Весь день Юрий проспал в медсанвзводе. Когда к нему приходил Николай, доктор хвастался:

— Э-э-э! Не разбудить вам его. Проснется к вечеру, не раньше.

Ночью Юрий раскрыл глаза. Прежде всего захотелось есть. В голове была приятная свежесть. Напевая себе что-то под нос, он отправился на кухню и плотно пообедал.

Но воспоминания снова омрачили его настроение. Он вернулся в медсанвзвод, расспросил о Соне и Николае. Его успокоили. Но ощущение большой невосполнимой потери захватило все мысли и чувства.

Гвардейцы, как обычно, до подхода основных сил фронта, держали круговую оборону. Всю ночь он бродил от танка к танку, томясь, и не находя, чем отвлечься. Город был большой: на несколько кварталов приходилась одна машина и два-три десантника. Юрий боялся очутиться наедине с самим собой и два раза обошел все «тридцатьчетверки».

Танкисты спали. Автоматчики, которые охраняли машины и вели наблюдение, ничего не знали о переживаниях Юрия и каждый раз весело приветствовали офицера-«безлошадника».

— Никого не замечали? — спрашивал Юрий.

— Нет, никого, — раздавался ответ, в котором слышалось сожаление.

— Ужинали?

— Все поели, — с готовностью отвечали ему.

— Курево есть у всех?

— Курева хватает, товарищ гвардии лейтенант.

— Ну, ладно… — и Юрий уходил к следующей машине.

Несколько раз он порывался разбудить Николая, спавшего на жалюзи танка, но так и не решился. Потом он зашел к майору Никонову. Тот расположился в комфортабельной квартире какого-то бежавшего богатого фабриканта и крепко спал на пуховых перинах, держа в руке пистолет. Все были утомлены после напряженных боев.

Тогда Юрий заглянул в штаб. Там бодрствовал один скучающий дежурный радист, который встретил его, радуясь, что нашлось с кем поговорить.

— Чего не спите, товарищ гвардии лейтенант?

— Только что встал. Что-то не спится. Весь день продремал, — отговорился Юрий.

— Хотите чаю? Хорошего чаю я достал. У нас украденый, вот, смотрите, упаковка: «Грузинский, 1-й сорт».

— Наливай, что-то во рту у меня пересохло.

— Это от долгого спанья всегда так. Пожалуйста, пейте.

Они молча пили крепкий чай. Радиста так и подмывало поговорить.

— Вы не слыхали, — начал он, — как наш танк в кино заехал?

— Чей танк? — насторожился Юрий.

— Я не запомнил фамилию командира. Это взвод разведки батальона Никонова. Вы ведь тоже, кажется, из первого батальона? Ну, так вы его должны знать. У него позывные «Вихорь». Он еще всегда с лейтенантом Погудиным вместе действует. Знаете?

— Ну, ну, знаю. — Юрию очень хотелось послушать, что расскажет про него штабной радист.

— Как его фамилия?

— Его? Малков.

— Во-во! Малков. О его взводе как-то в корпусной газете писали. Помните, они реку Варту форсировали — по заминированному мосту проскочили. Они с Погудиным любят почудить. Так, про кино слыхали?

— Гм! Нет.

— В самом деле? А все об этом говорят. Не помню, в Шпроттау или в Зорау это было. Дня четыре тому назад…

— Ну, неважно, — поторопил Юрий. Его забавляло то, что радист не знает, с кем говорит.

— Названия городов тут такие, что спутаешь. Так вот. В город вошли, как всегда в эти дни, неожиданно для немцев. Пробираются по улице. Впереди — автоматчики, за ними — танк на малом газку. Смотрят — широкие застекленные двери. Оказалось — кинотеатр. Чуть-чуть синими лампочками освещен. Зашли. Билетер, расшитый галунами, вытянулся в струнку, затрясся и руки поднял.

— Где касса? — спрашивают они.

В углу прилавок. Там продавщица куревом торгует, раскрашенная, разодетая. Она, конечно, — в обморок… Табличка висит: «французские сигареты, болгарский табак, чешские трубки». А последнее: «русские папиросы» уже зачеркнуто.

Наши пошли в зрительный зал. На них никто внимания не обратил: темно, последние ряды пустые. А в передних — военные фуражки торчат.

И вот глядят: на экране танки германские на улицы нашего Минска входят. Из пулеметов строчат, разбегающихся женщин давят.

— Давай им вторую часть покажем, — решают они. — Обойдем на машине вокруг. Протараним стенку за экраном и въедем. А тут ракету дадим.

Так и сделали. Немецкие моторы на экране визжат, заглушают нашу «тридцатьчетверку» за стенкой. И вот, когда гудериановские танки показывались, как они на Москву поехали, экран-то как лопнет. Штукатурка посыпалась. А автоматчики в зале белую ракету в потолок — бац! Танк как въедет в театр, прямо против зрителей! Немецкие офицеры повскакали, револьверы повыхватывали. А командир танка высовывается из люка и кричит:

— Хенде хох! Сеанс окончен!

Радист рассказывал и очень удивлялся, что этот грустный офицер, которого он знал только в лицо, ни разу не улыбнулся, слушая такую веселую историю. Юрий сидел за столом, подперев голову растопыренными пальцами и глядя в одну точку.

Было время, — он считал, что Соня — самое главное в его жизни. И вот Сони нет… Он чувствовал боль от большой потери. Но при этом в нем уже поднималось что-то новое и гораздо большее, чем любовь к девушке.

Юрия тянуло к товарищам.

Взошло солнце, озарив серые черепичные крыши. С востока подошли войска. Командир бригады передавал город пехоте. Юрий поблагодарил радиста за чай и направился к своему экипажу.

Крадучись, чтобы не потревожить истомленных бойцов, он вошел в дом. Танкисты разместились вместе с автоматчиками, теснясь по привычке. Юрий бесшумно прикрыл за собою дверь. В квартире с опущенными бумажными шторами было темно. Он зажег фонарик, громко щелкнув, и оглянулся: не разбудил ли кого. На цыпочках перешагнул через спящих вповалку и убрал маскировку с окон. В комнате забрезжил серый свет мрачной узенькой улицы, на которой, наверное, никогда не бывало солнца. Юрий взял стул и, подняв высоко над полом, перенес его к столу, медленно опустил и тихо сел, боясь, чтобы не скрипнуло.

Он разглядывал, будто впервые, людей своего экипажа и десантников, которые часто в боях были на его танке. Прямо перед ним широко разбросав руки, — механик-водитель Антон Ситников. Толстыми, сильными, сбитыми в суставах пальцами Ситников сжимал во сне ножку стола. На плече у него примостился башнер Михаил Пименов. Губы его в такт ровному дыханию вытягивались.

Рядом спал черномазый Мирза Нуртазинов в обнимку с «дважды отважным» Перепелицей, который положил себе на лицо пилотку, и она шевелилась от его сильных вдохов и выдохов. Оба подсунули под себя автоматы, им было неудобно, они ворочались, но каждый раз только плотнее прижимали к себе оружие.

Юрию хотелось поднять их всех и рассказать о том, что он потерял близкого человека — Соню, но он, остался сильным и не будет воевать хуже. «А они, наверное, и не знают ничего про меня». Юрий перебирал в памяти все прошлые разговоры со своим экипажем. Они всегда были только строго деловыми. Есть ли у Ситникова любимая девушка? Даже этого Юрий не знал. Вспоминался подслушанный им случайно недавний разговор Антона Ситникова с капитаном Фоминым. «Ну, товарищ парторг роты, как ваш командир? В партию собирается поступать?» — спрашивал Фомин. «Прекрасный специалист танкового дела, умелый командир, — отвечал Ситников. — Но только немного формалист и инициативы маловато». «Ничего, — успокаивал Иван Федосеевич, — переварится в нашем котле».

Отбросив мысль разбудить экипаж, Юрий решил идти искать Николая. Пусть он опять затеет какой-нибудь спор и будет говорить колкости, — с ним все равно легче, чем одному. Встав, Юрий еще раз бросил взгляд на механика-водителя. И ему показалось, что один глаз Антона Ситникова приоткрылся. Юрий пригляделся — не почудилось ли? Нет, верно: Ситников не спал.

— Ты что не спишь? — удивился Юрий.

Все лежавшие на полу сразу подняли головы: каждый подумал, что вопрос относится к нему. Ситников вскочил и, весь сияя, протянул Юрию широкую пятерню:

— Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант! Живы! Поздравляю!

Изумленный Юрий, долго не выпуская, тряс ему руку.

— Вы когда проснулись?

— Как тильки вы пришлы, товарищ лейтенант, — ответил «дважды отважный» Перепелица.

— Ну-у? — недоверчиво протянул Юрий.

Украдкой поглядывая на него, бойцы поднимались, смущенные. У каждого вдруг нашлось какое-то срочное дело. Миша Пименов взялся покрепче пришить к комбинезону пуговицу, которая и не собиралась отрываться. Мирза Нуртазинов принялся чистить автомат и без того безупречно блестевший. Перепелица обнаружил, что погоны на плечах лежат косо, и начал переделывать их.

— Товарищ гвардии лейтенант… — В глазах Антона Ситникова светилось столько радости за командира, живого и невредимого, а в голосе было такое дружелюбие, что Юрий не удержался и, растроганный, тряхнул за плечи механика-водителя. — Товарищ лейтенант! Мы сержанта Соню отвезли в самый госпиталь. Врачи сказали, что будет жива. А это мы на память взяли.

Антон вынул из-за пазухи аккуратно сложенную красную шелковую косынку и, держа в обеих руках, протянул Юрию, как что-то живое. Юрий секунду заколебался. Если бы раньше ему попалась Сонина косынка, он носил бы ее на груди у сердца. А башнер Миша Пименов как всегда, смешно вытягивая губы, пробубнил:

— Мы его как флаг советский вывешивали, когда к своим на бронетранспортере подъезжали.

Юрий спрятал косынку в карман.

— Спасибо, Антон! Большое спасибо!

— Такой флаг не годится, — вставил Мирза Нуртазинов. — Вот флаг.

Он взял свою каску и вынул из нее алый лоскут тончайшего шелка с вышитыми портретами Ленина и Сталина.

Все так и ахнули и собрались в кучу, рассматривая замысловатое рукоделие. Мирза пояснил:

— Отец мне давал. Говорил: рейхстаг брать будешь — там этот флаг поднимать надо. Мать, три сестры и бабушка пять дней и пять ночей не спали — для меня делали. Но, но, отойди, сержант, руками трогать не даю.

— Дай ще трохи побачить. О це гарний прапор!

— «Гарний, раний» — передразнил Мирза Перепелицу. — Что ты понимаешь?

— Понимаю! — рассердился сержант. — Я такий же громадянин Радянского союзу, як и ты.

— Ну, бросьте спорить, — примирял их Юрий.

Все стояли вокруг Мирзы Нуртазинова, который торжественно укладывал обратно в каску свою драгоценность.

Юрий смотрел в лица бойцов. Он мало знал о них и пожалел об этом. О чем они думают сейчас, когда скуластый черноглазый Мирза Нуртазинов тщательно расправляет в каске сложенный лоскут? Может быть, каждый представил себе необъятные степи Казахстана и, таких же как Мирза, тонких, гибких девушек, которые вышивают шелка? А курносый Яков Перепелица нахмурил добродушное лицо и отвернулся. Наверное, вспомнил свою золотую, опаленную огнем Украину. Замечтался и Миша Пименов. Он с Урала. Это край гор, металла и оружия. Что-то улыбается про себя Антон Ситников — думает о своей Сибири с бескрайними полями, с тайгой и заводами.

Юрий почувствовал, что эти люди теперь не безразличны ему. «И ведь много таких. Это они сейчас, близкие, родные, сограждане, от Дуная до Ледовитого океана идут вперед и от Карпат до Сахалина работают, обгоняя время. Их много. И я с ними!» Такая мысль была для него откровением.

— Давайте споем! — предложил Юрий. Он первый раз в жизни произносил такую фразу.

— Запевайте, — подхватил Ситников и добавил: — Запевалам особый почет.

Он хотел намекнуть Юрию на последнюю беседу Ивана Федосеевича перед боем. Капитан Фомин говорил примерно так: «У нас в стране есть много простых прекрасных людей. Каждый по мере своих сил и способностей двигает вперед дело Родины — будь то добыча руды, варка стали, сборка машин, новостройка или завоевание победы в бою. Это самые необходимые люди на земле. А запевалам особый почет. Это те, кто, как богатырь Вихорь Вихоревич из сказки дяди Вани, «никому покоя не дает, потому что есть в нем живительная сила такая: куда ни придет — люди начнут горы ворошить, реки вспять поворачивают, глядишь — на болоте сады расцветут, в сухой степи — лес вырастает». Имя этим запевалам — коммунисты. Это они зачинатели всех великих дел».

Юрий понял намек своего механика, вспомнил беседу Ивана Федосеевича. Но еще не решился запеть первым. Начал сам Антон Ситников, он откашлялся, помедлил, задумчиво прикрыв глаза, и начал тихо, задушевно:

Вторя ему, дружно пристали все остальные. И дрогнули стекла в окнах:

В окно заглянули улыбающиеся Николай и его ординарец Миша Бадяев. «Вот вы где!», — кричал Николай. Ему закивали, не прекращая песни. Юрий бросился к окну, замахал: «Иди сюда!», толкнул раму, она распахнулась, и Николай влез прямо в окно вместе с весенним ветерком, повеявшим нивесть откуда в этой узенькой каменной уличке с мрачными зданиями и вечной сыростью.

Николай уселся на подоконник и запел, весь отдаваясь песне. Юрий дружески хлопнул его по плечу:

— Живой, ч-чорт! Я за тебя так боялся.

— А что мне сделается? — хвастливо тряхнул головой Николай.

Потом так же тихо, не нарушая песни, он сказал с горечью:

— Вот Соне — не посчастливилось.

— Да-а.

Снова оба пристроились к хору и тянули широко, с сердцем, до слез в глазах:

— Ты что это ребят здесь собрал? — спросил Николай.

— Это я сам к ним пришел.

— Правильно! Всегда, когда на душе смутно, — к ребятам своим придешь — и легче станет.

Юрий кивнул. Песня вырывалась из мрачной квартиры, летела из узкой улицы туда, где за темными домами угадывалось яркое солнце. Голоса певцов становились гневными и мужественными, каждый четко произносил слова:

Взглянув в окно на безоблачное небо, в котором высоко-высоко шли на бомбежку эскадрильи «петляковых», Николай потянул за собой Юрия:

— Смотри. Уже настоящая весна.

— Апрель…

— Этой весной мы победим. Победим, Юрка! Ты понимаешь, кисельная твоя душа, по-бе-дим!

Юрий не обиделся и ответил серьезно:

— Понимаю. Мне бы сейчас машину дали, чтоб — не безлошадником.

— Дадут. Обязательно дадут.. Сейчас быстро пополняют — и новыми, и из ремонта.

Они снова запели. Но Юрию хотелось поговорить.

— Вот, знаешь, в этом городе, когда я потерял вторую машину, пришлось встретиться с одной… Сначала думал — благородная женщина: меня спасла. А потом понял: ничтожная, родины у нее нет… До чего может стать жалким человек, забыв о родине!

Николай молча кивнул, серьезно глядя ему в глаза.

А широкая мелодия песни рвалась и рвалась ввысь: