Он слушает молча и сосредоточенно. Иногда хмурится. Не глядя на меня, дотягивается до стопки листов бумаги, берет один и начинает чертить схему. Скосив глаза, вижу: в центре «Серафима», от нее идут стрелочки к словам «Банк», «Маньяк», «Подруги».

— «Челюсть» впиши, — предлагаю я и отхлебываю коньяк.

— Зачем? — удивляется он.

— Возможно, — я глубокомысленно качаю головой и пустым фужером, — в свекровь влюблен фетишист и охота шла за вставной челюстью…

Мужские пальцы послушно берут ручку и выводят «Челюсть», я довольно глупо ухмыляюсь.

— Не вижу ничего смешного, — учительским тоном говорит он. — За чем бы ни охотился убийца, жертва — ты. Оставь свои ухмылки, сосредоточься и вспомни все еще раз. Когда начались неприятности, с кем или с чем они могут быть связаны. И плясать надо от печки…

Если плясать от печки, то все началось с книжной полки, халтурно повешенной на стену пять лет назад. Тяжесть фолиантов, фотографий, статуэток и пыли вырвала из стены крепления, и утром в понедельник меня разбудили последовательно: грохот, бранный бас Музы Анатольевны, истерический лай Людвига.

Накинув на пижаму халат, я помчалась в спальню свекрови.

За секундную пробежку по коридору в голове мелькнуло несколько предположений: соседи сверху обрушили-таки потолок плясками, в окно залетел фугас неопытных террористов, Музу придавило шкафом, гадкий Людвиг успешно завершил войну со шторами и ободрал их вместе с ламбрекенами, тюлем и карнизом. Пострадавшим и убыткам нет числа.

Пострадавших в спальне Музы Анатольевны не оказалось вовсе. Кобель, свекровь и шторы испуганно замерли у окна — Людвиг повизгивал, свекровь молилась, бархатные шторы достойно создавали краснобордовый фон. Ущерб претерпела лишь нижняя вставная челюсть Музы Анатольевны. Но это выяснилось гораздо позже.

Перед сном свекровь погружала две фарфоровые челюсти в стакан с водой, добавляла туда специальной жидкости, и два ряда белейших зубов всю ночь ехидно скалились на владелицу с прикроватной тумбочки. Тумбочка стояла в изголовье кровати, над ней краем нависала массивная книжная полка.

Надеюсь, тем утром, стоя у бордовых штор, Муза Анатольевна молилась о моем здравии. Потому что именно я настояла на перевешивании полки, изначально прибитой над подушками.

— Когда-нибудь полка сорвется и рухнет вам, Муза Анатольевна, на голову, — неоднократно повторяла я.

Настаивать пришлось долго — у свекрови имелись свои понятия об оформлении интерьера. Всю жизнь Муза Анатольевна провела в скромной хрущобе, и после переезда в современные апартаменты чувствовала себя неуютно в комнате, где уместились бы ее прежняя спальня, кухня и все удобства в придачу. Ей казалось, что гулкое эхо отскакивает от далеко стоящих друг от друга стен и долго гуляет по комнате, подгоняемое сквозняком.

Создавая иллюзию привычной тесноты, ассоциировавшейся у Музы с домашним уютом, свекровь окружила постель разнообразным хламом: по правую сторону от кровати расположилась полированная тумбочка времен хрущевской оттепели, по левую стоял стол-трансформер под кружевной скатеркой, впритык к столу придвинули плюшевое кресло из комплекта мягкой югославской мебели, купленной лет двадцать назад по удостоверению и очереди соседа-ветерана. Весь этот кокон из хлама венчала книжная полка, по преданиям, самолично выпиленная из массива дуба дедушкой моего мужа.

С вещами Муза расставалась тяжело. Вещи напоминали ей молодость, надежды и крепкое здоровье. Подлокотник кресла был прожжен сигаретой верного друга Василия Ивановича, ножки тумбочки изгрыз молодой еще Людвиг, покупку стола-трансформера обмывала вся площадка соседей по хрущобе.

Иллюзии…

Впрочем, на иллюзиях Муза и попалась. Много лет свекровь мечтала о бордовых бархатных шторах, свисающих из-под потолка богатыми складками. Шторы с кистями, ламбрекенами и соответствующим тюлем мы с мужем подарили ей на новоселье. Муза повесила эту красоту на окно, оглянулась на выставку хлама в углу и, рыдая сердцем, согласилась на переезд привычной мебели в дачный домик кооператива «Бетонный завод».

Миша купил маме итальянскую спальню из дерева вишни, игривое креслице с подставкой для ног, и комната выступила в едином стиле с бархатными шторами. Книжная полка работы Мишиного дедушки диссонанса не вносила. С некоторой натяжкой ее можно было признать за антиквариат.

Последним испытанием для нее, этого островка прошлого в спальне Музы Анатольевны, стала ваза с цветами, водруженная поверх фолиантов, фотографий, статуэток, пыли и непосредственно массива дуба. Непомерная тяжесть выдрала из стены шурупы, и в понедельник утром полка, вместе с куском обоев и цементной крошкой, рухнула на стакан, где, отдыхая, плавала Музина челюсть.

На первый взгляд зубной фарфор, в отличие от стакана, устоял. Мы отряхнули челюсти от крошек стекла, помыли, надраили, Муза осторожно позавтракала и успокоилась.

Однако позже выяснилось, что протез все же пострадал от катаклизма — один из псевдокоренных зубов получил микроскопическую царапину, и у моей свекрови появилась нехорошая привычка. Поглаживая языком царапину, Муза Анатольевна впадала в некое подобие гипнотического транса. Глаза ее останавливались, подбородок съезжал набок, и лицо свекрови приобретало выражение идиотской задумчивости. Муж работал за границей, я проводила со свекровью недостаточно времени, чтобы понять — привычка укоренилась и стала вызывать недоумение у окружающих.

Представьте. Сидит на лавочке пожилая дама и выгуливает пса. На даме шелковое платье, перстеньки на пальцах, серьги в ушках, прическа, как у Маргарет Тетчер, и… перекошенное лицо с остекленевшими глазами. Согласитесь, такое пугает.

Первой не выдержала соседка по дому Маргарита Францевна. Проходя мимо застывшей на лавочке свекрови и не получив привычного «Доброе утро, любезная соседка», Францевна остановилась и некоторое время наблюдала за циклическими движениями подбородка Музы Анатольевны. Свекровь была вся погружена в себя и ощупывала языком царапины на зубе.

— Вы бы, голубушка, лучше четки купили, — вздохнула Маргарита Францевна и растормошила Музу Анатольевну.

Вечером того же дня, то есть в четверг, я получила строгое предписание: наутро доставить поврежденную челюсть к дантисту. Маргарита Францевна имела непререкаемый авторитет и покойного мужа, некогда члена ЦК КПСС.

Я не возражала. Кабинет врача находился в доме, соседнем с банком, в котором я работаю, дантист лечил зубы половине сотрудников и относился к нам вполне по-родственному. Никакой надобности в личном присутствии Музы Анатольевны при шлифовке челюсти не требовалось. Утром я отдала протез, в обед получила его обратно знатно отполированным.

Муза весь день варила бульон и манную кашу и ждала возвращения нас с челюстью в запертой квартире с отключенным телефоном. Появляться на улице без зубов и болтать по телефону нечленораздельно свекровь не собиралась. Не комильфо.

Перед уходом на работу я дала консьержу сто рублей, попросив его направить внука к Музе Анатольевне и получить там Людвига, и еще полтинник за собачий выгул. Вечер пятницы я планировала провести с институтскими подругами, и никакая Муза с ее бульонами, кашами и Людвигом помешать тому была не в силах. Ради некоторой свободы по вечерам два года назад я объявила, что буду писать диссертацию. А для этого необходимо уединение в читальном зале библиотеки, пешие прогулки для размышлений и встречи с научным руководителем. Преимущественно поздним вечером. Слово «диссертация» в семье Мухиных считалось священным. Оно звучало торжественно, как национальный гимн или Девятая симфония Бетховена, и давало свободу передвижений.

— Совсем ты, Сима, завралась, — говорила подруга Галина Зайцева.

Я пожимала плечами и думала: в нашей семье врут все. Так сложилось…

И начало этой лжи положила дорогая Муза Анатольевна.

Восемь лет назад я вышла замуж за Мишу. Два года спустя после этого события мои родители переехали в государство, сейчас называемое заграницей. То есть на Украину. Отец был родом из Киева, там проживало большинство его родственников и друзей, и все давно звали его обратно. И когда пришла телеграмма, гласившая: «Срочно приезжай, заболела тетя Маша», родители собрали чемоданы.

Тетя Маша одиноко проживала в огромной квартире в центре Киева. Ухаживать за больной родственницей было некому, родители провели на Украине полгода, привыкли, восстановили связи и назад в Москву не вернулись.

Я в то время училась на вечернем отделении Финансовой академии. У меня имелись в наличии молодой и талантливый красавец муж, милейшая свекровь и работа, предусматривающая карьерный рост, я работала операционистом в банке. Ко всему прочему, уезжая из Москвы, родители продали дачу на Николиной Горе и оставили мне трехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, которую получал еще мой дед, академик ВАСХНИЛ. Одним словом, я считала свою жизнь вполне устроенной. Все как у всех, и даже лучше.

Семья Мухиных — Миша, Муза и я, Серафима, — переехала ко мне в центр столицы, а двухкомнатную хрущобу в Химках было решено сдавать внаем. Инженерская зарплата талантливого мужа, как и пенсия Музы; были позорно мизерны, я также получала не шибко много, и деньги от химкинских жильцов позволяли питаться достойно.

Муза Анатольевна поселилась в самой крошечной комнате каменного дома на Кутузовском проспекте. Точнее сказать — в бывшем кабинете деда. Кабинет был заставлен книжными шкафами и полками с гербариями, письменный стол занимал места прилично, древнее кожаное кресло тоже маленьким не выглядело. И когда на Кутузовский прибыли полка, полированная тумбочка, стол-трансформер, плюшевый реликт из комплекта югославской мебели и Музина кроватка, кабинет стал вынужденно казаться самой крошечной каморкой академического дома.

Я и Миша маме не перечили. Муза Анатольевна была невероятно счастлива за сына, за нас, за Людвига, чьи лапы никто не отдавливал, пробираясь ночью в туалет, за академические размеры кухни и чистый подъезд. Все это давало ей ощущение полноты жизни и сбывшихся желаний.

Первое время Муза ходила гоголем. Дамой с собачкой фланировала по окрестностям и изображала лицом вдову генерала.

Но жизнь скользила мимо. Настоящие вдовы генералов да академиков в подружки к ней не торопились. В доме знали меня, моих родителей, дедушку, а с новой соседкой здоровались, и только.

И Муза сдулась. Начала скулить и кукситься.

— Трех комнат нам явно недостаточно, — этими словами начиналось каждое воскресное чаепитие. — Одна комната ваша, одна моя, одна общая… Где будем делать детскую? — басила свекровь.

Дородная и моложавая для своих семидесяти лет, Муза Анатольевна умела быть убедительной. И после полугодовой промывки мозгов младшие Мухины сдались: продали дедовы хоромы на Кутузовском и временно переселились в Химки, подыскивая новую площадь в престижных новостройках.

Надо сказать, что вышеописанные события поэтапно развивались с марта по август девяносто восьмого года. И к знаменитому дефолту семья Мухиных подошла с хрущобой в собственности и наволочкой долларов, полученных от продажи собственности отъехавших на Украину Вольских. Банкам Муза мудро не доверяла. Сложила наличность в наволочку и сидела на ней, не слезая и не выпуская газового баллончика из рук.

Муза делала паузу. Не маленькую — в несколько месяцев, пока цены на недвижимость неуклонно ползли вниз.

В январе девяносто девятого многомудрая свекровь дала сыну команду «вперед!». Миша поехал к риелторам и купил четырехкомнатную квартиру, на которую в принципе мы раньше и рассчитывать не могли. Тихий центр, островок зелени, развитая инфраструктура. И главное — новые соседи.

Но что было для свекрови главным, я узнала позже и случайно.

Примерно через год после переезда иду мимо лавочки, на которой заседают Муза со товарищи, и слышу, как дорогая родственница объясняет дорогим соседкам, какая она, Муза, молодец. Как продала она свое жилье (месторасположение жилья Музы опускалось за ненадобностью), как купила сыну новую квартиру…

Вот чего не хватало моей свекрови на Кутузовском — почета. В квартиру незнакомого академика она въехала, но собственницей себя не чувствовала. А на новом месте все изменилось. И Муза Анатольевна раздулась, как главная лягушка на болоте.

Меня эта поза смешила. Но, полагая причуду невинным удовольствием, игру Музы я поддерживала. И когда цековская вдова Маргарита Францевна попыталась хитренько навести справки вопросом: «А где раньше жила ваша семья?», честно ответила:

— На Кутузовском, там-то и там-то…

Авторитет Музы Анатольевны моментально подскочил до заоблачных высот коренной столичной номенклатуры. И свекровь вошла в круг избранных.

Увы, но такие кружки спонтанно возникают всюду и делятся на плебс, нуворишей и сливки. Муза Анатольевна мечтала искупаться в снятом молоке? Извольте, дорогая. Если уж так необходимо…

Единственное, в чем свекровь осталась неизменной, это в неприятии идеи найма помощницы по хозяйству. В начале нового века изобретения талантливого мужа начали приносить дивиденды, я карьерно выросла, и позволить себе приходящую домработницу мы могли. Но Муза стояла неколебимо. «Полезней домашней работы нет гимнастики», — говорила она подружкам, и ей верили. Нам она говорила другое, но суть от этого не менялась. Если Миша покупал в супермаркете «Мистер-Мускул», получал взбучку. «Зачем тратить деньги на импортную фигню? — вертя в руках пластиковую бутылочку с пульверизатором, спрашивала Муза Анатольевна. — Я и нашатырем прекрасно окна вымою».

И мыла. Все девять метров остекленных лоджий. Кстати, действительно прекрасно.

Привычка считать лишнюю копейку сидела в Музе неискоренимо, но несколько однобоко. Свекровь легко тратила деньги на обстановку (я еле отстояла старинные багеты на дедовских картинах, Муза собиралась обновить их позолотой), могла днями носиться по магазинам, подыскивая лампу, подходящую по интерьеру, выбирать вазочку или наволочку на думочку… Но деньги на хозяйство отпускала скупо, как жена пожилого рыцаря. Обстановка, меблировка и вазочки — необходимый антураж для жизни в заоблачных высотах. Все остальное — пустые прихоти.

Я и Миша по-прежнему не перечили маме. Мы хорошо помнили, как трогательно Муза вила гнездышко из старой мебели в новой спальне, понимали, как тяжело пожилые люди расстаются с манерами и стереотипами, и давали маме время.

На сегодняшний день метаморфоза почти состоялась. Напомни кто Музе о столе-трансформере, вначале не поймет, о чем речь. Когда человек пять лет уверяет окружающих, что жизнь провел, катаясь сыром в масле, он поневоле сам начинает в это верить.

Иногда мне становится интересно — хоть изредка, перед сном, Муза Анатольевна вспоминает, как пахала на трех работах, в одиночку поднимая сына? Как штопала старые колготки и считала, что, если хлеб намазан маслом, сыра уже не надо? Не знаю. Возможно, вспоминала. Но не вслух.

Подобная игра в маленькую ложь постепенно принесла в семью недомолвки, увертки, туманные оправдания. Покупая что-либо в супермаркете, мы с Мишей отдирали ценники от упаковок и уверяли маму, что не жалея сил и времени носились по оптовому рынку, торговались над каждой помидориной и экономили, экономили, экономили… А на самом деле сидели в кафе, пили кофе с коньяком и прикидывали время, отпущенное мамой на поездку до рынка и обратно.

Мишу эта игра умиляла. Матушку он обожал. И Международный женский день превращал в цирковой аттракцион.

Прошу представить. Утром Восьмого марта в спальню Музы Анатольевны заходят молодые Мухины. Впереди муж, у него в руках кофейный поднос с соответствующим набором, под мышкой зажат пакет с подарком. Сзади топчусь я с букетом белых хризантем (любимые Музины цветы, они белые и пушистые, и стоят неделями).

Поднос ставится на Музины колени, и начинаются поздравления:

— Это, мамочка, духи «Митсуко». Они польского производства, взял по совету нашей директрисы. А Тамаре Евгеньевне в этих вопросах, сама знаешь, доверять можно. Сказала, что никто подделки не учует, так и будет.

А между прочим, духи куплены в бутике на Кузнецком Мосту за невероятные деньги, но кто без ценника докажет. Я в этот момент вылезаю с букетом хризантем, и тема смазана.

— А это, мамочка, — Миша достает из-под мышки пакет и вытряхивает из него кардиган, только что освобожденный от фирменной упаковки, — кофточка. Симочка весь день по Черкизовскому ходила, выбирала.

Я стою сзади и ухмыляюсь. Шикарный кардиган куплен в бутике за сумму, троекратно превышающую пенсию Музы Анатольевны. Но свекровь ухмылки не видит, она выворачивает «кофточку» наизнанку и ищет пропуски на швах.

— Маргарите Францевне ты, мамочка, можешь сказать, что кардиган куплен в… — и заботливый сыночек называет действительный адрес магазина, — там висят точь-в-точь такие. Никто не отличит.

Получается круговорот лжи. Но все довольны.

Муза Анатольевна облачается в обнову и идет к Маргарите Францевне дарить очередную фарфоровую кошечку (у цековской вдовы внушительная коллекция статуэток-кисок). После ее дефиле по подъезду там два часа витает потрясающий запах дорогих духов.

Маргарита Францевна может оценить стиль кардигана, стойкость «Митсуко» и количество хризантем.

— Балуют вас дети, Муза Анатольевна, — устанавливая киску в шеренгу остальных, бормочет соседка.

Я только однажды заикнулась Мише, не пора ли это прекратить. Но получила в ответ такой недоумевающий взгляд, что больше к данной теме не возвращалась. Привыкла и сама начала врать автоматически, иногда ловя себя на том, что не говорю правды даже там, где она необходима. Вероятно, мышление извратилось и перестроилось на новый лад. Я и краснеть-то разучилась.

Чуть более трех лет назад Мише предложили работу в Норвегии на кораблестроительном заводе. Муж согласился не раздумывая. Не из-за денег или желания сменить страну — Миша получал возможность увидеть свои изобретения в действии. Россия в этом праве ему отказала. Как раз из-за денег.

Первый контракт был подписан на два года, о ПМЖ речь не шла, и я то собирала чемоданы, то развешивала платья обратно в шкаф. Первые месяцы муж скучал, звал к себе, потом пообвык, и работа захватила его настолько, что он подписал новый, годичный, договор.

Я ездила к нему дважды. Игрушечная страна особого впечатления не произвела. Чисто, уютно, прохладно и… как-то пусто. По соседству с домом, где жил муж, — две провинциальные русские семьи с несчастными детьми, зубрящими норвежский, английский и русскую грамматику «на всякий пожарный». Немосковские фуршеты с солеными сухариками и блеск в глазах от последних московских сплетен. Две семьи не собирались возвращаться в русскую провинцию. Они старательно обрастали новым норвежским мясом. Старое с них слезало уродливо, кое-где и кое в чем, висело клочьями.

Музе Анатольевне в Норвегии не понравилось категорически. Сливки общества не пастеризуешь и не увезешь за тридевять земель в картонной пачке. Муза разочек съездила к сыну, пообщалась с молодыми экспортированными специалистами и в ужасе вернулась в Москву со словами: «Нет уж, нет уж! Лучше вы к нам».

— Сима! Ты представить этого не можешь: жена Сережи не знает, кто такой Суслов! — возмущалась свекровь. Никакого разворота для воспоминаний! А вот Маргарита Францевна с ним запросто чаи гоняла… — Знаешь, а Петр считает, что фамилия «Вавилов» звучала только в ботанике! А ведь был еще Сергей Иванович… помнишь, я тебе рассказывала, его племянница в соседнем доме живет. Так этот Вавилов был физиком и депутатом Верховного Совета!

О чем и говорить. Темнота.

Миша махнул рукой на двух закостенелых россиянок и уже год, как перестал нас, то есть меня, уговаривать на переезд.

Лишенная сына, Муза взялась за мое воспитание. Свелась процедура к следующему: с работы домой, шаг влево, шаг вправо рассматривается как попытка адюльтера.

Несколько месяцев репрессий измучили меня больше, чем вопросы мамы в школьные годы: «Ты куда? Ты с кем? Когда будешь?». Свекровь искусно разнообразила вопросник фразами: «Не ешь столько макарон — растолстеешь, Миша любить не будет» и «Не пользуйся так косметикой, это вульгарно».

Пика напряжения наши отношения достигли в день, когда вместе с пачкой свежих газет я обнаружила подложенный проспект секс-шопа с рекомендациями одиноким женщинам. «Вибраторы за цену, несравнимую с удовольствием!» — и довольная голая тетка на всю обложку…

Я вошла к Музе в спальню, шмякнула проспект на тумбочку вишневого дерева и заявила:

— Буду писать диссертацию.

Муза Анатольевна пошевелила губами, прикинула, откуда ветер и чего он ей надует, и решила — научная деятельность способствует развитию временной фригидности.

— Молодец, доченька, — кивнула свекровь, — Мишенька уже доктор, и тебе подтянуться не мешает…

Несмотря на цели, далекие от научных, диссертацию я все-таки писала. И иногда, мстительно доводя до зевоты, зачитывала Музе результаты изысканий. Мамуля ни бельмеса не понимала, следила лишь за прибавлением страниц, появлением новых диаграмм, которые я зачастую ксерокопировала в библиотеке, и временем прибытия невестки к месту прописки.

…В пятницу вечером, когда я встречалась с подругами, а беззубая Муза кушала манную кашу, особенных угрызений совести я не испытывала. Они, безусловно, были. Но не особенные. Подруга Галя Зайцева приехала с Лазурного берега и привезла кучу впечатлений, фотографий и очередную грустную повесть безумного курортного романа без последствий, кроме вздохов.

— Девочки, он чудо! — Было бы справедливо поставить в конце тирады восемь восклицательных знаков и один вопросительный к самой себе. — Лучший мужик моей жизни! — Зайцева закатывала очи, не забывая наливать, накладывать, давать рекламу закускам.

Натурально скепсис выразила лишь Нинель Матюшина:

— Опять? Переплюнул прошлогоднего?

Зайцева дунула на свою челку, подбросив ее вверх, и игриво повела плечом:

— Сказка.

— Из провинции? — тяжело налегая грудью на стол и дотягиваясь до осетрины, поинтересовалась Нинель.

Вопрос бил в больное место, как в незаживающую рану. У нашей Галины Викторовны было два мужа, и обоих она вывезла из Тмутаракани. Первого нашла во время картофельно-уборочной кампании, второго прихватила в аудиторской поездке в провинцию. И всех мужей испортили квартирные нюансы. Галина мама тетя Ася отказывалась прописывать зятьев на свою московскую жилплощадь, после чего зятья последовательно исчезали. От первого Зайцева родила дочь Полину, второй исчез вместе с музыкальным центром, фотоаппаратом и каракулевой шубой тети Аси.

Печальный опыт. И вопрос Нинель остался без ответа.

Снимая тему, уравновешенная, как система вселенского порядка, Виктория свет Андреевна спросила:

— Как, Галочка, на новом месте работается?

Это интересовало всех. Год назад совершенно неожиданно Зайцева бросила аудит и перешла в газету «Из рук в руки» простым бухгалтером. По слухам, донесенным Нинель, Галку и владельца аудиторской конторы застукала жена последнего. И в отместку перекрыла Викторовне кислород. Галина ткнулась в поисках работы в одно место, в другое — не берут. Пополз среди аудиторских дам слушок — Галина Викторовна Зайцева опасна для мужских достоинств, как раскаленный утюг.

Справедливости ради следует заметить: подобных слухов обманутая жена могла и не распускать. Опытному кадровику достаточно одного взгляда на нашу Галю, чтобы понять — перед ним дама неограниченных возможностей. Профессионализм без рамок феерический, аппетит (в том числе сексуальный) здоровый, работоспособность на всех фронтах ошеломляющая. Воплощение огня в полный рост, утюг не нужен.

Полненькая брюнетка Галя всему отдается с душой. Если сегодня у нее гости, то для них накрытый стол ломится от яств, стаканы звенят, хозяйка хохочет. А ест и пьет хозяйка так, что развязывают и язвенники, и трезвенники, и самые экзотические диеты.

— Нормально работается. Люди везде одинаковы, — кивает Галка и подливает в рюмку Виктории кагора.

Сама Зайцева пьет исключительно водку. Но для гостей держит, чего их душа изволит. Виктория предпочитает кагор, Нинель — мартини. Мне по барабану, что пить, но — на случай обнюхивания Музой — цежу коньяк. В крайнем случае отбрешусь рюмашкой с научным руководителем, старым мухомором Гавриилом Марковичем. Я у него — любимая ученица. Ученых баб мухомор не переносит, и я с ним в общем-то согласна, и посему научным дискуссиям предпочитаю общение под рюмашку. Получается неплохо. — Гавриил Маркович — кладезь информации и житейской мудрости, и мы действуем друг на друга весьма успокоительно.

Вредная Нинель не успокаивается:

— Адрес-то у мужика узнала?

— Не успела, — бормочет Зайцева. — Он приехал и уехал с другой группой. Наших на морскую экскурсию повезли… приезжаю в отель… а его нет. Ну, девочки, за нормальных мужиков! Чтоб все у них срослось-сложилось!

Тост поддержали все. Нинель пожелала мужу Степе подсидеть начальника СМУ, в котором он трудится. Виктория попросила у бога здоровья своему Тошику (к слову сказать, Тошик — преподаватель МГУ и слывет одним из строгих). Я подумала и пожелала Мише, чтобы все его шестеренки крутились в нужную сторону, корабли плавали, норвежцы хвалили и дали Нобелевскую.

Выпили. Закусили. Тут бы и по душам поговорить, но в нашу Нинель вселился некий бес вредности.

— Сима, а ты, я смотрю, опять с кейсом? Где сегодня диссертацию пишешь? В Коломне?

— На Колыме, — буркнула я и машинально посмотрела на часы.

Взгляд украдкой не остался незамеченным, и тюремную тему неожиданно поддержала Зайцева:

— Ты со своей Музой как с писаной торбой носишься. Совсем она, что ль, очумела — посадить тридцатилетнюю бабу под замок?!

— Двадцатидевятилетнюю, — поправила я.

— Вдова соломенная, — фыркнула Галка. — Твой благоверный не лично решил весь норвежский флот выстроить? Пора бы ему и вернуться… Ездишь раз в год на случку…

— Это мой выбор, — отрезала я.

Милая Виктория покосилась недовольно на подруг, погладила мое плечо и спросила:

— Как здоровье Музы Анатольевны?

— В целом нормально. Сегодня, в частности, у нее разгрузочный день. Сидит без зубов.

И я рассказала девочкам историю о челюсти.

— Бедняжка, — вздохнула Виктория.

— Иногда полезно, — вставила Нинель.

Галка забыла о Музе и ловко вставила Матюшиной шпильку — думаю, в отместку за намеки на очередной провал в курортно-любовной эпопее:

— Отважная ты женщина, Нинель. Блондинка, а носишь желтое. Я, когда в белый красилась, не смогла. Растворилась в желтом платье, как в стакане фурацилина.

Нинель одернула пиджак канареечного цвета с черной отделкой, огладила юбку и процедила:

— Дере-е-евня. Это Кельвин Кляйн! У Матвиенко почти такой же…

— А-а-а… — протянула Галка, — ну если у самой Матвиенко-о-о. Тоже, кстати, отважная в цветах блондинка. Интересно, сколько мешков цемента твой Степка на этот костюм упер?

У Нинель побелели глаза, посинели костяшки пальцев, и я испугалась за столовые приборы. Еще чуть-чуть, и графин полетит в Зайцеву.

— Галь, у тебя гусь подгорает! — выпалила Виктория, и вместо графина из-за стола смело хозяйку.

Через секунду из кухни раздался хохот:

— Верка, черт, надо ж так напугать!

…Вспоминая позже этот вечер, мне казалось, что я листаю фотоальбом. Скорее чужой, чем личный. Вот снимок четкий. Вот размытый. Какие-то фрагменты, пустые паузы, намеки и обрывки…

Без Гали мы почти не разговаривали. Матюшина надулась, словно у нее маслина в горле застряла, Виктория катала по скатерти хлебный мякиш, и я, как бы оправдываясь, — самой так показалось, — предложила тост:

— Давайте, девочки, выпьем за наших мам и… свекровей.

— Они наше прошлое и будущее, — тихонько добавила Виктория.

— Люблю стариков, — вплывая в гостиную с гусем на блюде, поддержала Зайцева. — Даже твою Музу. Вредная бабка, но молодец. Сына выучила, теперь тебя дрессирует. Учитесь девочки, скоро сами в ранг тещи-свекрови залетим!

— Сплюнь, — бормочет Нинель. У нее две дочери — одна перешла в одиннадцатый класс, другая пятый окончила. Младшая, по словам Нинель, — гений. Учится в простой школе и музыкальной. Везде на пять.

— А что? — нарезая птицу, говорит Зайцева. — Из меня теща получится — ураган!

— То-то и оно, — кивнула Нинель. — Ураган. Подол держи, ветреная наша.

— Матюшина, сейчас получишь гусем в ухо, — довольно миролюбиво предупредила хозяйка. — Закусывай лучше. Если чего от птички останется, заверну твоему Степке. Покормишь мужика нормальным ужином…

— Не переживай, не голодаем! — вскинулась мадам Матюшина.

— Девочки, за мирных в будущем старух! — сказала я. — За нас!

Собирались пить за мам и Музу, получилось за нас, но пошло неплохо.

…Через несколько дней, листая старую газету, я узнала — в тот день над планетой бушевали магнитные бури. Пик приходился на вечер пятницы…

В нашей компании я самая младшая. Нинель Матюшина, прежде чем поступить на вечернее отделение института, окончила финансово-экономический колледж и родила старшую дочь. Виктория продолжила образование по настоянию мужа Анатолия Карповича. У них тоже есть ребенок — сын Антон. Галка Зайцева после школы поступила в МАИ, съездила на первом курсе на картошку, влюбилась в тракториста, родила дочь Полину, после чего пересмотрела взгляды на образование и подалась в экономисты.

Девчонки подружились на совместных возвращениях домой — все трое жили в районе Текстильщиков. Я случайно прибилась к их троице и долгое время была в глазах подруг белой везучей вороной — внучка академика, жена, хоть и нищего, но талантливого красавца, и вообще… квартира у меня на Кутузовском, дача на Николиной Горе… И только после знакомства девочек с Музой меня приняли окончательно и начали жалеть.

В один злосчастный день я пригласила подруг с мужьями к себе домой. Вернее, не к себе, а к Музе в Химки, так как дело было в ноябре девяносто восьмого года. Муза уже два с половиной месяца сидела на наволочке с долларами. Я была молодой, глупой и не учла этого момента, спонтанно сделав приглашения на ноябрьские торжества.

В результате гостей встретила не радушная хозяйка, а полубезумная бабка с горящим взором и нервным тиком. Деньги жгли седалище свекрови, как раскаленные кирпичи, мозги давно закипели, из рефлексий остались только реакции сторожевой собаки — фас, чужие!

Наволочку Муза забила на антресоль под старые валенки и придавила пылесосом. Но тем не менее лично сопровождала каждого мужчину до туалета и весь вечер постоянно прислушивалась — не шуршат ли в коридоре газеты, не падает ли пылесос? Да и за столом Муза Анатольевна вела себя некультурно: кряхтела, сопела и делала прозрачные намеки на дурное транспортное сообщение в вечернее время.

После этого подруги окрестили Музу «чокнутой бабкой» и постарались избегать приглашений на семейные праздники Мухиных.

Я попробовала исправить положение. Рассказала девочкам о наволочке. Но по тому, как неловко покраснела Виктория, поняла — нельзя говорить людям о том, что их подозревали в непорядочности. Даже если подозревали чокнутые бабки.

Муза Анатольевна тоже не слишком любила моих подруг. Зайцеву упрекала в простоте неслыханной. Нинель почему-то напоминала ей вороватого завхоза банно-прачечного хозяйства. К Виктории Муза относилась более ласково — уважала за мужа-профессора.

Я со свекровью старалась не спорить. Опасно. Я высказалась и ушла на работу, а Муза сидит дома и от скуки выдумывает ядовитые ответы. Вот и по поводу девчонок как-то раз попробовала с ней объясниться. Так потом неделю порционно получала обдуманно меткие плевки в сторону любимых подруг. И, думаю, тогда не обошлось без опытной в подковерных интригах Маргариты Францевны — некоторые формулировки плевков отдавали снобизмом заоблачных высот.

После отъезда Миши за границу встречи с подругами стали происходить конспиративно. Я врала, изворачивалась и ксерокопировала диаграммы.

Девчонки пели «Вот кто-то с горочки спустился» по второму разу. Недалеко от моей тарелки прикорнула мисочка с гусиными косточками, оставленными Галкой для Людвига.

Увы, но костей он не дождется. По дороге домой мне придется оставить пакет с объедками у мусорных бачков. Объяснять девчонкам, что от научных руководителей костей не носят, не буду. Опять окунемся в «соломенную» тему.

После заунывного «на нем погоны золотые и яркий орден на груди» Зайцева встряхнулась, сбегала в комнату дочери за бумбоксом и врубила Рики Мартина:

— Дружно встали, девочки, — приказала Галка, — трясем жиры.

«Жиры» — выпад в желтую, как лимон, Нинель. В самой Зайцевой жира нет вовсе, плотно сбитое мясо, но много. Я и Виктория — конструкции, обтянутые кожей.

Танцует Зайцева в манере дискотек конца семидесятых. Откуда в ней этот стиль, не знаю. Когда она ездила на картошку за мужем, вовсю брейк-данс гулял.

Полчаса мы плясали летку-енку паровозиком под латинос. Энтузиазм заменял умение. От ковра шла пыль, от нас парило, на столе, задетом бедром Матюшиной, рухнуло три рюмки. Одна с кагором. Вопль хозяйки:

— Ух, зажигаем!

В серванте в такт притопам дребезжал сервиз «Мадонна». Действительно, зажигаем.

Первой не выдержала Нинель и рухнула за стол, свалив последнюю рюмку.

— Все, больше не могу, — обмахиваясь салфеткой, пробормотала Матюшина и, пытаясь отвлечь хоть кого-то от плясок, дернула меня за подол. — Костюм в Норвегии купила?

— Не-а, — опустилась я рядом на диван, — в «Польской моде».

— Миленький. Тебе вообще черный цвет идет, — прищурилась Нинель и, склонившись к моему уху, добавила: — а Вике коричневый нельзя. Она в нем на сухарь похожа.

Похоже, намек Зайцевой на фурацилин до сих пор жег ей душу.

— Слушай, — все так же в ухо зашептала Нинель, — тебе Константиныч говорил, что в конце года на пенсию уходит?

— Нет, — удивленно отпрянула я. Вениамин Константинович — начальник кредитного отдела, в котором работаю я и в который два года назад я помогла устроиться Нинель. — А сведения точные?

— Не знаю, не знаю, — прошелестела Матюшина. — Ты его заместитель, должна знать.

…Как всегда — все новости я узнаю позже Нинель. Через несколько месяцев после поступления подруги на службу она огорошила меня кучей таких интимных сведений о коллегах, что я посчитала себя бестолковой курицей. Интриги, хитросплетения и романы коллектива Матюшина прочла, как детскую книжку с крупным шрифтом и картинками.

«Потапов адюльтерит с секретаршей», — говорит Нинель. Я не верю, а спустя месяц узнаю — Игорь Иванович Потапов разводится с женой и сочетается вторым браком с Танькой, на которой, по словам Нинель, пробы ставить негде.

«Танька спит с шофером Кузина», — сообщает Нинель. Я опять не верю, но Потапов возвращается к первой жене и детям.

«Откуда Нинка все знает?!» — думаю я и начинаю сомневаться в себе как взрослой женщине.

— Дурища, — усмехается Нинель. — Потапов отправляет жену-секретаршу с документами в районное отделение. Везет ее шофер Кузина. Так? Утром на Таньке трусы танго, а после поездки с шофером — панталоны с кружевами.

— Ты видела ее трусы?!

— Зачем, — скромно улыбается Нинель. — Юбка у Таньки в обтяжку. И так все видно.

Никогда не обращала внимания на чужие обтянутые задницы. Оказывается, зря. Способность к интригам оттачивается на мелочах. Наша Нинель даст Маргарите Францевне сто очков форы. А цековская вдова не одну вставную челюсть на сослуживцах мужа съела…

— И кто на место Константиныча? — тихонько спрашиваю я.

— Все может быть, — туманно отвечает Нинель и одергивает пиджак так, словно грудь под медаль готовит.

Я кошусь на подругу и представляю ее в кресле шефа.

Возможно, это самая четкая и курьезная фотография из моего альбома воспоминаний — Нинель воткнула зубы в мягкое кресло, весь кредитный отдел пытается ее отодрать. И все усилия напрасны. Силы Нинке придает мечта — стать начальником и руководить малоинициативными курицами вроде меня.

«Малоинициативными и врущими, что пишут диссертацию, — вздыхаю я и наливаю полный фужер коньяку. — Никогда не делай людям добра, не получишь зла».

Если Нинель сядет на место Константиныча, меня из банка она выживет, остальных пустит под пресс и получит форму в соответствии с собственными представлениями о подчиненных.

Впрочем, волнуюсь я рано. Заместитель начальника кредитного отдела пока еще Серафима Мухина, и Константиныч на корпоративных вечеринках меня «дочкой» величает. Возможно, Нинка просто воду мутит.

На посошок подруги пили кофе с ликером. Я грустно проглотила стакан антиполицая, подумав, что вряд ли это подействует в качестве анти-Муза. У Музы нюхательный талант, а у Зайцевой все салаты с чесноком. Как ни выкручивайся, рюмашкой с Гавриилом Марковичем не отмажешься. В доме милого мухомора не подают острых приправ. Жена бережет его от язвы.

— Завтра едем на строительство, — потягивая кофе, сказала Нинель. — Работы пропасть!

Мы все сочувственно вздыхаем. Хотя сочувствовать нечему. Нинка своими руками стены не кладет, особняк за городом строят три таджика из неучтенных Степкиным СМУ материалов.

Сочувствовать надо мне. Завтра по планам Музы мы моем окна. Нашатырем, и все сразу. Поверьте, это много. Я бы предпочла «писать диссертацию», подложив среди бумаг дамский роман в мягкой обложке.

— Я завтра к своим в Колотушино отправляюсь, надо картошку окучивать, — сладко потягиваясь, сказала Галка. — А ты, Вика? На дачу?

Виктория кивнула.

Подпевая Рики Мартину, Галка собрала в стопочку грязную посуду и понесла ее на кухню. Кто-то когда-то сказал Зайцевой, что в своем доме нельзя доверять мытье посуды другой женщине. От этого исчезают мужья. Галка вспомнила своих исчезнувших мужей и сочла примету дельной. Теперь подруга моет тарелки как священнодействует. Если провести аналогию с окнами, мы с Мишей будем жить счастливо и умрем в один день. Приходящая прислуга из фирмы «Заря» в ближайшее время нам не грозит.

— Серафима, — Галка только что собрала со скатерти хлебные корки, бутылочные пробки и фантики от конфет, — сходи на площадку, тряхни скатерку…

Я посмотрела на клетчатый узелок и подумала, что мою Музу от такого предложения хватил бы удар. Как-то раз Миша решил тряхнуть плед на площадке перед квартирой, был пойман мамой у двери и чуть не побит. С ворчанием: «Воспитанные люди поступают так», — Муза Анатольевна сложила в стопку все одеяла дома, вручила сыну хлопалку и отправила во двор к железному турникету. Сама стояла на балконе и следила за выполнением наказания.

Я с Музой была согласна. В доме моих родителей тоже не было принято пылить в подъезде.

Из двух зол — поучать Зайцеву или поступиться собственными принципами — я выбрала последнее. Разумней было бы переадресовать поручение Нинель, но она с Викторией уже минут десять о чем-то шепталась в комнате Полины. Подхватив со стола скатерть, я пошла в прихожую и замерла у дверного глазка. Что бы там ни говорила Галя, стряхивать хлебные крошки под нос соседям неудобно.

На площадке было пусто. Я набрала в грудь воздуха для решительного броска за дверь, но зацепилась за визг Матюшиной, донесшийся из детской:

— Это твой-то Тошик святой?! — вопила Нинка. Невольно прислушавшись, я остановилась в прихожей между двумя дверями — на площадку и в комнату Полины. — Берет твой Карпович! Хапает!

Удивленная интонацией, я подошла ближе к детской и услышала придушенное сипение Виктории:

— Это неправда.

— Не синей лицом, дорогуша! — фыркнула Нинель. — Берет. У Ковровых взял. Я свидетель!

— Неправда, — почти шептала Виктория.

— Ой, ой, ой, все берут, а твой Тошик нет… Если Катька не поступит, век, Андреевна, тебе этого не прощу!

Так-так… В детской комнате шла разборка по поводу проталкивания старшей дочери Матюшиных в МГУ. И если то, что сейчас говорит Нинель, правда, то ничего святого в этой жизни не осталось. Анатолий Карпович прозрачно честен. Ни пятнышка.

У Музы есть подружка, у подружки — внучка, Тошик преподает ей математику. Совсем недавно Муза донесла, что Анатолий Карпович, гроза нерях и лоботрясов, зачеты за наличность не принимает. Забыв, как сопровождала профессора в туалет, проверяя, не стащит ли он доллары, Муза гордится этим знакомством и при упоминании МГУ раздувается так, словно сама его окончила.

— У вас там одна мафия! — шипит Нинель. — Все мильонщики!

— Нина, Нина, как ты можешь?! — просит ее остановиться Вика. — У Ковровых сын медалист…

— Ага, — гнусавит Матюшина, — медалист… за папины деньги… Бери!

Шуршание, что-то шлепается на пол, и голос Нинель на полтона ниже:

— Ну, Викочка, ну бери… Ведь все равно кому-то сунуть надо! В вас мы хоть со Степой уверены… не обманете…

Убийственная, извращенная логика.

Мне становится неудобно, я не хочу знать, уломает ли Нинель Викторию. Отойдя от детской, я распахиваю дверь на площадку… перед квартирой алкашей Квакиных боком ко мне стоит патлатый потертый тип. Тип — синь беспросветная, иные к Квакиным не ходят, но мусорить он явно не собирается. Мусорить собирается воспитанная Серафима Мухина.

Я пытаюсь улизнуть обратно в прихожую, бормочу «извините», но клетчатая скатерть подло цепляется за ручку двери и шлепается на пол. Согнувшись в три погибели, я втягиваю полотнище в щелку между косяком и дверью… и в этой согбенной позе меня застает выскочившая из детской Матюшина.

— Подслушиваешь! — вопит Нинель.

Оправдываться бесполезно. Во-первых, поза у меня странно виноватая, во-вторых, действительно кое-что я подслушала.

Нинель в ярости. Я прижимаю к груди клетчатый комок и молчу. Топнув ногой, Нинка бежит на кухню к Зайцевой.

Ситуация — как в дурной мелодраме.

Осторожно приблизившись к комнате Полины, я вытягиваю шею и вижу Викторию. Она вытряхнула сумочку на диван и роется в ворохе косметики, разыскивая валидол.

«Сволочь Нинка! — проносится у меня в голове. — Нашла, кого во взяточничестве обвинять! Тошик — святее всех святых! Всегда подозревала, что Матюшина просто так ни с кем не дружит. Меня использовала для поступления на работу, в Виктории увидела жену преподавателя престижного вуза».

Виктория собирает сумку и выходит из детской. Выглядит подруга ужасно. Белые с синим налетом губы, серое лицо и взгляд собаки, неожиданно побитой любимым хозяином. Запах валидола напоминает о том, что у Вики больное сердце, я обнимаю ее за плечи и шепчу: «Плюнь на Нинку. Все она врет».

— Ты слышала? — Виктория поднимает на меня прозрачные от боли глаза. — Мой Толя — взяточник!

— Нинка — дура, — встряхиваю я подругу. Хочу прижать ее к себе, но мешает, черт ее подери, скатерть.

— А Ковров? Он тоже дурак?

Ковров на дурака не тянет. Он начальник СМУ, в котором трудится Нинкин Степка. Я пару раз видела его на матюшинских днях рождения, впечатление получила сильнейшее. Дядька огромного роста, дикого нрава, в кулаке не видно стакана с водкой.

И у меня мелькает идея.

— Слушай… сколько стоит поступление в МГУ? — Вика отпрянула с испугом. — Извини. Дорого. Степа мог сказать, что Тошик деньги взял? — Виктория задумчиво кивает. — То-то же. Наврал шефу, что сунул взятку, сын Ковровых поступил самостоятельно, а Степа денежки пригрел…

То ли мои слова подействовали, то ли валидол, но лицо подруги розовеет, и она начинает улыбаться.

— Степа… жук, — бормочет Виктория, и я сразу вспоминаю всех обманутых, но любящих жен. Самые нелепые оправдания припозднившихся мужей звучат для них правдиво, как лейтмотив их жизни.

Окончательно утешить подругу не дает появившаяся в прихожей Зайцева.

— Ну? — Пока я подслушивала и подглядывала, Галка успела сменить нарядное платье на белый спортивный костюм. — Вытряхнула?

Я вынимаю из-под мышки клетчатый комок и вручаю его Зайцевой:

— Сама тряси.

Галка мечет в меня горюний взгляд, бормочет, мол, этой интеллигенции ничего поручить нельзя, но скатерть принимает и топает на балкон. Даже сквозь куплеты Рики Мартина слышно, как хлопает над кустами клетчатое полотнище.

Обиженная Матюшина затаилась на кухне. Это нарушает привычный ритуал прощания-провожания, и из квартиры мы выходим парами — Матюшина с Зайцевой, я с Викторией.

Я бы предпочла в пару Нинку. Мне очень хотелось сказать ей на прощание нечто ядовитое. Но меня опередила Виктория. Подойдя к Нинель, она быстро прошептала ей на ухо что-то резкое и так же быстро отошла ко мне.

Матюшина беззвучно хлопает ртом, оглядывается на меня, и я получаю еще один горгоний взгляд. Вероятно, наша святая простота Виктория Андреевна выразила подозрения в адрес Степки словами: «Серафима и я считаем, что твой муж денежки пригрел».

Погода стоит сказочная. Утром было прохладно, днем шел дождь, к вечеру тучи разлетелись, и их место заняли луна и звезды.

— Хорошо-то как! — потягивается Зайцева. — Пойдем, Нинок, прогуляемся с Серафимой до метро. Потом я тебя провожу.

Надутый Нинок молча топчется у подъезда, Виктория смотрит в другую сторону, и до хозяйки доходит, что гости успели поругаться.

— Я что-то пропустила? — спрашивает Зайцева и принюхивается. Перебивая запах влажной зелени, в воздухе стоит аромат валидола. — Что случилось, девочки?

Начинать разборки на ночь глядя никому не хочется. Матюшина подхватывает Галку под руку и пытается утащить ее от нас.

— Галя, Симу проводит Андреевна. Пойдем, мне с тобой поговорить надо…

Но Зайцева выдергивает свою руку и оборачивается к нам:

— Что случилось, Сима?

— Все в порядке, — бормочу я и начинаю медленный отход в сторону метро. На часах одиннадцать, дома беззубая Муза, и, если сейчас дамы начнут выяснять отношения, раньше часу ночи домой мне не попасть.

— Все в порядке, — повторяет за мной Виктория, тоже, надо сказать, не большая любительница полуночных разборок.

Мы делаем Гале ручкой и медленно идем по дорожке вдоль густых кустов сирени.

Раньше мне всегда казалось, что своих подруг я знаю неплохо — случись у них неприятность, слова утешения найдутся. Оказалось, я хорошо о себе думала. В патовой ситуации ничего, кроме протяжного «а-а-а», из уст не лезет.

— Сейчас соберусь и поеду на дачу, — говорит Виктория.

— На чем? — спрашиваю я. — Электричек уже не будет…

— Поеду на такси…

— Не глупи, — перебиваю я. — Оставайся дома, ложись спать, утро вечера мудренее… — ощутимый прогресс: вместо «а-а-а» полезли банальности.

— Ты не понимаешь, — всхлипывает подруга. — Как она могла?! Сказать такое… — Виктория внезапно останавливается, больно хватает меня за плечо и разворачивает к себе. — Ты — веришь?

— Нет, — четко и твердо произношу я и веду подругу дальше. — Твой муж самый порядочный человек из всех, кого я знаю…

— Спасибо, — всхлипывает Виктория. — Завтра же найдем с Тошиком этого Коврова… пусть он нам в глаза скажет…

Мало Нинке не покажется. Ковров на Степку только дунет, из Матюшина пух в разные стороны полетит.

— Может… не надо горячиться? — робко предлагаю я и понимаю бесполезность реплики. Настоящая российская интеллигенция не продается. Если у пролетариата нет ничего дороже цепей, то профессура честью не торгует.

Плакал Степкин загородный особняк… на нулевом цикле. Больше Матюшину и кирпича спереть не дадут.

Путешествие от дома Гали до метро занимает не более пятнадцати минут. Виктория живет между двумя этими точками, и обычно девчонки провожают меня, потом возвращаются обратно и долго не расходятся, гуляя, болтая, вспоминая мужей, детей, институтские годы.

Но нынче Вике не до бесед. У тропинки к своему дому Виктория останавливается, сухо клюет меня в щеку: «Пока, Серафима», — и быстро уходит в темноту. Думаю, уговорить ее остаться ночевать дома у меня не получилось.

Поеживаясь от налетевшего внезапно холодного ветерка, я смотрю вслед подруге и вспоминаю виденный недавно в одной из газет «прейскурант взяток» за поступление в ведущие вузы страны. В графе МГУ стояли внушительные цифры. И если бы Тошик брал взятки, сейчас его жена не домой бы спешила, а к стоянке автомобилей за «Вольво» последней модели.

Сам профессор отбыл сегодня днем на дачу за рулем древнего облупленного «москвичонка».

От этих мыслей настроение у меня образовалось — хуже некуда. Поднимаю голову к небу — огромная туча, обещая дождь, ползет на звезды. Я поправляю на плече сползающую сумочку и, размахивая кейсом с диссертацией, бреду по дорожке вдоль кустов сирени.

Как весело начинался сегодняшний вечер! Загорелая Зайцева с фотографиями и любовными историями, летка-енка под латинос, коньяк хороший…

Сзади меня, чуть правее, раздается шорох раздвигаемых веток, и на спину мне что-то падает. Едва не рухнув на мостовую, я чувствую, как худая цепкая рука в брезентовом рукаве оплетает локтевым сгибом горло, левая ладонь впивается мне в предплечье и кто-то невеликий, но жилистый волочет меня в кусты.

— Тихо, тихо, детка, — хрипит в ухо мерзкий возбужденный голос.

От страха и неожиданности я почти не сопротивляюсь. Мужчина спиной раздвигает заросли и уводит меня все глубже и глубже. Все сильнее и сильнее он стискивает мою шею, в моих глазах темно уже не от ночи, а от удушья. На мгновение я теряю сознание. Насильник разворачивает меня к себе и начинает укладывать на землю.

Под спиной — куча какого-то мусора, мужик гадко пыхтит запахом гнилых зубов, что-то сюсюкает, потом, нажимая пятерней мне на горло, начинает копошиться в ширинке.

Ужас и отвращение придают мне сил. Невероятно изогнувшись, я пихаю насильника коленом в пах и отшвыриваю прочь, как трухлявую ветошь.

— А-а-а, сука… — скрючившись, скулит горка ветоши и начинает подниматься.

Вскакиваем мы одновременно. Если забыть о едва слышных ругательствах, все происходит в жуткой тишине. Я не кричу. Только легкий шорох травы под ногами, слабое потрескивание веток, натужное сопение жертвы и преступника. Расставив в стороны руки, мужчина бросается на меня. И получает кейсом в лоб.

Короткая схватка лицом к лицу. Мужику больно, горит в паху, по разбитому лбу тянется струйка крови, он растерян, ждет крика, но я пихаюсь как сумасшедшая и молчу.

Битву завершает мой ловкий пинок ногой в живот насильника. Мужик летит в кусты, я не разбирая дороги несусь куда-то в темноту.

Первое четкое видение — номер дома на стене. Здесь, во втором подъезде, живет Виктория.

Не оборачиваясь, бегу к подъезду и — о счастье! — вижу, кодированная дверь раскрыта. Пулей влетаю в подъезд, потом в том же темпе — на четвертый этаж и падаю на дверь под цифрой шестьдесят четыре.

Виктория открыла, едва я нажала на кнопку звонка.

— На меня напали, — вывожу губами и валюсь на стул в прихожей.

Подруга растерянно пялится на меня и достает из кармана коричневого пиджака платок.

— У тебя кровь за ухом, — произносит она и тянется к телефону. — Надо в милицию позвонить.

Воздух с сипением вырывается из обожженных страхом легких, я жестом останавливаю Вику и хриплю:

— Воды…

— Пойдем в гостиную, здесь неудобно, — говорит Виктория и помогает мне подняться.

По дивану гостиной я расползаюсь, словно грязная капля. Костюм из «Польской моды» весь в пыли, частично мусором облеплен. Пожалуй, я имею вид путаны, вернувшейся с субботника на пленэре.

Виктория приносит стакан с водой. Я беру его дрожащими руками, выпиваю залпом и захожусь в кашле. Вика рядом. Похлопывает по спине, и каждый ее шлепок выбивает из меня по слезинке. Еще чуть-чуть, и я зайдусь в истерике.

Платок куда-то пропал. Пошарив вокруг себя руками, я внезапно обращаю внимание на чудовищный бардак в комнате, служившей в Викиной квартире гостиной и профессорским кабинетом одновременно. Ящики письменного стола не просто выдвинуты, а выворочены на пол. Ковер покрыт ворохом разлетевшихся бумаг, тетрадей и брошюр. Вокруг секретера стопкой лежат папки с серенькими тесемками, одна из папок раскрыта.

И в центре этого разгрома в коричневом костюме и уличных туфлях стоит Виктория. Пока я боролась с насильником и бегала по кустам, профессорская жена, едва войдя в дом, не снимая обуви и делового костюма, обыскивала кабинет мужа. Бедная Вика искала деньги, сберегательную книжку или хоть что-то, подтверждающее слова Нинель.

Очень хочется спросить о результатах, но я прикусываю язык, и внимательно смотрю на подругу. Вика бледнее обычного, но абсолютно невозмутима.

— Надо звонить в милицию, — говорит она.

— Зачем? — тихо шепчу я и медленно поднимаюсь. — Его в тех кустах давно нет. Он даже не побежал меня догонять…

— Все равно, — настаивает Вика, — надо сообщить. Тебе повезло, а кто-то может и не убежать. Пусть приезжает наряд и ищет.

Уравновешенная, как система вселенского порядка, Виктория всегда права. Но когда на чашу мирового хаоса ложится вопрос Музы: «Ты где была так долго?!» — перевес идет в сторону темных сил. Сегодня маньяку повезло. Мне даже объясняться недосуг. Я направляюсь к зеркалу ванной комнаты с единственной фразой:

— Дома мне надо быть до двенадцати. Вызови, пожалуйста, такси.

— Сначала приведем тебя в порядок, — вздыхает Виктория.

За ухом продолжает кровоточить царапина. Вика приносит из аптечки пузырек с перекисью водорода и осторожно промывает ранку. Я стараюсь не смотреть на отражение своей подруги в зеркале. Виктория хмурится, строгие глаза недовольно прищурены, но она молчит, оставляя право выбора за мной.

— Вика, я завтра зайду в ваше отделение и оставлю заявление с подробным описанием напавшего гада, — даю я обещание, и сама в него не верю. Завтра, по планам Музы, мы моем окна.

— Сима, ложь, как раковая опухоль, — шепчет приятельница, — разрастается незаметно. И лечиться от нее надо вовремя.

— Тебе легко говорить, — морщусь я. — У тебя Тошик святой. А у меня свекровь Шехерезада.

— Басни твоей Музы — невинное развлечение, — кивает Виктория. — Но ты — взрослая женщина и ты сама виновата, что стала персонажем басни. Нельзя всю жизнь выкручиваться… выдумывать…

Под бормотание подруги я оглядываюсь на пыльный кейс, ищу глазами сумочку и… начинаю вопить:

— Вика! Сумка! Там Музина челюсть!

Басни баснями, но соловей ими сыт не будет. Беззубая Муза проглотит меня, не разжевывая.

Мы моментально забываем о проблемах нравственности и начинаем последовательно обшаривать прихожую, гостиную, ванную.

— Ты ко мне с сумкой прибежала? — спрашивает подруга.

— Не помнюу-у-у! — вою я и кенгуриными скачками ношусь по скромной профессорской квартире.

Вика на всякий случай ворошит бумаги на ковре, я поднимаю диванные подушки… Сумки нет.

— Я погибла, — причитаю я и, забыв о маньяке, рвусь на улицу.

— Подожди! — кричит Виктория. Она хватает газовый баллончик, кухонный нож, приносит из комнаты сына два сувенирных фонарика, и мы несемся на улицу.

Если бы тогда в сиреневых кустах мне попался мужик со спущенными штанами, я бы растерзала его, не прибегая к помощи общественности. Один на один, жестоко. В клочки, как Тузик тапку.

— Так. Вот здесь он начал меня тащить… на этой куче мусора пристраивался… где-то рядом я огрела его дипломатом. Так. Дальше, туда…

Под лучи фонариков лезло что угодно — пустые пластиковые бутылки, драные пакеты, мокрые куски бумаги. Лучи света прыгали в моих дрожащих руках, делая окружающую темноту еще чернее, но своей свекрови я боялась больше всех московских маньяков, вместе взятых. Виктория сочувствовала и старалась усердно.

— Маньяк ее упер, — через пятнадцать минут бесполезных поисков признала я этот факт и расстроилась до слез.

— Подожди реветь, — просит Вика. — Завтра я поеду на дачу первой электричкой. Обещаю, сначала обследую здесь все еще раз при свете дня. Выйду рано, до собачников, и, надеюсь, сумку найду первой.

— Вика! — Я с рыданием бросаюсь на шею любимой подруги и прошу: — Дай семь рублей на метро. Мой кошелек остался в сумке.

Вика нашаривает в кармане мелочь и протягивает ее мне. О вызове такси нечего и думать. Пока мы вернемся в квартиру, пока дозвонимся до диспетчера и дождемся машины, на метро я половину пути проеду.

Двумя иствикскими ведьмами, черными тенями, не касаясь земли, мы несемся к метро. Мой истерзанный несчастный вид вызывает у профессорской жены жалостливое участие, но, прощаясь со мной у турникета, она все-таки напоминает мне о данном обещании:

— Хотя бы завтра сходи в милицию…

Не оборачиваясь, я киваю на ходу и думаю о том, как нелепо выглядит дама, прыгающая на шпильках через две ступеньки вниз…

Воплощением живого укора Муза Анатольевна сидела на кухне перед выключенным телевизором и с ложечки кормила Людвига картофельным пюре. Пес аккуратно слизывал белую кашицу, быстро чавкал и, казалось, успевал еще ухмыляться в мою сторону. Ленивое шевеление хвоста — единственная реакция на появление в доме второй, малопримечательной, хозяйки.

Не поддерживаемые зубами щеки Музы Анатольевны втянулись, подбородок заострился, и свекровь напоминала бюст Вольтера за кормлением собаки. Я тут же почувствовала себя донной Анной, в гости к которой заглянула статуя Командора. Муза застыла, не донеся очередную ложку до морды пса.

Каменела свекровь недолго. Поставив перед кобелем миску с остатками пюре, она развернулась ко мне и прошамкала:

— Мифа свониф.

Звонил Миша. Как всегда — в мое отсутствие. Я набрала побольше воздуха в грудь и на одном дыхании пустилась врать:

— Музочка Анатольевна, ваша челюсть будет готова только завтра. — Про себя добавила «надеюсь». — Стоматолог зубки принял, но велел зайти за ними завтра.

С громким чмоком подбородок свекрови опустился вниз, глазки расстроенно заблестели, и мне захотелось провалиться в подвал сквозь восемь этажей. Если бы в тот миг по кухне пробежал волшебный таракан из анекдота и предложил выполнить единственное желание, я бы попросила его повернуть время вспять часов на семь-восемь. Я бы прибежала с работы домой, принесла Музину челюсть и не встречалась бы ни с подругами, ни с озабоченным мужиком в брезентовой куртке.

Но тараканы в нашем доме редкость.

Муза грузно поднялась со стула, запахнула синий шелковый халат с красным драконом на спине и отправилась в опочивальню, обойдя невестку, как предмет неодушевленный. Вредный Людвиг повторил этот маневр и зацокал когтями по паркету вслед за шелковым драконом.

— Ну, Людоед, попросишь меня завтра на прогулку вывести… — прошептала я псине в хвост и убрала в мойку дочиста вылизанную миску.

Чувствовала я себя невозможно паршиво. И успокоить всклокоченную совесть решила испытанным способом.

В спальне Музы Анатольевны стоял шикарный радиотелефон «Панасоник», с трубкой которого свекровь спокойно путешествовала по дому и окрестностям в радиусе двухсот метров. В свою спальню, по совету Галки, я недавно поставила непрезентабельный на вид, но многофункциональный по сути отечественный аппарат «Русь». Пластмассовый корпус «Руси» хранил в себе несколько неведомых Музе секретов. Как то — удержание линии, режим «Конфиденциал», АОН, переадресация по номеру и много-много чего еще, но главное — архив входящих и исходящих звонков.

Муза техники побаивалась, на кнопочки лишний раз не жала, поэтому и представить не могла, что какая-то «Русь» может переплюнуть по начинке красавца «Панасоник».

— Звонил твой муж, и мне опять пришлось оправдываться за твое отсутствие, — грозно заявляла свекровь, если я слегка задерживалась.

Умная Зайцева сказала сразу: «Муза врет. Почему Миша всегда звонит, стоит тебе немного задержаться? Так не бывает. Проверь».

Я купила «Русь» и проверила. Никаких лишних звонков в мое отсутствие не поступало. Кстати, мы с Мишей давно договорились не разоряться на международные звонки, и раза два в месяц он звонит домой из офиса фирмы.

Рассказывать Зайцевой о результатах проверки я не стала. Галка никогда не жила со свекровью, ей трудно понять, что уловки Музы со звонками — всего лишь напоминание невестке: у тебя, мол, детка, есть муж.

Вот и тут я зашла в свою комнату и просмотрела телефонный архив, почти не сомневаясь в результате. Судя по цифрам, выданным АОНом, три раза звонила Маргарита Францевна и еще две соседки, которые наверняка интересовались, куда пропала Муза Анатольевна. И все. История со звонком Миши — очередной блеф баснописицы Мухиной.

Совесть моя слегка угомонилась, я прихватила пижаму и отправилась в ванную.

Пока, поднимая шапку пены, набиралась в ванну вода, я разделась и исследовала у зеркала тело на предмет исчисления ущерба, нанесенного маньяком. Царапина за ухом покрылась коричневой корочкой, на шее голубел приличный синяк, под коленом, что странно, расположились две ссадины. Надо же, подумала я, колготки целые, а кожа разодрана. Вот и не верь после этого рекламе.

Притопив в воде ноющее тело, я попыталась расслабиться, помурлыкать песенку, но неожиданно… расплакалась. Дубленая, привычная к вранью шкура дала трещину, словно две царапины под коленкой, как предохранительные клапаны, пощипывая, спускали пар. Я сдулась, съежилась и, пуская пузыри, тонула в пене. Рыдания раздували белую шапку, я терла глаза, щеки… Потом зуд распространился по всей коже, и, схватив мочалку, я принялась себя скрести с остервенением и злостью.

Весь прошедший вечер, как наказание, проплывал перед глазами. Я жалела Музу, Людвига, оставшегося без длительной прогулки, Викторию, обыскивающую стол мужа, Галку, потерявшую любовь на Лазурном берегу, Мишу, вдали от дома изобретающего очередную шестеренку, Маргариту Францевну без ЦК… маньяку тоже не повезло…

Что за жизнь?! Врем, изворачиваемся, влюбляемся и расстаемся… надо Людоеда с той белой сучкой познакомить, она давно тоскует… Хотя, нет. Сучка — пудель, а наш кобель — помесь крупной таксы с мелким бультерьером. Кто не может представить себе этот кошмар, лучше не стараться. Особенно на ночь. Наш Людоед напоминает разжиревшего крокодила: мощная голова бультерьера привинчена к криволапому телу таксы. И бегает эта зубастая сарделька довольно резво, невзирая на избыточный вес.

Веса в Людвиге двадцать четыре килограмма. Из которых: десять — вредности, десять — желудочно-кишечного тракта, а четыре кило, по убывающей, — жесткая щетина, зубы и интеллект. Я называю пса Людоедом, и мы не дружим.

Кстати, пока я моюсь, Людоед скребется в дверь ванной комнаты. Не дает расслабиться и поплакать. Вероятно, мстит за беспокойный сон обиженной мной хозяйки.

Но Муза спит крепко. Когда я выхожу в коридор, из комнаты свекрови несется раскатистый, басистый храп. Намаявшаяся в безделии старушка приняла снотворного и, как всегда в этих случаях, спит крепко и громко.

Свистнув Людоеда на кухню, я отвлекаю его куском сыра «рокфор» (пес за «рокфор» собачью душу заложит) и на цыпочках крадусь в спальню свекрови. Если утром позвонит Виктория, Музе об этом знать необязательно. Я осторожно, не до конца, отсоединяю штепсель от телефонной розетки и делаю зарубку в памяти — в случае обнаружения отсоединения не забыть все свалить на неуклюжего Людвига.

Выбираюсь из чужой спальни, на пороге сталкиваюсь с облизывающимся Людоедом.

— Тяф! — говорит пес.

— Цыц! — говорю я.

И мы расстаемся, недовольные друг другом.

Моя комната, спальня соломенной вдовы, огромна и пуста как никогда. Со стен улыбаются фотографии мужа, семейный портрет «Мухины с Людвигом». Шторы треплет легкий ветер, с соседнего балкона несется женский хохот, мужские голоса, песня Розенбаума об утках…

Я захлопываю балконную дверь, плотно прикрываю форточку, и голоса почти стихают. Соседа из сороковой квартиры я презираю. Молодой бритоголовый амбал, называемый Музой «бандитской мордой», подозревается нашим домом в растлении малолетних. На днях Маргарита Францевна видела, как в сороковую квартиру опять залетели две нимфетки с коробкой торта.

— Этот разврат надо прекратить! — кипела вдова члена ЦК. — У нас приличный дом! Мало того, что его дружки-бандиты своими грузовиками весь двор перегораживают, — «грузовиками» Маргарита Францевна называла джипы гостей сороковой квартиры, — так он еще всяких соплюх сюда приваживает!

А затем, снизив голос до шепота, вдова пугала мою свекровь:

— А вас, Муза Анатольевна, как соседку непосредственную когда-нибудь вызовут повесткой в суд. И спросят, почему вы, уважаемая, не сигнализировали!

Свекровь хваталась за сердце, писала заявление участковому, но кляузу в милицию так и не относила. Боялась и смотрела кровавые боевики про мстительных бандитов.

— Приедет Миша, наведет порядок, — обещала свекровь и прислушивалась, проходя мимо соседской двери, не раздается ли из-за нее писк истязаемой нимфетки.

Я расправляю постель и ставлю на подушку мужа телефон «Русь». Утром я должна схватить трубку при первом звонке.

Растревоженная совесть и едва слышный Розенбаум мешают уснуть. Я ворочаюсь, кладу на голову подушку, но тоска и одиночество не магнитофон, на кнопку не нажмешь, не выключишь. Предчувствие слез царапает горло, я скидываю одеяло и тащусь на кухню. Там, обязательно в холодильнике, Муза держит коньяк. Во всем послушная опытной в придворном этикете Маргарите Францевне, свекровь тем не менее не признает спиртных напитков комнатной температуры и всегда охлаждает ликеры, красные сладкие вина и коньяки.

Распахиваю дверцу холодильника, ищу армянский пятизвездочный. Нету. Странно, еще утром было полбутылки… Задумываюсь на секунду и прихожу к выводу: бедняжка Муза скучала и отвлекалась пятью звездами.

Снимаю с полки початую бутылку водки, помидор и кусок «рокфора» на закуску… И тут же жалею, что люблю сыр. Не успела я отрезать ломтик, как по коридору зацокали когти Людвига.

Направив нос в сторону сыра, пес садится на толстую задницу, принимает позу настороженного суслика и начинает пускать слюни.

— Эх, — говорю я, — пить в одиночестве — дурной тон, — и отрезаю Людоеду добрый ломоть.

Рачительная во всем свекровь на кобеле не экономит. Сбережение каждого гроша на хозяйственных нуждах — умение жить, а угощение беспородного пса французским сыром — особый шик заоблачных высот.

Людоед всасывает сыр, как пылесос, я в той же манере опрокидываю стограммовую рюмку водки, и мы смотрим друг на друга почти с любовью. Люда икает и, виляя откормленным задом, трусит в прихожую. Удивительно, но его исчезновение расстраивает меня до появления слез на ресницах, я начинаю прикидывать, не исправит ли положения вторая рюмка водки… и тут появляется хитрый пес с поводком в зубах.

— Погулятюшки, моя заюшка, — сюсюкаю я, не догадываясь, что водка «на старые дрожжи» начинает забирать меня.

Прицепив Людоеда к шлейке и надев на себя Музин плащ поверх атласной пижамы, вывожу собаку на площадку. Нам в спину гудит храп свекрови. Кажется, с укоризной.

Людоеду тоже так кажется, и он поднимает ко мне виноватую морду.

— Возможно, Людвиг, я в тебе ошибалась, — говорю псу и уже догадываюсь, что со ста граммами я погорячилась. Для крепкого сна и снятия стресса хватило бы половины.

Тем не менее стою у лифта и глупо хихикаю, представляя, что сказала бы Маргарита Францевна, увидев ночью слегка пьяную Серафиму Мухину в атласной пижаме и с Людвигом на поводке. Думаю, она решила бы, что мы — галлюцинация.

Стою. Жму кнопку лифта, кабина, тихо урча, медленно ползет вверх, но останавливается, не доезжая до меня.

— Перехватили, — бормочу Людвигу. Пес, кажется, кивает…

От желания в удивлении протереть глаза меня удерживает звук распахнувшейся двери сороковой квартиры и крик: «Счас, ребята, я быстро!».

На площадку вываливается сосед, растлитель малолетних.

Я смущенно поправляю старомодный Музин плащ, прячу под ним пижаму и подтягиваю Людвига к ноге. «Везет тебе, Сима, нынче на маньяков», — мелькает у меня в голове.

Сосед топчется за спиной, пыхтит и бормочет что-то вроде «Добрый вечер». Кабина наконец доползает до восьмого этажа. Я, пес и развратный сосед забираема внутрь.

— Не хватило, как всегда, — как бы оправдываясь, говорит растлитель и демонстрирует пустой пакет с изображением красотки почти в купальнике.

Людвиг говорит «тяф» и пытается задрать ногу на штанину соседа.

— Извините! — в ужасе вскрикиваю я и оттаскиваю Людоеда в сторону.

— Ничего. Я собак люблю, — улыбается сосед, и я чувствую, как размягченная водкой душа растягивает мои губы в ответной улыбке.

Судя по реакции соседа, улыбочка вышла так себе.

— У вас что-то случилось? — внезапно спрашивает парень.

Я разеваю рот, но, пока собираюсь с мыслями, изобретая достойный ответ, лифт останавливается на первом этаже, и мучимый нуждой Людвиг рывком поводка вышвыривает меня на площадку параллельно полу.

— Осторожней, — бормочет сосед и подхватывает меня в двадцати сантиметрах от каменных плиток.

«Пить надо меньше», — отрезвляемая этой мудрой мыслью, я чувствую, как крепкая мужская рука прожигает плащ, пижаму, ошпаривает все тело и добирается до неких нервных центров, не тревожимых месяцев восемь.

Ожог настолько ощутим, что мужика шарахает рикошетом.

— Надо же! — удивляется он и смотрит в мои пьяные очи. — Лев, — говорит он.

— Где? — спрашиваю я.

— Я — Лев, — представляется парень. — Лева.

— Серафима, — бормочу я и благодарю бога и нетерпеливого Людвига за возможность исчезнуть прилично.

Пожилой консьерж тихо дремлет за конторкой и моего падения — во всех смыслах слова — не видит.

Воспитанный Музой Людоед не привык гадить у подъезда и паровозом тащит меня в кусты. Неприличного поведения сосед несется рядом, холодный ветер вперемешку с дождем бьет в лицо, и я трезвею за несколько секунд.

— Нам некогда! — зло, на ходу, бросаю парню и суетливой мышью исчезаю под дождем.

М-да, достойным завершением гнусного дня стали объятия развратного соседа, от которых я чуть в эротический обморок не грохнулась. Молодец Серафима, ничего не скажешь! Завтра же бери проспект секс-шопа и топай за покупками выше наслаждения.

Что может присниться молодой женщине, когда на соседней подушке, вместо головы любимого мужа, ночь проводит бордовый корпус телефона «Русь»? Уж конечно, не цветущий сад и она в белом платье. Мне снился сосед-растлитель, пробирающийся через балкон в мою голубую спальню. На том, как Лева, на манер индийского киногероя, распахнул тонкие шторы и шагнул к кровати, приличное повествование можно закончить. Остальное идет под грифом «кроме детей до шестнадцати лет».

Все, что касалось нашего амбалистого соседа, было неприлично, недостойно, возмутительно… и потому невероятно притягательно. Отрицательное обаяние развратного соседа не оставило равнодушным даже курятник под руководством Маргариты Францевны. В момент, когда «грузовик» соседа въезжал во двор, тощие куриные шейки воспитанных дам разворачивали головы в его сторону, на выцветшие глазки опускалась пленка осуждения, и курятник замирал, разглядывая сначала джип, а затем мощное соседское тело.

Потом минут сорок квохтал: «Что нам делать… что нам делать… у нас приличный дом!».

А ничего не делать! Молодость-то не вернуть. Остается только судачить и подогревать себя инсинуациями.

Кстати сказать, в подъезде Маргариты Францевны живет мужик, которого часто навешают напомаженные мальчики в обтягивающих брючках. Но этого соседа обструкции не подвергают. Он хил, невзрачен и женщинами, даже очень молоденькими не интересуется. Вот и им наши дамы тоже не интересуются. Взаимно, так сказать. Так что для оттачивания языков о зубы остается дамам лишь въехавший год назад в однокомнатные апартаменты молодой громила.

Зубы! Скидываю одеяло и смотрю на часы. Половина десятого, по кухне цокают каблуки Музы Анатольевны и когти Людвига. Батюшки святы, проспала!

Все мысли об огромном соседе уносит этот цокот и запах утреннего кофе. Если Виктория не позвонила, значит, свекровина челюсть исчезла вместе с сумкой, кошельком… и пропуском в банк!!

За утерю пропуска и электронного ключа, отпирающего несколько кабинетов учреждения, меня по головке не погладят. Всех служащих строго-настрого предупреждают — в случае потери любых документов или ключей немедленно сообщать в службу безопасности банка.

— Как не вовремя… — бормочу я и разыскиваю в памяти телефона домашний номер Вениамина Константиновича.

Только вчера я узнала о возможном — повторяю, возможном — повышении, и такой конфуз. Банк, конечно, не милиция, не режимное учреждение, но в случае потери удостоверения и ключа могут и выговор за ротозейство влепить. Тогда кресла кредитного шефа мне не видать, как своих ушей.

— Вениамин Константинович, доброе утро, это Серафима Андреевна. Как у вас дела?

— Завтракаю, — отчитывается шеф.

— У меня неприятность: вчера украли сумку, а в ней — пропуск и ключ от кабинета.

Константиныч чавкнул, поперхнулся и выдал:

— Когда?

— Ночью.

— Пряхину сообщила?

Альберт Георгиевич Пряхин — начальник службы безопасности нашего банка. Подполковник КГБ в отставке.

— Нет. Вот… вам звоню…

— Сима! — орет шеф. — Ты меня в гроб вгонишь! Сразу надо сообщать!

— Извините, — бормочу я и довольно четко вижу, как в кресло начальника отдела опускается задница Нинель Матюшиной. — Понимаете, нападение было… сексуального порядка… я перепугалась и обо всем забыла…

Вру, как обычно. Надеялась, что сумку найдет Виктория, верила в удачу и делала паузу.

— Сексуального… — успокоенно бормочет шеф, — ну ладно. Номер Пряхина знаешь?

Номера охранных служб среднее звено сотрудников учреждения вызубрило наизусть. Я киваю, бубню «ага» и, получив на прощание порцию охов и вздохов, расстаюсь с начальством. Затем связываюсь с Альбертом Георгиевичем.

Разговор с профессионально недоверчивым Пряхиным складывается тяжко и нудно.

— В милицию сообщили?

— Нет.

— Почему? — в голосе бряцает железо.

— Перепугалась… и противно очень…

— Изнасиловали?

— Нет. Обошлось.

— В понедельник зайдете ко мне, напишете объяснительную. — Пряхин сворачивает разговор — он тоже завтракает, что-то жует.

— Обязательно, Альберт Георгиевич, — пищу я и кладу трубку.

Мало мне стоматологических неприятностей, теперь еще и гадкие слухи появятся! Хоть в банке не показывайся. «Изнасиловали»! Справку им, что ль, от гинеколога представить?

Избегая встречи с Музой Анатольевной, крадусь в ванную и залезаю под ледяной душ. Противно так, словно еще раз в грязи извалялась. Самое время поплакать, но, проглотив колючий ком в горле, успеваю только высморкаться, как на дверь опускается кулак Музы Анатольевны.

— Щима! — орет свекровь. — Когда жа жубами поедешь?!

— Сейчас! — ору в ответ и выключаю воду.

— Людвига выгуляй, — вместо «доброе утро» шепелявит свекровь, когда я появляюсь на кухне.

— Конечно, мама.

Восемь лет Муза добивается от меня этого обращения. Две вышколенные невестки Маргариты Францевны называют цековскую вдову «мамулей», и сия мелочь не дает Музе Анатольевне покоя. «Я — твоя вторая мать! — неустанно повторяет Муза. — Так издавна повелось, и не нам порядки менять». В принципе, я согласна. Но использую обращение «мама» только в приближении грозового фронта.

Обычно помогает. Сегодня «маму» пришлось продублировать, и Музу несколько отпустило.

— Кофе пей, — растроганно бормочет свекровь.

— Что Миша вчера говорил? — намазывая тост маслом, спрашиваю я. Чувство вины пригибает к столу, и, заставляя свекровь испытать то же самое, я напоминаю ей о «баснях».

Муза задумчиво шуршит хлебным пакетом, восстанавливает в памяти пятничную заготовку и разрождается текстом, полным шипящих звуков:

— Скучает, любит, зовет к себе.

— Кого? — невозмутимо интересуюсь я.

— Нас, — удивляется свекровь и гладит вовремя подвернувшегося Людвига.

— А-а-а, — тяну я и продолжаю экзекуцию: — На той неделе он говорил что-то о новом контракте. Подписал?

К такой конкретике врушка Муза не готова. Я смотрю, как начинают дрожать ее пальчики, и мне становится неловко. В конце концов, напоминание невестке о том, что у нее есть муж, святая обязанность бдительной свекрови.

— Хотя… нет, — вроде бы вспоминаю я и дотягиваюсь до кофейника. — По-моему, Миша говорил, что будет думать еще месяц…

— Да, да, — благодарно лепечет свекровь и сворачивает тему. — Тебе медку еще достать? В этой баночке уже на донышке…

Невероятные отношения милой российской семьи. Чувство вины сглаживается обоюдной ложью. Где в этих отношениях заканчивается благородство и начинается цепь взаимных уступок, перетекающих в круговую поруку, не знаю. Мы стоим на разных полюсах, охраняем сопредельные территории ложью и чувствуем себя комфортно, шлифуя острые углы. Я совершенно уверена, что угрозы наябедничать Мише о моих редких опозданиях выполняются не всегда. Пожалуй, даже очень редко. Обычно свекровь прикрывает меня, как родную дочь.

Я чувствую себя неловко, Муза понимает, что тоже не совсем права. Она намазывает поджаренный хлебец медом поверх сливочного масла и протягивает его мне.

— Спасибо, мама, — говорю я, и губы свекрови растягиваются в довольной улыбке.

О том, что первично — выгуливание Людвига или поездка к стоматологу, — вопрос не стоит. Я натягиваю джинсы, водолазку, прикрывающую синяк на шее (Муза подслеповата, очков принципиально не носит, но во дворе сидят востроглазые подружки свекрови), и пристегиваю Людвига к поводку.

— К стоматологу поеду на троллейбусе с пересадкой, — говорю свекрови и выхожу на площадку.

Наш пес обожает общественный транспорт. Обожает до нехорошей привычки ездить самостоятельно. Как-то раз Миша на такси догонял автобус, в который запрыгнул Людоед. Он вспрыгнул на подножку, двери захлопнулись, и кобеля чуть не увезли из Химок на Войковскую.

Сегодня поездка в троллейбусе Люде не светит.

Я здороваюсь с вышедшими на утренний променад бабульками из бригады Маргариты Францевны, односложно отвечаю на вопросы о самочувствии свекрови и, обогнув дом, перебегаю шоссе с односторонним движением. Напротив дома — сквер с уютными лавочками под сенью роняющих пух тополей.

Этот сквер Людвиг обожает не меньше общественного транспорта. Но Муза Анатольевна предпочитает наш двор, так как для прогулки под тополями требуется сначала добрести до подземного перехода, потом метров двести пилить назад по солнцепеку. Я, как стопроцентный российский пешеход, правила дорожного движения игнорирую. Подхватив Людвига под мышку, лавирую среди потока машин, перешагиваю метровую ограду парка и отпускаю пса на свободу. Согласитесь, даме возраста Музы Анатольевны этот маневр удастся вряд ли. Ей через ограду ногу не задрать и, учитывая вес Людвига, от машин не увернуться.

Людоед довольно скачет по лужайкам, выискивая метки белой пуделихи, обнюхивает скамейки и громко чихает от тополиного пуха, забившего мокрый черный нос. Кудрявой, местами стриженой прелестницы сегодня не наблюдается, и Людвиг, облаяв стаю ворон и двух велосипедистов, усаживается у моих ног.

— Ну, — говорю я псу, — и что мы будем делать?

Людоед растягивает в зевоте пятнистую пасть и весело трясет розовым языком.

— Я бы тоже так хотела, — уныло бормочу я и скребу крокодилью голову между ушей. Людоед вскидывается, прихватывает ладонь зубами, потом лижет, всем своим видом выражая сочувствие.

Никогда не думала, что в этой толстой сардельке осталось место для нежных чувств в мой адрес. Восемь лет мы с Людвигом мелочно придираемся друг к другу — пес приучает меня к порядку и грызет тапки, не убранные в шкафчик, я ору на кобеля, когда тот заходит непомытыми после прогулки лапами дальше коврика прихожей. Оказывается, согласие в семье — дело времени. Не прошло и десяти лет, а вот сижу на лавочке и прошу совета у собаки.

— Был бы ты, Людвиг, розыскной собакой, поехали б мы в Текстильщики, ты обнюхал бы кусты и нашел Музину челюсть. Так? — Пес громко чихает и встает в позу суслика.

В этот момент мимо лавочки проходит гражданин с газетой в руках. Пес невероятно перекручивает длинное тело и вцепляется зубами в скрученную трубочкой бумагу.

Гражданин прыгает, вопит и ищет взглядом милиционера.

— Простите, пожалуйста, — говорю я и выдираю из собачьей пасти то, что недавно было газетой «Из рук в руки».

Клочки газеты в собачьих слюнях прохожему нравятся не слишком. Он с сомнением смотрит сначала на меня, потом на Людоеда и начинает оглядываться, не появился ли долгожданный милиционер. Поборов желание пнуть Людоеда в толстый живот, я достаю из джинсов пятьдесят рублей и протягиваю купюру прохожему.

— Купите себе, пожалуйста, другой экземпляр. И простите нас. Обычно Люда так себя не ведет…

Дядька смотрит на Людоеда, усмехается, мол, хороша Людочка, и собирается остаться для уличного флирта. Начинается флирт с воспитательной беседы о штрафах, намордниках, уколах от бешенства. И у меня опять появляется желание кого-нибудь пнуть. Дядьке лет пятьдесят, он вытерт жизнью до полного облысения, а в его глазах стоит намек: «А не испить ли нам пива на этот полтинник?».

Людоеду общество дядьки нравится. Он звонко лает, прыгает и неловко приземляется когтистой лапой на дядькину ступню. Прохожий опять вопит, я опять извиняюсь, но больше денег не достаю.

Дав на прощание совет купить Людоеду кнут и железный ошейник с шипами, любвеобильный прохожий исчезает в тополином пуху.

К носу Людвига прилип кусочек бумаги с красным шрифтом. Я сбиваю его легким шлепком, но пес проявляет выдержку и смотрит на меня с укоризной.

— Что-то не так, Людочка? — спрашиваю я и шлепаю по лбу уже себя. — Конечно! Люда, ты гений! Надо дать объявление!

Пса радует моя догадливость, он нарывается на комплименты, кладет толстые лапы мне на колени и метет хвостом тополиный пух.

— Люда, с меня сто грамм, — бормочу я, придумывая текст объявления. — Конечно, «рокфора».

Прежде всего надо связаться с Зайцевой и попросить ее протолкнуть текст в газету, выходящую в понедельник. Надеюсь, своему бухгалтеру сотрудники газеты не откажут. Далее стоит сгонять в Текстильщики и развесить объявления на всех столбах вдоль дороги к метро.

С этим в принципе все ясно. Но что сказать Музе? Куда я отправляюсь, и где в конце концов челюсть?

Людвиг снимает лапы с моих коленей и, изогнувшись, злобно кусает себя за живот. Я смотрю на борьбу кобеля с блохами, и идея приходит сама собой.

— Правильно, Людвиг, — говорю я, — стоматолога сегодня утром увезли с острым приступом аппендицита. Его домашнего адреса мы не знаем, куда он дел отшлифованную челюсть, не знает медсестра. Выкрутимся.

Людвиг весело скачет вокруг скамейки и пытается схватить зубами муху. Я любуюсь мудрым псом, и мне тоже становится весело. Я представляю объявление, которое появится сегодня на всех столбах у станции метро «Текстильщики»: «Нашедшего сумку с документами на имя Серафимы Мухиной и вставную челюсть просьба позвонить…»

А куда звонить? Домой нельзя.

Первый раз за полгода жалею, что так и не купила сотовый телефон. Вообще-то он у меня был. Даже трижды. Но как Музе не везет с утюгами, мне не везет с мобильниками.

Первый просто исчез из сумки. Приезжаю с работы, а телефона нет. То ли сама где-то посеяла, то ли увел ловкий карманник.

Второй аппарат я тривиально утопила в ведре банковской уборщицы тети Глаши. Утопила незаметно для себя, тети Глаши и остального коллектива. Телефон тетя Глаша обнаружила, только выливая воду в унитаз.

С аппаратом номер три и вовсе обидная история приключилась. В жуткую февральскую стужу, под порывами обжигающего ветра стою у метро и любуюсь снегоуборочной техникой. Чего стою, чего любуюсь, самой странно. Просто грейдер волочет такую огромную глыбу снега, что мне становится интересно — разломится сугроб или нет.

— Тетенька, — пищит кто-то рядом.

Оборачиваюсь. Скудно одетый мальчуган переминается с ноги на ногу и просительно заглядывает в глаза.

— Чего тебе, малыш?

— Дайте телефончик позвонить на работу мамке. Я ключ потерял…

За минуту до этого я разговаривала с Музой по телефону и интересовалась, не надо ли чего в магазине купить. Мальчик видел, как я сунула мобильник в карман, и адресно обратился за помощью.

Я достаю аппарат из кармана шубы, протягиваю его ребенку, и они оба исчезают в толпе у метро. Я даже челюстью хлопнуть не успела.

— Раззява, — констатирует дома Муза, — телевизор надо смотреть! По таким, как ты, целая мафия работает. Разбогатели уже пройдохи на лопухах.

— А на вас производители утюгов шибко озолотились…

На этот выпад Муза ответить не может.

У каждого человека есть нечто, с чем ему не везет категорически. Моя мама, например, не носит наручных часов. Они у нее исчезают прямо с руки. Там же ломаются или мокнут, когда мама начинает мыть посуду, забыв их снять.

Музины заколдованные вещи — это утюги. Только на моей памяти их сменилось десятка полтора. Лучшие утюги — самых надежных фирм! — сгорают у Музы, не достигнув гарантийного срока. Самые тефлоновые из покрытий начинают царапать тонкие блузки буквально сразу. Самые герметичные из отпаривателей дают течь через неделю, оставляя на белых Мишиных рубашках непонятные разводы. Пару раз новые утюги просто не включались, хотя за час до этого их тщательно проверял продавец в отделе электротоваров.

Продавцы утюгов из окрестных магазинов Музу Анатольевну ненавидят. Они считают, что бабка — опасная утюжная маньячка.

Дабы избежать взаимных упреков, женская часть семьи Мухиных договорилась — Муза Анатольевна не прикасается к утюгам, Серафима не покупает сотовых телефонов. Как нетрудно догадаться, в этом договоре я — самая пострадавшая сторона. Я глажу постельное белье и не имею мобильной связи. Кстати, гладить я терпеть не могу.

И вот сейчас сижу я на лавочке, вся в тополином пуху, и сильно жалею о подписанном договоре.

Придется просить Зайцеву еще об одной услуге — оставить в конце объявления номер ее домашнего телефона. Галка — дама с юмором, и надеюсь, сможет ответить на все вопросы шутников по поводу вставных зубов.

Но как улизнуть от Музы? Если бы вчера вечером я вернулась домой вовремя, как путная невестка, то сегодня Муза отпустила бы меня на прогулку без лишнего шума. Но за три года без Миши как-то так само собой сложилось, что гулять два дня подряд я не имею права. Объяснить это правило трудно. Сложилось негласно. День шляешься, день моешь окна, борщ варишь.

— И что нам, Людвиг, изобрести? — за истекшие полчаса пес умудрился подать мне пару идей, и я снова с надеждой заглядываю в крокодильи глазки.

Пес отворачивается, зевает и, простите, пукает.

Невероятно! Третья идея от собаки, в которой я подозревала не более грамма интеллекта!

— Будем варить гороховый суп! — озвучиваю я идею, пристегиваю Людоеда к поводку, и мы трусим к супермаркету.

Гороховый суп-пюре — любимое кушанье Музы Анатольевны, от которого она вынужденно отказалась. Через некоторое время после принятия внутрь бобовых со свекровью, мягко говоря, метеоризм приключается. А эта неприятность несовместима с жизнью в заоблачном обществе. Зато когда-то давно, выезжая на дачу в кооператив «Бетонный завод», Муза коробками закупала концентрат горохового супа в твердых брикетах и варила горох на завтрак, обед и ужин, с перерывом на полдник. Соседям по даче ее метеоризм не мешал.

Сейчас свекровь вынуждена отказаться от общества, так что никаких неудобств гороховый суп не доставит. Пусть сидит дома и лакомится. Супа я наварю литров восемь. Сколько в скороварку влезет.

У дверей супермаркета я привязываю Люду к железным поручням и иду выбирать самую сахарную, самую красивую мозговую кость и килограмм гороха. Попутно вспоминаю, что желудок Людвига стоит закрепить, и покупаю три пирожка с рисом и вареными вкрутую яйцами.

Кобель уважает гороховый суп не меньше Музы Анатольевны. И, зная Музу, я уверена — супа Людвигу обломится в дозах, несовместимых с нормальным пищеварением. Живот песика раздует, он начнет скулить и рваться на улицу каждые сорок минут.

Но Муза Анатольевна уверена — мы с кобелем не дружим. А значит, провинившуюся невестку можно наказать — обкормить пса горохом, пускай враги гуляют.

Чего нам и надобно.

Людвигу общество мозговой кости в прозрачном пакете нравится очень. То и дело пес обегает мои ноги, путается в поводке и пытается попробовать косточку, не доходя до дома.

— Потерпи, лапушка, — выпутывая его из кожаной тесемки, прошу я, и мы несемся к дому.

Во дворе на лавочке — выставка невест в годах и… джип соседа-растлителя, из открытой дверцы которого торчат ноги в голубых джинсах и кроссовках сорок восьмого размера. При моем появлении соседушки блещут фарфоровыми зубами, что-то в последнее время я много внимания стоматологии уделяю, ох, не к добру это! — сосед бодро шевелит кроссовками, захлопывает дверцу машины и быстро, целенаправленно движется в мою сторону.

— Батюшки! — стыдливо приседаю я, останавливаюсь у насеста с невестами и начинаю ждать вопросов о самочувствии Музы Анатольевны.

Но курятнику не до меня. Даже Маргарита Францевна пропускает нас с Людвигом взглядом и останавливается на точке где-то за моей спиной.

— Кхм, — кашель сзади басом.

Худшего со мной не могло приключиться. На виду всего двора развратник-бандит, притча во языцех и вставных челюстях, требует общения от невестки дорогой мадам Мухиной! Такого спектакля двор еще не видел.

— Здравствуйте, Лев, — бросаю через плечо и умоляюще смотрю на Маргариту Францевну.

Тонкие губы вдовы члена ЦК растягиваются в довольной улыбке. Не совсем понимая, в чем, собственно, дело, она бросается на выручку чужой невестке и ядовито сюсюкает:

— Добрый день, молодой человек, — и, спохватившись, добавляет: — Добрый день, Симочка.

По словам старика Фрейда, человек говорит правду, только когда оговаривается. Оговорка Маргариты Францевны показала — Сима Мухина курятнику без интереса. А вот соседа-педофила следует зацепить.

Но среди московских бандитов всех дураков давно перестреляли. И до соседа моментально доходит: хочешь уйти от невест живым, уходи сразу.

— Здравствуйте, дамы, — бормочет бандитская морда, которой я не вижу, и топает к подъезду.

Выставка работ дорогих протезистов скалится ему вслед до хлопка кодированной двери.

— Хорош негодник! — говорит толстая, как подушка, и добрая, как Дед Мороз, Ираида Яковлевна.

Курятник недоуменно шипит ей в лицо, как стая рассерженных лис. Маргарита Францевна, у которой два сына, и оба — очкарики-заморыши, изображает легкий сердечный приступ и начинает обмахиваться платочком:

— Ну, Ираида, ты даешь! Это же гора тупого мяса!

Ираида Яковлевна — не моя Муза, она с пеленок в заоблачных дипломатических высотах. И на цековскую вдову, лет пятьдесят назад приехавшую из Волчьегонского угла Тмутараканского уезда, Яковлевне плевать немного. Ираида плотоядно ухмыляется и добавляет:

— Всем бы в койку такого мяса…

Туше.

Пока соседки переваривают рекомендацию Ираиды Яковлевны, я встаю на цыпочки и тихо исчезаю. Минут пять лисы будут трепать центнер веса потомственной дипломатши, потом обломают зубы и примутся за первопричину переполоха Серафиму Мухину. А мне бы не хотелось тревожить свою тонкую соломенную душу. И я исчезаю.

О том, что сосед бандит-развратник ждал во дворе именно меня, не успеваю даже подумать. Захожу в подъезд, проскальзываю мимо консьержа и у лифта вижу мощное накачанное тело, прислоненное к стене. После рекомендаций Ираиды Яковлевны насчет койки лица бандита я не вижу. Только литые бицепсы, обтянутые тонкой майкой, невероятные мужские бедра в тесных джинсах, и… мне становится жарко, стыдно, неуютно.

Консьержи нашего дома трудоустроены в каком-то охранном агентстве, но сплошь состоят из стариков-пенсионеров. Пенсионеры эти тихи, нелюбопытны, но мне кажется, будто нашу встречу у лифта снимают скрытой кинокамерой. «Попросить бы вырезать из пленки кадр с Левой в этой позе, сделать слайд и спрятать под матрасом», — мелькает в голове, и я, изображая лицом равнодушие, но, черт меня подери, виляя задницей, поднимаюсь к лифту.

— Добрый день, Серафима, — еще раз здоровается Лева. Позы он не меняет, лифт ползет откуда-то сверху, и у меня пересыхает в горле. — Я хотел извиниться…

— За что? — хрипло бормочу я.

— По-моему, мы вас вчера разбудили? Извините, ребята соревнования выиграли. Мы отмечали…

От соседа прет такой здоровой сексуальной энергией, что, кроме как пожать плечами, ни на что другое меня недостает. Я даже в глаза ему не смотрю. Боюсь, опять шарахнет рикошетом, и консьержу будет что вспомнить долгими зимними вечерами.

— Ваша мама, случайно, не заболела? — спрашивает сосед. — Смотрю, вы и сегодня с собачкой гуляете…

Он пытается погладить озабоченного костью и потому доброго Людвига, склоняется над псом, и передо мной оказывается его спина. Рельефная, как на работах Микеланджело. Волна забытого, волнующего запаха ударяет ураганом, и я качаюсь.

Счастье, что сосед склонен и этого не видит.

— Ваша мама здорова? — Он старается дружить, но напоминает мне о Мише, Музе и о приличиях.

— Это моя свекровь, — четко и зло объясняю я.

Лева замирает над Людвигом, но приходит кабина лифта, я забираюсь внутрь и молюсь, чтобы мучения скорей закончились.

Вслед за мной сосед не заходит. Стоит, распирая крепкими руками створки лифта, и молчит.

Потом руки его безвольно опускаются, двери съезжаются и дотрагиваются до его плеч, как хотелось бы дотронуться мне.

— А где ваш муж, Серафима?

— Миша работает за границей, — произношу я внятно и подтягиваю к себе Людвига, словно отгораживаясь.

— Извините, — бросает сосед, разворачивается и быстро выходит из подъезда.

На восьмой этаж я еду одна. Людвига можно не считать, у него любовь с костью.

Нечаянная встреча с неприличным соседом подействовала на меня столь ошеломляюще, что очнулась я тишь спустя минут тридцать. Уже на кухне, в домашнем халате. Стою у плиты и наблюдаю, как медленно поднимается мясная пена в скороварке. Ловлю ее лениво и жду возможности закрутить крышку насмерть и скрыться в своей комнате.

Муза памятником всем скорбящим сидит на табурете в центре кухни и наблюдает за мной, пеной, мокнущим в холодной воде горохом. Растерянный, блудливый взгляд вернувшейся — без челюсти — от стоматолога невестки подарил свекрови подозрение: Сима крутит роман с дантистом Самуилом Лейбовичем Рубинштейном.

Самой свекрови дантист Рубинштейн нравится очень. Думаю, немалую роль в этой приязни сыграло опьянение от наркоза. Самуил Лейбович, когда удалял Музе Анатольевне последний коренной номер шесть, дал трусливой даме двойную дозу обезболивающего, и из его кабинета Муза Анатольевна выплыла совершенно пьяная и несколько влюбленная. Согласитесь, когда малознакомый мужчина битый час ковыряется у вас во рту, есть в том нечто от эротики. Забываешь, что мужчина этот толст, лыс и невысок ростом. Доверие, которое пациент испытывает к врачу, стояло в основе не одного романа.

На пороге в прихожей я рассказала свекрови тысяча первую сказку. На сей раз повествование шло «о бедном дантисте с аппендицитом». Якобы сегодня утром несчастного Рубинштейна увезли в больницу непосредственно от станка, от склянок и бормашины. Куда он дел готовую челюсть, медсестра Люся не знает.

— Придется, Муза Анатольевна, ждать.

— Надо к Самуилу Лейбовичу в больницу сходить. Куда его увезли?

— Люся точно не знает, — бормочу я и понимаю — с Музы действительно станется сходить в больницу. Засядет за телефон и начнет обзванивать московские клиники. — У Рубинштейна какая-то хитрая страховка, и Люся полагает, что его могли в частную лечебницу отвезти.

— Такое бывает? — удивляется свекровь. — С аппендицитом и бесплатно легко разбираются…

— Сейчас все бывает, — киваю я.

Но опытную воробьиху Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

— Надо позвонить в «Скорую». Там должны знать, куда направлен больной.

К счастью, в моем недавнем вранье я не коснулась вызова «Скорой».

— Муза Анатольевна, — произношу я, — разве я сказала, что Самуила Лейбовича увезла карета «Скорой помощи»? Его увез двоюродный брат, приехавший по делу, случайно… Брат тоже медик, но хирург. Он предположил аппендицит и увез Самуила Лейбовича на своей машине. — От невероятного нагромождения лжи я так устала, что теряю выдержку и раздраженно бросаю свекрови: — Надеюсь, с расспросами закончено? Можно варить бульон?

Эти два вопроса, вернее тон, которым они заданы, погружают свекровь в пучину подозрительности. На Музин взгляд, Самуил Лейбович — мужчина хоть куда, он способен вскружить голову неопытной, почти тридцатилетней, девочке. Эта мысль отвлекает свекровь от действительной неприятности — собственной беззубости, и она принимается задавать хитрые наводящие вопросы.

— А как ты думаешь, Симочка, Самуил Лейбович скоро поправится? По-моему, несмотря на шестьдесят с хвостиком, он крепкий, сильный мужчина…

— Да, — не въехав в суть дела, киваю я.

Свекровь довольна началом разговора и продолжает в том же духе:

— У него выразительные глаза… Ты не находишь?

— Нахожу, — в этот момент я невольно вспоминаю литые бедра нашего соседа и краснею, а Муза Анатольевна чувствует себя герром Мюллером, ведущим допрос радистки Кэт.

— А вообще… у медиков несколько циничный взгляд на любовь… излишне физиологический, что ли…

Я разворачиваюсь к свекрови и четко рапортую:

— В этом разрезе, Муза Анатольевна, дорогая мама, я с медиками контактов не имела.

Но выудить свекровь из пучины подозрительности удается не сразу. В глазах Музы Анатольевны дантист Рубинштейн — опытный сердцеед. Если бы не страх пилить обратно по всей Москве беззубой, Муза Анатольевна ни за что не доверила бы мне транспортировку челюсти. Поехала б сама и пообщалась с Самуилом.

Свекровь устраивается на табурете поудобней, туманит очи и заводит печальную сказку о бедной, незнакомой мне девочке, влюбленной в своего дантиста. Девочка страдала, расковыривала пломбы и каждый день возвращалась в кресло… В результате чего лишилась всех зубов.

Грустная история. Хорошо, что девочка не в гинеколога влюбилась. У моей свекрови фантазия буйная, и сказка могла закончиться вовсе плачевно.

Наконец крышка скороварки завинчена, пытка страшилками закончена, и я могу идти в свою комнату. Я говорю свекрови, что мне следует немного поработать над диссертацией, печально гляжу на готовые к мытью окна и включаю компьютер.

Слово «диссертация» в нашей семье священно. Научная работа охраняется, как государственный флаг, — тихим ликованием и немым восторгом. Расшумевшегося Людвига могут отшлепать. Если бы не заколдованные утюги, свекровь бы мне каждый день листы подглаживала. Когда Миша работал над диссертацией в Химках, Муза носилась по всему дому и просила соседей убавить громкость телевизоров. В панельной хрущобе стены — чистая фанера.

В нашем новом доме звукоизоляция совершенная. Двери плотно подогнаны, межкомнатные перекрытия основательные. Если Людвиг по квартире не путешествует и дверей не открывает, даже Музин храп не беспокоит.

Компьютер стоит в нашей с мужем спальне. Миша любил работать, когда я рядом. Он сидел перед монитором, мы переговаривались, шутили, он отдыхал… эх, было время…

Включаю компьютер, прислушиваюсь, не стоит ли у двери Муза, и набираю номер Зайцевой.

— Привет, Галина.

— Привет, — отвечает Зайцева.

— У меня к тебе дело наипервейшей важности, — начинаю я и рассказываю о нападении маньяка, моем счастливом избавлении от надругательства (на что, кстати, Зайцева говорит, что мне-таки стоило расслабиться) и об утере сумки с документами, ключами, деньгами и Музиной челюстью. — Ты не могла бы толкнуть в свою газету объявление? Хорошо бы в понедельник, а?

— Газета уже давно в наборе, но постараюсь, — отвечает Галка. — Диктуй текст…

Я старательно диктую, но, когда дохожу в сообщении до координат владельца и называю номер домашнего телефона самой Зайцевой, подруга взрывается:

— Ты что, Сима, очумела?! У меня отпуск! Повторяю для непонятливых по слогам: от-пуск! Я не собираюсь неделю общаться с шутниками! — орет Зайцева и гнусавит, изображая шутника: — Ах, мадам Мухина, на пропуске в банк вы молодо выглядите для вставных зубов…

— Надо, Галя, надо! — умоляю я. — Беззубая Муза меня сожрет. Ты хочешь увидеть свою подругу живой?

— Иди в задницу, Мухина! Меня все Текстильщики знают.

— С меня коньяк, цветы и шоколад…

— И поездка на выходные в Колотушино! — орет Зайцева. — Я своих на две недели в Анталию отправляю, а ты поедешь со мной в деревню, будешь картошку окучивать.

Выбор поставлен жестко. Практически у меня нет выбора.

— Хорошо, — скрестив на всякий случай пальцы, обещаю я. — Но тогда еще одна просьба. У тебя обойный клей есть?

— На фига? — удивляется Зайцева.

— Часа через два приеду с Людвигом в Текстильщики, пойдем объявления на столбах расклеивать.

— Разумно, — соглашается Галка, — но клея у меня нет. Сварю на муке. Устроит?

Меня устроит все. Лишь бы челюсть нашлась.

Набрать на компьютере несколько строчек объявления и распечатать их на принтере — дело десяти минут. Но мысли мои путаются, пальцы промахиваются мимо клавиш, и электронный редактор без устали подчеркивает ошибки и пропуски то зеленой, то красной волнистой чертой. Перед глазами в вольной позе стоит сосед бандит, лица которого я не помню. Как ни стараюсь, не вижу ни глаз, ни губ, ни стриженого ежика, по-моему, светло-пепельных волос. Воспоминания сосредоточились на торсе и бедрах и останавливаются не выше литой загорелой шеи… дальше не вижу. Только тело.

Унизительное беспамятство.

— Тупая гора постельного мяса, — как завороженная, бормочу я и промахиваюсь, промахиваюсь, промахиваюсь мимо клавиш. — А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный!

Постепенно слова «Миша умный, добрый, чуткий, нежный» обретают мелодию. И мои мантры, или молитвы, становятся фарсом в латиноамериканских мелодиях.

Но помогает. Мелодия вытесняет из памяти запретное. Я вычеркиваю наваждение, как ошибки из набора. Зов плоти — фикция, недостойная интеллигентной женщины, как недостоин объект, ее вызвавший. Тупой бандит. Развитые мышцы без достоинства. Ждать замужнюю женщину на виду всего двора! Идиот!

Но он не знал, что женщина замужем…

Мог бы догадаться. Слеп, туп, недостоин…

«Миша умный, добрый, чуткий, нежный».

«Миша умный, добрый, чуткий, нежный».

«Миша умный, добрый, чуткий, нежный».

Где ты, этот Миша?!

Спасение от наваждения приходит в лице Людвига. Вернее — в морде.

Пес давно научился открывать зубами запертые комнатные двери, и он, в отличие от Музы, душевного трепета при слове «диссертация» не испытывает. Вся морда Людоеда в слюнях, он мягко шуршит лапами по ковровому покрытию, подходит ко мне и кладет крокодилью голову на колени. В глазах намек на голодный обморок.

— Что, Муза косточку не дает? — спрашиваю я.

Гороховый суп в скороварке свекровь варит в два приема. Сначала, около часа, мясо интенсивно готовится, потом бульон процеживается, горох закладывается, и все доводится до ума еще часа полтора.

Рецепт известен, и сейчас, судя по взгляду Людвига, находится в стадии процеживания.

— Выгнали с кухни?

Пес вздыхает.

В прихожей, за шкафчиком с обувью, я спрятала три пирожка с рисом. Но их время придет позже. Везти в такси собаку с поносом — удовольствие невеликое.

— Потерпи, Людочка, — говорю я. — Выгонит нас Муза на прогулку, дам тебе и пирогов, и рису, и яиц. А пока терпи. Страдать надо натурально…

Страдать Людоед начинает через два часа.

И как! Наказывая невестку за свое вынужденное затворничество, Муза Анатольевна оделила собаку порцией, в три раза превышающей обычную.

— И не вздумай возвращаться через полчаса! — грозно каркает свекровь, поскольку обычно от прогулок с Людоедом я открещиваюсь как могу, и вручает мне поводок. — После бобовых Людвига надо часа два гулять!

— Как скажете, мама, — только что не приседая в книксене, бубню я, всем своим видом выражая покорность злой судьбе.

Людвига я еле успеваю дотащить до кустов за углом дома.

Вы когда-нибудь видели счастливого крокодила? Так вот мне повезло. Незабываемое зрелище.

Кстати, частнику, подбросившему нас до Текстильщиков, мы тоже запомнились. Живот Людвига крутило всю дорогу до дома Зайцевой. После того как я расплатилась, добавив пятьдесят рублей за испорченную в салоне атмосферу — чистый сероводород! — водитель долго стоял у машины, распахнув четыре дверцы.

Заходить в квартиру Галки я не решилась. Крикнула под окном, и пока Людвиг удобрял газон, подруга вышла с баночкой клея и двумя кисточками.

— Что это с ним? — спросила Галка.

— Не обращай внимания, тактическая хитрость, — говорю я, и мы идем по дороге к метро, не пропуская ни одного столба.

Галка хандрит. Без работы и романов моя подруга скучает, набирает вес и затирает до дыр фотографии прежних увлечений.

— Маньяк-то хоть красивый был? — вяло интересуется Зайцева.

— Вонючий был, это точно. Насчет красоты не знаю. Темно было.

— Эх, — вздыхает Зайцева и шлепает объявление поверх предвыборного плаката. — Мне б его, показала бы ему небо в алмазах…

— Сплюнь, — я держу поводок Людвига и баночку с клеем, — гадость невероятная…

— Фантазии у тебя, Сима, никакой…

— Зато у Музы достаточно. Знаешь, чего она мне сегодня наплела? — говорю я и рассказываю печальную повесть о бедной девушке без зубов.

— Музе надо в шоу-бизнес, — серьезно говорит Зайцева и шлепает очередное объявление, пока Людвиг лопает пирожок с рисом. — Имела б успех. Как народная сказительница.

— Как аудитории ей нашей лавочки хватает.

Прикинув отпущенное нам с Людвигом время, я выбрасываю баночку, веду подругу к открытому летнему кафе и заказываю два пива и чебурек Людвигу.

Пес отказывается, и чебурек подбирает проскользнувший мимо столиков бомж. Людоед настолько сыт, что даже пастью не хлопает. Провожает бомжа сердечным взглядом, вздыхает и укладывается набок у моих ног.

Сегодня наконец до столицы добралась жара. Неделю Москву поливало холодным дождем, и конец июля получился по-осеннему мерзким. В Сибири горят леса, а подмосковный картофель сидит в воде по самую ботву. Нет равновесия в природе!

Несмотря на тень от тента, в кафе жарко, и, прибитая температурой и пивом, я неожиданно рассказываю Галке о соседе-бандите. Говорю спесиво, как последняя идиотка, слова цедятся, и мне кажется, что выплескиваюсь я с достоинством.

— Мухина, — пристально глядя мне в глаза, говорит Зайцева, — да ты влюбилась!

— Это невозможно! — ловя остатки достоинства, возмущаюсь я. — Он хам, бандит, гора тупого, — чуть было не добавляю «постельного», — мяса! А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный…

— Хоть наизусть выучи, какой твой Миша! — догадливость подруги поразительна. Или я действительно добавила молитвенности в голос? — Где он, твой Миша?! И вообще, Серафима, ты в зеркало, ну — критически, смотришься? Высохла вся! Учти, застой в области таза ведет к болезням… Давно у гинеколога проверялась? Или боишься вернувшуюся девственность обнаружить?

Почему-то намек на болезненную девственность больше возмущает Людвига. Пес отдирает от пола крокодилью голову и презрительно облаивает Зайцеву.

— Чего это он? — удивляется подруга.

— Защищает. Ты на меня голос повысила, — шепотом объясняю я и, наклонившись, поглаживаю толстое собачье брюшко.

Зайцева уважительно косится на зубы Людоеда и понижает громкость.

— Сима, помнишь, какая ты в институт пришла? Мы с девчонками боялись тебя мужьям показывать… А сейчас? Морда унылая, кожа бледная… персик в недостаточной степени зрелости… тьфу!

Фривольных бесед с оттенком укоризны я не люблю. Всегда считала излишнюю откровенность признаком распущенности. Когда Зайцева начинает подсчитывать постельные победы, меня коробит.

— Если мужик понравился, действуй, детка! — уговаривает Галина.

— Твои взгляды на симпатию примитивно физиологичны, — заявляю я.

Очко в пользу медиков и Музы Анатольевны. Оказывается, лекции свекрови я мысленно конспектирую. Но легче поймать блоху сачком, чем остановить Зайцеву, впавшую в эротический маразм.

— Серафима, пригласи героя в пятницу ко мне в Колотушино! Не хочешь использовать по назначению, хоть воды для бани натаскает!

И не давая мне возмутиться, подруга встает и идет к стойке повторить заказ на пиво без чебурека. Я кусаю губы и смотрю ей вслед. Вот и поговорили…

Но Зайцева, вернувшаяся с двумя бокалами пива, милосердно покидает мою соломенную постель и начинает расспрашивать, чего не поделили Матюшина с Андреевной. Схематично описываю ситуацию, отпиваю «Балтики», смотрю на Галку, покрывшуюся красными пятнами, и жду реакции.

Ни одной ответной реплики. Галина закуривает, щурится в другую сторону, и я дергаю ее за подол:

— Ну? И что ты об этом думаешь?

Зайцева хмурится, выпускает дым в брезентовый потолок и пожимает плечами:

— Позже разберемся.

— И все? Галя, Матюшина врет!

— В чем она действительно не права, так это в том, что нельзя доводить подругу до валидола. Остальное — не наше дело…

Почему Галина не поддержала или хотя бы не обсудила моих подозрений в адрес Степки, я узнала позже. И не скажу, что была сильно удивлена действительной причиной. Растопырив уши, можно многое узнать, но я, как всегда, пропускала все мимо этих самых ушей…

По возвращении домой я застаю Музу Анатольевну за примеркой старой пары вставных челюстей. Свои родные зубы свекровь потеряла, едва достигнув пятидесяти лет, от жуткого пародонтоза, и первые протезы были заказаны еще в поликлинике в Химках.

Старые челюсти имеют вид, словно их стащили из музея истории Древнего Египта у мумии жрицы, умершей в преклонном возрасте от естественных причин. С прической под Маргарет Тетчер челюсти не монтируются вовсе. Думаю, у коня премьер-министра Великобритании зубы лучше.

— Дрянь, — говорит Муза и выплевывает челюсти.

В принципе я согласна. Зубы дрянь. С таким оскалом можно смело идти в разведку. Подмажешь личико и улыбайся, сколько влезет. Есть вероятность слиться с природой и сойти за ствол сосны с дуплом.

Но восемь лет жизни с Музой Анатольевной не прошли даром. За эти годы я научилась врать, лицемерить и искать компромиссы. Может, мне в депутаты податься? Убедительность моей последующей речи определенно показывает: обольстить электорат для Серафимы Мухиной — плевое дело. Через год ищите на заборах плакаты «Мухина — с народом!»

— Музочка Анатольевна, — говорю я, — зубки, конечно, так себе. Но! Нижнюю челюсть у вас из-за губы почти не видно. Наденьте верхнюю новую… вот так… а нижнюю возьмите из старого комплекта. Красота!

Свекровь покорно скалится в зеркало, и я конкретно собираюсь в депутаты. Убедить стремящуюся в заоблачные высоты свекровь, что из зеркала ей улыбается «красота», вероятно, немногим труднее, чем убедить избирателей, что Мухина с народом.

— Жевать не могу, — сопротивляется свекровь, — они не подходят друг другу…

— Ерунда! — я весело обнимаю Музу за плечи и чмокаю в щечку. — Для обеда наденьте обе старые, на прогулку — одну старую и одну новую…

— Натирают, — жалуется Муза, — я уже пробовала…

— Смажьте десны новокаином.

Свекровь мажет и теряет дар речи минут на сорок. Рот у нее деревенеет, язык не слушается, бедняжке кажется, что у нее происходит отек гортани.

И Муза начинает подозревать, что невестка решила ее уморить.

Так что с убедительностью своих речей я, пожалуй, погорячилась.

Вечер в семейном кругу у телевизора. По экрану носятся ковбои (я вестерны терпеть не могу, но свекровь — фанатка Гойко Митича, и фильмов с индейцами не пропускает), на столе, в блюдце с чаем, мокнут баранки. Объевшийся Людвиг храпит у ног хозяйки. Я зеваю и вспоминаю, как весело нам жилось с Мишей.

В выходные муж вывозил семью в кооператив «Бетонный завод». Мы жарили шашлыки, пели песни под гитару соседа Гриши и рвали зелень прямо с грядок. Из травы нам подпевали кузнечики, а комаров столько, что не спасал лосьон «Тайга».

Сейчас дача Мухиных в запустении. Пять лет назад, когда мои родители продали дом на Николиной Горе, Муза обиделась. Ей казалось, что следовало продать «Бетонный завод» и оставить молодым участок в престижном месте. Но Музу никто не спросил. И страдает участок за сто двадцать километров от Москвы. Он покрылся лопухами и крапивой, мы несколько раз съездили на прополку, но у Музы внезапно обнаружилась латентная аллергия на сорняки. Руки свекрови покрывались чесучими волдырями и распухали… И почему она до сих пор не продает участок? Соседи злятся, мол, из-за нашего забора на их территорию распыляются-расползаются вредные травы…

— Сима! Уснула? — окрик свекрови. Я вздрагиваю, открываю глаза и опять вздрагиваю. Мне в лицо улыбается лошадь Пржевальского с баранкой в зубах. Пожалуй, все-таки следует сказать свекрови, что старые челюсти — абсолютная дрянь. — Иди к себе…

Я целую свекровь и перебираюсь в кровать. Последней мыслью становится: «Бедная, бедная Муза, а дрянь я, а не зубы…»

И снится мне сосед по даче Гриша. У него в руках — знакомая гитара с наклейкой кока-колы. Руки крепкие и загорелые, гитара лежит на бедрах, туго обтянутых голубыми джинсами… из-под штанин торчат лапти сорок восьмого размера… «Как накачался Гриша! — восхищаюсь я. — Такой дохлый раньше был…» Или это не Гриша, а сосед бандит? Лицо с дачи, тело из Москвы… кто-то из этих двух соседей откладывает гитару в сторону и тянется ко мне. Но лает Людвиг, кричит свекровь…

— Сима! Сима! Вставай!

Свекровь действительно кричит. Но не во сне, а наяву. И лает Людвиг.

Я вскакиваю и, натыкаясь на углы, несусь в прихожую.

Муза Анатольевна в широкой белой рубашке и чепчике поверх бигуди похожа на ошалевшее привидение. Привидение носится по коридору и вопит: «Нас грабят, нас грабят!».

В руках свекрови я замечаю чугунную сковороду и трубку телефона «Панасоник».

— Кто грабит? — спокойно спрашиваю и оглядываюсь в поисках преступников.

Никого. Только свекровь со сковородой. Но Людвиг, напружинив хвост, стоит носом к двери. Его короткая жесткая шерсть вздыблена на загривке, и пес то лает, то рычит на косяк.

А это не типично для нашей флегмы. Безусловно, Людвиг еще способен на щенячьи проказы, но в остальном вполне адекватен. Без толку брехать не будет. Тем более ночью.

— Звони в милицию! — приказывает свекровь и протягивает мне трубку «Панасоника». Сама сжимает ручку сковородки обеими руками, приседает для устойчивости и становится похожа на заслуженного теннисиста, готового к приему подачи.

— Чего сказать? — спрашиваю я и набираю 02.

Но телефон молчит, и я тут же вспоминаю, что отключила его самолично прошлой ночью. Вот небось свекровь-то удивилась! Никто ей не звонит, на прогулки не зовет, о самочувствии не спрашивает… Думаю, обиделась, потому и старую челюсть примеряла.

Все это проносится в голове за долю секунды, и я беру тайм-аут.

— Скажите толком, что случилось?

Муза убирает сковородой выбившуюся из-под чепчика прядку и зловеще нечленораздельно шепелявит:

— Какая-то сволочь пыталась открыть дверь…

— Когда?

— Не знаю, я проснулась от лая Людвига… иду к двери… смотрю… — Муза таращит для правдивости глаза из-под чепчика, — замки отперты… Людочка в истерике…

— В глазок бы лучше посмотрели, — бормочу я и приникаю к окуляру.

Никого. Если кто и был, давно удрал.

— Сима! — опомнилась вдруг свекровь. — А я дверь-то запирала?

Дверь свекровь запирает всегда. На два ключа, на стальной засов и цепочку толщиной с пожарную кишку.

— Не помню, — говорю я и прячу плутоватые глазки.

Боевая сковорода беспомощно опускается вниз, свекровь без сил опускается на обувной ящик.

— Запирала… — бормочет свекровь себе под нос, — или не запирала…

— В милицию звонить? — прерывая поток сомнений, спрашиваю я и трясу «Панасоником».

— Звони… или не звони… — Муза впала в прострацию, никак не может решить — грабили ее или нет.

Я сажусь рядом с ней на тумбочку. Свекровь автоматически бормочет: «Встань, сломаешь, ты тяжелая», — и продолжает издеваться над собственной памятью.

— Муза Анатольевна, идите спать. Я не помню, чтобы вы запирали дверь…

Как потерянное привидение, Муза Анатольевна бредет в свою спальню, мерно покачивая сковородой. На пороге комнаты она вдруг разворачивается ко мне и пристально смотрит:

— Сима, а где твои ключи? Вчера я тебе отпирала…

— На месте, в сумочке, — как всегда убедительно вру я.

— Точно?

— Идите спать, Муза Анатольевна.

Оконфузившаяся свекровь непривычно рассеянна. Она дает мне указание закрыться на все замки и удаляется в опочивальню.

А меня начинает колотить. Последовательное запирание всех замков на ночь — ритуал, привычный моей свекрови, как утренняя чашка чая. Действия доведены до машинальных и выполняются бездумно. Но я помню точно — перед сном Муза Анатольевна гремела в прихожей ключами. Я тогда еще не уснула крепко и решила, что беднягу Людвига горох пробрал и хозяйка сама повела его на прогулку. Но Муза Анатольевна только заперла дверь.

Вставив ключ в замочную скважину, я быстро проворачиваю его дважды, повторяю процедуру с нижним замком и чувствую, как связка ключей Музы Анатольевны выскальзывает из ставших вдруг влажными пальцев. Кто-то пытался проникнуть ночью в квартиру. И это абсолютно точно. Кто-то осторожно открыл замки… но тут проснулся Людвиг, и этот кто-то не успел вернуть замки в прежнее положение.

Какое счастье, что у нас есть задвижка! И бдительный Людвиг. И толстая цепь с крюком.

Но замки придется менять. И как, интересно, преступник узнал мой адрес? В сумочке лежал только банковский пропуск…

Выследил? Вряд ли.

Хотя… из Текстильщиков я бежала без оглядки в самом прямом смысле — по сторонам не смотрела.

Могли в затылок пристроиться и топать до самого подъезда.

Значит, это маньяк? Вот гадость!

Признаться Музе?

А смысл? Замки все равно придется менять.

Сна как не бывало. Бреду на кухню, достаю бутылку водки и удивляюсь второй день подряд — водки в бутылке на донышке. Ай да Муза, ай да тихушница! Что-то она в последнее время нервная стала, спиртным поправляется…

Впрочем, мне хватит.

Людвиг оставляет в покое дверной косяк и, побрехивая, цокает на кухню за «рокфором». Однако… Быстро у собак рефлексы вырабатываются! Сима на кухне водку глушит, пес французским сыром закусывает. Но сегодня…

— Молодец, Людоед, заслужил, — хвалю пса и отрезаю ему «рокфора».

Присутствие Людвига меня успокаивает. Но не настолько, чтобы правильно среагировать на принесенный собакой поводок. Ночные выгуливания до добра не доводят.

— Утром, Людвиг. Все прогулки утром!

Умница Людвиг делает по кухне круг почета и, не выпуская поводка из пасти, укладывается на пол рядом со своими мисками. Я попиваю водку и понимаю, что у меня появляется настораживающая тенденция — полуночное кухонное пьянство в обществе собаки.

Но водка не забирает. Где-то в груди что-то трясется овечьим хвостом, нервы вибрируют, зубы стучат о край рюмки…

— Эх, была не была! — говорю Людвигу и посылаю вдогонку, без закуски, две рюмашки мятного ликера.

Потом закуриваю. По телу проходит теплая волна, и вслед за ней тоска на меня наваливается, хоть волком вой! И что за жизнь?! В Норвегию отбыть, что ли, иль в Киев?

— Поехали Людвиг на Украину? — предлагаю собаке. — Там тепло, там яблоки…

Но Людоед «Достояния республики» не видел, афоризмов не знает, о беспризорниках и вовсе не высокого мнения. Как-то раз один такой чумазый ему лапу отдавил, когда пес хозяйскую сумку защищал.

Я включаю электровытяжку, дую в нее сигаретным дымом и размышляю о хитросплетениях криминальной жизни столицы. Хилый брезентовый маньяк еще и в домушниках подвизается! Многостаночник, блин!

А вдруг он шел в наш дом завершить начатое? Что ему, страдальцу, стоит — сначала меня оприходовать, потом Музу Анатольевну удовлетворить… Вот, блин горелый, ситуация! В штатовских триллерах ни один приличный маньяк от жертвы за здорово живешь не отказывается. Всегда возвращается, причем с острым предметом в руках, и жертва долго жалеет, что не отдалась сразу.

В понедельник пойду в милицию. Думаю, в воскресный летний день там делать нечего — жертвы сидят по лавочкам и ждут очереди к единственному потному милиционеру, не улизнувшему на дачные грядки. Кстати, три летних месяца плюс сезонные весенне-осенние обострения увеличивают похотливые настроения граждан в геометрической прогрессии. Так что стоит позвонить общительной Зайцевой и узнать, не затесался ли в ряды ее поклонников авторитетный мент из отделения в Текстильщиках. Пусть пропустит в кабинет по блату.

— Дожили, Людвиг, — говорю я собаке, пес зевает и выпускает поводок из пасти, — о домогательствах по блату сообщаем…

Из комнаты свекрови несутся первые рулады затейливого храпа. Восемь лет обещаю свекрови записать ее ночные песнопения на диктофон и утром дать прослушать.

— Я никогда не храплю! — гордо уверяет нас с Мишей мама. — Это Людвиг. У него гайморит.

Сейчас Людвиг валяется рядом с мисками и бесшумно дует в две дырочки, а в комнате свекрови работает дизель. Практически безостановочно, на вдохе и на выдохе. Не исключено, что книжную полку Мишиного дедушки этими порывами и сдуло на челюсть в стакане.

Прежде чем идти спать, я проскальзываю в комнату свекрови, плотно втыкаю телефонный штепсель в розетку и поправляю на Музе Анатольевне сползший на щеку чепец. Потом тащусь в свою спальню и роюсь в выдвижном ящике письменного стола — ищу связку ключей мужа. На связке болтается серебристый брелок-сердечко — мой подарок любимому мужу на День святого Валентина. Серебряное сердце сверкает в свете голубого ночника, гравировка «my love» кажется черной раной на гладких боках, и слезы летят вниз — я отсоединяю брелок от ключей, и это кажется мне символичным.

Хоть Людоеда в постель клади! Чтобы хоть что-то живое рядом сопело…

Утром вместе со свекровью просыпается подозрительность.

— Где твои ключи, доброе утро, Серафима, — с этим текстом Муза Анатольевна вплывает в мою спальню.

— В кармане пиджака, — бормочу я и прячу лицо в подушку. — Доброе утро, мама…

Свекровь шустро бежит в прихожую и обратно. И, найдя связку — уже не Мишиных, ведь без брелока — ключей, несколько успокаивается.

— Как думаешь, Сима, может быть, стоит поменять дверные замки? — спрашивает она.

Все расходы по обустройству жилища в семье Мухиных решаются коллегиально.

— Как скажете, мама, — бормочу я и выползаю из-под одеяла.

— Надо менять, — решительно произносит свекровь и повелевает: — иди в киоск, покупай газету, будем искать дверную фирму. Или подождем до понедельника, — сама себе бормочет свекровь, — в будни расценки ниже…

Всю сонливость с меня, как ветром, сдувает.

— О чем вы, мама?! Какой понедельник?! — почти в отчаянии кричу я. Ведь в понедельник выходит Галкина газета с моим объявлением, и Муза Анатольевна вполне может от скуки проглядеть все, включая «меняю рессору от «БМВ» на фары от «Мерседеса». — Речь идет о нашей безопасности!

Но свекровь уже обуял бес скаредности.

— Нет, Серафима, дождемся понедельника. Я все равно целый день дома проведу, хоть отвлекусь немного…

— Что вы, мама! Я работать не смогу спокойно, думая о вас с Людвигом! — Четвертое «мама» за одно утро бьет все рекорды, и свекровь тает.

— Хорошо, хорошо, Симочка, хочешь сегодня, будет сегодня…

Не выпив чашки чая, я хватаю Людоеда, несусь к будке «Союзпечать» и скупаю все газеты с объявлениями. Когда-то бесплатными рекламными проспектами были завалены все почтовые ящики нашего дома. Потом собрание жильцов постановило: агентов не пущать. И теперь мы чуть что бегаем за газетами к киоскам.

Пока Людвиг гуляет под тополями, я сижу на лавочке и выбираю самую убедительную из фирм, обещающую скидки пенсионерам, ветеранам, матерям-одиночкам и просто хорошим людям.

Вообще-то дверной рекламы полным-полно. Помимо скидок все обещают гарантированное качество, гарантийное обслуживание, выезд в любое место, в любое время и за цены ниже рыночных.

С трудом оттащив Людоеда от столба с потеками собачьих объявлений, тащу недовольного пса к подъезду и натыкаюсь на Маргариту Францевну. В руках цековской вдовы — фирменный бумажный пакет с пирожными соседней кондитерской.

— Здравствуй, Симочка! — цветет фарфоровой улыбкой Францевна. — А я к вам. Музу Анатольевну проведать.

— Увы, Маргарита Францевна, — улыбаюсь в ответ и отвлекаю Людвига от новой сверхзадачи — упереть у вдовы кулек с провизией. — У Музы Анатольевны заразная болезнь. И температура 37,8…

— Ой-ей-ей, — куксится вдова. — Это уже с утра такая температура?!

— Да, — вру я и вздыхаю.

— Передай ей, пожалуйста, привет, мои соболезнования и эти суфле.

Суфле беззубой Музе пришлись донельзя кстати. Старые челюсти противно натерли ей десны, и Муза Анатольевна радуется передаче, словно ребенок.

— Надо же, — вынимая пирожные из пакета, бормочет свекровь, — какая она внимательная, Маргарита Францевна. А что ж вчера-то не звонила?

От стыда у меня пылают уши. Лицо бледно-розовое, а уши пылают. Мало того, что вчера я подло отключила Музин «Панасоник», так еще, ожидая секретного звонка Виктории, громкость звонка своей «Руси» убавила до предела. «Гадкая ты, Серафима, гадкая!» — мысленно даю себе сотню пощечин и иду к телефону вызывать мастеров.

Несмотря на обещание круглосуточного выезда, договориться удается только по третьему номеру. Первые два уверяли, что сделают все быстро и качественно, но… в понедельник.

С объявлением номер три, наученная предыдущим опытом, я повела себя жестко:

— Надо, ребята, надо. За срочность — добавлю.

Через час в нашу дверь звонил приятный молодой человек с рулеткой в кармане и калькулятором в руках.

Полюбовавшись нашей дверью, молодой человек звонит на базу, диктует серию и параметры замков, и буквально тут же на пороге возникает пара крепких небритых мужиков с электроотвертками.

Свекровь в переговорах участия не принимает. По телевизору идет утренний повтор фильма про индейцев, и воевать с окрысившимся на работяг Людвигом приходится мне одной. Наш невероятно чистоплотный крокодил не выносит запаха пота и перегара.

— Люда, — тихонько объясняю псу, — чего ты хочешь унюхать от работяг воскресным утром? Ты — взрослая российская собака, должен понимать…

Люда понимать отказывается, показывает мужикам арсенал вооружения крокодильей пасти, и у тех начинается тремор — из их рук падают отвертки, болты и гайки.

В наказание я привязываю Людоеда к поводку и отвожу на лоджию. За нашими спинами слышу: «Ну и урод!» — и мысленно убавляю сумму премиальных наполовину.

Новые замки не нравятся Музе категорически. И отпираются они туго, и расположены не так, и дерматин обивки в одном месте поцарапан…

— Надо было не перед телевизором сидеть, а Людвига держать! — не выдерживаю я. — Он рабочих насмерть перепугал!

Намек на грозный вид миролюбивой в принципе собаки свекрови льстит. Она сама считает Людвига невероятно дельной и обаятельной собакой и который год мечтает снять Люду в рекламе «Педи Гри». Кастинг породистых актеров Муза Анатольевна называет расизмом, апартеидом и всемирным заговором раскрученных заводчиков.

Если бы мой муж был фотографом и калымил на улицах, снимая деток с животными, никаких пони, удавов и мартышек рядом с ним бы не было. Как, собственно, и клиентов тоже. «Снимок на фоне памятника и Людвига!» — такое обещание разогнало б клиентуру вмиг, и свекровь до сих пор ходила бы в челюстях производства химкинской поликлиники.

За обедом Муза Анатольевна не столько ест, сколько капризничает. По ее словам, она провела жуткую ночь без сна — просто глаз не сомкнула, прислушиваясь, не лезут ли в дом грабители. О том, что через двадцать минут после стыковки головы свекрови с подушкой мы с Людвигом наслаждались звуками ее храпа в качестве музыкального сопровождения под водку и «рокфор», говорить бесполезно. Муза Анатольевна признавала лишь аргументацию, подтвержденную материальной доказательной базой. Диктофоном, например.

Впрочем, представь я ей аудиозапись, многого бы не достигла. «Нехорошо, девочка, старших обманывать. Диктофон лежал под носом Людвига», — моментально нашлась бы свекровь. Так что для достижения результата необходима видеозапись, сделанная при двух свидетелях: Муза Анатольевна храпит под чепчиком, Людоед мелодично и тихо сопит у мисок.

По мнению свекрови, у нее жуткая бессонница, слабое здоровье и невнимательная невестка. По моему мнению, у нее лошадиное здоровье как раз благодаря крепкому продолжительному сну. Когда мы жили в Химках, свекровь поселила нас с Мишей в маленькой угловой комнате, а сама обосновалась в большой, но проходной. Почти каждую ночь я или Миша на цыпочках пробирались в совмещенный санузел и тихо любовались сладко спящей мамулей. Утром Муза Анатольевна нам жаловалась: «Всю ночь глаз не сомкнула. Ворочалась, ворочалась, кошмар! Вам, молодым, не понять. Дрыхнете, как сурки!».

Посмеиваться над мамой или говорить ей правду Миша запрещал. «Пойми, Сима, — говорил муж, — мамочка всю жизнь прожила одна. Откуда ей знать о храпе?»

Храп Музы Анатольевны стал памятником беззаветной материнской любви. Даже в ранней молодости Муза раз в два года ездила к морю только с сыном. Они селились в убогом частном секторе за километр от пляжа и делили сначала одну койку на двоих, потом одну комнату. Только сын, его учеба, его интересы. Никаких романов. Не жизнь, а подвиг.

И первым требованием к новому жилью стала звукоизоляция комнат. Неудивительно, что Людвиг пропустил появление грабителя у двери в квартиру. Пес ночевал на коврике в спальне свекрови, чудо, что он вообще что-то уловил.

Откушав горохового супа, Муза Анатольевна отправляется на боковую. Людоед непривычно растерян — он смотрит вслед главной хозяйке и никак не может решить: то ли ему за Музой топать, то ли подождать, пока Сима вымоет посуду и поведет его гулять? Сомнения забавно искажают собачью морду, и я помогаю псу в раздумьях:

— Посиди, Людочка, со мной. Сейчас уберусь, возьму Музин «Панасоник» и поведу тебя во двор…

Пес удовлетворенно трясет розовым языком и устраивает поудобнее свою толстую попку посреди кухни.

Оглушительная жара, свалившаяся на город, разогнала стайку престарелых возлеподъездных невест по домам на дневную сиесту. Во дворе пусто, расплавленный солнцем асфальт рождает миражи — сухие курящиеся лужицы. Листья деревьев припорошены пылью, как пеплом. Зной, тоска и мысли тягучие, словно сахарный сироп.

Людоед лениво обежал контрольные столбовые метки, оставил свою подпись и растянулся в тени куста. Рядом с ним, по другую сторону куста, клубком свернулся худой, по словам хозяйки — грациозный, как пантера, черный кот Ираиды Яковлевны. Но плотный гороховый обед, зрелый возраст и некоторое знакомство с этим представителем семейства кошачьих не позволяют Людвигу облаять соседа, и они оба мирно дремлют у куста, не обращая внимания на мух.

На мне майка без рукавов, но с высоким, закрывающим синяк на шее, воротом. Подколенные царапины спрятаны бриджами, и я мечтаю о легком открытом сарафане.

Звонок телефона врывается в дремотный зной струей холодной воды. Писк «Панасоника» разгоняет вялость, пес и кот прядают ушами, и зверь Ираиды Яковлевны меняет позу — переворачивается с правого бока на левый.

— Алло, — говорю я.

— Сима, это я, — голос Зайцевой оживлен домашней прохладой и немногочисленными заботами отпускника. — Тебе звонили.

— Кто?

— Несколько шутников из района Текстильщиков и один серьезный мужик с предложением уступить сумку, челюсть и документы по сходной цене.

— Это не розыгрыш? — оживляюсь я, и Людоед вскидывает крокодилью голову.

— Нет. Я спросила, в какую организацию выписан пропуск, мужик назвал твой банк.

— Ура! — Я вскакиваю с лавочки и начинаю нарезать круги по тротуару. Остаться невозмутимой не позволяет выброс адреналина, полученный от известия. — Когда, где и сколько?

— Пятьсот рублей, — в обратном порядке перечисляет Зайцева, — на остановке троллейбуса, сегодня в восемь. Прийти должна одна.

— Ну уж дудки! — возмущаюсь я. — Этот мужик пытался сегодня ночью в мою квартиру залезть!

— Да ты что?! — удивляется Зайцева.

— Вот тебе и «ты что». Хорошо у нас задвижка на двери и Людвиг…

— Аферюга, — ругается Галка. — Может, тебе в милицию сходить?

Предложение было бы разумным, если бы я не врала Музе шестьдесят часов подряд. Теперь визит в дом милиции — а он состоится, если сообщить о попытке проникновения, — покажет дорогой свекрови, какая врушка ее невестка. Даже мужнины ключи умудрилась в свой пиджак подсунуть…

— С милицией прокол, — вздыхаю я. — Мне нужны ключи, документы и челюсть, а не следователь и маньяк в наручниках…

— И что будешь делать?

— Пойду, — я опять вздыхаю, и Людвиг ковыляет к моим ногам. Я наклоняюсь, поглаживаю сердечного друга и начинаю бродить кругами вокруг него и канючить: — Галочка… поехали со мной…

— Не могу, — грустно, но не очень, говорит подруга. — У меня свидание. Кстати, тоже в восемь.

— А отложить нельзя?

— Сима, свидание отложить нельзя, — торжественно говорит Зайцева, словно речь идет о трансплантации печени. — Придет ОН.

— Кто?

— Борис.

Зайцева уверена, что имена ее ухажеров я держу в памяти, как номер телефона пожарной команды. Но когда просишь подругу об услуге, к подруге следует быть внимательной.

— Да ну?! — радуюсь я.

— Вот именно, — ухмыляется Галка. — Нашел.

Кто и как нашел Зайцеву, убей не догадываюсь и поэтому продолжаю туманно радоваться и задавать наводящие вопросы:

— Да ну?! И как?

— Случайно встретил в метро мужика из моей группы и узнал у него мой телефон, — довольным голосом произносит Галка, и я наконец понимаю, что речь идет о последнем курортном романе. — Борис позвонил до того, как объявился твой маньяк, и сказал, что будет у меня вечером.

— В восемь? — без всякой надежды уточняю я.

— Увы, — весело огорчается Зайцева. — Сейчас бегу в супермаркет за гусем. Только-только успеваю подготовиться.

К свиданиям Галка готовится, как мадемуазель Ростова к первому балу. С душевным трепетом, новым нарядом и долей скепсиса, что сообразно возрасту.

— А позвонить Борису и перенести свидание на час позже нельзя?

— Сима, — вздыхает Зайцева, — мне тридцать четыре года. Моя личная жизнь — выгоревшее стойбище. Скоро исчезнут последние зубы, волосы и мужчины. И ты хочешь лишить меня этой последней радости?! — При красноречивом описании собственных невзгод на Зайцеву, как лебединое крыло на гладь пруда, опускается печаль. Вода мутится, и из подруги льется поток советов. — Сима, дорогая, звони Степке с Нинкой, звони Тихомировым, бери с собой Людвига и Музу… Но меня не трожь! Хватит того, что половина Текстильщиков озабочена состоянием моих зубов! А ведь мне всего лишь тридцать четыре…

Показательный пример теории относительности и женской логики. Для романов Галке «уже» тридцать четыре, для любопытствующих Текстильщиков «всего лишь». Где-то я слышала, что Эйнштейну в работе шибко жена помогала…

— Хорошо, — покорно и обиженно говорю я.

— Не дуйся, — просит Галка. — Кстати, о маньяке. Остановку, на которой он назначил встречу, я знаю. Это в промышленном районе, недалеко от проходной почти погибшего завода. А учитывая, что сегодня выходной, ты и вовсе там одна окажешься. Этот гад все предусмотрел и условие поставил жесткое — будет кто-то рядом, сумки тебе не видать…

— В проходной охрана есть?

— Есть. Но левее метров на сто пятьдесят. Остановка, по-моему, оттуда не просматривается. Длинная односторонняя дорога в окружении двух бетонных заборов и остановка троллейбуса — автобуса под навесом. Все.

— И как мне быть? — в растерянности спрашиваю я. Предстоящее свидание с маньяком-домушником на пустой остановке меж двух заборов меня отнюдь не радует.

— Не знаю, — говорит Зайцева, и я почти вижу, как она пожимает плечами, думая о том, чем нафаршировать гуся — яблоками или гречневой кашей. — Звони в милицию, звони Тихомировым, я устраняюсь…

И настаивать бесполезно. Галина абсолютно права — нельзя всю жизнь загребать жар чужими руками, причем одними и теми же. Достаточно с Зайцевой звонков на ее телефон по поводу челюсти.

— Спасибо, Галочка, — говорю я и отключаю связь.

Чета Тихомировых, Таня и Сережа, — бездетная, бездачная пара наших сокурсников. Сережа занимается восточными единоборствами, выглядит пугающе сильным, и к вышеперечисленным определениям с приставкой «без» можно добавить его безотказность. Когда мы устраивали переезд из Химок на новую квартиру, пожалуй, половину мебели перетаскал Сережа Тихомиров. Перетащил не охнул, потом выпил и закусил, как бригада грузчиков. Одно удовольствие смотреть на мужика с хорошим аппетитом!

Надежды на бездачность Тихомировых себя не оправдали.

— Таня и Сережа на рыбалке. Вернутся в понедельник, — сообщает мне Танина бабушка Любовь Ивановна.

Звонок Матюшиным тоже впустую.

— Мам-папа на строительстве за городом, — рапортует младшая Матюшина. — Вернутся поздно вечером.

Невезение и жара прибивают меня к лавочке, как назойливую муху удар мухобойкой. Сижу вся в тополином пуху и тихо впадаю в панику.

Кому звонить? Кто может оказать помощь в столь щекотливом предприятии?

Каплунов? Андрей Дмитриевич — лучший друг Миши и даму в беде не бросит. Он хил и высушен наукой, но постоит за мою честь. Прежде всего вербально. Кандидатский минимум Каплунов защитил по теме: «Черты первобытного примитивизма воровской речи». Пару лет назад сама видела, как прослезился татуированный урка, услышав в очереди за огурцами от «интеллигента в шляпе» отповедь в изысканных лагерных оборотах. Не речь была, а песня.

Звоню Каплунову и оставляю сообщение на автоответчике. Впрочем, особого результата не жду. Воскресные дни доктор филологических наук проводит на дачных грядках.

Кого еще просить о помощи?

Перебрав в памяти всех знакомых, понимаю — практически некого. Теоретически можно звякнуть лихим бойцам из охраны нашего банка. Но с меня достаточно сплетен об «изнасиловании». Если сегодня я подниму на ноги бригаду наших охранников, жить мне среди косых взглядов до седых волос. Или до увольнения. Поупражняются зубоскалы вволю.

Теоретически можно и Музу с собой взять…

Через полчаса пустых размышлений и бесполезных звонков восстанавливаю в памяти все хорошее, что знаю о начальнике службы безопасности нашего банка Пряхине Альберте Георгиевиче. Уговариваю себя, что никто меня за это не убьет, если я закину чекисту сигнал «спасите наши души».

К счастью, не успеваю.

Во двор медленно въезжает джип соседа бандита. «Грузовик» делает круг и останавливается напротив. Окатив меня волной солнечных зайчиков, серебристая дверца распахивается, и наружу выпадают ноги в сандалиях сорок восьмого размера.

— Привет, — говорит Лева и улыбается.

Первый раз смотрю ему в лицо. Физиономия у парня открытая, сломанный нос растет набок, верхняя губа расплющена старым шрамом. Бандитская морда. Огромной ладонью Лева подбрасывает ключи с брелоком сигнализации, ловит, опять подбрасывает. И скалится мне щербатой улыбкой — передний зуб у него чуточку отколот.

— Как дела? — не дождавшись ответного привета, спрашивает Лев и тянется на соседнее сиденье за спортивной сумкой. Из сумки торчат завязки боксерских перчаток.

Я понимаю, что он сейчас уйдет, натягиваю на лицо приветливую улыбку и бормочу:

— Привет. Вы не могли бы мне помочь?

Лева удивляется и оставляет сумку с инвентарем в покое. Людвиг медленно поднимается на лапы и идет обнюхивать колеса джипа и бандитские сандалии.

Люди молчат и смотрят на пса. Лева ждет продолжения, я — наводящего вопроса.

Побеждает хорошее воспитание, не до конца погибшее на бандитских побоищах.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивает культурный бандит.

— На днях у меня украли сумочку, — правдиво начинаю я. — Сегодня позвонил мужчина и назначил встречу. В укромном месте. Не могли бы вы съездить туда со мной? — И я начинаю непритворно льстить: — Вы такой, Лев, внушительный…

— Неужели? — усмехается бандит.

— Да. Я сейчас обзвонила всех знакомых, — для достоверности предъявляю бесполезный «Панасоник», — и никого не нашла. Все на дачах, в отпусках и так далее…

Похоже, моя просьба нарушает какие-то планы соседа. Он морщится, вытягивает губы дудкой… Или цену набивает?

— Во сколько? — наконец спрашивает он.

И я понимаю, что повезло мне невероятно. С таким Левой можно всех столичных маньяков перепугать-переловить.

— Там надо быть в восемь.

— Далеко?

Я докладываю. Лева морщится пуще прежнего и произносит:

— Хорошо. Зайду за вами в семь.

А вот этого делать как раз нельзя! Но бандит мне попался вроде бы из благородных, и я, опустив очи долу, скромно бормочу:

— Лева… я замужем и живу со свекровью. Не могли бы мы встретиться за углом… соседнего дома…

Лева ухмыляется.

— Не вопрос, Серафима. Муж-то ревнивый?

Уши мои пылают, на губах закипает что-то ядовитое, но время для выяснения, кто есть «ху», неподходящее. Проглотив яд, оставляю вопрос без ответа.

— Простите, — неожиданно произносит бандит, и я жалею, что зря не смотрела сериал «Бригада». Говорят, в нем бандиты сплошь душки. — Жду вас за углом булочной в семь вечера.

Благодарность мою не выразить словами. Я поднимаю на Леву глаза, полные этого чувства, и натыкаюсь на суровый взгляд в упор.

— Сима, у вас синяк из-под ворота вылез… Это он?

Таким тоном спрашивают о драчливых мужьях, и я на миг теряю ориентацию:

— Миша за границей.

— Я уже понял, — серьезно говорит бандит. — Синяк оставил налетчик?

— Вероятно, — невпопад бормочу я.

— Как это «вероятно»? — удивляется бандит. — Вы что, не помните, кто вас душил?

— Помню, — твердо говорю я, пока сосед не спросил, не была ли я пьяна до беспамятства. — Душил один, сумку мог стащить другой…

— Их было… двое? — мрачно говорит сосед, его кулаки непроизвольно сжимаются, и я как зачарованная таращусь на эти кувалды. Мужчина — защитник, сериал «Бригада» отдыхает.

Меня окатывает жаром.

Подхватив поводок Людвига, я тащусь в булочную за пирожками с рисом и крутыми яйцами. Лев меня не останавливает, но, судя по тому, что сигнализация джипа пискнула, лишь когда я свернула за угол, стоит и смотрит мне вслед.

Думаю, я показалась ему жалкой.

От закрепляющих пирогов Люда воротит нос.

— Надо, Людвиг, надо, — приказываю я псу и делаю вид, что самой мне эти пироги невероятно нравятся. — Кушай, не то Сима все съест…

Пес не верит, отворачивается в презрении и громко чихает.

— Ну смотри, Людоед. Начнется понос не вовремя, выкину с балкона!

Эта угроза кажется Людвигу и вовсе смешной, он морщит нос и весело трясет языком.

Муза Анатольевна встречает нас в прихожей. Лицо у свекрови белое, волосы всклокочены, и в первый момент я решаю, что встреча с соседом во дворе не прошла незамеченной. Жду бури, но получаю легкое дуновение… ужаса.

— Где Мишины ключи?! — выпучив глаза, вопит свекровь.

Оказалось, Музе Анатольевне не удалось уснуть, и пока мы с Людвигом выгуливались, свекровь решила навести порядок — убрать старые снятые замки в коробку вместе с тремя комплектами ключей и прицепить новый набор на брелок сына.

— Вот твои ключи, вот мои, — в каждой руке Музы Анатольевны зажато по связке. — Мишины где? С серебряным сердечком? Я весь дом перевернула!

Сегодня ночью, полная ностальгических настроений, я засунула серебряное сердечко под свою подушку с мечтами, чтобы Миша пришел ко мне хотя бы во сне.

Миша не пришел, дом действительно перевернут. К счастью, вздыбить постели Муза Анатольевна не догадалась.

— Сейчас найду, — спокойно говорю я. — Вымойте Людвигу лапы, мама.

Любезное обращение на свекровь уже не действует. На Музу Анатольевну действует ночной кошмар. Она вновь погружена в сплав из себя, чугунной сковороды и ужаса.

— Ключи стащили у Миши, — уверенно бормочет свекровь.

— Восемь месяцев назад? — Я изображаю сарказм. — И сидели и ждали? Идите, мама, мойте собаке лапы. Ключи я сейчас найду…

Свекровь кладет две связки ключей на обувную тумбочку, подхватывает Людоеда и бредет в ванную. Я беру одну связку, недолго думая, и вторую и иду за серебряным сердцем.

По моей «соломенной» спальне Муза Анатольевна прошла ураганом. Даже кейс с диссертацией валяется на полу раскрытым. Ящики письменного стола выдвинуты, и я с грустью признаю — наказанием за ложь станет часовая уборка каждой комнаты. Их, как вы помните, у нас четыре.

Как оказалось, я узко мыслила. Помимо комнат в нашей квартире прихожая, удобства, кухня и две лоджии. Наказание стало поистине достойным.

Прицепив одну из связок на брелок, я кладу ключи в карман Мишиного парадно-выходного пиджака и изображаю поиски в другом конце комнаты — на полках среди книг.

— Нашла?! — Свекровь вбегает в спальню и обводит ее полубезумным взором.

— Вы в платьевом шкафу смотрели? — спрашиваю я, увлеченно перебирая учебники по сопромату.

— Искала! — истерически взвизгивает свекровь. — Везде искала!

«Накладочка вышла» — думаю я, и предлагаю:

— Посмотрите еще раз, Муза Анатольевна.

Свекровь вышвыривает из шкафа одежду вместе с вешалками, в кармане пиджака звякают ключи, и, не веря своим глазам, Муза Анатольевна извлекает их наружу.

— Вот они, — плаксиво констатирует свекровь, — надо же, а мне казалось, я все карманы обшарила…

Она довольно улыбается, и я наивно полагаю, что кошмар закончен. Ключи найдены, серебряное сердце мягко сверкает гравировкой «my love»…

— Сима, где мои ключи?! — через секунду вопит свекровь из прихожей.

Я бреду на голос, нахожу Музу Анатольевну в совершенно невменяемом состоянии и чувствую себя последней гадиной.

— А куда вы их положили, мама?

Свекровь несется в ванную комнату и рушит с полок порошки, шампуни. Всякие мази и притирки летят в стороны, вверх, вниз, на пол и в биде…

— Так… Людвига я несла с ключами… или без? Сима! Я Людвига с ключами несла?

Мне тоже хочется кричать и топать ногами. Я так устала от лжи, что хоть в биде топись! Или с восьмого этажа вниз головой! Две взрослые и, хочется думать, разумные женщины не могут договориться. Живем, как разведчики на нелегальном положении. И все оправдывается благородством намерений: «Маму нельзя беспокоить…»

А что сейчас происходит, легкое беспокойство? Тяжелое помешательство, вот что сейчас происходит! Интересно, в других семьях так бывает?

Сорок минут Муза Анатольевна ползает из прихожей в ванную и обратно. Заглядывает во все углы и ищет две пропавшие связки ключей. Если бы я взяла одну, оставив другую, то мне бы несдобровать, не отвертеться…

— Муза Анатольевна, вы на кухню заходили?

— Не помню, — бормочет свекровь, обыскивая гостевые тапочки. — Я уже ничего не помню…

Как-то раз Муза Анатольевна весь день искала туалетное мыло. Потом плюнула, сходила в магазин и купила новое. Через несколько месяцев брусок розового цвета был обнаружен в морозильном шкафу среди замороженных грибов.

— Вроде бы, я только в ванную… с Людвигом… и обратно…

— Точно?

Свекровь грузно опускается на табурет и оглядывает прихожую. Выглядит она, как Людвиг, застигнутый на праздничном столе возле блюда с заливным, — мол, сама не понимаю, как со мной такое…

В моей душе стоит адская темнота. Сказать, что я разгоняю ее раскаянием, — значит не сказать ничего. В адской темноте рыдает сердце, опаленное сполохами ненависти к самой себе. Хочется засунуть два пальца в рот и вытошнить из себя черную пустоту.

Как я, Серафима Вольская, дошла до этого? Издеваюсь над пожилой женщиной, с которой делю кров восемь лет! Или фамилия Мухина изменила мою сущность? Когда-то я не могла соврать маме, что задержалась у подруги за подготовкой к экзамену… Ложь вползала в меня постепенно, год за годом меняя, подчиняя и разрушая в конце концов. От прежней Серафимы Вольской осталась лишь оболочка с фамилией Мухина.

И представляете, что делает этот фантом в следующее мгновение? Он косится на часы, прикидывает время, разевает рот и… спокойно произносит:

— Муза Анатольевна, сейчас я уберусь в ванной, налью вам воды с успокоительной солью, вы примете ванну… расслабитесь… и ляжете спать. Что-то вы неважно выглядите.

— Да? — с надеждой спрашивает свекровь. — Думаешь, поможет?

— Обязательно. — Я похлопываю Музу Анатольевну по плечу. — Вам надо отдохнуть.

— Да, да, — бормочет свекровь, — что-то я совсем… плоха… это от бессонницы…

В порыве раскаяния я ставлю в ванную комнату магнитофон с релаксирующей музыкой, засовываю в воду свекровь и убираюсь в квартире, как Золушка перед отправкой на бал.

Но лживых Золушек ждет не сказочный принц, а злой маньяк на остановке меж двух заборов. Символизм ситуации доведен до абсурда.

В половине седьмого я помогаю Музе Анатольевне лечь в постель, даю ей выпить снотворного и, получив на прощание вялый приказ: «Выгуляй Людвига», удаляюсь на кухню. К холодильнику, за бутылкой мятного ликера.

«Еще полгода такой нервотрепки, сопьюсь, к чертовой матери!» — цедя мятную дрянь, думаю я.

Довольный жизнью Людоед чавкает «рокфором».

Прежде чем идти за булочную к спрятанному джипу, я выглядываю в окно и замечаю на лавочке выставку невест в годах. Курятник в полном сборе, цветет нарядами и модными в этом сезоне веерами. Даже кот Ираиды Яковлевны прилип к хозяйскому бедру и наблюдает мир.

Придется снова надевать бриджи и майку с высоким воротом. Я вздыхаю и прячу в шкаф легкий летний сарафан. Впрочем, липкая духота летнего вечера обещает грозу, и не все ли равно, в чем мокнуть среди бетонных заборов?

У двери задерживаюсь перед зеркалом и поправляю прическу. Изысканный макияж: губы тронуты розовой помадой, ресницы хлопают тушью «тройной объем», высота скул подчеркнута румянами в тон помады…

Для кого все это?

Вопрос тривиален. Конечно, не для маньяка и Людвига.

— Совсем ты, Серафима, сбрендила, — говорю своему отражению и иду здороваться с невестами.

Невестам скучно, томно, жара вызывает стенокардию и притупляет обычное любопытство.

— С Людвигом гуляешь? — спрашивает Ираида Яковлевна.

— Как чувствует себя Муза Анатольевна? — спрашивает Маргарита Францевна.

— Что-то парит к дождю, — бормочет Таня Леонидовна.

— Гуляю с Людвигом. Музе Анатольевне лучше, но сейчас она спит. Синоптики дождя не обещали, — отвечаю я по порядку.

— Врут, как всегда, — лениво обмахиваясь веером, страдает Таня Леонидовна.

— Не скажи, — оживляется Ираида Яковлевна. — Говорят, новый спутник с Плесецкого запустили… Жди дождя.

Невесты начинают спорить, и мы с Людвигом ускользаем.

Серебристый джип соседа спрятан не только за булочную, но еще и кустами замаскирован. Я обхожу газон, невольно поправляю прическу и ругаю себя за этот жест. «Уймись, Серафима! Миша умный, добрый, чуткий, нежный…»

Людоед свободно скачет до задней раскрытой дверцы джипа, но на подножке неожиданно начинает капризничать. До этой заминки мы с Левой не сказали друг другу ни слова. Как будто всю жизнь встречаемся в кустах у булочной. Случись кто из невест рядом, так бы и решил.

— Ну парень, не ерепенься, — говорит Лев и, выйдя из салона, пытается взять собаку на руки.

Людоед оскорбленно тявкает, потом задумывается и через секунду оказывается на заднем сиденье.

— Анекдот хотите? — усаживаясь за руль, интересуется бандит.

— Хочу, — киваю я и жеманно (вот идиотка!) сюсюкаю: — А он приличный?

— Вполне, — ухмыляется Лева и трогает машину с места. — Вопрос. Зверь на четырех ногах, с рукой во рту… кто такой?

— Слон, — довольная своей догадливостью, отвечаю я.

— Бультерьер с оторванной рукой в зубах.

Жестокий анекдот мне не нравится, и я не хихикаю даже из вежливости. Оглядываюсь на Людоеда и вижу, что пса подобная реклама вполне устраивает. Он разевает пасть в зевке и демонстрирует устройство для отрывания конечностей.

Кердык маньяку. Если не Лева, то «крокодил» его достанет точно.

Машину Лев водить умеет. Мой Миша может разобрать и собрать двигатель с завязанными глазами, а возможно, и временной рекорд поставит, но за рулем ему делать нечего. Каждый раз, когда муж выводит нашу «девятку» из гаража, мы с мамой начинаем пить таблетки от морской болезни. Под его управлением машина нервно дергается и словно нарочно пересчитывает все знакомые ухабы. Миша наслаждается звуком работающего, налаженного механизма и, кажется, специально уродует внутренности автомобиля, чтобы еще раз в них поковыряться. Поездка до кооператива «Бетонный завод» превращается в тренировку летного состава пилотов сверхзвуковой авиации. Тошнит всех, кроме мужа и Людвига. Муза Анатольевна считает, что пес однозначно прославился бы, запускай и сейчас Россия в космос собак. Космос не «Педи Три», там главное не порода, а вестибулярный аппарат.

Прокол с анекдотом Лева переживает недолго.

— К месту встречи мы подъедем заранее, — говорит бандит, ориентируясь по значкам с номерами троллейбусов, прибитым над каждой остановкой. — Прикинем, так сказать, на местности расклад сил. Надеюсь, там найдется укромный уголок, где спрячусь я…

— Не надо, — перебиваю я. — Я знаю, что там за место. Укромных уголков не будет.

Лева не верит и продолжает настаивать. Машина в это время идет плавно и ровно, словно на спидометре не восемьдесят километров в час, а десять, максимум двенадцать.

— Серафима, этот человек может быть опасен, — он косится на ворот моей майки, — один раз вы уже пострадали…

— Лев, мне нужна сумка, — твердо произношу я и, подчеркивая свою храбрость, продолжаю: — Во-первых, я буду готова к нападению. Во-вторых, со мной будет Людвиг (отсутствие собак отдельно не оговаривалось). В-третьих, коли что… вы подоспеете…

Поспевать, оказалось, придется издалека. Длинная, как кишка, односторонняя дорога, ближе к повороту в ненужную сторону — облезлый навес. И ничего более. Ни одного куста, клочка зелени, укромного угла. Узкая прямая дорога, огороженная бетонным забором.

Но я уже притворилась храброй, и Лева идет к проходной почти простаивающего завода. Проверить, бдит ли охрана.

Охрана в лице пьяного вахтера спит. Лев барабанит по мутному плексигласу двери, получает витиеватый посыл и идет в другом направлении. Возвращается ко мне и Людвигу.

— Я доеду до поворота. Там развернусь и буду ждать. Глазом не успеете моргнуть, Серафима, я уже рядом…

— Ехать придется навстречу движению, — бормочу я.

— Его нет, — отвечает Лев. — Если отъезжать за тот угол, мне будет вас почти не видно…

— Спасибо, — шепчу я и чувствую, как закипают слезы.

Лев опускает тяжелую руку на мое плечо и начинает уговоры:

— Я остаюсь, Серафима.

— Нет. Езжайте. Я справлюсь.

Картина маслом — муж провожает жену на фронт. Жена — кинолог со стажем и идет воевать вместе с любимой собакой. Толстой зубастой сарделькой преклонных собачьих лет. Еще чуть-чуть, и мы будем целоваться.

— Езжайте, Лев. — Я скидываю с плеча теплую руку и становлюсь в позу «мы с Трезором на границе». Нота напружинена, глаза — вдаль, пес не знает, чего ему делать, но охраняет на всякий случай.

Лев скребет в затылке, некоторое время любуется композицией и усаживается в джип. Шины мягко шуршат по асфальту, я провожаю взглядом серебристый автомобиль и начинаю ждать субъекта с сумкой.

Кто он? Маньяк или прохожий, случайно нашедший сумку? Ночное происшествие в квартире указывает на первого, но с течением времени я почти убедила себя, что Муза Анатольевна дверей не запирала. Что звяканье ключей в прихожей мне приснилось, а Людвиг среагировал на кошку или чужого пса, иначе пес примчался бы в прихожую при звуке отпирания первого замка, а не второго из двух. Дверь спальни Музы Анатольевны собака открывает ловко. Впрочем, не всегда с первой попытки…

Как бы то ни было, делать нечего. Я уже здесь. В засаде сидит огромный бандит. Про Людвига только страшные анекдоты рассказывать. В одной руке у меня зажато пятьсот рублей одной бумажкой, на другую намотан поводок Людвига. Время — десять минут девятого, а субъекта нет и нет.

Наконец вдалеке, в туманном мареве, появляется синий троллейбус. Он медленно ползет вперед, и ноги мои начинают дрожать и подгибаться в коленях. Если звонок к Зайцевой не розыгрыш, то человек приедет на этом троллейбусе.

Я невольно оглядываюсь назад, на поворот, за которым скрылся Лева, и прикидываю, как быстро джип объедет встречный транспорт по одной полосе. Как быстро до меня доберется подмога.

Троллейбус тащится, как паралитик, его обгоняет спешащий «КамАЗ», и массивная морда грузовика почти скрывает от меня застекленный салон. Я нетерпеливо вытягиваю шею и молю троллейбус скорее добраться до остановки.

То, что происходит дальше, невозможно представить в кошмарном сне, навеянном полетом пули.

Я всматриваюсь в окна троллейбуса, уже становятся различимы лица пассажиров, но никто не стоит на изготовку у дверей… Людвиг страшным рывком дергает поводок, и я лечу на проезжую часть. В каком-то сантиметре от лица проносится жуткая морда грузовика. Он несется дальше и разрывает на части железный навес остановки. «КамАЗ» скребет по бетонному забору мордой, боками, остатками навеса, налипшими на бампер… летят искры… я ору…

Водитель, смявший остановку, газует и, волоча за собой кусок жести, несется прочь.

Я лежу на дороге, на поводке бьется Людвиг, на нас медленно наезжает передняя часть троллейбуса…

Вокруг нас люди, люди, люди… Водитель троллейбуса кричит: «Вызывайте «Скорую»!» Мне помогают подняться, какая-то старушка ощупывает мои ноги, руки, волосы. Я только трясу головой и пытаюсь снять с руки намотанный насмерть поводок.

— Что это было? — спрашивает водитель.

Я хочу сказать: «Мой пес внезапно дернулся и выскочил на проезжую часть. Грузовик пытался нас объехать…» Но молчу.

— Пьяный был, — уверенно говорит старушка. — Надо милицию вызвать.

Я смотрю в сторону, где за поворотом скрылся «КамАЗ», и не понимаю, почему оттуда до сих пор нет Левы. А вдруг водитель грузовика его сшиб?

Я представляю Леву, стоящего на повороте дороги… летящий «КамАЗ»… И мне становится страшно. Что я наделала?! Из-за меня погиб хороший парень!

Но разреветься не дает появившийся на повороте джип. На всех парах автомобиль несется к месту происшествия.

По-моему, Лев выпрыгнул из машины на ходу. Раздвинул мощными плечами толпу людей, прорвался ко мне и стиснул в объятиях.

— Что произошло? — не отрывая моей головы от собственной груди, спрашивает он.

Я слышу, как стучит его сердце, и слышу взволнованный голос водителя троллейбуса.

— Пьяный чуть девушку на остановке не сбил!

Толпа разноголосо ему вторит, шумит.

От остановки мало что осталось. Покореженные куски железа впечатаны в покосившуюся плиту забора, половина крыши валяется метрах в ста…

Через двадцать минут я говорю лейтенанту из ГИБДД:

— Водитель грузовика не виноват. Моя собака дернулась на проезжую часть, он старался нас объехать…

— Хм, — произносит лейтенант, — и бросил грузовик за поворотом? Где вы, мужчина, говорите, «КамАЗ» стоит?

Я удивленно оборачиваюсь на Леву. Обращение «мужчина» адресовано ему.

— За тем поворотом, — говорит Лев. — Я стоял на обочине, грузовик сделал поворот, проехал метров двести и съехал в кусты. Водитель оставил машину и бежал.

— Так, так… — бормочет лейтенант. — Водителя вы не запомнили.

— Не видел, — поправляет Лев. — Вернее, видел, но со спины. Да и далековато было…

Я смотрю на Леву и только сейчас замечаю, что у него разбита бровь и тоненькая струйка крови стекает на висок. Лев бледен, сосредоточен и старается не смотреть мне в глаза.

Милицейского лейтенанта отзывает сержант с рулеткой, и мы остаемся одни. Вернее, не совсем одни — рядом сопит Людоед и болтается сердобольная старушка из очевидцев.

— Я все видела! — старушка грозно вздевает к небу сухонький кулачок. — Зальют глаза с утра и ездют! В тюрьму таких поганцев надо… Я все видела! — и топает за лейтенантом вслед — давать показания.

— А вы, Лев, видели? — спрашиваю я. Почему-то этот вопрос только сейчас пришел мне на ум.

— Нет, — говорит бандит и идет за старушкой. — Товарищ лейтенант, позвольте я отвезу пострадавшую домой? У девушки шок…

Мне очень хочется подойти к группке мужчин и прокричать вопрос: «Почему вы, Лев, охранник фигов, ничего не видели?!» Но сосед останавливает меня на полпути взмахом руки, и я подчиняюсь.

Милицейский лейтенант согласен, что девушка в шоке, вид моей одежды — грязной после свидания с асфальтом — вызывает жалость, и, покончив с формальностями, нас отпускают.

Невысказанный вопрос жжет язык, как кайенский перец. В джип я усаживаюсь надутая, недовольная и полная подозрений. Но сосед почему-то не хочет разговаривать на глазах у милиции. Развернув машину по ходу движения, он едет меж двух заборов, поворачивает за угол и останавливается на обочине.

Некоторое время мы молчим.

За поворотом заканчивается промышленная зона. После неширокой полосы зеленых насаждений, преимущественно кустов и низкорослых тощих березок, начинается жилой район: пятиэтажные блочные дома, утопающие в зелени дворики и бетонная коробка неизвестного назначения — то ли электричество в ней распределяют, то ли отопление.

У этой коробки стоит «КамАЗ». Вокруг него с задумчивым видом бродит парень в форме. Он оглядывает исполосованные бока машины, любуется кусками железа, повисшими на бампере. На нас он не обращает никакого внимания.

— Моя машина стояла здесь, — говорил Лева и кивает головой на соседний куст. — Только нос был повернут в другую сторону, навстречу движению.

Говорит и замолкает. Словно ждет чего-то.

— Почему вы ничего не видели?! — наконец возмущаюсь я. — И, кстати, почему у вас лицо в крови?

Лева поворачивает на себя автомобильное зеркальце, осматривает физиономию и достает из «бардачка» бумажную салфетку. Поплевав на нее, он начинает оттирать лицо от подтека крови.

— Лев! Где вы были? — строго спрашиваю я.

— Здесь я был, — говорит бандит, увлеченный своей красотой. — Черт, засохла! Сима, под вашим сиденьем — бутылка с водой. Достаньте, пожалуйста.

Не-е-ет, это переходит всякие границы! Обещал защищать, приглядывать… а сам расцарапал где-то бандитскую свою морду и сидит тут… как ни в чем не бывало!

Впрочем, бутыль я все-таки достаю, и общими усилиями мы приводим в порядок сначала соседа, потом меня.

На меня ушли все запасы воды и одноразовых салфеток.

— Ну? — в итоге спрашиваю я.

— Я стоял там, — кивает Лева на угол забора. — Стоял и смотрел. Потом из этих кустов раздался женский крик. Девчонка вопила так, словно ее рота насиловала… Ну, я туда. Смотрю, какой-то амбал волочет девчонку в глубь зеленки. Я ему пару раз с левой, а баба мне по морде зонтом. Оказалось, муж и жена направление не поделили — он ее влево тащил, а ей казалось, что направо короче будет. Все.

Я недоверчиво гляжу на Леву, но факт избиения зонтом — на лице. Рассеченная бровь до сих пор слегка кровоточит. Вот и помогай после этого людям!

И Леву мне жалко. Благородный бандит шел на выручку, а получил, судя по царапине, ручкой мужского зонта. Видимо, в драке с мужем девица успела крепко разойтись, вломила Леве с душой…

— Ну… это благородно, — бормочу я и прощаю Леве ротозейство. — Поехали домой?

Лева смотрит на кусты, на «КамАЗ» с милиционером и не трогается с места.

— Сима, — наконец говорит он, — водитель грузовика не был пьян. И на нем были нитяные перчатки.

В первую секунду смысл сказанного до меня не доходит.

— То есть? — спрашиваю я и оглядываюсь на Людвига. Пес дремлет на заднем сиденье.

— Водитель был трезв, на нем были перчатки, «КамАЗ» не оставил тормозного следа. Вас хотели убить.

— Как это?

— Так это, — говорит Лев и, по-прежнему глядя в кусты, а не на меня, спрашивает: — Куда ты вляпалась, Сима?

По-моему, никуда. И когда это мы успели перейти на «ты»? Меня хотели убить?!

— Лев, вы уверены в том, что говорите?

— К сожалению, да, — кивает бандит. — Из тех кустов, где я парочку разнимал, мне было хорошо видно, как грузовик на всех парах съехал с дороги, повернул за серую коробку и как из него выпрыгнул мужчина. Спокойно выпрыгнул. Оглядел салон, оглянулся по сторонам и не торопясь пошел к домам, стягивая на ходу с рук белые нитяные перчатки.

Невероятно! В своей жизни я никого не обижала, разве только мух. Меня не за что убивать!

— Но… «КамАЗ» объезжал Людвига, — тихо говорю я и, кажется, готовлюсь зареветь.

— Вы уверены? — спрашивает бандит и первый раз за этот час смотрит мне в глаза. — Вы уверены, что сначала дернулся Людвиг, а потом грузовик изменил траекторию и въехал на тротуар? Может быть, собака потому и рванула, что грузовик летел на вас?

— Я смотрела на троллейбус, — медленно объясняю, — я ничего не видела. А… почему вы, Лев, ничего милиции не сказали?

Лев усмехается.

— Симочка… Я знакомлюсь с очаровательной женщиной… — как-то задумчиво говорит он, и, несмотря на неуместность комплимента, я довольно розовею. — Женщина просит у меня помощи. Что у нее происходит — сумку ли украли, или еще чего, — я не знаю. Но постепенно прихожу к выводу: все не так просто, как она рассказывает. У женщины синяк на шее, потерянный взгляд, и ей нужна помощь. Как вы думаете, не поговорив с вами, мог я доложить милиции о виденном? После помощи одной даме — он дотрагивается до рассеченной брови — я сегодня уже пострадал. Влез куда не следует и получил по заслугам…

Он прав. Прав во всем, кроме главного — меня не за что убивать. Я мирная, добропорядочная гражданка без криминальных связей. Ну если не считать знакомства с сидящим рядом бандитом.

И тут я вспоминаю, что сегодня ночью нас уже пытался посетить криминал. Меня начинает колотить так, что клацают зубы, и Людоед, почувствовав испуг хозяйки, недовольно, спросонья, ворчит на заднем сиденье.

— Что-то вспомнили? — спрашивает Лев. — Или и вспоминать не надо?

— У вас сигареты есть? — говорю я и зябко передергиваю плечами.

— Не курю, — признается Лева, и я неожиданно выплескиваю:

— Какой нынче бандит пошел…

— Какой? — интересуется бандит.

— Некурящий, — бормочу я.

— А почему «бандит»? — удивляется сосед.

— А вы кто? — в тон спрашиваю я.

— Учитель физкультуры.

Известие о преднамеренном наезде грузовика произвело на меня меньшее впечатление, чем эти слова.

— Кто, кто?!

— Учитель физкультуры, — повторяет он.

И я начинаю хохотать. Истерически взвизгивая и утирая слезы кулаком. Не могу остановиться, и Людвиг поддерживает меня из-за спины звонким лаем.

Какофония. Собака и женщина в истерике.

Лев задумчиво смотрит на нас. Видимо, решает, кого огреть первым: оплеуха — лучшее средство от нервов. На какой-то момент его ладонь повисает у моего лица, но бдительный Людвиг стальной пружиной взвивается под потолок… И ладонь испуганно прячется за руль. У нас не забалуешь.

Манипуляции с ладонью не остаются незамеченными, и меня корчит в новом приступе смеха. Бывший бандит матерится сквозь зубы и вылезает из джипа.

Хохот плавно переходит в рыдания, и через пять минут я захожусь так, что в нашу сторону начинает подозрительно поглядывать мент у грузовика. Он бродит в кустах, облитых закатным золотом, рядом с ним снуют несколько мальчишек из соседних домов и вездесущая, неугомонная старушка, пришедшая полюбоваться на орудие преступления.

Лева усаживается за руль, срывает машину с места, и мы мчимся прочь. Я плачу, Людоед лает, поездка обещает быть веселой.

— Вам надо выпить, — говорит Лев и останавливается у уличного кафе.

— В таком виде? — этот мой собственный вопрос возвращает меня к хохоту, и Лева произносит более уверенно:

— Вам обязательно надо чего-нибудь выпить…

— Поехали домой, — икая и хохоча, говорю я, — я переоденусь.

Белая майка и бежевые бриджи похожи на пижаму психбольного, угодившего в канализацию. Людоед провез меня по асфальту не менее трех метров.

Лева включает радио, и под мелодию из «Титаника» мы мчимся домой. Я уже только икаю, Люда только сопит, Лев хмурится и ругает водителей маршрутных такси.

Поездка запоминается отрывочно. Четкие воспоминания выглядят, лишь как квадратная морда грузовика… дальше фрагменты, провалы и что-то страшное, обернутое в истерический хохот. Собственное присутствие воспринимается с позиции зрителя в кинотеатре. Я вижу Леву, спиной чувствую Людвига. Себя, невероятно грязную, вижу как бы со стороны. Все бред и истертая лента черно-белого фильма. Фантасмагория. Невероятные приключения банковского клерка в трущобах каменного города.

Но страх не лишает меня разума окончательно.

— Лев, остановите, пожалуйста, у булочной, — говорю я и, дотянувшись до Людвига, пристегиваю его к ошейнику.

На правой руке багровеет след от поводка, оставленный рывком Людвига под грузовик. Или из-под грузовика? Не знаю, не помню, не видела. И свидетелей практически нет. Только предположения, основывающиеся на нитяных перчатках, трезвой, неспешной походке водителя и отсутствии тормозного пути.

Где правда?

На лавочке у дома сидят Таня Леонидовна, Ираида Яковлевна и ее худой кот. Соседки скучают и собираются разойтись по постелям, но лень встать. Вечерняя прохлада овевает старушек не хуже модных в этом сезоне вееров, бабульки даже не судачат.

Явление Серафимы Мухиной, измазанной до изумления, вызывает всплеск эмоций:

— ???

— Людвиг побежал за кошкой, я споткнулась о канализационный люк… видите? — И я предъявляю невестам багровую полосу на запястье. — Поводок запутался…

Ираида Яковлевна прижимает к себе кота и недовольно косится на Людвига.

Пес не ведает об инсинуациях и довольно трясет языком. Выглядит он при этом весьма грозно — крокодилья пасть полна острых зубов, глаза полны непредсказуемого тумана.

Кот вранью тоже не верит и тянет к Людоеду усатую морду сказать «здрасьте». Ираида Яковлевна удерживает кота за шкирку и шипит на Люду.

Оба зверя обижены. Во двор въезжает джип учителя физкультуры.

— Ишь, явился, бандит… — прищуривается Таня Леонидовна в сторону джипа.

Толстая Ираида добродушно скалится и отпускает соленую шутку. На долю секунды я теряю бдительность, и поводок, придерживаемый лишь двумя пальцами левой руки, выскальзывает. Людоед несется к знакомому автомобилю.

Невесты замирают, открыв рты, и ждут. Сейчас бандит, охотник на кошек, порвет бандита о двух ногах.

Встреча половинчатого бультерьера и полного растлителя разит невест наповал. Два бандита — один с хвостом, другой в кроссовках — обмениваются любезностями. Мужчина гладит охотника, охотник приседает от восторга.

— Вот это да! — говорит Ираида Яковлевна и мощным колыханием живота роняет с колен кота и веер. — Точно, Симка, он к тебе клинья бьет!

— Да, да, — усилив прищур, бормочет Таня Леонидовна.

И я понимаю — недавняя попытка бандита поздороваться и последующий выход из подъезда, едва туда вошла я, не прошли незамеченными.

— Смотри, Серафима, — бормочет Таня Леонидовна дальше, — такие… до добра не доводят… Когда, кстати, Муза поправится?

— Не скоро, — думая о своем, отвечаю я.

Лева проникся проблемами «женщины с неприятностями». Он молча подходит к лавочке, молча протягивает мне поводок и, кивнув невестам, молча уходит в подъезд.

— Какие мы суровые! — восхищается Ираида Яковлевна. — Не мужик, картинка!

— Тьфу! — натурально плюется Таня Леонидовна. — Распутная ты бабка, Ираида!

— Я не распутная, я честная, — весело объясняет толстушка. — А вы — кикиморы плесневелые!

Мне остается только проститься и идти к себе.

Но не тут-то было. Оставив без ответа выпад насчет кикимор в плесени, Таня Леонидовна подхватывает подол и модный веер и несется вслед за мной — проверить, не ждет ли растлитель невестку дорогой Музы Анатольевны.

Оказалось, ждет у лифта. От того, как довольно засопела Леонидовна, мне хочется взвыть и тащиться пешком на восьмой этаж. Но, догадываясь, как нелепо это будет выглядеть, стискиваю зубы и вхожу в кабину лифта под старушечьим конвоем. Конвой всю дорогу сопит и испускает такие удушающие флюиды, что морщится даже Людвиг.

— Привет Музе Анатольевне, — говорит тетя Таня и не дает закрыться дверце лифта, пока я и Людоед не исчезаем в своей квартире, а учитель физкультуры — в своей.

Завтра во дворе будет вкопан позорный столб. Меня привяжут к нему собачьим поводком. На грудь повесят табличку: «Неверная жена. Плевки по прейскуранту — два рубля в бесстыжие глаза, три рубля на все лицо». Для поддержания порядка в очереди желающих плеваться вызовут наряд конной милиции.

Моя любезная свекровь Муза Анатольевна спит сном младенца. То есть без храпа, бигуди и зубов. Навеянный лекарствами сон тих и безмятежен. Шторы легко колышутся на сквозняке, я укрываю свекровь одеяльцем и привычно поправляю сползший чепец.

Людоед тянет к лицу хозяйки морду, но я грожу ему пальцем, и пес тут же укладывается на подстилку. Суматошный день настолько измучил собаку, что не успеваю я, взяв трубку «Панасоника», выйти из комнаты, с подстилки раздается богатырский храп. Может быть, Муза Анатольевна не так уж не права, обвиняя в храпе Людоеда?

В ванной комнате я кладу трубку телефона на стиральную машину и залезаю под струи воды. Душ массирует горячую кожу, вода собирается в воронку и утягивает за собой жар тела.

Мне страшно. Предположение, что за тобой по всей Москве гоняется мужик с желанием убить, может обрадовать лишь предельно экзальтированную даму. Например, мазохистку или старую деву, склонную к суициду.

Я не была замечена ни в одном из этих пороков. Я верная жена, нежная дочь и невестка, запутавшаяся в понятиях «просто ложь» и «вранье из благородных побуждений». Но вокруг меня, словно тучи вокруг луны, закрутился темный кошмар. Ночное нападение маньяка, попытка проникновения в квартиру… морда грузовика, проскользнувшая в сантиметре от головы… Это ли не повод для легкого сдвига… в сторону любви?

Стоп, стоп, Сима! Прими холодный душ и стакан брома. Миша умный, добрый, чуткий, нежный…

Мокрые волосы в беспорядке облепили лицо, но я их не сушу и ловлю себя на скабрезной мысли — влажная женщина выглядит сексуально.

Стоп. Миша умный, добрый, чуткий, нежный!

Из спальни Музы Анатольевны несется звук работающего дизеля. Прислушиваюсь и понимаю — однако, это поет Людвиг. У свекрови тембр гуще, на две октавы ниже, и нет перерывов. — Вдох и выдох ведут сложную затейливую мелодию. Может, пса и свекровь врачу показать? Говорят, храпеть вредно…

Прежде чем перескочить из своей квартиры в учительскую, долго смотрю в дверной глазок — не затаилась ли где бдительная Таня Леонидовна? Не затаилась. Или ловка больно.

Лева обещал мне коньяк, лимон и длительную беседу по душам. В дороге я то икала, то ревела, то ржала как сумасшедшая. Лев простил мне все, едва подъехав к булочной, и теперь ждет. «Дверь я запирать не буду», — сказал мне бывший бандит и совершенно реабилитированный растлитель.

От нашего порога до Левиного четыре шага. Я преодолела расстояние по воздуху, пальцы ног не чувствовали пола.

Чего я ожидала от квартиры владельца шикарного джипа, не знаю. Может быть, стильного евроремонта, нежилого и холодного? Может быть, повисших местами обоев и паутины, покрывшей ряды пустых бутылок? От переквалификации бандита в учителя прошло слишком мало времени…

Однокомнатная квартира Левы оказалась спортивным залом. Спартанский аскетизм, агрегаты для наращивания мускулатуры, медали и грамоты вместо картин и фотографий, призы и кубки вместо посуды и вазочек. Впрочем, приглядевшись к выставке, две фотографии я все-таки нашла — на одной Лев лупит негра, на другой негр лупит Леву. Видимо, негр — звезда боксерского спорта, и Леве приятно все без разницы.

Хозяин не мешал гостье знакомиться с обстановкой. Ходил следом с бокалом шипящей газами минералки и пояснений не давал. Не бахвалился. «Золото», пришпиленное к стенам, говорило само за себя. На одной из медальных ленточек — значок «Мастер спорта России».

Уважение к достижениям вытесняет мои последние сомнения. Лева — парень заслуженный.

— А почему ты в школе работаешь? — наконец спрашиваю я.

— Хотел уйти на тренерскую. Предложили место в новой секции на базе средней школы, — скупо объясняет Лев. — Согласился. Всегда интересно начинать с нуля.

— И как успехи?

— Стараемся… — скромно отвечает мастер спорта. — Сядем здесь? — Лев указывает на спартанскую койку у телевизора и одинокий табурет. — Или пойдем на кухню?

Длительно беседовать с мужчиной, являвшимся в неприличных сновидениях, лучше подальше от кровати.

— Пойдем на кухню, — предлагаю я, и мы покидаем спортивный зал.

Кухня дорогих однокомнатных апартаментов поразила размерами даже меня. Это столовая, кабинет, гостиная и видеосалон. Все фотографии висят здесь.

— Мой класс, — говорит Лева и подводит меня к фотографии довольно взрослых школьников. — Замечательные ребята.

— А девочки? Тоже замечательные?

— Я имел в виду всех, — не уловив подтекста, говорит хозяин квартиры. — Когда я заболел, девчонки выхаживали меня, как сестры. Суп варили, макароны по-флотски…

— Тортики носили… — не удержалась я.

— Да-а-а, — кивнув, тянет Лев, — носили. И тортики, и цветы. — И смотрит на меня с недоумением. — У меня хорошие ребята. Есть секция женской самообороны, но ее ведет Маша, моя однокурсница по физфаку.

Очень хочется спросить: «А где эта Маша на фотографиях?». Но проявляю выдержку и пытаюсь вычислить физкультурницу сама. Вариантов несколько. Наиболее предпочтителен этот — невысокая коренастая девушка, мускулистая, как Ван Дамм. Если же физкультурница вон та изящная брюнетка, мое дело плохо. Но, приглядевшись внимательно, понимаю — на бедре брюнетки рука не Левы, а какого-то казаха.

И мне становится невозможно стыдно. Завтра же затащу в эту квартиру Маргариту Францевну… нет — Ираиду Яковлевну и проведу по залу с экспозицией спортивных достижений. Толстушка Ираида придушит сплетниц, как курят!

На длинном полированном столе стоит бутылка коньяка и тарелочка с тонкими ломтиками лимона. Лева наполняет два фужера — один на два пальца, в другой плеснул на донышко.

— Мне нельзя, — поясняет Лев, — завтра день тяжелый. Готовлю ребят к соревнованиям в четверг. Надо держать марку…

— А тогда… ну, помнишь… мы ночью у лифта встретились… Ты со школьниками победу отмечал?

— Нет, — смеется Лев, — с моими старыми друзьями. Парни из Чехии приехали, «золото» привезли. Пива, как всегда, не хватило…

Коньяк приятно густ и выдержан. Как мое поведение. Я вся сдержанна и тяну паузу. Мне слишком хорошо на этой кухне, среди людей, улыбающихся с фотографий. И кто сказал, что у боксеров зверские морды? Ничего подобного. Лева с капой во рту — само добродушие. Особенно если рука задрана вверх, а рядом стоит унылый негр.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

— Тридцать два. И никогда не был женат.

Упоминание о семейном положении напоминает мне мою молитву: «Миша умный, добрый, чуткий, нежный».

Где ты, Миша? Ау!

Я на кухне, поздним вечером, почти ночью, пью коньяк с мужчиной, даже нашими невестами рекомендуемым в койку. От одного этого несет адюльтером, как от бомжа помойкой.

И мы уже «идем на ты»: войска собраны, обозы подтянуты, бросок в койку по сигналу красной ракетницы…

Боевое настроение прерывается вопросом:

— Ты мне правду сказала о пропавшей сумке?

У Левы завтра тяжелый день. Его ждут ученики, а мне приходится про свои заморочки рассказывать… Скорее всего для того, чтобы привести собственные мысли в систему, я говорю все — о встрече с подругами, о брезентовом маньяке, Музиной челюсти и позднем лае Людвига.

Лев слушает молча и сосредоточенно. Иногда хмурится. Не глядя на меня, дотягивается до стопки листов бумаги, берет один и начинает чертить схему. Скосив глаза, вижу: в центре «Серафима», от нее идут стрелочки к словам «Банк», «Маньяк», «Подруги».

— «Челюсть» впиши, — предлагаю я и отхлебываю коньяк.

— Зачем? — удивляется он.

— Возможно, — я глубокомысленно качаю головой и пустым фужером, — в свекровь влюблен фетишист и охота шла за вставной челюстью.

Мужские пальцы послушно берут ручку и выводят «Челюсть». Я довольно глупо ухмыляюсь.

— Не вижу ничего смешного, — учительским тоном говорит он. — За чем бы ни охотился убийца, жертва — ты. Оставь свои ухмылки, сосредоточься и вспомни все еще раз. Когда начались неприятности, с кем или с чем они могут быть связаны. И плясать надо от печки…

— Родилась в Москве, в таком-то году, знак Зодиака — Скорпион…

Мне тяжело вспоминать все. У меня нет воспоминаний, в моей биографии можно обойтись двумя строчками, и мой девиз «Я никому не желаю зла». У женщины с таким девизом не может быть врагов.

— Ты наследства не ждешь?

— Нет.

— Работаешь с деньгами?

— Нет, с документами и кредитами.

— Какую-нибудь тайну знаешь?

— Да. Я потеряла челюсть и ключи от квартиры. Но за это меня не убьет даже Муза. Слушай… а может быть, это все простые совпадения? Или… сумку спер маньяк, потом попытался ограбить квартиру, но не вышло… потом угнал «КамАЗ»…

— Потом он нанял киллера, — спокойно оборвал меня Лева. — Мужчина, выпрыгнувший из «КамАЗа», был высокого роста. А твой маньяк хил, мал и слабосилен. Так?

Да. Маньячишко мне попался плюгавенький. Я не физкультурница Маша, и то справилась.

— А может, он какого приятеля подключил?

— Может, — кивает Лева. — Может, он в психушке соседом по палате сумасшедшего автомобилиста имел. Все может быть.

Этот бред Лева несет совершенно серьезно. Перед ним лежит схема «Банк — маньяк — подруги — челюсть», и он рисует изящные стрелочки и завитушки вокруг имени «Серафима».

Лева прав. Судя по брезентовой одежде, денег у моего насильника немного, и нанять убийцу он не может. Остается вариант с соседом по психушке. Вполне вероятно. Компания маньяков охотится на Симу.

Все мысли о постели в соседней комнате выдувает сквозняком. А вдруг в палате со страдальцем и автомобилистом еще и тип, вообразивший себя Джеком Потрошителем, лечился? Психиатрия у нас нищая, могли и не долечить. И теперь для друзей-маньяков Сима — идефикс. Пока не угробят, не угомонятся.

— Лева, ты можешь достать мне пистолет?

— Очумела, подруга? — подпрыгивает Лев. — Тебе только ствола не хватало! Лучше к Машке иди, она тебя обороняться научит.

Я вяло машу рукой. С самообороной я и так разобралась. Так залепила страдальцу дипломатом в лоб, догонять не побежал.

— Какая у тебя фамилия? — неожиданно спрашиваю я.

— Иванов, — неожиданно смущается Лева.

— Мухина, — представляюсь я, — в девичестве Вольская. — И продолжая неожиданности, хвастаюсь: — Мой дед академиком был…

— А мой сантехником, — вздыхает Лева Иванов.

Понятно.

— А квартиру на какие доходы купил? — спрашиваю напрямик. После интимных подробностей о свидании с маньяком ничего не стыдно.

— Тетка в Америку уехала, денег нам с сестрой оставила. Сестра дачу купила, а я — вот эту квартиру…

— Тетка тоже Иванова?

— Теперь Амбарцумян…

— Хорошо иметь состоятельных родственников, — для поддержания беседы, далекой от покушений, говорю я.

— А где твои родители?

— В Киеве.

— А муж?

— В Норвегии.

— География, — вздыхает Лев и подливает в мой фужер коньяку.

Такими темпами я скоро окажусь в спортивном зале на матах. «Миша умный, добрый, чуткий, нежный…»

А бдительная Муза спит. Как и моя совесть. Завитушки вокруг имени Серафима обретают форму сердец, мне становится жарко, и я бужу совесть: «Миша умный, добрый, чуткий, нежный…»

— Мой муж — доктор наук.

— Конечно. Дед — академик, муж — доктор…

— А я вру, что пишу диссертацию…

— Зачем?

— Чтобы улизнуть от Музы — я делаю добрый глоток коньяка. — Она считает, что порядочная женщина должна сидеть дома и караулить холодную постель.

— По-моему, она права…

Ответить я не успеваю. Рядом со мной, на столе, соловьиными трелями оживает трубка «Панасоника». И так как теми же трелями сейчас заходится база у изголовья постели Музы Анатольевны, я стремительно хватаю трубку:

— Алло!

— Сима, это Анатолий Карпович…

Что-то в тоне Викиного мужа не дает мне ответить веселым и привычным: «Привет, Тошик!».

— Добрый вечер, — говорю я.

— Виктория умерла, — произносит Анатолий Карпович. — Похороны во вторник.

— Как?! — мне кажется, что я сползаю со стула.

— Сердце…

— Когда?!

— В пятницу. Ночью. На улице.

Мне не хватает воздуха. Я ловлю его открытым ртом, но легкие отказываются работать и бессильно трепещут в груди. Только выдох:

— Тошик, как?!

— Я ждал ее в субботу на даче. Она не приехала. Я ждал ее до ночи. Она не приехала. Сегодня я приехал в город. Она в морге. Инфаркт. Викторию нашли на улице, у подъезда… Антон на даче… я не знаю… как ему… — Анатолий Карпович заплакал. — Сестры занимаются похоронами…

— Ты один?

— Да.

— Я сейчас приеду.

— Приезжай… пожалуйста. Я всех разогнал… сестры ревут… ты же понимаешь…

— Уже еду, — говорю и отключаю связь.

Я кладу трубку в карман спортивного костюма, вскакиваю и озираюсь.

— Мне надо в Текстильщики. Виктория умерла.

— Подруга? — спрашивает Лев. Я киваю. — Самая близкая?

— Любимая, — отвечаю я и иду к двери.

— Подожди, — останавливает Лев. — Я тебя отвезу.

О том, что у него завтра тяжелый день, мы не вспоминаем оба. Я принимаю предложение как должное — настоящий мужчина не позволит женщине, даже чужой, ехать ночью в беду одной.

Во дворе полумрак. Одиннадцать вечера в конце июля еще не ночь. Окна дома светятся, на балконах горят огоньки сигарет, но мне плевать на пересуды.

Вика умерла… И я тому… причина? Я вывела ее ночью из дома от телефона, по которому можно вызвать «Скорую», от аптечки, что полна лекарств…

Боже! Беда достала Викторию! Охотилась за мной и промахнулась…

Надолго?