Киш остановился посреди комнаты. К удовлетворённости, что он смог сделать столь обширное объяснение, примешивалось тревожное ощущение, что недалеко-то он, в целом, и прошёл. Он ждал от Шедевра похвалы своим рассуждениям и не был уверен, что такая похвала последует.

По лицу Игоря было совершенно невозможно понять, чем наполнены его мысли.

— Так значит, тебе яблок хотелось? — произнёс он, наконец, задумчиво.

— Каких ещё яблок? — даже расстроился Киш. — Ты меня вообще слушал?

— Помнишь, — пояснил Шедевр, — ты рассказывал, как в детстве, когда учили сложению и вычитанию, говорили: «Представь, что у тебя два яблока, и тебе дали ещё одно яблоко. Сколько яблок у тебя получилось?», и тебе всегда в этот момент начинало хотеться яблок?

— Как в детстве учили — помню, — признал Киш, — а как рассказывал — нет.

— Это когда мы в Крым поехали, деньги у нас кончились, жрать было нечего, всё вокруг напоминало о еде, и ты тогда вспомнил эту историю.

— А-а, — протянул Киш. — И? Ты хочешь сказать, когда вспоминаешь что-то чувственное — еду или женщину — образ оказывается сильнее смысла? Мне это понятно. Например, если каешься за обжорство, то в этот момент лучше не вспоминать, как аппетитно выглядел бифштекс или корочка пирога — они снова вызовут чувство голода. Так же и с женщиной: когда каешься за блуд, лучше не вспоминать, в каких позах у вас это происходило. И, кстати, вопрос: если раскаяние бессильно перед чувственными образами, то как оно может побеждать технологию взаимного ментального контроля? Игорь пожал плечами:

— Не знаю как. Просто вспомнилось, как мы ездили на море. А знаешь, что ещё вспомнилось? Вот это, — Шедевр направил взгляд к потолку, задумчиво потеребил бороду, а затем, глядя на Киша, стал декламировать:

— Бог ты мой! — поразился Киш. — Ты это помнишь?..

— Ки-иш! — с ласковой снисходительностью протянул Шедевр, покачивая головой, словно призывая Киша образумиться. — Это же ты написал! А теперь ты хочешь съесть Бога, да найти никак не можешь.

— Вот это да! — продолжал поражаться Киш. — Не думал, что это кто-то может помнить. Я и сам уже почти забыл. А тут такое… На самом деле, думаю, эти строчки случайно родились: никаких прозрений с моей стороны тут не было, а выстраданных убеждений тем паче. Просто красиво звучало. Так бывает, когда язык сам подсказывает мысль.

— Ты всё здорово рассказал и близко подошёл, но почему-то упустил последний вывод. Ведь что такое раскаяние? Это путь к своему истинному неповторимому «я», оно возникает от соприкосновения с Богом. А какие могут быть технологии, если каждая личность неповторима? Ты же сам сказал: технология построена на повторяемости.

— И ты не мог мне это сразу сказать? — хмуро поинтересовался Киш. — Зачем я тут разливался? Просто и понятно: раскаяние ведёт к неповторимости и потому нетехнологично. Могли бы сэкономить кучу времени.

— Ну, на тот момент у меня этой мысли не было, так что считай, ты меня на неё навёл, — подсластил пилюлю Шедевр. — И мне очень понравилось твоё сравнение Востока и Запада, как иконы и картины.

— Так ведь я такого сравнения не делал, — покачал головой Киш. — Хотя, в принципе, это в духе того, что я говорил.

— Ну вот, а говоришь, что я тебя не слушал, — подхватил Игорёк.

— Всё равно ты мошенник, — Киш посмотрел на Шедевра со скепсисом. — Жулик с кисточкой. Сто лет назад ты наверняка бы рисовал фальшивые купюры. Тебя правильней называть не Шедевр, а Шедеврун — от слова «врать». Не стыдно?

— Ладно, — Игорь поднялся с кушетки и приобнял Киша, — идём лучше чай пить. Ты чай будешь?

— А то, — буркнул Киш, — я ведь за этим только и пришёл. А разговоры — это так, для отвода глаз.

На кухне он занял своё любимое место для всех кухонь мира — в углу, между столом и окном. Игорёк поставил на плиту старый чайник и достал из допотопного тяжёлого буфета огромные красные чашки в крупный белый горох.

— И всё же я не пойму, как быть с теми воспоминания, которые не вызывают раскаяния, — помолчав, Киш вернулся к прежней теме. — Насильно что ли мне чувствовать себя виноватым? Но зачем?

— Насильно — незачем, — согласился Шедевр. — Ты лучше мне другое скажи: ты её хоть любишь, Варвару свою? Или просто от обиды расследование проводишь?

Киш тяжко вздохнул: по правде говоря, он не знал, как ответить на этот вопрос:

— Хорошо бы вначале разобраться, что такое — любовь… Мы же уже не мальчики, чтобы путать любовь с влюблённостью. Влюблённость даётся на время, чтобы успеть привыкнуть к недостаткам друг друга, а дальше извольте не на крыльях летать, а топать ножками — любить без всякой влюблённости… А что такое любить без влюблённости? Вот то-то и оно, что дальше показания путаются: кто-то говорит — привычка, кто-то — дружба, кто-то — психологическая взаимозависимость… Ты, наверное, Апостола Павла процитируешь: любовь долготерпит, милосердствует, не ищет своего, всё переносит…. Но это же любовь уровня Павла — нам такой, скорей всего, и не достигнуть никогда. Короче, мне сказать нечего: мы с Варей меньше года прожили, так что моя влюблённость на тот момент толком и не закончилась, — он снова громко выдохнул.

Шедевр молчал, подперев бороду кулаком.

— Иногда мне её жалко, — признался Киш, — очень. И можно сказать: да, это и есть любовь! Но, может, эта моя жалость — надуманная? Может, это я в тайне воображаю, что ей без меня плохо, оттого и жалею? А как будет, если узнаю, что ей моя жалость побоку? Что она довольна и счастлива? Может, меня это наоборот заденет? А ведь заденет — точно знаю, что заденет. Так какая же это любовь? Это просто эгоизм уязвлённого самолюбия — чистое собственничество. Но с другой-то стороны — разве может быть любовь, если не боишься потерять человека?

— А какая любовь тебе нужна? — спросил Шедевр. — Для чего?

— Вообще говоря, взаимная, — усмехнулся Киш. — И ещё, чтобы меня любили таким, какой есть… Этого ведь все и хотят, только сами не готовы других воспринимать такими, какие есть. Может, это и заставляет людей меняться — чтобы кто-то их мог любить?

— Я не про это, — Игорь покачал головой. — Ты верно сказал: люди по-разному любовь представляют и разной любви хотят. А ты? Какая должна быть любовь с точки зрения Киша? Вот, например, смелость кому-то нужна, чтобы за слабых заступаться, а кому-то — чтобы пойти грабить или экстремальный трюк совершить. А тебе любовь для чего?

— Хороший вопрос, — признал Киш. — Большущий такой.

— Вот и не торопись отвечать.

— А как насчёт фотографий?

— Фотографий? — вспомнил Шедевр. — Не знаю. Не уверен, что у меня получится. С чего ты вообще взял?.. — он снова взял в руки снимки, погрузился в их изучение, и до Киша доносилось лишь едва слышное бормотание, похожее на заклинания деревенского знахаря: — Экрю… шамуа… зекрый… сиена… ежевичный… жонкилевый… джало санто… инкарнантный… капут мортум… маренго… опаловый… нанковый… вердепешевый… фельдграу… гелитропный… шерлак… хризопразовый… рудый… кармин… индиго…

Бормотание продолжалось минут восемь, Шедевр перекладывал фотографии Варвары, тасовал их и так и эдак, разложил в ряд и задумчиво разглядывал. Его брови сошлись на переносице, и даже куцая бородёнка стала выглядеть сосредоточенно-строго. Наконец, лицо мудреца просветлело.

— Ну что, — произнёс он, счастливо улыбаясь, — записывай, студент: янтарный, телемагента, ежевичный, бедро взволнованной нимфы, яловый, лососевый, юхотный, лазурь берлинская, юфтевый.

— И что получилось? — не понял Киш.

— Как что? — удивился Шедевр. — «Я тебя люлю».

— «Люлю»?

— Ну да! — Игорёк свойски хлопнул его по плечу. — Она люлит тебя, парень! А ты тут горемыку строил!

— Может быть, всё-таки «люблю»? — вкрадчиво уточнил Киш.

— Хорошо бы, если бы «люблю», — вздохнул Шедевр. — Просто замечательно, если бы «люблю»… Но где ты, Зоркий Глаз, вторую «б» увидел? Её нет. Лососевый, юхотный, лазурь берлинская, юфтевый — вот, вот, вот и вот. «Люлю». Или ты одну фотографию посеял по дороге?

Киш покачал головой:

— Не посеял. Девять заседаний — девять фотографий, всё правильно. Но что же получается? Если бы ей просто не хватило букв, потому что не хватило заседаний, то надпись была бы оборвана в конце. Но она не оборвана, выходит, Варвара заранее специально пропустила одну букву? Зачем?

Это было, скорей, размышление вслух, чем вопрос к Шедевру, но Игорь принял слова на свой счёт и сокрушённо развёл руками:

— Ну, этого я не знаю! Вдруг она тебе на что-нибудь намекает?

— На что?

— На что-нибудь. Вдруг она беременна и хочет, чтобы ты принял её вместе с будущим ребёнком? Это же может быть! Прими её, Киш! Хорошее дело!

— А главное, — произнёс Киш с усталой иронией, — именно в таких случаях, прежде чем воссоединиться, подают в суд.

— Да, не похоже, — слегка сник Игорь, но тут же снова оживился: — А скажи мне, Киш, какой цвет — отец всех цветов?

— Ты уверен, что есть такой?

— Белый, Киш! Бе-лый! А белый у нас какой? Брачный! А? Как? Всё сходится! Она тебя любит и хочет, чтобы вы снова поженились!

— Ещё один обалденный повод затевать процесс, — вздохнул Киш.

Когда Шедевр только произнёс: «Я тебя люлю», его сердце радостно вспрыгнуло, словно увидело своё законное лакомство, но теперь ему было неловко за тайные ожидания.

— Нет, ерунда это всё, — решил он. — С самого начала было ерундой. Будь мы с Варварой художниками, ещё можно было бы подумать, что она передаёт цветовое сообщение, а так… с какой стати? И ты тоже выдумал — брачный! Почему тогда не барно-стоечный или бурно-проведённо-ночной?

— Ну, я не знаю, — Шедевр расстроено покачал головой, — по мне так всё сходится. А ты чего ждал?

— Понятия не имею, — признался Киш. — Наверное, ключ. Какой-нибудь ключ, который бы… Ладно, неважно. А у тебя какое дело?

Игорь озабоченно поскрёб бородёнку:

— Да, тут такое, в общем… Я ведь чего тебя ждал — надо к Толику съездить. Сам не могу, икону для него заканчиваю. «Нечаянная радость» — он просил. У него день рождения завтра…

— К какому Толику? — не понял Киш.

— Как к какому? К Маркину.

— К Марку? — дошло до Киша. — Толянычу?!

— Ну да! А ты других Толиков Маркиных знаешь?

— А он разве в городе? И что случилось? С ним всё нормально?

— Запил наш Марк, — вздохнул Шедевр.

— Запил? Марк?! — не поверил Киш. — Да он же никогда… Как?! Почему?!

Игорёк неопределённо пожал плечами:

— Кто ж это знает… Значит, плохо ему, если пьёт. Съездишь?

Киш вскочил и возбуждённо прошёлся по кухне туда-сюда, от плиты к двери и обратно.

— Это и есть то дело, о котором ты говорил? — уточнил он.

— Ну да, — кивнул Игорёк и развёл руками. — А какое ещё?

— Ты прав, — медленно произнёс Киш, — это дело именно для меня.

Он пробыл у Шедевра ещё с полчаса, они попили чайку и поговорили о знакомых. Всё это время Киша не покидало потрясение, вызванное совпадением: он только вчера вспоминал Марка и думал о том, чтобы неплохо было бы посидеть с ним за рюмкой коньяка, и вот его желание сбылось столь стремительно, что трудно было не почувствовать в этом какого-то глубинного судьбоносного смысла, определенного ещё вчера, а, может, и раньше — намного раньше. По сути, именно Толянычу он обязан знакомством с Варварой, и теперь видно, что вздорная цветовая гипотеза Аккадского была лишь указателем на пути к Шедевру, а от него — к Марку. Отсюда возникало странное ощущение, что его размышления каким-то удивительным образом опережают реальность и, возможно, даже немного определяют её.

Он не стал делиться своим потрясением с Шедевром, понимая, что тот постоянно живёт среди таких совпадений, которые кажутся случайными лишь на посторонний взгляд: записавшись в рабы Божьи, Игорь пребывает в спокойной уверенности, что всё нужное явится в свой срок, а если не явится, то оно и не нужно. Также Киш знал, что после его ухода Игорёк прочтёт благодарственную молитву за его, Киша, нужное и своевременное появление.

— Побудь с ним сегодня, а завтра-послезавтра и я подъеду, — напутствовал его Шедевр. — Обязательно дождись меня. А если удастся завязать с пьянкой, то…

«Кстати, — подумал Киш, выходя во двор и направляясь к автомобилю, — возможно, удастся узнать и об…».