Успех экспедиции 1926–1927 годов превзошел наши ожидания. Нам удалось проникнуть в сердце горной страны, где не бывал ни один исследователь, открыть громадный хребет, нанести на карту большие реки. Но на северо-восток простирались еще огромные неизученные пространства. Надо было исследовать среднее течение Индигирки и почти весь бассейн Колымы, а дальше манила нас таинственная Чукотка.

Только в 1929 году мне удалось продолжить исследования дальше к востоку. На этот раз экспедиция была организована Якутской комиссией Академии наук.

В январе мы покинули Ленинград. Из Иркутска большая часть экспедиции выехала с грузом на санях по Лене, а мне удалось воспользоваться только что открытой авиалинией и прилететь в Якутск задолго до приезда моих спутников. Это позволило заняться здесь организацией экспедиции и закупкой снаряжения и продовольствия.

База Академии наук уже заранее заключила договор с якутом Сыроватским, который должен был доставить нас до Оймякона.

Передвижение экспедиции по Лене сильно замедлилось, и только за двое суток до назначенного для выезда из Якутска срока мои спутники начали прибывать один за другим поодиночке. Научную работу в этой экспедиции кроме меня должен был вести снова геодезист К. Салищев, которому помогал радист В. Бизяев.

 

На быках и на оленях

4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, – десять тощих лошадей и три быка. Судя по ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают томительное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик или, вернее, брат подрядчика, так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица, лошади обессилели, а быки крепче.

6 марта ушла вперед большая часть груза – восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у дороги видели подпись Василия и жалобы на медленное продвижение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.

И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.

Ямщики были правы: действительно, во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять лошадей только один пуд сена.

Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующей день удается нанять быка, и мы очень рады, что нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три километра в час, но наши лошади идут не скорее.

Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно идти пешком, перекладывать груз с одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.

16 марта, подъезжая к улусному центру Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на лошадях подрядчика Сыроватского до Крест-Хальджая нам не дойти. В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои тяжелые собачьи дохи.

С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе – большому зданию без крыши, где и находим временный приют.

В Уолбе в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой и стройный якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо всем остальном: «Знаешь, я ведь оленей не нашел».

Действительно, оленей у него не было.

Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно заранее сговориться с оленеводами – эвенами и якутами, держащими свои стада в 300–400 километрах от Алдана, чтобы они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет: они уже заняты перевозкой грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей – дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне, использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.

Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там торгах предложил самые низкие цены. Другие соискатели – памятный нам по 1926 году крест-хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик оленевод Колодезников – коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: «Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты».

Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к условленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему приготовлены олени. Тут начался второй акт «комедии»: Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма предусмотрительно – прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.

Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.

Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать ловушки, уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода – председатель Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома. Через четыре дня мы получили от Комитета Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.

Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест-Хальджай на новой смене быков.

Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное, днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась, и в пролет ее выглядывало с десяток черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: «Нучча» («Русский»), «Обручев».

18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской коммуны; в программе пьеса «Казнь коммунара» и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой на груди. Называют его «гражданин голова» (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в обморок – и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям для женщин смешно и неприлично так афишировать свои чувства.

Из Уолбы я уезжаю 21 марта в большой компании, на трех легких маленьких санках. Исполком командировал для сбора оленей в район Верхоянского хребта самого председателя, а с ним должны ехать Баишев и Егоров. Им предстоит заехать в горы на 200–300 километров, посетить ряд стойбищ и 12 апреля прислать оленей к устью Амги. В Крест-Хальджае к нам присоединился еще Голиков, стройный и ловкий эвен средних лет, также должностное лицо в Годниканском наслеге – заместитель председателя.

В Крест-Хальджае, где мы провели в 1926 году памятные томительные дни в поисках проводника, нам снова предстояло ждать и бесцельно терять время. Я нашел здесь в школе всех своих спутников, включая Василия; радист Бизяев уже успел наладить радио. По вечерам послушать хабаровскую станцию собираются к нам учителя. Нельзя не вспомнить еще раз с благодарностью то радушное гостеприимство, которое мы всегда встречали в якутских школах.

30 марта – прощальный школьный вечер перед роспуском на каникулы, и мы удивляем школьников пятидесятисвечовой электрической лампой, питающейся от нашей походной динамомашины. А школа угощает нас длинным театральным представлением – сначала драмой из якутской жизни, затем декламацией.

6 апреля мы расстаемся с крест-хальджайской школой и отправляемся вниз по Алдану к устью Амги, куда должны быть приведены олени. Снова на быках, на этот раз уже почти без участия лошадей. Медленно, но по крайней мере надежно. Быки считаются более нежными животными, чем лошади; среди дня им обязательно надо отдохнуть, а ночевать надо в тепле, в хотоне, в то время как лошадь можно пустить пастись и в снег: разрывая снег копытами, она достает траву. И мы останавливаемся постоянно в юртах, долго пьем чай, ведем бесконечные разговоры. На переходах быки идут медленно и степенно, равнодушно пережевывая жвачку. Иногда вся вереница завертывает к проруби; ямщик прорубает свежий лед пешней и очищает прорубь лопатой, а быки медленно тянут морды к воде.

Через три дня после выезда из Крест-Хальджая мы доходим до Ынгы. Это небольшое поселение якутов на устье Амги – левого притока Алдана. Здесь нас должны встретить нарты с оленями, но вместо них является Александр и сообщает, что олени еще не готовы и будут ждать нас в лесу на устье Хандыги. Снова возникает очень сложный вопрос о том, как нам перебросить груз на Хандыгу. Ямщики не хотят везти дальше, утверждая, что в лес ведет только нартовая оленья дорога, неудобная для быков, к тому же в лесу быкам негде ночевать, если запоздаешь в пути. Поэтому и местные якуты долго не соглашаются везти нас на устье Хандыги. Наконец после долгих уговоров удается нанять новую партию быков. Когда мы выходим на Алдан, начинается метель, дорогу быстро заносит, и передняя часть каравана скрывается в вихрях снега. Только иногда во мгле мелькает задок саней или рогатая голова, уныло опущенная навстречу ветру.

В лесу на маленьком озере нас ожидает Голиков с нартами. Оленей еще нет, их собирают еще два дня, и все это время мы стоим на озере и подготовляем нарты. 12 апреля наконец удается двинуться в путь.

В 1926 году мы проходили Хандыгу зимой, в самые сильные холода, в серые вечные сумерки. А сейчас нестерпимо яркое апрельское солнце освещает блестящий снег и вершины Верхоянского хребта сияют вдали, как головы сахара. Снег уже тает, и местами поверхность реки покрыта водой. Это не те зимние тарыны, с которыми мы познакомились в 1926 году, занимающие обычно сравнительно небольшие участки, не более двух-трех километров длины; вода идет теперь сплошной массой по снегу и покрывает реку на десятки километров.

Дорога (вернее, след проехавшего каравана, занесенный снегом) проложена по самой реке, и нам приходится ехать почти все время по воде. Иногда Голиков, который ведет первую связку нашего каравана, пытается выбраться на береговую террасу; но там еще хуже: на самой кромке берега мокрый снег вместе с водой образует густую кашу, в которой тонут олени и вязнут нарты. После нескольких попыток ехать по берегу мы снова возвращаемся на реку и миримся с тем, что вода заливает не только полозья наших нарт, но нередко и самый груз.

По мере того как мы приближаемся к Верхоянскому хребту, количество весенних наледей все увеличивается. Мои русские спутники начинают приходить в отчаяние; кажется, что впереди предстоит бесконечная борьба, что мы никогда не дойдем до Оймякона, а ведь мы должны достигнуть его самое позднее в начале мая. Сейчас, еще не дойдя до Верхоянского хребта, мы делаем в сутки иногда не больше 10–15 километров, тратя большую часть дня на вытаскивание нарт из снеговой каши и отыскивание проходов через опасные места. Олени выбиваются из сил. Проводники бродят все время по колена в холодной воде (по ночам морозы доходят до 40 градусов), и даже Александр, привыкший к здешним дорогам, начинает унывать.

Он говорит: «Один олень сила кончал. Много олень сила кончал. Все свалом помирать будем – проводник, олень свалом».

Но на эвенов эти наледи не производят никакого впечатления. Голиков в самые трудные моменты так же весело ноет песни, прыгает и танцует, как это он делал на хорошей дороге.

Через три дня после выезда с устья Хандыги мы вступаем наконец в Окраинную цепь Верхоянского хребта. Долина Хандыги здесь сразу суживается и идет то вдоль подножия, между параллельными цепями, то пересекая их. Вскоре после вступления в горы можно заметить на склонах ясные следы ледниковой деятельности. Сначала это курчавые склоны – отшлифованные льдом выступы скал на склонах долин, а затем ригели – пороги, перегораживающие дно долины; через эти пороги когда-то круто спускался ледник, образуя ледопады. Теперь река проложила в ригелях узкие ущелья. Знаменитое ущелье Юн-Кюрме, выше устья Куранаха, в котором в 1926 году три наших нарты провалились в воду, также прорезает ригель.

При входе в ущелье лед покрыт на 20–30 сантиметров водой. В самой середине ущелья на маленьком взлобке стоит большой чум Баишева, коричнево-желтый в лучах заходящего солнца. Сам Баишев, выехавший заранее с реки Томпо для заготовки оленей, встретил нас, в нескольких километрах не доезжая Юн-Кюрме. В чуме собралось человек десять эвенов – хозяев оленей, а вместе с ними их жены и дети, играющие возле чума в снегу.

Обычно сбор оленьего каравана продолжается очень долго: только часам к одиннадцати удается найти всех оленей и запрячь их в нарты. Но после Юн-Кюрме эта операция еще затянулась. Дело в том, что у годниканских эвенов было слишком мало ездовых оленей, они привели нам не только важенок (самок), но и диких, то есть неезженых, оленей. В это утро диких оленей должны в первый раз запрячь в нарты. Они были отпущены пастись с большими бревнами, привязанными к шее, но все-таки поймать их было очень трудно. За некоторыми, самыми дикими оленями эвены гонялись на лыжах в течение всего утра.

Окружив оленя с нескольких сторон, эвены бросают свой аркан «мамыкта» – длинный ремень, нечто вроде лассо с костяным кольцом на конце. Когда дикий олень пойман, его привязывают к дереву в ожидании отправки. Я пробовал подходить к такому привязанному оленю, чтобы его сфотографировать, но он тотчас начинал храпеть, биться и дико поводить своими красивыми темными выпуклыми глазами.

Наконец все олени пойманы и запряжены. Как только караван двигается в путь, дикие олени снова начинают биться и опрокидывать нарты.

В этот день нам нужно пройти верхнюю часть ущелья, также покрытую водой на протяжении нескольких километров; к счастью, вода нигде не достигает настила нарт. Выше ущелья лежит большой тарын. Как можно было видеть по стволам деревьев, мощность льда в этой наледи равна нескольким метрам. Выше тарына мы снова останавливаемся: здесь эвенам хочется провести два дня. Они смотрят на нашу экспедицию как на обычную кочевку и совсем не собираются торопиться.

Но в этом месте для стоянки есть серьезная причина: у важенок, которые шли с нами, начали рождаться оленята и как раз в Юн-Кюрме появилось на свет три олененка. Необходимо дать отдых важенкам, тем более что до сих пор они чрезвычайно добросовестно исполняли свои обязанности.

Оленята почти тотчас после рождения начинают проявлять инстинкты взрослого оленя. Хотя они еще не могут есть мох, но начинают уже копытить снег. Обычно на стоянках они лежат, свернувшись возле матери, иногда встают на свои тонкие ножки и оглядывают людей мутными и еще бессмысленными глазами. Важенка ревностно охраняет своего олененка и с яростью бросается на самцов и собак, которые приближаются к нему. Самцы сейчас уже потеряли свои рога, и у них начинают расти новые – нежные, пушистые и толстые. Важенки же до мая сохраняют старые рога, необходимые для защиты детей.

Две маленькие эвенские собаки и наш громадный Чонка трусливо убегают, как только к ним приближается важенка с опущенной рогатой головой. Чонка – большой пес из якутских лаек, родом с реки Чоны (приток Вилюя); он жил в базе Академии наук в Якутске и пристал к нашему каравану. Он очень оживляет наше путешествие и весело бежит то впереди каравана, то сбоку. Пока мы шли по населенным местам, он заводил оживленные знакомства и игры с местными псами или отыскивал где-нибудь в кустах куски заячьих тушек, брошенных якутами, и тащил их с собой, ложась время от времени на дорогу, чтобы закусить. Когда мы вступили в Верхоянский хребет, ему пришлось гораздо хуже: снег был слишком глубок, и, попрыгав без дороги несколько километров, Чонка смирился и поплелся уныло позади каравана. Сейчас на ночевках его преследуют важенки, и жизнь собаки стала очень печальной.

Наши проводники едут со своими семьями. Баишев везет с собой жену, а Голиков – жену, свояченицу и маленькую двухлетнюю дочь Лидию. Взрослые женщины правят оленями, ставят палатки (а жена Баишева – чум), готовят пищу. Все это входит в женские обязанности. Мужчины заняты мужским делом – охотой. Лидия едет закутанная в меха, но на стоянках она выползает в своем легком костюмчике, в кожаных штанах с широким разрезом сзади, и садится в снег играть. Она забавно подражает взрослым; как-то раз у костра она хотела выдернуть палочку, воткнутую в снег, и, когда та не поддалась, вытащила из чума тяжелый топор и пыталась рубить палочку под самый корень.

Переходя Верхоянский хребет, мы встретили несколько оленных караванов, идущих из Оймякона на Алдан. В одном из них мы увидели старых знакомых – «ученого» Евграфа Слепцова и бухгалтера. Они недавно были арестованы за растраты и хищения, и теперь милиционер вез их в Якутск.

Мы поднимаемся несколько дней вверх по Хандыге и затем по реке Кёбюме спускаемся в бассейн Индигирки. Это тот же путь, который мы прошли в 1926 году, но какая разница в впечатлениях! Тогда нестерпимый мороз, пар оленьего дыхания и окутывающий все полумрак вечных сумерек. А сейчас ясные солнечные дни, тающий снег, теплый, ласкающий встречный ветерок.

Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все-таки захватила пурга. Извилистое узкое ущелье с черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев. Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.

Нам можно наконец расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке, где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая пальцем в грудь и восклицая по-якутски: «Мин, Баисев, белем!» («Я, Баишев, знаю!»).

Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут идти. В середине дня они начинают падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют идти дальше, он падает опять, и так раза два-три. Наконец олень отказывается идти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и побои, – даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянки. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком ослабели; эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: «Самый дикий олень силы кончал».

Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным и не унывают.

4 мая мы наконец входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и, по-видимому, наша мечта – дойти по зимнему пути до Колымы – совершенно неосуществима.

 

К истокам Колымы

В 1926 году мы приехали в Оймякон зимой. После тяжелой и долгой экспедиции он показался нам очень приятным местом, почти земным раем. Но весной Оймякон особенно хорош. На северо-востоке возвышается громада хребта Тас-Кыстабыт, еще покрытого снегом. Дно долины пестреет от пятен снега, начинают появляться фиолетовые пострелы, которые здешние жители называют тюльпанами. С колокольни старой церкви открывается обширный вид на долины Куйдугуна и Индигирки.

Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе при четырех юртах постоянных жителей имелись две церкви, построенные когда-то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй, «новой» церкви. В ней должны были поместить больницу.

Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь и 1926 году, во главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.

В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже поздно: снег стаял, эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.

Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей, такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году много лошадей должны были послать для доставки продовольствия из Охотска, которое не успели привезти по зимнему пути. Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.

В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить уполномоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.

В течение нескольких дней мы производили приемку и клеймение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмотря на преклонные иногда годы несчастного животного.

Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.

На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.

Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на перепаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские «бото» из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла). Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.

Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке. Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто никогда не мог проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно: валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов, рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.

Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана – больших левых притоков Колымы, находящихся в 500–600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.

Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены очень схематично, река имела почти прямолинейное направление. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет, покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховьях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту, которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.

В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.

Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.

30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куйдугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и переправа станет невозможной.

30 и 31 мая мы перевозили груз через Куйдугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!

За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.

Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой реки – зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и, чтобы очистить луга от прошлогодней сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.

Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением. Весь груз надо перевезти на ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.

Следующие 100 километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое-где раскиданы редкие якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приречными лесами Индигирки и подножием хребта Тас-Кыстабыт. С самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день, так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке, чтобы отыскать какую-нибудь особенно хитрую лошадь.

На второй день пути по Индигирской долине мы достигаем устья Хатыннаха, небольшого правого притока, вытекающего из хребта Тас-Кыстабыт. По этой речке когда-то поднимался Черский, чтобы перевалить через хребет и попасть в бассейн Неры.

Еще через два дня мы дошли до верхнего конца Оймяконской долины, где находится громадный тарын, до пяти километров в поперечнике. Здесь Индигирка собирается из нескольких речек. Нам надо подняться по правым верховьям Индигирки, выходящим из хребта Тас-Кыстабыт.

Выше тарына стоит одинокая юрта «последнего жителя». На северо-востоке Якутии, где якутами в то время были населены только долины крупных рек, а пространства между ними шириной в несколько сот километров посещались только кочевыми эвенами, каждое встреченное на пути жилье приобретало большое значение. От одной жилой юрты, где можно остановиться путнику, до другой расстояние иногда достигало 500 километров. «Последний житель» Оймяконской долины был очень беден.

От этой юрты мы двигаемся на юго-восток, пересекая наискось широкие долины речек, вытекающих из Тас-Кыстабыта. Сам хребет тянется на северо-востоке высокой стеной, покрытой еще остатками зимних снегов.

На первой же стоянке, у подножия Тас-Кыстабыта, утром опять недосчитываемся шести лошадей. Они убежали обратно в Оймяконскую долину, где трава была им больше по вкусу. За ними едут проводники. Но уже с десяти часов утра в той стороне, куда они уехали, мы увидели густые клубы дыма. Это загорелись от брошенной ими спички сухие луга. Сначала мы ждем спокойно, думая, что речка, отделяющая нас от пожарища, предохранит караван. Но вскоре загорается лес вблизи самой реки, и затем пожар начинает перекидываться на наш берег. В густом дыму приходится спешно вьючить караван, и едва-едва мы успеваем выйти из приречного леса, как он загорается. Когда мы переваливаем долину следующей речки, пожар захватывает уже всю широкую долину между холмами перевала и передовой цепью хребта Тас-Кыстабыт.

Проводники вернулись часа через два после начала пожара, объехав его кругом, и отнеслись очень равнодушно к нашим переживаниям. Для них это было самое обыкновенное происшествие; они даже считали, что сделали хорошее дело: после пожара новая трава будет лучше расти.

Мы переваливаем в долину большой речки Баягап-Юрях с рядом тарынов. Совершенно неожиданно верховья реки переходят в плоскую долину на противоположном склоне хребта. Оказывается, что Баягап похитил часть речек, текших по другому склону хребта, и выходит своими верховьями уже на северо-восток. Я думал, что после перевала мы попадем в бассейн Колымы, но оказалось, что перед нами расстилаются верховья Неры – большого правого притока Индигирки, впадающего значительно ниже Оймякона; мимо устья Неры, как вы помните, мы проплыли в 1926 году на лодке.

Северо-восточное подножие Тас-Кыстабыта полого падает к широкой долине, за которой на горизонте тянется обширное, очень низкое и плоское плато. Только километрах в двухстах за ним видна в дымке цепь снеговых вершин, уходящих на северо-запад. Это передовые цепи хребта Черского.

Значит, здесь, так же как и в верховьях Эльги, хребет Черского отделяется от южных цепей обширным плоскогорьем.

Но не только Баягап обкрадывает верховья Неры: с другой стороны к ней подобрался один из истоков Колымы, Аян-Юрях, и похитил у Неры и озеро на перевале, и большую долину, в которой мы останавливаемся на ночлег. Эта речка называется Борочук, в честь какого-то легендарного топографа, проезжавшего здесь много лет назад и поставившего «столб». Ни в одном из отчетов о прежних экспедициях нет упоминания об этом топографе. Единственный путешественник, проезжавший по этой дороге до нас, – это сотник Березкин, который в 1901 году прошел с Охотского побережья в верховья Колымы и отсюда в Оймякон в поисках путей для грузов, предназначенных для снабжения края. Березкин в своей краткой статье описывал бесконечные болота, по которым ему приходилось идти, и широкие болотистые долины между горами. Он жаловался, что иногда целые десятки километров не найдешь места, чтобы поставить палатку, – так мокро и топко везде.

Несмотря на раннюю весну, уже и сейчас начинают появляться кое-где болота, и, когда мы с рабочим едем в сторону от тропы, вверх по Борочуку, чтобы проникнуть в среднюю группу хребта Тас-Кыстабыт, наши лошади часто проваливаются на топких берегах ручьев.

Выше границы леса горы еще покрыты снегом, но между пятнами снега уже появились первые цветы – низкорослые желтые рододендроны. Мы поднимаемся на гору, с перевала видим наконец долины речек, текущих в Аян-Юрях – левый из истоков Колымы.

Что-то готовит нам эта река? Как мы пройдем ее пороги и далеко ли они?

К вечеру спускаемся в верховья Аян-Юряха и двигаемся по следам каравана, который оставил после себя широкую полосу разбитой ногами лошадей болотистой почвы. Нас догоняет самый энергичный из наших проводников, Василий Скрыбыкин. В этот день, как обычно, утром мы недосчитались нескольких лошадей, и он оставался их искать. Но когда Василий нашел последнюю лошадь и собрался гнать ее вслед за караваном, к покинутому стану подошел медведь. Человек и зверь долго сидели друг против друга у потухшего костра, не решаясь двинуться. Скрыбыкин был без оружия, с одной только нагайкой, а медведь, наверно, был очень любопытен.

В течение нескольких дней мы идем по Аян-Юряху среди мелкогорья, лежащего у северо-восточного подножия Тас-Кыстабыта; долина реки все больше расширяется, скоро сама река принимает значительные размеры, и брод через нее становится опасным.

В 67 километрах от верховьев в Аян-Юрях впадает большой приток Эелик. Здесь, на краю большого веселого луга, у речных зарослей, стоит первая юрта – якута Николая Сивцова. Старик Николай принимает нас очень гостеприимно и после долгих переговоров соглашается сопровождать меня в ветке на протяжении 100 километров до большого якутского поселения Оротук. Сам он до порогов летом не доходил, но говорит, что внизу мы встретим знаменитого проводника Степана, который плавает через пороги.

 

Через пороги к Таскану

На следующий день мы расстаемся с караваном. Он под начальством Салищева пойдет по левому берегу Аян-Юряха, а мы с переводчиком Говязиным и стариком Сивцовым поплывем вниз. В ветку Сивцова мы нагружаем более объемистый груз, а сами садимся в складную байдарку. Нос и корма байдарки закрыты брезентом, точно так же может быть закрыто резиной все остальное открытое пространство, и в этой лодочке не страшны никакие волны. На носу есть даже петля, в которую можно вставить флаг, и нередко мой спутник вставляет в нее букетик весенних цветов.

Сивцов плывет впереди на своем кривом челноке. Он охотно называет нам все реки и долины, причем, когда у него не хватает названий, он придумывает новые в честь своих родственников. Вскоре на нашей карте появились Андрюшка-Юрях, Дарья-Юрях и другие («юрях» – по-якутски река, речка).

От Эелика Аян-Юрях уже довольно большая река, но все еще с мелкими протоками, быстрым течением и корягами, торчащими из воды. На нашей легкой лодочке мы быстро несемся вперед и несколько раз встречаемся с караваном, который тянется по тропе вдоль левого берега.

Вблизи устья Эмтегея на левом берегу и ниже его на правом Сивцов показывает нам рощи лиственниц, где казаки строили лодки для сплава по Колыме. Нижнее из этих мест носит название Ыстаннах (искаженное «станок»).

Верхнее течение Колымы до 1929 года было совершенно неизвестно географам, но простые русские люди бывали здесь давно. В XVIII веке по Колыме плавали казаки. Память об этих путешественниках сохранилась лишь в архивах, а жители верховьев Колымы помнят только, что когда-то сплавлялись по Колыме два паузка (большие лодки) с хлебом и что они разбились на порогах. После этого сплав был прекращен.

На старых картах в верховьях Колымы значится «Плотбище», а у Черского показаны здесь «Хлебные магазины». Но нигде в литературе нельзя было найти сведений об этих «плаваниях», и даже Майдель подвергал сомнению существование «Плотбища» и предполагал, что оно выдумано картографом.

Экспедиции Наркомвода в 1928–1929 годах удалось в архивах Якутска, Колымска и Иркутска собрать сведения об этих древних перевозках. Они начались в половине XVIII века и продолжались до начала XIX века. Хлеб и другой провиант завозился вьюками из Якутска в верховья Колымы через Оймякон. Сюда приезжали из Нижне-Колымска казаки, строили паузки и сплавляли на них грузы.

Казаки сначала ездили в верховья Колымы кружным путем: с низовьев Колымы на запад, в Зашиверск, оттуда вверх по Индигирке до Оймякона. Потом стали ездить более прямой дорогой через Верхне-Колымск, минуя Оймякон. Они привозили с собой железные части, необходимые для постройки судов. Ежегодно для трех-четырех судов требовалось до сорока человек сплавщиков. Вместе с зимним путем сплав занимал больше полугода. Это настолько тяготило колымских казаков, что они постоянно старались избавиться от тяжелой повинности; и поэтому когда установился вьючный путь через Верхоянск, то опасный путь по Колыме забросили настолько, что даже перестали сплавлять грузы по судоходной части реки ниже Средне-Колымска. Кроме старика Сивцова, на Аян-Юряхе почти никто и не слыхал о прежних плаваниях.

В верховьях Аян-Юряха на расстоянии 20–30 километров одна от другой были раскиданы якутские юрты. Это большей частью бедные жилища. Пастбища в этих местах довольно обширные и на них можно развести много скота.

Якуты появились в верховьях Колымы сравнительно недавно, лет сто тому назад. Сначала они поселились в урочищах Оротук и Таскан, а потом уже из этих двух центров стали расселяться вверх и вниз по течению реки.

На устье речки Лошкалах (от русского «ложка») мы еще раз встречаемся с нашим караваном, отдаем собранные образцы горных пород и плывем дальше. Тотчас ниже Лошкалаха нас ожидает неприятное приключение. У ближайшего утеса Сивцов свертывает в сторону, в мелкую протоку, а мы, не желая перетаскивать байдарку через перекаты, обдирающие ее дно, плывем прямо к утесу. В быстрине нас подхватывает крупная волна и моментально заливает байдарку почти до края (мы не затянули ее резиной сверху). Это опаснее, чем для простой лодки: байдарка тотчас должна потонуть. Но берег недалеко, нам удается выбиться к нему. Перевернув байдарку и вылив из нее воду, мы отправились дальше.

Несколько ниже Лошкалаха в Аян-Юрях слева впадает большой приток Бёрёлёх. Он берет начало в хребте Черского и сходится своими верховьями с истоками Неры. От устья Бёрёлёха мы увидели на востоке отдельные высокие горные группы и короткие цепи.

Как бы боясь вступить в эти мрачные горы, Аян-Юрях уходит на юго-восток. Немного ниже Бёрёлёха он сливается с Кулу (Кулу – истинное название Колымы; когда-то всю реку – до появления здесь якутов и русских – эвены называли Кулу).

От устья Кулу долина Колымы все расширяется, и островов и проток становится больше. Поселения якутов все еще редки: до Оротука я насчитал только три юрты.

Весь день мы плывем в своих маленьких лодочках. Я задерживаюсь возле утесов, осматриваю их, отбиваю образцы. Вечером выбираем удобную отмель и останавливаемся на ночлег. Ставим свою маленькую палаточку с затягивающимся в виде мешка входом. Как приятно залезть внутрь, затянуть вход и избавиться наконец от комаров, которые весь день так жестоко преследуют нас!

20 июня мы подплываем к Оротуку. Тогда это был главный центр всей Верхней Колымы, в нем насчитывалось до двадцати юрт. Все они расположены, как обычно якутские поселения, в стороне от реки.

В Оротуке Сивцов нас должен оставить, и мы ищем проводника через пороги. Как раз в это время сюда приехал знаменитый Степан Дягилев – знаток порогов. К вечеру он приходит к нам на берег. Это очень черный и мрачный якут высокого роста. К предложению спустить нас по порогам он относится без особого восторга. Степан рассказывает, что спускался по порогам только один раз по весенней воде на плоту и не знает, можно ли пройти их на лодке. Он предлагает нам лучше сделать плот и спуститься на нем, а если это будет невозможно, то объехать пороги на лошадях.

Мы решаем плыть с ним вместе до его юрты, находящейся немного выше порогов, и там выяснить, как двигаться дальше.

В присутствии посторонних старик Сивцов держит себя необыкновенно важно. Он вдруг начинает говорить со мной по-русски, но, к сожалению, понять ничего невозможно. Когда-то он был в Средне-Колымске и выучил несколько искаженных русских слов. Особенно он любит говорить слова «немчик» (ямщик), «модалах» (модный) и «страсть» – это любимое слово колымчан, которое они часто употребляют в смысле «очень», «сильно», «ужасно».

Кроме Степана я нанимаю в Оротуке еще одного молодого парня, Михаила Протопопова, который берется провести нас от порогов до устья Таскана и дальше до Сеймчана.

На следующий день отправляемся на Оротук. Мы двое по-прежнему в байдарке, а Степан с Михаилом и еще третьим спутником на плоту. Степан везет с собой покупки, продовольствие и какие-то железные предметы. Он кузнец и приезжал в Оротук, чтобы сдать и получить заказы; теперь он везет их вниз за 200 километров, а через несколько месяцев привезет обратно заказчикам. Его плот настолько мал, что пассажирам приходится стоять над грузом, раздвинув ноги.

Тотчас ниже Оротука Колыма вступает в извилистое ущелье. Она начинает прорезать здесь южный конец хребта Черского.

Оказывается, что хребет Черского от Улахан-Чыстая вытянут не на восток, как я предполагал в 1926 году, а на юг, параллельно Верхоянскому хребту, и распадается здесь на короткие отдельные гряды. Здесь нет уже мощных непрерывных больших цепей, как на Индигирке; они размыты, уничтожены выветриванием, и остались только группы гор, разделенные долинами. Но группы эти все еще высоки.

Ущелье ниже Оротука проложено рекой в гранитных горах. Громадные темные осыпи спускаются по склонам. Кое-где сохранились от выветривания столбы гранита, так называемые кигиляхи (от слова «киги» – человек).

Берег реки завален громадными глыбами гранита. Здесь нет еще порогов, только небольшие стремнины, громадные камни у берегов и быстрое течение.

На второй день мы выходим из ущелья на юг, к расширению устья правого притока Колымы – Тянкя, где тогда было небольшое поселение якутов.

Тотчас ниже устья Тянкя Колыма уходит на север, опять прорезая тот же гранитный массив. Здесь уже появляются первые шиверы, предвестники будущих порогов, пока еще не очень опасные. Ниже ущелья – новое расширение с более низкими горами. Несколько якутских юрт ютится в урочище Санга-талон.

И на юг и на север от Санга-талона возвышаются отдельные горные массивы. Самый красивый из них – это Большой Ангачик, тянущийся в виде гребня, перпендикулярного к реке. Не только в крутых цирках между вершинами, но даже на пологом подножии этой цепи лежит еще снег. К сожалению, время не позволило пробраться поближе и сфотографировать изумительные пики и скалы этого гребня.

Ниже Большого Ангачика Колыма идет по узкой долине, часто по ущелью, окруженному обрывами высоких террас, подобных тем, которые мы видели на Индигирке.

В одном из маленьких расширений этой узкой долины, на террасе среди темных лиственниц, расположена юрта Дягилева. Здесь мы останавливаемся для ночевки. Скрепя сердце Дягилев соглашается сплавить нас вниз через пороги не на плоту, а на лодке. Для груза он продает нам одну из своих долбленых душегубок, немножко кособокую.

До начала порогов Колыма идет в таких же мрачных ущельях. Начались дожди, тучи спустились низко и закрыли всю верхнюю часть гор. Нам приходится остановиться перед началом порогов: Степан не решается начинать спуск во время дождя.

На следующее утро дождь не прекращается, и наша палатка, которая слегка протекала, постепенно наполняется водой, заливающей вшитый наглухо пол.

Только в полдень Степан решается выступить. В нескольких километрах ниже начинается ущелье порогов. При входе в него с одной стороны гранитные башни, носящие название «Ампартас» («амбар-камень»), а с другой, на устье бурного ручья, с пеной скатывающегося по крутому руслу, – большая наледь.

Ниже первого порога Степан решает заночевать: все еще идет дождь и он боится идти дальше. Весь вечер мы сидим у костра, греясь и просушивая одежду, а Степан рассказывает нам о своих похождениях. Особенно живописен рассказ о встрече с медведем. Медведь напал на него, когда с ним был только нож, с которым якуты никогда не расстаются. Медведь схватил Степана за плечо, но он догадался схватить медведя левой рукой за морду, затем вытащил нож и заколол его. Степан изображает чрезвычайно живо, как медведь вытягивал губы и хотел схватить его за лицо. В доказательство Степан завертывает рукав рубашки и показывает шрам на левом плече.

Утром погода становится лучше, и мы проходим остальные пороги. Степан с Михаилом и третьим помощником, маленьким стариком якутом, переносят груз по берегу и затем осторожно проводят душегубку между прибрежными камнями.

Ущелье, где лежат пороги, Колыма проложила в высоких гранитных горах с большими осыпями, и лишь кое-где среди осыпей торчат останцы – кигиляхи. Подножие гор у воды завалено громадными глыбами гранита, но все же вдоль реки можно пробраться пешком.

Порогов всего пять, и между ними несколько шивер. Они расположены на протяжении 10 километров, и промежутки со спокойной водой очень незначительны. Самые скверные из этих порогов – первый и пятый: здесь река очень узким потоком ударяет о правый берег и затем поворачивает вдоль него, образуя громадные валы. Вдоль левого берега остальная часть реки перегорожена гранитными глыбами, торчащими из воды. Эти два порога для больших лодок опасны: вдоль левой стороны на лодке из-за камней нельзя спускаться, а вдоль правой течение несет лодку на утесы и отгрестись от них очень трудно. В маленькой же лодке соваться в большие валы и вовсе опасно – зальет.

Мы проводим лодку Степана вдоль левого берега. Байдарку я спускаю в некоторых порогах по главной струе. Но так как валы слишком велики и могут перевернуть ее, я проскальзываю на краю струи. В первом и пятом пороге приходится держаться все же ближе к левому берегу.

Ниже последнего порога мы ночуем. Впереди остается одна шивера, и Степан должен был нас провести назавтра через нее. Но утром, когда мы просыпаемся, Степана и его спутника нет. Куда же они исчезли? Михаил так же проспал, как и мы, и ничего нам не может объяснить. По-видимому, Степану надоело возиться с нами, и он решил лучше оставить недополученную часть условленной платы, чем терять еще день. Через последнюю шиверу мы благополучно спустились сами.

Ниже порогов Колыма выходит из последнего гранитного массива в широкую долину. Справа впадает большой приток Бохапча.

Над галечником на устье Бохапчи на одной из лиственниц белеется затес. Мы с любопытством выскакиваем посмотреть, что это такое. На затесе надпись – письмо, настоящее письмо, адресованное мне! Это первая весточка от экспедиции геолога Ю. Билибина, которая в прошлом году начала работать на Колыме. Билибин просит определить астрономический пункт на устье Бохапчи. Но это невозможно, так как Салищев идет с караваном где-то далеко на севере, в горах.

От устья Бохапчи Колыма течет в одном русле, без островов, в широкой долине. Только от устья следующего большого притока, Дебина, начинаются снова острова, покрытые строевым лесом, лиственницей и тополем. До сих пор, начиная от самого Оротука, в узких ущельях Колымы мы не видели другого леса, кроме плохой горной лиственницы, растущей на склонах. Редко-редко попадался белый стволик березы.

Дебин течет в такой же широкой долине, как и Колыма. Когда мы выезжали из Оймякона, предполагалось, что караван выйдет к устью Дебина. Но потом выяснилось, что Сеймчанская тропа – единственный путь в этом районе – пересекает Дебин слишком далеко от устья и пройти по нему вниз почти невозможно из-за больших болот. Другой вариант – идти по тропе вдоль левого берега Колымы, огибая пороги по боковым долинам, – еще более труден из-за тяжелых перевалов. Поэтому пришлось отнести место встречи с караваном еще дальше на восток, к устью следующего большого притока Колымы – Таскана. Устье Таскана должен показать нам наш новый проводник – Михаил Протопопов, которого мы взяли с собой из Оротука. Это маленький, очень медлительный и флегматичный якут, который уже от самого устья Бохапчи стал обнаруживать полное незнание местности. Между тем найти устье какой-нибудь реки здесь бывает часто довольно трудно из-за множества островов. Никогда не знаешь, что это – река или только протока. У нас была с собой карта Шарина, полученная в Оймяконе, и мы надеялись с ее помощью как-нибудь отыскать устье Таскана, так как против него находился длинный узкий хребет Басыканья.

Я предлагаю перейти на левый берег и идти по самым крайним протокам; Михаил успокаивает меня, говоря, что до устья Таскана еще далеко, не менее 10 километров.

Но вскоре после того, как мы все-таки по моему настоянию подошли к левому берегу и поплыли вперед, отыскивая левую протоку, Михаил, плывший на своей ветке отдельно, стал вдруг кричать, что из протоки выходит вода другого цвета и что, может быть, Таскан остался позади. Он пробует выйти на берег и пройти немного влево, но там только непроходимая болотистая тайга.

Мы плывем еще немного дальше, пока река не подходит опять к подножию Басыканьи. Я взбираюсь на несколько сот метров по ее склону, и передо мной открывается широкая плоская долина Таскана, уходящая на север, в леса; кое-где блестят изгибы реки. Далеко на северо-востоке лежит высокая скалистая гряда, отделяющая Таскан от Сеймчана, – это последняя восточная цепь хребта Черского – Туоннах.

Надо возвращаться обратно. Мы понуро впрягаемся в бечеву и тащим свои лодки вверх по течению. Пришлось тащить шесть километров, пока мы добрались до той протоки, из которой выходила светлая вода.

Только мы останавливаемся передохнуть, как неподалеку раздается стук топора. Говязин хватает ружье и несколько раз стреляет. Сейчас же в ответ совсем близко раздаются выстрелы, и через несколько минут из-за тальников показывается ветка. Но это не наши спутники. В лодке сидит уполномоченный, от которого мы принимали лошадей в Оймяконе, и два незнакомых якута. Оказывается, что наш караван не мог дойти до устья Таскана из-за отсутствия дороги и болот и остановился в 20 километрах выше. Один из якутов послан на устье Таскана, чтобы караулить нас здесь и показать дорогу до стоянки.

Утром якуты сделали плот из сухих тополей, связали его ветками тальника, и уполномоченный вдвоем с одним из якутов отплыл в Средникан, а мы потянули свои лодки вверх по Таскану.

После Колымы Таскан кажется нам очень маленьким, хотя это довольно большая речка, достигающая 300 километров длины. Подниматься по ней очень трудно: все время встречаются мелкие острова, покрытые тальником, быстрые протоки, заломы, мешающие подниматься как бечевой, так и на шестах. За весь день мы не могли пройти 20 километров, которые отделяли нас от стоянки каравана.

Караван остановился вблизи последней юрты тасканских якутов. Главное их поселение, составляющее четырнадцать юрт, расположено в нескольких десятках километров выше по реке, где есть большие луга. Здесь же, в глухой тайге, поселилась семья братьев Сивцовых. Возле их юрты Салищев и расположился для определения астрономического пункта.

Путь нашего каравана по Сеймчанской тропе, которая срезает большое колено Колымы к югу, между устьем Бёрёлёха и Таскана, был очень труден. По-прежнему приходилось все время вести борьбу с лошадьми. Ямщики ни за что не хотели путать лошадей, да это было и почти невозможно: в Оймяконе мы не могли достать достаточного количества волосяного аркана для пут, а делать веревочные путы в болотах очень опасно – мокрые путы стягиваются и портят лошадям ноги. Поэтому проводники предпочитали отпускать лошадей на свободу и утром отыскивать их по следам. Пятнадцать худших лошадей, самых сухих, шли без груза, и их гнали маленьким табуном, который все время разбегался по сторонам или по боковым тропинкам в поисках лучшего корма. Иногда часть этого косяка убегала совсем.

Большею частью караван выступал только после полудня, и кто-нибудь из проводников еще оставался позади, чтобы отыскивать убегавших лошадей.

Начали таять болота. Когда мы вышли из Оймякона, они были еще крепкие и легко проходимы, а к началу июля оттаяли совершенно. Пошли дожди, и передвижение день ото дня становилось труднее. Наконец появилось множество комаров и слепней.

На берегу Таскана мы выбрали место с достаточным количеством строевого леса и с удобной площадкой для постройки большой лодки. Мы хотели построить большую лодку, которая подняла бы больше трех с половиной тонн груза, привезенного караваном. Михаил Перетолчин, наш главный судостроитель, остановился на ленском типе лодки – большая плоскодонная посудина с острым носом и кормой. Длина ее должна была равняться десяти метрам, а ширина – трем. Для лодки надо заготовить длинные доски и целый ряд упругов (шпангоутов). Для упругов Михаил отыскал среди принесенного водой леса на берегу реки подходящие кокоры (так называют корни деревьев вместе с нижней частью ствола).

Для пилки досок мы захватили с собой продольную пилу, но первый же опыт показал, что в это время года пилить лиственницу продольной пилой очень трудно: дерево слишком вязко из-за обилия смолы. Можно пилить только тополя, легкие и хрупкие, доски из которых решили ставить вперемежку с лиственничными для облегчения веса лодки. Больше половины досок пришлось вытесывать первобытным путем: дерево раскалывали вдоль клиньями и затем каждую половину обтесывали – получались две толстые доски.

Вся эта работа сейчас, в самую жаркую пору, довольно тяжела, тем более что из-за тучи комаров, которые не дают нам ни минуты покоя, приходится работать все время в сетках-накомарниках и в толстых рубашках. Давно уже стоит сухая погода. Уровень воды в реке падает, и мы каждый день с ужасом думаем о том, что до осени, может быть, нам не удастся выбраться из Таскана из-за мелководья.

На «верфи» сначала появляется большое толстое бревно – киль, к которому присоединяются вскоре изогнутые кокоры на носу и корме. Затем к ним прибиваются поперечные упруги (шпангоуты), сделанные из корней лиственницы. После этого упруги начинают обшивать досками. Потом появляются борта, и лодка почти закончена. Предстоит ее конопатить: лежа на спине, забивать паклю плоской конопаткой в пазы. После этого заваривают пазы варом и смолят лодку. Это самый ответственный момент.

Наконец наступает торжественный день 22 июля, когда лодку можно спускать. С большой осторожностью, под постоянные окрики Михаила, который боится, что слишком расшевелят лодку и лопнет вар, мы стягами спихиваем лодку со стапелей. Она соскальзывает и плывет.

К вечеру этого дня Михаил начинает опять волноваться. Вар вздувается пузырями и из-за жары плохо пристает, кроме того, в Якутске нам сделали его слишком жидким. Вода начинает выступать снизу сквозь пазы. Опять приходится вытаскивать лодку на берег и заваривать ее еще раз. И только через два дня мы наконец можем покинуть место нашей трехнедельной стоянки.

 

По Колыме до Средне-Колымска

Отплываем мы без проводника, потому что из-за горячей сенокосной поры никто не соглашается сопровождать нас до Средникана; якута Михаила, нашего неудачного проводника из Оротука, не было смысла везти дальше.

До самого устья Таскана проходим благополучно, сев на мель только три раза. К вечеру все препятствия реки как будто уже пройдены, и мы ночуем близ устья. Но на следующий день, едва отплыв от места ночевки, снова попадаем на необыкновенно широкий и мелкий перекат. Он тянется наискось через реку, и после того, как мы благополучно отгреблись от ее правого берега, основательно садимся на мель у левого.

Здесь нам суждено было провести весь этот день. Вскоре начинается проливной дождь, и до четырех часов вечера мы всячески стараемся протащить нашу громадную лодку через мель. Сначала поднимаем лодку стягами, потом заводим оплеухи – это две большие доски, привязанные одним концом к носу лодки, которые ставятся наискось к течению, с тем чтобы вода бросалась под лодку и поднимала ее. Ничто не помогает, и мы пробуем прорывать лопатами канаву в гальке для прохода лодки, но быстрое течение сейчас же заваливает ее снова. Наконец приходится прибегнуть к единственному верному способу – начать свозить груз на берег. После того как половина груза свезена и мы совершенно промокли, лодка наконец трогается. Пришлось остановиться тут же на берегу и сушиться у костра.

После этой ночевки мы выплыли на главный фарватер Колымы и двинулись дальше почти без приключений. От Таскана до Сеймчана Колыма течет в пределах последних восточных цепей хребта Черского. На реке довольно много островов, покрытых лесом, но долина ее сравнительно узка.

На второй день пути после Таскана по правому берегу реки в устье небольшой речки внезапно показалась палатка. Высадившись на берег, я вхожу в нее и вижу человека с большой бородой, сидящего на земле, поджав по-турецки ноги в широких черных шлепанцах. В нем очень трудно узнать геолога Ю. Билибина, которого я видел до этого в Ленинграде в городской одежде и тщательно выбритым.

Билибин со своей экспедицией приехал в предыдущем году с Охотского побережья на Колыму. Здесь его четыре партии работали зимой. Весной он отправился вверх по Бохапче, чтобы доставить сплавом по ней продовольствие, недостаток в котором зимой остро чувствовался. Бохапча, так же как и Колыма, пересекает гранитные массивы хребта Черского и образует множество порогов, поэтому сплав по ней даже по весенней воде довольно труден. Билибин уже кончал свои геологические исследования и осенью должен был выехать на Охотское побережье. Я привез ему совсем «свежие» письма, написанные в январе, но это была первая почта, которая вообще пришла к нему, с тех пор как он выехал полтора года тому назад из Ленинграда.

На следующий день у левого берега показалась тяжело нагруженная лодка с несколькими сотрудниками Билибина и двумя собаками. Люди имели очень странный вид: одеты в широкополые шляпы, высокие резиновые сапоги с раструбами на голенище, ковбойские рубашки; у некоторых на шее были повязаны яркие платки, у других головы были обвязаны цветными платками.

Вместе с рабочими прибыли две собаки – два сеттера. Мы невольно с горечью еще раз вспомнили нашу собаку, якутскую лайку Чонку, которая только вчера пропала. Она шла с нами все время – и зимой, через снег и наледи, и летом, через горы, тайгу и болота, но, когда мы построили лодку и пробовали посадить в нее собаку, она ни за что не соглашалась. Ее втаскивали в лодку на веревке, но собака вырывалась со страшным воем. Пришлось отпустить ее бежать по берегу. Каждый раз, когда лодка отходила от одного берега к другому, Чонка переплывала вслед за ней Колыму. И вот вчера Чонка бесследно пропала. Утонула ли собака, переплывая реку, или не могла нас найти и потерялась в тайге – неизвестно.

Мы угощаем приезжих рыбой. С нами ставная сеть, и почти каждый день в нее попадается несколько рыб. Как раз накануне Михаил добыл штук двадцать чукучанов. Это довольно смешная рыба, с длинной мордой и с круглым ртом, с присосками, расположенными на нижней стороне головы. Рыба эта встречается только в Северо-Восточной Сибири. Ее ближайшие родственники живут в Китае, а большое число видов – и в Северной Америке. Она принадлежит к представителям животного мира, общим для Восточной Азии и Северной Америки и доказывающим существование в области Берингова пролива твердой земли, связывавшей раньше оба материка. Хорошо, что эта рыба не успела проникнуть дальше к нам на запад, – в ней ужасно много костей!

Через два дня после встречи с Билибиным мы достигли наконец реки Средникан. На устье этой бурной речки стоит амбар и несколько палаток, а у берега – те паузки, на которых недавно Билибин приплавил продовольствие по Бохапче. Само поселение, возникшее только три года назад, находится выше по реке.

Немного ниже Средникана впадает справа большой приток Колымы – Буянда. Отсюда начинается среднее течение реки. Хребет Черского остается позади, долина расширяется, река разбивается на множество проток. Это Сеймчан – благодатное место с тучными лугами, но, как обычно, луга эти перемежаются с кочковатыми болотами и летом здесь много комаров.

Самый Сеймчан – поселение, состоящее из двух десятков юрт, раскиданных далеко в стороне от реки на лугах и у маленьких озер поймы. Среди них заброшенная церковь и бывший дом священника, используемый теперь под склад для кооперативных товаров.

Мы задерживаемся в Сеймчане, чтобы поставить на свою лодку брезентовый верх, который избавил бы нас от необходимости ежедневно терять время на разбивку палаток. Кроме того, ставим мачту и налаживаем парус, чтобы облегчить плавание в нижней части реки, где предстоит плыть по большим плесам с тихим течением и с сильными ветрами. Уже в Средникане досужие болтуны пугали нас, что вниз по Колыме плыть на нашей лодке очень опасно, что нужны борта не меньше метра высотой, потому что ветер разводит очень сильные волны, особенно вблизи утесов, где он дует с большой силой. Но, как бывает часто, рассказы оказались баснями, и наша лодка превосходно дошла до Средне-Колымска.

Из Сеймчана видны на западе высокие гребни цепи Туоннах. Отсюда кажется, что цепи хребта Черского уже все ушли на юг, к Охотскому водоразделу. Что же простирается на восток? Колымские ли горы, нарисованные на карте, идущие на север между Колымой и Омолоном, или какие-то новые хребты, параллельные Охотскому водоразделу, как я предположил в 1926 году? Пока на востоке видно только волнистое плато с округленными вершинами.

Мы пробыли в Сеймчане два дня в поисках проводников. Опять никто не хочет ехать с нами: сейчас пора сенокоса. Приходится плыть дальше снова одним.

На повороте реки ниже Сеймчана вдруг раздается характерный звук мотора. Сначала не видно ничего ни на небе, ни на воде, ни в лесу. Затем из-за поворота показывается моторный катер. Это экспедиция Наркомвода, которая работает второй год на Колыме; часть сотрудников сейчас возвращается домой через Средникан на Олу. Их катер – первый, поднявшийся в среднее течение Колымы; до сих пор катера доходили только до Верхне-Колымска.

Ниже Сеймчана на протяжении почти ста километров Колыма течет в северо-восточных предгорьях хребта Черского, в узкой долине, но у горы Шапка, повернув к северо-востоку, она врезается уже в окраину лежащего восточнее плоскогорья.

Здесь Колыма широко разливается, имеет много проток и стариц. Все острова и прибрежная часть поймы покрыты густым лиственничным и тополевым лесом. Кроме высоких и стройных бальзамических тополей нередко встречаются большие заросли чосении («кореянка» – один из видов ивы). Деревья эти достигают высоты 10 метров и очень похожи на наши ивы, но с совершенно прямым стволом. Здесь также несколько видов тальника; особенно любопытен один из них, который растет маленькими деревьями с тонкими, прямыми, стройными стволиками, насаженными тесно один возле другого, и напоминает бамбуковые заросли. Среди них нередко мелькает бурая морда медведя.

В этой части Колымы медведи попадаются постоянно, и за те две недели, что мы плывем от Средникана до Коркодона, мы встретили их более десятка. Одни из них пугливо убегают вдоль по берегу; другие останавливаются и с большим любопытством смотрят на проплывающую лодку, которую видят, может быть, первый раз в жизни.

Одна медведица стояла в тальниках вместе с двумя медвежатами и глядела на лодку. Когда кто-то из наших неугомонных охотников выстрелил в нее из винтовки, она мгновенно встала на задние лапы, повернулась и скрылась в зарослях тальника, а за ней рядышком, плечом к плечу, побежали светло-бурые медвежата.

В другой раз, когда мы с Говязиным подплывали на байдарке к нашей большой лодке, остановившейся на ночлег, невдалеке от нее на берег вышли два медвежонка, залезли в воду и, стоя на задних лапах, стали поливать друг друга водой. Я хотел их сфотографировать, но мой спутник был настолько возбужден, что мне удалось сделать снимок только на большом расстоянии. Потом началась стрельба, и после безрезультатных выстрелов медвежата убежали в лес.

На нашей байдарке мы постоянно уклоняемся от главного фарватера в маленькие боковые проточки в поисках утесов. Очень интересно плыть по этим совершенно неизвестным протокам в густом лесу, видеть на отмелях следы медведей и ждать новых встреч за каждым поворотом.

На Колыме очень много заломов – это большие груды стволов, которые весеннее половодье наносит на острова и отмели; вступая в маленькую проточку, никогда нельзя быть уверенным, что где-нибудь в середине нет залома, перегораживающего путь. Иногда течение все ускоряется, и наконец вода с ревом устремляется в извилистый узкий проход между торчащими навстречу острыми бревнами, угрожающими гибелью нашей легкой лодочке. Как-то раз мы наехали на одно из таких бревен и мигом опрокинули лодку, к счастью, на не особенно глубоком месте; стоя по грудь в воде, удалось выловить вещи и весла и вытащить байдарку на берег.

Среди этого лабиринта островов и проток иногда очень трудно найти идущую впереди большую лодку, которая поджидает нас дважды в день: в полдень и вечером. Мы условились с нашими спутниками, что встречи будут всегда происходить у утеса, и большей частью нам удавалось благополучно встречаться с ними как раз к обеду.

Нам предстояла теперь трудная задача: найти без проводника устье большого правого притока Колымы – Балыгычана – и определить здесь астрономический пункт.

Балыгычан впадает в Колыму среди множества островов. В нескольких километрах от устья реки, у подножия гор, на болотистых лугах лежит поселение якутов – всего четыре юрты. Пожалуй, это одно из самых уединенных поселений во всей Якутии. До ближайшего населенного пункта, Сеймчана, от них более 200 километров, а до улусного (то есть волостного) центра Оймякона, к которому был отнесен тогда Балыгычан, 900 километров по тропе и 1200 по реке. Тем не менее жители Балыгычана поддерживали сношения с Оймяконом: во время нашего пребывания в Оймяконе мы встретили там одного балыгычанца, который приехал сватать себе невесту.

Ниже Балыгычана Колыма образует любопытную двойную петлю на протяжении 10 километров, прорезая узкую долину в низком и ровном плато. Дальше долина опять расширяется, справа впадает большая река Сугой и несколько ниже – Коркодон. Возле последнего Колыма круто поворачивает на северо-запад и прорезает гряду древних пород. Здесь те красивые утесы известняка, о которых сообщает мельком Иохельсон в своей этнографической работе о Коркодоне. А в середине реки поднимается остров с острой и высокой скалой, носящей название Столб. По-видимому, когда-то он служил местом для жертвоприношений юкагиров: на его вершине еще можно видеть остатки жертвенной кучи с камнями и с кусками дерева.

По юкагирскому преданию, происхождение этого острова таково: напротив устья Коркодона есть острая гора, называемая Большое Сердце («Чомо-Чуводзэ»). Чомо – Чуводзэ – имя женщины. Она была в связи с юношей Когэлгиэ – так назван утес на левом берегу Коркодона – и родила от него ребенка. Но другой юноша – Лягаек (утес правого берега) также ухаживал за Большим Сердцем. Тогда начали бороться. Большого Сердца ребенка Лягаек в реку бросил. Там, спустившись, у островного мыса ребенок остановился. Это теперь Столбовой остров.

Сейчас у подножия утеса на острове стоит маленький дом – фактория Якутгосторга, а рядом изба юкагира Дмитрия Винокурова. Летом он живет в чуме, покрытом берестой, на ближайшей отмели, а зимой перекочевывает в избу рядом с домом фактории, которую он охраняет. Недавно ему прибавилась еще одна забота: экспедиция Наркомвода поставила здесь столб, отмечающий астрономический пункт, и поручила юкагиру охранять его. Поэтому, когда мы приехали к острову, Винокуров сейчас же заявил: «Мин – карауль» – и повел к столбу, чтобы показать, что у него все в порядке.

У Винокурова мы встретили еще нескольких юкагиров, приехавших с Коркодона, из селения, расположенного в 90 километрах от устья, и расспросили их о зимнем пути по Коркодону, куда мы предполагаем поехать следующей весной.

Юкагиры, или одулы, в небольшом числе живут по некоторым притокам Верхней Колымы и частью на Омолоне и в западной тундре. Когда-то они населяли почти всю Восточную Якутию. О них я подробнее буду говорить позже.

Ниже Коркодона мы остановились возле утеса Чубукулах, с которого открывается обширный вид на север. Здесь Колыма выходит из гряды древних палеозойских пород в Верхне-Колымскую впадину – южный конец Колымской низменности, тянущейся на север до моря.

К западу от Верхне-Колымской впадины видны последние цепи хребта Черского, а на востоке и севере – только волнистая поверхность плоскогорья, которое тянется до Омолона.

Несколько выше Верхне-Колымска, между Колымой и рекой Ясашной, есть протока Прорва. Найти ее довольно трудно, но нам встретились здесь два юкагира, которые и показали вход в эту протоку. По ней мы вышли незаметно в Ясашную и приблизились к Верхне-Колымску. Повидимому, когда-то Колыма в нижней своей части протекала там, где сейчас течет Ясашная.

Город Верхне-Колымск вряд ли в те годы заслуживал название города. Когда-то в нем было пятьдесят домов и жило много казаков, но ко времени нашего посещения сохранилось только семь жалких юрт и разрушающаяся церковь. Уже много лет, как вся жизнь перешла из Верхне-Колымска в центры якутских наслегов.

Верхне-Колымск расположен на самом берегу Ясашной, на узкой полосе сухой земли, между берегом и болотами. С одной стороны подходит грязная и топкая речка. На ее берегу растет один из видов смородины с продолговатыми, темными и довольно вкусными ягодами, который встречается также и на Охотском побережье; ягоды эти даже вывозят оттуда в Якутск в замороженном виде и продают под названием дикого винограда.

Из достопримечательностей Верхне-Колымска следует отметить избу, где Черский провел зиму перед своей последней поездкой; мы видели здесь маленький огород, который уже много лет служит робким началом будущего земледелия. Условия для развития овощного хозяйства и даже для земледелия в южной части Колымского края вполне благоприятны, и в то время, когда здесь жили политические ссыльные, у некоторых из них были превосходные огороды. В 1929 году снова было обращено внимание на сельскохозяйственные культуры, и опыты хлебопашества и огородничества стали производиться на Колыме в ряде мест (Верхне-Колымск, Балыгычан, Сеймчан и др.), где они дали хорошие результаты.

От Верхне-Колымска начинается нижнее течение Колымы. Река здесь идет большею частью одним широким руслом, острова редки. Течение становится все медленнее и медленнее, встречаются часто большие плесы, по которым хорошо идти с попутным ветром, но приходится отстаиваться при злых низовках. Мы испытали это уже на следующий день, когда, несмотря на все усилия, нельзя было двинуться вперед против набегавших больших волн.

Начиная от Верхне-Колымска, долина Колымы уже в 1929 году была населена сравнительно густо, но все это якутское население жило главным образом в стороне от реки, у озер и лугов, а на самой реке никто не селился. Только изредка встречались якуты, выехавшие на реку для рыбной ловли. Животных и птиц также мало: иногда попадаются утки, раз мы встретили двух орлов, довольно часто видели горностаев в летней шубке, которые приходили к нашей лодке посмотреть, нельзя ли чем-нибудь поживиться.

Несмотря на все мрачные предсказания, которые мы слышали о предстоящей нам поездке по нижнему течению Колымы, это плавание оказалось не таким трудным. Идя то под парусами, то на веслах, мы в восемь дней доплыли до Средне-Колымска. Несколько выше города начинаются заимки, небольшие поселки или отдельные избы, в которых колымчане живут летом во время рыбной ловли. Сам город расположен в излучине реки, в довольно унылом месте. Уже издалека показывается высокая мачта радиостанции, а когда подплываешь ближе, виден первый ряд домов, вытянувшихся вдоль берега.

В Средне-Колымске в 1929 году почти все дома были без крыш, накат потолка просто покрыт землей. Это объясняется тем, что здесь мало дождей и плоская крыша достаточно предохраняет дом; к тому же на Колыме не было лесопилки. Только новые постройки – радиостанции и некоторые другие дома были покрыты крышами.

Средне-Колымск разделяется скверной речонкой Анкудинкой на две части. Старая часть, так называемый город, лежит ниже по течению, на более низкой террасе, и весной нередко заливается весенним половодьем. Новая часть, с исполкомом и клубом, расположена несколько выше.

Мы не задерживались долго в Средне-Колымске. Сюда мы должны вернуться на зимовку, а сейчас нам предстояло исследовать нижнее течение Колымы до устья Омолона.

Уже 1 сентября, и до конца месяца нужно попасть обратно, чтобы не замерзнуть где-нибудь в нижнем течении. Я надеялся от Средне-Колымска плыть уже на моторной лодке, но ни горючего, ни нашего мотора, которые должны были прийти из Владивостока еще в прошлом году, до сих пор не было.

Приходилось организовывать экспедицию снова своими средствами. Плавание на нашей большой лодке ниже Средне-Колымска было бы слишком трудно: течение здесь очень медленное и еще больше встречных сильных низовок. Нам удалось купить местный карбас. Карбасами на Колыме называют небольшие лодки, которые делают в Верхне-Колымском районе юкагиры. К долбленому днищу прибиваются в два ряда доски, и получается довольно вместительная лодка с крутыми бортами, устойчивая на волне. Исполком кроме лодки отыскал для нас и проводника – молодого колымчанина Ивана Березкина.

 

В низовья Колымы по следам Черского

6 сентября, после первого снега, в холодную осеннюю погоду, мы втроем с Березкиным и Говязиным выезжаем вниз по реке. Первый наш привал в 14 километрах ниже города, у утесов Половинного Камня. Эти утесы в геологическом отношении одно из интереснейших мест Колымы: здесь много окаменелостей. Я провел возле Половинного Камня целые сутки и по возвращении в Средне-Колымск в конце сентября еще раз проехал сюда на моторной лодке, чтобы собрать полтонны окаменелостей – кораллов и раковин плеченогих. Эти сборы позволили определить возраст отложений у Половинного Камня.

На левом берегу, ниже Половинного Камня, начинаются заимки; они расположены на высокой террасе реки, перед ними обычно лежит пологий илистый пляж, на котором стоят невода и карбасы, а над низкими избами с плоскими крышами почти всегда на длинном шесте возвышается крест. В эти заимки на лето съезжается городское население для ловли рыбы. Когда-то почти по всей Колыме были расположены поселения русских, которые явились сюда раньше якутов. Но в 1929 году большая часть реки была населена якутами. Русские жили лишь вблизи Средне-Колымска и Нижне-Колымска и почти все возвращались на зиму в город.

Колымское население кормится главным образом рыбой. Часть ее ловится в озерах, а часть – в самой Колыме. Колыма обладает превосходными сортами рыбы. Главные промысловые рыбы – это сиговые (семейство лососевых): ряпушка (сельдятка), чир, муксун, омуль, пелядка и сиг. Еще вкуснее громадные нельмы. В реке довольно много и налимов, и щук, и чукучанов, но эта рыба идет главным образом на корм собакам. Точно так же собаки поглощают большую часть сельдятки и все рыбьи внутренности, вплоть до икры, которую люди едят мало. Собаки в общем потребляют не меньше половины всего улова, и задача прокормить собак является для колымчан едва ли не более важной, чем прокорм семьи. Недаром, когда спрашивают про колымчанина, большое ли у него семейство, говорят: «Большое, у него шестнадцать душ», а потом выясняется, четырнадцать из этих душ – собаки. Рыба для колымчан – это «святая еда», но значительная часть ее используется очень неумело. Та рыба, которая идет на корм собакам, хранится в скверно построенных погребах, просто в ямах, начинает сквашиваться и издает неприятный запах. Большею частью скверно пахнет и рыба, идущая в пищу людям. Засол рыбы производится очень редко, ее обычно замораживают; много заготовляется юколы – вяленой и копченой рыбы.

Юкола бывает двух сортов: белая, только вяленая на солнце, и коричневая, которую после вяления коптят в специальных шалашах. Последняя очень вкусна. Для изготовления юколы мясо вместе с кожей снимают с костей и потом мелко надрезают с внутренней стороны. После того как снято мясо, остаются кости. Если на них почти нет мяса, то их называют «собачьи кости», или, как здесь говорят, «кошти». Если на них осталось немного мяса, то они идут в пищу людям и называются «едомные кошти». Население Колымы говорит на очень странном наречии, шепелявящем и картавящем, свойственном некоторым северным областям Сибири. Кроме того, в языке колымчан сохранилось много древних слов и выражений, занесенных сюда казаками и еще не вытесненных, несмотря на постоянный приезд новых людей. На таком же языке говорят русские, живущие в низовьях Индигирки.

Осенью население заимок начинает возвращаться в город, или, как здесь говорят, «кочует». Но сейчас эти кочевки совершаются частью на моторном катере, и в Кульдине одна старуха говорила мне: «Ныне кочующим долго пришлось дожидать катера». Все уезжают; с высоких жердей, поставленных для вяления рыбы (быгальниц), снимают последнюю юколу, и в заимке остается только несколько человек для зимнего подледного промысла.

Самая большая заимка на Колыме – Кульдино, ниже Половинного Камня. Дальше на расстоянии 10–30 километров одна от другой нам попадались другие заимки. Между заимками Петровой и Жирковой впадает справа, среди островов, значительный приток Колымы река Березовка. На ней, километрах в ста тридцати от устья, был найден в 1900 году труп мамонта. Академия наук послала специальную экспедицию, и мамонт был благополучно извлечен из оползня, в котором он лежал; шкура, скелет и часть мяса были доставлены в Ленинград, где чучело мамонта стоит и сейчас в Зоологическом музее. От самого Средне-Колымска и до устья Омолона характер Колымы сохраняется один и тот же. Это широкая, мощная река в низких, берегах, покрытых лесом и болотами. Время от времени река подходит к западной окраине Юкагирского плоскогорья и подмывает длинные утесы, сложенные покровами молодых лав. Ниже начинают появляться большие яры рыхлых четвертичных отложений – как их тут называют, «талы», среди которых иногда выглядывают глыбы льда, образовавшиеся из надувов снега.

У подножия тал обычно в большом количестве попадаются кости крупных четвертичных млекопитающих: мамонта, носорога, бизона, северного оленя, лошади, лося. Если вы пройдетесь по берегу вдоль какой-нибудь большой талы, то, наверное, на протяжении километра насбираете целый мешок костей. Но трупы мамонта попадаются очень редко и обыкновенно уносятся водой или съедаются песцами и собаками, прежде чем их найдут люди, поэтому пока только два мамонтовых трупа – и притом один из них неполный – попали в музеи.

Ниже Средне-Колымска исчезают галечники и берег покрыт вязким серым илом, так называемой няшей. В некоторых местах, в низовьях, эта няша настолько жидка, что может засосать человека, и местные жители ставят тут сигналы в виде двойного конуса из прутьев.

Одна из заимок правого берега называется Помазкино. Сейчас тут стоит только одна жалкая избушка, но когда-то, очевидно, было большое поселение. В стороне от берега видно много могил, некоторые кресты относятся еще к XVIII веку. Колымчане рассказывают, что будто бы сюда приехали первые русские и хотели основать город. В соседней протоке, в которую впадает река Осетровка, они поймали большого осетра, сварили его и съели. Осетр оказался ядовитым, и они все умерли. Остался в живых только один, который уходил в это время на охоту. После этого решили здесь города не ставить, и он был основан на месте Средне-Колымска. Предание это исторически неверно, но местные жители рассказывали его как достоверное.

Последний утес правого берега – скала Конзобой, длинная, низкая грива, которая высовывается на север в виде туши кита. Колыма поворачивает вокруг него на восток и вскоре сливается с своим самым большим притоком – Омолоном.

С утесом Конзобой связана следующая легенда: когда-то возле этого утеса «лесной» и его жена бегали по льду реки Колымы; «лесовиха», обгоняя мужа, провалилась сквозь лед, и «водяной» поймал ее за ноги. Муж стал тянуть за голову, а «водяной» – за ноги, и они оторвали ей голову. Муж обиделся и забросил голову на утес, где она лежит и сейчас в виде большого камня.

Еще в конце XIX века, как сообщает этнограф В. Богораз, колымчане верили, что и реки, и леса, и горы населены различными мифическими существами. В реке есть водяницы, водяные бабы, в лесах – лесной хозяин, в горах – горный хозяин. Потом есть еще упырь, железнозубый еретик, пужанка, чудинка и суседко.

Мы останавливаемся под скалой Конзобой у амбаров, куда привозят иногда продовольствие для окружающих заимок. Далее нам ехать в этом году не стоит: ниже Конзобоя утесов нет до самого Нижне-Колымска. Мы решили дождаться здесь катеров, которые должны идти из Нижне-Колымска в Средне-Колымск с грузом, привезенным морским пароходом. Возле Кульдина мы уже встретили два таких каравана, состоящих каждый из катера с несколькими маленькими баржонками – кунгасами. Скоро должен пройти вверх еще один.

Пора возвращаться: на берегах выпал снег, начали появляться маленькие забереги. Горностаи уже сменили свою темную шубку на белую, зимнюю, и ныне ночью один из них пришел в нашу лодку, чтобы поживиться лежащей там рыбой. Я пробовал сфотографировать его, но горностай сердито огрызался и так вертелся, что все снимки оказались неудачными.

С вершины Конзобоя открывается далекий вид. На западе и севере видна громадная низина левого берега Колымы, вся испещренная множеством озер-стариц. Они уже замерзли, а на Колыме по обоим берегам белеют полосы снега. Пока мы стоим у Конзобоя, начинается перелет птиц на юг, и за два дня над нами пролетают буквально десятки тысяч уток и гусей. Иногда с почти человеческими криками летят небольшие стаи лебедей. Но чаще лебеди летят только втроем или вчетвером, каждое семейство отдельно.

19 сентября мимо нас вниз по реке проходят катера с кунгасами. Внезапно от одного из них отделяется моторная лодка, и в ней мы узнаем нашего радиста Бизяева. Оказалось, что наш мотор как раз в это время пришел в Средне-Колымск и Бизяеву удалось получить для него лодку и горючее.

20 сентября мы двинулись обратно. Первая наша ночевка – немного выше Конзобоя, на правом берегу, в уединенной заимке Горнице. В этой заимке провел свою последнюю ночь, 24 июня 1892 года, Черский…

Первые два дня мы наслаждаемся быстрым ходом моторной лодки, но на третий температура воздуха сильно падает, и мотор начинает пошаливать.

На следующий день мы проходим всего несколько километров: по реке уже плавает тонкое сало, мотор замерзает и совсем перестает работать. Бизяев разбирает его до последнего винтика на берегу, на замерзшей няше. При этом общими усилиями мы выломали часть цилиндра, но Бизяев нас утешает, что это даже к лучшему, потому что как-то особенно удачно будут выходить газы. День этот кончается печально – ночевкой на берегу в одном-двух километрах выше места ремонта мотора.

25 сентября надежды на быстрое достижение Средне-Колымска становятся еще более слабыми: местами забереги достигают уже 100 метров ширины. Мы решаем забыть про мотор и идти бечевой. Но возле заимки Быстрой, в самом опасном месте, где нельзя идти бечевой и надо подниматься по быстрой протоке, мотор вдруг начал работать и помог нам на протяжении нескольких километров. Но потом он снова забастовал, и нам пришлось идти бечевой еще два дня до заимки Жирковой.

Утром неожиданно снизу подошел караван судов, и мы, не дожидаясь, пока заведется мотор, подъехали к катеру на веслах. Караван, состоящий из вереницы маленьких кунгасов, тянули два моторных катера.

По Колыме можно плавать не только на катерах, но и на больших судах, и вскоре здесь появились пароходы.

29 сентября с караваном судов мы подошли к Средне-Колымску. Через несколько дней река стала, и город был отрезан от всего мира.

 

Снова олени

В Средне-Колымске мы провели самые тяжелые и холодные месяцы – до начала февраля. Горсовет отвел нам для зимовки юрту на окраине города, в которой мы устроились с большими удобствами. После восьми месяцев почти беспрерывной езды было приятно отдохнуть в теплом помещении, разобрать и привести в порядок свои материалы, проявить фотоснимки.

Зима в Средне-Колымске по сравнению с Оймяконом и Якутском теплая; за то время, что мы пробыли здесь, только три раза температура спускалась ниже 50 градусов.

В середине декабря скрылось солнце. Город лежит немного к северу от полярного круга, и настоящей полярной ночи здесь нет. Солнце скрывается на двадцать дней, но и в это время в продолжение четырех часов среди дня бывает достаточно светло, чтобы можно было читать у окна. Это скорее сумерки, чем ночь.

При сильных морозах столбы дыма над городом поднимаются прямо кверху, горизонт становится темно-серым. Вскоре за лесом на юге начинает вырисовываться красный полукруг солнца.

Как только появилось солнце, нам надо было думать о поездке на юг.

Для того чтобы изучить возможно полнее бассейн Колымы, необходимо было сначала подняться по одному из больших правых притоков Колымы – выйти по нему куда-нибудь в верховья Омолона и затем спуститься по последнему до Нижне-Колымска. Наибольший интерес в первой части пути представлял Коркодон. По Коркодону в 1900 году прошел этнограф В. Иохельсон. Попал Иохельсон в эти края не по своей воле: в конце XIX века он был сослан на Колыму. Так же как и другой политический ссыльный – В. Богораз, он в течение нескольких лет производил этнографические исследования в составе экспедиции Восточно-Сибирского отдела Географического общества.

Летом 1900 года Иохельсон вышел из Гижиги на лошадях верхом, перевалил через хребет и проехал до среднего течения Коркодона. Отсюда он спустился на плоту в Верхне-Колымск. Съемки пути при этом он не вел и описания маршрута не давал, интересуясь только этнографическими исследованиями, так что после его экспедиции вся эта область изображалась на карте по-прежнему по расспросам.

С Колымы проникнуть по Коркодону к Омолону очень трудно, и из местных торговцев никто не ездил торговать в верховья Коркодона. Точно так же никто из якутов не поднимался вверх по Коркодону с Колымы, и из числа эвенов, общавшихся с русскими и якутами, не было ни одного, который знал бы реку в ее среднем и верхнем течении. Таким образом, среди всего населения Колымы не было ни одного проводника, который мог бы повести нас по Коркодону и найти перевал на Омолон. На Коркодоне, конечно, не может быть никакой зимней накатанной дороги, и ее придется прокладывать самим.

Единственный человек, который, как полагали, может найти дорогу на Омолон, – это якут Дьячков, по прозванию Бека. В середине зимы, во время его приезда в Средне-Колымск, мне удалось повидать его. Бека ездил несколько раз по другому притоку Колымы, Сугою, на Охотское побережье. На самом Коркодоне он был только в низовьях, но ему были знакомы в горах многие эвены, ион надеялся, что удастся отыскать среди них проводников. Он согласился взять на себя организацию оленного каравана для переезда на Омолон. Мы должны были явиться в середине февраля в Верхне-Колымск и оттуда уже на заготовленных Бекой оленях двинуться дальше вверх по Колыме и затем по Коркодону. Бека уехал обратно еще в декабре, и после этого мы не имели от него никаких известий до самого отъезда из Средне-Колымска.

Зимой нас покинул радист Бизяев, которому надо было вернуться в Москву, и К. А. Салищев кроме топографической съемки и астрономических работ взял на себя также и прием сигналов времени, необходимый для определения астрономических пунктов.

Нам предстояла, казалось, сравнительно простая задача – собрать в Средне-Колымске продовольствие и затем отправиться с ним до Верхне-Колымска. Но и то и другое оказалось очень трудным.

Продовольствие, отправленное нам Академией наук, лежало еще в Нижне-Колымске, куда его доставил осенью пароход. Нам с большим трудом удалось получить от Якутгосторга в счет этого продовольствия необходимые продукты. Оленей для проезда из Средне-Колымска в Верхне-Колымск мы могли собрать очень малой большею частью истощенных. В конце января я отправил вперед с партией груза колымчанина Ваню Березкина (ездившего с нами в низовья Колымы), а 12 февраля мы вышли сами с остальными оленями.

Найти на Колыме проводника для Омолона так же трудно, как и для Коркодона: колымчане ездят только в низовья этой реки.

Один лишь Березкин в прошлом году вместе с экспедицией гидролога Б. Зонова прошел через среднее течение Омолона в Гижигу и, выйдя оттуда обратно в верховья Омолона, проплыл весной по нему около 700 километров. Таким образом, он являлся здесь единственным человеком, знающим Омолон.

Я послал Березкина вперед, с тем чтобы он с первой партией груза возможно скорее достиг Верхне-Колымска и там проверил, подготовляются ли олени для поездки вверх по Коркодону, и по возможности ускорил их заготовку. Но уже через несколько дней после его выезда я стал получать от него душераздирающие письма. В первый же день (26 января) он писал мне:

«Доехали до первых жителей; сообщаю вам, что уже два оленя в дороге упали, кое-как довели до отары, не знаю, как дальше будем ехать, олени очень плохи, вблизи корма нет для них. Всем привет, доехал хорошо».

Далее было с каждым днем все хуже, и 31 января он писал:

«Уведомляю вас, что я в безвыходном положении… Олени не могут без дороги груз (везти), только осталось восемь оленей, которые могут еще идти, везти груз, отара очень далеко. Некоторые олени без нарты кое-как тащат ноги, а дать долгий отдых оленям – нет такого кормовища хорошего и снег глубокий, олени пристали, они и снег не могут как следует копать, очень, очень плохие олени».

И последнее письмо, адресованное «Товарищу начальнику Академии наук», сообщало, что он остановился в 200 якутских верстах (около 160 километров) в местности Алы-Кюёль и ехать далее не может: «Если ехать, то пошлите распоряжение, как ехать, а олени эти не повезут, а если повезут, то будут пропадать. Я не желаю, чтобы убивать оленей».

Олени, на которых едем мы, не в лучшем состоянии: они истощены гоньбой. Первый день мы проезжаем (выехав под вечер) только пять километров. Путь очень тяжел: снег глубок и дорога занесена.

На второй день нарта нашего подрядчика Петра Сивцова наехала на одного из оленей и повредила ему спину. Олень не мог встать, и его пришлось бросить. Останавливаемся в трех километрах дальше. Остальные олени так устали, что на следующий день решаем сделать дневку; ясно, что груз, который у нас с собой, увезти невозможно, хотя при выезде из Средне-Колымска я уже оставил почти тонну разного груза. Здесь же у ближайшего жителя мы оставляем еще два мешка муки, ящик свечей и станки от палаток. Но это не помогает; в девяти километрах от юрты Сивцов оставляет в лесу двух уставших оленей и бросает одну нарту, чтобы забрать их на обратном пути.

В следующие дни проезжаем в день всего лишь километров пятнадцать, причем на половине пути мы останавливаемся и даем отдых оленям.

Нанять еще оленей или лошадей негде: местность почти безлюдна.

На пятый день мы с Говязиным выезжаем вперед, чтобы достичь мест, где можно нанять лошадей и достаточное количество подвод для помощи нашему каравану. В бедном селении Камса мы проводим около двух суток в ожидании отставшего каравана. Здесь недавно был «муньях» – собрание, и поэтому скопилось довольно много якутов.

Я предлагаю очень щедрую плату – вдвое против обычной, и нам удается нанять шесть подвод.

Во время переезда до Верхне-Колымска мы могли хорошо ознакомиться с бытом колымских якутов, потому что часто приходилось сидеть полсуток или даже целые сутки в юртах в ожидании лошадей. Покосы колымских якутов представляли тогда основу их хозяйства, так как скотоводство наравне с рыбной ловлей являлось главным источником питания. Поэтому богачи, владевшие близкими и хорошими покосами до раскулачивания, которое было проведено в 1930 году, могли широко эксплуатировать безземельных бедняков.

Обычно в юртах нас встречали очень гостеприимно, как и на западе Якутии, но угощение здесь несколько иное. В то время как в Западной Якутии дают масло или хаяк, здесь основное угощение – строганина. Чтобы изготовить ее, превосходного большого чира (шириной в восемь-десять пальцев, по здешней мере), только что принесенного с мороза, немного нагревают у камелька, срезают ножом чешую вместе с кожей и затем настругивают очень изящными тонкими стружками. Строганину эту едят обычно только с солью, без хлеба, и она превосходна на вкус.

Один путешественник писал, что ничто не может сравниться по вкусу со строганиной: она гораздо нежнее, чем устрицы, и замечательно тает во рту. Даже в бедных юртах, где и самим нечего было есть, старались принять нас как можно лучше и давали иногда несколько кусочков мяса на блюдечке.

От Камсы наш караван разделился. Салищев уехал на лошадях и должен был ночевать в юртах, так как лошади зимою, когда они заняты работой, нуждаются в сене. Я поехал дальше более медленно на утомленных оленях. Встреча была назначена в Алы-Кюёль, где ждал нас Березкин. После шума в юрте в Камсе мне доставило большое удовольствие ночевать в палатке, несмотря на мороз, который достигал еще 45 градусов. Теперь эта температура не казалась мне так ужасна, как в 1926 году, и вечером, приехав к месту ночлега, я вместе с моим спутником, рабочим Василием, ставил палатку, заготовлял дрова и растапливал печку, а потом в ожидании, пока вскипит чай, ел строганину из чиров, которыми мы были снабжены в достаточном количестве.

Салищев по мере движения вперед все увеличивал свой караван, нанимая лошадей. Таким образом, он мог высылать мне подводы навстречу, и я постепенно отсылал обратно наиболее утомленных оленей.

Колымская упряжка лошади представляла тогда очень забавное зрелище: здесь еще не применяли оглоблей и в оглоблях ходили только быки. Лошади возили сани за веревку, привязанную к обычному седлу. В сани клали только десять пудов (сто шестьдесят килограммов), а сам ямщик садился верхом на лошадь. Когда нужно спускаться с горы, то, чтобы сани не наезжали на лошадь, ямщик слезал и придерживал сани за задок. Колымчане утверждали, что лошадям так гораздо легче.

В Алы-Кюёль я догнал Салищева и нашел там Березкина с нашей первой партией.

От Алы-Кюёль мы едем, разделившись на четыре отряда, из которых три передовые на лошадях, а сзади – отряд на оленях. За этот путь я больше, чем во время перевала через Верхоянский хребет, познакомился с предельной силой оленей. Олень – очень покорное животное и тянет до тех пор, пока у него остается хоть немного сил. Самый верный признак, по которому узнают, устал олень или нет, – это хвост. Когда олени бегут бойко и держат свой маленький хвостик кверху, значит, они свежи и полны сил. А когда хвостик опущен, значит, олень устал. Особенно уставших оленей, которые не могли идти, Петр Сивцов лечил очень оригинальным способом. Он связывал им четыре ноги вместе и потом, подняв оленя за ноги, встряхивал несколько раз в воздухе.

Первый раз, когда я это увидел, я подумал, что Сивцов хочет убить бедное животное. Но он развязал оленю ноги, и тот, как встрепанный, побежал в лес; очевидно, это местное народное средство.

Раз по дороге нам удалось нанять несколько нарт с оленями в помощь нашим. Это были совсем молодые, годовалые оленята с прелестными темными глазами, окруженными светлой каймой. На остановках у юрт они грызли куски рыбы, которые валялись на дворе, и старались их копытить, как мох. Все окружающие обращались с ними чрезвычайно нежно.

Невдалеке от Верхне-Колымска нас обогнал Бека, ехавший из центра улуса, где он собирал последних оленей, и сообщил, что все уже готово.

2 марта, с опозданием на две недели, последняя из наших партий пришла в Верхне-Колымск, или Крепость, как поселок еще назывался по старой памяти.

Таким образом, путь от Средне-Колымска до Верхне-Колымска, обычно простой и легкий, был проделан нами с затратой больших средств и сил.

В Верхне-Колымске после долгих переговоров был заключен договор с Бекой и Верхне-Колымским нацсоветом. Олени принадлежали целому ряду жителей наслега, и Бека являлся только их уполномоченным. Для нас должны были заготовить тридцать нарт с четырьмя проводниками. За каждую упряжку я платил сто семьдесят пять рублей – за эти деньги можно было целиком купить обоих оленей с нартой. Но такую высокую цену пришлось заплатить, чтобы соблазнить владельцев отпустить оленей в страшные и неизвестные места.

 

В стране юкагиров

4 марта подают новых оленей. После наших жалких и истощенных эти кажутся необычайно сильными и жирными.

От Верхне-Колымска нам предстоит сначала пройти немного вверх до Ясашной и от нее наискось пересечь водораздел к Колыме. В низовьях Ясашной расположено небольшое селение юкагиров – Нелемное. Тут живет большая часть верхнеколымских юкагиров.

Когда-то юкагиры были многочисленным и сильным народом, населявшим Северо-Восточную Азию. Юкагирская земля занимала бассейны Яны, Индигирки, Колымы, Анадыря и на восток протягивалась до Анадырского залива. Когда русские пришли сюда, здесь еще не было якутов (кроме самых верховьев Яны), а эвены кочевали в небольшом количестве в горах. Юкагиры жили главным образом в долинах рек; но постепенно количество юкагиров сократилось, и Иохельсон в начале 1900-х годов насчитывал их всего лишь 700 человек. Из них более 300 кочевало в Западной тундре, между низовьями рек Индигирки и Колымы. В верховьях Колымы, по Иохельсону, жило около 200 юкагиров, и немного их оставалось в низовьях Омолона. По тем сведениям, которые мне удалось собрать в 1930 году, в верховьях Колымы жило всего 125 юкагиров. Врач Мицкевич, работавший в прошлом веке на Колыме, описывал юкагиров следующим образом: «Юкагиры – это стройные, легкие люди невысокого роста, с продолговатыми лицами, светлыми карими глазами, с черными, прямыми, до плеч волосами, почти без растительности на лице».

Экономическое положение юкагиров до Советской власти было чрезвычайно тяжелым. Исконные охотники и рыболовы, они жили главным образом вдоль рек, и жизнь их в значительной степени зависела от улова рыбы. Оленей верхнеколымские юкагиры не держали, но и настоящего колымского скота – собак – они также имели очень немного: в одной семье обычно три-четыре собаки. Во время весенних перекочевок юкагиры должны были сами впрягаться в нарты, чтобы помогать собакам.

Уже во время нашего пребывания на Колыме специальные разъездные агенты Госторга доставляли продовольствие в места, где жили юкагиры, а позже на устье Коркодона была построена культбаза, которая теперь ведет большую работу по культурной помощи этому маленькому народу и по изменению его быта.

От Нелемного к нашему каравану присоединился еще один спутник. Бека взял с собой, чтобы довезти до Столбовой, какую-то дряхлую старушку в меховом чепчике и ровдужных штанах. Во время остановок она разводила костер и потом долго сидела возле него с трубочкой в зубах, грея руки.

От Нелемного и до Коркодона мы могли ехать по санному следу: здесь в начале зимы провезли груз в факторию Госторга, находящуюся на устье Коркодона; пурга уже замела этот след, но опытный проводник мог найти его – на нем снег гораздо тверже и нарты проваливаются не так сильно.

Мы двигаемся вверх по Колыме сравнительно медленно, от 20 до 30 километров в день. Каждые три дня устраиваем дневку, чтобы дать отдохнуть оленям, которые должны добывать себе мох из-под довольно глубокого снега. Поэтому только 17 марта добираемся наконец до фактории у устья Коркодона.

В фактории кроме нашего старого знакомца Дмитрия Винокурова встречаем Бережнова, члена Колымского окружного исполкома и одновременно агента Госторга. Когда он уезжал из Средне-Колымска, я просил его, чтобы он постарался достать нам проводника до Коркодона. В феврале сюда приходили эвены с верховьев правых притоков реки Коркодон – Рассохи и Сугоя – для закупки товаров. Бережнов потратил несколько дней на разговоры с эвенами, но ему не удалось убедить их провести нашу экспедицию по Коркодону.

Они говорили, что по Коркодону сейчас невозможно идти, что там были недавно большие пожары, которые выжгли все моховища, поэтому оленей там негде кормить, а Коркодон во многих местах покрыт полыньями и по нему невозможно ехать на нартах.

Дальнейший путь предстояло, очевидно, совершать так же, как и плавание по Колыме в прошлом году, то есть без проводников. Первый участок Коркодона – около 90 километров, до устья Рассохи, – пройти нетрудно. Здесь часто ездил Бека и хорошо знал дорогу, а на устье Рассохи мы должны найти зимнее поселение юкагиров.

В Столбовой мы несколько реформировали наш караван: Бека оставил здесь часть плохих оленей и маток и взял взамен своих оленей, пасшихся вблизи под надзором эвена. С нами теперь шло восемьдесят четыре оленя, запряженных в тридцать пять нарт. Вверх по Коркодону вместе с нами поехал Бережнов. Он хотел отвезти юкагирам на устье Рассохи муки, так как на своих немногочисленных собаках они сами не могли доехать до фактории.

На третий день пути по Коркодону мы в первый раз встретили большие наледи. Вода на значительном протяжении покрывала протоку, по которой мы ехали; были видны и открытые полыньи. Это еще раз подтвердило мрачные предчувствия наиболее пессимистически настроенных участников экспедиции, которые невольно вспоминали предсказания эвенов о непрерывных полыньях.

На четвертый день мы дошли до устья Рассохи, но и тут нас ожидало разочарование: в стойбище юкагиров не было ни души.

Юкагирское поселение на устье Рассохи, называющееся Чинганджа, состояло из нескольких юрт, построенных по якутскому образцу, и нескольких лабазов (амбаров). Здешние лабазы, чтобы предохранить продукты от диких зверей, ставятся на один или два высоких столба, так что попасть к ним можно только по стремянке. Кроме этих сооружений вблизи юрт были будки для собак, сделанные из сухой травы.

Вблизи селения на реке мы нашли юкагира – немого старика, который остался здесь ловить рыбу. Он знаками объяснил Бережнову, что остальные юкагиры ушли вверх по реке ловить рыбу, как они делают обычно в марте. У него было достаточно продовольствия, и он припас шкурки белок, чтобы уплатить за товары, привезенные Бережновым.

У устья Рассохи мы простояли сутки, чтобы дать возможность Салищеву определить астрономический пункт. Я в это время сходил вверх по реке изучить утесы и посмотреть, что за таинственная страна расстилается к востоку. Когда я взобрался на лыжах на гору, передо мной открылся далекий вид: между Рассохой и Коркодоном тянулось низкое ровное плоскогорье. Долина Коркодона уходила на восток, вдали блестели снежные вершины гор.

Когда мы проложили на карте направление долины Коркодона, оказалось, что она идет в нужную нам сторону и по ней мы попадем к устью реки Крестик на Омолоне. С горы было видно, что во многих местах Коркодон не замерз: еще темнела открытая вода, а на большом протяжении по правому его берегу простирались огромные пространства, выжженные лесными пожарами. Значит, когда мы пойдем дальше, нам нужно будет отыскивать не только дорогу, но и кормовища для оленей. Может быть, восточнее пожар перекинулся и на левый, южный берег Коркодона, и нам придется свернуть в сторону от реки и обойти сожженные, голодные места.

Чтобы обеспечить продвижение каравана на Омолон по намеченному маршруту, я обещал Беке большую премию в случае, если он выведет нас до вскрытия рек в верховья Омолона к Крестику.

Три дня мы медленно двигаемся вверх по Коркодону по следам узких нарт юкагиров. Видно, что они часто останавливались и пробивали ряд прорубей в реке, чтобы ловить рыбу подледной сетью. Наконец у одной из их стоянок Бека заявляет, что теперь юкагиры уже близко – след совсем свежий – и можно стать на ночь, не доходя до них. Мы оставляем наших спутников и вдвоем с ним едем отыскивать юкагиров.

В нескольких километрах далее, во впадине у высокого речного обрыва, у рощи тополей, мы увидели стан юкагиров. Вечернее солнце ярко освещало коричневые шкуры недавно поставленного чума. Мужчины ушли на рыбную ловлю, а несколько женщин занимаются расстановкой чумов и палаток. На пучках сухой, желтой травы сидят по две, по четыре вместе маленькие черные собаки с острыми мордочками; им подложена теплая подстилка, чтобы они не простудились. Тут же рядом в мехах на снегу лежат грудные дети. У одного из юкагиров не чум, а палатка; палатки при перекочевках гораздо удобнее, чем кожаные и берестяные чумы, они уже прочно привились у якутов и проникают к юкагирам и эвенам.

Вскоре после нашего прихода появляются мужчины. Первыми приходят маленькие мальчики, лет пяти-шести. Они идут на лыжах, широких и коротких, подражая в походке мужчинам. Затем появляются взрослые в просторных меховых парках. Нас принимают в самом большом чуме и угощают обязательно чаем со строганиной. Все население Коркодона – двадцать душ – собралось в этом чуме посмотреть на нас.

На другой день юкагиры явились к нам, чтобы получить у Бережнова продукты и сдать ему пушнину. Между нашими нартами была поставлена тренога и подвешены весы. Взвешивали муку, нюхали и делили табак, щупали мануфактуру. Женщины в расшитых нагрудниках, рисунок которых заимствован от эвенов, стояли степенно. Особенное впечатление на всех наших проводников произвела молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати, с ярким цветом лица – знаменитая охотница Ольга. Она уже ведет самостоятельную охоту и нынешней зимой убила пятьдесят белок. Юкагиры сдали Бережнову не только свою пушнину, но и перекупленную у горных эвенов, которые иногда заходят к ним.

При помощи Бережнова мы долго уговариваем юкагиров дать нам проводника вверх по Коркодону. Юкагиры обычно в конце зимы поднимаются вверх по Коркодону, чтобы ловить рыбу, и в конце апреля возвращаются обратно на устье Рассохи, а затем летом спускаются вниз по Коркодону до Колымы. Далеко по Коркодону никто из них не заходил, и юкагиры долго не соглашаются дать проводника.

Сидя кружком на полу палатки, попивая медленно чай, мы ведем очень длительные дипломатические переговоры. Юкагиры хотят показать, что они делают большое одолжение даже тем, что пришли сюда к нам и разговаривают с нами. Старый юкагир Григорий говорит:

– Из-за того, что мы сегодня не откочевали вверх по реке и остались на старом месте, мы не могли поймать рыбы и голодаем. Вчера мы хотели просить вас, чтобы вы перекочевали вместе с нами вверх, но мы знаем, что вы собираетесь в дальнюю дорогу, мы не хотели вас беспокоить.

Потом нам сообщают, что если кто-нибудь из мужчин пойдет с нами проводником, то всем им опять-таки придется голодать, потому что улов рыбы будет меньше. Наконец после десятой чашки чая, выговорив большую плату, юкагиры соглашаются дать нам в проводники одного из стариков.

Бережнов кроме торговых дел должен был в качестве члена местного исполкома провести «муньях» (совет). Для обслуживания юкагиров предполагалось создать культбазу в фактории на Столбовой, и надо было уговорить их перейти на оседлое жительство в окрестностях базы. Но на все убеждения Бережнова, что возле базы жить им будет легче и что никогда не будет голодовок, юкагиры отвечали отказом. Они говорили: «Живите сами в культбазе, а нам не выжить; если мы должны будем отказаться от вольного воздуха и перекочевок, мы умрем». Так Бережнов и уехал обратно, не убедив их в этот раз променять вольную кочевую жизнь на более обеспеченное оседлое существование. Но позже, когда была построена культбаза, юкагиры стали постепенно селиться возле нее.

После, встречи с юкагирами решено было по их совету покинуть Коркодон, потому что на нем слишком часто начали попадаться опасные полыньи, в которые легко могли провалиться нарты (накануне один олень в моей нарте наполовину провалился сквозь лед, пробитый копытами передних оленей), и двинуться прямо через болота и леса вдоль подножия гор левого берега.

Это сильно сокращало наш путь, так как Коркодон выше Рассохи извивается среди широкой долины и образует мелкие протоки и острова.

Юкагиры перешли немного выше по реке и начали здесь ловить рыбу. Поперек реки пробили несколько прорубей, сквозь них пропустили сеть. Этим занимались все мужчины, включая мальчиков.

Покинув Коркодон, мы двинулись наискось через кун-тук – так колымчане называют редкий лес, покрывающий террасы между рекой и подножием гор. Вскоре оказалось, что старик юкагир, очень милый и ласковый человек, как проводник никуда не годится. Идти вперед на лыжах и прокладывать путь (лыжницу) для передовых оленей он не в силах, а в выборе дороги для оленьего каравана он ничего не понимает. Поэтому, посмеявшись над ним немного, Бека посадил его на одну из задних нарт.

Следующая надежда была уже на встречу с горными эвенами. Поэтому мы внимательно смотрим, не попадется ли где-нибудь след верхового оленя.

 

Найдем ли перевал?

Долина Коркодона в низовьях очень широка, километров до семи-восьми. Мы идем вдоль гор левого берега, которые почти не имеют утесов. Чтобы осмотреть одновременно утесы по правому берегу, мне приходится пробегать на лыжах это большое пространство и потом, пройдя вдоль утесов по реке, возвращаться обратно в лес к условному месту встречи с Березкиным, который вел мои нарты. В Верхне-Колымске я купил себе для этого местные лыжи, подбитые мехом с оленьих ног (камус). Ширина их показалась бы невероятной лыжнику-спортсмену: она достигала двадцати восьми сантиметров в средней части. Но ходить на таких лыжах очень хорошо, и они удобны для подъема на горы.

Зимой без лыж человек здесь совершенно беспомощен. У наших проводников лыжи как бы приросли к ногам. Бека и его помощники то прокладывают лыжницу впереди каравана для передовой нарты, то идут рядом, то садятся на минутку на нарту, не сбрасывая лыж, а свесив ноги сбоку. Интересно смотреть, как они ловят оленей. Иногда олени забираются очень высоко на горы, и Бека проворно бегает за ними и с невероятной быстротой спускается вслед за бегущим стадом с крутой горы среди густого леса и кочкарника.

На третий день пути по Коркодону, не доходя реки Билирикен, мы пересекаем следы эвенов, ушедших на юго-запад. Наши якуты тотчас же собираются вокруг остатков становища и определяют по следам, кто тут был; решают, что эвены ушли не далее трех переходов, что здесь было двадцать оленей, женщины, трое мужчин, детей не было. Я проникся большим почтением к этому искусству чтения следов и невольно вспомнил рассказы о славных следопытах.

Увидев следы, Бека немедленно снарядился в дорогу. Он взял немного еды, легкую парку, сбросил все тяжелое и отправился по следам на юго-запад. А мы идем дальше вверх по Коркодону и у устья Билирикена неожиданно натыкаемся еще на одно становище. Весь снег истоптан оленями, на реке вдали стоит человек. Увидев наш караван, он бросает мешок, который держал в руках, и убегает в лес. Мы решаем стать невдалеке и воздержаться пока от поисков эвенов до возвращения Беки: никто из нас, кроме него, не знает эвенского языка.

Бека прошел в погоне за эвенами несколько десятков километров, нагнал их, переночевал и вернулся утром к нам. Эвены, которых он нашел, не согласились идти с нами: у них был только один мужчина, который не мог оставить детей. Он послал нас к другой семье, возле которой мы как раз и стояли.

После этого я немного разочаровался в наших следопытах: они ведь говорили, что там трое мужчин и нет детей.

С утра Бека уходит уговаривать эвенов. Сначала он побывал в ближайшем чуме, но, не достигнув здесь никаких результатов, отправился за несколько километров в сторону, где стояла еще одна семья. Эвены в ближайшей юрте отказались идти с нами и, как рассказывал Бека, очень испугались. Они были напуганы шайками белогвардейцев, бродившими здесь несколько лет после революции и отнимавшими продовольствие и оленей. Прослышав о нашей экспедиции, они думали, что это опять военный отряд и что у них могут увести оленей, а самих мужчин забрать в проводники.

Днем к нам пришел – вероятно, на разведку – невзрачный мальчик лет семнадцати. Войдя в палатку, он остановился, поискал глазами икону и, не найдя, перекрестился несколько раз на висевшие рукавицы. Потом сел у входа и долго молчал, пока мы не стали его расспрашивать.

Другое посещение было более эффектным. Пришел эвен средних лет в ярко-желтом кафтане, расшитом красными и синими блестками по бортам и вокруг карманов. Ехать с нами он не хотел: он прибыл сюда с верховьев Сугоя за серьезным делом – высватать невесту. Мы пробовали уговорить его нарисовать нам верховья Коркодона и Сугоя. Он взял в руки карандаш, хотел провести линию – эвены вообще хорошо рисуют карты известных им мест, – но потом боязливо отказался.

Днем я ходил вдоль по Коркодону, чтобы осмотреть прибрежные утесы, и видел еще одного эвена, ловившего рыбу из проруби. Он сидел совершенно неподвижно на льду, скорчившись над прорубью и спустив в нее лесу, и даже не поднял головы, когда я подошел. На мое приветствие он ответил «здорово» и опять уставился в прорубь. Одежда на нем была вся рваная. Совершенно голая, вылезшая парка, ошейник-боа из потертой росомахи и ровдужные перчатки с прорванными пальцами. Результат такой рыбной ловли здесь очень скудный, но, как передавал Бека, эвены были очень довольны. Они стояли только неделю и уже поймали пять рыб; жизнь этих эвенов была нелегка.

Бека возвратился из второй юрты с тем же отрицательным результатом. По его словам, никто из эвенов не соглашается ехать с нами, утверждая, что они верховьев Коркодона не знают. Эти эвены кочуют по водоразделу среднего течения Коркодона и Сугоя, никогда не выходят ни на Колыму, ни на Охотское побережье и никогда не видели ни русских, ни торговцев-якутов. Закупки для них делает один богатый эвен, который живет значительно выше по Коркодону, и никто из них не только сопровождать нас, но даже рассказать дороги не сможет. Только один старик сжалился над нами и дал Беке краткие сведения о предстоящей дороге.

Вечером мы с Бекой едем к старику, с тем чтобы по возможности добыть у него побольше сведений. Чум стоит на горе, над рекой, среди редкого лиственничного леса. Нас усаживают на почетную сторону, на оленьи шкуры. Старуха принимается готовить угощение. Прежде чем начать резать мясо, она моет руки и лицо, прыская водой изо рта. Чай подается на маленьком низком деревянном столике, на эмалированной тарелке разложены кусочки оленьего мяса.

Старик рассказывает, что в молодости он бывал в верховьях Коркодона, что идти еще очень далеко и что мы не прошли даже полпути. Дальше будет еще узкое место – ущелье с отвесными скалами, называющееся Абкит («ущелье» по-эвенски). От этого ущелья до верховьев реки столько, сколько до ее устья.

Далеко за ущельем, на левом берегу, будут крутые утесы Элень. Против этих утесов находится речка, по которой когда-то русские купцы приезжали на собаках из Гижиги через Омолон. Эта речка называется «Русская река», и по ней можно перевалить на Омолон, а сам Коркодон уходит дальше между двух высоких гор и разделяется на две речки.

Мы долго сидим у старика, но, видимо, он действительно позабыл многое и не может указать нам точных расстояний и названий тех рек, которые нам будут встречаться.

Все время, пока мы находимся в чуме, взад и вперед шныряет собака, которая хочет получить подачку со стола. Вскоре приходят дочь и сын хозяина и садятся скромно по ту сторону очага. Сын принес тушку зайца, которую тут же принялись разделывать.

На следующий день мы отправляем обратно нашего старика юкагира, так как дальше все равно ни дороги, ни названий он не знает, и идем снова без проводника. Сначала, как рассказывал эвен, нам нужно идти в стороне от реки, через болота, для сокращения дороги, а также и потому, что вблизи реки по правому берегу на значительном расстоянии все кормовища выжжены. Днем мы двигаемся среди полного безмолвия. Часто попадаются только следы белок, лисиц и зайцев. Иногда пролетит кукша или черный мрачный ворон.

Впереди каравана обычно идет старший помощник Беки – якут по прозвищу Кука, старый, опытный проводник, который хорошо умеет выбирать и прокладывать дорогу. Это далеко не простое дело и к тому же очень утомительное: надо все время идти на лыжах по снегу и тащить за собой связку нарт. Передовая нарта идет почти совсем пустая, и олени только пробивают снег. Следующая – с небольшим грузом, а дальше идут уже груженые нарты, на каждой из которых лежит около ста пятидесяти килограммов. Передние олени часто выбиваются из сил, и их приходится сменять. Но Кука весь день неутомимо идет вперед, всегда веселый, мурлыкая какие-то песни. То он бросает связку и отходит вперед, чтобы выбрать хороший спуск в ручей или в протоку реки, то прорубает заросли, через которые мы пробираемся.

Следом за связкой Куки идет другая связка, которую ведет сам Бека, а затем другие ямщики, Димитрячка и Конон. Димитрячка – маленький, немного горбатый якут. Конон – веселый молодой парень.

Кука оптимистичен, в то время как остальные, в особенности русские рабочие, начинают унывать. Кука считает, что все обстоит превосходно и мы, несомненно, выйдем на Омолон.

На стоянках, место для которых выбирает Бека или Кука, раскопав снег и освидетельствовав мох, оленям предстоит новая работа – копытить снег, чтобы добывать мох. По мере того как мы двигаемся на восток, приближаясь к морю, снега становятся глубже, и все труднее пробивать дорогу и кормить оленей. Но на дневках у них все же остается достаточно времени, чтобы слоняться по лагерю в поисках чего-нибудь соленого. При этом они жуют все, что попадется, – мешки, меховые рукавицы, шапки, пробуя все на вкус. Один олень из моей упряжки раз ночью съел четыре килограмма топленого сала и потом трое суток страдал желудком.

Дня через три после того, как мы покинули стан эвенов, мы увидели, что впереди Коркодон разделяется на две долины: одна уходит на юг, а другая – в высокие горы к северо-востоку. Кажется, это то направление, которое нам необходимо, и, когда я догоняю Куку, остановившегося среди равнины, чтобы поправить оленей, он с радостью сообщает:

– Это, наверное, Коркодон уходит в горы. Он обязательно должен идти налево. Я очень рад: завтра, наверное, дойду до Омолона.

К вечеру мы доходим до разделения рек, и, хотя в горы на восток отделяется сравнительно небольшая речка, Кука отправляется вверх по ней, уверяя, что Коркодон не может уходить на юг. Только когда он ушел на целый километр, его догнал Бека и заставил вернуться назад, доказывая, что Коркодон никак не может быть таким маленьким.

Мы становимся на устье этого неизвестного притока Коркодона – вероятно, это Джигуджак, о котором нам рассказывал старик. Здесь хорошее место для астрономического пункта: на самом устье реки растет живописная лиственница, на которой высится громадное орлиное гнездо.

Следующий день очень неблагоприятен для астрономических наблюдений: ночью начинается снег, который продолжается целые сутки; сквозь белесую мглу не видно даже ближайшего леса. Все сидят в своих палатках и мрачно думают о предстоящем пути. Коркодон, несомненно, уходит круто на юг, почти параллельно Омолону, и тем самым очень удлиняет наш путь. Наиболее мрачные предсказания делаются в палатке русских рабочих. Распространитель самых страшных известий – Ваня Березкин. Вообще это очень милый молодой человек, с хорошим характером, прилежный в работе и отличный оленный, а также собачий каюр, но, как и все колымчане, он очень любит передавать слухи и страшные известия. Еще в начале дороги из Верхне-Колымска он писал домой жене: «Обручев ведет нас в такое место, где мы все пропадем, олени и люди».

Об Омолоне, на котором Березкин был в прошлом году, он рассказывает самые ужасные вещи: в верховьях, где мы хотим весновать, нет леса для постройки лодки; течение такое быстрое, что невозможно удержаться у берега; чтобы остановить лодку, нужно привязывать ее к дереву веревкой, и что у них даже веревки лопались и лодку уносило; вся река покрыта камнями, а где нет камней, там громадные заломы принесенного водой леса, при ударе о которые лодка должна обязательно опрокинуться.

Все эти разговоры передаются мне другими русскими рабочими в еще более преувеличенном виде и с самыми мрачными предсказаниями о предстоящей гибели.

На устье Джигуджака из-за снега не удается определить астрономический пункт и нельзя взобраться на горы, чтобы посмотреть вперед. Только на второй день кончается снег и можно двинуться далее. Лишь через два дня мы доходим до ущелья Коркодона. До сих пор мы шли в пределах обширного плоскогорья; оно занимает все пространство между Омолоном, Колымой и Сугоем, которое на существовавших тогда картах обозначено как Колымские горы. Мы предложили назвать это плоскогорье Юкагирским, и так оно и именуется на современных картах.

Выше Джигуджака Коркодон течет уже по окраине плоскогорья, вдоль большого горного отрога, отходящего от Охотского водораздела.

Ущелье, знаменитый Абкит, в действительности не такое страшное. Здесь нет ни одной большой скалы. В середине его мы сделали обычную дневку после трехдневного перехода, и тут Салищев определил астрономический пункт. Бека со своей связкой нарт отправляется вперед на несколько переходов для того, чтобы отыскать следы эвенов, потому что положение делается все более и более напряженным: мы ведь не знаем, где же наконец будет эта «Русская река», которая должна вывести нас на Омолон.

Во время дневки я поднимаюсь на соседнюю гору, которая возвышается над долиной реки. С нее открывается чудеснейший вид на все стороны, кроме востока, где горизонт закрыт ближайшими горами. На юг видно, что выше ущелья долина Коркодона опять расширяется и верховья реки представляют очень плоскую и длинную впадину между двумя цепями гор. С востока долина Коркодона окаймляется высокой непрерывной цепью гор с редкими острыми вершинами. В эту щель уходит несколько речных долин мелких притоков Коркодона, и какая-то из них должна быть Русской рекой. Нам предстоит в ближайшие дни выбрать себе путь через эту горную гряду.

На другой день мы выходим из Абкита в следующее расширение долины Коркодона. В самом верхнем конце ущелья Абкит лежит громадный тарын, занимающий все пространство между крутыми склонами гор.

На первой же нашей остановке к вечеру к нам возвращается Бека, страшно усталый, едва волочащий ноги. Он уходил за эти два дня на лыжах очень далеко, оставив оленей в месте первой условленной стоянки, но эвенов не догнал. Видел довольно много их старых следов, но до свежих дойти не удалось. Нужно, очевидно, двигаться дальше вверх по Коркодону в надежде увидать наконец утес Элень, против которого должна была быть Русская река.

Еще три дня мы идем вверх по этому расширению Коркодона. Долина углублена и расширена во время прежнего большого оледенения хребта. Современное ущелье Коркодона промыто рекой, которая не могла преодолеть нагромождения морен и льдов и пробила себе новую дорогу через гранитный массив Абкита.

На третий день на левом берегу реки показались мелкие утесы – это и был долгожданный Элень. Возле него мы обнаружили радостные признаки: рыбные заездки, то есть перегородки из кольев, оплетенных прутьями, сделанные еще летом, а рядом свежие следы оленей. Это эвены объезжали настороженные на пушного зверя пасти еще сегодня утром. Опять мы останавливаемся в ожидании известий, а Бека уходит искать эвенов. На следующий день Бека возвращается к двум часам дня, найдя эвенов в 12 километрах от нас. К вечеру приезжают верхом на оленях три эвена.

На Коркодоне и вообще у горных эвенов Колымского района употребление нарт тогда было совершенно неизвестно, они летом и зимой кочевали с вьючными оленями.

По словам эвенов, дорога на Омолон идет как раз по речке, впадающей против нашей стоянки. По ней лет пятьдесят тому назад действительно приезжали из Гижиги русские купцы. До Омолона на лыжах эвен может дойти в два дня. После сравнения различных расстояний и долгих расспросов мы установили, что это расстояние равно приблизительно 100 километрам.

Эти эвены охотно вступают в переговоры о продаже оленя на мясо и о проводнике. Сперва они не хотят продавать оленя, но, когда я показываю яркий кусок кретона и выясняется, что по твердой колымской цене за оленя я отдам весь кусок (олень расценивался в 1930 году на Колыме от тридцати до семидесяти пяти рублей), старик спешит заключить сделку и забрать скорее материю. Плата, предложенная за проводника, кажется также настолько большой, что эвены не торгуются. Только в конце, перед отъездом, им, по-видимому, становится жалко, что они не взяли еще чего-нибудь, и они начинают говорить, что проводнику будет очень страшно и одиноко возвращаться одному и что следовало бы взять с собою другого человека и заплатить ему такую же цену.

Уезжая, эвены поразили нас проявлением своей образованности: когда я фотографировал их во время посадки на оленей, один из них стал кричать: «Аракай!» – оказалось, что это искаженное слово «карточка». Они уже слышали об этом изобретении и даже, по-видимому, видели чьи-то карточки. Олени шарахались и храпели и, когда эвены вскочили на них, помчались быстрой иноходью, разбрасывая глубокий снег.

На другой день мы передвигаемся ближе к стану эвенов. На полдороге они выходят нам навстречу.

Хотя Омолон был уже как будто близко, в палатке рабочих вновь и вновь дебатируется вопрос о том, хорошо ли мы делаем, что идем на Омолон, не застрянем ли мы там и не будем ли «куковать на Омолоне». Михаил Перетолчин уговаривает меня: лучше выйти на морское побережье к Гижиге, и, когда я говорю, что до Гижиги дальше, чем до Омолона, он уверяет, что напротив: «Гижига близко, я уж знаю, как мне не знать?»

Весело и бодро мы двигаемся дальше. Теперь уже нет никаких сомнений, что так или иначе на Омолон мы попадем, и нет тяжких колебаний в выборе пути. Мы оставляем широкую долину Коркодона, уходящую далеко на юг, и поднимаемся на восток по Русской реке, углубляясь в высокую цепь гор, отходящую от главного Охотского водораздела – хребта Гыдан – и тянущуюся далеко на север.

Новый проводник оказывается очень мало полезным: он не умеет выбирать дороги для большого оленного каравана. На второй день Бека решает его отослать обратно.

На Русской реке скоро появляются тарыны, занимающие почти все дно долины, а на склонах – остатки ледниковых морен и «бараньих лбов». Километрах в пятидесяти от устья долина реки сразу расширяется и на юг открываются высокие горы Иняга. Все долины, идущие из этих гор, загромождены моренами, и вдоль склонов тянутся также ряды морен. Мы останавливаемся на ночлег у подножия холмов на опушке редкого леса с кривыми стволами.

На следующий день приходится выяснять, куда же идти. По словам отпущенного нами проводника, чтобы сократить путь, надо, не доходя истоков реки, перевалить через холмы правого берега. И вот Кука внезапно свертывает к цепи холмов и заставляет весь караван подняться по ближайшей лощине. Но с перевала приходится спускаться обратно, к той же Русской реке, повернувшей немного к востоку. Все смеются над Кукой, потому что он проворонил настоящий поворот, который сокращает расстояние, и заставил нас напрасно взбираться на холмы.

Но мы так и не смогли точно установить, где находится истинный перевал между бассейнами Коркодона и Омолона. Широкая ледниковая долина переходит совершенно незаметно в другую, спускающуюся уже к Омолону; здесь течет речка, также называющаяся Русской рекой. С юга все время тянется непрерывная высокая стена гор Иняга, а на севере сквозь туман и снег проглядывают такие же крутые склоны гор Молькаты.

Огромная долина шириной до пяти километров, по которой мы переваливаем, была когда-то проложена большим ледником. Ледник этот шел откуда-то с востока, с существовавших тогда плоскогорий, переходил через Омолон и переваливал на запад в долину Коркодона.

Несмотря на то что почти все время идет снег и пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается уже на высоте 800 метров, совершенно нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой слепоты. Я долго храбрился – сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают, и их приходится протирать, – но в конце концов у меня заболели глаза, и я с трудом мог глядеть. Среди эвенов и якутов теперь уже широко распространены очки с темными стеклами. Те, кто их еще не имеет, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или примитивные северные снеговые очки – дощечку с узкими щелками.

2 апреля мы спускаемся с перевала в более низкие области. Долина Русской реки перегорожена высоким моренным валом, и ниже его лежит громадный тарын. Над тарыном, на склоне горы, острые глаза Куки разглядели чум и оленьи стада. Решено остановиться выше тарына, который представляет большие трудности для перехода, и расспросить жителей этого чума о дальнейшей дороге.

Бека, наш дипломатический посол, отправляется для переговоров. Но тут не нужно было уговаривать: жители чума немедленно приезжают сами. Это эвены и коряки, работники богатого оленевода коряка Каменкина, которые пасут одно из его стад. Один из коряков оказался чрезвычайно бойким. Он немедленно садится у нас в палатке, начинает поедать все, что стоит на столе, и просит:

– Господин, дай маленький.

Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирается продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по Омолону.

Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за тарыном и ближайшим лесом.

Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глубок, что кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.

Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону. Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, – каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на коряцких нартах.

Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри страны. Это очень легкое сооружение; копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся в полозья, – нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек; она узкая и легкая, очень удобна для быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.

Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много неприятностей. Они не могут идти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и передвигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться, потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку на части.

Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превосходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением: это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас полным отсутствием леса в верховьях Омолона.

Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути для нашего каравана: снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее: они представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разбивать своими нежными копытами этот крепкий панцирь, чтобы выкопать из-под него мох.

Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Коркодоне; они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую-нибудь полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, идти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь запряжена двумя парами оленей: одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом, иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.

На второй день такого пути недовольство проводников переходит в определенное возмущение. Бека является вечером к нам в палатку и заявляет, что он дальше по Омолону вести не может, что олени здесь должны будут погибнуть от бескормицы и что он не успеет вернуться по санному пути.

Хотя по предыдущей договоренности Бека должен был вести нас до Крестика и затем вернуться санным путем до верховьев Коркодона, откуда он предполагал сплыть на лодке, оставив оленей у эвенов, я решаю пойти на уступки и стать на весновку у первого леса, подходящего для постройки большой лодки. Омолон кажется уже достаточно большим для безопасного сплава, но до сих пор мы не видели ни одной рощи, пригодной для «верфи», за исключением устья Русской реки, оставшегося далеко позади. При этом я все же ставлю обязательным условием, чтобы ниже нашей весновки на Омолоне не было тарынов: мы боимся, что большой тарын может надолго сохраниться в долине, перегородить течение реки и помешать нам выбраться вовремя к устью Колымы.

Строгий допрос нашего проводника-эвена, кажется, дает удовлетворительные результаты: он клянется, что тарынов ниже на самой реке нет, они есть только на протоках Омолона. Он не советует идти ниже, говоря, что вскоре Омолон входит опять в ущелье и там, у подножия утесов, снег достигает громадной толщины. Проводник снова рассказывает, как во время недавней перекочевки они не смогли даже пройти дальше к Крестику и должны были возвратиться обратно.

Мы останавливаемся у устья Малой Абыланджи, большого правого притока Омолона. Отсюда Перетолчин с Березкиным отправляются вниз на лыжах поискать рощу хорошей строевой лиственницы для постройки лодки, а Бека уходит на лыжах в горы, чтобы отыскать богача Каменкина, владельца всех стад и хозяина встреченных нами пастухов.

В семи километрах ниже устья речки Мунугуджак удается найти хороший строевой лес, которого должно хватить на одну большую лодку. К сожалению, этот лес лежит несколько в стороне от Омолона, на одной из проток Мунугуджака. Но невдалеке есть хорошее место для стоянки, под утесами, на самом берегу Омолона. Кука, который отправился на лыжах вниз для того, чтобы посмотреть, нет ли там хорошего леса вблизи самой реки, возвращается с известием, что строевого леса нигде нет, тарынов далеко не видно и снег везде очень глубок. Очевидно, единственное место для «верфи» – устье Мунугуджака.

На следующий день мы перекочевываем к месту нашей будущей весновки. Быстро и дружно разгружаются нарты, и груз складывается в кучу у подножия утеса. Пустые нарты отгоняют в сторону и связывают по две, одна на другую, – на обратном пути большая часть оленей пойдет порожняком.

Вечером к нам приезжает богач Каменкин со своим секретарем. Каменкин – коренастый смуглый коряк, очень немногословный. Он долго сидит сначала в палатке Беки, затем у нас. Я пробую уговорить его дать мне оленей, чтобы съездить по Малой Абыландже километров за сто, до Охотского водораздела, и потом, на обратном пути, сделать пересечение хребта еще по Большой Абыландже. Но его невозможно соблазнить ничем: ни сахаром, ни мукой, ни сухарями, ни чаем, ни мануфактурой, ни деньгами. Всего у него вдоволь, и ему не хочется отпускать рабочих от своих стад. Оленей у него очень много – три или четыре стада, всего до десяти тысяч голов. Сам Каменкин по-эвенски и по-якутски не говорит, для переговоров с ним ездит секретарь в круглых американских очках. Секретарь одет в обычную поношенную эвенскую одежду, а на Каменкине франтоватый меховой костюм из почти черного оленя, обшитый белой меховой каймой.

Он уезжает обратно к своим стадам, с тем чтобы вскоре откочевать вместе с ними ближе к водоразделу. На другой день уехал и Бека с ямщиками, получив продовольствие на дорогу и денежную премию, которую я обещал ему, если мы благополучно достигнем Омолона.

 

Вниз по Омолону

Мы остаемся одни и прежде всего устраиваем свой стан. Первый день посвящен созданию домашнего уюта в наших палатках, устройству склада и метеорологической будки для наблюдений. Следующий день, 1 мая, мы отдыхаем и наслаждаемся весенней погодой (в ночь на 2 мая, впрочем, температура упала до 30 градусов мороза).

Почти полтора месяца мы проводим здесь в полном одиночестве, отрезанные от всего мира. Только иногда забегают горностаи, чтобы поживиться нашими запасами, или прибегают белки, смотрят на нас своими круглыми любопытными глазками и гоняются друг за другом по снегу и по деревьям. Постоянные посетители – кукши сидят на деревьях и все время высматривают, что бы такое схватить из съестного. Как-то раз приходила к нам очень сердитая белка, которая отнеслась враждебно к сидевшей на дереве кукше и немедленно согнала ее. Кукша перелетела на другое дерево, за ней помчалась белка и, злобно цокая, опять согнала ее.

Перелет водяной дичи, на который мы возлагали очень много надежд, оказался ничтожным. В середине мая появляются чайки, которые и остаются в нашем районе, а гусей, лебедей и уток почти не видно. Поэтому весенняя охота была чрезвычайно скромная.

В одном километре от стана находится тот лес, который Перетолчин выбрал для постройки лодки. Это роща громадных лиственниц. Здесь рабочие рубят деревья и распиливают их продольной пилой на длинные доски; потом доски вытаскивают поодиночке по снегу в протоку к устью Мунугуджака, куда, как мы рассчитываем, должна дойти весенняя вода. Лодку решено сооружать такого же типа, как мы делали на Таскане, но несколько короче, так как наш груз в этом году значительно меньше, а управляться с длинной лодкой в узких извилистых протоках Омолона должно быть труднее. Кроме того, нужно сделать небольшую лодку для разъездов и для связи с берегом на случай посадки на мель.

Рабочие с утра уходят на «верфь» и остаются там весь день, а мы с Салищевым сначала приводим в порядок материалы зимнего переезда, а потом начинаем экскурсировать на лыжах по окрестным горам. Снег тает так медленно, что до самого конца мая везде можно пройти на лыжах, а по утрам, когда наст достаточно тверд, можно ходить даже без лыж, совершенно не проваливаясь. Весна наступает не спеша, только 16 мая прилетают первые лебеди, а за неделю до этого появляются первые паучки и жучки.

18 мая – знаменательный день в жизни нашей весновки. Мы с Салищевым поднимаемся на большую вершину, лежащую в шести километрах за Омолоном. Сначала идем на лыжах, потом, когда склоны становятся очень круты, а наст тверже, лезем пешком. Вершина в зимнем уборе имеет совершенно альпийский вид, с крутыми склонами и громадными надувами снега. Мы сидим на ней, удобно устроившись во впадине, и греемся в лучах солнца; но, посмотрев вниз по Омолону, я внезапно вижу всего километрах в шести ниже нашего стана громадный тарын как раз в том месте, где река суживается у утесов, у тех самых утесов, где, как клялся проводник-эвен, лежат громадные толщи снега.

Мы возвращаемся в очень печальном настроении. Будущее представляется довольно мрачным. Когда растает этот тарын и растает ли вообще или останется лежать мощной толщей льда, преграждающей реку, которая найдет себе проход в узком канале подо льдом? Мы решаем ничего не рассказывать рабочим, ведь они с такой энергией и увлечением занимаются постройкой лодки.

Через два дня мы с Салищевым идем осматривать тарын. На твердом насте хорошо видны следы лыж Куки, который недавно ходил сюда. Они уже оттаяли и выделяются в виде продолговатых бугров над поверхностью снега. Мы идем по этим следам до самого тарына, убеждаемся, что Кука останавливался над тарыном и спускался к его нижнему концу и, несомненно, хорошо его видел. Теперь ясно, почему Кука так поспешно ушел из нашего стана, даже раньше Беки, и почему так холодно с нами расстались якуты, несмотря на щедрое вознаграждение, которое я им дал. Им, по-видимому, было стыдно, что они нас обманули.

Тарын занимает всю реку, но толщина его, вероятно, не очень велика, так как он захватывает только первую террасу с деревьями. В нижней части по нему уже течет обильная вода, и после прогулки на лыжах по яркому солнцу приятно лечь на лед и напиться свежей воды прямо из потока. Выше тарына во многих местах на Омолоне видны длинные полыньи – вернее, узкие щели во льду с редкими хрупкими мостиками. 29 мая местами на Омолоне появляются уже три параллельные щели, намечающие русло реки.

Конец мая я посвящаю экскурсиям на вершины левого берега Омолона. Мне нравится в полном безмолвии подниматься на широких лыжах по лесным склонам и взбираться на вершины, с которых открывается обширный вид, а потом быстро скользить вниз по насту крутого склона. Только к вечеру наслаждение уступает место усталости – в рюкзаке за спиной скапливается больше пуда камней, лыжи вязнут в снегу, который после полуденного солнца становится вязким и липким. Лыжи, которых утром я совсем не замечаю, к вечеру кажутся пудовыми гирями, и, подходя к стану с особенно тяжелым грузом камней, я иногда отдыхаю через каждую сотню метров.

Во время этих экскурсий я хорошо изучил геологию и рельеф района нашей стоянки. Долина Омолона расположена вдоль Охотского водораздела, но она является юной, не связанной с направлением хребта и имеет различные по происхождению участки. Одни из них очень широки – это остатки древних ледниковых долин; другие – почти ущелья, с крутыми склонами; эти участки проложены рекой в обход ледниковых долин. С ближних гор виден на востоке ряд цепей, составляющих Охотский водораздел. Эти цепи входят в состав хребта, носящего на прежних картах название Колымского, который местные эвены и якуты называют Гыдан, то есть «морской».

Признаки весны начинают становиться все обильнее. 26 мая расцветают тальники, но снег еще лежит толщей в тридцать сантиметров, и ночью температура падает до 13–14 градусов мороза. 28-го мы услыхали кукушку, голос которой, несмотря на его резкость, очень приятен в безмолвии здешних лесов. Но в ночь на 29-е стал опять падать снег, и утром снова все было покрыто белой пеленой.

Мунугуджак постепенно набухает, наполняет водой главное русло и ряд проток, идущих через лес к нашему стану, но на Омолоне все еще очень мало воды.

1 июня мы с Говязиным отправляемся в далекую экскурсию вверх по Мунугуджаку, в цепь гор, западный конец которой мы пересекли по реке Русской. Цепь эта не имеет общего названия, и мы назвали ее Конгиинской – в память одного из вымерших юкагирских родов, Конгиинидзе.

Я наказываю Салищеву навещать время от времени тарын. Мы уходим на лыжах, потому что снег еще достаточно толстый, хотя местами виднеются значительные участки сухой земли, которые приходится обходить. На этих площадках уже 24 мая показались цветы, сначала пострелы, а к концу месяца и ветреницы, и даже начали летать отдельные, очень редкие комары. Пауки же настолько осмелели, что стали бегать по снегу.

На третий день мы доходим до снежных вершин западной цепи. Здесь еще зима, лежат громадные толщи снега, и глазам нестерпимо больно. Мой спутник в этот день заболел тяжелой формой снежной слепоты: не мог больше ничего делать и сидел в маленьком шалашике, который мы сделали для ночевки.

За два дня весна подвинулась вперед так сильно, что нам приходится бросить наши лыжи в лесу, даже не доходя до шалаша, – их невозможно тащить, особенно после того, как у нас появился тяжелый груз камней. На наше несчастье, я нашел очень много окаменелостей, которые жаль оставить, и изрядно нагружаю наши рюкзаки. Говязин, как неисправимый охотник, захватил с собой винтовку, но ему удается только посмотреть свежие следы горных баранов.

Назад мы возвращаемся ночью: у Говязина так сильно болят глаза, что днем он совершенно не может идти. Маленькие ручьи, впадающие в Мунугуджак, настолько вздулись, что переход через них представляет большие трудности. Нам приходится отыскивать деревья, лежащие над потоками, и переползать по обледенелому стволу в брызгах ледяной воды. Болота покрыты водой, вода хлюпает даже в наших ичигах, протертых от ходьбы по весеннему насту.

На нашем стане царит оживление. По Омолону двигается сплошная масса льда, а маленькая канава, проходящая вблизи стана, оказалась главным руслом, в которое бросился теперь Мунугуджак. Сухопутное сообщение с «верфью» прекратилось, и приходится пробираться к ней на лодке. Салищев накануне ходил смотреть тарын; тот все еще стоит неподвижно, хотя ледоход нагромоздил на нем громадный затор льда; вода скрывается куда-то вниз, под тарын, а его поверхность так же чиста и ровна, как раньше.

Лодка уже спущена, и сомнения, которые так долго мучили Перетолчина, правильно ли он выбрал место для «верфи» и будет ли здесь достаточно воды, благополучно разрешились. Рабочие предлагают назначить выезд в ближайшие дни, и приходится наконец сказать им, что наш выезд зависит не от нас, а от зловещего тарына.

Вода в Омолоне поднимается непрерывно, уже достигает более двух метров высоты и начинает подступать к нашей стоянке. 6 июня мы идем к тарыну – он уже взломан, и вместе с ним уходит весь лед.

Можно считать, что начинается лето. 8 июня – первая ночь с температурой выше нуля, и распускается лиственница. 9-го мы решаем выехать: весь лед прошел и все готово к отъезду.

Порядок плавания предполагается тот же, что и в прошлом году: я с Говязиным поеду на байдарке, а остальные в большой лодке. Но Перетолчин, наш главный лоцман и рулевой, упал на днях на берегу и ударился боком о корягу. Теперь он чувствует себя настолько плохо, что не может стоять у руля, и мне приходится ехать на байдарке одному. Я пробую ставить Перетолчину компрессы, но только впрыскивания морфия позволяют ему уснуть. Мы уже подумываем послать его вперед на легкой лодке, с тем чтобы возможно скорее доставить в больницу в Нижне-Колымск, но дня через три он почувствовал себя гораздо лучше, и боль скоро прошла. Даже после первого дня плавания, к вечеру, он вдруг поехал на лодке ловить рыбу: «Чтобы разогнать кровь».

Как только большая лодка выходит из затона у весновки, река подхватывает ее и мчит с невероятной быстротой. Отчасти оправдывались слова Вани, что задержаться у берега очень трудно. Конечно, это не невозможно, и канаты не обрываются, но привязывать лодку к деревьям все же приходится. И чтобы остановить большую лодку у берега, требуются большая ловкость и умение.

Первые дни вода все еще поднимается. Она вскоре заливает не только все острова, но и берег с лиственничными лесами. Вода мчится через тальники и захватывает местами всю долину реки. На островах возвышаются страшные заломы, которые топорщатся множеством острых стволов и коряг, торчащих навстречу лодке. Благодаря искусству Перетолчина, вскоре ставшего опять к рулю, лодка избегает этих заломов, несмотря на быстроту течения. Раз только крушение кажется неминуемым: лодку бросило прямо на залом, и она, придавленная водой книзу, чуть-чуть не встала на ребро, но Перетолчину удается направить ее так, что она ударяется серединой и идет, как говорят на Лене, «на отурок», то есть повертывается на 180° и двигается кормой вперед.

В такой обстановке нормальная работа по осмотру утесов очень затруднительна. С трудом можно задержаться в нужном месте, а во многих случаях совершенно нельзя ухватиться за берег, тем более что в байдарке первые дни я плыву один, пока Говязин помогает грести в большой лодке.

Омолон ниже Мунугуджака делает в своем ущелье крутой поворот и выходит к устью Большой Абыланджи.

Большая Абыланджа в это время действительно большая река. Она, так же как и Омолон, заливает своими мутными водами окружающие леса.

Мы можем руководствоваться в плавании только короткими и несколько сбивчивыми рассказами проводника-эвена, сообщившего нам сведения об Омолоне, его притоках и окружающих горах. И поэтому с нетерпением ожидаем, что несколько ниже Большой Абыланджи выплывем к устью Крестика, где весновал Ваня Березкин вместе с экспедицией Зонова и откуда он должен хорошо знать реку.

Расставаясь утром у Абыланджи, я прошу Салищева, который плывет на большой лодке, остановиться у устья Крестика и ждать меня. Отыскивать друг друга в этой сети островов еще труднее, чем на Колыме, потому что здесь масса маленьких проток, особенно многочисленных весной, которые во время моих поисков утесов заводят меня очень далеко от главного русла.

К концу дня я вижу справа большую долину, очень похожую на ту, которая, по словам эвенов, находится у устья Крестика. Мы с Говязиным пытаемся пробраться к ней, но течение уносит нас от протоки, идущей направо, и приходится невольно снова идти к левому берегу. Неожиданно показывается несколько свежеободранных деревьев на острове, а в затоне за мысом мы видим наши палатки. Эти деревья оказались приметным знаком, сделанным нашими товарищами, чтобы мы не пропустили стоянки.

Я убежден, что мы стоим напротив Крестика, но Ваня категорически заявляет, что этого места он не узнает, что окружающие горы совершенно другие, что они с Зоновым жили в избушках на правом берегу Омолона на лугах, за приречным лесом, и против них находилась большая гора, покрытая снегом. Между тем на склонах той горы, у подножия которой мы стоим, совершенно нет снега, гора небольшая.

Несмотря на полное совпадение описаний эвенов с той картиной, которая открывается перед нами, приходится верить Ване.

На следующий день, очевидно, мы должны дойти до настоящего Крестика, так как расстояние между ним и Большой Абыланджей не должно быть больше двух переходов. Мы снова расстаемся: большая лодка идет вперед, а мы в байдарке направляемся к утесам правого берега. Они кажутся бесконечными.

Начинается проливной дождь, который затягивается до ночи. Занявшись осмотром утесов, только поздно вечером мы выплываем к устью какой-то большой реки, впадающей в Омолон справа. На стрелке под самым утесом на маленьком островке, только что высохшем после паводка, обнаруживаем нашу палатку.

В середине этого дня на правом берегу во время экскурсий к утесам мы нашли репер, поставленный Зоновым во время съемки в прошлом году. Поэтому я был вполне уверен, что мы ночевали против устья Крестика, а большая река, к которой сегодня приплыли, – это Кегали, следующий большой правый приток Омолона. Высадившись на берег у палатки, я поздравляю спутников с тем, что мы достигли реки, от которой Омолон является уже судоходным, но на лицах их написано недоумение. Ваня только что уверил их, что эта река ему также совершенно неизвестна, и они гадали о том, не может ли она быть Большой Абыланджей. Я с усмешкой рассказываю Ване о репере, который видел сегодня днем, но он не верит и несколько раз упрямо повторяет: «Этой местности я признать не могу, и реки не признаю, и гор не признаю».

Только на следующий день, когда мы переходим несколько ниже к другому берегу и выбираем место для определения астрономического пункта, Ваня, увидав еще один репер с той же надписью и собственные свои инициалы, вырезанные им на стволе дерева, соглашается наконец, что здесь он действительно был в прошлом году.

Так рушились наши надежды на последнего проводника. Впрочем, мы еще надеялись, что в 400–500 километрах ниже устья Олоя нам могут встретиться юкагиры или эвены, которые, может быть, расскажут о названиях притоков Омолона.

При дальнейшем плавании Ваня несколько раз пытался восстановить свой авторитет проводника, но это каждый раз кончалось неудачей: он очень плохо помнил берега Омолона.

Омолон – одна из самых пустынных рек этого края. Путь на Гижигу по ней очень труден, и колымчане почти никогда не поднимаются по Омолону выше Олоя.

До Зонова Омолон от устья Кегали проплыл в конце шестидесятых годов прошлого века топограф экспедиции Майделя – Афанасьев, который составил очень небрежную и неверную карту.

На протяжении около ста километров от Кегали Омолон идет в широкой долине прямо на север. Здесь его сопровождают справа сначала все более понижающиеся отроги Гыдана, а потом широкая болотистая впадина, по которой текут реки Молонда и Уяган. С севера эта Уяганская впадина ограничена большим широтным отрогом Гыдана – цепью Ушуракчан. Против нее на левом берегу Омолона высятся красивые утесы Гремячего Камня, состоящие из черных базальтов и других лав.

Мы останавливаемся ниже этих утесов, чтобы сделать экскурсию в конец цепи Ушуракчан. Я отправляюсь пешком с моим неизменным спутником Говязиным, взяв с собой легкую палатку. Салищев остается на Омолоне для определения астрономического пункта.

Путешествие гораздо утомительнее, чем по Мунугуджаку, потому что болота растаяли и до подошвы гор мы бредем по громадной топкой равнине. Но зато восхождение на горы вознаграждает нас снова чудесным видом на Уяганскую впадину и на Юкагирское плоскогорье, которое расстилается на запад до горизонта.

Ось цепи Ушуракчана сложена гранитами, и когда мы достигаем ее центральной части, то видим красивые столбы-останцы – кигиляхи.

От Кедона пейзаж изменяется. Омолон идет по восточной окраине Юкагирского плоскогорья, подмывая то на правом, то на левом берегу отдельные группы утесов, выдающиеся над плато и состоящие из изверженных пород. Долина реки все время широка, и сам Омолон имеет много проток. Если посмотреть с одного из утесов, так называемых Камней, на долину реки, то вы увидите очень сложную сеть проток и между ними множество островов, покрытых лиственницами, бальзамическими тополями, чосенией и тальником. Эти тальники служат приютом для лосей, и, как нам рассказывает Ваня, когда появится много комаров, лоси будут выходить на берег и хлопать ушами. Но мы относим эти рассказы к области обычных басен Вани.

По обе стороны долины Омолона вдоль подножия гор лежат громадные болота и болотистые леса. Долина реки, по рассказам, еще более трудно проходима, чем долина Колымы.

За сорок лет путешествий по Сибири я никогда не встречал так много комаров, как здесь.

Комары не оставляли нас в течение всего дня! Даже на середине большой реки при слабом ветре они носились тучами вокруг лодки, сидели сплошными массами на поверхности брезента, покрывающего лодку, и на нас самих. Нельзя было что-нибудь делать не только без сетки, но даже без перчаток. Спать пришлось в специальных пологах, которые мы тщательно подтыкали под себя на ночь, а для письменных работ ставить на берегу палатку и засыпать ее края внизу землей или галькой, чтобы не пролезали комары. Только во время очень сильных дождей и ветра мы от них избавлялись.

Не удивительно, что лоси, которым некуда деваться от этого страшного бича, выбегают на берег, где хоть немного дует ветер, и залезают до самой морды в воду.

Ниже устья Большого Олоя мы наконец видим первого лося. Он стоит в воде и действительно хлопает ушами, отгоняя комаров. Тотчас начинается ожесточенная стрельба из всех имевшихся ружей. Попали только две пули, и рьяные стрелки долго спорили, кто выпустил их. После первого выстрела лось повернулся и побежал к берегу, но второй выстрел свалил его на мелком месте вблизи берега. Это был молодой, двухгодовалый зверь.

Эта первая жертва оказывается и последней. Мяса так много, что его хватает до устья Омолона, и, несмотря на повторяющиеся в ближайшие дни постоянные встречи с лосями, нам совестно их убивать.

В течение нескольких дней мы часто встречаем лосей. Одни из них лежат в воде, развесив громадные ветвистые рога, другие, более молодые выходят на отмели, с любопытством разглядывают нас и позволяют подплывать к ним на 80–100 метров и фотографировать. Более осторожные звери, завидев нас издалека, убегают своей крупной и легкой рысью, высоко подняв голову и энергично бросая вперед горбатое крепкое туловище.

Два раза попадаются нам лосихи с молодыми лосятами. Одна из них убежала по зарослям, а за ней на некотором расстоянии бежали два рыжих лосенка. Другая стояла с лосенком на отмели как раз вблизи нашей стоянки и, когда Салищев подкрался к ним, чтобы снять их поближе, переплыла на тот берег, а лосенок, побоявшись широкой реки, остался на отмели, жалобно крича, пока наконец решился плыть вслед за матерью.

Ниже Большого Олоя мы увидели жилища единственных летних жителей Омолона эвенов, стоящие на отмели реки. Здесь довольно живописное место с видом на дальние вершины Юкагирского плато и с густой стеной леса вокруг. Но комары не оставляли людей ни на минуту: не только снаружи нельзя было стоять без сетки, но даже и внутри чума все время нестерпимо кусали комары. Мы пробыли у эвенов очень короткое время, расспросив их о названиях соседних речек. Они сами ходили вверх по Омолону недалеко и могли сообщить названия рек только для самых ближайших окрестностей. Обычно они кочуют между Омолоном и верховьями Березовки, большого притока Колымы.

Зимой, когда мы еще были в Средне-Колымске, оттуда на Олой поехал ветеринарный врач Поляков. Его задачей было изучить условия оленеводства на Олое и выяснить возможность улучшения стад чукотского оленя и разведения лучших пород ездовых оленей. Здесь, на Омолоне, мы пытаемся узнать у эвенов что-нибудь о Полякове. Никто не видел, чтобы он проезжал, и так как врач должен был выехать с Олоя по весенней воде, то Ваня немедленно решил, что Поляков погиб.

Когда мы выехали на Колыму и выяснилось, что Поляков туда действительно не приезжал, догадки Вани превратились в уверенность, и он всем стал рассказывать о гибели Полякова, постепенно приукрашивая свой рассказ. Велико же было его удивление, когда однажды в Нижне-Колымске, встречая прибывший сверху катер, он увидел Полякова, обросшего огромной черной бородой. Поляков поздоровался с ним, но Ваня сделал последнюю попытку спасти созданную им легенду и сказал: «Я вас не признаю».

Поляков во время своей поездки долго пробыл у чукчей. В одном из стойбищ он встретил последнего эрема чукчей – «короля», как его называли в официальных бумагах прошлого века. То был Тынапо, сын Эгели, о котором сообщал Богораз (Тан), и внук могущественного эрема Амвраургина, с которым в семидесятых годах вел переговоры Майдель. Последний представитель этого королевского рода, съев всех своих оленей, жил в качестве приживальщика у богатого чукчи, владевшего стадом в пять тысяч голов. Поляков убедил чукчей, что власть короля Тынапо давно кончилась, и провел выборы наслежного совета. Поляков хотел вывезти с собой в Средне-колымский музей и «облачение» короля – красный фрак, подбитый горностаем, но чукчи не согласились: «Мы устроим музей у себя, чтобы наши дети могли видеть, как одевались наши эремы». Полякову удалось увезти только «королевский архив», состоявший из записок духовных пастырей – колымских священников – с требованием о своевременной уплате пушнины за требы и печатных бланков с текстами присяги на двух языках – русском и чукотском.

Ниже Большого Олоя долина Омолона довольно однообразна: она еще шире, чем раньше, и река образует в ней множество проток с бесчисленными островами. «Камни» – утесы, которые несколько разнообразили путешествие по Омолону, – становятся все более редкими. Некоторые из них носят своеобразные названия, например Шепеткой на левом берегу Омолона, что на местном русском языке значит «красивый». На одном из высоких «камней» правого берега стоит старинный столб с надписью конца XVIII века. Омолон и его правые притоки уже в XVIII веке служили путем, по которому перевозились грузы на Анадырь; другой путь лежал через Большой Анюй. Течение постепенно становится медленнее, наконец в низовьях кончаются «камни», и Омолон начинает напоминать низовья Колымы. Появляются такие же талы с массами костей четвертичных животных у их подножия. Относительно одной из тал, лежащей вблизи заброшенной заимки «Сибирь», Ваня особенно предупреждал нас, что подплывать к ней чрезвычайно опасно: не раз бывали случаи, когда юкагиров, плывших на маленькой лодке, затягивало под эту талу и они погибали под обвалом. Тала эта тянется на два километра и представляет интересное зрелище: река бьет под нее на повороте, тала образует непрерывный вертикальный обрыв, основание которого все время подмывается.

В низовьях Омолона на протяжении последних пятидесяти километров расположен ряд заимок; на них иногда выезжают для рыбной ловли жители из ближайших к устью Омолона постоянных заимок на Колыме.

12 июля мы выплываем на Колыму на веслах, потому что течение в устье Омолона слишком медленно, и останавливаемся у правого берега у высокой талы.

Предстоит позаботиться о дальнейшем пути до Нижне-Колымска. Снова мрачные предсказания Вани. Уже задолго до выезда на Колыму он рассказывал, что в низовьях встречные ветры часто задерживают лодку и оставшиеся нам 140 километров можно будет, вероятно, пройти не меньше чем в неделю. Действительно, вскоре после выхода на реку начался низовой ветер, который задержал нас на некоторое время.

Мы воспользовались этим для того, чтобы поставить мачту для паруса и съездить на другой берег, на заимку Колымскую. В ней живут юкагиры, которые в настоящее время совершенно обрусели и не знают юкагирского языка, а говорят по-русски и по-якутски.

В середине заимки, возле сруба маленькой часовни, находится могила Черского. Раньше тут был простой крест, поставленный в 1892 году еще М. Черской. В 1929 году экспедиция Наркомвода поставила столб с медной доской. Здесь, в вечно мерзлой почве, за полярным кругом, лежит Черский, этот, как нам говорил один старичок в Средне-Колымске, «знаменитый экспедитор, императорских наук академик». Позже на могиле Черского был поставлен каменный обелиск.

Назад на свой берег мы вернулись в большую волну, которая здесь легко разводится при всяком ветре, так как река достигает значительной ширины. Еще целый день мы сидим на берегу, следя за колебаниями ветра, который время от времени как будто собирается повернуть и перейти в попутный.

Но вот ветер повернул только на 90° и стал дуть в бок. Пришлось рискнуть, и к вечеру мы отплыли.

Наша мачта представляет сооружение, далеко не удовлетворяющее правилам мореходного искусства. Это две большие жерди, прикрепленные к бортам лодки и связанные наверху вместе. Перетолчин применил эту якутскую систему оснастки, чтобы не пропускать мачту сквозь середину брезента, из которого сделана крыша на нашей лодке.

Первое время плыть очень трудно, потому что приходится все время отгребаться от берега и мелей, к которым нас прибивает ветер. Кроме того, с запада хлещут большие волны, заливающие через борт. Ваня испытывает полное удовлетворение: его слова блестяще подтверждаются.

Но вскоре направление реки немного изменяется, ветер становится более благоприятным, и наше неуклюжее плоскодонное судно идет быстрым ходом.

Ветер дует без перерыва, мы быстро скользим мимо заимок. Наступает вечер, но мы решаем плыть всю ночь, чтобы не упускать такого благоприятного случая. Среди ночи ветер немного стих, все легли отдохнуть. Я стоял на вахте, пока наконец на рассвете погода не засвежела и мне одному нельзя было удержать тяжелый руль. Надо заметить, что еще с вечера мы подшили к имеющемуся у нас парусу, достигающему около 12 квадратных метров, еще кусок ткани в 7 квадратных метров, и сейчас такой большой и высокий парус становится опасным для плоскодонной лодки. Приходится взять по всем правилам рифы и идти с уменьшенной парусностью.

Эта часть Колымы довольно скучна. Утесов нет совершенно, и только по правому берегу нередко тянутся большие талы. Против заимки Дуванное, по рассказам местных жителей, лет шесть назад был вымыт рекой из обрыва труп мамонта. Отсюда мне потом привезли в Нижне-Колымск череп носорога и большую редкость – череп молодого мамонта с бивнями всего в 20 сантиметров длиной.

Кусок черепа еще более маленького мамонта с малюсенькими зубками я нашел у талы выше Средне-Колымска.

Прошлой осенью, когда снизу шел последний катер, капитан его, приближаясь к Дуванному, увидал странное зрелище: кто-то черный сидел на крыше избы, а кругом ходили какие-то черные звери. Оказалось, что это медведи, которые уже в течение двух дней осаждали заимку и не давали ее жителям – пожилой женщине с дочерьми – выйти. На катере были охотники, и в последовавшем сражении один медведь был убит, а остальные убежали.

Не так давно эта часть Колымы была богата дикими животными. Еще лет десять тому назад стада диких оленей переплывали через Колыму с одного берега на другой, а теперь только при особенно удачном рейсе попадаются навстречу катеру один или два плывущих лося.

Через 20 часов после отплытия от устья Омолона мы подходим к Нижне-Колымску. Города с реки совершенно не видно: он лежит в глубине, а вдоль берега, на краю террасы, растут обильные тальники.

Ко времени нашего прихода к Нижне-Колымску ветер начал спадать, но, воспользовавшись его последними порывами, мы подошли к пристани на парусах по всем правилам парусного спорта. В последний момент я имел удовольствие отдать фал и сбросить парус и видеть, как лодка врезается в топкую прибрежную няшу.

 

Среди полярных льдов

В Низкие-Колымске в 1930 году было только тридцать или сорок домов, расположенных на маленьком возвышении, тянущемся между двумя болотами с озерками. Вблизи самого города лес вырублен, остались только тальниковые кусты. Дома той же обычной колымской архитектуры – без крыш. В церкви помещался клуб, а на колокольне можно было еще видеть вырезанные инициалы и подписи побывавших здесь в годы гражданской войны командиров разгромленных белых армий, докатившихся в своем паническом бегстве до крайнего северо-востока. Это были бандитские шайки, грабившие население.

Одна, из подписей белого офицера Бялыницкого привлекает наше внимание. Это человек, который сыграл важную роль в появлении чыбагалахской платины Николаева.

Как мне рассказывали в Средне-Колымске, история пузырька с платиной, которую принес в Якутский госбанк Николаев, очень сложна. В 1913 году на Колыму был сослан революционер Тменов, до этого работавший на Вилюе. Он привез с собой маленькую бутылочку с платиной, добытой из вилюйских россыпей. Когда Колымой овладели белогвардейские шайки, Тменов был убит, и все его имущество, в том числе пузырек с «белым золотом», оказалось у Бялыницкого. Этот офицер через некоторое время перешел на сторону Советской власти и был убит белыми в Абые. Его имущество хранилось у его хозяйки, от которой Николаев и получил пузырек с «белым золотом». Вероятно, эту платину, даже в том же самом пузырьке, он и сдал в Якутске.

В Нижне-Колымске нам предстоит провести время в ожидании прибытия парохода. Приход его зависел от ледовой обстановки.

В Нижне-Колымске уже собралось значительное количество служащих из Средне-Колымска, которые должны были в этом году выехать на «материк», как здесь говорят, то есть во Владивосток, а на смену им ждали приезда с пароходом новых.

Скоро пришло первое известие о пароходе. В Нижне-Колымск прибыл радист из Средне-Колымска и установил здесь маленькую приемо-передаточную станцию. Ежедневно с утра до вечера он должен был отбиваться от любопытных, желавших узнать, когда придет пароход и возможно ли будет в этом году выехать из Нижне-Колымска. Несмотря на то что рейсы через Ледовитый океан на Владивосток начались уже с 1911 года, все же в 1930 году плавание этим путем не было вполне обеспеченным, и на обратном пути суда иногда зимовали.

В колымские рейсы ходили тогда только два парохода – «Колыма» и «Ставрополь», совершенно не приспособленные для работы среди льдов, и шхуны американца Свенсона, направлявшиеся на Колыму по особому договору с Госторгом (позже с Наркомвнешторгом).

Рейсы этого года с самого начала стали проходить при довольно мрачных предзнаменованиях. Уже при входе в бухту Лаврентия «Колыма» получила повреждение дна. 16 июля, войдя в Ледовитый океан, пароход сразу же попал в тяжелые льды у мыса Сердце-Камень. «Колыма» пробивалась здесь пять дней, то останавливаясь среди льдов, то дрейфуя с ними обратно на восток, то спасаясь под самым берегом от нажима льдов. Только 22 июля с большим трудом «Колыма» дошла до Колючинской губы.

Два или три дня «Колыма» пробивалась затем у острова Шалаурова и помогла здесь шхуне «Кориз», принадлежавшей Свенсону и шедшей также на Колыму.

1 августа, проходя возле острова Айон, лежащего у входа в Чаунскую губу, «Колыма» в тумане ударилась о большую льдину правой скулой и, отскочив от нее, ударилась другой стороной о соседнюю льдину. Оказалось, что у парохода подводными выступами льдин пробиты обе скулы вблизи носа. Несмотря на работу всех отливных машин, вскоре вода в трюме достигла 7 футов. Поэтому капитан «Колымы» Д. Сергиевский решил выброситься на отмели острова Айон. Вода в трюме прибывала и достигла уже 11 футов. Пришлось спешно разгружать передний трюм, наваливать груз на палубу и частью на подошедшую на помощь «Коризу». Подвели брезентовый пластырь и закрепили его. В гаком состоянии пароход пошел дальше к Колыме. Во время плавания во льдах у парохода оказались отбиты две лопасти винта и поврежден руль.

В Нижне-Колымске мы не знали обо всех этих подробностях; было известно только, что пароход получил какие-то повреждения, вследствие которых часть груза подмокла и его пришлось перегружать. Тем не менее стали уже распространяться самые мрачные слухи, которые приводили в уныние малодушных.

От Нижне-Колымска до устья Колымы еще около 200 километров. Здесь есть серьезные препятствия для морских судов – перекаты и бары. Для провода судов до Нижне-Колымска обычно откомандировывается лоцман из местных жителей. Но в этом году Якутгосторг поскупился, взяв наименее сведущего лоцмана и не обставив знаками как следует реку. Поэтому, поднимаясь по Колыме, пароход сел на мель и должен был выгрузить часть груза на баржи.

В Нижне-Колымске, несмотря на то что время было сравнительно позднее (14 августа), работы по выгрузке производились очень медленно.

Только 18 августа мы погрузились на пароход и он вышел из Нижне-Колымска. С самого выхода начались приключения. Уже в десять часов утра по небрежности лоцмана пароход садится на мель. В течение нескольких часов капитан пробует сняться с мели, но ничего не выходит, и приходится прибегнуть к единственно возможному способу – свозить груз на берег на кунгасах, которые мы везем с собой на палубе. Для этого мобилизуются кроме команды все пассажиры; и в продолжение ночи мы выгружаем тяжелые ящики, кули с мукой и солью, весь зимовочный запас парохода, а затем кирпичи, которые везут для устройства печей на случай зимовки. После этого пароход снимается с мели. Затем надо снова все свозить с берега обратно, и только в пять часов вечера 19 августа «Колыма» двигается дальше.

В течение следующих двух дней пароход дважды садится на мель, и 200 километров мы идем трое суток. В конце концов капитан ссадил лоцмана на шлюпку и отправил его обратно, решив пройти остальную часть реки на свой риск.

Первые льдины мы встречаем тотчас по выходе в океан; сначала их еще мало, и первые две ночи пароход идет без остановок. Благодаря этому уже 24-го утром мы проходим Чаунскую губу и в отвратительную погоду, в тумане, который закрывает берег, в темноте приближаемся к Шелагскому мысу – северной оконечности этой части континента.

Приняв почту от учителя, недавно поселившегося на Шелагском мысу, двигаемся дальше.

Уже в 12 километрах от острова Шалаурова встречаются такие тяжелые льды, что пароход не может пробиться. Ночью давление льдов усилилось, был поврежден руль, и «Колыма» получила сильную вмятину правого борта.

К утру 26 августа выясняется, что положение наше довольно безнадежное, по крайней мере в ближайшем будущем. Мы стоим в восьми милях на запад от острова Шалаурова среди сплошной массы тяжелых льдов. Тяжелыми льдами называют льды, состоящие не из одного ледяного слоя, лежащего горизонтально, а из массы льдов, переломанных, сдавленных и спаянных вместе в новые толстые льдины. Толщина их нередко достигает пяти-шести и даже десяти метров. Обычно в подводной части льдины, на глубине одного-трех метров, выдвигается ледяной таран: верхняя часть льдины быстро тает, а нижняя несколько запаздывает. При сдавливании льдов во время ветров эти льдины с очень большой силой давят на подводную часть корабля, а так как «Колыма» совершенно неприспособленна для плавания во льдах и борта ее при плоском дне почти вертикальны, то давление льдов может произвести сильные разрушения.

В течение четырех дней «Колыма» пробует пробиваться, маневрируя между льдинами. Это продвижение идет крайне медленно и очень тяжело для всего экипажа. Самый простой способ борьбы со льдами заключается в том, что «Колыма», отойдя немного назад, на тихом ходу подходит вновь к льдинам и затем старается на полном ходу раздвинуть их. Непрестанно с капитанского мостика передается в машинное отделение команда: «Назад!», «Тихий вперед!», «Стоп!», «Назад!» и т. д.

Когда льды не поддаются и дорогу загораживает особенно большая льдина, ее стараются оттащить в сторону. Для этого на льдину спускают матроса, сносят на нее небольшой якорь; затем трос, ведущий от якоря, наворачивается лебедкой на барабан, и льдина медленно, едва заметно для глаза, отплывает вбок, а пароход получает возможность продвинуться на несколько метров. Затем новый разбег вперед, новые страшные толчки, и опять следующая маленькая льдина отодвинута.

Но иногда приходится прибегать к еще более энергичным способам. На лед спускается помощник капитана с двумя матросами, и в какое-нибудь отверстие во льду спускают патрон динамита с бикфордовым шнуром. Шнур поджигают, из отверстия вылетает столб воды, и льдина трескается на несколько частей. Но на «Колыме» очень мало динамита, поэтому его экономят и прибегают к взрывам в редких случаях.

Долгие часы, а иногда и целые сутки «Колыма» стоит во льдах, ожидая подвижки льда, крепко зажатая громадными торосистыми льдами. Во время этих вынужденных стоянок матросы и пассажиры выходят на лед погулять, пострелять (если не в птиц и нерп, то в пустую жестянку), а капитан использует стоянки, чтобы запасти свежей воды из больших луж с поверхности льдин, образовавшихся от таяния снега. Для этого на льдину ставят насос и протягивают шланг на палубу.

28 августа удается продвинуться на четыре мили к острову Шалаурова. 29-го капитан направляет судно поближе к берегу и здесь в небольших прогалах между льдинами подходит к проливу между островом Шалаурова и материком. В это время ветер усиливается до шторма, тем не менее лед не двигается. Пробуем пройти между островом Шалаурова и материком, но здесь слишком мелко, придется огибать остров.

30 августа в течение двенадцати часов, с четырех утра и до четырех вечера, пароход обходит этот маленький островок. Льды обступили его со всех сторон, и только вблизи самого острова остается проход, иногда шириной всего лишь в 20–40 метров. Капитан Д. Сергиевский, который уже на пути в Нижне-Колымск выяснил, что можно проходить очень близко к береговым утесам, решил теперь идти вблизи самого острова. Слышится зловещий шорох, но податься влево невозможно: там выдвигаются льдины. Мы теряем еще одну лопасть винта и теперь неповрежденной остается только одна, последняя. Чтобы защитить винт от ударов льда, около кормы все время стоят пассажиры и матросы и отодвигают льдины шестами.

За эти пять дней нередко начиналась пурга и берег скрывался от нас. Это довольно унылое побережье, хотя уже невдалеке от берега возвышаются высокие горы; местами стоят яранги чукчей, покрытые шкурами.

31 августа мы идем довольно быстро вдоль кромки льда; возле берега остается все-таки значительная полоса, в несколько километров шириной, свободной воды. В этот день начинается пурга с сильным штормовым ветром. От мыса Якан мы опять попадаем в тяжелые льды и к концу дня принуждены остановиться, закрепив якоря на большой льдине – стамухе.

Стамуха – это большая ледяная масса, которая по внешнему виду напоминает ледяную гору, но совсем другого происхождения. В то время как ледяная гора (айсберг) представляет оторвавшуюся часть наземного ледника, стамуха образуется из морских льдин, нагромождающихся постепенно друг на друга. Она возвышается над уровнем воды иногда до десяти метров и сидит на несколько десятков метров в воде. Обычно эти стамухи сидят на мелких местах, и ряды их обозначают границу более глубокой части моря.

Ночью на «Колыме» снова были неприятности, которые прошли незаметно для пассажиров. Лопнул проволочный трос, прикреплявший пароход к стамухе, судно понесло, и при этом трос намотался на винт. Пришлось бросить якорь и начать очистку винта. Но здесь прибавилось новое несчастье: на якорный канат навалилась большая льдина, которая грозила порвать его. С большим трудом удалось справиться со льдами, и к утру мы укрылись в расщелине между двумя стамухами. Стамухи, сидящие на мели, представляют лучшую защиту для парохода, потому что не двигаются и сдерживают напор льда, который непрерывно дрейфует под влиянием ветра и течения.

1 сентября, пробираясь вдоль берега и лавируя между тяжелыми льдами, мы наконец приближаемся к мысу Северному (теперь мыс Шмидта). Мыс Северный совсем не самый северный мыс этого побережья, Шелагский мыс расположен значительно дальше к северу. Но так назвал его английский мореплаватель Кук, который в XVIII веке, пройдя на своих парусных судах через Берингов пролив, доходил до этого мыса.

Но в этот день «Колыме» все же не удается дойти до самого мыса Северного, нас отделяет от него полоса очень тяжелых и сплоченных льдов. На следующий день мы начинаем пробираться через них, хотя временами кажется, что это невозможно. Капитан решает отправить кого-нибудь в факторию, расположенную на берегу возле мыса. Вызвались ехать трое: второй механик, радист из Средне-Колымска и я. Мы спускаем маленький складной брезентовый ботик и тащим его через льды. В некоторых местах между льдинами свободные пространства воды и можно проплыть на веслах несколько десятков метров.

Наш ботик совершенно дряхлый, ему не меньше двадцати лет, и после того, как мы его протащили больше километра по льду, пересохший брезент разрывается; когда мы доходим до края сплошных льдов и пускаемся через отделявшее нас от берега водяное пространство, ботик начинает наполняться водой. К счастью, в полынье плавает несколько льдин. У первой же из них приходится пристать и отлить воду. У второй, находящейся на середине полыньи наше путешествие кончается. Когда мы подходим к этой льдине, ботик наполняется наполовину и ледяная вода заливает нам ноги.

Льдина, на которой мы спасаемся, имеет в поперечнике всего три метра. Мы вытаскиваем на нее ботик, вылезаем сами и ждем помощи. В это время «Колыме» удалось пробиться через льды и даже опередить нас, и наши спутники сидя на палубе, издеваются над нашим печальным положением. На берегу собрались чукчи, которые наконец сжалились и вывезли нас с льдины поодиночке: их байдара была слишком мала, чтобы поднять сразу трех человек. Вода уже покрылась тонким слоем льда, который звенел и трещал под напором легкой лодочки.

На берегу мы прежде всего забираемся на утес на северном конце мыса; с него открывается далекий вид на море, покрытое сплошными тяжелыми льдами; только у северного подножия мыса несколько наискось тянется небольшая полынья, в которую следует пробиться «Колыме».

В то время на мысе Северном не было еще ни полярной станции, ни самолетов, и из русских там жили только научный работник этнограф Н. Шнакенбург и заведующий факторией.

Местных чукчей мы встретили на берегу. Они только что приехали в большой байдаре с охоты на тюленей и вытаскивали свою добычу на берег. Большая чукотская байдара поднимает до тонны груза; это лодка с плоским дном и крутыми бортами, сделанная из деревянных или костяных упругов, обтянутых моржовой кожей.

Капитан пробует пробиться вокруг мыса Северного таким же образом, как мы это делали у острова Шалаурова. Но здесь льды еще тяжелее, и никакие усилия не помогают. К вечеру на западе в отдалении от мыса показывается небольшая узкая полынья, и капитан решает вернуться назад, чтобы попробовать пробиться через нее. Но чтобы повернуться, приходится рвать льды динамитом, растаскивать их якорями и тросами. Только на рассвете 3 сентября пароход наконец вырывается в большую полынью.

Дальнейшее плавание до острова Колючина, лежащего у входа в Колючинскую губу, прошло без особых приключений. Только у реки Амгуемы мы ненадолго сели на мель возле лагуны. В этой части Чукотского побережья лагуны достигают громадного развития. Лагуны – это участки моря, отчлененные намывными косами, которые, постепенно вырастая, совершенно отделяют от моря продолговатые заливы, превращающиеся в озера. В глубине страны видны высокие горы, закрытые тучами.

Все надеются, что больше льдов не будет, потому что восточная часть этого побережья почти всегда свободна ото льда, а за Колючинской губой можно считать, что опасное плавание уже кончилось. Да и «Колыме» пора отдохнуть ото льдов. У мыса Северного мы повредили еще одну лопасть, и у нас осталась всего половина одной и треть другой. Удивительно, как с таким винтом «Колыма» могла еще идти вперед.

Но возле острова Колючина нас снова встречают тяжелые льды, и целый день мы пробиваемся сквозь них. Все пространство на востоке, как оказалось вплоть до самого мыса Дежнева, забито льдами. Вблизи мыса Сердце-Камень «Колыма» в течение пяти дней борется со льдами. С 5 сентября вплоть до 10-го «Колыма» шаг за шагом, раздвигая льды, пробирается к востоку, и каждую ночь обратное течение относит ее к западу. Несмотря на то что здесь, согласно лоции, должно быть течение, направленное вдоль берега к востоку, каждое утро мы просыпались всегда западнее той точки, у которой стали на ночь вечером. Ночью идти очень опасно: ночи уже темные и можно разбить судно. Правда, нередко и днем наваливается туман, и движение вперед прекращается. Но в конце концов капитан все-таки рискнул идти и ночью и днем, в пурге и тумане вперед.

В ночь на 11 сентября наконец льды стали редеть и можно двигаться вперед малым ходом. Утром открывается вдали мыс Дежнева.

За Уэленом мы выходим в Берингов пролив. Он редко бывает открыт, здесь почти всегда гнездятся туманы, но в этот раз туман поднялся, и нам удалось увидать величественные и мрачные скалы и между ними, на полусклоне, селение эскимосов Наукан, напоминающее кавказский аул. Яранги наполовину сложены из камней, и только верхняя часть их покрыта крышей из шкур. Иногда от мыса Дежнева бывают видны берега Америки; сейчас они закрыты туманом, и удается разглядеть только один из маленьких островов Диомида, лежащий в Беринговом проливе. Островов Диомида два: остров Ратманова – наш, а другой, более восточный, остров Крузенштерна, – американский.

В Беринговом проливе льды нас еще не оставляли. Только 12 сентября исчезает последняя маленькая льдина. Здесь льды уже не страшны: они растаяли, стали рыхлыми и ноздреватыми. Как только мы выходим изо льдов, обнаруживается, что «Колыма» не в состоянии дойти даже до Камчатки. Волны расшатывают носовую часть парохода, разбитую льдами, все клинья и бревна, которые ее держали, выскакивают, и в переднем трюме появляется течь; насосы не могут откачать прибывающую воду. Надо спешить пройти куда-нибудь в спокойную бухту, чтобы зачинить пробоину. Следует также переменить винт, потому что с этим винтом пароход не может выгрести против шторма.

Для стоянки была выбрана бухта Провидения – большой залив на юго-востоке Чукотского полуострова.

Мы вошли в узкий извилистый залив между высокими мрачными горами и спрятались там в спокойную маленькую бухту Эмма. Здесь мы простояли восемь дней, сменили винт, отремонтировали подводную часть судна и пошли дальше. В бухту Глубокую, на коряцком побережье, мы зашли за водой, потом забрали с рыбалки возле Усть-Камчатска соленую рыбу, консервы и рабочих.

Только через два месяца после выхода из Нижне-Колымска мы вошли в Золотой Рог – гавань Владивостока. Все стоявшие там суда были расцвечены флагами в честь прихода «Колымы», благополучно закончившей тяжелый полярный рейс.

Схема хребтов Северо-Восточной Азии, составленная после экспедиции С. В. Обручева 1929–1930 годов

Условия плавания вдоль полярного побережья Чукотки через несколько лет сильно изменились. Были построены полярные станции, ведущие непрерывные наблюдения над погодой и льдами. Пароходы сопровождаются ледоколами, которые пробивают дорогу во льдах, и самолетами, отыскивающими полыньи и полосы разреженного льда. Поэтому суда могут двигаться быстрее и безопаснее. Этим трудным плаванием закончилась наша вторая экспедиция на Северо-Восток. Результаты ее были так же интересны, как и первой. Нам удалось выяснить, куда продолжается хребет Черского. Оказалось, что он не поворачивает к северо-востоку, как я думал вначале, а уходит к югу, пересекает Колыму у ее порогов и рассыпается на ряд цепей, кончающихся у Колымско-Охотского водораздела. Мы проникли в самые недоступные части хребта Колымского, или Гыдана («морского»), как его называют местные жители. Мы установили, что между Колымой и Омолоном, где на картах показывали хребет Колымский, расположено обширное плоскогорье, названное нами Юкагирским. Мы изучили и нанесли на карту большую область верховьев Колымы.

Во время двух экспедиций 1926–1930 годов мы с Салищевым покрыли своими маршрутами огромные пространства Колымско-Индигирской горной страны; во многих изученных нами районах до нас не был ни один исследователь, и они не были до этого нанесены на карту.

Что касается геологии, то, кроме участка Колымы между Верхне-Колымском и Нижне-Колымском, где проплыл умирающий Черский, все наши маршруты пролегали по не посещавшимся ни одним геологом путям. Конечно, за три года нельзя изучить как следует горную страну площадью в миллион квадратных километров, и я мог дать лишь общую схематическую картину геологического строения изученных хребтов; многочисленные геологические исследования, которые были произведены на Северо-Востоке позже, показали, что моя схема была в общих чертах верна, и она явилась основой для последующих работ.

Наши исследования 1926–1930 годов и карты, которые составил на основании своих маршрутных съемок и астрономических определений Салищев, дали совершенно новое представление о расположении горных хребтов и рек Северо-Востока. Дальнейшие географические работы и топографические съемки добавили, конечно, много нового и более точного, особенно в не посещенных нами районах, но основы новой географии Северо-Востока были прочно заложены нашими экспедициями.

Ознакомление с бассейнами рек Индигирки и Колымы поставило перед нами ряд новых вопросов. Вся восточная часть хребта Гыдан осталась неисследованной: неясно было его геологическое строение, его рельеф, сочленение его на севере с Анюйскими хребтами, на северо-востоке – с Чукотским. Чтобы удовлетворительно разрешить вопрос о структуре всего Северо-Востока Азии, необходимо было исследовать также и Чукотский край.