, играя Пещерякова в спектакле «2:0 в нашу пользу», не будет отсчитывать капельки лекарства?

Это был очень болезненный процесс, похожий на ампутацию, с долгим, очень долгим заживанием ран. Что поделаешь? За ошибки надо расплачиваться.

А удачам радоваться. Тем более что удач было много. Удач в тех самых спектаклях, которые мы ампутировали. Удач, которые, как хорошее зерно, дали всходы в наших новых спектаклях, и о всходах этих я буду говорить в следующих главах, так сказать, «по ходу дела».

Но самой главной удачей было все-таки то, что я понял: пора прекратить пользоваться негативной формулой моей первой, «вступительной» декларации. Теперь я точнее знаю, что можно и нужно играть куклами и чего нельзя.

И если сейчас незнакомый мне автор приносит пьесу, я прежде всего читаю перечень действующих лиц:

«Петр Иванович Чулков, 48 лет.

Анна Степановна, его жена, 42 года...»

Дальше мне читать не надо. Пьеса не годится, она «человеческая». Человеку может быть сорок два года, кукла на этот возраст права не имеет. Она может быть только ребенком, девочкой, девушкой, женщиной, старухой.

Товарищ автор, несите пьесу в Малый или на Таганку. Если пьеса хорошая, ее там великолепно сыграют. Мы можем сыграть только плохо.

 

«Давайте поставим эту пьесу, потому что все ее персонажи и все построение сюжета безусловно органичными будут именно в кукольном театре».

Если на такое предложение я отвечу: «Конечно. Давайте поставим», – я буду не прав. Всех этих, хоть и вполне обязательных признаков еще недостаточно для того, чтобы принять пьесу к постановке. Нет. Я обязан тут же спросить – кому? Кому вы хотите показывать этот спектакль? Детям? Или взрослым? А если детям, то каким: маленьким или большим? Разница в возрасте между детьми совсем не равна разнице в возрасте между взрослыми.

 

Закон возраста и закон эмоции

Двадцатипятилетний, тридцатилетний и тридцатипятилетний могут сидеть рядом в зрительном зале, и разность их реакции будет зависеть только от разности темпераментов, профессий или близости темы спектакля их личным интересам, но не от разности их возраста. А вот дети пяти, десяти и пятнадцати лет – это совершенно разные люди и совершенно разные зрители. Показывать им один и тот же спектакль просто бессмысленно, а то и вредно.

Детям до пяти лет, как правило, показывать более или менее длительные спектакли нельзя, так как реакции их на действие неединовременны и различны. Один хохочет, другой еще ничего не понял и засмеялся, когда сосед смеяться перестал, третий заинтересовался тем, как смешно смеется сосед, четвертый устал и вертится на стуле, не зная, что делать, а пятому давно нужно в уборную, и он тянет за рукав маму; та шепчет: «Потерпи, сейчас все кончится», тогда шестого интересует то, о чем шепчет тетя, а вовсе не то, о чем говорит зайчик. Таким образом, реакция одних тушит реакцию других, возникает общий шум, и контакт актеров со зрительным залом исчезает. Актеры уже не играют, а «проигрывают» полагающиеся им роли, «проговаривают» полагающиеся слова и заставляют зайчика делать полагающиеся движения. Занятие для актера почти оскорбительное.

Но даже если зрительный зал совсем маленький, если это просто комната и в комнате этой всего десять-двадцать маленьких ребят, то все равно длительность представления должна быть не больше пятнадцати-тридцати минут. Никак не больше. И лучше, если это будет игро-спектакль с ведущим (актером, учителем, мамой), который все время должен быть в контакте и со зрителями и с куклами.

Такой игро-спектакль у нас был. Не для трехлеток, конечно, а для ребят, которым пять, шесть, семь лет. Это пьеса Гернет и Гуревич «Гусенок». Я очень любил этот спектакль и до сих пор считаю тот вариант пьесы, который играл наш театр, буквально классикой кукольной драматургии.

Но прежде чем показать на примере, как по-разному воспринимают один и тот же спектакль ребята разного возраста, мне хочется определить, что такое вообще восприятие искусства.

Всякое произведение искусства вызывает у человека, его воспринимающего, определенную ассоциативную эмоцию. Если эмоция не возникла, значит, данное произведение искусства фактически не воспринято. Ну а раз так, то, значит, и никакого влияния на воспринимающего оно не оказало. Всякая эмоция либо во вред человеку, либо на пользу. Нейтральных эмоций не бывает. Если она нейтральна, значит, это уже не эмоция.

Эмоция в искусстве такое же оружие, как лекарство в медицине. Одно и то же лекарство может быть и полезным и вредным, в зависимости от дозы и от того, кому и при каких показателях оно дано. Вот и в искусстве так же. Вызванные спектаклем слезы или смех могут быть полезными или вредными в зависимости от того, кому был адресован этот спектакль и чем были вызваны слезы или смех.

Простой пример. Маленьким детям (пяти, шести, семи лет) нельзя показывать ничего страшного.

«Красную Шапочку» Перро показывать детям нельзя. Для них это страшнее, чем для взрослых «Отелло».

Взрослые по крайней мере знают, что хоть актриса-то жива осталась. Да и то иногда на их глазах появляются слезы, которые стыдливо и незаметно они снимают пальцами, чтобы не потекли по щекам.

А дети? Дети-то уверены, что волк живой. Даже если «авангардный» режиссер сделал его зеленым в крапинку. Все равно живой. Раз шевелится – значит, живой. Дети не раздвоены в своем восприятии. Для них персонаж и исполнитель не два лица, а одно – волк.

И вот этот волк на глазах у всех ест бабушку, а потом и девочку, которая этой бабушке несла пирожки. Да у каждого мальчика и у каждой девочки у самих по две бабушки. Они же своих бабушек любят. Бабушки их спать укладывают. А некоторые бабушки тут же рядом с внуками в зрительном зале сидят.

Разве может пятилетний мальчик вынести зрелище съедания бабушки? Он закроет лицо руками, он заплачет, он уткнется в свою живую бабушку, если она рядом, и та будет гладить его и успокаивать: «Ну что ты, не надо. Не плачь. Это не настоящий волк. Это кукла. Это понарошку». А зачем «понарошку» пугать маленьких детей?

Уверен, что среди моих читателей есть такие мамы и бабушки, которые знают, что если в детской книжке нарисована «страшная» картинка, то маленький внук или маленькая дочка закрывает картинку ладошкой и переворачивает страницу. Это самооборона. Так давайте же мы, взрослые, поймем психологическую причину этой самообороны. Она кроется в возрасте ребенка.

Однажды на наш спектакль «Кот в сапогах» какая-то мама пришла с дочкой лет трех или четырех. Как мама умудрилась обмануть бдительность наших педагогов и контролеров, я не знаю. Но факт тот, что девочка оказалась на коленях мамы в середине третьего ряда зрительного зала.

В этом спектакле есть великан-людоед. Это актер в маске, кажущийся действительно огромным по сравнению с малюсеньким котом. Маска у актера страшная по-смешному. И восьми-, семи-, шестилетние зрители встречают появление людоеда изумленным, веселым «Ой!». А четырехлетняя девочка, сидевшая на маминых коленях, закричала на весь зал: «Мама, выключи». Мама «выключить» спектакль не могла и потащила рыдающую девочку, проталкиваясь через весь ряд, к выходу. И дальше по лестнице в гардероб. Девочка продолжала плакать.

Я опять обращаюсь к опыту мам и бабушек. Вы же знаете, что будет вечером, когда придет пора укладывать девочку спать. Вы знаете. «Мама, посиди около меня. Мне страшно». Ничего, кроме вреда, не принес девочке этот спектакль.

Режиссеры, писатели, художники, будьте поосторожнее с искусством. Особенно с искусством для детей. Всегда думайте – кому? И, не ответив на этот вопрос, не пишите сказку, не ставьте спектакль, не рисуйте картинку.

У нас есть спектакли для маленьких детей, адрес которых точен. Это «Волшебная калоша», «По щучьему велению», «Веселые медвежата», «Таинственный гиппопотам».

 

Точный адрес

Я не буду рассказывать содержание каждого из них и в качестве примера точности адреса приведу только «Веселых медвежат» Марины Поливановой. Сюжет пьесы очень прост. В маленькой лесной избушке живут бабушка, дедушка, внук и внучка. Все они медведи, но живут, так сказать, «по-человечески». Вы спросите: а зачем же тогда они медведи, почему не люди? Старичок, старушка, мальчик и девочка? Да именно потому, что они потеряли бы в этом случае собирательность образов.

Это как «Рябина», о которой я говорил в главе «Что же это такое – кукла?». «Рябина» – про всех несчастных девушек. А «Медвежата» – про все счастливые семьи. Про всех бабушек, дедушек, внуков и внучек.

Дедушка с внуками делает утреннюю зарядку. «Раз, два, три, четыре – лапы вместе, лапы шире». «Теперь упражнение для хвостов». «Хвостик вверх, хвостик вниз. Очень полезное упражнение». «Так. Хорошо. Умываться. Уши промыть. Носики продуть». «А теперь причесываться. Спинку, животик. Щекотно? Ничего, ничего, потерпи, Топи. Видишь, Топу даже нравится». Ребята в зале в полном восторге. Это ведь и про них и не про них. Мамы пишут письма: «Спасибо вам, наш Володя стал любить делать зарядку и умываться, «как медвежата». А раньше силой не заставишь».

Медвежата трясут и выбивают на солнце подушки и одеяла. После еды убирают миски. Говорят: «Спасибо, бабушка», «спасибо, дедушка». А когда те уходят на базар, Топ и Топка шалят; Топка шлепается в прудик, Топ ее вытаскивает, укутывает в одеяло, утешает.

Во втором акте медвежата в первый раз в городе у мамы с папой. Но они же совсем ничего не знают ни про радио, ни про телефон, ни про электричество, ни про водопровод. Поэтому все время – веселые недоразумения. Нет, пожалуй, ни в одном другом нашем детском спектакле такого количества смеха. Смеются все ребячьи рты. Все ребячьи глаза. Смеются всем залом так заразительно, что еле удерживаются от смеха сами актеры.

Кто-то сказал мне: «Да, конечно, чисто развлекательные спектакли тоже полезны».

Каждый раз меня злит этот термин «развлекательный», будто может быть какое-то развлекательное зрелище или даже просто анекдот без темы. Разве возникает смех без причины, его вызвавшей? Вникните в причину, и она может оказаться действительно полезной, а может быть и вредной. Причем бывает так, что чем смешнее, тем вреднее.

Радость зрителей «Веселых медвежат» полезная, веселая. Она учит любить сестренку, потому что она маленькая, любить дедушку и бабушку, не лениться и помогать, учит говорить «доброе утро», «спокойной ночи», учит говорить «спасибо». Учит культуре общения. Учит тому, чему и надо учить маленьких. Но учит весело, смешно и очень наглядно.

К моменту, когда я пишу эти строки, мы показали «Веселых медвежат» уже больше двух тысяч раз, а к моменту, когда эту книгу напечатают, будет, вероятно, трехтысячный спектакль. Мы не можем снять его с репертуара. Дети-то каждый год родятся и растут. Значит, каждый год в наш театр приходят новые пятилетние москвичи. Ведь не на «Князя Игоря» их ведут и не на Таганку, а в кукольный театр. Значит, к нам. Это тысячи новеньких пятилеток. За что же мы лишим их права посмотреть «Веселых медвежат»?

Среди спектаклей, точно направленных в адрес маленьких ребят, я назвал и «По щучьему велению». Он был поставлен раньше «Веселых медвежат». Премьера состоялась тринадцатого ноября тридцать шестого года. Значит, когда эта книга выйдет из печати, спектаклю будет больше сорока лет, и сыгран он будет больше трех тысяч раз.

Так вот, когда было тридцатилетие этого спектакля, я вышел на просцениум и спросил: «Есть тут среди зрителей такие мамы, которые еще девочками этот спектакль видели, а сейчас своих детей привели?»

Поднялись со своих мест десять или двенадцать мам и, как школьницы, подняли правые руки. Снизу вверх смотрели на них веселые глаза их немного удивленных детей. Женщины стояли, смущенно улыбаясь. Взрослые зрители стали хлопать. А я был счастлив. Значит, эстафета возраста продолжается. Значит, спектакль работает. Я люблю его. Он и до сих пор для меня эталон и по содержанию своему и по форме. И никогда не снимем мы его с репертуара, потому что он веселый, потому что он добрый, потому что у него хорошая, очень нужная тема и потому что он безусловно кукольный.

 

Злое веселье

Я говорил о том, что маленьким детям нельзя показывать ничего страшного, привел примеры таких спектаклей и как бы противопоставил страшному веселое и смешное. А ведь по отношению к смешному нужно быть не менее бдительным, чем по отношению к страшному. Не всякий смех – добрый смех, не всякий смех – полезный смех. Не всякий смех зрителей заслуживает похвалы автору или режиссеру. Бывает, что это не заслуга их, а преступление. Иногда неосознанное, иногда ненамеренное, но очень часто спекулятивное. А в отдельных случаях просто подсудное.

Представьте себе, что автор, или режиссер, или даже сам актер решил, что будет очень забавно, если один из персонажей спектакля станет заикаться. Да вы, наверное, сами встречались с такой «характеристикой» какого-либо комического персонажа.

В «Принцессе Турандот» заикается Тарталья, это в традиции комедии дель арте. Ну, если зрители взрослые, так это не страшно. А вот если дети, так это и есть преступление. Два греха сразу. Первый – перед тем мальчиком или той девочкой, которые страдают болезнью заикания. Им будет больно. Второй грех еще преступней. Спектакль научит зрителей-детей смеяться над заиками.

Нельзя смеяться над болезнью. Нельзя смеяться над старостью. Нельзя смеяться над горбатым.

Вы мне скажете: «А как же Петрушка, Панч, Полишинель? Они же все горбатые». Так ведь эти персонажи только по наследству перешли к детям. Как старые папины штаны. В течение нескольких столетий их существования и Петрушка, и Панч, и Полишинель никогда не были адресованы детям. Они адресовались только взрослым, унаследовав традицию шутов-монстров, карликов, горбунов или «арапчат».

Помните, я говорил об опасности бездумного введения Петрушки в кукольный театр для детей? Наиболее доказательно для меня было это бездумье в представлении для детей одного английского кукольника. Героем представления был Панч, то есть тот же Петрушка, с тем же горбом и длинным носом, только английский.

Как вы опять-таки уже знаете, и Петрушка, и Панч, и Полишинель били своих партнеров огромной дубинкой. Жандарма, лекаря и даже черта.

Взрослые зрители смеялись, потому что были на стороне Петрушки, Панча, Полишинеля.

Английскому кукольнику показалось, по-видимому, что таких расправ с партнерами мало или они недостаточно смешны. И он сделал вот что. Панч принес мясорубку и позвал очень симпатичного поросенка, который весело и похоже хрюкал. Потом он предложил поросенку заглянуть в мясорубку. Как только поросенок это сделал, Панч начал быстро крутить ручку. Поросенок отчаянно визжал, но, подталкиваемый Панчем, все глубже погружался в дырку мясорубки, а из нее стали вылезать сосиски.

Дети очень смеялись. Но вряд ли кто-нибудь из моих читателей скажет, что это было полезное веселье. Иначе как воспитанием садизма его не назовешь, и нельзя поручиться, что кто-либо из смотревших это представление ребят не попробует произвести такую же операцию с котенком.

Почти то же самое я увидел однажды в одном из наших кукольных театров. Там Петрушка, поймавший царского министра, проткнул его чем-то вроде шампура и укрепил над огнем, вертя, как вертят на Кавказе тушку барашка. Министр кричал. Дети смеялись.

Надо ничего не понимать ни в искусстве, ни в воспитании, чтобы догадаться показывать детям такие «веселые» картинки.

Осторожно – искусство! Осторожно – дети!

 

Что? Кому? Как?

Но хочу ли я этим сказать, что детям нельзя показывать ничего страшного? Конечно, можно. Вопрос только в том, что показывается и кому.

Если вашим зрителям девять, десять, двенадцать лет и особенно если они мальчишки, то уж тут без «страшного» никак нельзя. Они просто не будут смотреть спектакль. Их возраст активный, им необходимо прежде всего сюжетное действие, чтобы кто-то с кем-то боролся, кто-то кого-то побеждал. Раз так, то как может обойтись борьба без опасностей? А опасность – это и есть страшное.

Вот и эту свойственную возрасту подростков мечту о жизни, полной приключений, связанных с опасностями, риском, мечту о «страшном» как объекте борьбы с ним можно использовать и во зло и во благо.

Можно «раздразнить» зрителей детективами настолько, что разовьется в них и безжалостность, и садизм, и все, что хотите. Недаром социологи и педагоги многих стран Европы и Америки и в печати и в парламентах ведут – к сожалению, безуспешную – борьбу с телевизионными и кинодетективами, в которых, как писал один из американских социологов, «за два-три часа дети видят на экране пятьдесят «настоящих смертей». Половина героев совершает то или иное насилие. Один из десяти оказывается убийцей. Половина всех убийц – положительные герои, а каждый двадцатый герой – жертва убийства». С треском раскалываются черепа, вываливаются мозги, лужами растекается кровь. И даже в тех случаях, когда побеждает «положительный герой», сами эпизоды борьбы становятся «манкими» своей страшностью, «интересными» своей изощренной жестокостью. Эти картины – спекуляция на естественном увлечении подростков приключениями и борьбой.

Но ведь можно направлять это увлечение и на доброе. Это значит, во-первых, не смаковать ни одного жестокого эпизода, и, во-вторых, необходимо, чтобы борьба была за что-то безусловно доброе. Чтобы герой боролся не за личное счастье, а за счастье другого. И чтобы конечная победа была доброго над злым. Иначе говоря, нужна романтическая героика, а в применении к театру кукол она еще и приподнята свойственным куклам обобщением образов и поступков, обобщением, которое присуще всякому иносказанию.

Вот почему мы и играем для подростков «Волшебную лампу Аладина» Гернет, «Маугли» по Киплингу той же Гернет, «Буратино» по сказке Алексея Толстого «Золотой ключик» в инсценировке Борисовой, «Сказку о царе Салтане» Пушкина, «Трех Толстяков» Сефа и Штейна по книге Юрия Олеши.

Но романтическая героика чаще всего тоже в какой-то степени детектив. И, значит, работая над романтико-героическим спектаклем, я не имею права терять бдительность. Не имею права не думать о том, кому мы будем играть этот спектакль. Бывает так, что ошибка режиссера становится для него очевидной только на самом спектакле. Зрительская реакция буквально пальцем показывает: «Смотри, что ты сделал. Разве так можно?»

В спектакле «Волшебная лампа Аладина» есть эпизод, в котором слуги Визиря бьют героя плетьми. Маленькие неуклюжие стражники так нелепо наносили удары по спине Аладина, что дети в зрительном зале начинали веселиться. А это никуда не годится. Аладина-то должно быть жалко. Как же можно смеяться, коли герою, которого вы уже полюбили, больно?

Что делать? Выкинуть эпизод нельзя. Он в сюжете. И вот артист Сперанский, игравший Аладина, придумал. Он начал издеваться над стражниками, запев песню, ту самую, которую только что безмятежно пел на площади:

Аладин пел в ритме ударов плетей, и зрительный зал смеялся уже совсем по другому поводу. Смеялся над беспомощностью стражников, которые так и не сломили ни гордость, ни смелость Аладина.

И еще одну очень существенную поправку внесли зрители в этот же спектакль.

В сюжете пьесы два главных злодея – Визирь и Гадатель. Визирь обманным путем выкрал у жены Аладина, царевны Будур, волшебную лампу, вызвал Джина и приказал ему перенести дворец вместе с царевной в пустыню Магриба. Гадатель рассказал об этом Аладину и привел его в пустыню.

Начинается картина пустыни с того, что выходит лев. Идет медленно, пьет воду из ручья, зевает, чешет зубами свой бок, как делают это собаки. Дальше, по пьесе, полагалось появиться Аладину. Лев должен был кинуться на Аладина, а тот, естественно, должен был его убить. Но на первом же спектакле выяснилось, что убить такого симпатичного льва невозможно. За время его прохода вдоль ширмы ребята успели его полюбить и убийство восприняли как убийство друга. Что делать? Выкинуть из эпизода льва? Жалко. Во-первых, это характеристика пустыни, а во-вторых, уж очень хорошо он играл.

Наконец придумали. Лев, пройдя вдоль грядки, уходит со сцены. Появляются Аладин на верблюде и Гадатель. Аладин уезжает, а Гадатель кричит ему вслед: «Убей Визиря, завладей волшебной лампой и в славе и блеске возвращайся в Холидан» – и продолжает как бы сам себе: «Убей Визиря, а я убью тебя и стану царем среди царей, царем среди ца...» Он не успевает договорить, так как на него кидается лев. Ребята в восторге. Они аплодируют не факту убийства Гадателя, а факту спасения Аладина от возможной гибели.

Гораздо труднее было выйти из почти аналогичного положения в финале спектакля «Маугли».

Тигр Шерхан хочет уничтожить Маугли. Но Маугли – член волчьей стаи, вожак которой старый волк Акела. И пока он вожак, стая не выдаст Маугли. Тогда Шерхан подговаривает молодого волка вызвать Акелу на бой, победить его, стать вожаком и отдать Маугли ему, Шерхану.

Черная пантера Багира говорит Маугли, что Шерхан боится только красного цветка, который выращивают люди у своих жилищ. Маугли достает огонь и деревенский нож, называя его острым зубом человека. И в тот момент, когда Шерхан готов сам броситься на Акелу, Маугли появляется в стае. Шерхан испуган. Он боится огня. Его легко можно убить, так как от страха он не в силах даже поднять лапу. Можно, да нельзя. Это будет убийство беззащитного. Это будет казнь. И Маугли станет палачом. Никогда еще палач никому не казался героем. Даже если он отсекал голову злодею. Убить злодея на сцене можно. Казнить нельзя. Зритель инстинктивно пожалеет казнимого. Он же безоружен. Убить злодея можно только в тот самый момент, в ту самую секунду, когда он хочет сам убить того, кого вы любите, кто ваш герой. Тогда убийство становится спасением.

Вот так мы и поступили с Шерханом. Маугли кричит: «Что? Боишься красного цветка? Боишься? Смотри, я бросаю красный цветок. Прыгай. Ну, прыгай». И Шерхан прыгает, подминая под себя Маугли. Бой на равных. У Шерхана клыки. У Маугли нож. Зал замирает. А Шерхан вдруг падает на бок и лежит неподвижно. Ребята кричат, аплодируют. Они счастливы. Они рады не убийству Шерхана, а спасению Маугли. Маугли жив. Маугли спасен. А значит, спасен и Акела. Спасена волчья стая. Спасена справедливость.

 

Я знаю, что очень многие читатели, в том числе и деятели искусства – драматурги, режиссеры, театроведы – будут несогласны если не со всеми, то, во всяком случае, с некоторыми утверждениями, которые я собираюсь высказать в этой главе.

И именно потому, что я это знаю, мне хочется как можно доказательнее изложить свои мысли, чтобы несогласных было как можно меньше (на полное их отсутствие я не рассчитываю), и чтобы уж Марья-то Иванна с Иван Иванычем были безусловно согласны.

 

Кто же они?

Это мои зрители. Для них я работаю. Это их псевдонимы. Конечно, каждую Мариванну зовут по-разному: кого-то Софья Петровна, кого-то Таисия Филипповна, кого-то просто Леля, и каждого Иванываныча тоже зовут по-разному: кого Николай Федорыч, кого Михал Ефимыч, кого просто Боря. Но мне, думая о будущей премьере, легче спрашивать самого себя: «А что, Мариванне это будет интересно? А что, Иванываныч поймет тот условный прием, который мы собираемся применить? Может, вообще ему вся наша затея – до лампочки?»

Предшествующая глава называлась «Осторожно – дети!». Эту с полным правом можно было бы назвать «Осторожно – взрослые!». Тем более что понятие «взрослые» определяет только возраст, но совсем не определяет состав зрителей. А не думать о том, кому я ставлю спектакль и зачем я его ставлю, нельзя. Нельзя потому, что без ответа на эти два вопроса можно создать спектакль для никого или для такого малого количества «знатоков», что через пять представлений спектакль придется снять.

Какой же я себе представляю Мариванну? Кто она? Да кто хотите – врач, текстильщица, учительница, летчица, химик. Да и Иванываныч может быть и слесарем, и агрономом, и академиком.

Ну а актером, режиссером или театроведом он может быть? Нет, не может. Тогда я не смогу назвать его Иваныванычем.

Конечно, я буду рад, если Товстоногову, Любимову или Ефремову понравится мой спектакль, но не для них я его ставлю, не на их знания и эрудицию рассчитываю. Они для меня не зрители, а дегустаторы, знатоки, соратники, советчики.

Сколько лет Мариванне? – Восемнадцать, тридцать, пятьдесят. Ну а восемьдесят? – Нет, она тогда уже для меня не Мариванна.

Конечно, я буду рад, если женщине или мужчине моего возраста понравится спектакль, но не для них я хочу работать. Самый строгий, самый желанный зритель – это молодые, для которых слово «будет» куда важнее слова «было». Молодыми бывают люди и в сорок и в пятьдесят лет. Да так же, впрочем, как и старыми иногда бывают тридцатилетние.

Мариванна и Иванываныч, они же Маня и Ваня – это прежде всего сегодняшние, современные люди. Пусть они будут даже в обуженных джинсах, длинноволосые и бородатые, лишь бы сегодняшние.

А коли так, то и говорить мне с ними хочется о сегодняшнем. Адресуясь к их жизненному опыту, оперируя их знаниями, их реалиями.

Знаю ли я произведения искусства, знаю ли я спектакли, которые адресуются или адресовались современникам, только современникам и никому больше? Знаю и завидую создателям таких произведений искусства, создателям таких спектаклей: авторам, режиссерам, актерам.

Пример такой абсолютной современности я привел в моей книге «Эстафета искусств» и сейчас повторяю его потому, что для меня он наиболее доказателен.

В сюжете этого примера есть некоторая автобиографичность. Ну что ж. Зато он, уж во всяком случае, не покажется литературно-выдуманным.

 

«Вишневый сад»

Как вы уже знаете по первой части книги, все мое детство связано с имением Потапово и моей крестной матерью бабой Капой. В нескольких верстах от Потапова на реке Пахре находилась усадьба сестры бабы Капы, тоже безземельной дворянки, Дурасовой, а у нее была дочь Маня. Было тогда Мане, наверное, лет двадцать, и она поступила в Художественный театр.

Однажды мой друг и однолеток, сын конюха Вася (сейчас он полковник в отставке), прибежал запыхавшись и сказал: «Привели пеструю корову». Я до сих пор ее помню: белая, с рыжими пятнами. А через несколько дней, пришла «барыня от пестрой коровы». Это была Дурасова, мать Мани.

Оказывается, Дурасовы продали усадьбу на Пахре какому-то купцу. А в усадьбе вишневый сад, который купец велел срубить. И в Художественном театре вишневый сад, который рубили каждый спектакль. И стучали топоры сразу в двух вишневых садах. В настоящем на Пахре и в воображаемом за кулисами Художественного театра. И оба они были «дурасовские».

В большой комнате простого бревенчатого дома бабы Капы стоял круглый стол. Второй такой стол я видел только в «Пенатах» у Репина. Бабыкапин отличался от него тем, что был беднее и проще, а в остальном все то же: середка стола вертелась, на ней стояли домашний хлеб, молоко, сметана, соль, огурцы. Кому что было нужно, тот вертел середку стола и к нему подъезжал хлеб, молоко или тарелка супа, которую баба Капа ставила на этот вращающийся круг. По воскресеньям за столом бывало порядочно людей.

Прежде всего это дети бабы Капы: сын – инженер-строитель, дочь – врач, ее муж – агроном, другая дочь – тоже агроном; друзья: сельская учительница (школа в двадцати метрах от забора усадьбы), сельский врач (Сухановская больница в получасе ходьбы), моя мать – городская учительница, мой отец – инженер-путеец, его друг – тоже инженер, социал-демократ, будущий нарком путей сообщения Леонид Борисович Красин, поэт-декадент Лев Кобылинский (псевдоним Эллис). Приезжал как-то купец Савва Мамонтов вместе со своей знакомой – актрисой императорского Большого театра Чалеевой.

Я помню, как за этим столом обсуждалась постановка «Вишневого сада». Обсуждалась куда более бурно, чем некоторое время тому назад постановка того же «Вишневого сада» в одном из московских театров. Почему? Что, эта, нынешняя постановка хуже игралась или хуже была поставлена? Да нет, совсем не потому. А потому, что все обсуждавшие первую постановку были фактически чеховскими персонажами. Вспомните перечисление – врач, агроном, обедневшие дворяне, разночинцы, недавние студенты, литератор, купец.

Крутится обитая дешевой клеенкой середина бабы-капиного стола. Кладут обедающие домашнюю сметану в борщ. «Подверните мне соль, пожалуйста». «Маня, тебе хлеба надо?». Стучат топоры на сцене Маниного Художественного театра, трещит и рушится Манин вишневый сад на Пахре. И спорят, спорят «чеховские» люди о судьбе чеховских людей.

И такие же «чеховские» сидят в зрительном зале театра. Вы можете отобрать из них всех действующих лиц и отправить на сцену. А тех, что играют, посадить в зрительный зал. Ничего не изменится. Вопросы неразрешенные, сложные, каждого касающиеся, останутся. И не актерская игра обсуждалась в антракте. А судьба русского дворянства и набирающего силу купечества и сполохи будущей очищающей грозы. Кому желанной, кого пугающей.

Можно ли сейчас сыграть «Вишневый сад»? Можно. Но так, как тогда, нельзя. Невозможно. Конечно, многие общечеловеческие проблемы остались, но личные, сугубо личные, исчезли.

Не спали ночь после премьеры тогдашние зрители. Не спали, думали. Так или не так? А дальше что? Дальше что и как будет?

После сегодняшнего «Вишневого сада» люди спят спокойно и счастливо. Посмотрели хороший спектакль, и актеры некоторые неплохо сыграли. Ну, а вишневый сад? Да, пожалуй, жалковато, что его срубили, но лично это меня не касается. Разве вот что вишни на подмосковном садовом участке надо окопать. Да их и всего-то шесть. И рубить их никто не собирается.

От сегодняшней постановки «Вишневого сада» советские зрители максимум чего могут ждать – так это великолепной игры актеров, интересных декораций, остроумного режиссерского решения. Для знатоков он станет событием театральным. Общественным событием он стать не может.

А вот видел я «Вишневый сад» в Риме, так там он оказался почти сегодняшним, по-сегодняшнему волновал зрителей. Там обедневшие аристократы продают свои замки и палаццо купцам, а сами уезжают – если не в Париж, так в Америку. А купцы либо ломают эти палаццо, либо превращают в гостиницы или рестораны. Для итальянцев все это – проблемы насущные, кого радующие, кого оскорбляющие.

 

Общественное или только театральное событие

Один мой знакомый смотрел в театре «Грозу» Островского. «Вообще-то ничего, смотреть можно. Только Катерина неважно играла. Читал я, Стрепетова так играла, что рыдали зрители. Нет, наверное, сейчас таких талантов, как Стрепетова». Не прав он, этот мой знакомый. Есть такие таланты. Они во все времена есть. Да только так, как Стрепетова играла, сейчас ни одна актриса сыграть все равно не может, будь она хоть сверхзвездой. Потому что во времена Стрепетовой Катерины в зрительном зале сидели. Да и не две или три, а много. Сидели и плакали. И Стрепетова это знала, всем своим существом ощущала. Им играла. Своим обездоленным современницам. И была тогда «Гроза» явлением не театральным, а общественным. Говоря современным языком, обладала силой огромной социальной значимости.

Первой премьере «Грозы» я завидую, как и премьере гоголевского «Ревизора», горьковского «На дне», толстовской «Власти тьмы».

А на памяти моей взрослой жизни такие общественные события в театрах были? Были. Много раз были. Например, «Дни Турбиных» во МХАТе. Я помню премьеру. Конечно, зрители, да и я среди них, никогда не забудут ни Хмелева – Алексея Турбина, ни Соколову – Елену, ни Яншина – Лариосика, но обсуждались в антракте не актеры. Обсуждалось то неожиданное, что возникло на сцене. Однозначное понятие «белогвардеец» вдруг оказалось многозначным. И гибель белых стала по-новому очевидна как некая неизбежность, независимо от личных свойств тех или иных людей, обобщенных единым словом «Турбины».

Не меньшими общественными событиями были «Любовь Яровая» в Малом театре, афиногеновский «Чудак» во МХАТе Втором. А «Человек с ружьем» в Театре Вахтангова с Щукиным в роли Ленина? А «Павшие и живые» в Театре на Таганке? Все, кто пережил войну, слушали слова погибших поэтов и еле сдерживали слезы. И перелистывали страницы своей памяти. И понимали, что только потому они живы, что другие мертвы. Живы слова мертвых, и слова эти поднимают самые глубины нашей совести, совести живых.

В Большом театре я видел Уланову – Джульетту. Музыка Прокофьева, декорации Вильямса. Все прекрасно. Великолепный балет на сюжет Шекспира. Великолепное театральное событие.

В Торонто на театральном фестивале шестьдесят второго года я смотрел американскую «Вестсайдскую историю». Тема шекспировских «Ромео и Джульетты». Сюжет в основном тот же, но все переведено на сегодняшние американские реалии. Это было тоже великолепно, но волновало зрителей уже по-другому, вероятно, так же, как в шестнадцатом веке «Ромео и Джульетта» волновала зрителей театра «Глобус». Все касалось сегодняшних людей, современников героев.

На приеме у директора фестиваля я встретился с героиней спектакля и высказал ей все это. Она не просто благодарила, она заплакала. Заплакала потому, что жила на сцене сегодняшними чувствами.

Я завидую Джульетте Мазине, раскрывающей подлинную правду сегодняшних простых женщин. Я завидую постановщику картины «У стен Малапаги» Рене Клеману, я завидую Брехту, я завидую Маяковскому. Никогда не забуду, как он через головы нас, сидевших в маленьком зале актерского клуба, говорил с потомками. Не хватит никаких страниц, чтобы перечислить всех, кому я завидую в искусстве. Пушкину, Гоголю, Толстому, Твардовскому, воздвигнувшим памятники современникам. Жившим сейчас, сегодня, вместе с ними. Раскрывавшим современникам жизнь, раздвигавшим ее.

Но могу ли я похвастаться тем, что создаю или создал в искусстве что-то похожее на явление общественной, а не театральной значимости?

Сам я ответить на такой вопрос не могу. Знаю только, что очень многим моим спектаклям нельзя приписать значение общественное. Но сказать, что таких совсем не было, тоже нельзя.

Был такой день в моей жизни, когда после премьеры «Необыкновенного концерта» я получил телеграмму от одного из лучших советских режиссеров – Николая Павловича Акимова: «Поздравляю и подло завидую». Мы не были личными друзьями с Акимовым, и, значит, телеграмма была искренней.

Я был рад. Рад потому, что телеграмма эта подтверждала мою мечту. Спектакль получился сегодняшним, нужным, решающим определенную, пусть не очень широкую, но важную тему. Тему штампов, мешающих искусству, разъедающих его, как разъедает плодожорка молодые яблоки.

Больше шести тысяч раз сыграли мы этот спектакль. И каждый раз он был буквально «обречен» на успех, вызывая шквальные аплодисменты.

Линию «Необыкновенного концерта» в какой-то степени продолжили спектакли «Говорит и показывает ГЦТК»

и «Дон Жуан», о которых я еще буду говорить. «Говорит и показывает» высмеивает штампы телевидения, а «Дон Жуан» – моду на театральные мюзиклы, и тот и другой спектакли идут с успехом, а «Дон Жуан» на гастролях в Швейцарии, Италии, Бельгии, Голландии, Мексике совершил буквально триумфальное шествие по многим городам этих стран, вероятно, потому, что предмет сатиры – банальный джазовый мюзикл – на Западе особенно распространен.

Конечно, оба этих спектакля, так же как и «Необыкновенный концерт», имеют определенное социальное значение, но мечтаю я о большем.

 

Письмо самому себе

Были у нас и другие спектакли, имевшие хороший успех и получившие похвальные рецензии, но довольно быстро сошедшие с репертуара.

Чем же я должен объяснить их недолговечность? Лимитом потенциального зрителя. Много было хорошего в таких спектаклях, как «Ночь перед рождеством» по Гоголю, «Король-Олень» по Карло Гоцци, но за пределы «театральных радостей» они не выходили, не шевелили, не будоражили сегодняшних сердец. «Театралам», поклонникам нашего театра, любителям кукол эти спектакли нравились. Я получал много комплиментов, но потенциальный лимит зрителей измерялся только тысячами. А это мало для спектакля. Мало для театральной деятельности, если подходить к ней со строгой меркой нужности людям.

Существует хороший анекдот. Подходит врач психиатрической больницы к больному и спрашивает: «Что это вы делаете?» – «Пишу письмо». – «Кому?» – «Себе». – «Что же там написано?» – «Не знаю, еще не получал». Ставить спектакль самому себе и самому же его оценивать бессмысленно. Ставить можно только кому-то и для чего-то.

У Омара Хайяма есть такое стихотворение:

Даже если бог смотрит свой спектакль, пригласив на него ангелов, даже и в этом случае его занятие смысла не имеет.

Пусть спектакль признан весьма эрудированными друзьями режиссера – все равно это еще не дает ему права, устроив банкет, пребывать в гордом ощущении счастья. Надо прийти на двадцатое представление, когда в зрительном зале эрудитов уже не будет, когда придут Мариванны с Иваныванычами. Вот тогда решится вопрос, сделал ли режиссер нужное дело или он написал письмо самому себе.

 

Десятки тысяч спектаклей

И в этом смысле Центральный театр кукол может считать себя счастливым. Писем самим себе мы не писали. За пятьдесят лет своей жизни театр сыграл около сорока тысяч спектаклей. Мы объехали сотни городов нашей страны. В нашем здании на Садовой Самотечной мы ежедневно играем два спектакля. И не бывает так, чтобы в зале было хоть одно свободное место. За несколько месяцев вперед, отмечаясь каждую субботу, записываются зрители на покупку билетов. Двое даже поженились. Встречались, встречались каждую субботу – и поженились, а кассирше преподнесли букет цветов. Ее звали Маша, а его не знаю как. Это произошло несколько лет тому назад. Теперь они уже приобрели отчества, почему я и назвал главу «Для Мариванны и Иванываныча».

Но, по правде сказать, были случаи, когда их звали Мери и Джон, Мари и Жан, ведь театр наш объехал больше тридцати стран мира. Играли главным образом тот самый «Необыкновенный концерт», с которым меня так весело поздравил Николай Павлович Акимов.

Играли «Волшебную лампу Аладина», играли «Божественную комедию» Исидора Штока. Это лирическая сатира на библейский сюжет – сотворение мира, создание человека, грехопадение и изгнание из рая.

В следующей главе я буду подробно говорить об этом нашем спектакле, но сейчас, заканчивая эту главу, я хочу рассказать об очень важной для меня реакции женщин на одно слово, а фактически на идею «Божественной комедии».

Когда разгневанный бог изгоняет первых людей из рая, Ева в не меньшем гневе говорит: «Обойдемся. Сами будем отвечать за себя. Захочется что-нибудь делать – будем делать. Захочется фруктов – съедим. Захочется детей – родим».

Бог: «Между прочим, рожать будешь в муках». (Это почти точная цитата из Библии.)

Ева: «Потерпим».

И вот что удивительно. Где бы мы ни играли – во Владивостоке, в Архангельске, в Париже или Брюсселе, – как Ева скажет «потерпим», все женщины зрительного зала аплодируют. Казалось бы, чего радоваться-то? Ведь больно.

А радуются потому, что боль эта не их горе, а их гордость. Потерпеть, да родить нового человека – гордость общеженская. Всех Мань, Мери и Мари!

Для меня эта оценка зрителей куда важнее, чем любая хвалебная рецензия.

Для зрителей я хочу работать, только для зрителей.

Для Мариванны и Иванываныча.

Глава закончена. Я ее перечитал и вдруг подумал, – а что, если она будет понята так, будто единственный критерий хорошего – это вкус Мариванны с Иваныванычем, и будто все, что им нравится, обязательно хорошо? Это же полный абсурд. Мариванне может понравиться пошлость, а Иваныванычу скабрезность. Такое случается довольно часто. Что же, значит, режиссер должен потрафлять им ради успеха? Потрафлять-то нетрудно. Ведь пошлость и банальность тем и страшны, что всеядны и, значит, влияют на формирование зрительского вкуса. А всякий режиссер за это отвечает.

Нет, я ни сам не собираюсь, ни другим не советую заниматься проституцией успеха.

Вовсе не все то, что нравится зрителям, – хорошо. Это надо знать раз и навсегда и держать себя в узде. Но ведь важно и другое. То, что хорошо, должно нравиться зрителям. Должно быть понято. Иначе оно не может называться хорошим, так как просто бессмысленно. Какой смысл в нулевой силе воздействия?

А чтобы спектакль был понят, говорить он должен языком зрителя. Того зрителя, какому он адресован.

Для меня это Иванываныч и Мариванна.

 

«В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово». Это фраза из Евангелия от Иоанна. Как ни старался «батюшка» – учитель закона божьего по прозвищу Скрипка – объяснить нам, ученикам реального училища, значение этой непонятной, похожей на шаманское заклинание фразы, ничего у него не получалось. Вероятно, он и сам не понимал.

Объяснил мне ее мой отец, к закону божьему не имевший никакого отношения. Он сказал: «Это просто неверный перевод с греческого. Греческое «логос» можно перевести и как «слово», и как «разум», и как «мысль», и фраза может по-русски звучать так: «В начале была мысль, и мысль была у бога, и бог – это мысль».

К мирозданию такая идеалистическая концепция совсем не подходит. А вот к созданию спектакля подходит, потому что в данном случае вначале возникает мысль. Если она не возникает, то и говорить не о чем.

Автор, одержимый мыслью, раскрывает ее в пьесе.

Режиссер воплощает ее в спектакле.

Спектакль, вызывая зрительские эмоции, рождает мысли. Зрительские мысли.

Если они не возникли, то и говорить не о чем. Спектакль не состоялся. Закрывайте, товарищ режиссер, занавес и бредите домой. А лучше к приятелю. Дома жена будет утешать, и станет совсем невыносимо, а настоящий приятель по-честному выругает. Уже легче.

Довольно часто режиссеры обычных театров берут к постановке готовую, проверенную другими театрами пьесу (Шекспира, Островского, Гоголя, Горького). Они не начинают, а продолжают процесс создания спектакля. Они перехватывают мысль как бы на ходу.

У нас, режиссеров кукольных театров, нет «запасника» или, во всяком случае, он очень мал и часто недоброкачествен. Нам приходится самим создавать свой репертуар с самого начала, с идеи, с мысли, с того самого момента, который обозначается фразой «В начале бе слово».

 

От Эффеля святаго Евангелия чтение

Однажды актер и режиссер нашего театра Владимир Анатольевич Кусов произнес это слово: Эффель.

Что же, пожалуй, это неплохое слово. Это мысль.

Надо вновь перелистать эффелевское «Сотворение мира». Перелистать нетрудно, тем более что сам автор подарил мне свои книги. Рассматриваю каждый рисунок уже под новым углом зрения. Можно ли это поставить?

Очень смешно. И ситуации забавны и персонажи. Все безусловно сатирично, и одновременно трогательно, и даже лирично. Лирическая сатира.

А как насчет Мариванны и Иванываныча? Им-то что до этого? Им-то это понадобится? Пожалуй, понадобится, потому что в каждом рисунке Эффеля корреспонденция в сегодня.

Библия и сегодня. Бог и совсем не бог. Ангел и совсем не ангел. Первые существа человеческие. Первая встреча мужчины и женщины. Грехопадение. Изгнание из бессмысленного, благополучного рая. Превращение «святых» людей в настоящих. Первая жизнь на грешной земле. На нашей земле.

Это мысль. Пока только мысль. Но если в начале есть мысль, так это уже хорошо.

А как ставить? Как работать? Оживлять действием рисунки Эффеля? Превращать спектакль как бы в ожившие подписи? Это бессмысленная тавтология. Я видел в одном кукольном театре раскрытую действием музыкальную картину Прокофьева «Петя и волк». Смешная, остроумная, вызывающая зрительные образы музыка, проиллюстрированная настоящим зрелищем, потеряла свою функцию и лишилась юмора, музыкальной изобразительности. Стала бессмысленной тавтологией, абсолютно не нужной ни Мариванне с Иваныванычем, ни Маше с Ваней, ни тем более Прокофьеву.

Если мы так же поступим с Эффелем, его остроумные графически выраженные эпизоды разжижатся растянутостью действия, потеряют и чисто изобразительный юмор и ритм повествования. Это не подарок Эффелю, а поступок глупого вора, укравшего корону и думающего, что он может носить ее вместо шляпы.

Нет, надо взять у Эффеля только мысль и отдать ее драматургу. Передать на два дня эффелевскую книжку и сказать: «Посмотрите рисунки, и если они вам понравятся, то закройте книжку, больше в нее не заглядывайте и напишите нам пьесу о сотворении мира и первых людях. Напишите лирическую сатиру. Напишите так, чтобы сегодняшним людям было и весело, и трогательно, и поучительно».

Кому же все это сказать? Исидору Владимировичу Штоку. Он – наш друг. Он написал нам «Чертову мельницу». Написал замечательно о черте, пусть так же хорошо напишет о боге.

Может, конечно, он и откажется. Может, он сейчас для «настоящего» театра что-нибудь пишет. Но по телефону позвонить стоит. Ведь вполне возможно, что от правдоподобия «настоящего» театра он устал и захочет на неправдоподобном отдохнуть. Все равно и то и другое о правде.

Исидор Владимирович согласился. Теперь «логос – мысль» должна материализоваться в сюжете, в тексте, в том, что приобретает второе значение понятия «логос» – «слово». Авторское слово. Важно только, очень важно, чтобы в процессе воплощения мысли в слова мысль эта в словах не заблудилась. Не переродилась в самостоятельную забавность коллизий.

Обо всем этом думаешь, пока пьесы еще нет. Еще только звонки по телефону: «Ну как?» – «Да ничего, продвигается». – «А далеко ли продвинулось?» – «Да не очень. У нас ремонт в квартире был. Все вверх дном. Никак первые две картины найти не могу».

Наконец пьеса написана и прочитана. Звонок по телефону: «Говорит Исидор Владимирович. Прочли?» – «Прочел». – «Ну как?» – «Надо встретиться». – «Что? Не понравилось?» – «Я этого не говорил, но надо встретиться». – «Когда?» – «Хоть сегодня». – «Приезжайте сейчас. Моих нет дома. Можем кричать друг на друга сколько угодно».

Я приехал. Мы друг на друга не кричали. Пили вкусный чай и спорили. Споры эти – вернее, совместные поиски – длились не вечер и не два, а много месяцев. В архиве нашего театра сохранились четыре пьесы Штока «Божественная комедия». Во всех есть общее, во всех есть разное. Очень разное.

 

Два варианта

Передо мной сейчас лежит на столе один из вариантов пьесы, в дальнейшем тиражированный Отделом распространения.

Вот что там написано:

Исидор Шток

БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ

Подробная история сотворения мира,

создания природы и человека, первого грехопадения,

изгнания из рая и того, что из этого вышло

Действующие лица:

С О З Д А Т Е Л Ь

А Н Г Е Л Ы: А (весьма положительный)

Б, В, Г (тоже весьма, но почти без текста)

Д (не весьма. Он же Змий, впоследствии Демон,

а потом Дьявол)

А Д А М

Ж Е Н Щ И Н А (впоследствии Смерть)

Е В А

К А И Н

А В Е Л Ь

Л Е В

Х Е Р У В И М Ы И С Е Р А Ф И М Ы, З В Е Р И,

Д Е Т И А Д А М А И Е В Ы

Х О Р (один человек)

Г О Л О С П О Р А Д И О

А вот действующие лица последнего варианта пьесы, того, который мы играем:

С О З Д А Т Е Л Ь

П Е Р В Ы Й А Н Г Е Л

В Т О Р О Й А Н Г Е Л (впоследствии Дьявол)

А Д А М

Ж Е Н Щ И Н А

Е В А

Х Е Р У В И М Ы, П Т И Ц Ы Н Е Б Е С Н Ы Е, З В Е Р И З Е М Н Ы Е

и С Л У Г И П Р О С Ц Е Н И У М А

Время действия – когда время еще не действовало.

Куда же делись ангелы – Б, В и Г?

Куда делась Смерть?

Куда делись Каин, Авель и еще какие-то дети Адама и Евы?

Куда делся Лев и откуда взялись слуги просцениума?

Раз я ставлю этот спектакль, значит, я наравне с автором отвечаю за такой разгром персонажей. Да и не я один, а и мой сопостановщик Семен Соломонович Самодур, и художник Борис Дмитриевич Тузлуков, да и все актеры.

Все спорили, все давали советы. Все пробовали. У всех то получалось, то не получалось, и все любили автора за то, что всегда, на каждой репетиции, он оставался автором, переписывал, переделывал, возвращал старое, писал новое.

Так происходит со всеми или почти со всеми нашими спектаклями. Пьеса рождается вместе с рождением спектакля. Она – его результат. И до самого последнего дня, до самой последней репетиции с нами автор.

Рассказать в одной главе все это авторско-режиссерско-художническо-актерское создание спектакля невозможно, но совсем не рассказать тоже нельзя, потому что надо же в конце концов объяснить, как в нашем театре возникает на сцене то, что называется действием, представлением, спектаклем.

Чтобы объяснить, почему исчезли из пьесы Смерть, Каин, Авель и Лев, нужно хотя бы вкратце рассказать содержание двух картин первого акта, оставшихся почти без изменения, и двух картин второго акта, в которых все эти исчезнувшие впоследствии персонажи действовали.

В первом акте Бог лепит первых людей из глины: мужчину и женщину. В некоторых вариантах Библии до Евы была еще женщина, и звали ее Лилит, так что автор имел полное право следовать этому варианту.

Он так и сделал, правда, никак эту первую женщину не назвал. Женщина и женщина.

Но дело, конечно, не в праве автора. Всякий автор имеет право на все, что он хочет. На то он и автор. Важно только, чтобы право это диктовалось необходимостью. Первая женщина была автору необходима, чтобы создать образ «некоммуникабельной» жены, которой абсолютно не нужен муж. Вот отдельные кусочки их первого диалога:

– Пойдем. (Это говорит Адам.)

– Куда это? (Спрашивает женщина.)

– Гулять. Смотреть.

– Ни малейшего желания.

– Ну тогда давай считать облака. Будем учиться считать.

– Нет, я лучше пойду гулять.

– Но ведь я предлагал тебе.

– Тогда мне не хотелось идти. Я хочу петь.

– Будем петь вместе.

– Перестаньте. Почему вы все время навязываете мне свое общество?

Адам в отчаянии. Плачет. Прибегает Бог. Понимает, что никакая «коммуникабельность» уже невозможна, и рассыпает женщину, превращая обратно в глину. Это по последнему нашему варианту. А по предшествующим она проваливалась сквозь землю.

После этого (уже во всех вариантах) Бог из ребра Адама создает Еву. Жену «абсолютно идеальную».

Это, по существу небольшое, расхождение в том, куда делась первая женщина, дает себя знать в финале нескольких вариантов, кроме последнего, который играется в нашем театре.

В предшествующих вариантах Бог, изгнавший из рая Адама и Еву, по совету Дьявола создает Смерть, так как без нее уже не обойтись. Из-под земли вызывают бывшую первую женщину. Это уже старуха. Почти скелет. Для того чтобы быть Смертью, ей не хватает только косы, которую ей и вручают.

Подвыпивший Дьявол приходит в семью Адама и Евы. Он дружит с Каином, пьет с ним водку (за которой, по одному из вариантов, посылает Льва) и проговаривается, что на небе затевается провокация, в результате которой Каин должен убить Авеля. Адам и Ева, узнав это, инсценируют ссору Каина с Авелем и убийство. Затем вместо якобы убитого Авеля кладут в мешок пьяного Дьявола и отдают этот мешок явившейся за Авелем Смерти.

Смерть притаскивает Богу мешок, из которого слышится песня «Во субботу, день ненастный». Бог в гневе выгоняет Дьявола и ругает Смерть: «Негодяйка, твое счастье, что ты Смерть, а то тебя убить было бы мало. Вон отсюда».

А тем временем Адам с Евой укладывают в дорогу сыновьям два мешка. «Надо вам скрываться, мальчики. Ты пойдешь на восток. А ты – на запад. Вот вам лепешки, луковица. Утихнет все, тогда возвращайтесь. А так никто не должен знать, что Авель жив и Каин его не убивал».

В одном из предшествующих вариантов была еще Горилла, которая сказала на ухо Еве, что люди созданы вовсе не Богом, а произошли от обезьяны. Горилла эта пристает к Еве.

Ева притворно кокетничает, а сама дает Адаму дубину. Адам этой дубиной убивает Гориллу, заявляя: «Так будет со всеми, кто попытается разрушить мою семейную жизнь».

И от Гориллы мы отказались.

Почему мы так сделали? Что нам показалось неверным?

Сделали мы это потому, что и Горилла и эпизод с неубитым Авелем, по существу, не несли никакой идейной нагрузки, так сказать, сюжеты без темы. Смешные сюжеты, хорошо написанные, но на основную мысль, на тот изначальный «логос», который должен быть передан зрителю, не работают. Да и пьяный Дьявол и превращение первой женщины в Смерть – тоже.

Сюжетной канвой Эффель взял библейскую легенду в самом каноническом ее виде и канву эту, не нарушая канона, вышил ироническими, веселыми картинками, тем самым сняв с нее весь религиозный пафос. Ничто не трагично, ничто не страшно, ничто не величественно.

Вся эта забавная вышивка только тогда и забавна, если канва не нарушена, если канон соблюден. Только тогда крепко держится весь каркас этого, по существу, антирелигиозного здания.

В первых вариантах пьесы автор в нескольких местах порвал канву. Никакой идейной нагрузки эта «ревизия» библейской легенды не несла, а наивность сохранения канона исчезла.

Нам не пришлось долго спорить с Исидором Владимировичем. Он согласился убрать эти сцены и написал нам очень хороший финал.

Желая как можно точнее – и тем самым ироничнее – сохранить библейский сюжет сотворения мира, мы попросили автора написать для нас все шесть дней творения, вместе с ним придумывая, из чего делать солнце, луну, звезды, рыб, птиц, зверей. Каждый из шести дней завершался канонической фразой: «И сказал он, что это хорошо».

 

Логикой сюжета

Наш театр кукольный. Автор по нашей просьбе написал нам пьесу для кукол. Значит, все ее персонажи – куклы. И бог, и ангелы, и Адам, и Ева.

И вот бог-кукла должен вылепить человека-куклу. Вылепить из глины (Адам по-древнееврейски значит глина). Но может ли кукла вылепить куклу? Может, но неинтересно, несмешно, неиронично получится. Глину-то нужно мять, раскатывать колбасками, чтобы сделать руки и ноги. Руками это надо делать человеческими, а не кукольными. И вот мы попробовали. Что будет, если бога будет играть человек в маске, а Адама – кукла? Сразу получилось интересно. И сюжетно и тематически. Бог-то все-таки не человек, и человек – не бог. Они, так сказать, в двух разных ипостасях. Принципиально разные. Да и масштабно получилось интересней. Бог большой, очень большой, а слепленный им из глины человек маленький. Ну, а раз бога играет актер, так и ангелы должны быть такими же. Но в таком случае на сцене слишком много человеческих тел. Да и тематической нужды в таком количестве нет. Ангелов Б, В и Г автор не наделил никакими особыми отличительными характеристиками, в то время как ангелы А и Д сюжетно и тематически необходимы. Один – глупый подхалим, другой – хитрый и умный интриган. Оба они ангелы, но второй станет Дьяволом. Это ясно с первых же его слов. Херувимы остались куклами, да это и естественно. Человек херувима сыграть не может. У херувима тела нет. Голова да крылышки.

Теперь остается объяснить, откуда взялись слуги просцениума и кому они нужны.

В варианте пьесы, который автор предлагает играть в «человеческом» театре, написано: «Для того чтобы соблюсти приличия, рекомендуется в раю Адаму быть в трусах, а Еве в купальном костюме, а на земле в звериных шкурах». Мне кажется, что эта рекомендация не спасет положения. В Америке, Франции, Голландии, конечно, они были бы просто голые. Это, вероятно, там никого бы даже не шокировало, поскольку и в театре, и особенно в кино, сейчас голых, пожалуй, больше, чем одетых. Понимаю, что у нас появление полностью голых невозможно. И это правильно. Но слепить Адама из глины сразу в трусах, безусловно, нельзя. Это даже не смешно. А уж если ставить эту пьесу в «человеческом» театре (в правильности чего, да простит меня автор, я сомневаюсь), то лучше уж одеть людей в сплошные трико с головы до пят. Я видел такой балет в Париже. И это было очень хорошо. Великолепно сложенные, люди были безусловно голые, и в то же время голыми они не были.

Значит, лепить кукол в трусах и купальном костюме просто глупо. Надо лепить голых. Художник Тузлуков сделал замечательных голых кукол, очень обобщенных, очень простых. Они кажутся действительно вылепленными из светлой глины, похожей на тесто. У них головы как шарики, руки и ноги как колбаски, без каких бы то ни было натуралистических подробностей, даже без коленок и локтей. Гнутся где угодно. Вопрос «голости» все-таки встал перед нами, и попервоначалу мы, что называется, «причинные места» заклеили фиговыми листочками. Бог даже фразу такую говорил: «Чтобы Министерство культуры не шокировать». Но фиговые листочки оказались просто неприличными. И мы решили ничего не делать на этих местах, и женщины от мужчины отличались только силуэтом фигуры да наличием очень скромного бюста, обобщенного, как и вся фигура.

Все вышло хорошо, но как управлять такими куклами? Чем будут замаскированы руки кукловода?

Решили ничем их не маскировать. Не скрывать играющих куклами актеров, но одеть их в черный бархат, чтобы они были условно отделены от кукол. Прием не новый. Так играют куклами в сохранившемся до наших дней традиционном театре Японии.

Стали пробовать. Споров было много. Кто говорил, что это очень интересно, кто говорил, что актеры отвлекают зрителя от кукол. Каждый день пробовали, каждый день сомневались. И наконец решили рискнуть и играть этим японским способом. Но какое дело Мариванне до того, что существует такой японский способ, что он классический и, так сказать, веками освященный? Мариванна может этого и не знать и не обязана знать.

Наконец придумали. Создав первых людей и уложив их на зеленое полукружие холма, Бог говорит ангелам: «А теперь уходите. Я в них сейчас буду души вдувать». Ангелы уходят. Бог наклоняется к неподвижно лежащим, еще неживым куклам. Вдувает в них души (при этом каждый раз возникает легкий музыкальный аккорд), потом выходит на просцениум и, обращаясь сперва в одну, потом в другую кулису, говорит: «Души, прошу вас». Выходят с одной стороны актер, с другой актриса. Они одеты в черное. На головах черные капюшоны. Кланяются зрителям, опускают черные сетчатые забрала так, что лица еле-еле видны, и заходят за ширму зеленого холма. Теперь они почти совсем не видны, тем более что задник сцены тоже черный бархат. Хорошо видны только кисти рук в черных перчатках, которые берут то руку, то ногу куклы, то корпус. Куклы оживают. Тут уже все ясно. И японский театр ни при чем. У кукол человеческие души. Вопроса у Мариванны нет.

Оказывается, все-таки есть.

На репетиции сидела неизвестная мне женщина. Я люблю посторонних на репетиции. Они мне никогда не мешают (если, конечно, не разговаривают). В перерыве она подошла ко мне и сказала: «А все-таки немножко видно черных людей, когда они за холм зашли». Я сказал: «Так они и должны быть видны». Она смутилась: «Простите, я думала, что их уже не должно быть видно».

Раз так, значит, я не прав. Значит, нужно, чтобы у Мариванны не было сомнения, надо или не надо видеть актеров, играющих Адама и Еву. И я попросил, чтобы актерам сделали темно-фиолетовые костюмы, настолько темные, чтобы они не мешали куклам, и настолько фиолетовые, чтобы всем было ясно, что они не только имеют право, но и обязаны быть видны, ведь они же кукольные души.

Ну, а остальные слуги просцениума остались в черном. Когда они внутри сцены на фоне черного бархата, их не видно, хотя они управляют херувимами, крыльями ангелов во время полета на землю, облаками, лампами, освещающими операцию, которую производит Бог, вырезая у Адама ребро и превращая это ребро в Еву.

А на просцениуме черные люди видны, и они не вызывают ни у кого сомнения в праве их присутствия. Они приносят кисти и ведра с краской, чтобы Бог и ангелы выкрасили в голубой цвет арку портала, создавая тем самым «твердь, или видимое небо». Они приносят на больших блюдах блестящие шарики, чтобы Бог и ангелы превратили их в звезды, а из блюд сделали луну и солнце. Мы сперва вместе с автором выдумывали каждый день мироздания в его сценическом решении, а на следующий день Исидор Владимирович приносил всегда очень точный и смешной текст.

Весь спектакль смешной. Но вот его эпилог.

На просцениум, держа прямо перед собой куклу Адама, выходит актер.

С другой стороны выходит актриса с куклой Евы.

«А Д А М. Мы рассказали вам сущую правду о том, как мы полюбили друг друга. Правда, Ева?

Е В А. Правда. И любим сейчас, и всегда будем любить.

А Д А М. Но для рая эта любовь не годилась. Она была земная.

Е В А. Настоящая.

А Д А М. И от этой любви у нас родились дети. А от этих детей – еще дети. И пошло, и пошло, и остановить это уже невозможно».

Музыка. Выходят слуги просцениума, И каждый держит в руках кукол, похожих на Адама и Еву. Весь портал заполнен куклами-людьми. Точно такими, как Адам и Ева.

В начале была мысль.

И мысль стала спектаклем.

И спектакль рождает мысль.

 

Закон реалий

Больше полувека назад мой сын был маленьким. На ночь я пел ему колыбельную песенку, ту, которую пела мне мама: «Придет серенький волчок, схватит Лешу за бочок. Схватит Лешу за бочок и утащит во лесок». И еще другую: «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал». Песенки были монотонные, тихие, и сын в конце концов засыпал. Было ему тогда года три.

Однажды мы отправились в зоопарк. По дороге, в трамвае, сын заснул. Пока покупали билеты, пока шли мимо разных клеток, он все спал. Потом проснулся, по смотрел во все глаза и сказал: «Волк». И это действительно был волк. Он видел его живого в первый раз в своей жизни, но на многочисленных рисунках в детских книжках видел. Видел, и узнал, и обрадовался. Значит, и колыбельную слушал, понимая, кто придет и утащит его «во лесок», если он не будет спать. Знал, конечно, и то, что песенка эта понарошку, что папа рядом и, значит, ему ничто не угрожает. Но встретить того, кого знал только по картинкам да песенке, – это событие. Безусловно событие, не только для трехлетнего человека.

Мы шли дальше, и сын узнавал многих: и тигра, и обезьян, и разноцветного попугая; не знал только, что попугай (это был ара) так громко и противно кричит. И еще не знал, что у него не лапы, а руки и он может держать печенье рукой и грызть его, как мы. Все это были открытия. Открытия в знаемом. Пришли к слону. Он стоял неподвижно, на спине у него было сено. Наверное, он его туда закинул от жары. Я с интересом ждал, как встретится сын со слоном. На картинках-то он ведь его много раз видел.

Сын смотрел внимательно, а потом сказал: «Встала. Пошла. Опять села. Умывается». Я сперва ничего не мог понять. Про что это он? Оказывается, про кошку, которая ходила под ногами у слона. Так он и не увидел слона. Картинка картинкой, но предположить, что слон – это большая серая гора, сын никак не мог. Открытия не произошло. Встреча не состоялась.

На обратном пути мы зашли к знакомым и возвращались уже поздним вечером. Сын, конечно, опять заснул. Проснулся перед самым домом. Лежал на руках, лицом вверх. Открыл глаза и увидел небо и звезды. Спросил: «Ироплан?». Я ответил: «Нет, звезды». Тогда сын в радостном изумлении повернул ко мне лицо и спросил: «Вечел был, свелкали звезды?» Оказывается, когда я ему пел про звезды, он ничего не понимал. Он не знал, что это такое. Мотив колыбельной был, а «вечернего зимнего пейзажа» не было. Как же я сам-то об этом не догадался?

Мой отец говорил мне, что в детстве он никогда не понимал этого стихотворения Майкова. Он думал, что просто кто-то разбил окно. В Николаеве, где он родился и вырос,

не было двух рам. Зима теплая. А вот когда в Петербурге в студенческое общежитие, в котором он жил, весной пришел дворник и, отколупывая засохшую замазку, выставил первую раму, а потом открыл вторую, ворвались звуки петербургской улицы. Все стихотворение вдруг ожило.

Для меня в моем детстве оно всегда было живое. Я москвич. Жили мы в Сокольниках. Улицы замощены булыжником. Колеса у ломовиков с железными ободами. Божий храм рядом, я сам на его строительство деньги в кружку собирал. Описанная поэтом картина как на ладони и вся создана из абсолютно знаемых мною реалий, поставленных в такую прекрасную комбинацию, что сразу становится ясно: весна, наконец весна, счастье.

А вот для моих внуков стихотворение это опять заснуло летаргическим сном. Вторых рам нет, они сразу двойные. И никто их никогда не выставляет. Улица не булыжная, а асфальтовая. Ломовиков нет, железных колес тем более. Есть автомобильные скаты. Так те не стучат, а шуршат. «Ближний храм» километров за десять, так и тот не звонит. Ни одной реалии. И «открытия» не происходит. Разве что с подстрочником, так это для эмоционального восприятия не очень-то пригодно.

Вот когда я думаю об этом, мне кажется, что все рассказанное – хорошее доказательство того, как внимательно я, режиссер, должен следить за тем, чтобы реалии, на которых строится спектакль, были аксиомны для будущих зрителей, чтобы говорил я на языке зрителя.

Собственно говоря, ничего нового в этом нет. Когда речь идет о простом словесном разговоре между людьми, совершенно ясно, что, если мой собеседник русский, то и говорить я должен с ним по-русски, если англичанин, значит, я должен перейти на английский, а если он финн и русского языка не знает, то либо мы оба должны перейти на какой-нибудь знаемый нами обоими язык, либо просто улыбаться и трясти друг другу руки. Это единственные аксиомные реалии, которые нам остаются. Так это и происходит в девяноста случаях из ста в перерывах между заседаниями международных симпозиумов. Все это ясно, пока речь идет о простом словесном общении. Но ведь и знание языка не гарантирует возможности получения точной или новой информации при диалоге.

Представьте себе, что какому-нибудь молодому москвичу вы сказали, что название улицы Якиманка (теперь это улица Димитрова) происходит оттого, что на ней стоит церковь Иоакима и Анны. В скороговорке эти два имени слились в одно: Иоакиманка, естественно, что сочетание звуков и-о-а превратилось в я, как превратилось и-а в Иакове, сделав из него Якова. Весьма возможно, что все это будет интересно и ново молодому москвичу. Но разве я сказал ему хоть одно новое слово? Нет, все слова он знал: и слово Якиманка, и имена Иоаким и Анна, и такие слова, как «превратилось» или «слились». Все слова знал, все были аксиомны. Что же в таком случае было для него ново? Сочетание слов. Композиция этих аксиом. Это было ново, и это открыло для него новое знание, новый образ улицы.

Теперь представьте себе, что этому же москвичу я скажу: «Поезд метро от Парка культуры идет в Сокольники». Он мне ответит: «Это я и без вас знаю». Что же произошло в этом случае? То, что все знаемые им аксиомы я поставил в знаемую же комбинацию. Информация оказалась бессмысленной, как ставшая уже трафаретной фраза: «Волга впадает в Каспийское море».

А теперь представьте, что я скажу тому же собеседнику: «Вы знаете, Тютькин развелся с Фунтиковой». Он спросит: «А кто это Тютькин?» – «Один знакомый художник». – «А кто Фунтикова?» – «Она скульптор». Мой собеседник просто не поймет, зачем я это ему сказал. Основные реалии для него абсолютно неаксиомны, и комбинация их ничего для него не раскрывает. Разговор не состоялся. Он просто бессмыслен.

Как это ни странно, но все три примера – это модели разговора средствами искусства. Там ведь тоже разговор. И тоже рассчитанный на понимание. Ибо если создатель произведения искусства на это не рассчитывает, то тогда это похоже на мой разговор с финном на русском языке.

Позиция режиссера спектакля тем более ответственна, что спектакль – это произведение искусства, протекающее во времени. Его нет, пока он не начался, и его нет, как только он кончился. Это не книга, в которой непонятную фразу можно перечитать и два и три раза и в конце концов понять. У зрителя «перечитывать» времени нет, его восприятие единовременно с действием. Понимаемость должна быть ежесекундной. Не понял, задумался, и что-то происшедшее пропустил. Не догонишь. Кажется, Дисней сказал: «Зрителю думать некогда». Очень точная фраза. Думать он будет потом, дома. И чем больше думать, тем, значит, лучше был спектакль. А на спектакле пусть впитывает, переживает, волнуется и наслаждается, а если у него оказалось время для того, чтобы развернуть конфетку, или сказать жене: «Фу, как жарко!», или просто откинуться на спинку кресла, значит, что-то либо в спектакле не так, либо зритель не тот.

Талант оратора – это умение говорить языком слушателей, апеллируя к их знаниям, их понятиям, их чувствам. Только в этом случае можно сказать слушателям что-то новое, интересное или мобилизующее. Если оратор в доказательство какой-либо новой идеи приводит примеры никому не известные, если аксиомное для него не аксиомно для слушателей, сколько ни комбинируй такие примеры, доказательны эти комбинации и сопоставления не будут. Умение говорить языком слушателя – основное свойство настоящего оратора.

Умение говорить языком зрителя – это одно из основных свойств, которым должен обладать режиссер. Нужно уважать зрителя, а не зазнаваться, «пусть, мол, зритель подрастет до меня», до моих новаций. На спектакле зрителю расти тоже некогда. На спектакле он должен жить этим спектаклем. Быть внутри него. Все понимая, все ощущая, сопереживая.

Представьте себе, что какой-то режиссер ставит детский спектакль и что действие происходит в Париже. И вот для наиболее ясного и лаконичного обозначения места действия режиссер этот укрепил на портале химеру. Друзья режиссера, и особенно жена, похвалили. Прямо-таки гениально: одной маленькой деталью сразу обозначен Париж. Не гениальность это, а гениальничанье, зазнайство. Не знают семилетние дети, что существует собор Парижской богоматери и что на углах его крыши дождевые сливы сделаны в виде химер. Не знают они этого и не обязаны знать. Пусть режиссер ищет другие признаки Парижа, другую деталь, другую аксиому. Пусть ищет. Ставить спектакль для детей не так-то легко. Для этого надо прежде всего знать детей, знать круг их знаний, их аксиомы, их ассоциации.

Я где-то читал, будто Чингисхан об одном из своих полководцев сказал: «Он так силен, что может поднять лошадь; так вынослив, что десять дней может и не пить и не есть; так храбр, что один может справиться с тысячью, и думает, что его солдаты могут то же самое, а потому в полководцы не годится».

Этого полководца я могу сравнить с неким умозрительным режиссером. Он так образован, что может считаться энциклопедистом, он так изучил эпоху и быт персонажей своего будущего спектакля, что может ответить на любой вопрос знатока архитектуры, костюма, обычаев, и думает, что все его зрители знают то же самое, – а потому в режиссеры не годится. Он не сумеет говорить языком зрителя.

Естественно, что под языком я подразумеваю не только слова или фразы, а весь жизненный опыт зрителя, его ощущения, его ассоциации. Того зрителя, кому режиссер адресует свой спектакль. Язык искусства, язык спектакля – это и цвет, и звук, и все жизненные реалии.

Список зрительских аксиом составить невозможно. Не хватит книги. Но умение отбирать эти знаемые зрителями аксиомы, ставить их в новую, не знаемую зрителями комбинацию – это и есть искусство драматурга, искусство режиссера. Нежелание с этим считаться – это либо зазнайство, либо бездарность.

 

Из человека и собаки

В шедшем у нас спектакле «Ночь перед рождеством» по Гоголю была сцена свидания Черта с Солохой. Солоха по совместительству ведьма и влетает в хату, как и полагается ведьме, на помеле через трубу. Следом за ней из той же печки вылезает Черт. Он молодой, так сказать, чертенок. Как и некоторые другие персонажи, он любовник Солохи. Она пошла за варениками в другую комнату. Черт ее ждет. Солоха возвращается, но их любовной встрече мешает стук в дверь. Вот и все содержание эпизода.

Опять-таки можно ограничиться чисто текстовым обменом любезностями, и таким образом взаимоотношения будут раскрыты словами, а чертячье происхождение возлюбленного – наличием рогов и хвоста. Артист Семен Соломонович Самодур, игравший Черта, сумел показать все это чисто физическим действием, совсем не противореча тексту, показать так неожиданно и так доказательно, как я, постановщик этого спектакля, даже и не предполагал. Во-первых, Черт, вскочив в хату, стал греться у печной стенки, прижимаясь к ней то ладошками, то спиной, почти обжигаясь (это было понятно, потому что прижаться он мог только на долю секунды), с характерным звуком, который всякий человек издает, если ему горячо, он отскакивал и потом вновь прижимался. Сразу становилось ясно, что прилетел Черт с мороза, с лютого рождественского мороза, и что «он хоть и черт, но все-таки человек. Мерзнет, как мы с вами». Отогревшись, он садился на грядку ширмы и начинал грызть свою лохматую ляжку, как делает это всякая собачонка. И тогда становилось ясно, что он хоть и человек, но все-таки черт.

Солоха подносила ему рюмку горилки. Черт в восторге нюхал ее, потом, как собачонка, лакал сверху, потом с решительным «Эх» хватал рюмку обеими руками (одной кукла сделать это не может) и опрокидывал прямо в рот, как заправский пьяница, – как человек. По-человечески опьянев, он начинал вертеться вокруг Солохи, по-собачьи восторженно виляя хвостом. Вот из таких двух прямо противоположных, но абсолютно аксиомных характеристик поведения человека и собаки создал актер удивительный образ Черта – одну из лучших своих ролей.

 

Лошадь и деревья

У Лабиша есть пьеса «Соломенная шляпка». Она шла и идет во многих драматических театрах разных стран. Шла она и в Музыкальном театре имени Немировича-Данченко, и я играл там маленькую роль слуги.

Мы решили поставить эту пьесу в нашем театре и попросили драматурга Николая Эрдмана сделать нам ее кукольный вариант. Наша «Соломенная шляпка» имела успех, но я не считаю выбор этой пьесы правильным, потому что по-настоящему кукольным спектакль не получился. Куклы были как бы заменителями актеров.

Сейчас я вспоминаю об этой постановке только потому, что хочу рассказать о первой картине спектакля, которой нет у Лабиша, она целиком принадлежит Эрдману и нашему театру. Ни в каком драматическом или музыкальном театре действие этой картины было бы невозможно.

Завязка сюжета пьесы не показана Лабишем, а только оговорена. Без этой завязки действие начаться не может. Она, как выстрел, сразу задает темп всему происходящему.

Лошадь жениха, главного героя пьесы – мсье Фадинара, – съела соломенную шляпку, которую замужняя женщина повесила на куст во время свидания со своим любовником-офицером. И пока Фадинар не достанет такой же шляпки, дама и офицер будут сидеть в его доме, куда он, Фадинар, сейчас должен привести невесту и всех ее родственников, так как сегодня у него свадьба.

Обо всем этом у Лабиша испуганно рассказывает Фадинар своему слуге в первой картине. Рассказывает. А мы-то можем показать. Нам просто грех не показать.

И вот сделаны лошадь и коляска, и в ней сидит в костюме жениха Фадинар, весело едущий и рассказывающий сам себе о радостных обстоятельствах женитьбы.

Монолог. На монолог нужно время. Значит, коляска должна ехать долго. Несколько минут. Проехать из кулисы в кулису нельзя – слишком коротко. Что тут успеешь рассказать? Значит, коляска должна якобы ехать. Должны крутиться колеса, трястись лошадь, а сзади – идти панорама того пейзажа, мимо которого едет коляска. В кино это делается просто – так называемой рирпроекцией: сзади вешается прозрачный экран, а на него проецируется снятая в движении панорама. В драматическом или оперном театре такие панорамы тоже делались: перематывался из одной кулисы в другую писаный или апплицированный задник.

И в кукольном театре такое сделать можно, да мы и делали это в спектакле «Конек-Горбунок». Там Иван много раз летал на Коньке-Горбунке и многократная перемотка второго занавеса (Иван летал по просцениуму) была как бы стилем спектакля, стилевым методом перехода из картины в картину.

А тут для одного проезда делать движущуюся панораму было не только сложно, но слишком громоздко и неоправданно. Лучше проносить сзади коляски какие-то элементы пейзажа, уличные фонари, деревья, круглые рекламные столбики, каких много в Париже. Все это элементы зрительских аксиом, и движение будет понято.

Но если эти элементы окажутся разными и перед зрителем начнут проходить то фонарь, то дерево, ему будет интересно ждать, что же появится дальше, и он перестанет слушать монолог. Глаз сильнее уха. Значит, надо проносить одинаковые предметы, создающие впечатление длинной улицы. Пусть это будет бульвар.

Мы сделали деревья с одинаково прямыми стволами и плоскими круглыми кронами с нарисованными на них листьями, роздали деревья актерам, и они встали за кулисой в очередь.

Можно пробовать. «Приготовились!» «Музыка!» «Поехали». Завертелись колеса. Затряслась лошадь. Двинулись деревья. Получается? Хорошо получается. «Стоп!» «Почему семь деревьев прошли хорошо, и расстояния между ними одинаковые, а восьмое запоздало?» – «Не успеваем обернуться, чтобы вновь встать в очередь». – «Значит, надо добавить деревьев, а пока возьмите просто две лишние палки!»

«Приготовились! Музыка! Поехали! Хорошо, только все деревья разного роста, и не все вертикально. Косят, кто налево, кто направо. Надо довести все стволы до полу. Легче будет держать уровень. Пока прибавьте к стволам палки. По полтора метра. Отдайте в столярку, там быстро прибьют, а сейчас курящие могут покурить. Десять минут перерыв».

«Так! Прибили? Очень хорошо!»

«Приготовились! Музыка! Поехали. Стоп! Ничего не получается. Еще больше косят стволы. Уровень хороший, а движение просто ужасно. Знаете что? Попробуйте стукать палками стволов об пол в ритм музыки. Пусть деревья как бы подпрыгивают. Ведь лошадь-то, бегущая рысью, трясется, и трясется ритмично. Значит, для Фадинара деревья прыгают, и это зритель поймет. Потом мы у палок резиновые пятки сделаем, чтобы не очень по полу стучали, а вообще постукивания бояться не надо. Получается звук копыт. Только обязательно в ритм музыки, вместе с лошадью!»

«Приготовились! Музыка! Поехали». Получилось! Очень здорово получилось. Кто-то из сидящих в зрительном зале свободных актеров даже зааплодировал.

Но слева от меня сидел председатель подмосковного колхоза. Он пришел познакомиться с нашей работой, чтобы организовать в колхозе детский самодеятельный кружок кукольного театра. Он сказал: «А по-моему, ничего не получилось. Это вам, интеллигентам, нравится. А вот приведу я на ваш спектакль моих доярок, они скажут: «Чего это деревья прыгают? Так не бывает».

Я смутился. Может, он прав? Ведь он-то для меня и есть Иванываныч. А его доярки – Мариванны. Все со средним образованием. От них не отмахнешься. Засмущался, засомневался, но до генеральной оставил.

В середине монолога Фадинар обнаруживает, что потерял тросточку, подарок его бывшей возлюбленной. Остановил лошадь (фактически остановились деревья) и побежал искать тросточку. «Она дорога мне как память, у нее серебряный набалдашник».

Лошадь стоит, ждет, но надо же как-нибудь обозначить тянущееся время! Надо найти зрительские аксиомы, зрительские ассоциации. Надо обозначить время языком зрителя. Жужжит муха, или оса, или овод – все равно. Важно, что жужжит. Еще в реальном училище мы, мальчишки, умели очень похоже жужжать, втягивая воздух уголком рта. Я научил это делать наших актеров, и вот в тишине зрительного зала – звонкое, злое жужжанье. Лошадь вертит одним глазом, следя за мухой, потом всей головой, потом жужжанье прекратилось. Значит, муха куда-то села. Лошадь махнула хвостом, жужжанье опять возникло. И опять пропало. По-видимому, муха укусила лошадь, потому что она сразу же побежала. Побежали деревья. Лошадь остановилась около куста, на котором висит соломенная шляпка. Опять жужжит муха. Опять лошадь следит за полетом невидимой мухи или овода. Потом сразу кляцает зубами. Овод съеден.

Когда в обычном, в «человеческом» театре – в опере, балете, а то и в драме – на сцене появляется живая лошадь (это иногда приходит в голову режиссерам), то зрители в основном заинтересованы не тем, кто на этой лошади сидит, а самой лошадью. Они внимательно глядят на нее с некоторой невысказанной надеждой: «Как эта лошадь будет себя вести? Прилично или неприлично?» И если лошадь ведет себя неприлично, а с точки зрения лошади нормально, то все бывают очень рады, потому что они об этом мечтали, как только лошадь вышла из-за кулисы. В данном случае в нашем спектакле кукольная лошадь. От нее ничего неприличного ждать нельзя. И мне очень захотелось обмануть это доверие зрителя к нашей лошади. Она чуть-чуть приподнимает хвост, и из-под хвоста в такт музыке падают золотые шарики. (Вы об этом мечтали, товарищи зрители, сидя в Большом театре на итальянской опере «Риголетто», когда на сцене было целых три лошади. Не говоря об этом соседу, вы мечтали? Признайтесь! Ваша мечта не сбылась. Так пусть она сбудется здесь, в кукольном театре, тогда, когда вы об этом даже мечтать не могли.)

Лошадь заметила шляпку и начала ее жевать. Из-за куста выскочил офицер-любовник, с другой стороны выскочила его возлюбленная, прибежал Фадинар. Скандал, крик, шум. Фадинар вскакивает в коляску и удирает. В данном случае коляска и лошадь исчезают за правой кулисой. Куст и дама с офицером уплывают, скрываясь за левой кулисой.

Генеральная репетиция. В зрительном зале работники нашего театра, группа студентов физмата и председатель колхоза с его доярками. Как только поехал Фадинар и ему навстречу поскакали деревья, и студенты и доярки разразились хохотом. Слава богу! Мариванны в порядке!

В антракте я спросил у председателя: «Ну что, как?» Он сказал: «Так ведь это же, оказывается, очень смешной спектакль! В нем все смешно. И деревья могут прыгать. Это очень даже похоже. А лошадь с шариками просто замечательно». (Они были встречены шквалом хохота.)

Но в конце спектакля, очень смущенно, подошла ко мне одна знакомая, ее звали Эльвира Вячеславовна, и сказала: «Я всегда верила вашему вкусу. Зачем же вы сделали этот эпизод с лошадью? Неэстетично как-то!..» Я ответил: «Но шарики-то ведь золотые». Она сказала: «Нет, все-таки я бы это убрала». Я не убрал. Я хочу работать для зрителя, для Иванываныча и Мариванны. Эльвира Вячеславовна меня не касается. Я не считаю ее мнение хорошим вкусом. Я считаю его ханжеством. А потрафлять ханжам не лучше, чем потрафлять пошлякам.

Но почему в главе, которая называется «Языком зрителя», я рассказал только о двух эпизодах – о том, как актер Самодур сделал черта из человека и собаки, и о том, как ехал Фадинар на свадьбу?

Сами по себе эпизоды эти незначительны, но мне показалось, что именно на них легче было объяснить, как важно, как интересно режиссеру разговаривать языком зрителя.

 

Пьеса обычного драматического театра, как правило, делится на акты, акты на картины. В начале каждой картины, опять-таки как правило, стоит ремарка, определяющая место действия: «Тронный зал»,«Спальня», «Кухня», «Землянка». Но это определение обозначает изображаемое место действия, фактическим же местом действия является сцена. В обычном театре девятнадцатого и начала двадцатого века одна сцена от другой отличалась, по существу, только размерами игровых площадок, шириной и высотой проема портала да оборудованием: наличием или отсутствием вращающегося круга и колосников, количеством подъемных штанкетов, глубиной карманов и т. д.

В кукольном театре, конечно, тоже может быть изображенное место действия (хотя может и не быть): та же кухня или спальня, парк, лес, тронный зал. Но вот каким словом определить фактическое место действия кукол? На это ответить трудно. В разных случаях придется употреблять разные слова. Для классического европейского кукольного театра на нитках и восемнадцатого и девятнадцатого века слово «сцена» подходит. Там есть сценическая площадка, по которой ходят куклы, рама портала, задник, за которым на возвышении стоит кукловод, падуга, скрывающая его голову и руки, которыми он управляет нитями, прикрепленными к голове, туловищу, рукам и ногам куклы. Бывает, что нитей так много – двадцать, тридцать, а то и больше, – что один кукловод с этим справиться не может и у него есть еще помощник, а то и двое и трое.

В нашем театре спектаклей с куклами на нитках было только два. Сейчас их нет, и мне важнее определить место физического действия кукол, управляемых снизу. Тут уж слово «сцена» как единое понятие для всех наших спектаклей совсем не подходит.

 

Короткая прямая

Начать с того, что не подходит оно и для места действия кукол уличных представлений русских народных кукольников, героем которых был Петрушка. Складная ширма в рост человека. Ширина ее створок всего шестьдесят-семьдесят сантиметров. Никакого задника, никаких падуг, никаких кулис и, конечно, никакого пола. То есть ни одного признака, определяющего понятие «сцена». Выйти кукле не из-за чего и уйти не за что. Можно только выскочить снизу и провалиться вниз. Таким образом, местом действия является ширма. Да, по существу, и не сама ширма, а только ее верхний край, некая прямая, которую мы, профессионалы, называем почему-то грядкой. На рисунке, как мне кажется, все это изображено достаточно понятно.

Далеко отойти от грядки кукла не может. Глаза зрителя, даже в том случае, если он стоит на том же полу или на той же земле, на которой стоит ширма, все равно находятся ниже грядки, и всякий отход куклы от этой грядки все больше и больше будет срезать ее видимость снизу. А если кукла отойдет на сорок-пятьдесят сантиметров, зритель может не увидеть даже кукольной головы. Особенно если эта маленькая кукла надета на пальцы рук. Мы ее называем перчаточной.

Все это я знаю не только по театральному, но и по своему личному опыту. На моих сольных концертах с куклами я пользуюсь как раз такой ширмой, складное устройство которой, как вы знаете, сделано по образцу ширмы Ивана Афиногеновича Зайцева. Разница только в том, что рейки, из которых связаны рамы зайцевской ширмы (она стоит в музее нашего театра), деревянные, а мои дюралевые.

Таким образом, движение кукол за грядкой может происходить только по прямой. Ни вниз, ни вверх, ни в глубину. Даже разойтись куклам трудновато. Задняя кукла будет «затапливаться». А ведь кукол только две. И у Зайцева и у меня только по две руки.

Испытывал ли Зайцев, испытываю ли я какие-либо неудобства от этой ограниченности места действия и лимитированности количества одновременно действующих кукол? (Третья кукла может появиться после того, как уйдет первая или вторая.)

Хочу ли я расширить ширму и пригласить туда еще одного актера?

Нет, я уже говорил, что не хочу. И Зайцеву это в голову не приходило. И никаких неудобств в этой ограниченности возможностей я не испытываю. И Зайцев не испытывал. Он даже и не задумывался над этим.

А мне приходится задумываться, так как для того, чтобы объяснить кому-нибудь что-нибудь, нужно думать. Иначе скажешь ерунду. Так вот: в искусстве два плюс два как минимум пять, потому что если это четыре, так это не искусство, а жизнь. Конечно, если не пять, а десять, так еще лучше. Чем больше расстояние между средствами выражения и тем, что эти средства выразили, тем, как правило, сила эмоционального воздействия больше. Меня всегда гораздо больше удивлял фокусник, бравший в кулак копейку и вынимавший из этого кулака бесконечное количество разноцветных платков, чем фокусник, снабженный громоздкой аппаратурой. Даже тогда, когда в одном и том же завязанном веревкой ящике он менял одну девушку на другую, мне это не казалось чудом.

Зайцевская ширма была как бы «вещь в себе». Предмет. Все равно, где ее поставить. Во дворе, на лужайке, у стены Сухановского монастыря в ярмарочной сутолоке приходского праздника.

Не важно, какой будет «задник» у Петрушки – небо, деревья, облупленная монастырская стена. Все равно. Потому что ширма единственна, и единственна на ней кукла. И то, что кукла появляется снизу, никого не удивляет. Откуда же иначе? И это вовсе не значит, что она выскочила из-под земли и провалилась в землю. Нет, она просто вошла в игровое пространство, как входит актер на сцену из-за кулисы. Из «ниоткуда».

И еще одним удивительным свойством обладает короткая прямая кукольной ширмы. Кукла на ней всегда кажется большой и очень выразительной. Ей ведь ничто не мешает. Ее ничто не загораживает, и она ничего не загораживает. Вы, наверное, заметили, что кошка, идущая по коньку крыши, кажется куда больше, чем та же кошка рядом с вами на тротуаре. Не только больше, но и выразительнее. Это потому, что она единственна. Крыша, небо и кошка. Вот так же и кукла на грядке ширмы. Все внимание только к ней, к каждому ее движению, к каждому повороту. Освобожденное от какого-либо антуража, оживление неживого становится чудом.

 

Длинная прямая

Когда это не пьеса, а ряд эпизодов, в каждом из которых может быть максимум две куклы (как это было в представлениях русского Петрушки, английского Панча, немецкого Гансвурста, да и как это есть в моих сольных концертах с куклами), тогда место действия – это короткая прямая. Но когда это пьеса, в которой много действующих лиц, тогда короткая прямая уже недостаточна. Оставаясь прямой, она вытягивается на несколько метров, и движение кукол по ней похоже на вереницу кошек, бегающих по гребню крыши. Но и в этом случае все движения происходят только по прямой. Ни вниз, ни вверх, ни в глубину, а только слева направо или справа налево. Знаменитая мейерхольдовская диагональ при построении диалогов практически невозможна. Это плохо? Да, плохо. Это хорошо? Да, хорошо. В искусстве очень часто закон границ увеличивает, а не уменьшает силу воздействия.

На пятиметровой прямой решен художником Шенхофом наш спектакль «Мистер Твистер». Один из самых лаконичных и в то же время один из самых стремительных по развитию физического действия.

 

Две прямых

Значит ли это, что длинная прямая – это и есть лучшее место действия в театре кукол?

Конечно, не значит. Единственный закон, которому должен подчиняться художник театра, создающий место действия будущего спектакля, – это закон творческой необходимости. Именно необходимости, а не с потолка взятой идеи. Фантазия «в законе» темы, сюжета – это фантазия. Фантазия вне этого закона – фантазерство. Мыльные пузыри фантазии. Они бывают иногда красивы и разноцветны, как всякие мыльные пузыри, но стоит к ним прикоснуться нормальной логикой мысли, они лопаются и превращаются в слякоть.

Об этом мне еще придется говорить, а сейчас нужно возвращаться к вопросу места действия на прямой. И в качестве примера фантазии «в законе» я хочу рассказать об одном из первых спектаклей художника Бориса Дмитриевича Тузлукова, проработавшего у нас в театре больше четверти века и оказавшего очень большое влияние на многие кукольные театры нашей страны. Он обладал удивительной фантазией, но никогда не «фантазировал».

В спектакле «Волшебная лампа Аладина», который был поставлен раньше «Мистера Твистера», Тузлуков в качестве физического места действия использовал две прямых. Такую конструкцию ширмы мы называем двухплановой. Второй план повышен по сравнению с первым сантиметров на пятьдесят-шестьдесят и приблизительно на столько же сантиметров, а иногда и больше он отдален от первого плана.

Необходимость организовать действие спектакля на двухплановой ширме была вызвана логикой развития сюжета. Нужно было создать определенное количество изображенных мест действия, заданных автором. Городская площадь восточного города. Сад султана. Тюрьма. Вход в пещеру кладов. Приемная султана. Возникновение золотого дворца. Терраса во дворце. Исчезновение дворца. Пустыня. Цветущий сад.

Как видите, изображенные места действия очень различны по внешним характеристикам. И менять эти характеристики нужно по возможности быстро, чтобы не исчезла динамика сюжета. Тузлуков предложил организовать просцениум, для чего на расстоянии пятидесяти сантиметров от первой грядки повесил просцениумный занавес. Нина Владимировна Гернет, автор пьесы, переписала отдельные сцены в расчете на просцениум. И в то время как маленький просцениумный эпизод играется перед занавесом, за ним ставится декорация следующей картины.

Кончился эпизод на передней грядке. Раздается музыкальный аккорд. Гаснет свет. В темноте быстро открывается занавес. Опять аккорд. Свет зажжен. И перед зрителями неожиданно возникает другая картина. Синее небо, два красных куста. Яблоневая ветвь. Это уже не горельеф, «в законе» которого действовали куклы просцениума, это пространство, имеющее глубину.

Царевна Будур за грядкой второго плана говорит с Аладином, стоящим на первом плане. По всем законам мейерхольдовской диагонали. Причем диагональ эта идет не только вглубь, но и сверху вниз. Комбинации мизансцен богаче, шире, что особенно необходимо в романтическом детективе восточной сказки.

Аладина схватила стража. Аккорд. Темнота. Аккорд. Свет. На просцениуме опять небольшая сцена. Диалог хитрого Гадателя и подлеца Визиря на фоне занавеса, который висит на красных кольцах, проткнутых длинной золотой палкой. Аккорд. Темнота. Аккорд, Свет. И перед нами прикованный к камням тюремной ямы Аладин. Вверху, на краю ямы, старик стражник. К нему подходит закутанная в покрывало Будур. Мизансцена еще острее. Наклоненная голова Будур. Косы свесились вдоль каменной стены ямы.

– Юноша, ты знаешь, кто я?

– Я узнал бы тебя под сотнею покрывал. Ты царевна Будур.

– Старик, пропусти меня!

– Не смею, госпожа.

Будур откидывает покрывало:

– Повинуйся, раб.

– Повинуюсь, царевна.

Гремят железным звоном замки и щеколды решетки, и царевна входит в тюрьму.

Таким образом, физическое место действия «Волшебной лампы Аладина» – это две прямые двух планов. Переднего и повышенного заднего.

Изображенные места действия меняются, рассекаясь игрой на просцениуме. Счет сюжетных эпизодов ведут секунды темноты.

 

Пять прямых

Но можно ли считать, что двухплановая ширма это предел необходимости для всякого сюжета, всякой темы, всякой идеи?

Конечно, нет.

Художнику Владимиру Николаевичу Мюллеру, работавшему над спектаклем «Ночь перед рождеством» Гоголя в инсценировке Евгения Вениаминовича Сперанского, нужно было создать образ Диканьки. Заснеженного села в рождественскую ночь. И Мюллер предложил сделать шесть планов: просцениум и пять возвышающихся одна над другой грядок, изображающих сугробы.

По обеим сторонам каждого плана он поставил пирамидальные тополя и хаты, а на последнем – церковку. На каждом плане и хаты и тополя перспективно уменьшались, а церковка была совсем маленькая, и молящиеся выходили из нее тоже совсем маленькие. Сантиметров по десять. Расходились в стороны, заходили за хаты, а из-за следующих хат выходили дублеры, большего размера, и опять расходились в стороны. И снова выходили, увеличившись в размере.

Несли рождественские звезды. Пели колядки: «Ирод царь за Христом гонявся. Вин за ным дуженько гонявся. На сидельци не сдержався, серед шляху обырвався, тай упав на шлях, тай упав на шлях». А планом ниже шли другие колядующие, еще большего размера, и пели другую колядку. И колядки путались, переплетались, наслаивались. Возникал образ большого праздничного села.

И пять планов становились не трюком, не нагромождением, а образом. Не «гениальным» фантазерством, а талантливой фантазией «в законе» сюжета, в образной логике.

А другая тема, другая идея, другой сюжет, если только фантазия «в законе», могут родить совсем новые места действия, не похожие ни на двухплановую ширму «Волшебной лампы Аладина», ни на пятиплановую «Ночи перед рождеством».

Так как рассказ свой я веду не в хронологическом порядке возникновения наших спектаклей, а в порядке рассмотрения различных тем, мне придется вернуться к некоторым из тех спектаклей, о которых я уже рассказывал, но ничего или почти ничего не говорил об их конструктивном решении. Об их «местах действия».

 

Трансформация физического места действия

Я рад, что наш театр начался с нуля. С полного нуля. Ни сцены, ни зрительного, ни репетиционного зала, ни столярной мастерской, ни мастерской кукол. Ничего. На все про все – одна комната. Не очень-то большая. Пять актеров, три музыканта, два или три рабочих сцены. Как я уже говорил, всего человек десять-двенадцать. Правда, иногда мы играли на сцене Театра юного зрителя, находившегося в том же здании Центрального Дома художественного воспитания детей, что и наша комната, на двери которой, как вы знаете, красовалась маленькая зазнайская дощечка с надписью «Центральный театр кукол».

В этой комнате мы и делали кукол и репетировали. А играли в Домах пионеров и школах Москвы и Подмосковья. Чаще всего кукол и декорации мы таскали на своих плечах. Значит, «место действия» должно было быть предельно портативным, легко пакуемым и могущим возникать в любом помещении, в любом школьном зале, даже если потолок в нем висит над самой головой.

Эта вынужденная портативность и необходимость показывать спектакли в любых условиях заставляли нас быть прежде всего изобретательными.

И, может быть, в этот «бесстационарный» период нашего театра мы сделали наибольшее количество находок. Причем находок по-настоящему творческих.

Вот прошло уже почти полвека, а я не только с удовольствием, но даже с некоторой завистью вспоминаю такие наши первые спектакли, как «Джим и Доллар», «Поросенок в ванне», «Пузан».

Посмотрите на фотографию декорации «Джима и Доллара», созданной художницей Татьяной Борисовной Александровой.

Как видите, место действия по высоте ширм трехплановое и состоит из ряда фанерных щитов. Первый план пониженный и не широкий (за ним играли сидя). В нем рама, в которую сзади вдвигались надписи – названия картин: «Америка», «Африка», «Италия», «Польша», «СССР».

Это переднее пониженное место действия выступает, представляя собой как бы просцениум. Глубже и сбоку – два повышенных щита, а сзади между ними сумма поворачивающихся планок. Стороны планок разного цвета, и путем простого одновременного их поворота фон, на котором играют куклы (на первом плане), меняет цвет и становится то серым, то желтым. У боковых щитов откидывающиеся плоскости. Если их развернуть фронтально, то между щитами можно повесить качающиеся волны. Тогда это море. Третий план состоит из двигающихся щитов, которые могут опускаться и подниматься в любом порядке.

Теперь вам легко представить, как просто можно было менять изображаемое место действия. Менять под музыку. На глазах ребят. Сам переход из одной картины в другую становился интересным, превращаясь в зрелище.

 

Симультанная ширма

Совсем по-другому той же Александровой было организовано место действия спектакля «Поросенок в ванне».

Опять посмотрите на фотографию. Перед вами фасад небольшого дома. Перед домом – забор с калиткой. Фактически дом этот состоит из нескольких стоящих друг за другом плоскостей разной высоты, нескольких планов, из-за которых можно показывать кукол. Физические и изображенные места действия постоянны и слиты в единый образ жилого дома.

Из калитки выходил дворник (не кукла, а человек), садился на лавочку рядом с урной и рассказывал о жильцах разных квартир. Жильцы (куклы) входили в подъезд дома по первому плану. Если кто-либо из них жил на втором или третьем этаже, то мы видели, как поднимался светящийся лифт.

Во время рассказа дворник вынимал окна, показывая жизнь обитателей квартир. Сняв стенку с двумя нижними окнами, он комментировал поведение жильцов, живущих в первом этаже. Если снять следующую по высоте стенку, то возникнет новый, еще более повышенный план. На этой же высоте оказались жители левой квартиры второго этажа. Над вторым этажом – желоб крыши, и кошка могла вылезти на него из окна чердака. На этой же высоте находилось и единственное окно третьего этажа, а на крыше могла сидеть та же кошка или ворона.

Мы насчитали с вами пять различных по высоте мест действия, пять грядок, но есть еще и шестая – это труба дома, и седьмая – из урны, стоящей около лавочки, тоже вылезала кукла.

Это было очень интересно, и я все время прошу автора, Сперанского, композиционно сохранив прием, написать новую пьесу. Уж очень жаль не играть в этом действительно кукольном доме. Мне кажется, что Евгению Вениаминовичу было бы не так уж трудно сделать эту вполне закономерную трансформацию пьесы, тем более что в свое время он сделал куда менее закономерную трансформацию одной из картин, вызванную не творческой, а анекдотично финансовой необходимостью. Дело в том, что вначале пьеса эта называлась «Поросенок Ваня». И когда спектакль был уже готов и из типографии принесли афиши, выяснилось, что наборщик, не разобрав текста заглавия, набрал абсолютно неожиданную и сперва рассмешившую, а потом напугавшую нас строчку: «Поросенок в ванне». Что делать? Тираж тысяча экземпляров. Театр был тогда бедным, да и на чью фамилию «списать» затраченные на печатание афиши деньги? У кого из зарплаты их вычесть? Даже месячного оклада директора не хватит. «Евгений Вениаминович! Напишите нам, пожалуйста, еще одну сцену. Это ведь и на тему спектакля ляжет. Неопрятные, неряшливые люди. Держат поросенка в ванной комнате». И Сперанский согласился и написал. Очень хорошая получилась сцена.

Может, он и теперь согласится. Перепишет всю пьесу. Прием оставит прежний. Это ведь хороший ключ. Таким ключом много дверей, много сюжетов и много тем открыть можно. А ключ в искусстве – это находка. Когда Пушкин подсказал Гоголю «Ревизора» – это ведь тоже был только ключ.

 

По кругу

В главе «Ошибки, ошибки и ошибки» я в качестве одной из таких ошибок назвал постановку «Пузан». А в этой главе буду говорить прямо об обратном. О том, как много дал нам этот «Пузан», как много открытий и находок он нам подарил.

Относится эта постановка все к тому же «бесстационарному» периоду. Не могу сейчас догадаться, откуда возникла у нас идея круглой ширмы, но не родиться, может быть, она и не могла. Ведь фактически короткая фасадная прямая трехгранной «петрушечной» ширмы является частью ломаной линии.

Зрители неизбежно располагались, как бы обнимая собой ширму. Только самые центральные зрители видели одну короткую прямую, все же остальные, находившиеся левее или правее центральной оси, видели две стороны ширмы (сзади ширмы никто не смотрел, так как она либо примыкала к стене стоящего во дворе дома, либо завешивалась тряпочкой). Кукольник учитывал такое расположение зрителей, и поэтому куклы часто действовали и на боковых сторонах ширмы.

А теперь, если представить себе эти три грани как бы хордами воображаемого круга, то идея сделать ширму полукруглой либо круглой напрашивается сама собой. К этому надо прибавить, что зрители на наших выездных спектаклях всегда садились очень широко, как бы обнимая нашу ширму. Только центральные зрители воспринимали фасад нашей установки правильно. Боковые видели его наискосок и, значит, невольно чувствовали себя ущемленными.

Естественно, что выпуклая ширма, грядка которой – часть эллипса или полукружие, как бы уравнивает, хотя бы психологически, права зрителей. При умелом построении мизансцен каждый зритель сможет ощущать себя «фасадным». Ну а уж от полукружия до полного круга рукой подать.

Эта идея и родилась у нас впервые и осуществилась в нашем пятом по счету спектакле «Пузан», а затем перекочевала в такие «классические» для нашего театра спектакли, как «По щучьему велению», «Кот в сапогах», «Веселые медвежата».

У круглой ширмы оказался просто кладезь возможностей. Физическое место действия – вроде как бы одно и то же одновысотное, одноплановое полукружие, а изображенные места действия могут оказаться абсолютно разными. Так оно и получается во всех перечисленных спектаклях. И раз все они рождены «Пузаном», я и расскажу вначале про «Пузана». Прошу при этом не забывать, что смысловую оценку этого спектакля я дал очень невысокую. На три с минусом, может, чуть больше. А вот оценку творческих находок надо, вероятно, дать пять с тремя плюсами.

 

Трансформация изображенного места действия

Как вы помните, сюжет этого спектакля состоит в поисках сбежавшего из клетки медведя. Пузан (так зовут медведя) бродит по городу, ища пристанища, а в поисках Пузана ходят по тому же городу разные люди. Двое ребят, милиционер, пожарник, лентяй Федя (тот, что не закрыл клетку). Кроме того, от медведя бегают: старушка, заведующий магазином, мальчик – чистильщик башмаков.

Итак, все ходят или бегают взад-вперед. Значит, нужно, чтобы они бежали откуда-то и куда-то, иначе говоря, все время должно меняться не физическое (оно всегда полукружие), а изображенное место действия. Мы – Борис Владимирович Сахновский и я – были одновременно и постановщиками и художниками спектакля. И вот мы придумали поставить в центре круга на штыре вращающийся город. Но как сделать, чтобы он был не вращающимся домом, поворачивающимся разными сторонами, а действительно городом со многими совершенно разными домами? Как создать разные изображенные места действия: жилые дома, палисадники, аптеку, магазин, почту? Ну, одним словом, разные признаки разных мест действия? Ведь только тогда мы поверим, что потерявшийся медведь действительно бродит по городу и что самостоятельно найти дорогу домой не может.

Чтобы создать трансформирующийся город, мы сделали три одинаковых ящика без дна и крышек, плотно соединили их звездообразно торцами друг к другу (это видно на рисунке) и посадили на вертикальный стержень, укрепленный в середине ширмы. На стенках ящиков мы нарисовали фасады разных домов.

Если вертеть всю эту ящичную конструкцию, то получится шесть разных изображенных мест действия: три заключенных в секторах между ящиками и три, если каждый ящик ставить торцом к зрителю. Ведь торцы эти могут быть разными и по цвету и по форме окон или дверей, изображая склад, или магазин, или парадный подъезд.

Внутри каждого сектора, между каждыми основными домами мы прикрепили перекидывающиеся плоскости, с двух сторон которых нарисовали разные фасады. Если перекидывать такую «страницу» с одного дома на другой, то получится два варианта дома, опять-таки разных и по рисунку и по цвету. В одном из секторов мы сделали складывающийся палисадничек. В одном из ящиков сделали сквозную решетку, и получилась клетка. В ней и находился медведь до того, как его упустил заснувший Федя. В дальнейшем клетка нам была уже не нужна, и мы ее загораживали перекидной плоскостью, превращая в фасад дома.

В один из ящиков мы вставили второй, меньшего размера, в этот второй вставили третий, еще поменьше, а в него церковный купол. Если палочкой снизу выпихнуть второй ящик, получится двухэтажный дом. Если выпихнуть следующий, получится дом в три этажа, а если выпихнуть купол, получится церковь. Таким образом из одного ящика получалось четыре изображенных места действия.

В образовавшееся на стыке ящичных торцов пространство мы тоже поместили выдвигающуюся «архитектуру» – новое изображенное место действия.

Все время меняясь, этот трансформирующийся городок мог вращаться то в одну, то в другую сторону. Медведь оставался на месте, покачиваясь или подпрыгивая, а мимо него город либо проплывал, если медведь «шел» медленно, либо вертелся с предельной скоростью, если медведь от кого-нибудь убегал или кого-нибудь догонял, оставаясь в физическом месте действия на одной точке окружности и «мчась во всю прыть» в изображенном месте действия мимо разных улиц, домов, углов, палисадников вертящегося города.

Начинался спектакль небольшим монологом актера в клоунском костюме, а кончался выходом этого же актера, который говорил детям, что Пузан уже поправился, и спрашивал, не хотят ли они его видеть. Дети, конечно, кричали «Хотим, хотим!», и тогда клоун подымал материю, которой была завешена ширма, и там за решеткой стоял огромный живой медведь – актер в маске и медвежьей шкуре. Это было забавно, хотя, конечно, основной и очень большой находкой был трансформирующийся город, и один он уже оправдал бы постановку этого спектакля.

Была и другая находка. Менее заметная, но не менее принципиальная. Она не имеет отношения к месту действия, и поэтому я расскажу о ней в другой главе.

 

Примитивная фантазия

В главе «Ошибки, ошибки и ошибки» я говорил об ошибочности постановки пьесы «Братья Монгольфье». Но не только тем, что мы взяли для постановки неточную пьесу, ограничилась наша ошибка. Не меньшую ошибку мы совершили в организации места действия.

Нами владела не фантазия, а фантазерство. Не логика, рожденная сюжетом, а логика некоего символа.

Шар братьев Монгольфье – это огромный бумажный шар, наполненный горячим дымом (впервые он взлетел в июне тысяча семьсот восемьдесят третьего года в Авиньоне).

Ага, решили мы (художник Татьяна Борисовна Александрова и я – режиссер спектакля), раз речь идет об изобретении воздушного шара, значит, наиболее правильно и эффектно будет сделать и занавес и портал тоже в виде большого воздушного шара.

Соорудили большую плоскость портала – небо с облаками, В этой плоскости вырезали дыру по контуру воздушного шара. Сделали несколько металлических дуг, обтянули их материей и поместили все это в дыру портала таким образом, чтобы на фоне изображенного неба получилось выпуклое полушарие. Две средние дуги сходятся, и если их разомкнуть и раздвинуть в стороны, то они раскроют круглую дыру. Нижняя часть дыры, так сказать, «заширмлена». На ее грядке происходило действие. Смыкающиеся стороны полушария стали занавесом. Все с точки зрения «образного решения», казалось бы, правильно. Но именно потому, что родилось оно от довольно-таки примитивной идеи (раз, мол, про воздушный шар, так пусть и занавес и портал будут изображать шар), а не от проверки всего хода развития сюжета, место действия оказалось предельно неудобным. Раздвигающиеся четвертушки полушария неизбежно наслаивали одну складку материи на другую и очень уменьшили обзор зрителям, сидящим сбоку.

Так как грядка шла не по диаметру шара, а по куда более короткой его нижней части, куклам стало невероятно тесно. И если кое-как на этом отрезке размещалась комната братьев Монгольфье, то площадь, на которой был разложен костер и надувался воздушный шар, превращалась во что-то до нелепости маленькое.

Фантазия, начав работать раньше анализа пьесы, неизбежно стала формальной и завела нас в тупик.

 

Перспективные находки

Только две находки я вспоминаю в «Братьях Монгольфье», и рождены они не хвастливой фантазией (ах, как мы выдумали!), а фантазией, подсказанной сюжетом.

В сюжете есть поездка короля и королевы и торопливая скачка братьев Монгольфье на конях. Причем необходимо было показать не только сам факт движения, но и его длительность. Как же это сделать, коли вся-то грядка всего полтора метра? Ну проскачут лошади из кулисы в кулису. Если быстро (а надо быстро), так две секунды. Разве это образ скачки? Ну проедет карета из кулисы в кулису. Так она сама вместе с лошадью уже метр двадцать. Сколько же ей остается ехать? Чуть появилась морда лошадки из левой кулисы, как через секунду заезжает за правую. Нет, это никуда не годится. И придумался – то ли художником Александровой, то ли замечательным мастером кукол Солнцевым – удивительный образ поездки.

Посередине сцены дерево с большой кроной. Дерево вертится навстречу движению кареты или скачущих лошадей. Скачут всадники во всю прыть галопом, стоя на одном месте, на фоне вертящегося раскидистого дерева. И хоть дерево-то само, по существу, не меняется, ощущение быстроты и образ мчащихся всадников получились абсолютными. Так же как и карета с быстро вращающимися колесами, запряженная смешной лошадью, перебирающей ногами.

Длительность поездки здесь изображалась верстовыми столбами, которые проплывали перед лошадьми или каретой.

Очень я не люблю хвастливую режиссерскую фантазию, цель которой саму себя демонстрировать, и очень люблю органическую фантазию, пусть даже эксцентрическую, пусть неожиданную, но рожденную функцией пьесы, функцией сюжета. Такой фантазией были рождены мейерхольдовские гигантские шаги, на которых взлетали влюбленные Петр и Аксюша в «Лесе» Островского. Такая фантазия создала и великолепные скульптуры качающихся лошадей, на которых скакали бешеные в своем своенравии Петруччо и Катарина в «Укрощении строптивой», поставленном Алексеем Поповым в Театре Советской Армии, и портики спектакля «Лизистрата» на вертящемся кругу в Музыкальной студии МХАТ.

«Братья Монгольфье» были поставлены раньше «Пузана», и мне кажется, что, если бы художник не выдумал вертящееся дерево, не пришло бы нам в голову выдумать вращающийся город, по которому бродил заблудившийся медведь.

Вторая наша находка в спектакле «Братья Монгольфье» – это летящий воздушный шар. Как же ему улететь, если, надувшись от «горячего дыма», он заполонил собой чуть ли не все место действия? Просто поднять на веревочке вверх, чтобы скрылся за верхним обрезом портала? Так разве это полет? И мы направили его наискосок. Он скрылся за левым полукружием портала. Вылетел оттуда вдвое меньшим, залетел за башню, появился из-за нее еще меньшим и, наконец, улетел вверх.

Я с неохотой вспоминаю о спектакле «Братья Монгольфье», но вращающееся дерево и уменьшающийся воздушный шар вспоминаю с благодарностью.

Обе находки очень пригодились нам в других спектаклях. Не будь уменьшающегося воздушного шара, может быть, мы и не придумали бы сделать в «Пузане» маленькую старушку, залезшую на колокольню, – тем самым «доказав» высоту этой колокольни. Не сделали бы уменьшающихся на каждом плане жителей Диканьки, о которых я писал, или малюсенького Аладина на балконе золотого дворца.

 

Не забыть бы об актере

Но придумывать место действия художникам нашего театра бывает необходимо не только для кукол, но и для актеров, которые находятся в том или ином взаимодействии с этими куклами.

Для того чтобы две куклы разошлись между собой на одном и том же плане или станцевали польку, достаточно расстояния в двадцать – двадцать пять сантиметров. Но под каждой куклой находится как минимум один актер. А бывает и два, и больше. Это зависит от тех движений головы, рук и ног, которые необходимо произвести кукле. Даже если всего по одному актеру, так все равно в двадцати пяти сантиметрах не разойдешься. Нужно по крайней мере пятьдесят-шестьдесят, а то и метр. Об этом художник должен знать и думать. Он обязан представлять себе не только движение кукол в пространстве, но еще и движение того механизма, который создает это движение, управляет им. А таким «механизмом» является актер. И если куклы появились на втором плане, то мало думать только о высоте этого видимого зрителем плана. Необходимо думать еще и о той повышенной площадке, по которой будет двигаться актер. Думать не только о ее высоте, а и о ширине. Ведь на ней тоже могут оказаться не один и не два, а несколько актеров. Ну а если этих планов пять, как в «Ночи перед рождеством» или «Поросенке в ванне»? Тогда возникает целая лесенка площадок, да еще с перилами, чтобы актеры не упали.

Если художник думает только о внешнем образе спектакля и решает его вне конструкции, то быть художником театра кукол он не может. Потому что конструкция не только влияет на художественный образ, но часто и определяет его.

 

На том же кругу, да разное

И в то же время конструктивное решение места действия, как бы оно ни влияло на место действия изображенное, это только старт, только начало работы художника. Оно как распаханное поле, на котором можно сеять. И вырастет то, что посеешь. Овес так овес, кукуруза так кукуруза. На одном и том же физическом месте действия можно создать абсолютно разные изображенные места действия: и кухню, и лес, и дворец, и школу.

Четыре спектакля в нашем театре играются на круглой ширме. Но это совершенно разные спектакли, и изображенные места действия возникают на одинаковых ширмах абсолютно разные, хотя конструктивное, физическое место действия очень сильно повлияло на художественный образ каждого из них.

О том, как выглядели изображенные места действия «Пузана», вы знаете. Ну а как же выглядели места действия на такой же круглой ширме в спектакле «По щучьему велению»? Совершенно по-другому, потому что «Пузан» – это эксцентрическая бытовая комедия и действие происходит в современном советском городе, а «По щучьему велению» – это старая народная русская сказка, и действие ее происходит на реке у проруби, в зимнем лесу, в деревенской избе, в царском дворце. В «Пузане» можно было в середине круглой ширмы выстроить вращающийся город. А тут-то что выстроишь, коли то речка, то лес, то дворец? Никакого конструктивного «коллажа» не придумаешь.

И мы (мы – это художник Вера Николаевна Терехова и я, который был и сохудожником и постановщиком) выдумали солнце. Поставили это солнце на стержень (такой же центральный стержень, как и в «Пузане»). Руки у солнца сделали раздвижные и дали ему в эти руки кусок материи. Даже не один, а два. С одной стороны синий, с другой – красный. Смотря какой стороной солнце повернешь. Если поднять солнце и полностью раздвинуть руки, то по диаметру круга получится как бы синий задник с улыбающейся золотой рожей в середине. Если руки сложить и опустить солнце, то нет ничего. Пустота. Если снова поднять солнце и повернуть красной материей к зрителю, то получится, будто смеющееся золотое солнце золотыми руками держит поперек всей ширмы красный занавес. Сказка? Сказка. Смешная? Смешная. Совсем не похожа на «Пузана»? Ничем не похожа. Физическое место действия одно и то же, а изображенные – другие. Солнце поворачивается. Но и круг тоже может вертеться. Это уже по конструкции отличается от «Пузана». Если солнце держит свой красный фартук поперек круга, сзади можно в это время ставить красно-золотой (такой же золотой, как солнце) трон и повернуть круг. И трон выедет на зрителя. И снова сзади поставить трон. И второй трон выедет на зрителя. Первый продвинется дальше, и по двум краям красного фартука со смеющимся солнцем посередине будут стоять два трона. Лубок? Лубок. Так ведь и вся сказка лубочная. А чтобы она была по-лубочному яркая, надо фоном для локальных по цвету тронов, костюмов, «фартуков» сделать «ничто», решительно не имеющее никакого цвета.

Вспомните лубочные картинки. На грязно-белой бумаге отпечатана примитивная гравюра. И вот на этом бело-сером пустом листе лежат локальные по цвету краски. Синяя, зеленая, красная, желтая. На небе, на птицах, на рубахах богатырей. Раскрашено кое-как. Наспех. Вовсе не стремясь прорисовать краской юбку или платок. Лишь бы пестро. Пестро – значит, красиво. Хоть и стоит на копейку дороже. И действительно красиво. Есть семь огромных томов народных картинок, собранных Ровинским. Это библиографическая драгоценность.

Мы постарались добиться той же лубочной красоты. Наша ширма сделана из сурового холста, и задник такой же серохолщовый. А куклы и солнце – локально разноцветные. Удивительно яркий получился спектакль. Я пишу о нем в таких восхваляющих его выражениях потому, что действительно очень его люблю. Он действительно наша «Чайка».

Мы играем этот спектакль больше сорока лет. Так сколько же сотен тысяч ребячьих глаз впитало блеск нашего солнца, синеву нашего ситцевого неба, золото наших тронов? Сколько ребячьих сердец забилось от волнения и радости, когда «по щучьему велению» начала плясать царевна Несмеяна, сколько ртов засмеялось, когда по тому же «щучьему велению, моему прошению» сами собой рубились дрова и складывались в Емелины сани. Сколько ребят научились радости, доброте и справедливости?

На такой же цилиндрической ширме, с тем же диаметром вертящегося круга решен художником Борисом Дмитриевичем Тузлуковым спектакль «Кот в сапогах». Место физического действия опять то же самое, а пьесы предельно разные. В одном случае русская народная сказка, в другом – французская литературная. В одном случае балалаечно-гармошечная, в другом – то клавесинно-церемонная, то охотничье-трубная.

В центре ширмы Тузлуков поместил выдвижную конструкцию с раздвигающейся занавеской посередине и двумя створками по бокам. Раскрываясь полностью, эта конструкция перегораживает пространство ширмы по диаметру, а когда центральная занавеска раздвигается, за ней возникают разные места действия. То стена с воротами и мельницей за ними, то дом с двумя дверьми и двумя окошками, из которых высовываются портной и сапожник, то жилище людоеда. Кроме того, вся конструкция может опуститься, и тогда по кругу несутся, трубя в рога, охотники вдогонку за оленями и медведями, а навстречу им мчатся деревья.

В спектакле «Веселые медвежата» как бы объединены оба принципа конструкции – «Пузана» и «По щучьему велению». Первым художником этого спектакля была Вера Николаевна Терехова, а возобновление с новыми декорациями и новыми куклами сделано художницей Мариной Алексеевной Соколовой.

Конструкция осталась та же. В чем же принцип этой конструкции? В том, что элементы декораций, вращающиеся вокруг центрального стержня, конструктивно связаны с внешним кругом. Их вращение объединено. Объединено жестко.

В первом акте в центре стоит рубленая деревенская изба. В избе дверь. Если вся конструкция повернута дверью в сторону зрителя, то видно, как веселые медвежата выходят из двери, как дедушка приносит корыто и наливает в него воду для умывания, как медвежата вместе с дедушкой делают гимнастику, как бабушка раздает им миски с едой и как весело они едят длинные макароны. Но перед тем как разбудить медвежат, дедушка осматривает все свое хозяйство. Обходит избу по кругу. Физически-то он никуда не идет, а только покачивается, а изба поворачивается последовательно всеми своими сторонами. Он проходит мимо ласточкиного гнезда под застрехой, выясняя: «Птички встали?» – и ему веселым писком отвечают птенцы; мимо маленького прудика: «Рыбки встали?» – «Встали»; мимо улья: «Пчелки встали?» – «Встали». В дальнейшем все эти четыре изображенных места действия обыгрываются медвежатами, о чем я уже рассказывал.

Во втором акте все физические места действия остаются те же. Те же четыре дуги круга. Но в антракте изба разбирается и вместо нее укрепляются стены комнат. Возникают те же четыре сектора. В каждой стене – дверь. И при повороте круга куклы могут ходить из комнаты в комнату.

 

Командует образная необходимость

Я описал несколько решений физических мест действия в театре кукол – короткая прямая, длинная прямая, круг, одноплановая ширма, двуплановая, многоплановая, трансформирующаяся, – но если меня спросят, какое же из всех возможных физических мест действия мне кажется лучшим, я отвечу: любое, вызванное образной необходимостью решения темы и сюжета.

Наш спектакль «Маугли», декорации к которому были сперва сделаны по эскизам Тузлукова, а потом по эскизам Спешневой, решен в обоих случаях как многоплановый, причем эти планы не постоянны, а меняются и по горизонтали и по вертикали.

По двум рельсам движутся планы как таковые – скалы, стены, статуи мертвого города, хижина. Некоторые из них поднимаются снизу на движущихся площадках пола нашей сцены, а на штанкетах опускаются деревья и лианы. Перемены происходят за натянутым во весь портал тюлем, на который из ложи осветителей проецируются заросли джунглей. Естественно, что такое решение спектакля могло родиться только на стационарной, хорошо оборудованной сцене и вызвано необходимостью выразить сказочную романтику сюжета и поэтическую героику темы.

Герои пьесы Владимира Лифшица и Ирины Кичановой «Таинственный гиппопотам» тоже звери. Там есть и Лев, и Удав, и Кролик, и Обезьяна, и Крокодил. Это тоже сказка, но в ней нет ни эпичности, ни романтической героики. Она смешная, веселая. Сюжет построен на каламбурном недоразумении. На том, что львенок Лева ищет кого-нибудь, кто стал бы его другом. В этом ему старается помочь бегемотик Боря. Жираф Жора говорит, что если они найдут гиппопотама, то он и станет Левиным другом. Они ходят и ищут. Их чуть было не задушил удав, чуть было не проглотил крокодил, во всякие они попадали ситуации, а в конце выяснилось, что гиппопотам – это то же самое, что бегемот, и что Боря-то и есть самый настоящий друг.

Для таких смешных приключений нечего было городить многоплановые джунгли. Образная необходимость диктовала прозрачное, легкое, простое, но непременно забавное и веселое решение. Вот почему та же самая Спешнева, которая оформляла «Маугли», здесь все построила на одной прямой и каждый эпизод отметила смешным и очень красивым занавесом из огромных движущихся пушистых цветов. Поставил этот спектакль Владимир Кусов.

И опять-таки на одной, но только очень длинной прямой Спешнева решила спектакль «Дон Жуан-76» (77, 78, 79... цифра эта каждый год меняется, так как обозначает она понятие «сегодня»). События, происходящие в этом спектакле, – это цепочка абсолютно разных эпизодов в разных местах действия. Испания шестнадцатого века, ад, современная Америка, Россия, Италия, Восток, экзотический остров, Мексика, Япония и снова Испания. Чтобы понять причину возникновения всей этой калейдоскопической географии, нужно знать, зачем мы поставили «Дон Жуана».

«В начале бе слово» – вначале родилась мысль. Довольно простая. Когда в искусстве возникает какое-то направление – это понятно и закономерно, когда в искусстве возникает мода – это дурно. Если почва произведения искусства удобрена модой, цветы на ней вырастают хилые – ни цвета, ни запаха.

Когда появились такие мюзиклы, как «Вестсайдская история» или «Моя прекрасная леди», – это было хорошо, но, когда мюзиклы стали модой и расторопные драматурги и композиторы начали превращать в мюзиклы буквально что угодно, вне зависимости от характера, стиля, сюжета или даже темы литературного произведения, это превратилось в некоторое бедствие. Куплетики, дуэтики, квартетики, танцы сольные, танцы парные, танцы массовые взялись по кусочкам разрывать законченные, цельные по своей форме повествовательные или драматические произведения, чаще всего более чем уважаемого, но, на его беду, давно умершего автора. Важно, чтобы герои время от времени танцевали и пели. Все равно, по какому поводу. Любят – поют, убивают – поют, умирают – поют. Попоют, потанцуют, поговорят, опять попоют, потанцуют и опять поговорят, абсолютно не думая, хотел бы или не хотел этого родной отец и сюжета и темы произведения – изначальный автор.

Когда мне сказали, что какой-то композитор собирается делать мюзикл по роману Достоевского «Идиот», я понял: пора действовать. Пора высмеивать моду на мюзикл. И если спектакль «Необыкновенный концерт» высмеивает штампы эстрады, спектакль «Говорит и показывает Государственный центральный театр кукол»

смеется над штампами телевидения (об этом спектакле я еще буду говорить), то сам бог велел высмеять штампы мюзиклов.

Хотелось, конечно, чтобы это была сатира не на один какой-то вид мюзикла, а на многие, вне зависимости от того, относятся ли они к театру или к кино. Лирический, гангстерский, романтический, экзотический, фольклорный, сюрреалистический, вестернский, эротический. Значит, это требует суммы вполне законченных сюжетов, желательно – в разных местах действия, в разных странах. Значит, это обозрение. Хорошо, если герой пройдет сквозь все эпизоды, будет стержнем, на который они нанижутся. Желательно, конечно, чтобы герой был, так сказать, классический – это тоже один из штампов мюзиклов.

Я рассказал вам весь ход моих мыслей от первой посылки – сатира на мюзикл. И довольно естественно, что размышления мои привели меня к имени героя – Дон Жуан. Лучше не придумаешь. Куда уж классичнее. Даже те, кто никогда ничего не читал про Дон Жуана, знают, кто он такой. Дон Жуан – это очень красивый мужчина, который губит женщин, отчего они счастливы. Значит, Дон Жуан должен идти сквозь все виды мюзиклов, из страны в страну, из одних музыкальных форм в другие и по возможности в каждой стране губить женщину. Во всех случаях персонажи должны петь, что они у нас и делают. Пронзенный шпагой Командор поет. Донна Анна с Дон Жуаном перед поцелуем поют. Ковбои убивают друг друга, а недоубитые лошади поют (квинтет). Японец, увидев измену жены, делает харакири, а его жена, увидев это, вешается и даже в повешенном виде поет прощальную арию. Но чтобы мюзикл имел настоящий успех, он должен быть иностранным, и поэтому все наши герои говорят на «иностранном», а точнее – на никому не понятном языке.

Все мною рассказанное утряслось не сразу. Спектакль в том виде, как он играется, – это результат работы, в которой согласованно участвовали многие. Авторы сюжета – Василий Ливанов и Гарри Бардин, автор «иностранного» языка – Зиновий Гердт, композитор – Геннадий Гладков, два постановщика – я и Владимир Кусов и, наконец, художники Алина Спешнева и Владимир Гарбузов.

Я закончил перечисление художниками, потому что весь рассказ о создании «Дон Жуана» мне понадобился для того, чтобы подойти к теме этой главы – в данном случае к решению географической цепочки изображенных мест действия.

Раз уж это насмешка над модой, над штампами моды, то нужно было и в образной пластике тоже высмеять определенные штампы.

Ни в одной картине нет объемных декораций. Все плоское – и кусты, и дома, и «падающая» Пизанская башня, и статуя Командора, и католический храм, и даже котел с грешниками. Но все это не писанные пратикабли, а увеличенный фотоколлаж, также являющийся модой.

Смена картин осуществляется тоже модным методом – через темноту и мигающие зайчики света, которые превращают видимое перемещение элементов декорации в мелкое «дрыгающее», как бы покадровое движение. После темноты сразу загорается задник, то сплошь желтый, то сплошь синий, то зеленый. А бывает, что на него проецируются небоскребы, или облака, или огромные тени от кукол.

 

Иначе мы не могли

Чтобы закончить главу, названную «Место действия», я должен рассказать о самом большом нашем спектакле, в котором занято шестьдесят кукловодов, а места действия – и физические и изображенные – охватывают не только саму сцену, но и весь зрительный зал. Спектакль этот – «Три Толстяка», по повести-сказке Юрия Олеши. Как и «Дон Жуан», выдумывался он сообща. Чуть ли не ежедневно встречались в моем кабинете авторы инсценировки (Роман Сеф и Владимир Штейн) и вся постановочная группа. На это «выдумывание» ушло куда больше времени, чем на репетиции. Встречи шли, что называется, с переменным успехом, и часто случалось так, что мы бывали просто в отчаянии от невозможности найти ключ к решению будущего спектакля.

Происходило это прежде всего потому, что само произведение Олеши многосложное и могло бы казаться внутренне противоречивым, если бы именно в этих жанровых противоречиях не скрывалась его особая острота.

События развиваются в какой-то выдуманной европейской стране, по внешним признакам похожей на Италию прошлого века. Правят этой страной Три Толстяка, три диктатора. У них нет наследника. По их приказу наемники крадут двух детей – брата и сестру, мальчика Тутти и девочку Суок; мальчика берут во дворец и поручают придворному воспитать его волчонком, чтобы он был так же безжалостен, как они. А чтобы он не скучал по сестре, которую отдали в бродячий цирк, заказывают для него заводную куклу, похожую на Суок. Это в дальнейшем позволяет девочке под видом куклы наследника проникнуть во дворец, раздобыть ключ от зверинца и освободить из заточения вождя народного восстания Просперо.

Я рассказал только одну линию сюжета, но он многослоен, и трудности для инсценировщиков, художника и постановщиков состояли не только в том, как развернуть этот сюжет в зрелищном действии кукол, но главным образом в том, как решить многоплановость произведения Олеши.

По теме «Три Толстяка» – это романтическая героика, по сюжету – приключенческий детектив, а по решению сюжета – это и сатира и эксцентрика. Буффонная эксцентрика.

Продавец воздушных шариков, подхваченный ветром, летит на связке этих шариков и, пролетая над садом Трех Толстяков, падает прямо в огромный праздничный торт. Друг Просперо – цирковой гимнаст Тибул, спасаясь от преследователей, лезет по водосточной трубе, бежит по крышам, спускается в каминную трубу и оказывается в комнате доктора Гаспара. Для того чтобы спасти Тибула, доктор Гаспар красит его в черный цвет, превращая в негра.

Как решить всю эту героическую буффонаду?

И нам захотелось использовать все технические возможности не только сцены, но и зрительного зала.

Наш зал построен так, что его стены, состоящие из суммы деревянных щитов, могут смыкаться, полностью закрывая портал, а каждый отдельный щит может опускаться или подыматься, открывая или закрывая окна. В каждом окне могут появляться куклы. Мало этого – и в стенах, и в потолке, и в полу находятся репродукторы, и мы можем буквально бродить звуком и по потолку, и по полу, и по стенам.

Вот все эти возможности и решено было использовать в спектакле «Три Толстяка». Поставили мы его вместе с Владимиром Кусовым, а художник – все та же Алина Спешнева.

Основное действие развивается на одноплановой ширме, идущей через весь портал. Декораций как таковых почти нет. На расстоянии метра с небольшим от грядки находится зелено-коричнево-красный занавес, состоящий из восьми матерчатых полос. Через щели между полосами могут выходить куклы, играющие на просцениуме. Если же эти полосы скручивать и раскручивать, то возникнут деревья, если просто сжимать внизу, то получатся расширяющиеся кверху колонны, если раздвинуть все полосы на две стороны, то получится что-то похожее на цирк шапито. Все эти перемены происходят под музыку и сами по себе для зрителей становятся радостью.

В окнах стен зрительного зала сперва появляются трубачи – они начинают спектакль, потом по ходу спектакля в тех же окнах появляются музыканты дворцового оркестра, потом солдаты, стреляющие прямо в потолок в невидимого, но слышимого Тибула. Он идет по воображаемым крышам и поет. Звук движется сперва издалека, возникая где-то около портала, потом все ближе и ближе. Вот он уже в центре зала. «Пли!», выстрел, песня обрывается. «Ага, попали!» Но песня возникает снова и уже подходит к концу зала. «Пли!» Снова на полуслове замолкла песня и снова возникла уже вне зала, где-то в фойе. «Промахнулись, негодяи! За мной, в погоню!» Антракт.

А в последней картине во всех окнах, охватывая зрителя с двух сторон, – большие куклы. Это площадь. Сейчас должны казнить Суок. Бросить ее в клетку на растерзание льву. Место казни – пространство сцены. Народ волнуется, шумит. (Репродукторы-то по всем стенам.) И когда выясняется, что Толстяков обманули, и не Суок бросили в клетку, а куклу, и не палачи стоят на площади, а герои спектакля – оружейник Просперо и гимнаст Тибул, – весь народ, весь зал хохочет.

«Ваши величества, ваши величества, – кричит капитан Бонавентура, – народ смеется. А когда народ смеется, он ничего не боится. Пора уносить ноги!» И Толстяки бегут под улюлюканье народа и крики: «Долой! Долой!»

Исполнительницы, игравшие Суок и Тутти, выходят перед ширмой, держа своих кукол в руках. Суок и Тутти – брат и сестра. Только сейчас они узнали об этом. Они живы и счастливы. Вслед за ними выходят другие актеры, тоже со своими куклами. Окончен спектакль, в котором и физические и изображенные места действия охватили весь зал.

 

Но бывают случаи, причем их не так уж мало, когда художнику нужно готовить место действия не только куклам и не только актерам, ведущим кукол, но и актерам, в руках которых нет никаких кукол, а в то же время обойтись без них часто абсолютно нельзя. Потому что они связаны со всем кукольным представлением так органично, что оторвать их невозможно.

Начну с моих детских воспоминаний.

 

Во дворе

Я шел по московской улице. Вернее, бежал. Мальчишки часто бегут ни с того ни с сего. Бежал по тротуару, обгоняя прохожих, и вдруг остановился. Остановился потому, что услышал какой-то смешной нечеловеческий голос, который что-то неразборчиво сказал. Исходил он, как мне показалось, из обтянутого раскрашенной мешковиной плоского ящика, который нес на ремне через плечо старый человек. Может, он и не был очень старым, но мне-то было лет десять. Смешной голос еще раз пропищал: «Куда идем?» Это я теперь ясно расслышал. Старик шлепнул рукой по мешковине ящика, и голос сказал: «Ой». Я перестал бежать и начал шагать в ногу со стариком. Он оказался не один. Рядом шел другой старик, и на его плече тяжело висела шарманка с болтающейся под ней палкой. Оба старика молчали, а голос за мешковиной иногда что-то говорил. Иногда смеялся. Всякий раз замолкая, как только получал шлепок по мешковине. Минут через пять к нам присоединился еще мальчишка, а потом другой. И еще. Набралось, наверное, с десяток. Старики завернули в ворота какого-то двора. Мы, мальчишки, тоже не могли не завернуть. Надо же выяснить, кто там пищит в ящике. Вместе с нами вошли во двор четверо взрослых. По виду люди рабочие. А может, и торговцы. Кто их знает. Во всяком случае, простые люди, небогатые. Двор был земляной, вытоптанный. На него смотрели три двухэтажных деревянных дома и дровяной сарай. Старик стал спиной к сараю. Шарманщик снял с плеча шарманку, подоткнул под нее болтавшуюся «ногу» и начал крутить ручку. Раздалась очень громкая многозвучная музыка, в которой можно было угадать вальс. Сразу открылись четыре окна, а из двух дверей домов появились люди. Чья-то кухарка в фартуке, две довольно древние старушки с палочками и не помню сколько девчонок. И мальчишки, конечно. Да и в ворота вошли еще какие-то люди. В общем, зрителей оказалось человек двадцать, а может, и больше. Я за народом-то не следил. Мне было интересно, что произойдет с матерчатым ящиком. А произошло вот что: старик снял ящик с плеча, поставил на попа и развернул так, что он стал вдвое выше и вдвое тоньше; потом старик отвернул правую и левую стенку; получился уже не ящик, а ширма.

Все время, пока старик все это проделывал, в ширме кто-то озорно пищал, а старик хлопал по стенкам ладонью и его окорачивал. Когда ширма окончательно образовалась, старик зашел за нее, и совершенно неожиданно над ширмой появилось то, что верещало. Смешная, горбатая, носатая красная кукла. Вернее, существо. Потому что, во-первых, это существо продолжало хохотать, а во-вторых, было живое.

Тогда шарманщик, к тому времени уже переключивший шарманку с вальса на такие же звонкоголосые «Ах вы сени, мои сени», спросил верещавшую куклу: «Кто ты есть?», а кукла не очень внятно и визгливо ответила: «Петрушка». Шарманщик переспросил: «Петрушка?» И кукла теперь уже совершенно явственно подтвердила: «Петрушка» – и захохотала, ударяя деревянным носом по ширме, как молотком. Засмеялся весь двор: и мальчишки, и девчонки, и рабочие, и люди в окнах. И вот тут-то началось удивительное представление. Появился цыган. Продавал лошадь. Она лягнула Петрушку. Пришел «доктор-лекарь», потом капрал. Всех, буквально всех Петрушка лупил деревянной палкой по их деревянным головам. Потом появилась невеста Петрушки. Они целовались и делали очень неприличные движения. Взрослые от восторга ржали, мы, мальчишки, в голос хохотали, а девчонки подхихикивали, подталкивая друг друга локтями. Потом появилась черная мохнатая собака и куда-то уволокла Петрушку.

Представление кончилось. Шарманщик снял картуз и стал собирать деньги со зрителей. Человека два-три кинули в картуз какие-то копейки, да из окна женщина бросила завернутую в бумажку монету. Старик, который был за ширмой, опять сложил ее и, повесив на плечо, двинулся со двора. За ним пошел шарманщик, а вместе с ними и мы, мальчишки, да и часть девчонок тоже. Вывалились из ворот на улицу и сейчас же свернули в соседние ворота, в такой же вытоптанный двор. Из двора во двор, из двора во двор. Я прошел дворов пять, так и не поняв, почему Петрушка такой живой и почему умеет разговаривать, да еще таким смешным голосом.

Все это я понял и узнал куда позже. Когда, как вы помните, познакомился с Зайцевым и он из двух серебряных царских двугривенных сделал мне пищик. Расколотил двугривенные молотком, превратив их в тонкие лепешки. Вырезал ножницами из этих лепешек две планочки. Одну длиннее, другую короче. Положил между ними тесемку. Загнул края длинной планки, зажав тем самым тесемку, намочил водой и стал учить меня говорить Петрушкой. Надо было положить пищик на корень языка. Прижать к небу. И говорить не голосом, а как бы громким шепотом. С силой пропуская воздух сквозь щель пищика. Я долго и честно старался все это проделывать, но говорить так легко и свободно, как Зайцев, так и не научился.

О Петрушке и о Зайцеве я вам уже рассказывал. Здесь же описал мою первую встречу с Петрушкой только для того, чтобы объяснить неразрывную в данном случае связь живого человека и куклы. Без человека Петрушка играть не смог бы. Во-первых, потому, что переспросы шарманщика и повторы Петрушкой неразборчивых слов делали эти слова понятными. А во-вторых, фактически это был дуэт, построенный по законам общения Белого и Рыжего клоунов. Реплика Белого клоуна – это повод для всех острот и каламбуров Рыжего. Белый в данном случае шарманщик, Рыжий – Петрушка. У двух этих персонажей два изолированных места действия. У шарманщика – площадка двора, у Петрушки – грядка ширмы, три ее грани. В основном действие происходит на фасадной стороне, но частично переходит на левую или на правую сторону. Оба места действия – и шарманщика и кукол – ничего не изображают. Ни одно из них изображенным местом действия не является. Изобразительны только куклы. Шарманщик никого не играет, оставаясь самим собой.

Эти соотношения человека и кукол существуют не только в уличном представлении Петрушки, но и в спектаклях кукольных театров. В том числе и в нашем театре.

 

«От автора»

Иногда человек присутствует в спектакле только своим голосом. В кино это называется «закадровый текст». В театре это можно назвать голосом «от автора». Этот голос нельзя считать каким-либо изобретением или нововведением современного театра кукол. Наоборот, в старом вертепе и особенно в теневом театре Востока повествовательный текст часто произносился или пелся, а человек, его произносивший или певший, был не видим зрителями. Куклы же как бы иллюстрировали этот текст своим поведением.

Пьесу «Маугли» Нины Гернет по повести Киплинга «Книга джунглей» мы сперва поставили так, как эта пьеса была написана. Сюжет ее был основан на диалогах действующих лиц. Естественно, что диалоги эти опирались на текст Киплинга, но в них отсутствовали многие описанные Киплингом мысли и чувства персонажей, и тем самым во многих местах исчезли мотивы поступков. Они как бы повисали в воздухе.

Вспомните суд над Катюшей Масловой в романе Толстого «Воскресение». Если выкинуть из описания суда мысли и чувства председателя, прокурора, защитника и присяжных, часто не имеющие никакого отношения к разбирательству дела, то не будет понятной вся нелепость и несправедливость этого суда. Немирович-Данченко, поставивший «Воскресение» в Художественном театре, на всем протяжении спектакля сохранил автора. Мысли автора высказывал актер, все время, как бы незримо для персонажей, присутствовавший на сцене. Мысли Толстого и мысли самих персонажей. Не высказанные ими мысли. Удивительный спектакль. Я был на его премьере и потом много раз смотрел его. Роль «от автора» исполнял Качалов. Он не был загримирован Толстым. Одет в обычный домашний костюм. Но в спектакле жили, полностью жили и мысли и чувства Толстого. И толстовский ход изложения этих мыслей и чувств.

«Воскресение» во МХАТе – это настоящий Толстой. В том же театре поставленная «Анна Каренина», целиком построенная на диалогах героев, – это, с моей точки зрения, уже не Толстой. Это только его сюжет. Малая часть Толстого.

Вот так же получилось и у нас в «Маугли». Не Киплинг, а только его сюжет. И мы попросили Гернет написать нам «закадровый текст», основанный на описательном тексте повести.

Этот текст сейчас говорит через репродуктор невидимый зрителями Зиновий Гердт. Для того чтобы стало ясно, как это получается, я приведу часть начального «закадрового текста» спектакля, а потом опишу, что в это время происходит на сцене.

«И вот в первое полнолуние волчья стая вольного племени собралась на скале Совета. Пришел и старый Балу, бурый медведь. Он принадлежал к волчьей стае, потому что обучал волчат законам джунглей.

Багира, черная пантера, сильная как дикий буйвол, тоже пришла на скалу Совета. Она родилась в королевском зверинце Джайпура и никогда не увидела бы джунглей, если бы однажды маленькая дочь смотрителя не открыла ей дверцу клетки.

На вершину скалы вышел Акела, предводитель стаи, самый сильный и умный волк в джунглях».

Собственно говоря, мне вряд ли нужно подробно описывать происходящее на сцене, это ясно из самого текста. Большая скала. Ночь. Свет луны. Постепенно собираются звери. Сперва волки. Потом огромный медведь. Потом черная пантера и, наконец, на самой вершине, на фоне неба, появляется вожак стаи.

Все это лежит на музыке, медленной, напряженной. Музыка кончается. И тогда на тишине «закадровый» голос говорит: «Сюда, к подножию скалы Совета, принесла Ракша своего нового детеныша».

Только тут возникают диалоги зверей.

Прологом не ограничивается повествовательный голос. Он движется но всему спектаклю, описывая характер бандерлогов, возникновение мертвого города, предательство шакала, чувства Маугли, впервые увидевшего человека и огонь костра, впервые почувствовавшего запахи человеческого жилья, запахи своего детства.

«Авторский» голос и завершает спектакль:

«Под добрым знаком вступил Маугли на новый путь. Навстречу ему прилетел ветер, предвестник дождя, несущего жизнь джунглям и счастье человеку. Маугли шел к маленькой бамбуковой хижине, на пороге которой его ждала Мессуа.

Но здесь начинается история Маугли-человека, а история Маугли-волка окончена».

Темные, застывшие силуэты зверей, глядящих в сторону ушедшего Маугли, становятся графикой на фоне рваных облаков и вспышек молний.

И удивительно! Спектакль без «закадрового текста» казался абсолютным провалом. Ничего или почти ничего не изменили мы ни в мизансценах, ни в тексте персонажей, но, пронизанный повествованием рассказчика, он стал по-настоящему киплинговским спектаклем. Как бы впитал в себя романтический героизм «Книги джунглей».

Через несколько лет мы, уже по другим причинам, повторили этот прием в другом спектакле. Не потому, что захотели как бы скопировать самих себя, а потому, что необходимость «закадрового» голоса возникла как единственная возможность поставить не пьесу, а несколько сказок Чуковского. Спектакль мы назвали «Наша Чукоккала». «Чукоккалой» назывался домашний альбом Чуковского. Родилось это смешное название от соединения двух слов: Чуковский и Куоккала (поселок на Карельском перешейке, где была дача Чуковского). В этом альбоме есть и стихи, и записи, и смешные рисунки. Их писали и рисовали и Репин, и Маяковский, и Горький, и многие, многие гости Чуковского.

В наш спектакль вошли четыре сказки – «Телефон», «Бармалей», «Мойдодыр» и «Тараканище». Это стихи. Даже если допустить возможность переложения сюжетов этих сказок в стихотворные драматургические диалоги, так ведь, значит, надо переписывать Чуковского, сочиняя в его манере новые строчки, новые рифмы. Мне это кажется кощунством. Даже всеми признанную оперу Чайковского «Евгений Онегин» я воспринимаю только музыкально, а «переделку» текста Пушкина, сделанную Модестом Чайковским, совсем не могу принять. Из философского, умного, иронического произведения Пушкина исчезла тема, остался только сюжет, отчего он стал просто сентиментальным.

Инсценировка литературного произведения для кино, телевидения или театра мне кажется делом чрезвычайно ответственным. И очень часто я ощущаю ее как спекуляцию на имени автора или популярности произведения.

Что же касается инсценировки стихотворных произведений, то тут ответственность перед автором становится еще большей. Чуковский не Пушкин, но его стихи, адресованные детям, мне кажутся эталоном детской литературы. Без всякого сюсюканья, без всякой подделки под язык ребенка он проникает в этот язык с поразительной точностью. Недаром дети так легко произносят и так легко запоминают его стихи. Да разве можно их забыть, если строчки и рифмы так точны и естественны:

Попробуйте забыть. Не выйдет. Проверьте. Завтра утром скажите первые два слова «Одеяло убежало» – остальные слова возникнут сами.

Мы поставили этот спектакль, стараясь не исказить и не выбросить ни одной строчки. В нашем спектакле все время идет закадровый голос «от автора», иногда даже, как, например, в «Телефоне», он вступает в диалог с куклой:

Голос Кукла

У меня зазвонил телефон.

– Кто говорит? – Слон.

– Откуда? – От верблюда.

– Что вам надо? – Шоколада.

– Для кого? – Для сына моего.

– А много ли прислать? – Да пудов этак пять Или шесть.

Больше ему не съесть!

Он у меня еще маленький.

Я написал «голос», а мог бы написать «я», потому что это мой голос. Естественно, что, когда мы репетировали, я, сидя за режиссерским столиком, держал перед собой книгу Чуковского, попросту читая все, что мне полагалось. Но так как в спектакле все стихи лежат на музыке и так как стихи эти, как я уже сказал, невозможно забыть, то очень скоро я отложил книжку и просто говорил удивительный по ритмике текст Чуковского внутри движения музыки, написанной композитором Шаховым. До сих пор вспоминаю эти репетиции как особое счастье свободно жить в закованной форме ритма.

Весь спектакль записан на пленку. Иначе было нельзя. Иначе он развалился бы из-за первого заболевшего актера. Я теперь прихожу на спектакль и молча слышу самого себя. Так же как слышат самих себя молча играющие актеры. Как это ни удивительно, но они любят этот спектакль и получают от него удовольствие. Ведут кукол те же самые актеры, которые говорили при записи. Может быть, сейчас их ощущения похожи на ощущения балетного танцовщика. Выйти из ритма и мелодии музыки он не может, но внутри этого ритма и этой мелодии он свободно живет. Вот так же и актер, играющий в «Нашей Чукоккале», живет одновременно и в строгих рамках музыки и текста, и в свободной пластике движения куклы. Это не внешняя, а внутренняя импровизация. Каждый спектакль одинаков, и каждый в чем-то новый.

Я люблю нашу «Чукоккалу» за точность формы и больше всего за то, что Чуковский спектаклем нашим не покалечен, а сохранен полностью. И единственное, что со стихами произошло, это то, что они стали не только слышимыми, но и видимыми. В органичной слитности того и другого.

Корней Иванович смотрел этот спектакль, тогда называвшийся «В гостях у Чуковского». Очень веселился, смеялся, радовался и тем самым как бы завизировал его. Дал право на жизнь.

 

«Автор» на сцене

То же самое произошло и с другим детским поэтом, не менее любимым нами и таким же другом нашего театра. Это был Самуил Яковлевич Маршак. Мы объединили в одном спектакле два его произведения: пьесу «Петрушка-иностранец» и «Мистера Твистера». По сценическому решению наш «Мистер Твистер» похож на «Чукоккалу», разница состоит только в том, что актер, произносящий текст, находится не «за кадром», а «в кадре». Он все время видим. Все время присутствует на сцене. С персонажами он почти не общается. Он только рассказчик и говорит о событиях и о мыслях персонажей. Слова же персонажей говорят они сами. Естественно, что этот спектакль не записан на пленку, а идет «по живому». Ведь не может же рассказчик, расхаживая на просцениуме, шевелить губами под звучащий из репродуктора текст. Наоборот, живой рассказчик должен быть в абсолютном контакте со зрителем. Быть как бы в диалоге с реакцией зрителя, ощущать и паузу, и смех, и напряженное ожидание. А в то же время все поведение кукол как бы заковано ритмом и движением музыки.

Постоянных декораций на сцене нет. Они возникают или исчезают в зависимости от указанных автором мест действия.

Сцена пуста. Прямая линия грядки. Черный бархатный задник. Рассказчик стоит на просцениуме, опершись рукой на грядку, и говорит:

Из-за ширмы на музыке поднимается стойка, за ней швейцар.

Рассказчик (в ритме музыки):

В том же ритме входят названные персонажи.

Рассказчик (продолжает):

Твистер, его жена, дочь и швейцар якобы идут, оставаясь на одном месте. Стойка медленно уезжает налево, и навстречу идущим движутся двери гостиничных комнат. Получается как бы коридор.

Рассказчик (в ритме музыки):

Все останавливается – и двери, и группа идущих, и музыка.

Медленно проходят негры.

Рассказчик:

Вся группа поворачивается и изображает скачущий бег на месте. Им навстречу под стремительную музыку мчатся те же двери, которые только что медленно шли в обратном направлении. Их несут над собой, а вернее, с ними бегут актеры театра.

 

«Автор» – друг и помощник

А в спектакле «Тигрик Петрик» (пьеса Нины Гернет) рассказчика опять не видно. Только голос. И голос этот в полном контакте и с персонажами и со зрителями. В общении с ними. В диалоге. Фактически это уже не рассказчик, а ведущий, как бы представитель автора. Этот спектакль вряд ли мог быть записан на пленку. Именно из-за этого контакта.

Голос ведущего: «Петрик! Да иди же сюда. Поближе. Познакомься с ребятами».

Тигренок: «С ними? Ой нет, я чего-то боюсь».

«Как не стыдно! Иди, никто тебя не укусит».

«Да откуда ты знаешь? Вон там кто-то гудит-жужжит».

«Да не жужжит, а смеется. Это дети смеются над твоим страхом. А кто смеется, тот не кусается».

«Ну ладно. Здравствуйте! Я Петрик, тигр. Правда, будущий. Пока еще только тигрик – так меня мама зовет. Ой!»

«Ты чего испугался, Петрик?»

«А кто это так страшно визжит?»

«Это поросята во что-то играют... То ли в салки, то ли в мяч... Давай-ка посмотрим. Откройте занавес».

Так начинается этот спектакль. У него своя история. Сперва это была какая-то американская сказка, потом два польских писателя – Янушевская и Вильковский – написали пьесу. Я видел этот спектакль в Варшаве. Его играли куклы и актеры в масках. Мне очень понравилась тема, и я попросил Гернет переделать эту пьесу для нас.

Тема действительно замечательная. О том, что такое храбрость.

Жил-был маленький тигр. Настоящий, полосатый. Только он был трус и всего боялся. И жуков и грома. Встретились с ним отважные тигры, а он испугался. Они сказали: «Тигр не может бояться. Значит, ты не тигр». «Ну как же не тигр? Вот же мои черные тигриные полоски». «Мы снимем с тебя тигриные полоски». «Ой, пожалуйста, не надо!» «Ничего не поделаешь, придется – раз ты трус... Тигр, а храбрости ни на копейку». И они сняли с него полоски.

Голос ведущего: «Не надо плакать, Петрик... Лучше постарайся стать храбрым». «Мама, мамочка, мама». «Петрик, ты что?» – это уже говорит мама. «Полоски мои! Черненькие мои полосочки... Отобрали храбрые тигры!..» «За что отобрали, Петрик?» «За то, что я не храбрый, как они... Кто теперь будет со мной играть?» «Ну, не плачь!.. Успокойся... Вот тебе копеечка, пойди на базар, купи себе конфетку».

Я привел эти диалоги в сокращенном виде, потому что без театрального действия они показались бы длинными. Я оставил самую суть диалогов.

Голос ведущего: «Не плачь, Петрик! Не плачь, успокойся. Ты же все-таки тигренок». «Не хочу я быть трусом... Мне храбрость нужна!.. А то тигр, а храбрости ни на копейку. Ни на копейку? А у меня есть копейка. Пойду сейчас на базар и куплю себе храбрости. Наверное, на копейку мало дадут... Ну хоть немножко... Хоть самую чуточку». Голос ведущего: «Петрик, подожди, куда ты? Убежал... Ну что ж, ребята, давайте и мы отправимся на базар... Посмотрим – купит ли он себе храбрость на эту копейку?»

Ничего не вышло у Петрика из покупки. Ни у кого не продавалась храбрость, и все только издевались над бедным Петриком.

Ну, если храбрость не продается, так, может быть, ей можно научиться? Много учителей нашлось, да все никуда негодные. Медвежонок сказал: «Стой, научу тебя храбрости. Видишь, вон зайчата идут?» «Вижу». «Смотри, что будет». Пришли зайчата с воздушными шариками, а медвежонок взял да и расхлопал все шарики.

Голос ведущего: «Петрик, почему ты плачешь?» «А зачем он меня такой храбрости учил?» «Правильно, Петрик, хулиган не храбрец».

Пришли два козла и стали драться. «Извините, из-за чего вы деретесь?» «Ха! От храбрости! Ясно?» «Драться из-за ничего... Глупые они, что ли?» «Верно, Петрик! – говорит ведущий. – Драчун – это еще не храбрец».

Ни одна храбрость не подошла Петрику, но тут прибежали взволнованные поросята и сказали, что у Петрика заболела мама-тигрица. Петрик побежал домой. «Ой! Мамочка, почему ты лежишь? Ты больна?.. Надо скорей позвать доктора». «Доктора бы хорошо... Да кто же его позовет? Доктор живет далеко... За темным лесом... За глубоким оврагом... За широкой рекой... Скоро ночь. Темно. Никто не пойдет за доктором».

«Я пойду за доктором». «Да что ты, Петрик! Ты же всего боишься!» «Ну и боюсь... Ну и что ж такого... Ты же больна. Я приведу доктора, мама!» И тигрик пошел за доктором. В темном лесу его пугал филин. Пугала змея. Разбойник-волк: «Давай деньги!» «Денег у меня нет... Уберите пистолет, а то я вдруг испугаюсь». «Ага!.. Боишься?!» «Боюсь! Не за себя боюсь, – я за маму боюсь. Мама больна... Маме нужен доктор...» «Так! Понятно. Для мамы, значит, идешь?.. Ну иди! Пропускаю!»

Тигрик прошел через лес. По длинному бревну перебрался через овраг. На рыбачьей лодке переплыл через реку. Опрокинулся. Упал в воду. Его спасла обезьянка. «Как у тебя хватило храбрости плыть в такую бурю?» «Я не от храбрости, а от того, что мама больна. Где доктор?» «Дома! Доктор мой папа». И тигрик привел доктора к маме. Тот дал маме лекарство, и она сразу выздоровела. Тут пришли храбрые тигры и сказали: «Здравствуйте, уважаемая мама-тигрица! Мы пришли сказать вам, что у вас смелый и отважный сын. Он достоин называться тигром. Подойди сюда, малыш! Получи обратно свои прекрасные черные тигриные полоски!» «Поздравляю тебя, Петрик!» – говорит мама. «Поздравляем! Поздравляем!» Ведущий: «И я поздравляю тебя, Петрик! Я так и знал, что ты ее все-таки найдешь, свою храбрость». «Спасибо, но я прямо не понимаю: искал, искал – не нашел. Откуда же она у меня взялась, эта храбрость?» Ведущий: «Храбрость приходит сама, когда думаешь о других и забываешь о себе».

Я очень наскоро пересказал эту добрую пьесу для того, чтобы объяснить, какую огромную роль играет в ней невидимый человек. Его голос. Его мысль. И ни у кого – ни у взрослых, ни у детей – не возникает вопрос о том, кто он. Именно потому, что он находится в полном контакте и с ребятами-зрителями и с героями спектакля. Он – ум спектакля. Его человеческая мудрая совесть.

 

От имени театра

Аркадий Гайдар написал повесть «Военная тайна». В этой повести есть эпизод, в котором девушка рассказывает октябрятам сказку, сочиненную мальчиком Алькой. Тема сказки – гражданская война. Поэтому положительные герои – это красногвардейцы, украинские крестьяне и дети, которые им помогали. А отрицательные – буржуи, белогвардейцы, интервенты. Так как это сказка, то мальчик придумал особые имена персонажам своей сказки. Самого смелого мальчика назвал Мальчиш-Кибальчиш, других ребят – Мальчиши-Малыши, предателя – Мальчиш-Плохиш, а всех белогвардейцев назвал Буржуинами. Эта сказка сама просится быть инсценированной для кукольного театра. И таких пьес-инсценировок довольно много. Естественно, что и нам захотелось инсценировать «Военную тайну», что мы и сделали, назвав спектакль «Мальчиш-Кибальчиш». Эту инсценировку сделал Леонид Хаит. Он же и поставил спектакль. Но прежде чем приступить к инсценировке, мы долго говорили и долго спорили о ключе, которым можно было бы полностью открыть наивный, детский романтический героизм этой сказки.

Ведь когда мальчик из повести Гайдара сочинял сказку таким же, как он, мальчишкам, то весь сюжет был для них ясен. Они понимали, кто подразумевается под Главным буржуином, Первым буржуином. Понимали, что Мальчиш-Плохиш – предатель. Весь рассказ мальчика был для них сказочным обобщением недавнего прошлого.

Современных детей окружает совсем другая действительность, в которой стерлось даже такое понятие, как «буржуй». Значит, прежде всего надо ввести ребят в атмосферу событий, а потом уж показывать их в обобщенной форме сказки.

Хаит собрал документы о судьбах детей, участвовавших и в революционных событиях, и в гражданской войне, и в Великой Отечественной. Он разыскал фотографии этих детей, чтобы, последовательно показывая их на экране, можно было говорить об их подвигах. О них и рассказывает находящийся на просцениуме актер. И спектакль наш начинается с показа фотографий, проецируемых на экран. Сперва ребята видят двенадцатилетнего Володю Карасева – он был участником штурма Зимнего дворца в семнадцатом году. Потом других ребят. Вместе с Чапаевым ходили в атаку четырнадцатилетний Петя Козлов и пятнадцатилетний Ваня Ротанов, а первым телефонистом Чапаевской дивизии был двенадцатилетний Володя Алексеев. Он даже снялся в чапаевской бурке. В бою за Советскую власть погиб четырнадцатилетний Павлуша Андреев, он похоронен на Красной площади, в Кремлевской стене. Леня Голиков подбил гранатой машину фашистского генерала, в которой были очень важные документы. Телеграмма о присвоении ему звания Героя Советского Союза не застала его в живых – он был убит в бою. Восемнадцать юных героев, погибших в борьбе за Родину, видят дети, пришедшие на спектакль, и последним видят самого Аркадия Гайдара. Тринадцати лет он пошел добровольцем в Красную Армию, а в шестнадцать командовал полком.

Таким образом, еще до спектакля сердца наших зрителей наполняются основной его темой, и сказочный Мальчиш-Кибальчиш становится как бы обобщенным представителем всех тех героических мальчиков и девочек, настоящих, а не сказочных, которых увидели и смелостью которых потрясены пришедшие на спектакль дети. А дальше играется сказка, но рассказчик все время рядом, все время направляет ее, описывая события, характеризуя действующих лиц, объясняя обстоятельства словами автора, словами его сказки.

Таким же ведущим, только еще в большей степени вмешивающимся в действие, является актер-человек в пьесе болгарского драматурга Пенчо Манчева «Заячья школа» в вольном стихотворном переводе Романа Сефа. Поставили этот спектакль в нашем театре болгарский режиссер Лиляна Дочева и режиссер нашего театра Владимир Кусов. Это очень веселое и очень детское представление, в котором актер, ведущий спектакль, является как бы всемогущим. По взмаху его руки открывается и закрывается занавес, появляются и пропадают кроватки или парты, зайчата, зайчиха-мама, заяц-учитель, школьный сторож – осел, страшный филин и еще более опасная лиса. Человек этот, все время находящийся перед ширмой, – веселый и деловой распорядитель, и представить себе «Заячью школу» в исполнении только кукол, без человека – хозяина действия – невозможно.

Во всех описанных мною спектаклях человек, вступая или не вступая в общение с куклами, будучи видимым или только слышимым, никого не изображает. Это в равной степени относится и к уличному шарманщику, разговаривающему с Петрушкой, и к актеру, ведущему спектакль «Мистер Твистер», и к невидимому человеку, ведущему «Тигрика Петрика». Под каждым из них никто не подразумевается, кроме их самих. Они не исполнители ролей. Они рассказчики.

 

Рассказчик-персонаж

Но не менее часто и в спектаклях нашего театра и в других кукольных театрах человек принимает участие в действии как определенный персонаж. Иногда при этом сохраняя роль ведущего. Таким персонажем был актер Сперанский, исполнявший роль шарманщика в пьесе «Каштанка».

Старую Москву наши зрители не знали. Они же дети, и живут в новой Москве. И прежде чем начать спектакль, надо было, чтобы ребята вошли в пространство старой Москвы. Не только в пластическое решение этого пространства – улицы, фонари, одежда людей, но и в социальное пространство – взаимоотношения людей разных слоев общества. Вот почему Сперанский ввел в свою пьесу рассказчика-шарманщика, поручив эту роль не кукле, а человеку, сейчас живущему человеку, могущему посмотреть на чеховскую Москву со стороны и рассказать о ней ребятам.

Выходил шарманщик перед ширмой только два раза: перед первым актом и перед вторым. Одет он был по-бытовому, не «театрально». На ремне настоящая старая шарманка. Крутит ручку. Шарманка звонко и неразборчиво играет старую песню «Разлука ты разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит, как мать сыра земля». Кончив играть, снимает шляпу.

«Здравствуйте, молодые-хорошие!.. А ну поговорим... Уж очень я разговор люблю... Уж очень я разговорчивый... Шарманщик я... Вот оно какое дело – шарманщик... В старые времена ходил я с шарманкой за спиной по дворам, закоулкам Российской империи... Ходил, шарманку крутил. Гроши медные собирал на пропитание... Эх, старые времена, собачья жизнь.

А вы старые времена помните? Где уж вам, молодым-хорошим! Духа вашего тогда не было! А я вот старые времена в мешке таскаю... Вот оно какое дело – в мешке... А ну, люди-человеки, которые там в мешке, держись, показывать буду! Цыц, не трепыхаться, тащу, тащу. (Вытаскивает из мешка городового.) Что это за человек? Молчит, ничего не говорит... Городовой! А ну, господин городовой, покажи, какие в старые времена городовые бывали. Налево кругом, шагом марш! Ать-два, ать-два! Становись на место! (Отправляет куклу за ширму.) Тащу, тащу, держись. Кто следующий? (Вытаскивает царского генерала в эполетах.) Господин генерал! Его превосходительство!.. Эх, господин генерал, кончилось ваше генеральское царство! Налево кругом, шагом марш!.. Становись на место. (Отправляет куклу за ширму.) Кто следующий? Тащу, тащу. (Вытаскивает Луку Александровича.) А, здорово, кум! Как жизнь? А ну, молодые-хорошие, поздоровайтесь с ним по-хорошему!.. Назовите по имени-отчеству! Что ж вы, молодые-хорошие? Забыли Луку Александровича? Нечего делать, кум, повиси пока. Сейчас разберемся. Федя?.. Где ты там, Федя? Поди сюда. (Вытаскивает Федю) А этот гражданин вам знаком? Нет? Скандал, молодые-хорошие... Ну, а писателя Антона Павловича Чехова читали? А что читали? «Каштанку» читали? Ну, тогда все в порядке... Федя, ложись-ка вот здесь... На гармошке будешь подыгрывать. Цыц, не трепыхаться».

«Сейчас мы откроем занавес, и вы увидите старые, старые времена... Каштанку увидите и ее замечательные приключения. Занавес».

Открывается занавес, и перед зрителями комната столяра. Верстак. Ходики. Клетка с чижиком. Стружки. Куклы, лежавшие на ширме, оживают, и начинается спектакль.

А перед вторым актом, когда зрители уже знали, что Каштанка потерялась и ее приютил какой-то неизвестный человек, шарманщик опять выходил перед ширмой и говорил:

«Прошел месяц. Каштанка уже привыкла к тому, что ее кормили вкусными обедами и звали Теткой. Иногда на нее нападала грусть. Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, есть, бегать по комнате, вилять хвостом. Иногда, оставшись одна, она ложилась на матрасик, закрывала глаза и в ее воображении появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными. При появлении их Тетка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то когда-то видела и любила... А засыпая, она каждый раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком».

На всем протяжении этого монолога Каштанка лежала на грядке ширмы, вытянув передние лапы и положив на них свою морду. Спала, изредка вздрагивала, иногда чуть-чуть скулила.

Ребята сидели так тихо, будто их и не было никого. Вот уже чуть не полвека прошло с тех пор, а я не могу забыть этого монолога человека-шарманщика и маленькую кукольную собаку, лежащую на ширме.

Шарманщик не вступал в общение с куклами. Он объяснял поступки действующих лиц, но не участвовал в них.

 

Внутри сюжета

Но бывают случаи, когда живой человек, играя определенную роль, не только комментирует игру кукол, но и вступает с ними в общение, становясь равным с ними персонажем пьесы. И в то же время не теряет контакта со зрителями, а иногда и втягивает их в действия, влияющие на развитие сюжета.

Наиболее точный пример такого спектакля – «Гусенок». Пьесу написали Нина Гернет и Татьяна Гуревич. Мы поставили ее в тридцать пятом году, и с тех пор она стала буквально классикой театра кукол. Ее переиграли чуть ли не все кукольные театры нашей страны и очень многие театры других стран. Даже в Японии играют «Гусенка». Только там он почему-то стал «Утенком».

Это игро-спектакль. Ведет игру человек, актриса. Играет она девочку, Аленку. Кукол всего три: гусенок Дорофей, который не говорит ни слова, а только покрякивает, ежик и лиса. И тот и другая говорят.

Так как Аленка человек, то куклы в спектакле большие. Гусенок надет на руку таким образом, что кисть актерской руки целиком входит в гусиную голову, большой палец в нижнюю половину клюва, а остальные – в верхнюю. Белый чулок обтягивает актерскую руку до локтя, и получается замечательная шея с живой подвижной головой. Рука актрисы, играющей лисицу, также как бы пронизывает ее тело, кисть руки тоже в голове, а пальцы в нижней и верхней челюсти. Лисица таким образом получается в натуральную величину и, так же как и гусенок, по своим масштабам соотносится с масштабом Аленки. А ежик «перчаточная» кукла, надетая на пальцы актерской руки, но по своему размеру он равен настоящему ежику, и нет никаких сомнений в том, что он вправе встречаться и с Аленкой, и с гусенком, и с лисой, и со зрителями. Внешне все это выглядит абсолютно органично. Не человек и кукла, а человек и животные.

Декорации при первой постановке «Гусенка» были выполнены по эскизам Веры Николаевны Тереховой, а при возобновлении – по эскизам Валентина Валентиновича Андриевича. Он сделал ширму в виде наклонной плоскости, изображающей лужок. В плоскости этой были прорезаны щели. И вдоль лужка и наискосок зрителям щелей видно не было, так как вся плоскость была покрыта травой (торчащей зеленой мочалой). По этим щелям могли двигаться куклы, как бы бегая по траве.

Мне придется рассказать о нашем «Гусенке» поподробнее, иначе не будет понятен стиль игро-спектакля.

Первой на лужайку выскакивала большая рыжая лиса. И сразу же скрывалась в траве. Затем на лужайке появлялся гусенок. А на просцениум выходила девочка. Голова повязана по-деревенски косынкой, короткая юбка, сандалии на босу ногу. Напевала песню и помахивала хворостиной. Потом обращалась прямо в зрительный зал и говорила: «Здравствуйте». Несколько ребят обязательно отвечали: «Здравствуйте». А девочка продолжала: «Небось вам нравится? Идет девочка и пасет гусенка. Думаете, вот бы мне попасти. А дай вам, так небось не сумеете! Куда вам!» Ребята отвечали еще энергичнее и почти все: «Сумеем, сумеем!» Контакт устанавливался полный. Правила игры ясны.

Дальше девочка, сославшись на то, что ей очень хочется спать, поручала ребятам пасти гусенка: «Только смотрите, чтобы он в болото не полез. Как в болото залезет, так кричите: «Дорофей! Дорофей! Дорофей!» Аленка засыпает, а гусенок, конечно, лезет в болото (оно обозначено тростником). Все ребята хором кричат: «Дорофей! Дорофей! Дорофей!» Аленка просыпается. Хвалит ребят и предупреждает, чтобы они ее сейчас же будили, если появится лиса. «Чуть что, будите меня. Кричите: «Аленка!» Это я и есть. Только громче кричите, я до того крепко сплю...» Засыпает. И, конечно, сейчас же появляется лиса и хватает гусенка.

Ребята во все глотки кричат: «Аленка! Аленка! Аленка!» Она в конце концов просыпается, но уже нет ни лисы, ни гусенка. Аленка плачет и спрашивает ребят, кого бы им позвать на помощь. Ребята называют разных зверей. Ни один Аленке не подходит, и она сама предлагает позвать ежика. Ребята кричат: «Ежик, ежик, выходи! Ежик, ежик, выходи!»

Приходит ежик. Говорит, что лиса живет в его бывшем доме. «Выгнала меня, а сама живет». «Ты теперь как же?» «Плохо. Под мухомором живу. Он старый. Протекает». Уговариваются, что ежик поможет вместе с ребятами спасти гусенка, а сам в награду получит свой дом.

Идти надо в лес. Для этого необходимо выучить песню: «С песней идти веселее – раз, и от своих не отстанешь – два». Все учат с помощью ежика и Аленки песню. Встают, топочут ногами в такт музыке и поют маршеобразную песню. И как бы навстречу идущим ребятам из щелей лужка медленно появляются деревья и, наконец, домик. На домике вывеска «Еж» перечеркнута, а сверху написано «Лиса». И слышно, как в домике лиса поет:

Естественно, что нужно принимать срочные меры. Как-нибудь выгнать или выманить лису. Обсудили и с ежиком и с ребятами. Решили выманить хитростью.

Ежик стучит в дом и говорит, что он принес лисе подарочек. Сто курочек да сто петушков. «Неужели?! А почему я их голоса не слышу?»

Аленка догадалась, что надо делать. «Ребята, ребята, выручайте. Кричите по-куриному, пойте по-петушиному. Выманим ее». Ребята кудахчут, кричат петухами. Ежик подбегает к домику. «Ну что, слышала?» «Слышала. Спасибо. Оставь их у порога. Я сыта».

Не вышла хитрость. Надо еще пробовать. «Кумушка, выйди на улицу. Я ведь еще подарок принес». «Какой?» «Барашков привел». «Неправда. Барашки бы блеяли».

Аленка подзадоривает ребят: «Давайте, ребята! Бэээ». Весь зал заполняется криками «бээ, бээ, бээ, бээ», а лиса: «Слышу. Спасибо. Привяжи у порога».

Ежик говорит, что привел корову. Все ребята мычат, а лиса только хохочет: «Хи, хи, хи! Не выйду, не выйду!» Ну что ты тут поделаешь. Ничего не получается. И тогда ежик придумал охоту. Шепотом, чтобы лиса не слышала, объясняет: «Все ребята с того краю будут охотники. Из ружей палить: бах-бах! А вот эти – в рога трубить: тру-ру, тру-ру! А вам – лаять. Только сейчас – тихо. А как она из окна высунется – тут вы все разом начинайте. Поняли?» Опять стучит в дверь: «Лиса, а лиса! Выходи скорей! Беда!» – «И никакой беды. Все обманываешь. Не выйду!» – «Охотники в лес понаехали. Верно, на тебя охотятся». – «Охотники?» И высунулась. Аленка кричит: «Давай!» И что тут началось! «Бах, бах, бабах. Тру-ру-ру. Бах, бах! Гав, гав! Тру-ру-ру! Бах-бах-бах!»

Лиса с криком «Ой, батюшки! Пропадаю!» выскакивает из окна и убегает. Ребята хохочут с не меньшим восторгом, чем кричали: бах-бах-бах!

Без участия живого человека этот спектакль представить себе нельзя, как нельзя себе представить и спектакль «Лесная тайна». Так мы назвали пьесу Евгения Шварца «Кукольный город».

Сюжет пьесы построен на том, что игрушки, попавшие в руки плохих детей, убежали от них и поселились в лесу. Жили они там хорошо, но на их город напали крысы, и тогда игрушки послали вечно улыбающегося тигренка (была в то время в продаже такая смешная игрушка) к мастеру с просьбой о помощи. Крысы узнали об этом и выкопали канаву. Мастер (его играл человек) в нее провалился и повредил ногу. Пришлось ему руководить боем, сидя на пенышке в лесу. Бой был очень трудный и очень остроумно написанный автором. Свинья-копилка оказалась предательницей. Она боялась за денежки, которые у нее звенели в животе. Очень храбрыми были ваньки-встаньки. Их невозможно было повалить. Несмотря на помощь совы, которая, чтобы видеть днем, надела темные очки, крысы все-таки были побеждены.

Все было интересно, полно всякими то страшными, то смешными событиями, но мы сделали большую ошибку, засадив свою сцену деревьями в масштабе человека. От этого куклы-игрушки стали до нелепости маленькими и невидимыми.

В спектакле «Буратино» три живых человека. Старый мастер папа Карло, король и Карабас-Барабас. Мастер – нескрываемый человек. Король и Карабас-Барабас в гротесковых масках, приближающих их к изобразительному ряду кукол. Тот факт, что куклы – это игрушки, сделанные мастером, позволяет ему быть настоящим человеком. Наличие игрушек, хоть и оживших, не дискредитирует его, а, наоборот, утверждает, тем более что очень удался эпизод создания Буратино из полена. Путем сложных подмен мы заставляем зрителя верить, будто мастер действительно раскалывает полено, вырезает из него фигурку, прибивает гвоздиками руки и ноги. И когда созданная на глазах у ребят кукла-игрушка начинает ходить, разговаривать, раскрывая рот, вертеть глазами – это действительно кажется чудом.

 

Несовместимое и органичное

А вот в очень раннем нашем спектакле «Большой Иван» настоящий человек и куклы противоречили друг другу, нарушая и сюжет и идею.

Пьесу эту написал я вместе с Сергеем Преображенским. Спектакль имел настоящий успех. Пьеса шла во многих кукольных театрах нашей страны и в других странах. Да и сейчас идет в отдельных театрах. Сравнительно недавно мне прислали рецензии на «Большого Ивана» из Польши и из Германской Демократической Республики. Рецензии хвалебные. Но все-таки и пьесу и, следовательно, наш спектакль я считаю ошибочными. И это тем более обидно, что перед этим я был свидетелем такой же ошибки в другом театре, у другого режиссера. Причем и в том случае сам спектакль имел успех. Это был спектакль «Гулливер» в Ленинградском кукольном театре под руководством Евгения Сергеевича Деммени.

Дело в том, что лилипуты у Свифта это живые существа, маленькие человечки. В их страну попал Гулливер. Он больше их, во много раз больше, но во всем остальном он такой же человек. Если их нарисовать (таких рисунков и гравюр много), то они в нарисованном виде сохранят равную для них условность – условность плоскости. Если сделать рисованную мультипликацию, то огромный человек и маленькие человечки тоже будут разниться только в росте, но не в характере условности. А в спектакле, когда живого настоящего человека, игравшего Гулливера, связывали куклы, а потом ходили по нему, да еще на нитках, правда условности разваливалась, разламывалась. Это были не человек и человечки, а человек и игрушки.

И я, поняв это, не имел права писать пьесу «Большой Иван», в которой вся суть состоит в том, что один из пяти братьев очень большой, такой большой, что его может играть человек, а четыре других брата очень маленькие, такие маленькие, что их можно изобразить только куклами.

Четыре брата злые, они ослепляют Большого Ивана и заставляют его работать на себя. Строить дворец, церковь, собирать хлеб. Сокол приносит Ивану живую воду, Иван становится зрячим и побеждает жадных и злых братьев, хотя они зовут на помощь иностранных генералов. Сюжет я сейчас назвал бы вульгарным социологизмом. Но это была не единственная беда спектакля.

Несмотря на то, что актеры играли очень хорошо, а многие просто великолепно, особенно Большой Иван – Гарри Яковлевич Росфельдт – и один из братьев – Семен Соломонович Самодур, – я считаю спектакль неорганичным, а пьесу – ошибочной.

Прием «человек – кукла» может быть очень интересен в том случае, если он «в законе», если кукла применена для того, чтобы изобразить человека или другое живое существо, а живой человек противопоставлен кукле именно как человек или как существо «потустороннее», «нечеловеческое». Например, джин, ангел или бог.

И вот, заканчивая главу «Человек и кукла», я хочу привести пример органичной и закономерной жизни человека и куклы на одной сцене. Причем и люди играют роли, и у кукол роли. И тем не менее нет никакого ощущения невозможности их сосуществования. Наоборот, только это противопоставление человека кукле по-настоящему создает правду спектакля. Спектакль этот называется «Божественная комедия». Когда некоторые драматические театры поставили эту пьесу и в их спектаклях и Адам и бог одинаково изображались людьми, исчезала основная правда пьесы.

Я уже писал о «Божественной комедии» в другой главе и по другому поводу. Рассказывал, как мы вместе с автором работали над сюжетом спектакля, как уточняли тему и действующих лиц и, наконец, почему нам показалось возможным играть бога не куклой, а человеком, который мог бы действительно мять глину, лепить руки, ноги, голову Адама, в то время как если бы мы и бога играли куклой, то из такой лепки ничего бы не получилось.

Но суть-то оказалась не в том, что лепить человеческими руками интереснее, чем кукольными. Суть оказалась в том, что мы даже не сразу осознали. Ведь бог и человек – это разные сущности, разные ипостаси. Они и должны быть сделаны из разных материалов. Только тогда эта разность сущности становится точной и театрально выразительной. Вот почему бог может быть «сделан» из человека, а человек – из куклы. Они в этом случае не только не противоречат друг другу, а как бы логично и наглядно утверждают разность их сущностей. И это очень хорошо, что бог большой, а Адам и Ева маленькие. Так и должно быть. Ведь оба они сделаны на глазах у зрителей. Вылеплены из глины. И именно из-за того, что маленькие куклы – люди – оказались мудрее большого человека – бога, тема спектакля, тема утверждения человеческой сущности, человеческого счастья становится логичной и естественной.

Я очень люблю этот спектакль и за точность темы и за абсолютную точность формы. Мы не выдумывали ее и не теоретически пришли к ней. Она сама, логикой сценической образности, пришла к нам. В этом спектакле человек и куклы находятся не в соподчиненном положении. Человек не «ведет» спектакль, не владеет его сюжетом. Наоборот, он внутри спектакля, он такой же актер, как и кукла, и он оказывается побежденным ею.

Этот прием мы повторили в следующей пьесе Исидора Владимировича Штока – «Ноев ковчег». Там тоже бога, ангела и дьявола играют люди, а Ноя, его жену, сыновей и жен их сыновей – куклы. Играют на равных и оказываются победителями.

 

Открытый прием

Но есть еще один очень распространенный, а в последнее время до назойливости модный прием одновременного показа человека и куклы, причем человек этот демонстрирует себя не как определенный типаж и не играет никакой роли (ни бога, ни дьявола, ни шарманщика, ни даже ведущего). Как правило, он не столько присутствует на сцене, сколько не скрывает своего присутствия, как человека, управляющего движениями куклы, а часто так же нескрываемо говорящего за нее. Сейчас этот метод принято называть «открытым приемом».

Этот прием безусловно плох, если он не оправдан темой и характером действия, если это якобы оригинально или просто модно. Но тогда, когда этот прием органичен, в нем нет ничего дурного. В спектакле нашего театра «Божественная комедия» актеры, ведущие Адама и Еву, все время видны, но в правомерности этого ни у кого не возникает никаких сомнений. И в следующей главе я буду рассказывать об игре английских кукольников – Энн Хогарт и Джана Бассела, применяющих этот же открытый прием, и подробно расскажу о замечательном немецком кукольнике, играющем куклами на нитках, – Альбрехте Розере. Он все время виден, но это настолько органично связано с темой его выступления, что представить его невидимым просто невозможно.

Открытый прием абсолютно необходим только в случае полной органичности этой необходимости.

Так произошло в нашем спектакле «Сказка о царе Салтане», поставленном Семеном Самодуром, с куклами и декорациями, сделанными по эскизам художницы Марины Соколовой, идущем в сопровождении музыки, написанной композитором Ильей Шаховым. В данном случае необходимость открытого приема была вызвана желанием предельно сохранить пушкинское слово. Ведь текст сказки в основном идет в третьем лице. Так сказать, от автора. Делать то, что сделал Модест Чайковский в либретто «Онегина», написать «под Пушкина» целые поэтические, вернее, якобы поэтические куски и одновременно выбросить огромное количество великолепных пушкинских строф, или вводить чтеца, или гусляра, или пушкинскую няню для произнесения авторских «реплик» (что применялось во многих инсценировках) тем более не хотелось. Только Пушкин. Только его строфы. Все до единой, без пропусков. Как бы прочитав Пушкина, одновременно раскрыть его пластически. Так и сделал постановщик спектакля.

Кто это говорит? Актеры, держащие в руках окно.

Кто это говорит? Актриса, держащая куклу в руках и приводящая ее в движение.

Кто это говорит? Другая актриса, держащая в руках свою куклу и тоже приводящая ее в движение.

И так весь спектакль. И Салтан, и Гвидон, и дядька Черномор, и царевна Лебедь – все в руках видимых актеров. Как одеты актеры – вам ясно по приведенным иллюстрациям.

Спектакль стал прежде всего поэтическим и абсолютно пушкинским. В этом случае человек показывающий и кукла действующая все время находятся в нерасторжимой связи.

 

Слово «биомеханика» в применении к движению актера впервые прозвучало в устах Мейерхольда. В его театре практиковались специальные занятия по биомеханике. Посвящены они были умению владеть механикой своего тела. Живого тела. Отсюда и слово «био».

Мне кажется, что по отношению к движению кукол термин «биомеханика» может быть применен в не меньшей степени. Биомеханические возможности отдельных видов кукол так разнообразны, что начинаются буквально от нуля и завершаются предельной разработанностью выразительных средств поведения.

 

Оживление предмета

Фактически никакой неодушевленный предмет ожить не может и, значит, не оживает. Ни кирпич, ни тряпка, ни игрушка, даже если она заводная, ни театральная кукла, как бы изощренно она ни действовала, приводимая в движение кукловодом. При всех обстоятельствах перечисленные предметы остаются предметами, вещами, лишенными каких бы то ни было биологических признаков. Но абсолютно любой предмет в руках человека – тот же кирпич, тряпка, башмак, бутылка – может в ассоциативной фантазии человека выполнять функции живого существа. Двигаться, смеяться, плакать, объясняться в любви.

Девочка завернула деревянный обрубок в тряпочку, положила в старую мамину ночную туфлю, привязала к туфле веревочку и стала возить свою дочку по комнате или по снежной дорожке сада. Такое преображение деревяшки в ребенка, тряпки в одеяло и ночной туфли в санки свойственно ассоциативно-творческой фантазии всякого человека. Без ассоциативной фантазии невозможно проникнуть ни в какое произведение искусства, даже с гидом. Но в наибольшей силе простоты, убедительности и «безрассудочности» ассоциативная фантазия проявляется в детских играх. Каждому мужчине, читающему эту главу, легко вспомнить себя лихим всадником, оседлавшим палочку. Вы не могли забыть, как конь под вами брыкался, капризничал, ловко поворачивался, скакал галопом, перескакивал через канавки и даже рвы. Я не думаю, чтобы нашелся среди читателей мужчина, не переживший бешеной скачки на палочке, или женщина, которая в детстве не укачивала бы самодельную куклу, не ставила ей градусник, не кормила бы кашей.

Только очень хорошие актеры обладают такой силой эмоциональной убежденности в правде неправды. Но в драматическом театре неполная вера в неправду, неполное ее преображение в правду могут не всегда быть замечены зрителем. Не сразу он уличит актера во лжи. Может так получиться, что типажность, подходящесть к данному персонажу, красота или некрасивость, молодость или старость актера и героя совпадут и возникнет якобы образ, якобы произведение актерского искусства.

В театре кукол такого произойти не может. Кукла всегда предмет. Ее внешние данные никакого прямого отношения к физическим данным актера не имеют. Кукла может быть толстым человеком во фраке, в то время как актер, ее ожививший, худой и в джинсах. Драматический актер на сцене создает физическое поведение образа с помощью движений своего собственного тела. Актер театра кукол создает физическое поведение образа, приводя в движение оказавшийся в его руках предмет. Сделать это можно только при полной вере в правду абсолютной неправды. Если такой веры, такой радостной эмоциональной убежденности нет, кукла останется мертвой и будет врать каждым своим движением. Можно легко себе представить, что эта кукла и на человека-то или лягушку совсем не похожа, и в то же время силой ассоциативной фантазии она превратится в человека, лягушку или слона.

 

Преображение предмета

Возьмите в руки два карандаша, поставьте их вертикально на стол и попробуйте разыграть ими любые взаимоотношения между людьми. Зазнавшийся начальник и подхалим подчиненный, еле держащийся на ногах пьяница и милиционер – это все равно. Карандаши сейчас же превращаются в кукол, особенно если у вас будут зрители. Лучше дети. Достаточно даже одного.

А если это карандаш и шариковая ручка? Еще лучше. Возникнут внешние признаки образа. Бутылка и стакан? Просто удивительная может получиться сцена. Две вилки, воткнутые в булочки. Вспомните, как ими танцевал Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке».

Возьмите две картофелины или два небольших яблока. Проделайте в них две дырки толщиной в палец. Наденьте картофелины на указательные пальцы, и ваши руки мгновенно превратятся в нечто невероятное по своим игровым возможностям.

О моих двух концертных номерах с шариками на руках вы уже знаете из главы «Тема и форма» в первой части книги, где описывается, как создавались эти номера.

Теперь прием «рука-шарик» обошел многие страны и принадлежит многим кукольникам мира. Один из них, Жан-Поль Юбер, замечательно разыгрывает этим методом приключения Мюнхгаузена, другие – Герхард и Катрин Меншинг – просто удивительно по виртуозности играют смешную бытовую сценку «Секретарь и машинистка». Вероятно, эти артисты и не знают о том, кто был первооткрывателем этих кукол. Да это и не важно. Я не предъявляю к ним никаких претензий, кроме восхищения их игрой, ничего не испытываю и думаю только о том, что вижу нечто неопределимое. Что здесь кукла? Шарик? Нет, без руки он ничего бы не значил. Рука? Но тогда о каком же оживлении неживого можно говорить? Она уже живая. Значит, в данном случае происходит преображение живого из одного значения в другое, из одной сущности в другую.

 

Только руки

И вслед за возникновением рук с шариками, а может быть, одновременно или даже раньше, над кукольной ширмой появились просто руки. Руки в разных перчатках: черных, зеленых, красных. Я впервые увидел эти преображенные актерами руки в маленьком парижском ночном кабаре «У четырех фонтанов». Там выступал очень талантливый кукольник Ив Жоли. Впоследствии я встречался с ним много раз на различных фестивалях театра кукол. Руки в перчатках силой выразительности жеста и движений превращались в рыб, раков, пауков, в огонь, фейерверк.

В одном из его эстрадных номеров две руки в перчатках изображали мужчину и женщину. Раздевались, помогая друг другу снять перчатки. Становились в полном смысле слова голыми. Смешно пробовали теплоту воды. Осторожно как бы макали пальцы за ширму и отдергивали. Вода холодная. Все-таки искупались. Поплыли. Брызгались, как это делают все веселые купальщики. Вылезли на берег и легли рядышком: приблизились друг к другу. Еще ближе. Еще. Палец мужской руки лег на палец женской руки. Женский палец высвободился и отодвинулся. Мужской палец снова лег сверху. Более или менее ясно, чем бы это фривольное поведение кончилось, но неожиданно появились еще две мужские руки – в белых перчатках. Всем понятно, что это полицейские. Голые руки вскочили, схватили свои платья-перчатки, закрывшись ими. Они испуганы, им стыдно своей наготы.

 

Предмет как таковой

Не знаю, Ив ли Жоли первым применил выразительный прием преображения рук в перчатках, но, по-видимому, только ему или ему в наибольшей степени принадлежит прием превращения безусловного предмета в метафору живого существа. И это не игра с двумя карандашами или трюк Чаплина с булочками на вилках, нет, это абсолютно законченный сюжет с завязкой, кульминацией и развязкой, без единого слова. Пантомима предметов.

Идут три зонтика. Обыкновенные настоящие зонтики. Сложенные. Ручками кверху. Мужской и два женских. Мужской черный. Женские цветные. Отец, мать и дочка. Навстречу еще один мужской зонтик. Прошел. Оглянулся. Зонтик-дочка тоже оглянулась. Зонтик-отец заметил. Толкнул дочку. Ушли. Через секунду зонтик-кавалер и зонтик-дочка появились с разных сторон. Кавалер «пристает». Девушка боится, хочет уйти. Кавалер зацепил ее кривой ручкой и не пускает. Утащил. Взволнованные родители разыскивают дочь. Вызывают полицейских детективов. Это два мужских зонтика с белыми ручками. Те нюхают, как собаки, следы и бегут в ту сторону, куда ушли кавалер с девушкой. Нашли, но поздно. У влюбленной пары уже родилась дочка. Маленький розовый зонтик. Родителям ничего не остается, как простить и благословить согрешивших.

Это роман-шутка, но есть роман-трагедия. Тоже пантомима. Она так и называется – «Бумажная трагедия». В полном смысле слова предметами действующих лиц назвать нельзя. В них есть изобразительный момент. И в то же время они безусловно предметы, так как изобразительным материалом, демонстративно нескрываемым, является картон. Из него вырезаны большие схематические фигуры. Девушка, голова которой похожа на лежащий двурогий месяц, и молодой человек. Молодость, правда, ничем не определена, кроме разве сравнительно узкой талии. У этих фигур ничего не двигается: ни голова, ни руки, ни ноги. Нулевая биомеханика. Это плоские силуэты из белого тонкого картона. Вокруг девушки увиваются страшные мужские фигуры. Они тоже вырезаны из картона, но большие круглые головы могут качаться направо и налево. Рядом с неподвижной фигурой девушки движения мужских фигур кажутся угрожающими и сладострастными. Девушка безучастна, но, когда к ней приближается фигура, изображающая юношу, она чуть наклоняется в его сторону. Тогда из-за картонки, изображающей страшного мужчину, появляется человеческая рука (она как бы рука этого мужчины) и настоящими ножницами отрезает у девушки кусок полумесяца, изображающего, как я уже говорил, девичью голову. Девушка падает. Человеческая рука страшного мужчины зажигает спичкой кусок обыкновенной бумаги и поджигает ею юношу. Так как фактически юноша – это тонкая картонка, то он на глазах у зрителей сгорает дотла.

Другая пантомима, которую я видел у Ива Жоли, называлась «Бристоль». Как вы, вероятно, знаете, бристоль – это плотная блестящая бумага, почти картон, которую употребляют художники и чертежники. Рассказать сюжет этой пантомимы еще труднее, потому что это куда более абстрагированная аллегория. Но рассказать необходимо, так как пантомима «Бристоль» полностью предметна.

На ширме – женская горжетка-боа из черных перьев, мужской цилиндр и мольберт, на нем листы бристоля. Рука актера в черной перчатке, почти невидимой на черном бархатном фоне, ловко сворачивает листы двумя фунтиками. Такое впечатление, что бумага сворачивается сама. Вокруг первого фунтика оборачивается горжетка, превращаясь в черную бороду. Сверху водружается цилиндр и сзади накидывается плащ. Возникает респектабельный мужчина аристократической, несколько старомодной внешности. Другая рука актера берет второй фунтик, из которого возникает букетик цветов. Появляется шляпа, цветы ее как бы венчают. Шарфик, плащ, и получилась девушка. Свертывается третий фунтик, он располагается горизонтально. Его продолжает кусок материи, и все вместе становится похожим на собаку таксу. Он. Она. Собака. Они мило гуляют, но из четвертого фунтика, снова вертикального, неожиданно возник второй мужчина. Только уже не аристократ, а, скорее, апаш. На нем кепка и кашне. Приглашает девушку на танец. Ревность чернобородого. Борьба за девушку. Каждый тянет к себе. Так как девушка из бристоля, то мужчины разрывают ее на куски. Потом так же на куски рвут друг друга.

Таким образом, персонажи, на глазах у зрителя родившиеся из бумаги, так же и умирают, снова превратившись в бумагу, только уже разорванную.

В пятьдесят восьмом году на Международном фестивале театров кукол в Бухаресте Ив Жоли получил золотую медаль за оригинальность и фантазию. Оригинальность безусловно характеризует работу Ива Жоли. Но значит ли это, что другие кукольные театры должны перенять его опыт и вместо кукол играть предметами?

Конечно, нет. Я видел представления Ива Жоли в Париже, в маленьком и очень дорогом для посетителей ночном кабаре. Люди тесно сидели за круглыми столиками, пили вино, курили. Периодически танцевали на отведенном для этого занятия пятачке. Возвращались к своим столикам и смотрели то один, то другой номер эстрадной программы, снова чуть-чуть танцевали, снова возвращались к столикам и снова что-то смотрели. Смотрели внимательно, с большим уважением к выступающим актерам, не звенели рюмками, не разговаривали.

На крошечной эстраде пела о чем-то трагическом простоволосая женщина в черном свитере. Молодая пара исполняла акробатический танец апашей. Вся программа была очень органична, так как отражала вкусы и интересы тех, кто сидел в темном прокуренном зальчике этого кабаре. И определенная доза сексуальности, и скепсис, и ирония, и полагающаяся доля мистики, и подчеркнуто условные средства изображения.

Внутри такой программы были абсолютно органичны пантомимы Ива Жоли. Они действительно обнаруживали и талант, и оригинальность, и фантазию, и артистизм. Но это не ствол кукольного театра, а его ветка. На ней интересные листья и поражающие воображение цветы, но как только вы перенесете эти цветы в другую комнату, в другую среду, цветы завянут.

И все-таки в ту парижскую ночь я смотрел спектакль, который нужно называть кукольным, хотя кукол как таковых в нем и не было. Это был кукольный спектакль именно потому, что всякий предмет – перчатка, шарик, зонтик, по своей основной функции вовсе не претендующий на изображение чего-либо, – в руках актера берет на себя функцию куклы. И эта кукла-перчатка, кукла-шарик, кукла-зонтик превращается в куклу-краба, куклу-рыбу, куклу-человека. Рассказ об этом двуступенчатом ассоциативном преображении бытового предмета в куклу и затем этой куклы в живое существо понадобился мне для утверждения предметности, неодушевленности всякой куклы до оживления ее актером.

Фактически же в кукольных театрах этот двуступенчатый прием применяется сравнительно редко. Как правило, кукольные театры играют не внеизобразительными предметами, а предметами, по форме своей уже изображающими будущих персонажей спектакля.

 

Театр моего детства

Сейчас маленькие детские картонные театры не так уж часто встречаются, а в конце девятнадцатого и самом начале двадцатого века они продавались в каждом игрушечном, а иногда и писчебумажном магазине.

Я хорошо помню эти большие листы глянцевого картона, на которых и прямо, и вверх ногами, и наискосок были напечатаны красивые куски будущего театра: портал, занавес, совсем как настоящий, с бархатными красными складками, задники с горами, деревьями, замками, фонтанами, падуги с листьями, облаками или балками потолка, кулисы с деревьями или частями зданий, распластанные столы, колодцы, троны, и между всем этим, во всех промежутках, фигурки будущих действующих лиц: короли, королевы, принцы, рыцари, всадники, ведьмы, феи с волшебными палочками. По многим картинкам шли точечки (папа сказал, что это называется пунктир). Картинки декораций надо было аккуратно вырезать, а по пунктирам осторожно провести тыльной стороной ножа, чтобы точнее согнуть. Загибы намазать синдетиконом (так назывался клей) и склеить, чтобы получилась коробка сцены, а распластанные троны, стулья или колодцы стали настоящими маленькими тронами, стульями и колодцами и могли бы стоять на полу сцены. Фигурки тоже надо было вырезать, и они должны были уметь стоять. Каждая фигурка кончалась загибом, который нужно было по пунктиру согнуть, превратив в аккуратную площадочку. Тогда фигурки можно ставить куда угодно и они не упадут.

Уже само «строительство» театра было наслаждением, и я уверен, что много бывших мальчиков и девочек моего поколения во многих странах мира вспоминают эти счастливые вечера своего детства. Семейную керосиновую или спиртовую лампу, освещавшую блестящие ножницы, мамины или папины руки, старательно вырезающие разноцветные картинки, желтый тюбик синдетикона, заткнутый булавкой, чтобы не засохла дырочка. Но ведь это только начало, только жадная мечта о будущем театре. О спектакле, который в нем произойдет.

Спектакль этот состоял из цепочки последовательных немых сцен. За закрытым занавесом устанавливались декорации и расставлялись в определенной мизансцене действующие лица. Затем занавес-картонка открывался, и зрители – обычно это были члены семьи и гости (в основном дети) – радостно и бурно обсуждали увиденное, тем более что показывающий, опять-таки чаще всего мама или папа, объяснял, что происходит в этой картине. Потом занавес опускался, закрывая сцену, и зрители терпеливо ждали, когда показывающий расставит все, что надо для следующей картины, и откроет занавес. Тогда опять произойдет всплеск радости, удивления и волнения, так как сюжет продолжает развиваться.

Картонная фигурка сама не действовала, а только видом своим и позой обозначала действие. Позой плача, позой угрозы, позой танца. В этом смысле функция таких кукол была похожа на функцию оловянных солдатиков, которыми так любят играть мальчики. Солдатики эти тоже не действуют, а только позой выражают действие.

Иногда в настольном картонном театрике плоские фигурки все-таки пытались двигаться. Согнутой «пяткой»

они были приклеены к картонной же полоске, лежавшей на полу сцены и уходившей своими концами за кулисы. Демонстратор, стоявший сбоку, мог двигать эту полоску, и тогда фигурка выходила из-за кулисы, пересекала сцену и уходила в противоположную кулису. Могла, конечно, и оставаться посреди сцены. Это уже зависело от сюжета.

Думаю, что детский картонный театр возник под влиянием двух прямо противоположных видов зрелищных искусств. Внешне он имитировал спектакли профессионального театра – драму, балет, оперу (отсюда и занавес, и задники, и кулисы, и падуги), – а устройством своим был обязан маленьким перевозным (на санях) или переносным народным театрикам, которые на Украине назывались вертепами, в Белоруссии – батлейками, в Польше – шопками, в Бельгии – бетлеемами. Такой театрик, обычно простой и бедный, реже – богато разукрашенный, был двух, реже трехъярусным. Ярусы, похожие на балкончики, представляли собой как бы сцену над сценой. На этих ярусах на святки разыгрывались представления, посвященные рождеству Христову. В верхнем ярусе помещался рай и место рождения Христа. В нижнем действовали черти или разыгрывались бытовые, вполне светские сатирические сценки. Персонажи вертепа, батлейки, шопки, бетлеема, в отличие от картонного театра, были не плоскими, а объемными, вырезанными из дерева с той или иной степенью тщательности и мастерства. Передвигались они палочками снизу, по прорезям в полу каждого яруса.

 

На потыках

Если идти дальше по пути некоторого усложнения метода кукловождения и биомеханического устройства кукол, то, вероятно, следующими за вертепными будут «куклы на потыках». Это польский термин. Не знаю, поляки ли являются их изобретателями, или такие куклы бывали в кукольных представлениях и других народов. Во всяком случае, их родство с вертепными куклами для меня несомненно.

Кукла на потыках – это деревянная фигурка на палочке. Руки и ноги фигурки мотаются как хотят, если трясти палочку. Показывается кукла из-за ширмы, за которой находится актер, ведущий куклу. Естественно, что кукла может не только трястись и дергаться, но и перемещаться вдоль ширмы, быстро бегать или степенно идти, вертеться вокруг себя и, следовательно, танцевать вальс, польку или кадриль. Если это лошадь, то палочка воткнута прямо в живот, и лошадь, трясясь, смешно мотает ногами, бежит трусцой или несется вскачь.

Если контрапункт движения куклы, голоса актера и музыки по-настоящему выверен, может получиться очень органичный по характеру своей условности спектакль. И я такой спектакль видел. Его играл польский театр «Бай». Я восхищался ясностью, веселостью, простотой и талантливостью этого спектакля именно потому, что сами куклы не претендовали ни на что большее, чем обозначение движения.

Но как только вы поручите куклам на потыках расширенные по своему характеру роли, так их очаровательная примитивность становится бессмысленной. И я такой спектакль тоже видел. Это была опера. И буквально все в этом спектакле – и симфоническая музыка, и человеческое пение арий, дуэтов и хоров – дискредитировало кукол, делая их не условными, а просто беспомощными. А сами куклы в свою очередь дискредитировали музыку и пение, делая и то и другое громоздким, перенасыщенным, сентиментальным и, как это ни странно, натуралистическим.

Существуют более усовершенствованные куклы на потыках. К ним проведены снизу ниточки или проволочки. К голове, рукам, ногам. Кукла может поднять руку, повернуть голову, шагать уже не произвольно, а управляемо. Ее «потыка», то есть основная палочка, может быть воткнута в полочку около грядки, и таким образом кукла остановится, а кукловод возьмет другую куклу, выведет на сцену, закрепит на грядке и тогда двумя руками сможет дергать ниточки, идущие к рукам кукол. Руки начнут двигаться, и куклы получат право разговаривать друг с другом. Возникнет диалог.

На Международном фестивале в Москве американец Дик Майерс показывал большое цирковое представление с помощью таких кукол. В конце он снял переднюю сторону ширмы и целый кусок спектакля еще раз сыграл, так сказать, раскрыв секрет. Это был интересный спектакль. Особенно интересной была его «разоблачительная» часть. Но игровые свойства кукол были очень ограничены, тут иначе как куклами-знаками их никак нельзя было назвать.

И если зонтик Ива Жоли становился ожившим предметом, выполняя функцию куклы-человека, то в цирковом представлении, о котором я рассказал, кукла, внешне изображающая человека, превращалась в предмет.

Я рассказал об этом театре потому, что он родственник и театру на потыках и вертепу. Куклы в нем вне зависимости от изобразительной похожести на человека остаются неожившими предметами, неожившими моделями человека.

 

На стержне

Но существуют и другие куклы, буквально антиподные куклам на потыках. Управляются они не стержнем снизу, а стержнем сверху. Проволокой, воткнутой в голову куклы. В самом ясном и простом виде такие куклы действовали в некоторых видах картонных домашних театров.

Маленький картонный макет театральной сцены. Без всяких прорезей на полу, какие бывают в вертепе. Зато верх сцены по возможности свободен, и кукловод, актер, демонстратор (как хотите называйте этого человека) управляет куклами, держа проволочные стержни, на которых эти куклы укреплены. Между правым и левым боком макета бывают натянуты проволочки или нитки, и, для того чтобы оставить на сцене вышедшую из-за кулисы куклу, ее можно подвесить за крючок (им заканчивается проволока, идущая от куклы) на поперечную проволочку или падугу.

Обычно пьесу в таком кукольном театре не «разыгрывают», а в полном смысле этого слова «показывают», произнося и повествовательно-объяснительный текст и диалоги: «Идет принц по лесу. Идет, идет и вдруг видит принцессу. «Здравствуй, принцесса», – говорит принц. «Здравствуй, незнакомец», – отвечает принцесса».

Но у этого вида картонного домашнего театра есть высокопоставленные и всемирно знаменитые родственники, вернее, праотцы, история жизни которых насчитывает не десятилетия, а века и даже тысячелетия. Может быть, это одна из самых древних форм театрального, вернее, зрелищного кукольного представления.

Я видел такие представления в Индии. Куклы ходили на повышенной площадке. Актеры, ведущие кукол, стояли за задником и скрывающей их лица и руки падугой. Кукол они держали за толстый металлический стержень, идущий прямо из кукольной головы. Это были герои национального эпоса. Они выходили на площадку, влекомые рукой кукловода. Ни руки, ни ноги у них не управлялись. Действие шло под музыку двух или трех музыкантов и сопровождалось повествовательным текстом. Это было традиционное народное представление, игравшееся очень бедными, буквально нищими, неграмотными актерами.

У огромных, больше метра ростом кукол на штырях, игравших рыцарские сцены, которые я видел в Бельгии, тоже многовековая родословная. Такие куклы были и во Франции, и в Германии, и в Испании. Это с ними воевал Дон Кихот Ламанчский.

Почему они сохранились до наших дней только в Бельгии и Сицилии, – неясно, но если в Бельгии они являются, скорее, некой формой театральной экзотики, привлекающей туристов, то в Сицилии до сих пор представления таких кукол смотрят крестьяне. Обычно это сражения паладинов Карла Великого с сарацинами.

Я видел спектакль, игравшийся куклами на стержнях, в традиционном брюссельском театре Тоона. Все руководители этого театра наследуют имя Тоон, и даже улица, на которой находится театр, тоже называется Тоон.

Я смотрел, вернее, слышал двух Тоонов – старого, сейчас уже умершего, и молодого, настоящие имя и фамилия которого Жозе Жеаль.

Куклы управляются стоящими за задником актерами. Иногда кукла должна наклониться или упасть, и тогда рука актера бывает видна. Но это никого не смущает. Голова самого Тоона видна сквозь окошечко в стенке портала. Он говорит за всех действующих лиц очень темпераментно, очень громко, так сказать, героико-трагически. А на сцене огромные фигуры двигаются, шагая большими шагами. Причем величина шага достигается простым раскачиванием куклы. Руки двигаются тоже произвольно. И только в отдельных случаях от правой руки идет такая же проволока, как от головы, чтобы рука эта могла рубить врага саблей. Причем, несмотря на ограниченность и произвольность движений, происходят настоящие сражения. Фигуры бьют друг друга не столько правой рукой, сколько телами. Убитые падают, нагромождаясь один на другого, а голос чтеца доходит до предела накала. Конечно, в свое время это героическое сражение вызывало у зрителей и ужас и восторг. Сейчас же зрители, пришедшие в театр и сидящие на нарочито убогих разноцветных подушечках, лежащих на деревянных грубо сколоченных скамьях маленького зрительного зала, смеются и аплодируют экзотической наивности представления.

Если внешне это реконструкция подлинника, то восприятие этого «подлинника» прямо противоположно тому, каким оно было в далекие времена, когда искусство рыцарских битв было живым и действенным.

 

Драконы и львы

По чисто формальным признакам уличных китайских драконов нужно отнести к куклам на потыках.

Я впервые увидел такого дракона в городе Цзинане. В зимних сумерках это многометровое чудовище появилось в глубине улицы. На длинных желтых бамбуковых палках его несли одиннадцать человек. Внутри полупрозрачного извивающегося тела горели свечи, и дракон весь светился призрачным мерцающим светом. В драконьей пасти – красный светящийся шар. Как будто дракон схватил зубами закатное солнце, которое незадолго до того ушло за горизонт. Это очень древнее по своему происхождению представление, рожденное определенным ритуальным действом. Китайская народная мифология, в отличие от европейской, считает дракона не злым, а, скорее, добрым. В его власти находится погода. Он может вызвать дождь, то есть прекратить засуху, или остановить дождь, то есть прекратить наводнение. Столетиями китайские крестьяне выходили на улицы городов и деревень с драконом, заклиная им дождь или безжалостный зной. Со временем ритуальный смысл уличного шествия дракона постепенно исчезал. И в тот год, когда я видел драконов на улицах китайских городов, они были представлением скорее праздничным, чем ритуальным.

Биомеханика этой огромной куклы (а это все-таки кукла) была великолепна. В Шэньяне дракон неожиданно вышел среди белого дня на площадь перед гостиницей, в которой мы жили. Люди, несшие его, были одеты в бирюзовые костюмы. Дракон свертывался в кольца, растягивался, сжимался, стлался по земле, вытягивался вертикальной спиралью, по-змеиному – то рывками, то медленно – поворачивая свою голову.

Организатор гастролей советских актеров по моей просьбе в течение двух месяцев каждый вечер терпеливо старался вложить в мою европейскую голову удивительные законы китайской музыкальной драмы, что и позволило мне по возвращении в Москву написать книгу «Театр китайского народа».

Тогда в Шэньяне он спросил меня: «Вам нравится дракон?» Я ответил: «Еще бы». – «В таком случае он ваш. Эти люди принесли его вам в подарок». Если мои читатели окажутся в Центральном театре кукол, они увидят этого дракона – он вытянулся вдоль стены нашего музея.

Не знаю, ходят ли драконы по сегодняшнему Китаю и сохранились ли они в каких-нибудь национальных музеях. Во всяком случае, я рад, что этот шэньянский дракон находится в нашем музее. Да и не только он, а и большая коллекция китайских кукол, и огромные головы северных и южных львов. Все это было подарено мне в том же пятьдесят втором году.

Львов, о которых я хочу рассказать, нельзя прямо причислить к куклам, но и к маскам их тоже вроде бы не причислишь, потому что играют такого льва два человека. Нет, это все-таки кукла, анатомия которой создана из двух человеческих тел. В этом случае иначе как биомеханикой в мейерхольдовском понимании этого термина поведение такой куклы не назовешь.

Традиционная китайская игра львов не выглядит ритуальной. Это веселое акробатическое уличное представление. «Механизмом» львов являются два актера-акробата. Передний держит в руках львиную морду (три четверти метра в диаметре). Задний акробат, согнувшись, ухватил переднего выше бедер. Оба актера закрыты длинной травянистой мочалой. Такая же мочала нашита на штаны актеров, а на черные китайские туфли надеты белые гетры с нарисованными на них пальцами львиных лап. Несмотря на то, что мочала бывает и золотой и зеленой, она выглядит великолепной шерстью. Так как традиция игры львов очень давняя, то естественно, что первоначальная тема, по существу, испарилась. Это судьба всякой темы, если форма, ею созданная, стала традиционной. Внешне это совсем уже не львы, а, скорее, какие-то огромные собаки с висящими ушами, с пушистым хвостом и длинной шерстью на всем туловище.

В игре львов удивительна встреча двух как бы совершенно противоположных актерских задач. Во-первых, чисто акробатических. В Шэньяне я видел львов, игра которых была сплошной акробатикой. Львы прыгали через барьеры из скамеек или специальных станков и непостижимым образом залезали на четыре стола, стоящих друг на друге. Причем последний стол был перевернут вверх ножками. Но кроме акробатических, есть еще и чисто актерские задачи в игре со львами. Вероятно, потому, что традиция эта живая, а не мертвая, львы при всей своей невероятности и сверхусловности формы и цвета по поведению своему, как я уже говорил, больше похожи на собак. Причем поведение это бытово комическое. Например, не выходя из ритма всего действия, лев может задней ногой почесать за ухом или завернуть морду и начать мелко грызть свое бедро, как делают это собаки, когда ловят блоху.

А в Тайюане я видел, как после сложного акробатического танца львов в центр круга под оглушительные удары барабана и стонущий звон медных тарелок выбежала львица и неожиданно легла, тяжело дыша боками. Потом медленно поднялась и отошла в сторону, а на том месте, где она лежала, обнаружился маленький беспомощный львенок – мальчик в львиной маске. У него были такие же, как у «мамы», гетры и белые перчатки с нарисованными пальцами лап. Новорожденный, лежа на спине, неуклюже двигал всеми своими четырьмя конечностями, переваливаясь с боку на бок. Долго не мог подняться и все время падал. Наконец с трудом подполз к матери, и та деловито и нежно его облизала. Тогда он уткнулся мордочкой в мамин живот сперва с одной, а потом с другой стороны. По-видимому, насытившись, львенок настолько окреп, что стал кувыркаться, а потом вскочил на материнскую спину, вцепившись лапами в ее густую зеленую шерсть, и львица, обрадовавшись, стала весело бегать по кругу, таская на спине смешно подпрыгивающего сына.

Боюсь, что многие читатели скажут, что в главе «Биомеханика куклы» мне не к чему было рассказывать о драконах и львах, которых, скорее, можно отнести к виду представлений в масках и, уж во всяком случае, «механика» тут ни при чем. И все-таки я сознательно столько строчек истратил на драконов и львов.

Во-первых, и по внешнему виду и по смыслу они все-таки куклы. Очень большие, но куклы. Да, конечно, никаких механических приспособлений, за исключением веревочек для открывания пасти и век, у этих кукол нет; их механизм – человеческое тело и человеческая биомеханика. Но ведь у куклы, надетой на пальцы рук, у «перчаточной» куклы, тоже нет механики. И у этих кукол механизмом движения является человеческое тело. Рука человека и ее человеческая биомеханика.

 

На нитках

Сейчас «перчаточная» кукла занимает, пожалуй, одно из самых первых, если не самое первое место среди видов и форм театральной куклы, применяемых в кукольных театрах разных стран, но в античных раскопках чаще всего встречаются «останки» кукол, которые управлялись либо проволокой, воткнутой в голову, либо нитками. «Останки» эти легко собрать в целую куклу, потому что у ног, рук, туловища и головы есть дырочки, сквозь которые нужно только продеть веревочку или проволоку. Такую куклу легко подвесить на нитках, привязанных к голове, кистям рук и коленкам ног, дергать за нитки, и кукла будет ходить и подымать руки, как многие сотни лет назад.

Я не знаю, может ли кто-нибудь сказать, где и когда на земном шаре возникли куклы, приводимые в движение сверху. Думаю, что первые такие куклы управлялись либо палкой, либо проволокой, воткнутой в голову, и бельгийские и сицилианские куклы – это их прямые потомки, вроде как бы реликтовые представители доисторических зрелищ. Следом за «ведущим» деревянным или металлическим штырем довольно естественно понадобился такой же штырь или бечевка, подымающая руку. Затем возникло желание управлять ногами, и в конце концов кукла обросла огромным количеством шнуров или ниток. Немцы этих кукол так и называют – «шнуррен пуппен». Появились нитки, управляющие корпусом (идущие к спине и к груди), коленками, ступнями, плечами, локтями, запястьями, а то и пальцами рук. Количество ниток у отдельных кукол доходит иногда до тридцати, а то и сорока. Если нитки попадают в свет лампы или прожектора, то над куклой возникает буквально дым из ниток. Если такие куклы традиционны в данной стране, то к этим пучкам ниток все зрители привыкли и не принимают их во внимание, как слушатели оперы почти не замечают дирижера. Это, так сказать, техническая условность, вернее, неизбежность.

Владение куклами на нитках, которых чаще всего называют марионетками, дело сложное, требующее огромной практики, особенно если ниток много. В этом смысле просто-таки невероятно мастерство управления куклами на нитках китайских кукловодов. Я не буду описывать ни характер, ни содержание представлений, которые видел и в Пекине, и в Шанхае, и в Кантоне, и в других городах Китая в пятьдесят втором году. Для этого мне пришлось бы повторить многое из того, о чем я написал в книге «Театр китайского народа». Скажу только, что кукольные представления – и комические и героические – в большинстве своем разрабатывали традиционные мифологические сюжеты. Здесь же я вспомнил об этих представлениях только для того, чтобы сказать об их виртуозном исполнении, вплоть до того, что, к моему полному удивлению, кукла-герой сумела взять стрелу, натянуть лук и выстрелить этой стрелой. Причем не просто в кулису, а прямо в своего врага.

И все-таки я должен просить прощения у тех театров, которые играют спектакли куклами на нитках, потому что у меня своего рода идиосинкразия к таким спектаклям. Прежде всего, меня раздражает как раз то, что многие считают достоинством этих кукол, – ноги. Куклы видны во весь рост от головы до пяток, и поэтому, чтобы преодолеть пространство в сорок сантиметров, они должны пройти его ногами. Переступая каждой ногой по очереди: правой, левой, правой, левой. Так как актив дерганья ниткой кукольной ноги идет вверх, то, как правило, куклы ходят, так сказать, синкопами. «И раз», «и два», причем неизбежно «и» активнее, чем «раз», потому что «раз» и «два» – это свободные падения кукольной ноги, определяемые только ее весом.

Конечно, можно в конце концов выучиться акцентировать удар ноги об пол, а не ее подъем, но это насилие над куклой, а всякая кукла насилия не терпит. Вот почему куклы на нитках, как правило, ходят одинаково. Ходят, ходят и ходят в течение всего спектакля. Будто хождение – это основная характеристика физического поведения человека. Основная и притом общая характерность всех людей. А ведь хочет того или не хочет актер, ведущий куклу, – ее физическое поведение, ее биомеханика неизбежно становятся образной характеристикой.

И еще меня просто раздражает огромное количество видимых нитей. Мне говорят: «Это условность. Вы что, не признаете условности в искусстве?» Нет, я признаю условность. Не могу не признавать, потому что «безусловных» видов искусства вообще не существует, так как условность – это средство художественного обобщения. Но какое же обобщение создает сумма идущих к кукле нитей? Это совсем не обобщение, это видимая техника управления, которая к художественному обобщению никакого отношения не имеет. И, как правило, большинство театров, играющих куклами на нитях, всеми силами стараются если не скрыть эти нити, то, во всяком случае, уменьшить их видимость.

Достигается это разными приемами. Один из приемов – сильное освещение только кукол и по возможности затемнение пространства сцены над куклами, то есть того, в котором нити могут оказаться особенно видимыми. Другой прием – это оформление задника, на фоне которого играют куклы, вертикальными складками или полосами с таким расчетом, чтобы вертикали ниток как бы слились с вертикалями фона. И наконец, третий прием, применявшийся в балаганах девятнадцатого и начала двадцатого века, – это лампочки (керосиновые, а позже – электрические), помещенные по борту портала. Яркость видимых источников света зрительно затушевывала место действия кукол, и нити становились еле-еле видны.

Я повторяю, что прошу прощения у театров, играющих куклами на нитках, за мою идиосинкразию к этому виду кукольных представлений, но стыдливо скрывать свое мнение тоже не хочется. Только в том случае книга моя и может принести хоть какую-нибудь пользу, если я по-честному буду говорить то, что действительно думаю.

 

Техническая неизбежность и творческая необходимость

Ну а теперь я кинусь в другую крайность и буду реабилитировать кукол на нитках.

Сравнительно недавно в кукольных театрах многих стран возникло очень интересное явление, которое придало ниткам не только технический смысл, но и смысл образный. Сделало их художественно, а не технически условными.

Прежний императив – не обращайте внимания на нитки, старайтесь их не замечать – превратился в прямо противоположный: смотрите, смотрите на нитки. Смотрите на кукловода, который управляет этими нитками. Смотрите, как слитны движения рук кукловода с движением куклы. Смотрите, как сочувствует кукле кукловод. Смотрите, как кукла радостно покоряется кукловоду, как сливается она с ним! Смотрите! Это же дуэт. И нитки стали не неизбежностью, а необходимостью.

Не знаю, кто первым в двадцатом веке вышел на эстраду, ведя перед собой куклу на нитках. Думаю все-таки, что это был одиночка, а не группа видимых актеров, ведущих кукол на сцене театра. Уличные актеры, играющие куклами, не скрывая себя перед зрителями, бывали и в древние времена и в средневековье. Вы легко обнаружите их на средневековых гравюрах. Политические карикатуры на тиранов, дергающих своих подчиненных за нити власти, использовались многими художниками и прошлого и нашего времени, да и в газетах мы часто встречаем такие определения, как «марионеточное правительство» или «марионеточное государство». Эта образная формула говорит о том, что управляют каким-либо правительством или государством некоторые чужие правительства, кланы, концерны. Дергают «нитки» президентов, министров или генералов, и те становятся «марионетками». Все это свидетельствует не только о распространении, особенно в прошлом, кукол на нитках (иначе никто и не стал бы проводить таких параллелей), но еще и о том, что сами нитки могут служить поводом для образных ассоциаций и иметь самостоятельное, в данном случае иносказательное, значение. Так вот этим образным самостоятельным значением ниток, управляющих куклами, стали пользоваться многие кукловоды.

На Московском Международном фестивале семьдесят шестого года выступали известные английские кукольники Энн Хогарт и Джан Бассел. Я видел этот спектакль в Лондоне несколько лет тому назад. Состоял он из маленьких встреч самого Бассела с персонажами веселых детских книжек, написанных Энн Хогарт. Основным героем этих книжек является ослик Мафин. Отдельные книжки переведены на русский язык моей женой Ольгой Образцовой и Натальей Шанько и изданы в нашей стране. Книжки веселые, добрые, хорошие. Героев книжек – пингвина Перигрина, страуса Освальда, кенгуру Кэтти и особенно ослика Мафина – любят все английские дети. Существуют полотенца, скатерти, салфетки с изображениями этих героев. Существуют игрушки, сделанные по этим рисункам. Появление на кукольной сцене и Мафина, и Перигрина, и кенгуру Кэтти превращается для английских детей в счастливую встречу с давно знакомыми друзьями. Бассел сидит на полу кукольной сцены как на скамеечке, играя на маленькой гитаре, а зверята выходят из-за кулис. Их ведет Энн Хогарт, скрытая, как это обычно бывает, задником сцены и падугой, из-за которой к куклам тянутся нити. Я сказал «скрытая». Так и было, когда я впервые увидел это представление. А на фестивале в Москве падуги не было. Энн Хогарт была видна. Видно было, как она держит в руках вагу (это сумма планочек, к которым прикреплены нитки) как она качает то одну, то другую планочку, чтобы ослик мог бегать, ходить, садиться, кланяться или качать головой. Нитки из досадной неизбежности превратились в радостную необходимость. Они стали нервами Мафина, а его физическое поведение и психология наглядно рождались поведением Энн Хогарт.

Но полностью реабилитированными нити оказались для меня, когда я увидел их в руках кукольника из Штутгарта Альбрехта Розера. Впервые я встретился с ним на одном из западноевропейских фестивалей, а в семьдесят шестом году он приехал на Международный фестиваль к нам в Москву.

Как всегда это бывает, приехавшие театры оказались очень разными по своему составу, по направлениям и стилю. Были спектакли абсолютно беспомощные и были очень хорошие по теме и по форме, по точности адресата, по исполнению. Были претендующие на философскую глубину и были по-счастливому наивные и тем самым прекрасные. Были предельно изобретательные и в то же время ясные, и были в такой степени заумные, что расшифровать содержание вряд ли я бы отважился. Были традиционные национальные и были реставрировавшие традиции. Были пантомимы, оперы, политические памфлеты. Были всякие. И казалось просто невозможным, чтобы все зрители остановили свое внимание на каком-то одном спектакле. А так случилось. Таким спектаклем, вернее, таким представлением было выступление Розера.

Для меня Розер уже не был открытием, так как я не в первый раз его видел. Хотя это не совсем правда, потому что, сколько бы раз ни видеть Розера, он всегда кажется открытием. Стройный и теперь уже немолодой, в темно-сером спортивном костюме, он стоит на небольшом помосте. Его ассистентка передает ему вагу, на которой висит кукла. Она неживая, но, как только Розер взял вагу, кукла зашагала. Это была очень точная, совсем не кукольная, деловая, серьезная походка. Кукла-клоун. Традиционный немецкий клоун. Он пианист. Подойдя к роялю, он сел на стул и посмотрел вверх на Розера. Все ли, мол, у него готово. По-видимому, все. Надо начинать играть. Нет, оказывается, не все. Рояль слишком далеко от стула, и клоун не может до него дотянуться. Розер поглядел на ассистентку, и та пододвинула рояль. Можно начинать? Нет, теперь стул слишком близко к роялю. Клоун опять смотрит на Розера, и Розер, одной рукой держа вагу с нитями, другой отодвигает стул. Можно начинать? Нет, нитка зацепилась за стул. Клоун не в силах двинуть рукой и опять смотрит на Розера, а Розер на ассистентку. Та освобождает нитку, и клоун вежливым поклоном благодарит ее за помощь. Наконец-то можно играть. Играет клоун так виртуозно, что все время игра его покрывается аплодисментами, но в конце он до того разошелся, что последним ударом промахнулся правее верхнего регистра клавиатуры. Аккорд тем не менее прозвучал, что очень удивило клоуна.

Потом старушка быстро-быстро вязала чулок и рассказывала разные сплетни, путая немецкие и русские слова. Говорила-то собственно не старушка, а Розер. Вовсе не скрывая этого, как не скрывал он и того, что это его пальцы двигают старушкиными руками. Но так как движения актерских рук ритмически абсолютно совпадали с движением рук кукольных, а движение кукольной головы совпадало с розеровскими словами, то это удивительное слияние становилось прекрасным. И не мешали тут нитки, а помогали, соединяя двух исполнителей одной роли.

Потом Розер вывел на помост маленькую девочку, и, хоть была она ему по колено, они стали друзьями. Она осторожно трогала его за штанину и просила танцевать. И они танцевали. Розер всего только одной ногой, а она всем телом. Но это был настоящий парный танец. Трогательный, веселый, нежный. Танец кончился, и оба они ушли, повернувшись к нам спиной. И девочка обнимала своей маленькой рукой большую розеровскую ногу.

Затем вылетел аист. Сделал круг над Розером. Натянутые нити шли от руки актера к корпусу и крыльям аиста. Птица опустилась на землю, чистила клювом крылья, что-то клевала и потом, так же широко раскрыв огромные белоснежные крылья, сделала круг над розеровской головой и опустилась где-то за ним.

Я не в силах перечислить все номера, которые показывает Розер. О нем можно было бы написать книгу. Но мне сейчас хочется только одного. Как можно яснее объяснить, что нитки, соединяющие Розера с куклой, становились не техническим средством показа кукол, а образно-тематическим. Хотя, может быть, зрители и не думали об этом. Не думали, но чувствовали, иначе не взрывались бы аплодисментами и криками «браво».

Розера нельзя спрятать за падугой кукольной сцены, хоть он и мог бы в этом случае играть куклами все, что он нам сыграл. Так же летал бы аист, так же танцевала девочка. Но тема исчезла бы совсем (остались бы только великолепные движения кукол и сумма ниток над их головами). Тема милой глупости клоуна, поддержанная внимательно-снисходительной помощью актера, тема нежной дружбы девочки и взрослого человека, тема счастливой свободы прекрасной птицы и, наконец, последняя тема, о которой я еще не рассказал.

Из-за спины Розера вышел инвалид. Одна нога – живая, другая – палка. Вышел, тяжело стуча деревянной ногой. На груди – повешенная через шею шарманка. Старая, как он сам. Инвалид долго играл на шарманке какой-то вальс. Розер серьезен. Он ничего не «изображает» своим лицом. Ни горя, ни сочувствия. Потому что ведь это не сегодняшнее горе инвалида. Это уже давно просто его жизнь. Руки Розера, как всегда внимательно, движутся и берут то одну, то другую нитку. Потом одна рука, держа нитку, медленно протягивается вперед, и тогда инвалид протягивает свою руку. Прямо к зрителям. За подаянием. Я не много знаю произведений искусства, которые бы так лаконично, так просто и так эмоционально раскрыли антивоенную тему. У людей взрослых, совсем не сентиментальных, на глазах неожиданно появились слезы.

Розер не «новаторствовал», ничего не «выдумывал», никого не «поражал» техническими приемами, а из всех приехавших в Москву кукольников разных стран единогласно вышел на первое место. На фестивале, слава богу, не было премий. Я не люблю премий в искусстве. Они не создают, а разрушают дружбу. Но кого бы я ни спрашивал после фестиваля: «Кто из наших гостей понравился больше всего?» – все в один голос говорили: Розер, Розер, Розер.

В чем победа Розера? В слиянии приема и темы. В органическом врастании приема в тему.

Я уже рассказывал, что когда-то Акимов, посмотрев премьерный спектакль нашего театра «Обыкновенный концерт» (тогда он назывался так), прислал мне телеграмму: «Поздравляю и подло завидую». Вероятно, и я сейчас мог бы послать такую же телеграмму Розеру, но она состояла бы из много раз повторенного слова: «Поздравляю, поздравляю, поздравляю». Слово «завидую» я не мог бы написать. Это была бы неправда, потому что великолепный прием и великолепная игра Розера вряд ли были бы применимы в целом спектакле. Разве что только как эпизод.

Мы в свое время поставили два спектакля с куклами на нитках. Один был, по существу, подражательный и назывался «Цирк на сцене». Я рассказывал о нем. Подражал он балаганному спектаклю. Куклы имитировали фокусников, жонглеров, танцоров. Это была не пародия, не насмешка над исполнительскими штампами, как получилось впоследствии с целиком пародийным спектаклем «Необыкновенный концерт». Темы (кроме имитации цирковых номеров) не было. Сверху мотались безусловно видимые нити, которые несли не смысловую, как у Розера, а чисто техническую нагрузку, отчего чудо преображения неживого в живое если не вовсе исчезало, то, во всяком случае, чрезвычайно уменьшалось. Мы не любили этот спектакль, и довольно скоро он из нашего репертуара исчез. Вторым «марионеточным» спектаклем был ершовский «Конек-Горбунок». Нам казалось, что выбор этой системы кукол оправдан прежде всего тем, что Иван все время на этом Коньке летает. Мы ошиблись. Именно полеты-то у нас и не получились. Но почему же полет аиста у Розера был просто великолепен и раскрывал тему? Его свободу и красоту. А у Конька ничего из этого не вышло. Да именно потому и не вышло, что у Розера нити слились с темой и превратились в образ, а у нас те же нити оказались просто видимым техническим средством, технической грязью. Какое же это чудо – летящий над облаками Конек, коли видно, как его волокут пучком ниток. Нет, ничего не получилось у нас с куклами на нитках, и хоть «Конек-Горбунок» в общем-то имел успех, был очень «постановочен» и «красив», мы все-таки с репертуара его сняли. Не лежала у нас к нему душа.

 

Между до и до-диез

А вот «перчаточные» куклы, которыми мы сыграли первый же наш спектакль, «Джим и Доллар», – до сих пор наши лучшие друзья, и любим мы их нежно, хоть вовсе не все они могут сыграть. Очень многое играть решительно отказываются, но зато, если что-то находится в сфере их биомеханики, играют замечательно. Можно сказать, лучше всех.

Примитивнее «перчаточной» куклы трудно что-либо себе представить. Я уже писал о ней, но в главе «Биомеханика» не имею права обойти куклу, которую чаще всего называют «петрушкой», хотя Петрушка – это только герой народного кукольного представления, а вовсе не всякая кукла, надевающаяся на пальцы рук.

Может быть, не все мои читатели знают разницу между темперированным и нетемперированным музыкальным строем. Тогда мне необходимо объяснить эту разницу, так как для понимания свойств «перчаточных» кукол это очень важно, хоть речь пойдет вовсе не о звуке, а о движении.

Давайте возьмем два струнных инструмента: один – щипковый, это может быть или гитара, или мандолина, или домра, или балалайка, другой – смычковый, это может быть скрипка, или виолончель, или контрабас. Сравните грифы этих инструментов. У гитары на всем протяжении грифа набиты лады. Если это семиструнная цыганская гитара, самая высокая струна у нее ре. Нажмите пальцем на первый лад этой струны. Получится ре-диез. Если нажать на второй лад, то получится ми, а на третьем ладу будет фа. Таким образом, между каждым ладом будет полутон. Вот это и есть темперированный строй. И у рояля строй тоже темперированный. Между каждой клавишей, включая и черные, ровно полтона. В октаве двенадцать полутонов. Теперь возьмите скрипку. На скрипичном грифе совсем нет ладов. И если вы нажмете любую струну, то не обязательно получится до или ре, ми или фа. А может, и где-то посередке. Не ми, не фа, а ми с четвертью тона или восьмушкой. Если у слушателя музыкальное ухо, то он непременно скажет: «Фальшивите». Но вы, конечно, заметили, что скрипачи при нажиме на струну все время мелко дрожат пальцем и тем самым как бы расширяют диапазон данной ноты. Всего на восьмушку тона с каждой стороны, а может, и того меньше. И музыкальное пространство расширяется, делается менее рубленным. Некоторые восточные инструменты вообще бродят по музыкальному пространству так же, как и восточные молитвенные напевы. Строй человеческого голоса не темперирован, располагает бесконечным количеством модуляций, которые нельзя разделить даже на шестнадцатые тона, и поэтому голос человека обладает огромной силой эмоционального воздействия. Он может быть и нежен, и грозен, и резок только одной сменой модуляции, распоряжаясь всей палитрой музыкального пространства, всеми музыкальными интонациями.

Но не темперировано не только движение человеческого голоса, но и движение человеческого тела. Как, впрочем, и движение всякого живого существа. Именно благодаря абсолютной нетемперированности мы любуемся грациозностью движения кошки, лани, ужа. Конечно, «тройной тулуп» в фигурном катании на льду восхищает членов жюри и на табло может появиться 6, 6, 6, 6, 6, 6, 6. Он и меня удивляет. Но забыть на льду Моисееву в танце на музыку Чайковского «Ромео и Джульетта» невозможно. Без всякого «тулупа» ее движения от конька до кончика пальца руки пластичны и так лишены какой бы то ни было темперации, что сила выразительности говорит только о том, как прекрасно живое человеческое тело.

А вы видели «Умирающего лебедя» Сен-Санса в исполнении Майи Плисецкой? Это чудо. Настоящее чудо.

Вы меня можете спросить, почему я, говоря о нетемперированности движения, в качестве примера привожу движение в балете. Ведь балет же весь построен на музыке, то есть на ритмах и темпах, иначе говоря, на временных расчлененностях. Да, конечно, но в том-то и прелесть балета в его лучших проявлениях, что внутри этой ритмической и темповой расчлененности человеческое тело живет свободно и слитно. Для тех, кто не видел руки Плисецкой в «Умирающем лебеде», рассказать о них невозможно. В них уже нет костей. Законы человеческой анатомии исчезли. Это крылья – сильные, слабые, трепещущие. И кисти рук – это умирающие перья прекрасной птицы.

 

Преображение руки

Руки, человеческие руки! Разве их выразительность проявляется только в балете? Поверьте мне, что руки Михоэлса в «Короле Лире» были составной частью его роли в не меньшей степени, чем гневные, несчастные глаза.

Ну а в нашей профессии, о которой я пишу эту книгу, руки – три четверти ее сути.

Если говорить об искусстве владения «перчаточной» куклой, руки, кисти рук – это просто все. Вы можете проверить степень их выразительности на своих собственных руках. Это не важно, что вы не актер или актриса кукольного театра. Не бойтесь. Я не буду просить вас изображать Ивана-царевича, Бабу Ягу или зайчика. Не бойтесь.

Я вам предлагаю сыграть этюд с самим собой. Для этого ничего, кроме двух ваших рук, не нужно. Положите левую руку на стол. Положили? Если не положили, не читайте дальше. Положили? Хорошо. Теперь будем считать, что это не ваша рука, а какое-то живое существо, щенок или котенок, или еще лучше – маленький ребенок. Он спит. Ничего не надо делать рукой. Не надо шевелить пальцами. Он спит очень крепко. Теперь средним пальцем правой руки тихонечко погладьте вашу левую руку. Осторожно. Осторожно. Чтобы не разбудить ребенка. Он же спит. Осторожно, но ласково. Посмотрите, как удивительно нежно делает это ваш палец и как легко представить, что это не палец, а маленькая живая рука куклы. Живой куклы. Тело-то у нее такое же, как у вас, такое же живое. И кожа той руки, которую вы так внимательно гладите, она ведь тоже живая. Такая же живая.

Если вы все это проделаете, а не просто скептически прочтете, прихлебывая чай, одним словом, если вы сделаете только то, что я написал, без всяких накачиваний себя на «правду», вот тогда вы поймете, какой мягкостью, какой силой выразительности обладают нетемперированные движения человеческой руки. Даже одного ее пальца.

На этом, только на этом «диалоге» двух рук, принадлежащих одному человеку, и построено мое выступление с куклой Тяпой на сольных концертах, о котором я рассказывал в первой части книги.

Но если куклу на руке даже и куклой-то назвать трудно, потому что ее тело – это рука человека, а собственно кукле принадлежит только головка да одежда, не значит ли это, что все «перчаточные» куклы, надетые на актерскую руку, по характеру движений, а значит, и по образу своему будут похожи друг на друга как родные братья? Тела-то у них будут из одной и той же руки сделаны. Данной руки данного актера. Предположить такое, может быть, и можно, но актерская практика говорит о прямо противоположном. В спектакле «Ночь перед рождеством» актер Семен Соломонович Самодур играл пять абсолютно разных ролей: черта-племянника, голову, дьяка, мужичка, который вытаскивает из мешка спрятавшегося в нем дьяка, и собаку. И все эти роли он играл просто великолепно, и все они по характеру движения, по пластическому образу были абсолютно разными.

 

«Героическая» биомеханика

Примеров прекрасно сыгранных «перчаточными» куклами ролей в нашем театре я мог бы привести множество, и мы не собирались играть целый спектакль какими бы то ни было другими куклами, пока писательница Нина Гернет не предложила нам пьесу «Волшебная лампа Аладина».

И тут оказалось, что комиков, особенно бытовых комиков, «перчаточные» куклы играют замечательно, а вот роли героические или романтико-героические не получаются просто потому, что у них не героическая анатомия:

голова большая, а ручки маленькие. Какой же это герой? Можно, конечно, удлинить ручки трубочками, но они будут тогда торчать, как палки, и героя тоже не получится. Можно уменьшить голову, как делают это китайские кукольники, играющие куклами на руках. Но они играют перед зрителями, подошедшими к ширме вплотную. Естественно, что с расстояния в два-три метра кукольную голову трех сантиметров величиной видно, и, значит, играть можно, но у нас даже в самом маленьком зале на двести тридцать человек из десятого ряда такую куклу рассмотреть нельзя. Значит, неизбежно у «перчаточной» куклы должна быть большая голова. Но если вылепить крупную «героическую» голову и посадить ее на маленькое тельце с коротенькими ручками, получится урод.

И вот тогда впервые мы решили воспользоваться тростевыми куклами, которыми до того времени не пользовались. Они нам были просто не нужны. Но знать мы их знали, потому что такими куклами играли, как вы помните, Ефимовы и воронежский кукольник Беззубцев.

Я уже говорил, что художником спектакля «Волшебная лампа Аладина» был Борис Дмитриевич Тузлуков. Он сделал кукол проще, чем были сделаны куклы Ефимовых. Одежда Аладина – это простой халат, внутри которого к кистям рук идут палочки – трости, в голове – тоже палка, которую кукловод держит правой рукой. Левая рука может взять нижний конец трости, идущей к кисти кукольной руки, и таким образом управлять ею.

А если нужно действовать обеими руками куклы? В этом случае требуется помощь другого актера. Тот, кто ведет тело и голову куклы, – это основной исполнитель роли. Тот же, кто ведет руки, – его помощник. Но от этого второго актера зависит очень многое. Он действительно должен «умереть» и в кукле и в основном актере. Умение быть помощником – это очень важное умение. Плохой кукловод помощником быть не может. И помощником в каждой данной роли должен быть всегда один и тот же актер, иначе основной исполнитель роли сыграть ничего не сможет.

Роль царевны Будур в «Волшебной лампе Аладина» играли и играют у нас разные актрисы. В этой роли есть танец. Без помощника его станцевать нельзя. Почти всегда танец этот покрывается аплодисментами, и я не знаю, кто же виновник этих аплодисментов – основная исполнительница или ее помощник. И, конечно, так четко, так темпераментно и так грациозно «перчаточная» кукла танцевать не может.

Спектакль «По щучьему велению», который мы играем больше сорока лет, считается нами нашей «Чайкой», так как до сих пор он для нас как бы эталон кукольной правды и цельности выразительных средств. Но, по существу, «Волшебная лампа Аладина» тоже должна считаться «Чайкой». Второй «Чайкой».

Она имеет на это все права, потому что буквально раскрыла двери новому репертуару нашего театра.

Если бы мы не поставили этого спектакля, если бы не увлеклись биомеханикой тростевой куклы, не родились бы у нас ни «Король-Олень», ни «Буратино», ни «Необыкновенный концерт», хотя куклы «Необыкновенного концерта» обладают уже несколько другой биомеханикой.

 

Почти каждый спектакль – новая анатомия куклы

Наш «концерт» – это высмеивание эстрадных штампов. В какой-то степени оно основано на имитации, то есть на определенных моментах натурализма.

Дурак-конферансье во фраке с белой манишкой, зазнавшийся, самоуверенный, убежденный в том, что он остроумен. Как сделать такую куклу? Халат тут не годится. Где тогда спрятать трости? Вот и пришлось нашим мастерам изобретать внутренние трости с довольно сложным управлением, чтобы можно было сгибать кукольные руки в локтях и жестикулировать ими. И коли уж высмеивать эстрадного «речевика», значит, его надо снабдить и определенной мимикой. Вот почему очень сложное устройство головы у нашего конферансье. Когда что-то портится, приходится вскрывать череп, делать, так сказать, трепанацию и «вправлять ему мозги».

Наш конферансье стал в полном смысле слова премьером театра. Он знаменит. Ему аплодировали тридцать четыре страны мира, причем он всегда говорил на языке той страны, в которую мы приезжали.

Описать анатомию всех наших кукол очень трудно. Да и вряд ли читателям, большинство которых совсем не кукольники, так уж важно знать все подробности технологического устройства кукол.

И все-таки еще о трех видах кукольной биомеханики мне рассказать необходимо.

В спектакле «Божественная комедия» и Адам и Ева – это вырезанные, как бы вылепленные из поролона фигурки. Никаким внутренним управлением они не обладают, и управляют их движениями актеры, не скрытые от зрителей. Куклы эти – прямая противоположность «перчаточным» куклам. Пожалуй, они, скорее, похожи на кукол, управляемых нитками. Актер держит куклу за голову, берет своей рукой кукольную руку и действует этой рукой, не скрывая своего участия в ее движении.

Совсем по-другому решена анатомия кукол в разных эпизодах нашего спектакля «И-ГО-ГО».

Это пьеса Евгения Сперанского. Название «И-ГО-ГО» расшифровывается как Институт гомо-гомункулярных образований. Объясняя это название корреспондентке, директор института профессор Фаустов говорит: «Гомо – это, как известно, человек, гомункулюс – это живое существо, созданное из неживой материи, а гомункулярный – производное от слова гомункулюс и обозначает нечистую силу». Она существует в действительности. Ведьмы, как вам, читатели, и самим известно, живут главным образом в коммунальных квартирах, русалки – на пляжах в так называемый «бархатный» сезон, они расчесывают волосы, поют романсы и топят мужчин с положением и дачей.

Корреспондентку играет не кукла, а молодая актриса. Профессор Фаустов – тоже не кукла, а человек. Корреспондентка нажала кнопку и выпустила на свободу нечистую силу, которая до этого находилась в «гоготроне» Фаустова в кипящем состоянии. Весь сюжет спектакля состоит в том, что Фаустов и корреспондентка с помощью «гогоскопа» разыскивают разбежавшуюся нечистую силу, которая уже «вочеловечилась» и обнаружить ее не так-то легко.

Русалка превратилась в соблазнительницу, старающуюся утопить молодого писателя (розыск происходит в районе Переделкина). Действующие лица этого эпизода сидят в профиль за спинкой дивана. Видны только их головы.

Головы эти надеты на кулаки актера и актрисы. У актрисы к тому же видна рука с папироской, причем пальцы руки удлинены трубочками, кончающимися красными лакированными ногтями. Соблазнительница курит. Поднесет папироску к большой папьемашевой голове, и изо рта этой головы идет струйка дыма. Назвать всю эту комбинацию куклой трудно – голова кукольная, а рука живая. И все-таки это кукла. Кукла с совершенно особым биомеханизмом.

Чтобы завершить тему этой главы, мне остается только упомянуть о куклах спектакля, который называется «Говорит и показывает ГЦТК».

Если спектаклем «Необыкновенный концерт» мы старались высмеять штампы эстрады, то спектакль «Говорит и показывает ГЦТК» высмеивает штампы телевидения.

Это сатирический спектакль – обозрение разных телевизионных программ. Интервью у работницы цеха правых перчаток, интервью у человека, купающегося в проруби, целью которого является пропаганда моржеплавания, прямая передача из «среднего академического театра оперы и балета» оперы «Тишина». Прямая передача с аэродрома, где встречают возвращающихся с международных соревнований спортсменов (на экране сплошные зонтики, так как идет дождь, и ничего не видно), лекция музыковеда на тему о том, как нужно уметь слышать в музыке то, чего в ней нет, выступление эстрадной певицы, поэта, воспевающего русскую осину, наконец, «Прогноз погоды» и «Спокойной ночи, мамы и папы».

Чтобы все это показать, необходимо было соорудить как бы большой телевизор четыре на три метра, в котором действуют большие серые фигуры. И если в вашем телевизоре дикторша, включая ее прическу, занимает почти весь экран, то есть приблизительно тридцать-сорок сантиметров, то у нас она – полтора-два метра, в то время как фигурка балерины всего десять-пятнадцать сантиметров, иначе в телевизор не влезла бы «шикарная» сцена оперного театра.

Музыковед, читая свою лекцию, играет на рояле. Он сидит к нам лицом. Клавиатуры не видно. Руки то взлетают над нижним обрезом телевизора, то исчезают за ним.

И если вы представите себе лектора от рояля до макушки лысой головы в полтора метра, то какие же у него должны быть кисти рук, какой длины сами руки и какой ширины их охват. Ведь раздвинуть он их должен на четыре метра. Значит, каждой рукой управляет один актер, да еще один головой, итого три.

А вот про устройство «моржа» – сухонького, чуть не умирающего старичка, продрогшего от холода (недаром же он хочет организовать секцию «раков», чтобы купаться в крутом кипятке), про его биомеханику рассказать еще трудней.

Потому что целиком его нет. Есть верхняя часть туловища с головой, отдельно одна рука, отдельно – другая и еще по отдельности две ноги, вернее, по два куска ног, начиная от колена до ступни. Туловище с головой – в руках одного актера, две руки – в руках другого актера и две ноги в руках третьего актера. Я еще забыл сказать, что существует та часть тела, которая называется невыразимой. Она тоже нужна, потому что когда наш закаленный спортсмен ныряет, то сперва уходит под воду голова с верхней частью туловища, затем возникает невыразимая часть тела в трусиках, а затем уже ноги, поднимающие брызги настоящей воды.

 

Кто есть кто?

Зал кукольного театра. Пришли зрители. Сели. Смотрят спектакль. На сцене несколько кукол. Они действуют, что-то говорят, как-то выглядят. Идет «Король-Олень». Среди действующих лиц Труффальдино – смешной, глупый и одновременно быстрый, хитрый итальянец. Кто же создал тот образ, который воспринимают зрители? Актер? Конечно, актер! Но не только он. Если бы не было куклы, значит, не было бы и внешнего вида этого образа. Значит, образ создал художник? Да! И художник! Но художник не смог бы создать внешний вид героя пьесы, если бы не было автора этой пьесы, в данном случае итальянского драматурга восемнадцатого века Карло Гоцци, и «соавтора» этой пьесы Евгения Сперанского, который переделал пьесу для кукольного театра. Видите, сколько людей являются партнерами в создании образа нашего Труффальдино.

Немирович-Данченко говорил, что режиссер должен умереть в актере. Он даже рассказывал мне, как спросил одного актера: «Кто помог вам сделать роль?» Актер ответил: «Никто. Я сам ее сделал». И тогда он сказал актеру: «Значит, у вас был хороший режиссер».

Если продолжить эту мысль Немировича-Данченко, то, вероятно, первое, что должен сделать актер, – это приблизить автора до такой степени к себе, чтобы автор как бы умер в актере. Это значит, что каждое слово, каждый поступок будет принадлежать не автору, а уже актеру. Если говорить о Труффальдино, то в данном случае это было особенно легко, потому что автором переделки «Короля-Оленя» был Сперанский и он же играл Труффальдино. Но актер Сперанский был за ширмой, а над ширмой была кукла. Она говорила голосом Сперанского. Она двигалась волей Сперанского. Но ведь все-таки она не была похожей на Сперанского, и если бы Труффальдино был очень толстый, а не такой худой, каким он был в нашем спектакле, то и Сперанский играл бы по-другому. Кукла навязала Сперанскому образ, характер походки, характер каждого движения. И вот тут мне даже трудно сказать, что же происходит: то ли кукла умирает в актере, то ли, что вернее, актер умирает в кукле, полностью ей подчиняясь.

Как-то один из актеров нашего театра сказал: «Меня кукла не слушается. Она плохо сделана. Я хочу, чтобы она почесала затылок, а она не может. Я хочу, чтобы она погладила живот, она тоже не может». Я ответил: «Если вы будете заставлять куклу делать то, чего она не может, ничего хорошего не получится. Не она должна подчиниться вам, а вы должны подчиниться ей и не огорчаться по поводу того, чего она не может, а радоваться тому, что она может. Вот тогда зрителям будет казаться, что она может все».

Но как же все-таки происходит слияние всех партнеров, создающих спектакль, – автора, режиссера, художника, композитора, актеров? Как происходит этот процесс, вернее, как он должен происходить? По правилам Министерства культуры театр не должен приступать к изготовлению эскизов и тем более кукол до утверждения пьесы художественным советом театра. Для нас это очень плохое правило. Мне бывает невероятно жалко, если актеры слушают пьесу и одновременно не видят эскизов кукол. И особенно обидно это в том случае, если кто-то уже примеряет себя к данной роли и в его воображении неизбежно возникает образ его героя. Этот воображаемый актером образ опять-таки неизбежно разойдется с тем, что предложит художник. Поэтому я бываю рад, если, читая новую пьесу перед актерами, которые будут ее играть, я могу показать и эскизы, предложенные художником. Пусть их увидят актеры не предвзято. Шансов, что эскизы понравятся, куда больше.

В предшествующих главах я много говорил о создании места действия (физического и изображенного) и об анатомии кукол (определяющей возможности ее физического и тем самым изобразительного поведения). Все это во власти художника. Это его забота, его обязанности.

Но коли при чтении пьесы актерам мне хочется показать им эскизы художника, значит, моя режиссерская работа до этой встречи начинается не только с многочисленных встреч с автором. Почти параллельно с этим идут не менее многочисленные встречи с художником, создателем пластического образа спектакля, а затем и с композитором, создателем его музыкального образа.

Пластический образ хоть и зависит во многом от конструктивного решения спектакля, но не ограничивается этим. Необходимо решить его художественный образ, характер его условности и его стиль.

Михоэлс как-то сказал мне, что стиль – это быт, но, зная Михоэлса и его спектакли, я понимал, что под словом «быт» он подразумевал не натуралистическую имитацию быта, а предельное выражение бытовых характеристик данной эпохи, данного народа. И естественно, что, создавая «Волшебную лампу Аладина», художник Тузлуков опирался и в куклах и в декорациях на характеристики Востока, а в «Божественной комедии» – на наивное восприятие Библии и русского лубка.

Да и композитор не может думать только об эмоциональном восприятии его музыки, хотя это и основная его обязанность. Он хозяин времени. Ритмически он может продлевать его, если это необходимо по движению сюжета или темы, ускорять его, делать мчащимся, замедлять или даже останавливать. Он может создавать напряжение или разряжать его, но и в мелодических характеристиках и в инструментовке он не может решать стиль музыки, не опираясь на бытовую характеристику сюжета, на тему спектакля, и обязан помнить, что это кукольный спектакль и масштабность музыкального сопровождения должна соотноситься с масштабностью кукол. И тембры инструментов должны быть локальными, характерными, типизированными, потому что типизированы все внешние характеристики кукол. Вот почему композитор Кочетов, работая над «Щучьим велением», неизбежно опирался на мелодические характеристики русской песни и, сознательно исключив рояль, ввел гармонь; композитор Милютин, создавая музыку «Кота в сапогах», опирался на мелодику народной французской музыки, а Гладков в музыке для «Дон Жуана», являющегося пародией на штампы современных мюзиклов, опираясь в основном на американский джаз, для каждой картины менял состав оркестра в зависимости от того, происходит ли действие в Испании, Италии, Америке, России, Японии или Мексике.

Естественно, что и на художественном совете и дальше, на первых встречах актеров с ролями, происходят обсуждения и часто кому-то обязательно что-то не нравится. Я не боюсь этих обсуждений. Актер не должен выполнять приказ режиссера. Режиссер действительно должен умереть в актере, и актеру должно казаться, что все он придумал сам. И при обсуждении роли, и при обсуждении эскиза куклы, и при обсуждении музыки актер не только имеет право на собственное мнение, но и обязан высказать его и сделать свои предложения. Как я уже писал, у нас правило: слушать все предложения, даже глупые, потому что бывает так, что обсуждение глупого предложения рождает новое и уже совсем не глупое, но это не значит, конечно, что каждое предложение должно быть принято режиссером, тем более что предложения-то бывают разные, иногда прямо противоположные.

Эскизы декораций обсуждаются с точки зрения и стиля и удобства игры, но, естественно, актеров больше всего волнуют эскизы кукол. С кем в первую очередь они будут партнерами, в кого они будут в полном смысле слова воплощаться. Причем, как бы ни волновала актера кукла его роли, ему интересно и важно понять также и кукол других актеров, с кем придется общаться его герою – кукле с куклой, и самое главное – создана ли художником «семья» кукол, кукольный народец. Ведь в каждом спектакле куклы по-разному условны. А условность только тогда правда, когда она не нарушена.

 

Правда единоусловия

Всякое произведение искусства условно. В рифму никто в жизни не разговаривает. А в стихотворном произведении разговаривают. Левитан написал «Над вечным покоем». Там изображена по крайней мере десятиверстая даль – пространство. А картина-то плоская. Репин написал идущий крестный ход. А ни одна фигура не движется. Все застыли в тех позах, в которых их написал Репин. Два художника-реалиста. А произведения их условны. Условием плоскости, условием изображенного движения.

Как правило, необходимо, чтобы внутри себя условие не нарушалось и было единым для всего произведения. Я говорю «как правило» потому, что сознательные и явные нарушения условия возможны: прозаические сцены внутри стихотворных пьес, музыкальные монологи в драматическом действии, «а парте» в публику, применявшиеся в театре прошлых веков, и монологи от автора, а то и присутствие автора на сцене современного театра.

Эти нарушения единоусловия сами становятся условием, и большинством зрителей так и понимаются. Но это не значит, что условность можно нарушать как попало. В этом случае такое нарушение дискредитирует условие. Оно распадается. Разваливается.

Кукла условна уже тем самым, что она кукла, то есть нечто неживое, условно изображающее живое существо. Все в кукле изображено. Все ненастоящее, условное. И анатомия, и пропорции, и материал. И условия эти в разных спектаклях бывают разные. Куклы могут приводиться в движение нитками, могут быть надеты на пальцы как перчатки, могут быть тростевыми. Каждое из этих условий зрители могут принять, в каждое поверить, пока вы не нарушили условия, пока семья ваших кукол единоусловна. А вот попробуйте нарушить это единоусловие – и получится ерунда. Каждая условность будет дискредитировать другую. Кукла на нитках станет беспомощно невесома и куча ниток над ней станет не условностью, а мешающей техникой. А «перчаточная» кукла рядом с висящей превратится в распластанную бесформенную лягушку и буквально прилипнет к грядке. К сожалению, такие объединения разноусловий я встречал в спектаклях некоторых кукольных театров; каждый раз мне казалось это как бы оскорблением, нанесенным кукле.

Но единоусловность кукол состоит не только в единосистемности их технического устройства. Можно всех кукол сделать «перчаточными» и тем не менее разноусловными и опять-таки несовместимыми.

Существует не только разноусловность между живописью и скульптурой. Это-то всем ясно. Но существует разноусловность и внутри живописи и внутри скульптуры. Это тоже ясно. Да не сразу. Особенно, если относится к одному и тому же жанру. Например, к портрету. Представьте себе портрет русской крестьянки, написанный Малявиным, и представьте себе портрет русской крестьянки, написанный Венециановым. Могут эти две женщины встретиться на плоскости одной и той же картины? Не могут. И не в том дело, что одна в голубом кокошнике, а другая в цветастом платке. Они просто разноусловны. Все в них противоположно: жирный мазок широкой малявинской кисти, и тонкая венециановская лессировка, и цветовое пространство, внутри которого каждая находится.

Вот так и в куклах. Представьте себе, что для вашего спектакля вы выбрали анатомию тростевой куклы. Достаточно ли этого, чтобы бездумно поручить делать этих кукол разным художникам и разным скульпторам? Нет, ничего хорошего из этого не получится. И в этом случае возникнет разноусловность. Что было бы, если бы голову Ивана-царевича вылепила Голубкина, а голову Елены Прекрасной – Коненков? Ни играть на одной ширме, ни пожениться они не смогут. Разноусловны.

Я боюсь, что многие читатели скажут: «Что вы нам прописные истины говорите». Что истины это – верно, но, к сожалению, совсем не прописные. Разноусловными куклами полны многие спектакли многих кукольных театров. Я уже не говорю о том, что довольно часто создаются спектакли или кукольные телепередачи «на подборе». Есть такой откровенно халтурный метод. Зайчик из одного спектакля, лиса из другого, бабушка из третьего. Зайчик сделан из байки, лиса из плюша, а волосы бабушки из папье-маше, но это никого и не волнует. На зайчика похоже? Похоже. На лисицу похоже? Похоже. На бабушку похоже? Похоже. А что все они разноусловны, так боже ж ты мой, разве «деточки» об этом думают. Думать об этом деточки, конечно, не думают, а вот ощущать ощущают. Может, выразить не могут, а ощущают.

 

Одного рода-племени

Но, как это ни странно, даже одному художнику создать единую семью кукол, в полном смысле слова единокровную, совсем не так просто. И теперь, по прошествии многих лет, мы стараемся принимать эскизы непременно все сразу. Всех персонажей. Мало этого, мы стараемся отливать гипсовые формы только тогда, когда вылеплены в глине все головы. Выставив их в ряд, проверяем не только размеры, но и внутренние пропорции, внутренние масштабы. Вы сами понимаете, что щенок сенбернара может быть меньше взрослого сеттера, но по внутренним масштабам он всегда будет крупнее. И нос, и глаза, и уши. Мало этого, сама стилизованность голов и характер условности даже при одинаковых масштабах могут оказаться разными. Для каждого спектакля надо создавать единый критерий условности. Единственный, соизмеримый. Тогда и спектакль станет органично единоусловным. Работая над «Пузаном», мы уже поняли ошибки в этом смысле четырех предшествующих спектаклей и, стараясь создать единоусловных кукол, прибегли к довольно простому, но послужившему для нас хорошим уроком приему.

Все, буквально все головы мы сделали из почти одинаковых токарных шариков, полых внутри. Конечно, шарик, предназначавшийся для головы медведя, был самым большим, а шарик для мальчика был меньше, но ничем другим они друг от друга не отличались. К этим шарикам мы приклеили носы: большие, маленькие, толстые, острые, курносые, горбоносые; уши: большие, маленькие, лопоухие; рты: узенькие, губошлепные, сердечком, разные; нарисовали глаза: голубые, черные, круглые, узенькие, большие, маленькие. Всем выкроили одинаковые широкие халатики: белые, серые, синие, в горошек, разные. И спектакль внешне получился очень цельным.

Часто периферийные, и особенно самодеятельные, театры просят меня: «Нет ли у вас списанных, ненужных вам кукол из снятых с репертуара спектаклей? Нам бы они пригодились, мы сумели бы, взяв из одного вашего спектакля одну куклу, из другого – другую, поставить какой-нибудь спектакль. Нам ведь очень трудно. У нас нет таких больших мастерских, как у вас. Нет таких квалифицированных мастеров. Нам сделать тростевую куклу с подвижной головой и то невозможно».

И вот, чтобы они не посчитали меня жадным, не обиделись на меня, мне приходится долго объяснять, что такое единый прием в искусстве. Лучше сделать плохих, неуклюжих кукол, только пусть они будут одинаковыми. Никогда не разрешайте себе делать спектакль «на подборе». Девочку из одного спектакля, а лешего из другого. Делайте как угодно. Из тряпок так из тряпок, из соломы так из соломы, из дерева так из дерева, пусть даже из консервных банок, лишь бы единоусловно. Тогда спектакли будут органичными, тогда они смогут стать произведениями искусства.

 

Перед встречей с актерами

Работа над пластическим решением спектакля (анатомия и внешняя характеристика кукол, образное решение игрового пространства, смена мест действия, технология сценического оформления) выглядит в нашем театре на первый взгляд довольно сумбурно, несмотря на то, что при постановке каждого нового спектакля этот этап происходит в той или иной степени одинаково.

Собирается постановочная группа (режиссеры, художник, конструктор) и, так сказать, под председательством постановщика каждый высказывает свои соображения, в результате чего возникает какой-то очень неясный основной прием сценического решения.

Через несколько дней художник приносит не эскизы в полном смысле этого слова, а только наброски эскизов типажей и декораций. Очень часто после первого же обсуждения предложений художника вся его работа летит насмарку, отменяется. Причем с этой отменой согласен и сам художник. Выдвигаются новые предложения, и, значит, через какое-то время художник приносит новые наброски. Вновь возникают обсуждения. Что-то утверждается как найденное, что-то кажется необходимым изменить.

Иногда таких встреч и обсуждений основного решения спектакля, основного художественного приема бывает не так уж много, но чаще они продолжаются и две недели, и месяц, а то и больше.

И все-таки даже к этому, уже одобренному всей постановочной группой решению нет полного доверия, и все начинает проверяться на упрощенном макете, на куклах «времянках», приблизительных выгородках на сцене. Вот только после этой проверки художник делает более или менее «чистовые» эскизы, которые потом можно будет передать в мастерские.

Из этого вовсе не значит, что я успокаиваюсь и решаю: «Ну, слава богу, все найдено». Прямо наоборот: я начинаю волноваться за то, как произойдет встреча актеров со всем тем, что приготовила для них постановочная группа.

Ну будем считать, что все прошло хорошо. Автор прочел пьесу, композитор проиграл отдельные куски музыкального сопровождения (возникшие тоже в результате многих обсуждений), художник показал эскизы. Конечно, возникли вопросы, сомнения, предложения, но в общем все довольны.

Режиссура приступила к внимательному рассмотрению каждого акта, каждой картины и каждой роли с будущими исполнителями этих ролей, а мастерские начали делать и декорации и кукол.

 

Актер и кукла

И вот тогда, вне зависимости от желания режиссера или художника, каждый актер будет приходить в мастерскую и смотреть, как делается его кукла, проверять, не тяжела ли она, как двигаются ее руки, голова, тело. Он будет уходить с куклой куда-то в уголок и там осторожно, внимательно как бы проигрывать с ней какую-то актерскую задачу. Заставлять ее танцевать, плакать, объясняться в любви, читать газету. Потом он вернется в мастерскую и будет просить: нельзя ли сделать так, чтобы кукла могла покачивать головой или сильнее сгибаться в пояснице. Это он готовит себя к встрече с пластическими возможностями своей роли.

Когда актер обычного – драматического, оперного или балетного – театра думает о своей роли, он очень часто понимает, что не только внутренне но и внешне он должен стать на сцене другим человеком, и, может быть, если он сам худой, а ему хочется, чтобы его герой был толстым, ему придется надевать толщинки. Если он сам лысый, а ему хочется, чтобы у его героя была пышная шевелюра, ему придется надеть парик. Он будет хотеть как-то изменить самого себя, но все-таки он всегда будет знать, что эти изменения связаны с его собственной наружностью и, если ему сорок лет или пятьдесят, он не может играть двенадцатилетнего мальчика. Да ему никто и не поручит этой роли. Будут искать травести. От внешности актера обычного театра в очень большой степени зависит тот круг ролей, которые он может играть. Вряд ли очень толстый актер будет претендовать на роль Алеши Карамазова.

Актер театра кукол совсем не примеряет своей внешности к внешности куклы. Это его не заботит, хотя нельзя сказать, что у актеров кукольных театров совсем нет признаков амплуа. Безусловно, есть актеры, которым я, скорее всего, предложу комическую роль, и есть актеры и актрисы, о которых я думаю как о лириках. Да и голосовые данные тоже имеют большое значение. Но все-таки широта амплуа наших актеров намного больше, чем актеров «человеческого» театра. Я приведу несколько примеров.

Есть у нас в театре уже немолодая актриса Ирина Евгеньевна Мазинг. В спектакле «Необыкновенный концерт» у нее несколько ролей: опереточная прима, которой, вероятно, лет двадцать, эстрадная цыганка, тоже сравнительно молодая, цирковая дрессировщица – претендующая на молодость старуха, и грудной ребенок-вундеркинд, играющий на рояле, – ему, наверное, от роду месяцев шесть или восемь, во всяком случае, говорить он еще не может. Все эти куклы сделаны по эскизам художника Андриевича. И по его же эскизу сделан маленький тигренок – главный персонаж спектакля «Тигрик Петрик». Этого тигренка играет опять же Мазинг. В переводе на человеческий возраст тигренку, вероятно, лет шесть или семь. Если у нашего зрителя нет программки, ему даже и в голову не придет, что одна и та же актриса великолепно поет выходную арию опереточной примы, не менее великолепно поет «Очи черные» в цыганском ансамбле (причем в ее разговорном голосе нельзя найти даже какой бы то ни было нотки, говорящей о том, что она может петь «цыганщину»), удивительно трогательно, смешно и нежно играет вундеркинда, и, наконец, она же ведет через весь спектакль своего тигренка, смешного, наивного, до слез взволнованного болезнью мамы-тигрицы.

Это куклы позволили Мазинг сыграть такие разные роли. В «человеческом» театре все их она сыграть не смогла бы. Но значит ли это, что какая-либо другая актриса, перенявшая у Мазинг эти роли, взяв ее кукол в свои руки, может играть и тигренка, и ребенка, и опереточную диву, и цыганку так же, как делает это Мазинг? Нет, не значит. Конечно, от куклы очень многое зависит, но и от актера зависит не меньше. В том же нашем цыганском ансамбле есть другая цыганка – худая, остроносая. Ее играла когда-то артистка Лидия Петровна Казмина. Певческого голоса у нее не было, пела она хрипло по-старушечьи, и цыганка ее была просто прекрасна, вызывала аплодисменты и хохот зрителей. Это было давно. Казмина умерла. После нее эту роль исполняли очень многие актрисы и делали это совсем не плохо, но так точно, так интересно, как это делала Казмина, долго никому сыграть не удавалось.

Конечно, текст роли имеет очень большое значение в создании образа. Но все-таки основное в игре актеров – и особенно актеров кукольного театра – это точное ощущение темы каждого играемого куска и в интонации текста и в движении даже тогда, когда слов, по существу, нет, как нет их в нашем спектакле «Дон Жуан». Мы играем этот спектакль, как вы уже знаете, на «иностранном», то есть на никому не понятном языке. Якобы испанском, якобы итальянском, якобы английском, якобы японском. В цепочке своих любовных похождений Дон Жуан соблазняет и Донну Анну, и итальянскую прачку, и «хипповую» американку, и верную жену своего мужа – японку (верность ее относительна, так как Дон Жуан и ее соблазнил).

Вот текст, который он полушепотом произносит под окном Донны Анны: «О, Донна Анна, лос овьерто! Эль кренадора, Донна Анна пренто ля парко симафо, куадре ля варта чильмафо эль пренарадо ильяфо, ля транедуре сэ мэ».

Вы поняли что-нибудь? А зрители поняли. Поняли всю страсть, всю мольбу, обращенную к Донне Анне. Такую горячую, что не выйти к Дон Жуану она не может. Кто же создал образ Дон Жуана? Ситуация, в которую его поместили авторы, плащ, усы, которыми его снабдил художник, движение, поза, манящие интонации голоса, которыми оживил его актер Виктор Рябов.

С прачкой Дон Жуан говорит уже по-другому. Вот его слова: «Карр биби-ка! Карр фифика! Карр домика! О, карр би-фи-чи-ти-ми тесина!» Вы поняли что-нибудь? А зрители поняли. Он нахал. Перед ним ведь уже не Донна Анна, а просто прачка. Она ругается вот так: «Роменто лятенца сертенца квази бямо вердутто ляконстра вальячче дитурре. Сертенце рертутто виорри». И она соглашается вот так: «Ой мамо мамино маминика мамиссимо. Маминикимани... Бьямо, бьямо, бьямо». И опять эти выдуманные слова, которых не существует на свете, ничего не говорят, а в то же время их понимают зрители. И нахальство Дон Жуана, и возмущение девушки, и ее нежное согласие. Сделали это понятным опять-таки только актеры, тот же Виктор Рябов и Наталья Образцова.

Возможная широта амплуа актера театра кукол очень ясна, если видеть все роли, сделанные Зиновием Гердтом. В спектакле «Чертова мельница» он играл хитрого, умного, элегантного черта Люциуса. В спектакле «Божественная комедия» играет наивного, только что созданного богом Адама, впервые встретившегося с женщиной, впервые поцеловавшего ее. Даже голоса Гердта невозможно узнать в этих двух ролях. А теперь прибавьте к этим двум третью роль – Конферансье в «Необыкновенном концерте», глупого, самоуверенного, пошлого да к тому же еще в каждой стране умудряющегося говорить на языке народа этой страны.

Очень многому я научился, глядя, как играет Сперанский, как удивительно тонко примеряет он свой голос к поведению куклы. Кукла маленькая, некоторые интонации человеческого голоса и степень эмоции она выдержать не может. И вот был такой момент в спектакле «Король-Олень», когда Труффальдино, которого играл Сперанский, испугавшись того, что обнаружил труп Тартальи, выскакивает на сцену и кричит: «Караул, караул, там труп Тартальи!» Я ждал этого куска. Я боялся, что у куклы это не выйдет, что она не примет на себя такой темперамент крика. А Труффальдино Сперанского выскочил на сцену и буквально шепотом «прокричал» все слова. Перехватило дыхание. Мне кажется, что только Сперанский мог так удивительно найти этот кусок.

Много партнеров делают спектакль: автор, режиссер, художник, композитор, актер. Но встречаются со зрителями только художник, композитор и актер. Автора нет. Режиссера нет. Все принадлежит только тому, что видно и что слышно. Но если меня спросят, кто здесь самый главный партнер, то я, нисколько не желая обидеть композитора и художника, все-таки обязан ответить: «Актер».

Плохую куклу может спасти хороший актер, но даже очень хорошую куклу плохой актер погубит. И для того, чтобы как-то объяснить это, я приведу только один пример.

На Московском фестивале канадские актеры Иоханн и Алисой Вандергавс играли коротенькую сценку «перчаточными» куклами. Слов не было. Пантомима. Всего две куклы, примитивные и очень похожие друг на друга. По существу, внеобразные. Одна из них, вернее, один, потому что, мне кажется, это был какой-то паренек, стремился построить дом из кубиков. Обняв кубик двумя руками, он притаскивал его на ширму, оставлял, шел за другие кубиком, опять оставлял и шел за третьим кубиком. А другой паренек – другая кукла – брал и быстро утаскивал первый кубик. Этого не замечал его товарищ и приносил следующий кубик, а второй утаскивал предыдущий. Первый опять шел за кубиком, а второй опять крал у него предыдущий кубик. Первый казался внимательным, положительным, трудолюбивым и, пожалуй, глупым. Второй был озорной, торопливый и почему-то казался остроумным.

Но самое удивительное, что зрители, взрослые зрители, просто заливались от хохота. Актер! Во всяком театральном зрелищном искусстве, даже в кукольном, самое главное, самое важное – это актер!

 

«Я» и «он»

Но всякий ли хороший актер может быть актером кукольного театра? Нет, не всякий. Какими же отличительными свойствами он должен обладать? И чем обусловлены эти свойства? Прежде всего тем, что образ, создаваемый актером кукольного театра, ощущается им вне себя самого. И если формула Станиславского «я в предлагаемых обстоятельствах» как рабочий посыл верна для актера драматического театра, то для актера театра кукол та же формула должна звучать в третьем лице – «он в предлагаемых обстоятельствах».

Когда драматический актер объясняет режиссеру, что он делает в том или ином месте роли, то всегда это звучит так: «Тут я подслушиваю за дверью, потом быстро отворяю дверь и застаю жену с Семеном». Когда то же самое объясняет актер театра кукол, то фраза звучит так: «Тут он подслушивает за дверью, потом с силой толкает эту дверь, смотрит в левый угол, со всего маху правой рукой скидывает со стола графин, а помреж в это время бросает стекляшки в ящик».

Что же меняется в психологии актера, если вместо слова я говорится слово он? Очень многое. Актер становится и режиссером роли. Он видит своего героя. Фактически видит. И не только создает физическое поведение куклы, но и следит за тем, как это получается. И если получается хорошо, актер испытывает режиссерскую радость. Таким образом, актер театра кукол должен ощущать создаваемый им образ отдельно от себя. Именно поэтому в театре кукол некрасивая актриса может играть абсолютную красавицу. Сверхкрасоту. Сверхмолодость. Это совсем особое ощущение радости исполнения. Вот она какая, моя героиня. Смотрите, как она плавно движется, как гордо несет свою голову. Как стройна ее талия, как длинны ее косы. Вот он какой, мой герой. Как он бесконечно стар. Старше всех стариков на свете, старше всех долгожителей. Старше Мафусаила. Смотрите, как он идет, как стучит его клюка, как затруднена его речь.

Актер драматического театра, играющий роль старика, якобы с трудом переставляет свои собственные ноги. Он «самопоказывается». Актер театра кукол, играющий при помощи куклы роль старика, медленно переставляет чужие ноги. Ноги куклы. В этом актере нет даже намека на самопоказ, потому что он не играет старость, а показывает ее. Вне себя. Кукла-старик идет с трудом. Актер же в это время себя не мучает – он испытывает радость результата. Режиссерскую радость. И как это ни странно, но для того, чтобы эту радость испытать, у актера театра кукол должен быть чуть-чуть иронический глаз. Он подглядывает за куклой и тем самым за своим же собственным поведением. И мне кажется, что без этого иронического глаза, без чувства юмора быть актером театра кукол нельзя.

Когда, принимая к нам в театр новых актеров, мы устраиваем конкурс, то просим пришедших на этот конкурс прочитать какой-нибудь смешной рассказ. Причем необходимо, чтобы в рассказе этом было несколько действующих лиц, так сказать, несколько ролей. А вот лирические или героические монологи нам не нужны. По ним никак не догадаешься, подходит ли нам данный актер или актриса. И еще мы просим спеть что-нибудь. Слух и чувство ритма абсолютно необходимы. Если и юмор, и музыкальность, и темперамент понравились, мы берем актера. Но, как правило, заключаем с ним договор на шесть месяцев. За один месяц трудно в актере разобраться, а за шесть месяцев можно.

Что это значит «разобраться»? Учить его играть куклой? Нет, учить тут нечему, кукла не скрипка, тем более что даже опытному кукловоду в каждой новой роли нужно сызнова привыкать к кукле, выясняя ее биомеханические свойства. Нет, не в учебе дело. А в том, полюбится ли вновь пришедшему актеру играть куклой, а не самим собой. Обрадуется ли он ограниченным возможностям куклы или будет тосковать по самовыражению, и, наконец, приживется ли он в коллективе, потому что сумма хороших актеров – это еще не театр. Театр – это сумма единомышленников.

Станет ли он нашим единомышленником? Станет ли настоящим партнером наших актеров? Если да, то через полгода мы с радостью зачислим его в труппу.

 

В конце первой части я обещал вернуться к дневнику памяти. Выполняю обещание и начинаю со страниц, относящихся к самым первым дням рождения нашего театра. А потом буду перелистывать этот «дневник», иногда перескакивая через годы и меняя последовательность в зависимости от сохранности «страниц» и от той или иной смысловой необходимости.

 

В родительском гнезде

Для канарейки, естественно, это было бы огромное гнездо – целая комната. Но для театра очень уж маленькое. Одна комната. Два окна на улицу, Пианино, за которым сидит будущий композитор Милютин. Небольшой стол. За ним иногда маленький седой человек – директор и одновременно актер театра Сергей Сергеевич Шошин, а иногда – художественный руководитель театра, на вид абсолютный мальчишка. Это я. В гнезде тесно, но уютно и очень спокойно, потому что мы ни за что не отвечаем. За нас отвечают наши «родители» – дирекция Центрального Дома художественного воспитания детей. Репетируем спектакли. И тем временем выясняется, что для разъездов по разным школам, домам пионеров и детским лагерям нам нужен транспорт. Раздобыли мерина по имени Катер, телегу и кучера. Сейчас, когда наши декорации в двух многотонных грузовых автомобилях пересекают всю Европу – от Москвы до Рима, Парижа, Лиссабона, – этот старенький мерин кажется смешным.

Тогда наш Катер никакого смеха у нас не вызывал, наоборот, это было достижение. Через некоторое время вместо Катера появился автомобиль. Я не помню, что была за марка, то ли старый «Линкольн», то ли «Бьюик», но заднего хода у него не было. Вперед он мог двигаться, а назад не мог, и если въезжал в ворота, то, чтобы выехать назад, его надо было выталкивать. Мы назвали его Антилопой-Гну и тоже гордились им. Все-таки собственный автомобиль.

Репетируем спектакли. Ужасно тесно. Идем к «родителям», просим еще комнату. Дали. Получилось две комнаты. Сперва стало свободно, но очень скоро оказалось, что и две комнаты – тоже тесно, и тогда мы сняли клуб табачной фабрики на Тверской улице. Но там можно было только играть, а не репетировать.

 

Вылетели из гнезда и сели на веточку

Через некоторое время на Поварской, теперешней улице Воровского, нам дали подвал, бывшее картофелехранилище. Остатки гнилого картофеля мы оттуда вытащили, сам подвал отремонтировали и были счастливы.

Это оказалось довольно большое помещение. Мы репетировали там и «По щучьему велению» и «Кота в сапогах».

Кроме того, оборудовали специальный грузовой автомобиль под разъездной театр – красиво раскрашенный фургон. Если раскрыть одну из его боковых стенок, получался театр для кукол на нитках. А если раскрыть заднюю стенку и откинуть раму со спускающейся с нее материей, то получается ширма для театра с куклами на руках. Заключили договор с райсоветом и ездили по дворам, показывая наши спектакли. Заранее расклеивали афиши, на которых было напечатано: «Едем, едем к вам во двор! Будем, ждите!» – и от руки написаны число и час приезда. К этому моменту обычно уже стояли лавочки, табуретки, стулья, сидели ребята и толпились взрослые.

Играли специальные программы – «Наш двор», «Веселые куклы», «Наш цирк». В общем, это в какой-то степени было похоже на выступления старых народных петрушечников.

В день мы объезжали много дворов, и, так же как за петрушечниками, за нами бежали ребята, чтобы смотреть еще и еще раз тот же спектакль в других дворах. Из окон высовывались жители квартир, и я помню, как сидевшая на руках у чьей-то бабушки собака очень рассердилась на какую-то куклу и невероятно лаяла.

И все-таки жить нам было трудно. Вероятно, это закон всякого роста. Мы росли, и, значит, нам было тесно.

 

Чудо на площади Маяковского

И тут произошло чудо, которого я никак не ожидал. Шел уже шестой год существования театра. Я написал статью о нашей жизни, о наших спектаклях, и в этой статье были такие фразы: «Положение, в котором находится Государственный центральный театр кукол, – тяжелое положение. Нас хвалят, говорят, что театр кукол – это работа полезная, важная, нужная; говорят о том, что особенно она нужна детям. Хвалят наши постановки, удивляются богатству возможностей кукольного театра, радуются, когда видят, как смотрят кукол ребята, но на деле – много доброжелательных лиц, слов, улыбок и мало, почти нет помогающих рук». Написал и сдал в газету «Известия».

В середине июля тридцать седьмого года в Георгиевском зале Кремлевского дворца был прием с концертом, на котором я выступал со своими куклами. Мое выступление имело успех. Были и добрые глаза и добрые улыбки – все то, о чем я написал в статье.

Не помню, на следующий день или через два дня после этого вышла моя статья в «Известиях», а еще через несколько дней мне позвонили из Моссовета. Предложили переселиться на площадь Маяковского, в здание бывшего Реалистического театра, вместе с другим кукольным театром Москвы.

Предложение было очень соблазнительным, но я решил, что жить двум кукольным театрам в одном здании просто невозможно, и с болью в сердце отказался от этого предложения.

Прошла неделя, прошла вторая. Опять звонок из Моссовета: «Получайте театр целиком».

Это было настоящее чудо: получить в центре Москвы театральное здание, в котором есть фойе, зрительный зал и даже какие-то подсобные помещения. Иначе, как чудом, этого назвать нельзя.

Второго сентября того же тридцать седьмого года здание на площади Маяковского официально было передано в распоряжение Государственного центрального театра кукол. Я побежал в театр и, конечно, стал осматривать зал, фойе, комнату за комнатой.

На наше счастье, Охлопков, который был руководителем Реалистического театра, совсем уничтожил сцену. Это потому, что чуть ли не для каждого спектакля он наново перестраивал партер, и в спектакле «Мать» зрители сидели вокруг площадки, на которой играли актеры. В этом смысле нам повезло, мы могли построить сцену так, как нам было нужно, так, как было удобно.

Архитектор Топуридзе спроектировал портал. Он был сделан в виде триптиха. Центральная часть четыре метра в ширину и две боковых сценических рамы немножечко наискосок. В центральной части портала был выпуклый занавес. Это было сделано для того, чтобы сценические установки могли быть как бы выдвинуты за пределы портала. Был сооружен просцениум – семьдесят сантиметров в высоту; на этот просцениум могли выходить актеры для поклонов. Сама ширма стояла на том же полу, на котором стояли зрительские стулья в партере. По отношению к просцениуму она была «затоплена», и зрителям казалось, что она невысокая, меньше метра в высоту. Фактически же ее высота была сто семьдесят пять сантиметров.

Зрительный зал спроектировал другой архитектор, мой сын Алексей Образцов (это было уже много позже). По боковым стенам партера шли балкончики. Деревянные, напоминающие испанский дворик. И на них была установлена осветительная аппаратура. В центре зала висели четыре люстры, самодельные, но очень красивые. Они были сделаны из гнутого вырезанного железа и дерева. Потом мы перевезли эти люстры в новое здание и повесили на служебной лестнице. Как воспоминание о нашем театре на площади Маяковского.

В Реалистическом театре был зрительский балкон. Нам балкон не нужен, просто даже вреден, потому что оттуда, сверху, зрители увидят не только кукол, но и всех актеров, играющих этими куклами. Мы отделили этот балкон от зрительного зала стенкой и расположили в нем наш музей, в котором собраны куклы многих театров разных стран, главным образом подарки нашему театру. Заведующим и первым собирателем его экспонатов стал наш актер Андрей Яковлевич Федотов.

Конечно, я был очень рад тому, что у нас собственное здание, собственный театр на одной из главных площадей Москвы. Но, как это всегда бывает, через некоторое время оказалось, что и здесь нам тесно. Прежде всего, не хватает склада для декораций. И тогда под нашим нижним фойе мы вырыли огромную яму. Там обнаружилась вовсе не земля, а почти сплошной конский навоз. Сегодняшние москвичи привыкли к названию улицы Горького, но раньше эта ее часть (от Садового кольца) называлась 1-я Тверская-Ямская; здание нашего театра фактически объединяло два здания – бывшие трактиры с ямщицким двором в середине. Во времена Пушкина здесь запрягались лошади, чтобы везти седоков в Петербург. Если на «перекладных», то трое суток, если на «долгих», то больше недели.

В этом здании мы жили хорошо, и там было подготовлено много спектаклей, о которых я уже писал.

В сороковом году мы поставили «Волшебную лампу Аладина» – спектакль, который поначалу адресовали взрослым. Адресовать-то адресовали, но уверенности в том, что взрослые придут, не было. Тем не менее взрослые пришли и стали заполнять зрительный зал. В дальнейшем мы «переадресовали» этот спектакль старшим детям, но все же «Волшебная лампа Аладина» это как бы рубикон в репертуаре нашего театра.

В связи с этой постановкой в дневнике моей памяти сохранилась смешная страница. В летнем театре сада «Эрмитаж» я в течение месяца выступал в сборной программе со своими куклами. Пел романсы. Лето было холодное, и у меня заболело горло. А не петь было нельзя, потому что я шел так называемой «красной строкой». Администрация просила меня допеть до конца объявленной программы. Допеть-то я допел, но нажил кровоизлияние в связки. Когда оно прошло, выяснилось, что у меня узел. Замечательный отоларинголог профессор Фельдман снял этот узел, но я должен был целый месяц молчать. И весь спектакль поставил шепотом. Вот это и было очень смешно, потому что те люди, с которыми я разговаривал, заражались от меня и говорили тоже шепотом. Какая-то знакомая зашла во время репетиции в зрительный зал, и ей показалось, что происходит что-то религиозно-мистическое.

Поняв, что взрослые тоже хотят смотреть кукольные спектакли, мы решили подготовить «Ночь перед рождеством». Премьера состоялась девятого апреля сорок первого года. Это был второй спектакль, адресованный взрослым. И взрослые опять заполнили зал, и стали заполнять его каждый вечер, когда шли «Волшебная лампа Аладина» или «Ночь перед рождеством».

Мы играли и апрель, и май, и почти весь июнь. Почти, потому что двадцать второго июня, в солнечный, ясный день по радио прозвучало слово «война». В Белоруссии, в Прибалтике, на Украине на города и села фашистские самолеты сбросили бомбы.

 

«Граждане! Воздушная тревога!»

Война! Что это такое, мы тогда еще до конца не понимали. В девять вечера каждый день раздавался голос: «Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!» Люди шли, бежали в бомбоубежище, в метро, под землю. Через час или два тот же голос говорил: «Воздушная опасность миновала! Отбой!» И все возвращались в свои дома. А ровно через месяц над Москвой появились фашистские самолеты.

Все мы, жители Москвы, знали, что нам делать. Я знал, что должен вместе с соседом по лестничной клетке режиссером Сергеем Юткевичем идти на крышу нашего дома и включать шланг, если возникнет пожар, и сбрасывать зажигательные бомбы, если они упадут на крышу.

Высоко в ночном небе летали серебряные стрекозы. Лучи прожекторов ловили их, и тогда маленькая стрекоза оказывалась в светлом пятне, и пятно это двигалось вместе с ней.

Понять это было совершенно невозможно. Кто эти люди, прилетевшие в небо Москвы, чтобы бросать оттуда бомбы? Неужели в этих серебряных стрекозах, которые бросают на Москву, на людей, живущих в Москве, смерть, – те самые дети, с которыми я так весело дружил на берлинских бульварах шестнадцать лет тому назад? Как это могло получиться?.. Значит, я недооценил мотоциклиста со свастикой на рукаве, промчавшегося мимо меня по берлинской улице в двадцать пятом году.

Я москвич, я знаю Москву. Каждый взрыв бомбы сразу понимаю. Вот это у Никольской, вот это около Кузнецкого моста, вот это около Белорусского вокзала, вот это где-то около Киевского. Пожары, пожары.

По крышам домов бегают маленькие, совсем маленькие черные человечки. Они, так же как мы с Юткевичем, стерегут свои дома. В небе раскрылись парашюты с повисшими на них лампами. Осветили весь город. Чтобы было легче определить, куда бросить бомбу. За злыми стрекозами гоняются трассирующие пули мелким красным пунктиром. Неожиданно возникла большая виноградная гроздь, вся сверкающая. Даже красиво. Но, оказывается, это зажигалки, и, оказывается, они все сыплются на нашу крышу. Потом только я понял, как хорошо, что на крышу, а не во двор. Во дворе стояли грузовые машины с зенитными снарядами. Ведь на двенадцатом этаже центральной секции нашего дома – зенитки. Если бы все эти зажигалки попали прямо на машины, от дома ничего бы не осталось. Мы сбрасываем зажигалки на улицу, и там такие же дежурные их гасят. Постепенно наступает рассвет. И в радиорупорах звучит: «Опасность миновала! Отбой!» Мы спускаемся с крыши.

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля воздушная тревога застала нас с женой в здании театра. Бомба упала где-то совсем рядом, посыпалась штукатурка, полетели стекла. Мы выбежали из театра и кинулись в проем чьих-то ворот. Но ворота – это все-таки ненадежно. Лучше в метро. Площадь Маяковского черна и безлюдна. Повалены мачты троллейбусной линии. Под ногами какие-то провода. В темноте идем наискосок к дверям метро. Там милиционер. Очень заботливо приоткрывает нам двери. Спускаемся вниз. На рельсах длинной цепочкой, как птицы на проводах, сидят актеры Театра сатиры. Слышим глухие взрывы. Время остановилось, и поэтому очень неожиданно: «Товарищи! Опасность миновала! Отбой!» Выходим на площадь. Светло. Большой дом около нашего театра треснул от крыши до фундамента. Возле дверей театра лежит убитый человек.

 

На речном трамвае

Днем выясняется, что играть в театре нельзя: проломилась балка потолка, и он провис.

Нам дают небольшой речной трамвай, и все актеры, музыканты, рабочие сцены с женами и детьми грузятся на этот пароходик. Отъезжаем от причала около Киевского вокзала. Едем вниз по реке. Вечереет. Опять воздушная тревога. Пришвартовываемся к берегу. Бежим и прячемся в какую-то канаву. Но здесь никто уже не бомбит, а над Москвой, от которой мы отъехали, может быть, десять или пятнадцать километров, зарево пожаров. Наступает ночь. Спим вповалку. Я на палубе около трубы. На следующий день обгоняем большую баржу, на которой едут эвакуированные дети. Нас останавливают, просят причалить к борту. Мы причаливаем, ставим ширму на железную палубу баржи и играем «Волшебную калошу». Дети смеются, радуются. Это хорошо, значит, мы сейчас понадобились этим детям и чуть скрасили их горе и испуг перед неизвестностью. Ведь они же и без мам и без пап.

Плывем по Москве-реке, по Оке, по Волге, по Каме, по Белой. До самой Уфы. Останавливаемся по дороге около городов и селений, высаживаемся, играем спектакли. Почти месяц плывем. К Уфе подплываем числа двадцатого августа. Сойти на берег нельзя – кто-то из наших заболел. Предполагают тиф. Значит, карантин. Пока все не переболеем, в город не пустят. На следующий день заболевший выздоровел, но надо пройти санпропускник. Он в каком-то подвале. Прошли наконец. Поселились в гостинице. Двадцать третьего августа первый раз играем в Уфе. Три недели длятся наши спектакли, а потом, уже на другом пароходе, – в Куйбышев.

В Куйбышеве встречаем Октябрьский праздник. Трагический и оптимистический в то же время. Потому что в Москве на Красной площади состоялся парад. Вечером седьмого ноября в Куйбышеве праздничный концерт. И мы участвуем в этом концерте. Среди зрителей – Калинин.

Из Куйбышева плывем в Ульяновск, а потом нам дают бывший вагон-буфет № 745 (не знаю, почему я запомнил этот номер), и мы едем в этом вагоне в Новосибирск. Там двадцатого декабря начинаем ежедневно играть и для детей и для взрослых. Спектакли в Новосибирске идут с большим успехом, а совесть, в общем-то, нечиста.

Война. Враг под Москвой. А нужны ли мы с нашими маленькими куколками? Артиллеристы нужны. Танкисты нужны. Инженеры нужны. Врачи нужны. А мы?

Если твоя страна в опасности, а ты ей не нужен? Думать об этом очень трудно и совестно. Страшной была мысль о том, что именно сейчас все то, что ты привык делать и что ты умеешь делать, может вдруг оказаться ненужным.

 

На фронт

В первые же дни войны вместе со всем коллективом театра я начал работу над специальной антифашистской программой для фронтовых бригад, но в том, что эта работа окажется нужна, действительно нужна без всяких оговорок, в этом тогда я не чувствовал полной уверенности. Все время было ощущение, что я только стараюсь оправдать эту работу перед другими. Падало уважение и к работе и к самому себе.

Только выступления перед новым, военным зрителем и реакция его вернули ощущение нужности.

Выступлений этих оказалось очень много. И на призывных пунктах, и в казармах, и на вокзалах, и на оборонных заводах, и в шахтах, и в госпиталях, и на фронте.

Их трудно перечислить и невозможно обо всех рассказать. Поэтому я расскажу только о тех, которые яснее, образнее других записаны в дневнике моей памяти.

Сорок первый год. Госпиталь. Белые халаты врачей и сестер. Серые с голубыми отворотами халаты раненых. Идет концерт для тех, кто мог прийти в зал госпитального клуба. Некоторых привезли на колясках.

Концерт состоит из номеров нашей антифашистской программы и моих сольных номеров. Выступления идут весело, дружно. Правда, не все зрители могут аплодировать. У некоторых забинтованы обе руки. Но если одна рука здоровая, то хлопают себя по коленке. Двое веселых аплодируют вдвоем, ударяя ладошкой одного о ладошку другого, как в детской игре. На это больно смотреть. К этому нужно привыкнуть.

Юноша, совсем мальчик, сидит в коляске, смотрит на кукол и смеется. У него нет ни рук, ни ног. Выходя на поклон, я стараюсь глядеть в другую сторону, но потом понимаю, что этого делать нельзя. Что это трусливо и нехорошо. И когда среди других номеров я показываю Тяпу, то останавливаюсь прямо против этого юноши, чтобы ему было виднее, и он заливается смехом, глядя, как Тяпа сосет пустышку.

В палатах госпиталя много раненых, которые не могут прийти в клуб и которых нельзя привезти в коляске. Они слышат, что в клубе концерт, и просят, чтобы актеры пришли к ним в палаты.

А врач говорит нам, что это очень нужно, что это гораздо нужнее, чем мы думаем, что для многих наше выступление важнее лекарства, что потом они едят лучше и спят крепче. И по глазам врача мы понимаем, что это он не комплименты нам говорит, что он это знает, точно знает по своим медицинским практическим наблюдениям. И мы идем по палатам и в каждой даем концерт.

За этот день я выступил одиннадцать раз. На кроватях приподнимались и смотрели те, кто мог приподняться и сидеть. Тем, кто не мог оторвать головы от подушки, мы поворачивали кровати так, чтобы им было видно.

В одной палате стонал раненый, которому недавно сделали операцию. Я спросил врача: «Может быть, не надо выступать в этой палате? Пусть уж лучше остальные не увидят концерта, чем мы помешаем тяжелобольному». Но врач сказал: «Нет, надо. Как раз ему надо больше всего». И в течение всего выступления я не слышал ни одного стона, а когда вышел из-за ширмы, на меня смотрели пытливые, серьезные глаза. Потом раненый вдруг улыбнулся, повернул голову к соседу и сказал: «Похлопай за меня».

В другой палате лежали двое. Эти двое должны были умереть. Мне об этом сказал врач. И тут же добавил, что выступить для них я должен обязательно. И я выступал. А потом видел живые лица. Два веселых лица.

Никогда не было в моей жизни случая, чтобы во время выступления на концерте зрителей было только двое, но никогда я не ощущал свою работу, свою профессию более нужной, чем в этот день.

Летом сорок второго года с антифашистской концертной программой поехали из Новосибирска на фронт.

Для того чтобы выехать в Москву, нужно было купить билет и иметь пропуск, но ни того ни другого нельзя получить, если у тебя нет справки из санпропускника. Я храню эту уже вылинявшую справку. Вот она: «Дана сия заслуженному артисту Республики Образцову С. В. в том, что при обследовании на вшивость у него вшей не оказалось». И вот, так как ни у меня, ни у моих товарищей, артистов нашего театра, «вшей не оказалось», мы в том же вагоне № 745 выехали из Новосибирска.

Приехали в Москву. Окна многих домов выбиты, либо на стеклах наклеены белые бумажные кресты – чтобы стекла не лопались от взрывной волны. Местами – остовы сожженных домов. В моей квартире живут чужие люди, актеры оперного театра. Хорошие люди. Я смотрю на мои книги – их много, больше четырех тысяч, – на картины, на коллекцию народных игрушек и масок. Смотрю и не понимаю, зачем это все. Какое это имеет отношение к сегодняшнему дню?

Нас посадили на грузовик и повезли на фронт. Сейчас даже представить себе трудно, как близко был этот фронт к Москве.

Грузовик ехал по тем самым местам, которые я хорошо знал с детства. Знал реки, проселочные дороги и большаки, обсаженные тяжелыми ветлами, маленькие городочки с церковью на горе. Знал названия деревень.

Как странно было ехать по этим местам, таким родным и знакомым, и ничего не узнавать. Железные «пауки» валяются на перекрестках, деревянные мостики перепрыгивают через широкие рвы, исковерканные ржавые танки лежат на обочине и в мокрых, грязных канавах. Все меньше и меньше домов. Целые деревни сменяются кусочками деревень, а потом по обеим сторонам шоссе стоят только русские печи с длинными трубами, удивительно белыми, потому что снег и дожди вымыли их от гари пожара. Тридцать труб по левой стороне и тридцать труб по правой. Это деревня. Спускаемся к реке. Перевернутый железный мост, похожий на опрокинутую модель в музее. Рядом с ним новый, чистый, пахнущий смолой, деревянный.

За рекой желтое, колосящееся поле ржи, а в нем мирные васильки. Шофер говорит, что мы на фронте. Этому трудно поверить. Неужели на фронте? При чем же тут васильки?

И как бы в ответ на наше недоумение происходит неожиданное: из-за облака выныривает фашистский самолет, и поле мгновенно раскалывается грохотом зениток. Их очень много. Они высунулись из ржи и похожи на тросточки. Самолет разворачивается и уходит назад в облако. Да, теперь ясно, что это фронт, и васильки, действительно, тут ни при чем.

Въезжаем в лес. Мирный лес с березами и елями, с дрожащими листьями осины. На поляне земляника, красная и, наверное, очень вкусная. Шофер тормозит машину и весело говорит: «Приехали». – «Куда приехали?» – «К месту назначения: в танковый корпус». Это кажется совсем странным. Не видно ни корпуса, ни танков. Видна только земляника.

Мы идем по тропинке. Из-за деревьев появляется часовой, но ведущий нас лейтенант говорит какое-то слово, и часовой исчезает. Идем дальше и постепенно понимаем, что земляника, так же как и васильки, тут тоже ни при чем.

Проходим мимо покрытых пахучими еловыми лапами шалашей и замаскированных танков. Впереди срубленная из тоненьких осинок избушка. Такая маленькая, какие бывают только на картинках в детской сказке. В ней должны жить петух, кот и лиса, но оказывается, что она приготовлена для нас. На окнах занавески из марли. На деревянном столе в гильзе из-под снаряда цветы. Это медсестра собрала. Ромашки и желтые болотные шары.

Надо пойти и доложить о нашем приезде начальнику штаба. Иду по тропинке. Мне сказали слово-пропуск. Часовой пропустил меня и улыбается моему штатскому виду.

Мне объяснили дорогу: «Пойдете по Крещатику, дойдете до угла Невского, сверните налево – там будет штаб».

И действительно, кривые тропинки имеют названия. Маленькие дощечки прибиты к соснам или осинам, и на дощечках написано: «Крещатик», «Невский», «Садовая», «Набережная»... Надо же как-нибудь ориентироваться в лесу, значит, надо назвать тропинки.

Люди пришли сюда, в этот лес, со всей страны, из многих городов и назвали тропинки именами любимых улиц. Всю страну защищают они, каждый город страны, и поэтому нет ничего удивительного в том, что в их лесу, так же как и в их сердцах, улицы разных городов пересекаются.

Ленинград еще в блокаде, Киев под немцами, а наш концерт идет на углу Крещатика и Невского.

На широкой поляне уже сидят танкисты. Ждут. Мы расставляем ширму. Играем смешную, написанную Григорием Теплицким оперетту «На крышах Берлина». Исполняют ее кошки. Потом «Беседа Гитлера и Муссолини». Гитлер обещает своему другу и пирожки московские, и пельмени сибирские, и стерлядки волжские. Муссолини просит: «Говорят, шашлыки кавказские хороши». Посылают за шашлыками адъютанта. Тот возвращается на костылях, весь забинтованный, и держит в руках палочку. «Это еще что такое?» – «От кавказского шашлыка палочка». – «А шашлык где?» – «А шашлык они себе оставили».

Потом две куклы танцуют веселую чечетку. Никакой в ней политики нет, а счастливого смеха много. На фронте счастливый смех тоже политика, в нем нервное напряжение растворяется. Этот номер в дальнейшем целиком перешел в «Необыкновенный концерт».

Наконец, играем «Заседание в рейхсканцелярии». На него прибыли бульдог – Муссолини, пудель – Петен, болонка – Тисо, черный пес неопределенной породы – Хорти. Доклад делает Гитлер. Это немецкая овчарка с усиками под носом и клочком черных волос между ушами. В докладе нет ни одного слова. Только рычание и лай на разные манеры с предельным, почти истеричным темпераментом. В прениях лают и подобострастно визжат другие собаки.

И вдруг над лесной опушкой прямо над нами пронесся советский самолет. Семен Соломонович Самодур, игравший Гитлера, не растерялся. Усатый пес поднял свою морду, проследил полет нашего истребителя, пока тот не скрылся за дальним лесом, и почесал лапой в затылке. Кто-то из бойцов крикнул: «Что, не нравится?» – и хохот волной покатился по поляне.

Когда мы кончили играть, подошли офицеры, подошел генерал. Сказал: «Спасибо вам. Нам завтра в бой, а сегодня солдаты будут лучше спать».

Выступать в танковом корпусе накануне боя – это большая честь для актера.

 

В Иране

А меньше чем через год я оказался на совсем другом перекрестке. Там, где скрещивались не улицы двух прекрасных городов, а противоречивые политические интересы правительств многих капиталистических стран с интересами народов. Я оказался в Иране.

Из военной Москвы, строгой, единой и цельной, группа советских актеров перелетела на самолете через леса, степи, море, снежный горный хребет и опустилась в Тегеране. В шумном и пестром полувосточном-полуевропейском городе, где по асфальтированным улицам, мимо зеркальных витрин магазинов текли грязные арыки, где «фиаты» и «бьюики» обгоняли осликов, навьюченных так, что, кажется, их точеные ноги непременно должны сломаться, а навстречу шальному мотоциклисту, покачиваясь и звеня колокольчиком, шел верблюд, похожий на помесь медведя с лебедем.

Люди всех национальностей, всех цветов кожи и всех форм одежды, как в этнографическом атласе. Мужчины в чалмах и фесках, в фуражках с кокардами и без кокард, в пробковых шлемах, в цилиндрах, кепках и шляпах. Женщины в шелках, с бровями, выщипанными по всем правилам американской техники, и женщины в чадре или ситцевом покрывале с выглядывающим из-под него испуганным глазом. Старики, похожие на библейских волхвов или апостолов. Нищие в рубище. Слепые дети.

После нескольких концертов в Тегеране вылетаем на юг. Снова над горами, еще большими, кажущимися сверху рисунками Доре к Дантову «Аду». Потом пустыня. Делаем круг. Большая река. Океанские пароходы. Трубы заводов. Опять круг. Город Абадан опрокинулся и ушел куда-то вбок. В кабине холодновато от полета на большой высоте. Открываем дверь, и врывается раскаленный воздух.

Иностранцы в военных костюмах, голоногие, загорелые, в пробковых шлемах щелкают «лейками». Потом прячут «лейки» в чехлы, протягивают нам руки и говорят на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, товарищ Яхонтов! Здравствуйте, товарищ Образцов! А мы вас еще вчера ждали!» Оказывается, это наши советские летчики – москвичи, ленинградцы, харьковчане. Разве их узнаешь в таком непривычном наряде? Нас везут на вертлявых, знакомых по фронту «джипах» в отведенные нам «боксы» – цилиндрические домики, похожие на разрезанные и положенные набок консервные банки. В них мы и живем, ежеминутно бегая под душ и выпивая по десять литров воды в сутки. Жара – пятьдесят градусов. Нас утешают: «Это пустяки, в середине лета дойдет до семидесяти».

На первый же концерт приезжают гости. Несколько грузовиков англичан и буйных американцев, свистом и криком выражающих свой восторг. Через несколько дней по просьбе «союзников» едем на грузовиках в какой-то дальний военный лагерь. Территория лагеря разгорожена. Отдельно англичане, отдельно американцы, отдельно «цветные»...

Концерт в восемь часов вечера на открытом воздухе. Только разве можно назвать воздухом горячее топленое молоко? Четыре тысячи пятьсот зрителей. Арабы, персы, индийцы, американцы, англичане, поляки, негры – мы насчитали двенадцать национальностей. От зажженных прожекторов тучи москитов и огромных жуков, обжигаясь, падают на эстраду. После каждого выступления их приходится выметать веником. Обливаемся потом, пьем воду и с нежностью вспоминаем московскую зиму.

За пятьдесят дней, включая дни переездов и перелетов, мы дали шестьдесят шесть концертов. Проехали все побережье Иранского Каспия. Были в Тебризе и даже в узком клине Ирана между Советской Арменией и Турцией, где города, как гнезда, лепятся к горам. Последний концерт снова в Тегеране, в иранском офицерском клубе в ночь перед отлетом. В саду бьют фонтаны. Зеленый газон. Дамы со шлейфами, послы и военные атташе, ужин с различными вариантами пловов, на улице вереницы ждущих машин. Южное небо, медленный рассвет. Надо торопиться в гостиницу. Снимать с себя фрачный крахмал, укладывать чемоданы.

В пять утра вылетаем из Тегерана, а в шесть вечера уже под самолетом улицы Москвы, мосты над рекой, Кремль, дорожка аэродрома.

Ужинаем дома. Спать не хочется. Хочется думать. За окном темная московская военная ночь. Сижу, пока не начинается новый рассвет. Медленно спускаются аэростаты заграждения. Молчаливые серебряные часовые на день ложатся спать в зеленую тень бульваров.

Снова еду в Новосибирск. За это время актеры под руководством режиссера Громова успели завершить начатую до войны постановку пьесы «Король-Олень» Гоцци.

Мне показывают спектакль. Что-то очень нравится, что-то не очень нравится. Скоро театр вернется в Москву. Там доделаем.

 

Мой сын

Опять еду в Москву. Вылезаю в Ярославле. Хочу увидеть сына. Он курсант ленинградского Высшего инженерно-технического училища Военно-Морского Флота. Эвакуировалось это училище из Ленинграда через Ладогу. Шли по двое, по трое, а не все сразу, потому что сверху была бы заметна толпа идущих людей.

Нашел сына в училище. Мне его отпустили на несколько часов. Мы отправились на рынок, купили картошки, мяса. Все это по-мужски, неумело сварили и съели. А наутро весь его курс шел мимо дома, где я остановился. С балкона гляжу на идущих матросов. Найти среди них сына невозможно.

Приехал в Москву, и через некоторое время выяснилось, что сына отправили на фронт сапером. Он присылал письма, а потом вдруг писем не стало. Я написал в часть, и мне очень любезно ответил полковник Алексеев: «Ваш сын писать не может. Надеемся, что все кончится хорошо». Оказывается, сына моего перебросили через фронт, чтобы делать в тылу врага диверсии. Это была группа саперов. Семьдесят человек. Назад вернулось десять. Я получил телеграмму: «Ваш сын Алексей вернулся, представлен награде, днями будет Москве. По гвардии сержанту Образцову будет равняться часть».

Прошел и месяц и второй, а сына все нет. С каждым звуком поднимающегося лифта я вскакиваю. Нет. Не к нам. Как-то заснул. Раздался голос жены: «Смотри, кого я тебе привела». Я открыл глаза. Темно. Жена повернула выключатель. Передо мной стоял сын, загорелый, в обожженной шинели. Я стал расстегивать шинель. На груди медаль «За отвагу». Скорей в ванну. Скорей менять белье. Вышел из ванны. Сел за свой стол. Вытащил из ящика солдатиков, которых он рисовал в детстве. Целая дивизия. Стал проверять, все ли полки на месте. Смешно. Вернулся с фронта, был ранен, а сейчас на своем письменном столе расставляет бумажных солдатиков.

Очень странно сейчас об этом вспоминать. Сыну моему уже пятьдесят девять. И у него два сына – мои внуки. Одному тридцать, другому двадцать два. Обоим больше, чем было их отцу во время войны.

 

Война кончается

В августе сорок третьего года группа наших актеров вернулась в Москву для киносъемок. В другую Москву. Совсем не в ту, из которой они уехали в июле сорок первого. Москвичи уже не боятся неба и бестрепетно слушают радио. Каждый день и радио и газеты говорят о том, как движется фронт на запад, и вечерами чуть не в каждой квартире кто-то склоняется над географической картой и переставляет булавочки еще на два миллиметра, еще на пять, еще на десять. А ведь каждый миллиметр – это десятки километров сражений.

«...Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Приказ Верховного Главнокомандующего.

Сегодня, пятого августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел.

Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.

...Сегодня, пятого августа, в двадцать четыре часа столица нашей Родины Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий».

В полночь вся Москва на улицах. Слышны залпы, и после каждого в небо взлетают снопы фейерверков. Красные, зеленые, золотые. Стены домов и открытые небу лица озаряются счастливым разноцветием.

С этого дня все чаще и чаще: «Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Приказ Верховного Главнокомандующего...»

Опять москвичи на улице, опять залп, фейерверк, залп, фейерверк, залп, фейерверк!

...Сорок четвертый год. Под конвоем идут пятьдесят семь тысяч шестьсот пленных. Солдаты, офицеры, генералы. Смотрю из окна. Кто они? Кто каждый из них? Неужели все до единого фашисты? А тот бывший мальчик, с которым я играл на скамейке берлинского бульвара? Может, и он среди них. Может, и тот, что бросил бомбу в дом, мимо которого сейчас идет? А тот, со свастикой на рукаве, что ехал тогда на мотоцикле? Ему уже, наверное, немало лет. Вероятно, дослужился до генерала. Может, и он бредет с сорванными погонами.

Что сейчас в головах всех этих пятидесяти семи тысяч? Совсем недавно были победителями. В двадцати километрах от Москвы. Да и того меньше, в Ховрине. Смотрели на Москву в бинокли... А сейчас? Идут побежденные по Москве-Победительнице.

...Весь театр в сборе, но играть нельзя. Нужен капитальный ремонт здания. Отрепетировали «Короля-Оленя». Общественный просмотр в Центральном доме работников искусств прошел очень хорошо. Играем в госпиталях. Едем на гастроли в Горький. Восстанавливаем «Ночь перед рождеством», и в августе сорок четвертого года в отремонтированном театре открываем сезон.

 

В Румынии, Болгарии и Югославии

В феврале сорок пятого года нас с женой включили в концертную группу советских актеров, которую возглавляла Валерия Владимировна Барсова. Мы должны отправиться в Румынию, Болгарию и Югославию.

Мы летим через Киев. Он весь в развалинах. Перейти через Крещатик почти невозможно – это груды кирпичей.

Прилетаем в Румынию. На аэродроме советский офицер дает закурить румынскому офицеру. Непонятно. Ведь совсем недавно они были врагами и стреляли друг в друга. Все непонятно. Да это и естественно. Ведь Румыния на переломе. Королевство. Во дворце живет молодой король Михай. Потом он отречется от престола, уедет в Америку и скажет: «Зовите меня просто, Майкл». Но это будет потом...

О внутренних противоречиях мы догадывались, а внешне они выражались иногда довольно неожиданно по своему контрасту. Было очень интересно наблюдать из окон бухарестской гостиницы, как перед королевским дворцом марширует под музыку отряд королевской гвардии в золоте, серебре, с позументами и конскими хвостами на сверкающих касках, а рядом, на соседнем дворе, шарманщик играет нашу «Катюшу», неизвестно когда успев сделать новый валик.

Большой зал кинотеатра, в котором проходят наши концерты, всегда набит до отказа. Люди стоят в проходах, кричат и аплодируют. Не успел закрыться занавес, как зрители первых рядов кидаются прямо на сцену. В руках у них, как пики, торчат «стило». Развернуты блокноты, программки, листочки бумаги. Мы должны написать каждому из них свою фамилию. Но ведь совсем недавно каждого из нас они считали врагами. Почему же сейчас так искренне радуются встрече с нами?

В конце гастролей многие из нас, в том числе и я, получили орден «Офицер культуры». Кто наградил? Юридически король Михай. Просто удивительно. «Мы диалектику учили не по Гегелю...».

Зная еще перед выездом на гастроли, что нам предстоит быть в Болгарии, все мы, актеры, во главе с Валерией Владимировной Барсовой, пошли к Георгию Димитрову, жившему тогда в Москве. Димитров рассказал нам все про Болгарию, про Софию, а когда вернулись, мы опять пришли к нему и долго рассказывали о том, как нас встретили и как нам понравилась эта замечательная страна.

В Софии наши концерты стали частью большого праздника. Праздника встречи славян. В городе происходил Славянский собор. На улицах демонстрации: лозунги, украшенные автомобили, стройные колонны профсоюзов, танцы в национальных костюмах. И наши концерты превратились во что-то куда большее, чем простые выступления. Художники и писатели Софии, для которых я давал сольный концерт, закидали меня таким количеством вопросов, что я больше часа рассказывал им про Советский Союз, про Москву, про наши театры, школы, про диспуты и вечера в Доме актера или Доме кино, про то, как мы живем, работаем, и даже про то, как на улице Горького передвигали дома. Как приятно и радостно было за тысячи километров от Москвы рассказывать жадно слушающим людям о своей стране, ощущая гордость за право называть ее своей!

В оперном театре Софии идет суд над предателями болгарского народа – над болгарскими фашистами; у входа в театр конная охрана. В городе много разрушений. Навстречу мне по улице идет девушка. Вдруг в ее глазах возникает ужас, рот открылся, а кричать она не может от испуга. Я оборачиваюсь. Сзади меня падает огромная стена какого-то дома. Грохот, столбы пыли.

Болгары уже воюют на стороне Советского Союза. Фронт совсем близко. Болгарские женщины несут своим мужьям и любимым еду на фронт. Меня просят зайти в какую-то избу. Я захожу. На деревянной крестьянской кровати – раненый. Он хочет видеть советского человека. Он ранен на фронте, ранен фашистами.

Я никогда не забуду Югославию весной сорок пятого года. Фронт совсем рядом. Нови-Сад в руках врага. Весь Ядран, все побережье в руках врага. На стене гостиницы «Москва» крупными буквами написано: «Мин нет. Семенов». Мы живем в этой гостинице. Если я скажу, что нас встречают как родных братьев, это будет неверно. Это гораздо больше, чем просто родные братья. Это слезы и объятья, мужские объятья.

Мы едем в город Скопле. На каждом повороте валяются фашистские танки. Это работа югославских партизан. Едем двумя машинами через горы. В снегу и вьюге первая машина заблудилась. Та, в которой Барсова. Мы въезжаем в какой-то город. На площади большая толпа, собравшаяся встречать нас. Раздаются многотысячные крики приветствия. Но перед площадью выходит югославский офицер и говорит по радио, что одна машина русских актеров не приехала, и это опасно, потому что, заблудившись, она могла пересечь греческую границу. Толпа замолчала. Я знаю, что такое крик толпы, но я в первый раз в жизни слышал молчание толпы. Машина нашлась, все в порядке. Можно ехать в Скопле. Там нас встретили жители этого города с яблоками и компотом и просили не останавливаться в гостинице. Они хотят, чтобы мы жили в домах, в семьях. И мы разошлись по этим домам.

Когда, уезжая из Белграда, мы прощались с белградскими актерами, мне поручили говорить прощальное слово. По правде сказать, я говорить почти что не мог, попросту я плакал, и плакали мои слушатели, и мне трудно забыть этот приезд в Югославию.

Потом я много раз бывал и в Румынии, и в Болгарии, и в Югославии.

Вместе с театром объехал много городов Румынии. Подружился с очень хорошим кукольным театром «Цэндэрикэ», организованным после войны, и даже по приглашению Министерства культуры отдыхал в бывшем загородном дворце Михая. Мне просто вручили от него ключ. И по утрам здороваться с нами приходили павлины.

В Болгарии мы тоже объехали много прекрасных городов. Тоже породнились с созданным после войны кукольным театром. Возложили венок у мавзолея Георгия Димитрова. Ночью были в горах – в Родопах. На празднике песни. Из пятисот деревень приехали певцы и музыканты. Горело пятьсот костров по всей лесной долине. Мы ели вареную баранину, запивая красным вином. И слушали народных певцов под аккомпанемент волынок.

В Югославию и с театром и без театра я приезжал, наверное, раз десять. Знаю теперь не только Белград и Скопле, но и Любляну, и тот самый Нови-Сад и Ядран, которые тогда были под фашистами, и самый невероятный по красоте и архитектурной цельности город на Ядране – Дубровник.

Но все это я видел потом, когда война стала для пожилых воспоминанием, а для молодых легендой. Тогда она еще шла.

Мы вернулись из поездки по Балканским странам в начале марта сорок пятого года, когда Москва жила единым ощущением. Ожиданием конца войны. Ожиданием победы.

Чуть ли не каждый вечер гремел салют и сверкали взлетающие к небу разноцветные звезды фейерверков.

 

Победа

«Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Приказ Верховного Главнокомандующего по Войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту.

Войска Первого Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Жукова при содействии войск Первого Украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза Конева после упорных уличных боев завершили разгром берлинской группы немецких войск и сегодня, второго мая, полностью овладели столицей Германии городом Берлин.

... Сегодня, второго мая, в двадцать три часа тридцать минут в честь исторического события – взятия Берлина советскими войсками – столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий».

А через неделю:

«Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Приказ Верховного Главнокомандующего по Войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту.

Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил.

... В ознаменование полной победы над Германией сегодня, девятого мая, в День Победы, в двадцать два часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Красной Армии, кораблям и частям Военно-Морского Флота, одержавшим эту блестящую победу, тридцатью артиллерийскими залпами из тысячи орудий».

Кончилась война. Кончилась война. В каждом доме радость. Огромная. Больше не бывает. Но почему на глазах у этой женщины слезы? Горькие, тяжелые. Кончилась война, почему же она плачет? Почему не пошла к соседям? Ее же звали. Там было весело. Там пели песни и пили шампанское.

Стихотворение Симонова «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди...» было чуть ли не молитвой каждого солдата, оно утверждало веру в жизнь, в победу, оно имело не меньшее значение, чем статьи Эренбурга.

Только зачем поэт обидел мать? Разве так можно? «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня, пусть друзья устанут ждать, сядут у огня...». Это неправда. Матери, даже получив похоронную, не верили и ждали. Плакали и ждали. И в День Победы плакали. И в День Победы продолжали надеяться и ждать.

У другого поэта точнее: «Увы! утешится жена, и друга лучший друг забудет; но где-то есть душа одна – она до гроба помнить будет! ...То слезы бедных матерей! Им не забыть своих детей, погибших на кровавой ниве, как не поднять плакучей иве своих поникнувших ветвей...»

В конце июня я получил маленький билетик, и на нем было написано: «Тов. Образцов С. В. Правительство Союза ССР приглашает Вас на прием в честь участников парада Победы. Прием состоится в Большом Кремлевском дворце 25 июня 1945 года. Георгиевский зал».

На приеме был концерт, и мы с женой в нем участвовали. Я пел и показывал кукол, жена аккомпанировала.

Не в первый раз я выступал в Георгиевском зале, но, конечно, вечер двадцать пятого июня сорок пятого года навсегда останется в дневнике моей памяти.

Он был золотой. От золота люстр. От золотых имен георгиевских кавалеров, написанных на мраморе стен, от золота погон, от сверкающего золота бесчисленных орденов, от золота шампанского в хрустальных бокалах, от ощущения счастья.

 

Первая послевоенная

Кончилась война. Театр работает в полную силу. Ставим «Обыкновенный концерт» (потом мы его назвали «Необыкновенным концертом») – сатиру на эстрадные штампы. Почему ставим именно это? Объяснить и легко и трудно. Может быть, просто от ощущения счастья. От радости. А если докапываться до первопричин, то, вероятно, их две.

Во-первых, я эстрадник. Знаю эстраду вдоль и поперек. Люблю ее. Люблю и одновременно злюсь на то, что в ней плохо. На псевдоюмор некоторых конферансье. На штампы певцов и певиц. На многое.

Во-вторых, наша фронтовая программа была прежде всего сатирой. И мы заразились сатирой. Ведь сатира буквально зовет кукол в свои помощники. Во все времена истории кукольного театра она занимала большое место в его репертуаре.

В коллективе возник спор. Часть актеров непременно хотела играть что-то серьезное, какую-нибудь романтическую классику. Например, «Бурю» Шекспира или «Сон в летнюю ночь». Я вновь перечитал и то и другое и, по правде сказать, не очень понял их темы, да, кроме того, мне очень хотелось поставить что-то сегодняшнее.

У нас в театре труппа разбита на две самостоятельные группы. И вот одна группа не захотела ставить пародию на концерт, а другая, наоборот, увлеклась.

Мы начали работать. Кто мы? Семен Самодур, я, Зиновий Гердт, писатель Алексей Бонди и композитор Григорий Теплицкий. В дальнейшем к нам присоединился художник Валентин Андриевич и вернувшийся с фронта актер Владимир Кусов. Каждый день собирались, обсуждали, сочиняли, выдумывали. Андриевич сделал эскизы декораций и кукол, Теплицкий написал отдельные элементы музыки. Долго выдумывали и долго ставили спектакль, но нам повезло: новый спектакль был принят зрителем буквально с восторгом.

С тех пор он прошел больше шести тысяч раз. В какой бы город, в какую бы страну мы ни выезжали, нас всегда просили и просят: «Привезите с собой «Необыкновенный концерт». Мы показали его почти в четырехстах городах нашей страны и в тридцати четырех странах мира, а это значит, что он, этот самый «Необыкновенный концерт», показал нам всю нашу страну и еще тридцать четыре страны. И если «По щучьему велению» мы назвали нашей «Чайкой», а «Волшебную лампу Аладина» второй «Чайкой», то «Необыкновенный концерт» мы обязаны назвать нашей третьей «Чайкой».

 

В Польше и Чехословакии

Осенью сорок восьмого года наш театр впервые выехал на гастроли за границу. В Польшу и Чехословакию.

Гастроли эти забыть невозможно. Они не просто записаны, они буквально выгравированы в дневнике памяти.

Сердца наши колотились так, что становилось трудно дышать, а глаза не просыхали от слез. А как могло быть иначе, если на вокзалах нас встречали министры, представители заводов, профсоюзов, учителя и очень много детей. Оркестры исполняли гимны. Встречавшие приветствовали нас, говоря в микрофон, в микрофон же я отвечал. И все это звучало по радио по всему городу.

Советские флаги украшали и вокзалы, и театры, в которых мы играли, и гостиницы, в которых мы жили, и столики ресторанов, за которыми мы завтракали, обедали и ужинали. Все это было похоже на радостную встречу друзей после долгой разлуки, вернее, после долгих общих страданий и общего горя.

А горе это видно на каждом шагу. Раны не зажили. Кровь не высохла.

Нет города, около которого, а часто и внутри которого в парке, на пустыре, на площади не было бы кладбища советских воинов. Могилы, могилы, иногда общие, иногда отдельные с фамилиями русскими, украинскими, белорусскими, грузинскими, армянскими, азербайджанскими, узбекскими, казахскими, еврейскими. Разными фамилиями советских людей. Они пришли сюда за тысячи километров от своих городов и деревень, чтобы умереть, спасая жизни тех, которые нас встречали, спасая города, в которых мы будем играть наши спектакли.

На каждое кладбище мы приходили, на каждое приносили венки.

А вечером в огромных переполненных залах играли. И не только вечером, но и днем тоже. За шестьдесят шесть дней в двух странах сыграли девяносто пять спектаклей.

Варшава в руинах. Если едешь в автомобиле по знаменитой Маршалковской, смотришь в окно и видишь цоколи домов, то может показаться, что это улица. На самом деле улицы нет; в лучшем случае от домов остались кое-как починенные первые этажи. На месте гетто просто пустыня. Сколько там расисты убили и мужчин, и женщин, и детей, повинных только в том, что они не арийцы.

Красивейший Старый Город – Старе Място. Домов фактически нет, груды кирпичей. Полностью разрушен – взорван – варшавский Замок. От костела, стоящего около памятника Копернику, только бесформенные остатки нефов да зияющие проемы дверей. Церковные службы идут в подвале костела.

Но самое невероятное, что все это буквально перекрыто словом «одбудуем» – отстроим. Чуть ли не у каждого дома написано: одбудуем, одбудуем, одбудуем. А как же одбудовать Старе Място, если от домов остались только маленькие кусочки стен четыре – пять метров в длину и два – три в высоту. Но кусочки эти плотно зажаты досками, чтобы не упали, чтобы не развалились, чтобы послужили документальной справкой для реставраторов. Одбудуем, одбудуем – лозунг жизни. И лозунг этот осуществился как чудо.

Я много раз потом бывал в Варшаве. В полностью реставрированном костеле после службы слушал концерт Бетховена. Старе Място восстановлено целиком. Все дома, со всеми фресками. Маршалковская просто великолепна, и великолепна широкая магистраль Восток – Запад.

У меня много друзей и в Варшаве, и в Кракове, и в Лодзи, а недавно произошло совсем неожиданное для меня событие. Маленький польский мальчик сказал: «Почему награждают орденами людей, совершающих подвиги на войне или трудовые подвиги, и нет орденов для тех, которые делают людей счастливыми, веселыми?» И вот газета «Курьер польски» каждый год собирает предложения польских ребят, кого они хотели бы наградить Орденом Улыбки.

Ребята пишут свои предложения, и тот человек, про которого напишет большинство ребят, становится кавалером Ордена Улыбки. Это бывают разные люди – писатели, актеры, художники, учителя. И среди них первым иностранным кавалером Ордена Улыбки оказался я.

Редактор газеты «Курьер польски» приехал в Москву, чтобы торжественно вручить мне этот орден. После детского спектакля у нас в театре на сцену вышел мальчик с большим жезлом. Постучал им по полу и предложил мне выпить бокал лимонного сока и не поморщиться. Только тогда я буду окончательно достоин этого ордена. Я выпил и, хоть это было очень кисло, – не поморщился. Тогда мне прикололи на грудь красивый серебряный орден, на котором было изображено золотое смеющееся солнце.

А через год польские кавалеры Ордена Улыбки пригласили меня с женой в гости.

Мы, конечно, с радостью приехали. Походили по Варшаве, посмотрели музеи, побывали в гостях у друзей, а потом кавалер Ордена Улыбки, бывший польский партизан, полковник в отставке пан Червиньский повез нас в гости к детям-сиротам в детский дом.

Там были разные дети – и большие и маленькие. Сперва они стеснялись людей, говорящих на похожем и совсем непонятном языке, потом развеселились, и один мальчик залез ко мне на колени. Был он в одной рубашонке. Веселый, толстенький. Опрокинулся навзничь, и я хлопал его по круглому голенькому животу. Тогда он вдруг обнял меня, поцеловал в щеку и сказал «мама». Он был сиротой. У него не было ни папы, ни мамы, и, значит, слово «мама» для него значило очень много и вмещало, наверное, такие понятия, как дорогой, любимый, родной.

В том же сорок восьмом году прямо из Варшавы мы поехали в Прагу. Снова флаги на перроне вокзала, оркестр и очень много встречающих. Я сразу узнал двоих – профессора Зденека Неедлы, с которым мы встречались в Москве в Славянском комитете, и Йозефа Скупу, которого знал по фотографии.

Скупа тоже узнал меня и пошел мне навстречу. Почему-то все затихли и смотрели на нас. Высокий, немного грузный седой человек шел медленно и улыбался, а подойдя, обнял меня, стал бить по спине и говорить: «Сэрошка, Сэрошка, Сэрошка». И тогда и наши и встречавшие стали смеяться и аплодировать.

Вероятно, у каждого бывают в жизни встречи с человеком, которые становятся подарком на всю жизнь. Я горд тем, что встретился со Скупой. Это был человек эталонный. Во всех отношениях. Он был предельно талантлив, предельно добр, предельно благороден.

С именем Йозефа Скупы неразрывно связаны имена двух кукол – Спейбла и Гурвинека. Наконец-то я увидел их не на фотографии, а наяву. Это куклы на нитках. Вырезали их из дерева два Носека. Носек-отец создал Спейбла, Носек-сын – Гурвинека. Куклы эти тоже отец и сын. Скупа вдохнул в них души. И они стали любимцами всех детей Чехословакии, в полном смысле слова – народными комическими героями детей. Спейбл в визитке и широких штанах, самовлюбленный, смешной, трогательно наивный резонер. Гурвинек в коротких штанишках и рубашке, якобы наивный, а на самом деле хитрый и умный, всегда ставящий Спейбла в глупое положение либо вопросами, либо ответами на его вопросы.

Спейбла ведет Скупа, а Гурвинека – пани Скупова. Говорит за обоих Скупа. Поразительно меняя голос, сам с собой разговаривая под неумолчный хохот зрителей.

Йозеф Скупа – один из самых артистичных кукольников, которых я когда бы то ни было видел. Что же касается чисто человеческого обаяния и душевных свойств, – людей, похожих на Скупу, окажется еще меньше.

Еще раз хочу повторить: я горд и счастлив, что встретился в жизни с таким человеком, как Йозеф Скупа. Счастлив, что в течение всех гастролей в Праге Скупа был с нами, продолжая называть меня Сэрошкой.

Естественно, что мы, то есть актеры нашего театра и я, пошли на спектакль театра Сухарды «В ржише лоутек», в котором я был в двадцать пятом году.

В своей первой книге – «Актер с куклой» – я об этом театре и о спектакле «Турандот», который тогда видел, писал. И вот, когда мы сейчас пришли в театр и сели в зрительном зале, на сцену вышла принцесса Турандот, протянула мне руку и сказала, что за то, что я ее не забыл с двадцать пятого года, и за то, что я о ней хорошо написал, она приветствует меня и отдает себя в мое полное распоряжение.

Те из вас, кто придет в музей нашего театра, увидят Турандот за стеклом шкафа. И Спейбла с Гурвинеком тоже увидят. Их нам подарил Йозеф Скупа.

 

В Берлине, Дрездене, Лейпциге

В пятидесятом году Комитет по делам искусств командировал наш театр на гастроли в Германскую Демократическую Республику.

Я не хотел ехать к немцам. Хоть прошло уже пять лет, как кончилась война. Все равно не хотел. Не стерлось в памяти огненное от пожаров московское небо над крышей нашего дома и ожидание пропавшего сына. Не ушли из памяти лица друзей, не вернувшихся с фронта и тех, что умерли от голода в блокадном Ленинграде. Не ушли из сознания тысячи разрушенных городов и деревень и миллионы погибших жизней.

Я не хотел ехать, но я директор государственного театра, я не имею права не ехать. Хочу я этого или не хочу.

На берлинском вокзале нас встречали цветами. Но разве трудно купить цветы? В гостинице нас встречали улыбками. Но разве трудно улыбаться? Премьера. Заполнен зал. Последний звонок. Начался спектакль. Веселый, смешной. Я жду. Будут или не будут смеяться? Грустить и вздыхать неискренне можно. Смеяться неискренне трудно, почти невозможно. И вдруг горячий радостный смех в зрительном зале. Так не могут смеяться враги. Значит, кто-то там в зрительном зале не враг. Это удивительно. Этого не может быть.

В антракте пришел за кулисы человек. Улыбающийся. На вид добрый. Позвал в гости. «Я хочу познакомить вас с моей женой». На следующий день я пошел. Маленькая квартира, одна комната. На стене клетка с канарейкой. У канарейки нет глаза. За столом жена и дочка. Жена смотрит добрыми глазами. Дочка, она, по-видимому, готовила уроки, смотрит исподлобья. Глаза злые, руки не дала. Я спросил, почему у канарейки нет глаза. Хозяин, словно стесняясь, сказал: «Вот на тот дом, который вы видите из окна, упала бомба. Осколок попал в наше окно, разбил шкаф. Когда мы вернулись из бомбоубежища, клетка с канарейкой валялась вон в том углу, и у канарейки был в крови глаз».

Я понял взгляд девочки. Как иначе она могла смотреть на меня? Ей всего десять лет. Почти всю ее маленькую жизнь она знала: «русский – враг». Это русский бросил бомбу. Ей же было трудно понять, что виноваты не русские, что виноваты немецкие фашисты. За те годы, что она прожила, вряд ли ей кто-нибудь это говорил. Может быть, сейчас сказали. Так легко ли искоренить выработанный условный рефлекс: «русский – враг». У нас, у русских, тоже ведь выработался подобный рефлекс. Две войны были с немцами. Две войны, создавшие формулу «немец – враг».

И я понял, что надо было ехать в Германию. Необходимо было ехать в Германию. Если мы хотим, чтобы не было войны, а мы не можем хотеть ничего другого, нужно вынуть из немецких сердец эту формулу: «русский – враг». Всеми своими поступками, всем своим поведением доказать, что это неправда. Но и из наших сердец нужно вырвать занозу условного рефлекса: «немец – враг».

Может быть, впервые я понял тогда, как необходимы гастроли советских актеров за границей. Какое огромное значение они имеют и как оскорбительно, когда по возвращении из гастролей спрашивают: «Сколько там стоит радиоприемник? Где вы купили этот галстук?»

После Берлина мы поехали по другим немецким городам. Дрезден. Тогда это был не город. Это останки города. Живем на окраине. В каком-то кафе мы с женой оказались рядом с двумя стариками, и они со слезами рассказывали нам, как в конце войны американцы бесцельно, ненужно бомбили Дрезден. Поливали улицы напалмом, и текли реки огня по асфальту, сжигая бегущих людей.

Они плакали, эти старики, муж и жена. Плакали, не ощущая нас врагами, да и мы слушали их с открытыми сердцами. Надо же отличать немцев от фашистов и фашистов от немцев.

В Дрездене я видел большую витрину. В ней за стеклом лежали, сидели, стояли обыкновенные детские куклы-игрушки, фарфоровые, деревянные, тряпичные, сравнительно новые, в шелковых платьицах, и совсем старенькие. У некоторых платьица были изорваны, у некоторых закопчены дымом. Эти куклы были найдены в бомбоубежищах и подвалах разбитых бомбами домов. Их маленькие хозяйки задохнулись и умерли. Куклы не дышат, они остались целы. На витрине надпись: «Мы хотим, чтобы нами играли. Сделайте так, чтобы не убивали детей».

В Лейпциге нас пригласил в гости господин Кукхоф. Я сейчас не помню его профессию, кажется, он был биологом. Сказал, что придет со своей дочерью на спектакль, а после спектакля мы пойдем к ним в гости. Но случилось непредвиденное. Оказывается, дочь была беременна, и на спектакле так хохотала, что ее тут же отвезли в родильный дом. В гости мы все-таки пошли. Через час или два хозяину позвонили и поздравили с рождением внучки. Тогда я попросил по телефону нашего администратора отправить молодой матери все полученные мною на спектакле цветы. Их было много.

С тех пор я часто бывал в Демократической Германии, тем более что Берлинская академия искусств избрала меня почетным членом-корреспондентом. Как-то, выступая в Лейпциге со своими куклами, я зашел к Кукхофам. И хоть внучка уже легла спать, мне все-таки ее показали. Ей уже было лет десять. Вероятно, она приходится мне вроде крестницы. И ту берлинскую девочку, что смотрела на меня так сердито, я тоже видел. Она стала совсем взрослая. Узнав, что я аквариумист, она принесла мне в антракте рыбок гуппи.

 

Враги-друзья

А теперь, чтобы закончить тему этих страниц дневника памяти, необходимо, вероятно, рассказать еще о двух наглядных примерах того, что возникает, когда уходит из сердец условный рефлекс – «враги».

В первый же приезд в Берлин по просьбе правительства Германской Демократической Республики мы на основе наших спектаклей снимали две кинокартины – «Волшебная лампа Аладина» и «Наши московские друзья». В течение месяца с утра до поздней ночи трудились пятьдесят пять советских актеров, музыкантов, рабочих сцены и большой коллектив немецких киноработников: режиссеры, операторы, осветители.

У одного из операторов не было правой руки. Он потерял ее под Воронежем. А у одного из наших актеров, раненного в голову, в лобной кости осталась немецкая пуля. Эти два человека работали вместе над картиной, посвященной дружбе. Работали легко и весело. И по окончании съемок оператор, прощаясь, левой рукой вручил нашему раненому актеру огромный букет цветов. Это не было ни позой, ни ханжеством. Это было искренне и просто, и говорило только об одном: условный рефлекс «немец, русский – враги» исчез.

И наконец, последний, очень взволновавший меня пример того же самого. В шестьдесят шестом году тогдашний бургомистр Западного Берлина Вилли Брандт предложил директору Шиллер-театра господину Барлогу организовать наши гастроли в Западном Берлине. Мы приехали со спектаклем «Необыкновенный концерт» и перед началом я вышел на просцениум, чтобы с помощью переводчицы рассказать зрителям о нашем театре.

Передо мной был сверхфешенебельный партер, мужчины в смокингах и фраках, декольтированные женщины в шеншелях. Они внимательно слушали, но я боялся, что спектакль провалится. Уж очень «не наш» зритель.

Я ошибся. Спектакль не провалился. Артист Гердт играл роль конферансье по-немецки. Каждая его фраза вызывала бурную реакцию, а когда под конец он сказал: «Унд йетцт майне либе фройнде капиталистен...», зрители смеялись буквально несколько минут.

Конец спектакля. Я никогда в жизни ни у кого не видел такого успеха. Мы выходили кланяться двадцать два раза. Закрылся толстый противопожарный занавес. Зрители не унимались. Нам открыли не менее толстую калитку в этом занавесе, и мы опять выходили и выходили. А на следующий день появились сплошные хвалебные рецензии, и в одной было написано: «Русские и немцы два часа жили одним сердцем. Разве это нельзя назвать счастьем?»

Я вовсе не собираюсь приписать этот успех качеству нашего спектакля, талантливости наших актеров. Нет, это совсем другое. Это политический успех. Никто на свете не хочет войны. Ни одна мать, ни один отец не хотят, чтобы на головы их детей падала смерть (я говорю об обычных, нормальных людях, а не о маньяках). Пожалуй, нигде в мире ощущение войны не живо так, как в Западном Берлине. И, пожалуй, нигде в мире так остро не ощущается рефлекс «русский – враг», и когда вдруг он исчезает, когда становится ясно, что русские и немцы не только должны, но и могут жить в мире, возникает счастье.

 

В Индии

В середине февраля пятьдесят девятого года мы вылетели в Индию. Московская зима была в разгаре. Снег на аэродроме, солнце в небе, и не мороз, а просто стужа. Пересекли горы и спустились на аэродром Дели. Вышли из кабины самолета в плотный горячий воздух. Нас встречало много людей. На каждого из нас надели гирлянды роз, по крайней мере сто в каждой гирлянде, а на меня повесили три-четыре, а может, и пять гирлянд.

Удивительная страна. И прекрасная и несчастная. Касты отменены, но из сознания многих они еще не ушли. И «неприкасаемые» продолжают ощущать эту неприкасаемость, и, как это ни странно, ощущать как что-то совершенно естественное. Вероятно, сейчас уже многое изменилось в Индии, но тогда это было так. Очень много бедных, очень много нищих, голодных людей.

Часто нам негде было играть, не было театральных помещений. Нам их создавали, строили из цветных циновок. Мы привезли «Необыкновенный концерт» и «Волшебную лампу Аладина». «Необыкновенный концерт» для взрослых, «Волшебную лампу Аладина» для детей. Но в Индии все получилось почти наоборот. «Необыкновенный концерт» – сатира на штампы эстрады, но эти штампы неизвестны индийским зрителям. Что им до того, что певица поет колоратурой, если они не знают колоратуры. Им это смешно, потому что смешон сам метод пения; детям, пожалуй, смешнее, чем взрослым. И совсем другое дело «Волшебная лампа Аладина». Зрителям казалось, что это все просто про них. Такие же дворцы, такие же верблюды, такие же слоны, такие же тюрбаны, да и музыка такая же. Поэтому лучше всего принимали «Волшебную лампу Аладина».

Как-то на наш спектакль пришел Неру. Стройный, легкий, веселый. Уселся в середине зала между детьми и смеялся, как дети.

В Калькутте во время спектакля я пошел фотографировать улицы города. Рикш, торговцев, рабочих, строящих дома. На улицах здесь всегда много нищих, в том числе и детей. Всех иностранцев они почему-то считают американцами и поэтому всегда говорят одно и то же: «Но мазер, но фазер, но систер, но бразер». Это значит: «Ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата», одним словом, круглый сирота. Конечно, это совсем не значит, что это так в действительности, но формула всегда одна и та же. Ко мне подбежал очень красивый, курчавый мальчишка и сказал: «Но мазер, но фазер...» Я продолжил, вопросительно сказав: «Но систер, но бразер?» Мальчишка засмеялся.

Он понял, что я хочу что-то фотографировать, и решил мне помогать в этом, показывая наиболее интересные, с его точки зрения, сюжеты. Он был уверен, что я заплачу ему за это. Взявшись за руки, мы шли по улице и весело говорили: «Но мазер, но фазер, но систер, но бразер».

Денег у меня с собой не было. И я повел его в театр. Уже начался второй акт. Я попросил администратора посадить куда-нибудь мальчишку, и он оказался за циновкой, то есть в зрительном зале. В конце спектакля нас приветствовал премьер-министр штата, и на всех актеров опять надели гирлянды из роз, а на мою шею снова досталось по крайней мере пять гирлянд, значит, не меньше, чем пятьсот роз да еще с какими-то золотыми украшениями.

Спектакль кончился, и я пошел к актерам. Через некоторое время циновки, отделявшие наше помещение от улицы, сдвинулись, и я увидел лицо моего спутника. Он рукой поманил меня к себе. Я вышел. Рядом с ним стоял другой мальчик, тоже с нищенской сумкой через плечо, и мой новый знакомый что-то объяснял этому мальчику. По-видимому, тот не хотел ему верить. Не хотел верить, что он со мной знаком, что он видел спектакль с верблюдами, слонами и золотыми дворцами. И вот, чтобы доказать, что это все так и было, мой новый знакомый привел своего товарища ко мне. Мне захотелось дать им фруктов. Несмотря на то, что и бананов, и апельсинов, и авокадо в Индии очень много, дети бедняков почти не знают их вкуса. Я притащил фрукты и набил ими сумки мальчиков. Второй мальчик был счастлив, а первого мне пришлось уговаривать. Наверное, ему не хотелось омрачать платой встречу со мной и чудом, которое он видел на спектакле.

 

Опять в Америке

В шестьдесят третьем году наш театр приехал в Нью-Йорк. В Бродвей-тиэтр в течение трех месяцев мы играли «Необыкновенный концерт». Играли с большим успехом.

Однажды ко мне за кулисы пришел небольшого роста, спортивного склада человек и попросил показать кукол. Я показал ему все, что мог. Прощаясь, он просил меня передать привет его брату, Джону Кеннеди, и я понял, что мой гость – Эдвард Кеннеди. Мы должны были ехать в Вашингтон. «А разве президент придет к нам в театр?» «Непременно, и Жаклин и дети тоже».

Через несколько дней в магазине рождественских открыток я услышал голос по радио, который все время повторял: «Тэксас, Тэксас, Тэксас» – и слово «мердер». Сперва я ничего не понимал, но по выражению лица продающего догадался, что произошло что-то страшное. Оказывается, в штате Техас кто-то стрелял в президента и сильно ранил его. Мы с женой взяли такси и поехали в гостиницу. Все время продолжало говорить радио. И к тому моменту, когда подъехали к гостинице, оно сообщило, что Джон Кеннеди умер.

Пока мы ехали, шофер говорил: «Я не люблю Кеннеди, я не голосовал за него, но нельзя же убивать». И вот, как это ни странно звучит, но за тот небольшой период, всего в несколько десятков минут от ранения до смерти, Кеннеди вырастал в национального героя, любимого и признанного совсем не только теми пятьюдесятью процентами, которые за него голосовали.

Мы приехали в Вашингтон, купили большие белые хризантемы, пошли на могилу Кеннеди и, двигаясь один за другим, положили цветы на очень простую, огороженную деревянным заборчиком могилу президента.

После этого я много раз бывал в Соединенных Штатах. Два с лишним месяца ездили мы с женой и переводчицей по американским колледжам, где проходили мои сольные концерты. Я говорил, что люблю выступать перед студентами, а тут это было особенно интересно. Ведь многие из них впервые видели у себя не только советского актера, но и вообще советского человека. Больше десяти тысяч километров проехали мы по американским дорогам. Объехали всю Новую Англию, а потом на запад, вплоть до Сент-Луиса, там, где текут две реки, которые я люблю с детства – Миссисипи и Миссури. Я был в домике лучшего друга моего детства – Тома Сойера, видел кухню тетушки Полли и лесенку, по которой бегал Том. Я был в домике напротив, где жила Бекки Тэтчер. Я ведь любил ее не меньше, чем Том, и ревновал ее к нему, особенно, когда он ее поцеловал. Я видел кровать, настоящую кровать, на которой умерла старушка Бекки.

Я был во многих городах Соединенных Штатов и очень люблю въезжать в Нью-Йорк со стороны Даунтауна. Не перестаю восхищаться стеклянными громадами небоскребов. Они навсегда отпечатались в памяти моих глаз. А в памяти моих чувств навсегда отпечатан день убийства Кеннеди.

 

В Канаде

В конце шестьдесят третьего года сразу после Соединенных Штатов мы отправились в Канаду и играли там еще целый месяц. Первым городом был Виннипег. Широкий, плоский и до невозможности холодный. Ветер пронизывал, что называется, до костей.

В Виннипеге есть русский клуб, и нас пригласили прийти в гости. Члены этого клуба – эмигранты совершенно разных слоев и разных годов эмиграции. Когда мы здесь, в нашей стране, думаем о русских эмигрантах, они часто представляются нам одинаковыми, а это совсем не так. Там, в Канаде, еще сохранились эмигранты-духоборы. Когда-то Лев Толстой хлопотал о том, чтобы духоборов выпустили в Канаду. По их религиозным законам они не должны никого убивать и поэтому отказывались служить в армии. Тех, кто уехал, давно нет в живых. Те же, с кем мы встретились, это их дети, их внуки, их правнуки. Они не курят, не пьют вина; большинство из них лесорубы. Но есть эмигранты и восемнадцатого, и девятнадцатого, и двадцатого, и двадцать второго года. Их часто называют белогвардейцами, хотя среди них бывших военных не так-то уж много.

Наконец, есть следующий слой эмиграции. Среди них особенно много женщин. В оккупированных районах их схватили, когда они были еще девочками, и увезли в Германию. Они работали там на заводах, у «господ» или в концлагере. Одна из таких была моей переводчицей в Италии. Таня. Ей было четырнадцать лет, когда ее в Киеве бросили в вагон с такими же, как она, рабами. Она даже не успела попрощаться со своими родными. Там, в Германии, около концлагеря разорвалась бомба. Ее ранило в живот; француз хирург, тоже пленник концлагеря, кухонным ножом сделал ей операцию. Через два года она уже стала девушкой. Время любви, от этого никуда не денешься. Там же в концлагере были и поляки, и итальянцы, и французы – борцы Сопротивления. И она полюбила итальянца и вышла за него замуж. Сейчас ей уже лет пятьдесят. Она приезжает иногда к нам в Советский Союз. Она продолжает быть русской, и в то же время она итальянка. Вот и в Канаде тоже есть такие.

Многие из детей эмигрантов двадцатых годов почувствовали себя полностью русскими во время войны. Они волновались за нашу страну, за нас. Они праздновали победу под Сталинградом так же, как мы праздновали ее здесь. Кричали «ура», когда был взят Берлин.

Вот теперь всех этих людей, считающих себя русскими, соедините в одну большую комнату в Виннипеге. Среди них будут и старики, хорошо говорящие по-русски. Будут говорящие с акцентом, а есть совсем молодые, называющие себя «русскими английского языка». На стене – портрет Ленина и на красной материи написано «Добро пожаловать!». На столе – русские книги, газеты, журнал «Огонек». Можно подумать, что мы находимся в каком-то маленьком подмосковном клубе. Наши хозяева приготовили нам все, как им кажется, «по-русски» – водку и соленые огурцы, пирожки, чай.

Потом они нам пели. Вы знаете эту песню, но я напишу ее так, как они пели, с акцентом:

Для них Волга – это легенда. Это – рассказы бабушек, и это – героическая река войны.

А мы уже четыре месяца, как не дома. Для нас Волга – это символ нашей страны. И у них на глазах слезы, и у нас на глазах слезы. А маленькая девочка дергает свою плачущую мать за юбку и тихо говорит: «Мэмми, мэмми, мэмми. (Мама, мама, мама)».

В Монреале тридцать первого декабря шестьдесят третьего года. Мы играем дневной спектакль – «Волшебную лампу Аладина». У нас-то в Москве уже вечер, даже ночь, и буквально через несколько минут наши друзья, наши родные сядут за столы и будут встречать Новый год и, наверное, будут пить за нас. И, конечно, всем нам очень хочется быть в это время в Москве.

Я вышел на просцениум перед детьми и сказал: «Сегодня вечером вы будете встречать Новый год, а к нам в Москву Новый год придет раньше. Вот когда вы увидите картину пустыни и льва, как раз у нас будет Новый год».

Мы начали спектакль. За кулисами уже стоят бутылки с шампанским. Как только кончим играть, будем встречать наш московский Новый год...

Началась картина пустыни. Я вижу, как актриса держит лапы льва и передвигает их, чтобы лев хорошо шел, а по ее щекам текут слезы. Буквально дождем. И вдруг детские голоса из зрительного зала: «Хэппи нью иэр!» – «С Новым годом!» Мы за кулисами рассмеялись, и играть стало легче. Кончился спектакль, кинулись открывать бутылки, а в двенадцать ночи по канадскому времени вместе с нашими друзьями-канадцами второй раз встретили Новый год.

 

Оставшиеся страницы

У дневника памяти есть особое свойство. Кажется иногда, что какие-то страницы совсем стерлись и разобрать, что там на них написано, невозможно. Но начинаешь ворошить соседние страницы, и стершиеся начинают проявляться. Как обратимая пленка в проявителе. Все ярче и ярче. И еще это похоже на детскую игру в шпионов. Напишешь товарищу письмо молоком. Ничего не видно. А он прогладит письмо утюгом и все прочтет.

Только в данном случае получилось, что я тер страницы горячим утюгом воспоминаний, и начали возникать перед моими глазами и города, и люди, и озера, и реки, и картины художников. Зазвучали слова грустные и веселые. Все громче и громче. В конце концов я растерялся. Если так пойдет – возникнут передо мною все пятьдесят с лишним поездок в разные страны. И в каждой стране окажется что-то важное и нужное. Но тогда действительно надо писать отдельную книгу. А сейчас пора кончать перелистывать заграничные поездки. Хоть и нелегко очень.

Трудно забыть первую ночь в Риме. Я ходил по этому городу до утра, и самое удивительное, что все здания, все фонтаны, все памятники встречал как старых знакомых, а все-таки все было вновь, все было невероятно как сон.

И в Париже так же. Ведь не только Эйфелеву башню я знал до приезда в Париж, но и Нотр-Дам, и бульвар Капуцинок, и бульвар Сен-Мишель, и Елисейские поля, и площадь Звезды, а все-таки все было вновь.

На набережной Сены ящички и ларьки букинистов и маленькие лавчонки с котятами, щенками, курами, голубями, обезьянками, попугаями. Я всегда мечтал купить ару. Синий ара сидел почему-то не в клетке, а поверх нее. Сидел, посматривая на меня, и только я хотел спросить, сколько он стоит, как раскрылись огромные крылья, и ара вылетел через открытую дверь прямо в парижское небо.

Зачем я рассказываю вам об этом? Какое это имеет отношение к моей профессии? Имеет. Очень большое. Столкнулось несоизмеримое. Так бывает в высокой трагедии. Нельзя пройти мимо этого, не вздрогнув, не взволновавшись. Птица, огромная плененная птица наконец-то ушла в небо, в свою стихию. Все у нее есть для неба – и крылья и горячая кровь.

Только не знал ара, что это не его небо, а чужое, что не сможет он опуститься на пальму и взломать своим клювом кокосовый орех. Не знал, что не встретит он в этом небе ни одного попугая и что есть ему на парижских деревьях будет нечего. Чужое небо. Только тем и лучше клетки, что оно широкое. А жить ему под этим небом нельзя.

На следующий день ара сидел в своей клетке. Так же внимательно рассматривал толстые пальцы на своей лапе и что-то ворчал на своем попугайном языке.

Я прислушался. Оказывается, это был не попугайный, а английский язык. Он говорил: «Оллл рррайт. Оллл рррайт». Он выучил это, не зная смысла. Ему было совсем не хорошо. Ему опять было плохо.

А нашли его ночью в густой зелени платана на острове Сите. Накрыли большой тряпкой, чтобы не укусил.

Я глядел на пойманного беглеца и думал, что не буду спрашивать, сколько он стоит. Я не хочу покупать попугая и держать его в тесной клетке, в которой он даже крылья расправить не может. Он должен летать. И не в чужом небе, а в своем, бразильском.

Три раза приезжал наш театр в Париж. Играл и в театре «Бобино», и в знаменитом «Казино де Пари», в котором пела когда-то Эдит Пиаф. На один из спектаклей пришел старый-старый Морис Шевалье. Наша кукла-конферансье приветствовала его, и он встал, смущенно раскланиваясь.

Я узнал, что в Вансе, под Ниццей, доживает свой век Гордон Крэг. Тот самый Крэг, с которым спаяна история европейского театра. Тот самый, который в книге своей предлагал заменить актеров драматического театра марионетками. Тот самый, который десятки лет назад смотрел нашу «Каштанку». Я отправился в Ниццу. Говорят, что в этом городе только два дня в году бывает дождь. Я приехал как раз в такой день. Из Ниццы – в горы, в Ване. Разыскал пансион и нашел удивленного Крэга. Может быть, я был последний из актеров, кто видел этого всегда молодого старика.

Только что я включил транзистор. Диктор называет знакомые мне города: Александрия, Дамаск, Халеб, Каир, Бейрут. Везде мы играли. Все помню. И наших шумных черноголовых зрителей, и пирамиды, и Сфинкса, и голову Тутанхамона, и Золотой рынок, и разноцветный базар Дамаска, и набережную Александрии, и белые, похожие на огромные сахарные головы крестьянские голубятни, и серые скалы Бейрута, на которых, глядя в море, стоит наша гостиница. Только теперь нельзя говорить «стоит», надо сказать «стояла». Ее нет. Нет всех этих великолепных домов на грандиозном постаменте прибрежных скал. Город залит человеческой кровью. Об этом страшно думать. Мы же там были. Там жили мирные люди.

Не знаю, сколько тысяч километров налетал я по земному шару. Не подсчитывал. Из Португалии, с самого западного берега Европы, летим прямо во Владивосток, на самый восточный берег нашей страны. Из Москвы летим в Мексику через Ньюфаундленд (родину моей собаки), через Гавану – столицу Острова Свободы – в огромный город Мехико, население которого, неожиданно для меня, – тринадцать миллионов. Смотрю на ступенчатые пирамиды ацтеков и вспоминаю пирамиды Египта.

Из Японии лечу в Брюссель, а через пять дней снова в Японию. Очень, оказывается, маленькая наша планета. За два дня, наверное, всю облетать можно.

 

Что такое гастроли

Я заканчиваю листать страницы заграничного дневника моей памяти. И должен подвести какую-то черту.

Мы больше пятидесяти раз выезжали за границу. В некоторых из стран зрители впервые встречались с советскими людьми. Бывали среди зрителей и такие, кто недоверчиво относился к нашей стране, но кончался спектакль, и зрители стояли и хлопали, и кричали «браво», и смеялись. Значит, что-то повернулось в их сердцах. После каждого спектакля в Италии или Франции, в Финляндии или Югославии, в Венгрии, Польше, Болгарии, Румынии, Англии, Египте, Сирии, Ливане, Индии, Голландии, Бельгии, Дании, Швейцарии, Швеции, Норвегии, Мексике, Японии кулисы театра заполнялись зрителями. Веселыми, возбужденными, удивленными. И мы снова и снова показывали им устройство кукол, давали автографы, отвечали на миллионы вопросов, и эти контакты были не менее нужны, не менее важны, чем только что прошедший спектакль. Десятки раз под нашими вагонами в Бресте или Чопе менялись колеса, чтобы мог вагон побежать дальше по заграничной колее. Десятки раз шли мы по трапам «ИЛов» и «ТУ», «Боингов» и «Каравелл», десятки раз на границах и аэровокзалах вынимали из кармана «молоткастый, серпастый советский паспорт».

Так что же это такое – гастроли в разных странах?

Это не туристские впечатления, не «Эйфелева башня», не «фонтан Треви» и не «пирамида Хеопса», как бы они ни были интересны.

Нет. Это огромной значимости битва за дружбу и мир, прекрасная битва, оружие которой – искусство. Неоценимой силы оружие. И победы его неоценимы.

Нет более важного дела, чем борьба с возможной войной. И чтобы этот мир мог существовать, народы должны доверять друг другу и дружить. Но дружить нельзя теоретически, нельзя только декларировать дружбу. Нужно встречаться рука в руку, глаза в глаза, и личные встречи бывают часто не менее важны, чем официальные конференции.

И если наш театр сделал хотя бы очень немного в этом самом важном деле, какое только есть на свете, то, значит, наши маленькие куклы со всеми их свойствами нужны людям.

 

Чудо на Садовой-Самотечной

Пора вернуться к домашним делам.

Как это ни удивительно, но то здание на площади Маяковского, которому я так радовался, когда мы его получили, опять стало для нас слишком мало. Слишком мал склад для декораций, слишком малы мастерские, вообще все мало. В театре-то уже больше ста человек, а не десять-двенадцать, как было в день рождения. Да, кроме того, выяснилось, что по плану реконструкции Москвы наш театр подлежит сносу.

Надо искать другое помещение. Или строить. Или какое-нибудь перестраивать. Я хожу по улицам Москвы и думаю: «А может быть, это?.. А может быть, это?..»

Особенно подходящим мне казалось недостроенное здание театра на Садовой-Самотечной. Здесь Станиславский мечтал организовать театральную студию. Но Константин Сергеевич умер, и здание так и осталось недостроенным. В нем разместились театральные мастерские и контора Госцирка, но и то и другое занимало только часть здания. Для реконструкции под какое-нибудь учреждение оно не годилось, а для драматического или оперного театра тоже было непригодно. Сцена, правда, великолепна – двадцать метров на десять. Колосники. Карманы. Просто чудо. Но зал-то всего на пятьсот мест. Станиславскому все это было бы как раз. Ведь это же предполагалась студия, то есть учебное заведение. Зачем студии много зрителей? Но для нормального театра пятьсот мест очень мало. Нерентабельно. Вот почему мы оказались наиболее подходящими претендентами, и совершенно неожиданно для нас нам отдали это здание. Произошло это в шестьдесят четвертом году. Если получение здания на площади Маяковского казалось мне чудом, то тут чудо было просто двойное.

Но сразу играть в новом здании было нельзя. Недостроенный кирпичный куб. Буквально все надо перестраивать. Куда нам такая большая сцена? Лучше разделить ее пополам по продольной оси. И, так сказать, с обратной ее стороны пристроить еще один зрительный зал, поменьше. Это будет очень хорошо. Днем мы сможем репетировать в большом зале, а в маленьком играть для детей. Вечером – репетировать в маленьком зале, а играть в большом для взрослых. Но коли мы получили и вторую сцену и второй зрительный зал, то нужны и разные фойе. И детское и взрослое. Значит, нужно пристроить к основному зданию не только второй зрительный зал, но и второе фойе.

И вот одна из мастерских Моспроекта взялась за проектирование перестройки здания, учитывая нужды нашего театра. Эту очень сложную работу выполняли архитекторы Уткин и Мелихов под руководством архитектора Шевердяева.

Это очень интересно – сочинять театр. Весь его выдумывать вместе с архитекторами. Каждый уголок театра я знал раньше, чем пришли строители.

Нам захотелось сделать зрительный зал с раздвижными стенами, а в стенах этих – открывающиеся проемы, о чем вы знаете из главы «Место действия».

Очень захотелось сделать зимний сад с бассейном для рыб, с клетками для птиц, с цветами, деревьями, кустами. И еще нам захотелось сделать часы на фасаде театра, чтобы каждый час поворачивался золотой петух и пел и чтобы вокруг циферблата было двенадцать домиков и каждый раз, как пропоет петух, открывался бы домик и там появлялась кукла и как-то двигалась, плясала. А в двенадцать часов чтобы из всех домиков выходили все двенадцать кукол.

Только вот что это за куклы? Масса было предложений. Первое, что пришло в голову, – чтобы это были герои кукольных представлений разных национальностей: Петрушка, Панч, Полишинель, Пульчинелла, Гансвурст, Карагез. Тут же от этой идеи отказались. Зрители-то не будут узнавать каждого. Тогда решили, что можно сделать героев русских сказок и былин: Иван-царевич, Серый волк, Елена Прекрасная, Илья Муромец... И опять поняли, что и этого делать нельзя. Представление-то все-таки получится смешное. Как же можно вызвать из этого ящичка Елену Прекрасную и заставлять ее танцевать.

И тогда мы решили сделать звериных героев русских сказок – медведя, волка, кота, козу, поросенка, лисицу. Но, конечно, одеть их в человеческие костюмы, как и полагается быть одетым басенно-сказочным персонажам. Проект всех кукол и часов создали для нас скульпторы Шаховской и Шахнес.

Наконец все проекты были готовы. Началось строительство. Каждый понедельник – производственная пятиминутка, длящаяся по крайней мере час, с криком и шумом.

Уже можно ходить по лесам, уже можно что-то видеть. Конечно, я каждый день на стройке. И, конечно, я здесь на каждой пятиминутке, чтобы понять, как идет работа, что задерживает, чего не хватает, чтобы кому-то звонить, кого-то просить. Ведь для петуха, циферблата, стрелок нужно настоящее золото на три тысячи золотых рублей. А как сделать эти раздвижные стены? Их же никто и нигде не делал.

Нам повезло. Субподрядчиками по сооружению раздвижных стен были специалисты из Германской Демократической Республики. Сделали они стены замечательно.

Но нам захотелось также, чтобы у нас был блуждающий звук, о котором вы тоже знаете – по описанию спектакля «Три Толстяка». И тут нам опять повезло.

Нашими субподрядчиками оказались венгры. Они нам сделали все электро– и радиотехническое оборудование. Ведь мы давно были друзьями и с венграми. Много раз играли наши спектакли и в Будапеште и в других венгерских городах.

Первый спектакль в новом здании мы сыграли двадцатого апреля семидесятого года для рабочих, которые нам его построили. Для каменщиков, штукатуров, плотников, слесарей, электриков, радистов, прорабов, инженеров, начальников цехов, архитекторов. Но это еще не было открытием театра. Я не хотел открывать его, пока не будут готовы часы. Пока не запоет петух.

Я имел тогда юридическое право определять сроки открытия. Уже больше двадцати лет я совмещал две должности – был и директором и главным режиссером. Убежден, что двоевластие в театре – вредно. Убежден, что во всех театрах должен быть один хозяин. И этот один хозяин – тот, кто определяет идейно-творческую линию. Так ведь это и есть во всех научных учреждениях, во всех проектных институтах. Разве театры это менее творческие учреждения?

Пятнадцатого декабря в двенадцать часов дня на Садовой остановились автобусы, легковые машины; сотни людей, задрав головы, смотрели на поющего петуха и танцующих кукол. Вечером состоялось официальное открытие нового здания театра. Шел спектакль «Новоселье».

А старый наш театр снесли. На этом месте теперь сквер. И меня часто спрашивают, не бывает ли мне грустно, когда я прохожу мимо этого сквера, и не было ли мне грустно переезжать в новое здание. К удивлению спрашивающих, я отвечаю: «Ни чуточки». Как же мне могло быть грустно, если я в течение многих лет буквально выдумывал каждый уголок нашего нового театра. Мечтал только об одном: когда в него наконец войдут зрители. И мечта эта сбылась.

Вот уже десять лет мы играем в нашем удивительном здании. Но каждый вечер, засыпая, я думаю, что завтра настанет утро и я пойду в наш театр. И каждый вечер я думаю об этом как о завтрашнем счастье.

 

Я буду не прав, если в книге, названной «Моя профессия», совсем ничего не скажу о целом разделе работы, который нельзя исключить из моей жизни. Работы, возникшей неожиданно, буквально свалившейся с неба, но тем не менее ставшей не эпизодом, не мимолетным увлечением, а многолетней любовью с полной отдачей и мыслей и сил.

Почти всю свою жизнь я работал в кукольном театре и, значит, имел дело с искусством предельно изобразительным, с характерами предельно обобщенными, типизированными, с персонажами метафорическими.

И вдруг судьба столкнула меня с чем-то абсолютно противоположным. С документом. И произошло это так.

Дважды побывав в Лондоне, я написал книгу «О том, что я увидел, узнал и понял во время двух поездок в Лондон». Затем туда же, в Лондон, приехали кинооператоры Центральной студии документальных фильмов, чтобы снять короткий фильм о пребывании в Лондоне нашей правительственной делегации. Одновременно им было дано задание снять жизнь Лондона. Уезжая, они захватили с собой мою книжечку, которая только что вышла из печати.

По-видимому, она послужила для них как бы сценарием, и после возвращения съемочной группы мне позвонили с киностудии и предложили написать текст к картине о Лондоне. Материал оказался таким интересным, таким убедительным, что мне захотелось самому участвовать в монтаже и не просто писать текст, а быть и тем человеком, который в титрах называется диктором, а по существу, должен называться рассказчиком.

Я обрадовался возможности с киноэкрана рассказать советским людям о том же, о чем я рассказал в книжке, чтобы не только читатели, но и кинозрители как бы подружились с англичанами.

Книга моя в переводе на английский была издана в Англии, и в английской рецензии на нее была фраза: «Красный Сергей считает нас хорошими». В Лондоне по телевидению я пел «Колыбельную» Мусоргского с куклой Тяпой на руке. В одном из писем, пришедших в редакцию телевидения, было написано: «Оказывается, русские такие же обыкновенные люди, как и мы». Вот и мне в книжке хотелось сказать: «Англичане такие же люди, как и мы».

Мне кажется необходимым понимать, что, как бы ни отличались люди разных национальностей друг от друга, самое главное, что в основных человеческих свойствах они одинаковы. Только понимая это, можно быть интернационалистом, бороться за дружбу между народами (именно народами, а не правительствами, которые совсем не часто являются представителями народа).

Мне хотелось показать обыкновенных лондонцев в их повседневной жизни, и возможность сделать это не только с помощью словесного рассказа, как я сделал это в книге, а с помощью кинопоказа фактической документальной повседневности обрадовала меня, как только я посмотрел весь отснятый материал, то есть несколько тысяч метров пленки.

 

Первая радость

И вот уже при первой разборке материала, при первых монтажных стыках я ощутил удивительную радость возникновения образа от встречи внеобразных документов и от силы воздействия этого возникшего образа, силы, рожденной неопровержимостью факта. Совершенно разрозненные кадры, ничем друг с другом не связанные, будили фантазию и требовали самых неожиданных связей.

С каждым днем, проведенным за монтажом, мое волнение от встречи документов, от монтажных стыков все росло и росло. Я понял, что режиссер документального фильма может стать буквально всемогущим.

В то же время оказалось, что если кадр снят с какой-то нарочито необычной точки, если его композиция бросается в глаза, если оператор любуется кадром, одним словом, если кадр этот предельно «эффектен», – он может потерять правду документа.

Познав радость от встречи с ничем не приукрашенным, как бы застигнутым врасплох, с «неопрятным» документом, я сейчас же стал смотреть весь предварительно забракованный материал. Я обнаружил там мальчишек, которые заглядывали прямо в аппарат к оператору, и эти мальчишки стали мне нужны, потому что они подтверждали наличие оператора на улице и тем самым подтверждали правду и пространства и времени.

Итак, первое, чему я обрадовался, работая над этим фильмом, было возникновение образов при сталкивании внеобразных фактов.

 

Тема и сюжет

Второе, чему я удивился, а потом обрадовался, было для меня прямо-таки открытием. Оказалось, что напряжение фильма держит вовсе не сюжет. Как бы он ни был, этот сюжет, закручен, если тема его в середине действия исчерпана, смотреть дальше неинтересно. Напряжение держит тема. В данном случае тема – человеческие характеры. Сюжет – поведение людей.

Оператору говорят: поезжайте и снимите плавку стали. Это сюжет. Если оператор сам для себя не нашел темы этой плавки, он, по существу, снять ее не может. То есть, конечно, такой сюжет попадет в хронику, но в нем не будет настоящего смысла. Если же оператор найдет в сюжете тему, пусть даже самую простую – например, как это трудно, каких это усилий требует от человека или, наоборот, как это легко, как это артистично, – тогда можно монтировать метры за метрами и скучно не станет, потому что сюжет плавки раскроет ее тему. Но произойдет это только в том случае, если документальность факта не будет подлежать никакому сомнению, если каждый кадр этого сюжета будет выглядеть не «изображенным», а показанным.

Я новичок в кино и, возможно, говорю давно известные истины. Но, проверяя только что написанные мною фразы, я подумал, что, может быть, все-таки это не всем известные истины, если так много внетемных сюжетов демонстрируется в наших киножурналах или теленовостях. И одновременно так много инсценированных, то есть псевдотематических и псевдодокументальных сюжетов показывается там же.

Третья неожиданность, которая подстерегала меня в работе над документальным фильмом, был звучащий текст.

 

Быть собой или изображать себя

Монтируя фильм, я, конечно, думал о том, что и на каких кадрах я буду говорить. Пробовал писать мой будущий текст. Это было не очень трудно, потому что до этого, как я уже говорил, мною была написана книга. Но когда начал произносить этот текст, глядя на экран, поймал себя на том, что изображаю естественную интонацию. Причем не чужую интонацию, в чем не было бы греха (актер, играющий Яго, всегда изображает интонацию Яго). Нет, я изображал свою собственную интонацию. Вот это уже настоящий грех.

Такие изображения «естественной», якобы собственной интонации по натканному тексту часто попадают в эфир по радио и по телевидению, они же проникают на экран, рождая штампованный оптимистический тончик, какие-то якобы естественные придыхания или фальшивый пафос.

Если бы я стал читать мною же написанный текст, озвучивая мною же смонтированную картину, интонация оказалась бы фальшивой. И я отказался от написанного текста. Я разрезал смонтированную киноленту на куски по тридцать-сорок метров (часть обычно распадалась на семь-восемь кусков) и, глядя на экран, как бы рассказывал в микрофон будущим моим зрителям, что я – а следовательно, и они – вижу на экране. Это была полуимпровизация. И когда потом стенографистка записала мой текст, он с литературной точки зрения оказался далеко не безупречным. Повторялись слова, рождалась какие-то междометия. И тем не менее он оказался куда искренней и правдивей, чем тот складный, ровный текст, который я раньше подготовил.

 

Контрапункт

Но при встрече текста с изображением выяснилось, что нельзя измерять количество фраз метрами зрелища. Зрелище без фразы может быть длинным. Оно же с фразой окажется слишком коротким, потому что у глаза и у уха не равное время восприятия. Если на экране появится новая пластическая форма и одновременно раздастся новое слово, то человек, как правило, не услышит, вернее, не поймет слова, потому что глаз отправил свое впечатление в мозг раньше, чем успело это сделать ухо.

Мне стало ясно, что слово либо должно предварять изображение, либо идти вслед за ним. Либо на предшествующем продленном кадре надо сказать: «вот оно, Вестминстерское аббатство» – и только после этого раскрыть кадр аббатства, либо, наоборот, сперва дать изображение, а потом сказать ту же самую фразу: «вот оно, Вестминстерское аббатство». Стоит только кадру появиться одновременно с ударом первого слова, как возникнет ощущение неправды. Будто говорящий сам ничего не видит.

Этот контрапункт показа и рассказа оказался и очень труден и очень интересен. Интересен прежде всего потому, что и новые слова и новые интонации рождались от пластического действия, которое воспринимали мои глаза. Никогда я не смог бы придумать эти слова или родить эти интонации, если глядел бы только на написанный текст и начинал говорить по знаку зажигающейся лампочки.

 

Роман продолжается

Картина была сделана и вышла на экран. Мне казалось, что я навсегда расстался с кино, и вспоминал о месяцах, проведенных за монтажом, как вспоминает человек о каком-то очень коротком и очень чистом романе. Но роман продолжился. Студия обратилась ко мне с просьбой сделать приблизительно такую же работу с уже отснятым материалом о пингвинах. Великолепные кадры с намеченным сюжетом мне очень понравились. Но опять прежде всего я стал думать о том, какова будет тема этого сюжета, как она будет развиваться. Тема потребовала пересмотра материала, привлечения каких-то новых кадров, снятых в другое время тем же оператором. Но метод работы был прежним. Я монтировал, думая о том, что я буду говорить, и рассказывал в микрофон, глядя на экран.

Затем был еще один маленький фильм – о китайском кукольном театре. Он прошел бы для меня совсем незамеченным, если бы я, работая над этим фильмом, не подружился с его оператором Исааком Григорьевичем Греком. Возникшая дружба и ощущение невозможности (уже для себя) оторваться от документального кино заставили меня подумать о новой работе, в которой я участвовал бы с начала до конца. И вот тогда я подал заявку на фильм, который в то время условно назывался «Взаймы у природы».

Заявка эта вначале не была принята, но прошло несколько лет, и вдруг я неожиданно получил извещение о том, что мне предлагается зайти на студию для заключения договора. Просьбу мою о том, чтобы партнером моим был Исаак Григорьевич Грек, дирекция удовлетворила, к радости нас обоих.

 

Как умывается муха

Фильм теперь называется «Удивительное рядом». Он вышел на экран. Тема его не была мною выдумана. Это моя давнишняя тема, давнишние мои думы и соображения о том, что такое талант. Мне кажется, что источник таланта – это умение видеть, умение остановиться перед каким-либо явлением, на первый взгляд совсем не удивительным. Для того чтобы удивиться на солнечное затмение, не нужно быть человеком талантливым. Этому удивляется даже корова. Для того чтобы удивиться упавшему яблоку, нужно было быть Ньютоном.

Если человек до десятилетнего возраста ни разу не удивился тому, как умывается муха, ни разу не стало ему смешно от того, как она трет лапки, – значит, этот человек не будет ни поэтом, ни писателем, ни художником, ни ученым. Талант – это умение удивляться. Об этом фильм.

Сценарий был написан, вернее, сформулирован очень сжато – только тема и метод ее доказательства. Как можно написать сценарий документального фильма, если нет документа? Как можно описать фактические события, которые еще не произошли? Тему описать можно, но человек, который пишет сценарий несовершившегося факта, по-видимому, совсем не верит в силу и выразительность правды. (Меня он не очень интересует, этот человек. Меня скорее интересуют те люди, которые принимают такие сценарии к производству.) А вот тему необходимо знать раньше. И если темой родильного дома является материнское счастье, то и съемка пойдет под этим знаком. А если темой этого же сюжета станет чудо возникновения живого существа, то съемка может оказаться совсем другой.

Я рассказал в своей заявке тему, а когда она была принята, мы с Греком уселись за стол и стали думать о возможных сюжетах, подтверждающих эту тему. И возникли сюжеты: дождь, гром, молния, кузнечики, муха, рыбы, облака, канарейка, соловьи, лягушки, ужи, музыка Дебюсси, рожденная дождем; электротехнический институт, рожденный молнией; самолет, рожденный птицей. Вернее, удивлением человека перед молнией, перед птицей, перед звуком дождя, перед цветом неба, перед формой облаков, перед радостью грома небесного...

Мы составили список сюжетов, и Грек с оператором Шмаковым поехали снимать. Недалеко. Под Москвой. У Серпухова. Самым далеким объектом была дельта Волги.

 

Материал владеет автором

И вот когда сошлись тысячи метров снятого материала и мы рассортировали все по сюжетам, я сел за сценарий. И тут сюжеты вдруг начали сами выдавать дополнительные темы, сталкиваясь друг с другом самым неожиданным образом. В подтверждение этих тем льдинки встречались со стеклянными крыльями стрекозы, а трава, пробившая асфальт, с огоньком спички. И, встречаясь, вызывали искры образов. И искры эти мне казались поразительной красоты. Не потому, что я их высек, а потому, что они высекались сами, возникая от простой встречи контрастного.

По существу, всякое искусство – это ассоциативное чувствование, которое затем превращается в ассоциативное мышление. И чем дальше ассоциация, тем сильнее разряд, тем ярче искра, тем удивительнее открытие.

Когда начали возникать контуры сценария и расширяться темы, потребовалась досъемка. Иногда всего трех метров не хватало, но они были необходимы. Иногда нужно было дать как бы ассоциативную справку – документ, факт, явление совсем из другой области. Без цветов на русских подносах невозможно было прыгнуть к сарафанам малявинских «Баб». А они были нужны, эти сарафаны, потому что они рождались изумлением человека перед полем маков.

Засыпая вечером, я думал о том, что утром опять будет счастье от встречи с выразительным документом.

Я не знаю, к какому жанру нужно причислить эту картину, если вообще в этом есть необходимость. Вероятно, это лирический или философский киномонолог. Слово тут имеет значение не просто пояснительного текста. Оно весит не меньше, чем пластическое изображение. Бывают даже случаи, когда изображение является объяснительным к слову, раскрывает содержание мысли. Я думаю, что для некоторых кинематографистов это почти кощунство. Мне это кощунством не кажется. Вопрос только в том, вызывает ли данное произведение эмоции у тех, кто его воспринимает. Если вызывает и если эти эмоции будят мысли – значит, акт восприятия произошел. А это, собственно, основное, что определяет функцию произведения искусства.

 

Присутствие автора

Теперь, после долгих лет разлуки, автор вернулся на сцену драматического театра. Полным хозяином зазвучал автор и во многих кинокартинах. Что же касается документального кино, то там звучащее слово автора, дающее смысл увиденному, является очень серьезным компонентом действия.

Если вы видите на экране веселую речку, рыбок и беспечного водомера, который прыгает по стеклянной воде, и если в это время голос вам говорит: «Здесь вчера утопили девочку», – то встреча этих двух фактов – веселой воды и большой трагедии – приобретает особый смысл.

В фильме мне хотелось рассказать людям о том, как важно каждому уметь видеть удивительное рядом. Мне хотелось доказать это. И мне были необходимы слова. Большое количество слов. Когда мы начали монтировать фильм и на маленьком экране монтажного стола началось движение кадров и движение в кадрах, необходимые мне слова поссорились с изображением. Они разрушали это изображение, или, вернее, изображение разрушало слова. Еще раз и в гораздо большей степени, чем в картине о Лондоне, я обнаружил, что видеть и слышать одновременно можно вовсе не всегда. Бывают случаи, когда увиденное запечатывает уши и гораздо реже услышанное прекращает работу глаза.

Уже в картине о Лондоне мне пришлось пользоваться длинной панорамой, а иногда недвижно стоящими кадрами на многометровом протяжении, для того чтобы сказать нужную мне фразу, без которой идти дальше было невозможно. Невозможно не по сюжету, а прежде всего по теме. В этой же новой картине протяженность того или иного сюжета или кадра в еще большей степени оказалась подчиненной звучащей фразе, вернее, звучащей мысли. И поэтому мы с Исааком Григорьевичем пришли в дирекцию и сказали: «Мы очень просим не смотреть на Художественном совете немой вариант, потому что он будет выглядеть предельно неграмотным. Мы боимся, что вы обязательно станете просить все кадры сокращать и обрезать, а этого сделать никак нельзя». И я до сих пор бесконечно благодарен дирекции студии за то, что она сказала: «Хорошо, мы вам верим, мы немого варианта смотреть не будем».

 

Пластическая, словесная и музыкальная драматургия

Наконец наступила пора думать о музыке. Пригласили композитора. Очень хорошего композитора. Показали ему материал. Стали думать о том, какая могла бы быть музыка. И пока говорили, все с большей и большей очевидностью выяснялось, что музыки, по-видимому, не должно быть вовсе.

Музыка – всегда движение. Движение мысли, движение времени и очень часто движение в пространстве. Не обязательно всегда музыка должна абсолютно совпадать с воспринимаемым зрителем физическим движением или с движением времени, но, во всяком случае, противоречить ничему этому она не должна.

Я вновь посмотрел фильмы, над которыми уже работал, и обнаружил, что в некоторых случаях в них существует амузыкальность. В такой степени я раньше этого не замечал.

Что я понимаю под этим словом? Представьте себе, что на экране мы рассматриваем берега реки. То двигаясь вдоль этих берегов, то останавливаясь, то опять двигаясь. То видим эти берега очень близко, то переходим на общий план. Движение сплошное. В нем нет драматургии поступков, но есть пластическая драматургия кадров. Они так или иначе меняются от крупных к общим, от панорамы дальнего плана, то есть всегда замедленной, к панораме близкого плана, то есть, как правило, ускоренной. И вот представьте, что для этого места картины композитор написал музыку. В этой музыке, хотя бы даже и написанной сплошным ритмическим движением, также есть своя драматургия. Музыкальные фразы, передача мелодии от скрипок к деревянным духовым, от солирующего инструмента к полному тутти. В общем, обязательно есть драматургия, и если эта музыкальная драматургия не совпадает с драматургией движения пластического, то неизбежно возникает какая-то неловкость у зрителя, неудобство. Причину этого ощущения зритель может и не понять, но либо ему кажется этот кусок затянутым, либо, наоборот, незавершенным, либо аритмичным, либо просто фальшивым. Происходит это из-за того, что нет настоящего контрапункта музыки и пластики. Уха и глаза. Это я и называю амузыкальностью.

В новом фильме, над которым мы работали, все оказалось еще труднее. Монтаж в нем строился по словесной драматургии, и пластическое движение целиком от этого словесного движения зависело.

Представьте себе такой текст:

«Источник таланта – это способность человека удивиться».

«Удивиться капле воды».

«Удивиться пламени на кончике спички».

«Удивиться стеклянным крыльям стрекозы».

«Силе травы, пробившей асфальт».

«Удивиться и захотеть понять – почему? И ответить на этот вопрос».

«Математическим подсчетом».

«Химическим анализом».

«Строчками стиха».

«Красками. Сперва на палитре. Потом на холсте».

Каждая из этих коротеньких фраз находится внутри очень короткого, но, конечно, всегда чуть больше фразы, кадра.

Сосульки с капающей водой.

Спичка с огоньком.

Стрекоза, севшая на травинку.

Затем более или менее длинный план травы, пробившей асфальт тротуара, и на нем же продолжение фразы:

«...удивиться и захотеть понять – почему? И ответить на этот вопрос».

А затем снова коротенькие кадры:

Две руки крупно с логарифмической линейкой.

Две руки крупно с пробиркой.

Рука, пишущая на листе бумаги.

Рука с кисточкой, соединяющей на палитре краски.

Что же я буду просить здесь писать композитора? Как он распределит музыкальные фразы? Если точно совпадая с изменением кадров – это будет и примитивно и вряд ли музыкально. А если не обращая внимания на смену кадров – то непонятно, какой музыкальной теме, какой музыкальной драматургии должен подчинить композитор эти три минуты нашего фильма?

Это только один пример. Таких можно было бы привести много.

Как же быть с музыкой? И вот вместе с композитором мы пришли к убеждению, что от музыки надо отказаться. И мы отказались от нее совсем. Правда, внутри фильма она иногда появляется, но появляется уже не как эмоциональная музыка куска, не как иллюстрация видимого, не как музыка, создающая движение или стремящаяся повысить эмоциональную сущность видимого, а просто как музыка-документ. Такой же документ, как и пластика фильма. Такой же, как стрекоза или огонек, лоси или цветок.

Такая музыка встречается у нас внутри фильма только три раза. В одном случае Эмиль Гилельс играет «Сады под дождем» Дебюсси, для того чтобы показать, что рождена эта музыка изумлением композитора. В другом случае абсолютно документальная музыка садового духового оркестра возникает, когда мы видим пруд, на котором плавают лодки и лебеди. И, наконец, в третьем случае мы слышим радиомузыку патефонной пластинки, такой же пошлой, как и надписи курортников на крымских скалах.

Но, отказываясь от музыки, мы вовсе не отказались от звучащего пространства. Почти все, что человек видит в этом фильме, происходит на природе, А пространство природы всегда звучит. Поскрипывает снег. Каркает ворона. Свистит синица. Шуршит трава. Звенит кузнечик. А если к этому добавить, что темой фильма является «удивительное рядом», то эти звуки нельзя игнорировать. Они также удивительны и также рядом, хотя и абсолютно обыкновенны. Они такой же документ, как и документ пластический. Значит, мы обязаны были пользоваться ими не только как звуковым фоном, но и как самостоятельным средством выражения мысли.

Но как только в пространство нашей картины вошли звуки, так этому внутрикадровому пространству стало тесно. Так же как перед этим стало тесно от пришедших слов. Пришлось в остатках, в фильмотеке, всюду искать и продолжение кадров и новые планы, расширяя монтаж. Чтобы уместился в нем и стрекот кузнечика, и скрип снега, и далекое пение петуха. Но тесно стало не только видимому пространству от этих звуков или, вернее, звукам в этом видимом пространстве, но и словам. Состязаться с кузнечиком или с воркующими голубями человеку не так-то легко. И голубей-то, может быть, не видно, а вот заворковали они или каркнула ворона, и зритель обязательно отметит, учтет это карканье, подумает о нем, и произносимые в это время слова либо исчезнут, либо, что еще хуже, станут мусором. Пришлось искать контрапункт слова и звука. И когда пришла пора уже окончательно накладывать слова на изображение, этого нельзя было делать, не учитывая звукового пространства.

Разбив все изображение на отдельные эпизоды, на определенные смысловые куски опять-таки приблизительно, по семь-восемь в части, я уселся за стол перед экраном и надел наушники. В наушники шли звуки, глаза смотрели на экран, а фраза, произносимая мною в микрофон, должна была поместиться внутри всего этого. Внутри и пластического и звукового пространства. И не просто поместиться во времени, а быть контрапунктом.

 

Человеческие судьбы

Тема следующего фильма пришла сама.

Несколько лет назад в Москве в Сокольниках была Национальная выставка Соединенных Штатов Америки. Среди различных ее разделов – с автомобилями, телевизорами, обувью и пепси-колой – особняком стоял павильон, на котором было написано «Род человеческий».

По правде сказать, я абсолютно забыл, как выглядели автомобили и телевизоры, но вот фотовыставку «Род человеческий» помню до сих пор. Создал ее безусловно прогрессивный и талантливый человек – Эдвард Стейхен. Из сотен фотографий, принадлежащих фотографам разных стран мира, он выстроил вполне законченное произведение искусства.

В этот же вечер я написал об этой выставке статью, которая была напечатана в «Известиях». В ней я рассказал о неоспоримости фотодокументов, на которых и основано утверждение автора «Рода человеческого» о равности каждого человека перед лицом жизни: в любви, в материнстве, в труде, в горе, в творчестве, в смерти. Тем самым Стейхен утверждает равное право каждого на счастье. Каждого, кто бы он ни был. Белый, черный, католик, магометанин, буддист. Ребенок, юноша, старик.

Да, это правда. Но, к сожалению, не целая, а только ее половина. Конечно, каждый человек имеет равное со всеми право на счастье, и не нам, советским людям, оспаривать этот тезис. Но необходимо, чтобы каждый человек имел возможность осуществить это право, а вот этого-то как раз и нет. Сотни миллионов людей живут с единственной мыслью – не умереть сегодня. Я знаю это. Я видел сотни голодных на улицах огромных городов, сотни бездомных, годами спящих на холодном асфальте или голой земле. Худых, как ящерицы, женщин, окруженных голыми, рахитичными и очень часто слепыми детьми.

Вот мне и захотелось рассказать людям об этой недосказанной Стейхеном, второй части правды. Показать ее, чтобы еще и еще раз подтвердить силой кинодокумента, назвав фильм «Кинокамера обвиняет».

В авторской заявке я просил Центральную студию документальных фильмов, чтобы моим партнером был тот же Исаак Григорьевич Грек. Сценария как такового я не писал. Его и невозможно было написать без конкретных кинодокументов, которых у нас тогда еще не было.

Целое лето мы с Греком ездили в Госфильмофонд и просматривали сотни хроникальных фильмов, но только после того, как Исаак Григорьевич отправился в Англию, Францию, Западную Германию, Польшу, Бельгию и Голландию и привез оттуда километры различной кинохроники, мы смогли сесть за черновую композицию фильма.

Это были совершенно разные киноленты, совершенно разные кадры, но все неоспоримо документальные. И улыбка во все лицо и слезы градом, сверхвеликолепные дома и трущобы, влюбленные и проститутки, церковные службы и войны, трупы, пытки, голод, калеки, прокаженные, нищие, таверны, гашиш, опиум, ку-клукс-клан, счастливые дети и дети-скелеты с распухшими животами.

Каждая фраза моего закадрового голоса раскрывается кадром. Вот первые слова, а значит, и кадры:

«Упал дом.

Жертв мало.

Один человек.

Ну а если этот один человек... ваш ребенок?

Или ваша жена?

Или ваш отец?

Вы же не скажете тогда, что жертв мало? Может быть, это все, что есть у вас в жизни!

Один человек – не меньше, чем два. Людей нельзя ни складывать, ни умножать. Каждый человек единствен и неповторим. Такого не было, пока он не родился, и не будет, если он умер».

Вот последние слова:

«Жизнь у каждого человека одна, и второй не будет. И каждый должен иметь равное со всеми право на счастье с самого детства. Так будет. Так будет во всем мире. Не сегодня – значит, завтра. И чтобы это завтра пришло скорее, каждому надо знать и помнить:

Сегодня, сейчас горит земля.

И плачет мальчик...»

Я знаю, что это безжалостно страшный фильм, гневный и поэтому добрый. Уверен, что он нужен.

Сразу же после этого фильма я придумал тему для другой кинокартины. Она называется «Невероятная правда» и говорит о силе иносказательного искусства, в том числе и о кукольном театре. Я не буду рассказывать об этом фильме, потому что в главе «Что же это такое – кукла?», да и в других главах, очень много говорил на эту тему. По существу, исчерпал ее.

Но о следующем фильме рассказать необходимо, потому что родился он довольно необычным образом.

 

Письмо мальчика

Я получаю очень много писем. Это естественно для каждого человека, который так или иначе маячит перед читателями или зрителями. Моя фамилия то и дело попадается в журналах или газетах, а физиономия не менее часто возникает на экране телевизора. И в статьях и по телевизору я говорю на разные темы: об искусстве, о воспитании ребят, о любви к природе и животным, о различных странах, которые мне пришлось повидать.

Естественно, что почти на все эти темы приходят письма.

От детей, от мам и пап, от дедушек и бабушек.

«Я прошу маму, чтобы она подарила мне собаку, а она не хочет. Напишите ей, пожалуйста, она Вас послушает».

«Мой внук играет в кукольный театр, ему шесть лет. Напишите, куда ему пойти учиться, чтобы стать кукольником».

«Папа подарил мне рыбок гуппи. Скажите, как часто надо менять воду и чем мне их кормить?»

«Ребята говорят, что счастье – это благополучие, а я говорю, что счастье – это борьба. Напишите, кто прав?»

«Я хочу завести голубей. Не можете ли Вы купить мне на птичьем рынке гривунов или «бабочек»? Деньги я вышлю, сколько надо».

«Напишите, пожалуйста, что, певица Образцова – это Ваша дочь? Мы поспорили. Я говорю – Ваша».

«Пожалуйста, пришлите карточку с автографом, у меня коллекция. Есть даже Магомаев и Тихонов».

На все письма, даже глупые, я стараюсь отвечать. Не люблю только собирателей автографов.

Но однажды пришло письмо от мальчика. И ответить на него я не мог. Мальчику, наверное, лет семь или восемь. Вот содержание письма: «Я нашел на улице котенка. Назвал Васькой. Напоил молоком и положил на тряпочку в уголок, папа сказал – выброси. Я не выбросил и ушел в школу. А когда вернулся, увидел моего котенка в канаве без головы. Я побежал к папе. Спросил, кто это сделал, а он сказал: я, я сделал. Кому он нужен, этот твой Васька. Скажите, что мне делать? Я не люблю папу». Подпись и адрес.

Отец, наверное, до сих пор так и не догадался, какую травму он нанес этому мальчику. Но вопрос, кому он нужен, этот Васька, вопрос серьезный. Может быть, действительно этот самый Васька никому не нужен, но мальчику-то он был нужен, и очень нужен. Может быть, он за всю свою жизнь никогда не забудет своего Ваську с отрубленной головой. Сами понимаете, что ответить на письмо я не мог. Оно попало бы к отцу, и он, наверно, сильно наказал бы мальчика. А ответить было нужно. И вот захотелось мне на вопрос – кому он нужен, этот Васька? – ответить как-то пошире. Ответить фильмом о взаимоотношениях человека и животных, о серьезности и важности этих взаимоотношений, особенно если вопрос идет о воспитании детей.

И вот по телевидению, в программе, которая называется «В мире животных», я обратился к зрителям с просьбой написать мне, у кого какие есть животные и за что они их любят. Получил четыре тысячи писем и пригласил себе в товарищи режиссера Студии научно-популярных фильмов Владимира Рытченкова, с которым мы подружились, делая картину «Невероятная правда». Письма были разные: и лирические, и смешные, и даже трагические.

Ну естественно, что по всем четырем тысячам адресов мы поехать не могли, получился бы фильм на двадцать серий. Но все-таки по многим адресам поехали, животных сняли, а хозяевам задавали почти одинаковый вопрос : за что они любят своих животных? Снимали, не скрывая, прямо в объектив, так что отвечающие знали, что говорят они не нам, а вам, зрителям. И получились у нас десятки монологов. Не подготовленных, не выученных, а непосредственных, часто не очень складных, да иногда и не очень грамотных, но всегда естественных.

А иногда отвечающие и ответить-то не могли, а просто плакали. Но монологи эти и слезы были честные, искренние, несомненные. Рассказать этот фильм невозможно, но я попробую все-таки хотя бы объяснить его, а иногда и приведу кусочки монологов так, как они были сняты-записаны.

Первое, куда мы приехали, это была деревня Псковской области. И говорила с нами крестьянка Вера Александровна Пушкина. Мы знали по ее письму, что она выкормила лосенка и что через несколько дней эту уже выросшую, большую лосиху должны были передать в Берлинский зоопарк. Так что это было вроде как бы прощание с лосихой. Та встретила нас раньше хозяйки и с удовольствием брала своими мягкими губами сахар и ломтики хлеба из наших рук.

Ну, а теперь прочтите, а вернее, посмотрите (мысленно посмотрите), как мы с Верой Александровной разговариваем. Причем и ее видно, и красавицу лосиху, и всю нашу группу, и меня, задающего вопросы.

«Вера Александровна, вот мы получили ваше письмо, и все приехали. Расскажите нам про вашу Ласку» – это спрашиваю я, а она отвечает: «Ласку нашли в лесу, сажали саженцы... В комнате две недели жила, питалась из соски, потом добровольно стала кушать. Ой, Ласка, Ласка... Сколько слез пролила, все растила, растила. Бывало, уйдет в лес, думаю, заблудится, здесь ямы такие большущие с водой, они два метра глубины, думаешь, что она утонет. Вот пойду, волоку, волоку из кустов и плачу, и бранюсь всякий раз, Ласочка, Ласочка – а она маленькая, ну чего понимает? Глупая ж совсем, нисколько не понимает». Лосиха стоит, повернула голову на хозяйку. Смотрит. Ушами шевелит, будто слушает.

«Вот так все и билась, тянула, тянула, пока подросла маленечко. Потом стала самовольно ходить везде. Так и выросла у нас Ласочка, хорошая, большая, послушная, она у нас умница». Лосиха опять посмотрела на хозяйку, подошла, потыкалась в плечо. «Ласочка ты моя...».

«Сел как-то на форточку обыкновенный московский сизарь. Татьяна Георгиевна Орешкина накормила его. С тех пор пять лет подряд он каждый день прилетает к завтраку. Видите, как сыр любит. Назвала она его, как ни странно, тоже Васей. Дружба у них полная, неразлучная. И самое интересное, что совсем даже он не Вася, потому что он не голубь, а голубка». Это все говорю я за кадром, а зритель видит и хозяйку, и голубя, и форточку, и сыр. Орешкина же прямо зрителю объясняет: «А получилось это так: вот он прилетел однажды к нам очень возбужденный, очень взволнованный, летал по всей квартире и все искал какое-нибудь местечко себе, наконец сел ко мне на колени и снес яичко, вот. Так что наш Вася стал Василинкой. Но мы уже решили его так и оставить Васей».

«Паром... Ходит из Крыма на Кавказ, а называется почему-то «Заполярный». Целые составы поездов, автомобили, людей возит. Четыре таких парома Керченский пролив пересекают. И на каждом пароме поселились ласточки. И каждая ласточка свой паром знает, хоть на крымском он берегу, хоть на кавказском, хоть посередине».

Ласточки, ласточки, ласточки. В небе, на пароме, на фонаре. Вылетают из гнезд и влетают в гнезда. Ласточки. Ласточки. Ласточки. Капитан парома. Молодой, веселый, да и фамилия веселая – Бойко. Говорит тоже прямо в аппарат :

«А вот когда у них появляются птенцы, то у нас появляются дополнительные заботы, как и у ласточек. Когда они уже повзрослеют, им хочется летать, а летать они еще не могут. Вываливаются из гнезда и падают. Куда? В воду. И вот не так давно произошел такой случай: птенец упал в воду. Ну, здесь стало жалко, будто как член нашей команды какой-то. Хорошо, что мы стояли у причала, штурман разделся, быстренько нырнул и вытащил его. Обсушили и посадили снова на место, водворили в свою семью».

«Я вам уже говорил, что мы получили много грустных писем, трагических. Вот одно из них: из Омска. Пишут, что там какой-то человек застрелил из ружья собаку, а собаку эту любил весь дом. Нам из этого дома-то и пишут. Мы поехали».

Вот теперь представьте себе прямо на вас глядящие ребячьи лица. Они вам, только вам, говорят. Не хотят плакать, а подбородки трясутся. «Когда мы пришли с демонстрации, тетя Валя сказала, что Шарик ранен... Я пошла за дом...». Дальше говорить она уже не могла.

«Мне тоже было жалко, а до этого он спас меня. Когда мы с ребятами пошли купаться на озеро. Маму не спросили. Тоже Первого мая было. Утром... Я еще тогда плавать не умел и залез первым в воду. Тут песок подо мной провалился, и я в яму. Начал кричать, тонуть. Тогда Шарик ко мне подплыл, я его схватил за шерсть, и он меня вытащил. Когда я увидел, что Шарик ранен, я заплакал и ушел».

И еще говорили, стоя на черной лестнице, и мальчики, и девочки, а самая маленькая девочка сказала «о-ой» и дальше только поджимала, поджимала губы, всхлипнула носом и стала тереть глаза.

И знаете, даже монтировать этот эпизод было трудно. Так страшно. Так по-настоящему страдали дети.

Называется наш фильм «Кому он нужен, этот Васька?», и для того, чтобы рассказать о нем, надо книжку писать. Ведь тысячи писем в моем ящике лежат, и каждое письмо драгоценность. Но я расскажу вам еще только об одном эпизоде, показанном в фильме, чтобы закончить главу о работе над документом, которая для меня, как я уже говорил, не мимолетное увлечение, а кусок моей жизни.

Я понимаю, что не каждый мальчишка, который мучает котенка или отрезает лапки голубям, станет бандитом, но каждый бандит начинает с этого. Как-то я разговорился об этом с одним следователем, и он мне сказал: «У нас в тюрьме сидят четыре совсем молодых уголовника, мне кажется, что у них все началось как раз так, как вы говорите». Мы с Рытченковым пошли в тюрьму, в камеру к этим ребятам и спросили: «Так это у вас получилось?» Они сказали: «Да, так». Тогда мы спросили: «А вы можете сказать это с экрана, для того чтобы другие ребята не захотели пойти по вашей дороге?» Они сказали: «Да, можем...»

И вот что они сказали, глядя прямо в глаза зрителя:

Один: «Я издевался над животными. Любил, когда они, ну, кричат там, когда кровь у них льется, любил кошек ловить. Поймаю ее и или порежу, или пущу там в речку и стреляю по ней из ружья».

Другой: «Пришли ребята ко мне, сказали: «давай собаку спалим». Ну, привели тут же собаку, привязали, облили из ведра бензином полностью, залили, ну, она сгорела».

Третий: «Мы любили ходить на кладбище, у нас кладбище рядом, через забор перейти, и кладбище. Ну, мы любили поймать кошку, привязать ее к кресту, в виде как распятие, и стреляли из рогаток, выбивали глаза, ну, куда кто попадет, нам это нравилось».

И снова первый заключенный: «Я избил человека, ну и попал в тюрьму».

Видите, как противоположны эти два снятых нами эпизода.

Думаю, что из тех, кто плакал на черной лестнице, рассказывая, как умирала раненная негодяем собака, вырастут добрые люди. А те, кто превращал собаку в живой факел и распинал на крестах кошек, оказались в тюрьме.

Безжалостность детей и подростков по отношению к животному становится безжалостностью взрослых по отношению к человеку.

Вот про это наша картина. Про воспитание добра в человеке. А без любви ко всему живому доброго человека воспитать трудно. А может, и невозможно. Васька-то, оказывается, очень нужен.

И нужна была в книге эта глава. Потому что этому же самому делу воспитания добра, по существу, посвящены все наши спектакли. И взрослые, и детские, и сказочные, и романтические, и сатирические. Ведь тот же самый вопрос «Кому и зачем?» ставлю я сам себе, начиная работать и над спектаклем и над фильмом. Разница только в приеме, в одном случае – предельно метафорическом, в другом – предельно документальном.