Вот и ещё один друг юности — Игорь-Игорёк, по прозвищу Шедевр. Как и все служители кисти, начинал с натюрмортов-пейзажей-портретов, потом в какой-то момент лица современников стали казаться Шедевру неинтересными, и он сдвинулся к исторической живописи, образы для которой черпал из старых фотографий. Наконец, перешёл в иконописцы, на том и успокоился, начав новую жизнь.

Юность, однако же, увязалась следом: его квартира, служившая и студией художника, где в прежние времена собирались люди разных убеждений, объединённых любовью к знанию, и где совершались обильные возлияния во славу искусства и науки, располагалась в районе дремучих переулков у Курского вокзала, фактически в самом центре, благодаря чему Шедевр оказался на пересечении многих линий. С преображением богемного капища в православную мастерскую протоптанные тропки заросли лишь частично и потому Игорёк по-прежнему располагал наиболее свежей (хотя и не всегда уже актуальной) информацией о разбросанной по миру честной компании. К нему в старую мансарду на четвёртом этаже потрёпанного дома многие забегали на минутку, случайно оказавшись рядом, а со временем стали заходить и для того, чтобы узнать новости о друзьях.

Иногда, впрочем, в периоды наиболее интенсивной работы, Игорь мог не принять даже самых близких друзей, просто не отвечая на стук в дверь (основной для него способ предварительной коммуникации).

Но Кишу повезло: когда он поднялся по широкой лестнице на последний этаж старого здания в стиле конструктивизма 1920-х и глухо постучал в дверь, по старинке обитую коричневым дерматином, из недр мастерской раздалось: «Кто?»

— Киш, — сказал он. И, кашлянув, чтобы придать голосу звучность, громко уточнил: — Арх-и-Камышов.

Ответом было золото.

Киш подождал: он допускал, что Игорь именно в этот момент занят работой и не может сразу оторваться.

Прошла минута, и другая: Шедевр, словно и не собирался открывать. «Жзксжбжбж, — подумал Киш, разглядывая местами потертый до белых проплешин дерматин, — оскгобобо».

И опять постучал. Из-за двери снова послышалось терпеливое «Кто?»

— Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, — вспомнил он.

— И ныне, и присно, и вовеки веков, аминь, — раздалось из-за двери, но встречного движения не произошло.

«Странно, — подумал Киш, — раньше это срабатывало».

Думать пришлось целую минуту, пока из-за дверей не последовала подсказка:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — хлопнув себя по лбу, ответил Киш, и, наконец, лязгнул замок.

Игорёк предстал в белой рабочей рубахе, с закатанными до локтей рукавами, тёмных бриджах и тяжёлых кожаных шлёпанцах. Длинные, до плеч волосы, были перехвачены проходящей по лбу синей лентой. Лицо не то украшала, не то обезображивала нерегулярная, как лесостепь, борода, отличавшаяся к тому же разноцветьем: тёмные поросли соседствовали с откровенно рыжими.

— Привет, Киш, надевай тапки, — распорядился Шедевр и вернулся в комнату.

Переобувшись, Киш последовал за ним — в запах олифы и свежей древесины, спартанской мебели и святых ликов на стенах. Небольшая комната казалась просторней из-за огромного, почти во всю внешнюю стену, окна, разделенного на шесть высоких прямоугольников. На примыкающем к окну столе лежал накрытый белой тканью прямоугольный предмет, — надо думать, икона, над которой сейчас работал Игорёк.

Мастерскую пронзали косые лучи солнца.

Шедевр ждал его посреди комнаты, уставив руки в бока. Он окинул Киша лучистым взглядом и еле заметной улыбкой.

— Что скажешь, учёный человек?

Киш неопределённо пожал плечами. Он не знал как приступить к разговору.

— Да что скажу? Рад тебя видеть.

— А я-то как рад, — подхватил Шедевр и предложил: — Обнимемся?

— Ещё бы! — охотно согласился Киш и шагнул навстречу. — Мы же года два не виделись? Или три?

Они обнялись, похлопав друг друга по спинам, и в этот миг Киш ощутил, что соскучился по Шедевру больше, чем предполагал на расстоянии. Ему стало радостно, что есть у него такие вот старые друзья, и он почувствовал, что заговорить о своём деле ему стало намного легче.

— Я знаю, зачем ты пришёл, — сообщил меж тем Игорёк.

— Как?! — Киш ошеломлённо отшагнул. — Откуда?!

На секунду у него мелькнуло предположение, что друг-изограф, пребывая в посте и молитве, достиг такого уровня духовности, что может читать чужие мысли.

Шедевр озабоченно поскрёб бородёнку.

— Дело надо сделать, — пояснил он. — Сам сейчас не могу, вот и думал: кого Господь пошлёт в помощь? А тут ты. Стало быть, дело для тебя. Стало быть, за этим и пришёл.

— А-а, — протянул Киш и вяло поинтересовался: — А что задело?

Игорёк на секунду задумался.

— Давай сначала ты, — решил он. — Тоже не порожний, поди, пришёл. Да ты садись, — он подтолкнул Киша к кушетке.

— Ага, — машинально согласился Киш, но вместо этого стал ходить взад-вперёд, от стола у окна к кушетке у задней стены. — Вот, — он достал из сумки фотографии Варвары и протянул их Шедевру. — Моя жена… бывшая…

Он коротко рассказал о процессе, усмехнулся, сознаваясь в том, что теперь он — фактически ментально неполноценный (Шедевру рассказывать об этом было не так стыдно, как кому-то ещё), и, наконец, изложил гипотезу Аккадского.

— Такие дела, Шедеврушка…

Покончив с самой непростой частью визита, Киш быстро прошёл к кушетке и целеустремлённо уселся, откинувшись спиной к стене и вытянув ноги. Поёрзал для удобства. Снова окинув взглядом белые стены мастерской, он вспомнил её в былые времена, когда Шедевр ещё только искал себя, — когда здесь устраивались высокоинтеллектуальные посиделки со спорами об искусстве, могучими возлияниями и спонтанными романами, с которыми наутро не всегда знаешь что делать. Давно это было!.. Теперь всё иначе. Однако что скажет Шедевр?

Игорёк перебирал одну за другой фотографии Варвары и о чём-то думал.

— Красивая, — сказал он, почувствовав вопросительный взгляд Киша. — Я и не знал, что ты женился. Хоть бы в гости зашли. Или к себе позвали. А?

Киш виновато пожал плечами:

— Да всё работа, работа… А потом расстались.

— А что не сложилось? Расстались-то отчего?

— Не знаю, — Кишу снова пришлось пожимать плечами. — Она захотела. Я пытался удержать — не получилось. Да и какая разница? В юности над такими вещами ломаешь голову, а потом понимаешь: зачем? Ведь такую, как Варвара, я уже не встречу. Даже если я точно буду знать, почему она от меня ушла, это никак не помешает следующей девушке уйти по совершенно другой причине. Это ведь только в юности думаешь, что каждый из нас тяготеет к определённому типу девушек, и что на тебя западают тоже девушки определённого типа, и остаётся только это дело гармонизировать. А потом понимаешь, что если это и так, то не совсем так. Ну, например, когда вы сходились, она будущую жизнь представляла по-другому — даже не на уровне конкретных требований, а просто как ежедневную картинку. Или наоборот: всё сбылось, как хотелось, но оказалось, что это не приносит радости. Короче, нет у меня хорошего объяснения. А теперь ещё процесс этот непонятный…

— Да, нерадостно, — согласился Шедевр и сочувственно вздохнул. — Но, знаешь, Киш, душеполезно. Так что зря ты расстраиваешься: и от этого тоже может быть польза.

— Это ты о чём? — не понял Киш.

— О борьбе с греховными помыслами, — объяснил Шедевр. — Разве не так?

— Я понимаю, о чём ты, — с горьким удовлетворением кивнул Киш. — Ты хочешь сказать: всё начинается с мысли и всё мыслью заканчивается. Так мы устроены, что нам легче понять, чем выразить мысль словами, и легче сказать, чем сделать. И наоборот: когда надо от чего-то удержаться, то нам легче не сделать, чем не озвучить свои чувства или намерения, и легче промолчать, чем не подумать. Если бы каждый, кто бросил в сердцах фразу: «Я тебя убью!», воплотил свои слова, человечество самоуничтожилось бы быстрее, чем от ядерной войны. Иными словами: если внешне мы удерживаемся от недобрых поступков и слов из страха наказания или чувства приличия, или нежелания делать кому-то больно, то в мыслях не так сдержаны. И никто мне не мешает, например, мысленно дать в пятак типу, который мне нахамил. Или овладеть девушкой, которая мне понравилась. Или ехать на самой крутой тачке. Или просто осудить кого-то за что-то. Или над кем-то посмеяться. Отсюда следует два вывода. Первый: каждый проживает ту жизнь, какую хочет, только кто-то в реальности, кто-то иллюзорно, а большинство — с серединки на половинку, так как идеальных прагматиков, как и идеальных мечтателей, не так много. Второй вывод: сделать что-то хорошее — всегда составляет какой-то труд, а вот плохое — происходит само собой, не успеваешь заметить, как что-то дурное ляпнул или подумал, или ещё хуже — сделал. И вот чтобы не было так, святые отцы учили контролировать себя ещё на уровне мысли, верно? Это, так сказать, общее описание. Если к нему приложить мой частный случай, то нетрудно заметить и сходство, и различие. Общее — контроль своих мыслей. Но есть и различие: многие отчуждённые воспоминания вполне себе добрые, не греховные. Чего ж с ними бороться?

Шедевр продолжал стоять напротив окна, обтекаемый солнечными лучами, задумчиво поглаживая бороду.

— Ты всё верно говоришь, Киш, — согласился он, — только один момент упускаешь: ты говоришь о грешных мыслях, а помыслы — это то, что им предшествует. Предыдущие мысли. Например, ты видишь девушку и думаешь: какая красивая. Потом: особенно грудь. Потом: интересно, какая она в постели. И пошло-поехало. Вроде первая мысль вполне себе невинная, но дальше действует по накатанной. Поэтому, как только подумал о красоте, то дальше надо сворачивать, иначе увязнешь. Это я к чему говорю? Тебе остались по вердикту какие-то воспоминания, но они запросто могут тебя привести к отчуждённым или запретным. Ты мирно вспоминаешь, как вы с Варварой бегали по утрам, а потом твои мысли ассоциативно перескакивают к поездке на море, а далее к тому, как вы занимались любовью на пляже на заходе солнца — то есть к тому, что тебе запрещено по вердикту. А тебе это сейчас не помешает, разве нет?

Игорь говорил спокойно и как-то буднично, но Киш внезапно испытал острый приступ тревожного одиночества: он только сейчас начал осознавать далёкие последствия вердикта. Получается, любое легальное воспоминание о Варваре огорожено запретными флажками: шаг вправо, шаг влево, и тебя берут под белы рученьки… Формально его права соблюдены, а на деле всё — чистейшей воды фикция. Ему предлагается избирательная память, фактически равная беспамятству.

Интересно, знает об этом механизме Варвара? Почти наверняка. Как-никак, именно она затеяла этот процесс. И если разобраться, вердикт составлен таким образом, что ей остаётся куда более широкое поле для ментальных маневров, — ей остались почти все интимные сцены. И вряд ли это случайно. Значит, процесс он продул ещё основательнее, чем может показаться при поверхностном рассмотрении. Но опять же: как Варваре удалось это прокрутить? Её адвокатесса выглядела ничуть не сильней Аккадского. И ещё непонятней: зачем ей это нужно?

— Да, — медленно произнёс он, — ты верно сказал: всё это очень невесело. Получается, любая мысль о Варваре — опасна. Будем называть вещи своими именами. Но тогда я вообще ничего не понимаю: я ведь и так старался о Варваре не думать — без всякого процесса. Не потому, что это были греховные помыслы, а потому что больно. Это почти как из страха наказания — только не внешнего, а внутреннего, когда тебя не снаружи колошматят, а изнутри жгут. Я даже придумал такой приём: стал думать, что это всё было как бы не со мной. С кем-то другим. Что эту историю я видел в кино или вычитал в книжке. На худой конец, что всё произошло с парнем, которым я когда-то был, но уже не со мной. Поэтому и глупо переживать: надо на всё это смотреть со стороны, как не имеющее ко мне никакого отношения. Неплохо, кстати, действовало. Не сразу, конечно, а со временем, но помогало. Это, конечно, совсем не святоотеческая борьба с помыслами, но уж как получалось. И, знаешь, ведь почти получилось. А теперь всё сначала. Какая-то сомнительная помощь от этого вердикта получается. Что я должен из него вынести? Какие духовные высоты?

Он остановился, так как, во-первых, считал, что исчерпывающе описал ситуацию, а, во-вторых, голос на последних предложениях начал подрагивать — чего Киш никак не ожидал и даже разозлился на себя: это ж надо так опозориться, чтобы впасть в сентиментальную жалость к себе!

Шедевр некоторое время думал над ответом, по-прежнему теребя небогатую бороду.

— Тогда что ж, Киш, — наконец тем же будничным тоном произнёс он, — тогда, как понимаешь, тем более.

— Не понимаю, — признался Киш. — Что «тем более»?

— Ну, не знаю… «Тем более» — оно и есть тем более. Помнишь, как Форд говорил? Автомобиль может быть любого цвета, если этот цвет — чёрный. Так и тут. Ты можешь вспоминать о чём угодно, если воспоминания вызваны покаянием. И неважно, вердикт у тебя или не вердикт.

— Что ты хочешь сказать? — не поверил Киш. — Что запрещённые воспоминания не могут быть отслежены, если они вызывают у меня раскаяние?

— Ну да, — подтвердил Шедевр, — примерно это я и сказал.

— Не может быть!

— Это почему же? — Шедевр искренне удивился.

— Как почему? — Киш даже слегка растерялся. — Это же… невозможно! — он не знал, как точнее выразить свою мысль, и потому ограничился только поверхностной констатацией: — Никогда об этом не слыхал!

Игорёк жизнерадостно рассмеялся:

— Волшебный аргумент, Киш! Неубиваемый! Только знаешь, если пользоваться им слишком часто и не делать добрых дел, он утратит свою магическую силу…

— Ты хочешь сказать, — не замечая подтрунивания, продолжал сомневаться Киш, — что я могу обойти предписания суда? Как это возможно? Я имею в виду — на технологическом уровне? Как раскаяние может сделать картинку невидимой для?..

— Понятия не имею, — легко сознался Шедевр. — Я вообще не понимаю, о чём это ты. «На технологическом уровне» — это что? Технология — это когда ты хорошо делаешь своё дело. Так делаешь, что люди могут твоей работой любоваться. «Техно» с греческого — искусство, мастерство. То, что римляне называли словом «арт». «Логос» — знание. Секреты высшего мастерства то бишь. О каком уровне мастерства или о каких секретах ты сейчас говоришь?

— Наверное, я неправильно выразился, — кашлянул Киш. — Здесь речь идёт не о технологии, а о том, как её можно обойти. Вот есть технология фиксации мысленных образов. На ней построен взаимный ментальный контроль. И ты говоришь, что в определённых случаях она не срабатывает. Вот я и спрашиваю: почему? Как такое возможно?

— Так это ж вопрос к тебе, — развёл руками Игорёк, — ты же у нас учёный! Вот и объясни.

— А почему ты не можешь?

— Потому что не могу, — легко признался Шедевр. — Я никогда над объяснением и не думал — на кой оно мне? Мне и так понятно. Сам объясни.

— Сам? — переспросил Киш и, немного помешкав, согласился: — Ладно, подумаю на досуге.

— Э, нет, — Игорь неожиданно хлопнул его по плечу, — ты сейчас подумай. А я послушаю. Мне интересно, на что ты ещё годишься.

— Сейчас? — Киш смятенно задумался.

По правде говоря, его терзало искушение отложить размышления о раскаянии на потом, но не было уверенности, что в этом важном вопросе он может полностью положиться на себя. Шедевр открыл для него новую дверь для поиска, и, стало быть, проверять результаты размышлений нужно с ним. С другой стороны: почему бы и нет? То, что сообщил Шедевр, было неожиданно, да. Но ведь сам Киш над этой темой никогда не задумывался — во всяком случае, под таким углом, хотя его никак нельзя назвать в ней полным профаном. Если бы ему поступил такой заказ, он наверняка бы согласился и что-нибудь раскопал бы на эту тему. Доказать, почему возможно то, что ты считал невозможным, в принципе хорошая задача для ума, а именно это ещё и имеет для него очень практическое значение. Экзистенциальнее некуда.

Он прикрыл глаза и откинулся к стенке. Мысли тут же свернули в сторону и устремились к Варваре: что если он как-то её обидел и сам этого не заметил, а теперь она его подталкивает к раскаянью? Если обидел, то это должна быть чудовищная обида, раз Варя ни разу о ней не упомянула, и только спустя долгие месяцы решала о ней напомнить. С другой стороны, как он мог её чудовищно обидеть и сам этого не заметить? А вдруг — мог? Предположение фантастическое, но оно позволяет оценить минувший процесс в новом свете — поискать новые смысловые акценты. И да, технология — тут, по-видимому, надо идти от…

Так он просидел минуть десять, а может, и все пятнадцать.

— Ты не уснул? — в голосе Игоря слышалась добродушная усмешка.

— Знаешь, — задумчиво произнёс Киш, открывая глаза, — тут многое зависит от точки зрения. Например, если ты помог мне, а потом я помог тебе, то кто-то снаружи может назвать это технологией взаимопомощи, но мы-то изнутри знаем, что это просто дружба. Я раньше об этом как-то не задумывался.

— Верно, — согласился Игорёк. — Я тоже не задумывался.

— Это, конечно, никакое не объяснение, — продолжал Киш. — Или, по крайней мере, ещё не объяснение. Но мысль сама по себе интересная: она даёт ощущение верно выбранного направления.

Киш почувствовал что-то вроде азарта, который возникает от предчувствия удачной раскопки, и в предвкушении потёр ладони.