Вечером Николай подолгу просиживал в землянке за столом, сколоченным из досок от консервного ящика. Он зубрил немецкие слова и фразы, читал, писал письма, вызывал к себе бойцов и вел с ними разговоры, как он в шутку выражался, о «высоких материях». Горела лампа-коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Огонь печурки — тоже из крупнокалиберной гильзы — бросал на стены, сложенные из тонких стволов березы, желтые и розовые блики. Тихо посапывал в углу ординарец, закончив беготню по бесчисленным поручениям командира.

В дверь постучали.

— Разрешите?

— Да, да, — Николай поднял голову, отрываясь от начатого письма.

Вошел автоматчик и отрапортовал, волнуясь:

— Товарищ гвардии лейтенант! Младший сержант Чащин… По вашему приказанию.

— Садись.

Тот снял шапку и, скрадывая дыхание, присел на краешек чурбака, заменяющего стул. Он чувствовал, что вызван не к добру, и держался неловко, хотя не сознавал за собой никакой вины.

— Знаешь, зачем я тебя вызвал? — строго начал Николай, потирая пальцами лоб.

Тот испуганно поднял глаза.

— Нет, не знаю, товарищ гвардии лейтенант.

— Я с твоей мамашей переписываюсь.

Боец сразу сообразил, о чем будет речь. Улыбнулся, облегченно вздохнул, но встретился с серьезным взглядом командира и снова потупился.

Николай продолжал:

— Она тебе часто письма пишет?

— Часто.

— Когда последнее получил?

— Позавчера.

Чащин вздрогнул, потому что командир встал и резко повысил голос:

— Так почему же ты, лодырь этакий, не отвечаешь ей?

Чащин поднялся. Сгорбясь и повесив голову, он глядел в землю. Оправдываться было бесполезно.

— Я вас спрашиваю, товарищ гвардии младший сержант, — гремел Николай.

Боец молчал.

— Тебя не узнать, Чащин. Где твоя гвардейская выправка? — Николай подошел вплотную, взял его за пояс и притянул к себе. — А ну! Глянь на меня веселыми глазами!

Чащин расправил плечи и выпятил грудь, но не поднимал лица.

— Вот, видишь, — стыдно. И мне за тебя стыдно. Приходится успокаивать твою мамашу, что ты жив и здоров, и извиняться за твою лень, — кивнул Николай на начатое письмо.

— Я напишу ей сегодня же, товарищ гвардии лейтенант.

— Конечно, сегодня напишешь, в этом не может быть никакого сомнения. А пройдет месяц-два, опять тебя вызывать и стыдить придется?

Автоматчик усиленно ковырял пальцем швы на шапке, наконец проделал дырку и начал выщипывать из подкладки вату. Николай взял у него из рук ушанку и отложил в сторону. На лбу у Чащина выступила испарина. Он готов был расплакаться и, засовестясь, выпалил:

— Каждый день буду писать!

— Каждый день ты не сможешь писать, — спокойно возразил Николай. — Особенно, когда в боях будем. Но все же надо почаще. Вот тебе лист бумаги, конверт — иди пиши.

— Да у меня есть. Спасибо. Не надо.

— Бери. И скажи всем во взводе, кто ленится домой письма писать, — Николай хитро сощурился. — По секрету скажи: пусть напишут. Стыдно родных забывать.

— Понятно! — Чащин схватил шапку.

— Можешь идти.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант. — Глаза его сияли, и лицо расплылось в улыбке. Он сказал: «Счастливо оставаться» — и старательно козырнул и выбежал вон. Николай весело посмотрел ему вслед.

Прошло с полчаса и снова раздался робкий стук.

— Да?

— Можно? — вошел старшина Черемных. Он постоял, сдвигая кожу на лбу и насупив свои рыжие брови, и, наконец, пробубнил. — По личному делу, товарищ гвардии лейтенант…

— Проходи, Александр Тимофеевич, садись.

Старшина помедлил у двери, потом сел и уставился на полоску огня коптилки. И Николай молчал, давая ему подумать. Ясно: у Черемных что-то случилось. Старшина продолжал отсутствующим взглядом смотреть на коптилку. Тогда Николай начал издалека, чтобы завязать разговор:

— Оружие почистили?

— Почистили.

— Что ребята делают?

— Письма строчат. Что-то на них наехало сейчас. Все за бумагу взялись, — попытался улыбнуться Черемных, но улыбки не получалось.

— Да ну? А ты уже написал?

— Кому? — Голос Черемных звучал, как из порожней бочки, и получилось «куму».

— Своей тагильчанке.

— Я ей писать больше не буду.

— Почему же?

— Она на другую колею стрелку перевела: изменила мне.

— Не может быть! Откуда ты узнал?

— Вот уже месяц…

Черемных, запинаясь, рассказал о том, что он не получает писем, хотя сам отправляет почти каждый день. Девушка веселая, бойкая, скучно ей одной. А только письмами, конечно, не проживешь: сколько в котлы воды ни лей, топку не разожжешь — не поедешь. Забыла она поди своего рыжего машиниста… А раньше души не чаяла… Все они такие! — заключил Черемных.

— Да-а, — протянул Николай. — Тяжелый случай, — и лукаво заглянул старшине в глаза.

— Не смейтесь, товарищ гвардии лейтенант. Я ее своей невестой считал.

— Эх, ты, невера!

Николай взялся за телефонную трубку, но потом раздумал, достал полевую книжку, вырвал лист и написал:

«Иван Федосеевич! Очень прошу, если есть время, зайдите ко мне, будто невзначай. Мой старшина Черемных совсем нос повесил. Сидит — мрачнее тучи: сомневается в верности своей невесты. Я не знаю, как быть. Сидим, толкуем. Посоветуйте».

— Эй, гвардия! Петр Васильевич! — громко позвал он.

Петя Банных открыл глаза и, еще лежа на топчане, вытянулся по стойке «смирно».

— Слушаю, товарищ лейтенант.

Николай наклонился к самому уху Пети.

— Живо. Найди замполита. Отдай ему.

— Есть!

Петя умчался. Черемных продолжал глядеть на коптилку и даже потрогал, горячая ли она. Николай расхаживал по землянке, заложив пальцы за пояс.

— Не знаю твоей Кати, но, мне кажется, не верить моей землячке ты не имеешь никакого права. Она ведь тоже занятой человек. Где работает?

Пока Черемных рассказывал о девушке-фрезеровщице, ординарец успел вернуться.

— Ну что? — спросил у него Николай за спиной старшины.

Петя зашептал скороговоркой:

— Капитан сказал, что придет. Сейчас занят. А пока послал меня к механику из второй роты Камалову, чтоб я попросил у него письмо от какой-то Кати. Я письмо принес, а он сказал дать вам, чтобы вы старшине пока прочитали. Вот оно.

Николай подошел к свету и быстро просмотрел письмо.

— Вот слушай: тоже как раз Катя пишет. — Голос его понизился. Он расстегнул воротник гимнастерки: — «Здравствуй, дорогой Вася! Пишет тебе твоя старая знакомая Катя. Ты прости меня Вася — ты наверное давно считаешь, что я забыла тебя и поэтому не писала. Нет, Вася! Я тебя жду. Жду, Вася, как дала тебе слово в тот вечер, когда мы вдвоем последний раз ходили на горку провожать солнышко.

Ты знаешь, Вася, что наша местность была оккупирована. Когда пришли фашисты, я сперва пряталась у тети Даши. Они всех девушек вызывали повестками, чтоб в Германию увезти.

Потом меня нашли. Фашистский комендант меня избил за то, что я пряталась, а потом заставлял жить с ним. А я взяла и убежала к партизанам. В разведке меня ранило, и фашистский карательный отряд забрал в плен. Били. Ногти на пальцах вырывали, но я выжила и им ничего не сказала.

А когда наша армия начала наступать, немцы меня с собой угнали. Заставили копать рвы, чтобы ты, милый, не мог на танке проехать. Я работать не стала, снова убежала. Меня опять схватили и отправили в Германию, в Лигниц. У жирной фрау Гюнке работала прислугой. Сколько волос я там своих оставила: выдрали. Сколько раз меня по щекам ремнем били, кочергой по спине. Сын этой фрау Гюнке, фашист, золотые горы сулил мне, но я снова убежала.

Ой, Вася, милый, если бы не ты у меня, ничего бы я этого не вынесла. Не видал бы ты больше свою белобрысую Катеринку. Ты и не знаешь, как я люблю тебя! Ведь только раз, только раз целовала я другого. Это когда из Германии уже добралась до Бреста, меня зацапали гады и бросили в тюрьму. А когда в город ворвались наши и нас освободили, я поцеловала какого-то маленького артиллериста. Ты прости меня, Вася, но я была так рада, так рада. И все ходила по городу — тебя искала среди танкистов.

Теперь я знаю, что ты жив, любимый мой, и с утра до утра буду ждать твоих писем. А по вечерам хожу на горку провожать солнышко, как это делали мы с тобой когда-то.

Крепко, крепко целую тебя! Катя.

Как я тебя люблю!»

Николай прочитал все без передышки. Затем он положил письмо на стол и принялся подковыривать булавкой фитиль в гильзе снаряда, из которой была сделана лампа-коптилка. Ординарец, как пришел, хотел было подкладывать дрова в печку, но так и простоял с поленьями в руках. Черемных шумно высморкался в платок и взял письмо в руки:

— И почерк похож…

— Значит и характер похож, — уверенно сказал Николай и добавил: — Ты дай адрес, — напишем твоей Кате, что ее гвардии старшина скучает, лежит, бедняга, целыми днями в землянке без дела и почитать ему нечего.

Старшина не заметил иронии.

— Ну, нет, товарищ лейтенант! Обидится, что пожаловался. Катя — гордая…

— Правильно, Александр Тимофеевич. Все настоящие русские женщины гордые. И не надо их обижать всякими подозрениями. Так?

— Так. — Старшина собрался уходить, — Разрешите быть свободным?

— Писать ей будешь — от меня большой привет передай. А приедем домой — я у вас на свадьбе дружкой буду. Возьмете?

— Обязательно, товарищ лейтенант.

Пока они, долго не выпуская, жали руки, в дверь опять постучали. Вбежал Юрий. Старшина попрощался, и они с Юрием чопорно козырнули друг другу. Николай протянул Юрию только что читанное письмо.

— Взгляни-ка!

Юрий быстро пробежал его глазами, потом стал внимательно читать с начала до конца.

— Это кому пишут?

— Одному нашему механику. Тебя кто-нибудь так любит?

— Нет, — покачал головой Юрий. — А тебя?

Николаю хотелось поскорее узнать, как Юрий встретился с Соней. Не отвечая ему, он спросил:

— Ну, как Соня? Давай, садись, рассказывай.

— Ничего.

— Виделись? Что она говорит?

Юрий нехотя ответил:

— Прочитала мне нотацию за то, что я позывными радиостанции у себя на машине сделал «Соня».

— Да ну? На самом деле? Вот это ты здорово придумал! — засмеялся Николай.

— Что ж тут смешного? — обиделся Юрий.

— А как же? Конечно, смешно. Знаешь, раньше рыцари были — имя возлюбленной на щитах писали.

— Ну что же? Доблестные рыцари были! — раздраженно сказал Юрий.

Николай видел, что Юрий не в духе. Но все же сказал, придавая словам глубокое значение:

— А вот я читал — русские богатыри выковывали на своих щитах: «За Русь». И это были по-настоящему отважные воины. Получше твоих рыцарей воевали! Ну, ладно, не злись. А что она тебе посоветовала? Ты объяснил ей, почему так задумал?

— Что объяснять? Сама должна намек понять. Так нет. Правильно говорят, что женская душа — потемки. Говорит, надо, как у всех сделать что-нибудь ветренное — «Ураган», «Тайфун», «Шторм». Предложила мне «Вихрь».

— Ха-арошие позывные!

— Ничего хорошего. И будет только одно «хр — хр» слышно.

— Так можно «Вихорь» говорить, по-уральски — «Ви-и-хо-орь».

— Все равно мне не нравится.

— Ну сделай «Зефир» или «Эфир», чорт возьми. «Ночной зефир струит эфир»… Прямо как у классика будет.

Юрий взглянул с укоризной.

— Прошу тебя, не язви. Мы ж договорились с тобой, что будем друзьями. Я тебя взялся и немецкому обучать. Так давай жить мирно, без шпилек.

Николай передвинул на столе гильзу, подправил пламя и медленно сказал:

— Дружить я с тобой хочу. Но спорить мы все же будем иногда.

— Это почему же?

— Характерами не сходимся.

— Ну, да, — с оттенком иронии начал Юрий. — Ты старый фронтовик, и я в твоих глазах тыловая крыса… Ты воевал, а я танки ремонтировал…

— Че-пу-ха! Я не о том говорю. Можно быть в глубоком тылу и жить по-фронтовому. Вон у нас сталевары — есть такие, что для них завод — тот же фронт. Работают героически. А есть такие, что за уши вперед тянуть надо. — Николай размеренно и тихо застучал ладонью по столу. — Каждый командир должен, обязан в душе столько жару иметь, чтобы на всех подчиненных хватало. А ты…

— Гм. Ты хочешь сказать, что я спокойно отношусь к своим обязанностям, что не лезу на рожон, как ты, что я войну не люблю.

Погудина взорвало. Он видел, что Юрий понимает его, но противоречит из-за самолюбия. Николай встал и, повысив голос, сердито спросил:

— А кто же я по-твоему? Прирожденный головорез? Или воюю для своего удовольствия? А вся гвардия нашей бригады? Ты что думаешь — мы очень любим войну?

Николай почувствовал, что может наговорить Юрию обидных вещей и вспыхнет ссора. Он сдержал себя. Походил по землянке и заговорил уже спокойно:

— Да ты пойми, Юрка: все наши ребята еще больше тебя по мирной работе изголодались. Дерутся они с немецкими захватчиками так отважно только потому, что больше всего любят родину. И еще потому, что хотят уничтожить корень войны — фашизм. Я уже не говорю о мести фашистам, испоганившим нашу землю, о самой обыкновенной мести гражданина-патриота. А ты что? Ты вон девушку полюбил — и то не зажегся.

Юрий снова посмотрел на Николая просящим взглядом: «перестань, де, кричать».

Этих двух офицеров тянуло друг к другу. Бывает, что сходятся двое разных людей: один хочет сделать другого похожим на себя, и дружба не клеится.

Юрия с Николаем связал первый бой. Он чувствовал в командире десантников опытного бойца, волевого, энергичного человека. Но он был невысокого мнения о его воспитании, о его офицерских достоинствах: Николай вырос на фронте из рядовых солдат, не имел специального военного образования. И все же Юрия влекла к Николаю какая-то сила. Он упрямо противился ей, хотел показать свое превосходство над Николаем. И не мог.

Николаю нравилось, что Юрий много знает. Он видел: Малков и читал больше, и немецким языком владеет, и технически грамотен больше его. Юрий в глазах Николая был чуть ли не инженером, каких он знал по цеху на заводе. И он никогда не задумывался, что его влекло к нему: любопытство или обыкновенная заводская привычка сходиться на короткую ногу с человеком, с которым работаешь вместе. Он шел ему навстречу, неся свою душу нараспашку, говорил, что думалось, смеялся, если товарищ был смешон, и не старался сгладить свои колючие фразы, если они вдруг обижали товарища. Юрий чувствовал отношение Николая. Но ему много стоило каждый раз сдерживаться, чтобы не обижаться на колкости приятеля.

Так начиналась их дружба. А на фронте, в раскаленной обстановке, все происходит быстро — и дружба рождается быстрее, и человек раскрывается в короткий срок, проявляет себя до конца.

— Ну, так что же ты киснешь? — спросил Николай, видя что приятель его совсем закручинился. — Разве я неверно сказал? Или ты меряешь старой поговоркой: «Говорить правду, — терять дружбу»?

— Нет. Я просто так. Что-то скучно.

Николай согласился, вздохнув. Он мечтательно глядел на огонек коптилки и рассуждал, словно про себя:

— Это точно. И у меня грусть какая-то. Реку Сан перешли — совсем будто и незаметно, — а словно половину себя там на границе оставили. Хороша Польша, и хаты такие есть, как на Украине, и заводы — хоть похуже наших, но тоже работали люди, и язык у них похож на наш… А все-таки не то. Я, знаешь, никогда в жизни не испытывал такого чувства. Весь вот я здесь как будто… Ан, нет. Что-то там осталось. И что — не знаю.

Юрий улыбнулся.

— Как «что»? Родина, конечно. Вот я… — Он осекся, потому что хотел сказать Николаю про себя, но побоялся возобновления спора. Он чуть не похвастался, что ему легче: у него здесь самое родное на свете — Соня, и ему можно не грустить…

— Родина… — бережно произнес Николай и помолчал. — А еще, знаешь, что? Это наша часть такая, танковая. Когда бои, мы впереди, на виду. Но зато в передышку сидим по лесам, вот как сейчас, спрятаны, замаскированы, в стороне от населенных пунктов. Ничего не поделаешь — служба. Танк не кобыла, в конюшню не поставишь…

Юрий ничего не ответил. Пощелкав ногтем по гильзе, он осмотрел, будто впервые, всю землянку.

— Тебе надо аккумулятор достать, электричество провести. В танковых войсках — и с коптилкой сидишь.

— Да-а.

Помолчали. Николай снова спросил, тряхнув головой и оживляясь:

— Ну, так что же — Соня? Расскажи. Как любовь-то ваша?

Юрий помедлил, внимательно посмотрел товарищу в глаза, облокотился на стол, сжав голову ладонями.

— Не знаю. Может, я все это выдумал. Не знаю. Что теперь делать?

— Ты ее любишь?

— Люблю, пожалуй, — не скоро отозвался Юрий.

— Так действуй. — Скажи ей об этом. Что ж так вздыхать! Знаешь, как Иван Федосеевич всегда говорит? «Думай. И если горячее сердце и холодный ум подсказывают тебе делать одно и то же — действуй, и всегда будет хорошо».

— Гм. Легко сказать.

Тоненьким голоском запищал зуммер полевого телефона, который стоял на топчане в изголовье. Николай пересел на постель и взял трубку:

— Да, я… А-а! Иван Федосеевич!… Нет, уже не надо. Черемных ушел… Все в порядке… Письмо у меня. Мы тут с Малковым еще раз читали… Что? Не-ет. Просто так. Хотя, он тоже влюбленный и грустит… Конечно, хорошее дело. Я ему так и сказал — грустить нечего. Ведь когда людей двое, душа в душу, — каждый сильнее становится. А как же!

Юрий с укором смотрел на Николая. А тот ему весело подмигнул, прикрыл трубку рукой и шепнул: «Ничего, Иван Федосеевич — отец, — поймет». И продолжал по телефону:

— Не-ет. Она здесь в бригаде… Ну-да, Потапова… Да. Они еще в школе вместе учились… Вот-вот. Я ему то же самое говорю… Правильно. И чтобы воевать лучше!..

С сияющими глазами Николай закончил разговор с Фоминым и с торжеством потряс телефонной трубкой над головой.

— Слышал? То-то же, товарищ гвардии влюбленный лейтенант!