— Сколько лет, Киш, сколько зим! — Марк приветствовал его на пороге тёмной прихожей. Лицо Толяныча было ещё более небритым, чем в последнюю случайную встречу, и уже не казалось мальчишеским. Супермен выглядел постаревшим и каким-то примятым.

Киш шагнул в чёрный тоннель прихожей, звякнув бутылками в бумажном пакете, нашарил в темноте протянутую для рукопожатия ладонь Марка и хотел по давнему обычаю соприкоснуться лбами, но в последний момент его друг убрал голову в сторону.

— Прости, Киш, башка просто раскалывается.

Они вошли в комнату. Здесь было не намного светлей, чем в прихожей, тёмные шторы плотно задёрнуты, и дневной свет почти не проникал. Но Киш узнал квартиру: тот же синий палас, полки с книгами, журнальный столик с двумя креслами, разложенный диван. Он бывал здесь всего один раз: лет двенадцать назад они встречали у Марка Новый год, и наутро он ушёл с однокурсницей Толяныча, девчонкой с зелёными волосами, с которой здесь же и познакомился (тогда такие вещи происходили почти сами собой). Народу набилось с полтора десятка, стол устроили прямо на полу, все были счастливы, и потом такие вот вечеринки удавались всё реже. К лёгкому наплыву ностальгии добавилась тонкая струйка удивления: естественно было предположить, что за эти годы Толяныч немало разбогател и, по идее, должен был приобрести апартаменты посолидней. А Толяныч оказался привержен аскетической простоте юности (в юности, впрочем, выглядевшей не такой уж и аскетической), и это неожиданно тронуло Киша.

Марк между тем без стеснения заглянул в один из принесённых Кишем пакетов и одобрительно гуднул:

— Уу-у! Да ты серьёзный пьянчуга!

— Если не хочешь, не будем, — примирительно сказал Киш. — Можем и не пить.

Марк посмотрел на него мутноватым взглядом и сочувственно покачал головой.

— А можем и выпить, — тут же развернулся Киш.

— Вот это разговор, — Толяныч одобрительно потрепал его по плечу, как матёрый сержант бесстрашного новобранца. — Сейчас выдам тебе стакан.

— Два! — поправил Киш. — Один чтобы запивать.

Марк неуверенной походкой скрылся на кухне, откуда вскоре послышались скрип и хлопанье дверец старых кухонных шкафов. Киш тем временем занялся извлечением провизии и условной сервировкой журнального столика, которому, судя по диспозиции, и предстояло стать полем для масштабного возлияния. Так на столике появились сыр, лайм, мясная нарезка, банка маслин, свежие помидоры и огурцы, и ещё кое-что по мелочи.

Марк вернулся, держа в одной руке хрустальную рюмку в серебряной оправе, в другой — высокий стакан с рисунком города Бремена.

— Вот, Киш, говорят, с помощью этих маленьких штучек-дрючек можно выпить Мировой океан! Посмотрим, хватит ли нас хотя бы на какой-нибудь Бискайский залив! — он протянул штучки-дрючки Кишу, достал из пакета бутылку, повертел её в руках, разглядывая этикетку, скрутил крышку, принюхался к горлышку и одобрительно кивнул: — Молоток, Киш: просто, ясно и без эстетского выпендрёжа.

— Ну что, — спросил он, когда рюмки были наполнены, а сами они расселись по креслам, — за неё?

— За неё, — кивнул Киш.

Чокнувшись, они выпили за встречу, Киш закусил кусочком лайма, а Марк откинулся на спинку кресла и вальяжно махнул рукой.

— Рассказывай, Киш! Как живёшь? Что новенького в минувших эпохах?

— Ничего эпохального, — в тон ему ответил Киш и, немного помолчав, осторожно поинтересовался: — Давно пьёшь?

Марк неопределённо пожал плечами, словно спрашивая: не всё равно ли?.. Киш мысленно согласился с Толянычем: вопрос получился бессмысленным.

— Долго собираешься продолжать? — уточнил он.

— Трудно сказать… Пока не оклемаюсь.

— От чего? — это был ключевой вопрос.

В ответ на него последовала пауза, которая завершилась горьким «Ха!»

— Дементализация, Киш, дементализация… Слыхал про такую болезнь?..

Киш тихо охнул.

— Профессиональная, жёсткая дементализация, — желчно подтвердил Марк. — Мой гиппокамп побывал в руках высокопрофессиональных уродов. А что они могли сделать? Только изуродовать. Вот и все дела.

Киш потрясённо молчал. Теперь он понял, почему его друг предпочитает темноту: говорят, после неё даже от неяркого света голову разрывает боль. Его передёрнуло: значит, если он нарушит предписания вердикта, его ожидает то же самое — пусть и не в такой сильной форме, и всё же, и всё же…

Он не удивился, когда Толяныч, как ни в чём не бывало, достал из кармана рубашки очки с чёрными круглыми линзами и нацепил их на нос. Не удивился, но в полумраке комнаты в этом невинном жесте проявилось что-то физиологическое, словно Марк продемонстрировал ему ещё не зажившие шрамы после страшной операции.

— Сочувствую, друг, — мягко сказал Киш. Он привстал, перегнулся через столик и потрепал Толяныча по плечу. — Выздоравливай скорей!

Марк усмехнулся:

— Спасибо, Киш, спасибо. По правде говоря, я и сам себе сочувствую. Не думал, что так скоро окажусь среди «грустных».

— Почему «грустных»?

— Сленг, — пояснил Толяныч.

— Это я понял.

— Да как тебе сказать, почему?.. Потому что излучают оптимизм, подчёркнуто бодренькие и оживлённые, с вечной улыбкой. Хотят показать, что у них всё пучком, и они такие же, как все. И всё равно в глазах — беспросветная тоска. «Грустные», одним словом.

— Это ты про дементализованных?

— Ага, — легко согласился Марк, — про них. Или теперь я должен говорить про «нас»?

— Ну, на оптимиста ты нисколько не похож, — заверил его Киш. — Рано в бодрячки записываешься, старина!

— Что, правда? — Марк скептически приподнял бровь, но голос его звучал почти весело: он словно потешался над неловкими попытками сочувствия, и не только Кишевскими, но и всеми вообще. — А скажи, что у меня сейчас в глазах?

— У тебя? — немного растерялся Киш.

— Ну да, у меня, — Марк сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на него поверх оправы.

— Ну…

Они наклонились друг к другу и несколько секунд всматривались в глаза друг друга.

— Ну, никакой тоски у тебя нет, — сообщил Киш, снова откидываясь в кресло. — И грусти тоже.

— А что есть? — Толяныч изображал небрежное безразличие.

— Пропасть, — сообщил Киш. — Обычная бездонная пропасть. Знаешь, в такие когда падают, вопят от ужаса. А ты просто летишь и любуешься синим небом.

Марк негромко рассмеялся:

— Спасибо, Киш.

— Всё наладится, — пообещал Киш, — вот увидишь, всё наладится. Тебе же не пятьдесят лет, ты ещё обязательно найдёшь себя. Это же ты! Твоё обаяние никакая дементализация не может уничтожить!

— И снова спасибо, Киш, — Марк учтиво кивнул. — Только что ты подразумеваешь под «всё наладится»? Что должно наладиться? Ты говоришь, не пятьдесят? Я всегда знал, рано или поздно этим всё закончится, но думал: когда это ещё будет — лет в пятьдесят!.. А всё оказалось куда быстрей.

— Но почему? За что? Что случилось?

Марк неопределённо пожал плечами.

— Как тебе сказать, Киш? Случилось то, что случилось.

— Извини, — Киш помахал рукой, словно хотел стереть с доски свои предыдущие слова, — рассказывать не обязательно. Это я так, от ошеломления.

— Да ты не стесняйся, спрашивай, — неожиданно поощрил его Толяныч, — дело житейское. И не делай трагическую физиономию. Если говорить коротко: мне слишком повезло. Слишком. А когда слишком везёт, быстро доходишь до черты, где везенье кончается. Это естественный ход событий, Киш. Ты же не спрашиваешь: «За что я промок под дождём?» Так и тут. Обычные законы метафизики. Я узнал, кто на самом деле правит миром. И им это не понравилось. Вот и все дела.

Марк замолчал, по-видимому, ожидая, что на Киша его сообщение произведёт сильнейшее впечатление. А может, Кишу просто показалось. Но вместо потрясения на него вдруг нахлынула острая жалость к Толянычу.

— Ну и подумаешь, — заговорил он расстроено, — я тоже знаю, кто на самом деле правит миром: правительства, корпорации и тайные общества… Я понимаю, ты говоришь о конкретных персоналиях или конкретных схемах, но… И что, никто не мог тебя никак защитить?

Марк немного помолчал.

— Так ведь, Киш, — произнёс он с лёгкой усмешкой, — дементализация — это и есть защита.

— Да ну! — усомнился Киш. — Как это?

— Да вот так. Сам догадайся.

— Пожалуй, — согласился Киш, немного подумав. — Гуманитарной акцией это, конечно, не назовёшь, но она делает человека безопасным, так?

— Так, — согласился Толяныч. — Если только…

— Если только — что?

— Если только какой-то лишний осколок информации не застрял на бескрайних просторах неокортекса… Давай начистоту, Киш, дементализация не даёт стопроцентной гарантии полного забывания запретной информации. Какой-то обрывок всегда может остаться. И это всегда потенциальная опасность. А как выяснить, остался осколок или нет? Вот в таких незатейливых дружеских разговорах. Так что если тебя попросили со мной побеседовать, не стесняйся — спрашивай, о чём надо.

Зазвенела пауза.

— Ты думаешь, что меня к тебе подослали с расспросами? — поразился Киш. — Да я только два часа назад узнал, что ты в городе. От Шедевра. Или ты думаешь, что Шедевр тоже в сговоре?

— Это так и должно выглядеть, — кивнул Марк, — как естественный ход событий… Да ты не парься, Киш, дело житейское. Ты думаешь, я тебя осуждаю? Я, наоборот, рад, что ты согласился.

— Я согласился?

— Как друг, ты и должен был согласиться. Потому что если не ты, то будет кто-то другой. А кто-то другой может быть кем угодно, правильно?

«А вдруг так оно и есть? — мелькнуло в голове Киша. — Вдруг весь процесс с Варварой задуман именно с этой целью? Ведь не так трудно просчитать, что с цветовой гипотезой Аккадского я обращусь именно к Шедевру. Но это значит, что Варвара и Аркадий каким-то образом связаны с теми же структурами, что и Марк, — или, наоборот, с конкурирующими».

Он тряхнул головой, чтобы отогнать бредовые мысли: слишком громоздкая подготовка со многими тонкими местами: ну, например, Шедевр мог бы и сам поехать к Марку, не дожидаясь его, Киша.

«А вдруг и это входит в чей-то план? — снова подумалось ему. — Ведь не обязательно, чтобы в нём был задействован только один человек! Может быть, те, кто следит за Толянычем — если такие люди и вправду есть — хотят подослать к Марку сразу несколько друзей?»

Он ещё раз тряхнул головой — на этот раз решительней. Подозрительность Толяныча явно плохо на него действовала.

— Что я тебе скажу, — сказал он Марку, — помнишь, у нас было правило «Попал в пробку — не лезь в бутылку»? Сейчас такая же ситуация. Ты и сам понимаешь: доказать, что чего-то не было, если его не было, невозможно. Как я докажу, что никто ко мне со специальным поручением относительно тебя не обращался? Никак. Ты, конечно, и дальше можешь меня подозревать, но что поделаешь? Обижаться глупо. Были времена, когда дружба давала нам больше, чем мы дружбе. Теперь, по-видимому, пришла пора возврата долгов: мы должны давать дружбе больше, чем она — нам, иначе всякая дружба кончится.

Марк молчал.

— Короче, может, и жаль, что меня к тебе не подослали, — продолжал Киш, — потому что тогда у нас было бы больше информации. Но, чего не было, того не было. Интересней другое, Марк: интересней посмотреть — а могло ли такое быть, чтобы они к тебе кого подослали? Зачем им это? Ведь при желании они могли сделать так, чтобы ты вообще не помнил, кто ты такой.

— Или отправить в страну теней, — негромко уронил Марк.

— Или это, — неохотно согласился Киш.

— Так ведь одно другому не мешает. Иногда убирать человека сразу не комильфо. Это будет прямым подтверждением того, что он обладал опасной информацией. Поэтому лучше вначале локализовать проблему, выждать, и потом уже устроить настоящую зачистку.

— Может, и так, — кивнул Киш, — а может, и не так. В мире полно конспирологов, уверенных, что они-то знают, кто на самом деле управляет миром. И чем больше версий, тем для вершителей лучше. Если ты выскажешь ещё одну — пусть и наиболее приближённую к истинному положению дел — то что с того? Разве к твоей версии будет больше доверия, чем к другим? Тем более что о полноценном знании говорить не приходится — речь может идти только об осколке истинной информации, остальное будет не более чем произвольной реконструкцией. А вершители мира, как мне представляется, потому и вершители мира, что не только обладают самыми большими ресурсами для отправки в страну теней, но и как никто умеют обращать минусы в плюсы, выдавать чёрное за белое и наоборот. Так что убирать тебя только за то, что ты узнал, кто они, просто нелогично. И если они могут опасаться того, что на их инкогнито прольётся свет, то гораздо практичней посмотреть, с кем ты в дальнейшем станешь общаться, кто тобой интересуется и так далее. И, наконец, Марк, положа руку на сердце: можешь ли ты утверждать, что самое опасное в информации, которую ты узнал, — это персоналии? Может, ты знал ещё что-то — например, алгоритм принимаемых решений или алгоритм смены алгоритмов, или ещё что-то, о чём теперь можно только догадываться? Даже если дело действительно в конкретности персон, всегда остаётся сомнение и подозрение, что было ещё что-то важное. И вот в этом состоянии, в этих сомнениях, разве ты так для них опасен, что им непременно нужно тебя убрать — даже по прихоти? Для вершителей это слишком мелочно. Так что, Толяныч, я уверен: всё у тебя будет хорошо. Не знаю, как это устроится, но ты будешь счастлив. Твоя натура остаётся при тебе: ты обязательно будешь счастлив.

Марк сидел, сложив руки на груди и слегка склонив голову набок. Казалось, он не столько внимает словам Киша, сколько как-то по-особенному сквозь тёмные стекла рассматривает его лицо — словно внезапно разглядел то, чего раньше не замечал.

— Что? — спросил Киш, немного смутившись. — Я несу ересь?

— А ты сам… не того? — лицо Толяныча неприятно заулыбалось. — Не из «грустных»? А, Киш?

— Я?! — поразился Киш. — Почему ты так подумал?

— Ты такой оптимист! Столько аргументов нашёл в пользу светлого будущего! А главное, Киш, главное: какой изящный ход! Прислать «грустного»!

Марк хрипловато засмеялся. В его словах и в смехе было что-то бледно-устрашающее и холодное, от чего Киша осыпало иголками. Возможно, с точки зрения дружбы было бы правильно признаться Толянычу, что да, он тоже вот-вот станет ментально небезупречным, но почему-то Киша охватило суеверное предчувствие, что этим признанием он приблизится к дементализации.

— Мимо, Марк, мимо, — он не смог удержаться от кривой улыбки, возможно, немного снобистской, но сейчас он защищался.

— Брось, Киш, колись, не стесняйся! — весело настаивал Толяныч. — Мы были друзьями, теперь будем братьями!

Киш решительно покачал головой:

— Зарекаться нельзя, но пока Бог миловал. Хотя согласен: это был бы изящный ход. И, наверное, если бы я хотел у тебя что-то такое выведать, то мне бы и стоило сразу сказать: не переживай, Марк, я тоже. Но я уже сказал, что меня никто к тебе специально не подсылал. Ты, конечно, по-прежнему можешь думать иначе. Может быть, это даже правильно: установка на бдительность лучше, чем установка на беспечность. Но иногда дерево означает просто дерево и ничего больше, без всяких скрытых смыслов и метафор. А ещё подумай вот о чём: если ты даже про меня не можешь точно сказать, «грустный» я или нет, подослали ли меня некие специальные люди, или я сам с подачи Шедевра пришёл, то что такого опасного ты можешь сказать про вершителей мира? Ты же сам множишь картины мира: если я «грустный» и меня подослали, — это одно видение, если я пришёл сам — то это совсем другое. Это разные миры: жизнь в одном течёт совсем не так, как в другом, с разными подводными и вытекающими. Разве нет?

Марк ещё некоторое время тихо посмеивался, глядя внутрь себя. По-видимому, он гонял туда-сюда летучую мысль о «грустном» Кише и от души веселился, наблюдая за её пируэтами. И когда вновь вернулся в комнату, на его лице всё ещё играла улыбка.

— Заряжай, Киш, — он протянул свою пустую рюмку, — слишком много разговоров между первой и второй. — За него!

— За него! — поддержал Киш.

Они выпили за мир во всём мире и немного помолчали. Киш налил себе томатного сока и сделал несколько длинных глотков. Марк меланхолично взял пальцами маслину и стал откусывать от неё крохотные кусочки.

— Значит, ты у Шедевра был? — спросил он чуть погодя. — Как он?

— Икону для тебя пишет, — сообщил Киш.

— Для меня? — Толяныч удивлённо приподнял бровь. — Чем заслужил?

— Это не награда, — объяснил Киш. — Подарок. У тебя день рождения завтра.

Было видно, что про свой день рождения Марк забыл, но это обстоятельство его не поразило.

— Ха! — произнёс он задумчиво. — Вот оно как. Значит, сегодня уже шестнадцатое? Ну что ж, тогда втроём и отпразднуем, — решил он. — А откуда Шедевр вообще знает, что я в городе?

— Понятия не имею, — Киш развёл руками. — Не догадался спросить.

Толяныч помолчал.

— Этот отшельник иногда меня пугает, — с юмором сообщил он. — Он обо всём в курсе! Интересно, на кого он работает?

— Мы оба знаем — на Кого, — усмехнулся Киш. — Но, думаю, тут всё было проще: вероятно, ты сам спьяну пытался с ним связаться. Может, вы с ним даже разговаривали, а ты забыл?

Марк задумался — на этот раз тщательно.

— Не помню, — произнёс он расстроенно. — Что-то с памятью моей, Киш, стало: тут помню, а тут не помню. И почему этот Воин Света не пришёл посидеть со старыми друзьями?

— Я же говорю: икону для тебя заканчивает.

— A-а, ну да…

Они посмотрели друг на друга. Толяныч улыбнулся — то ли грустно, то ли скептически.

— Дожили, Киш! Кто бы мог подумать, что так всё обернётся?

— Да уж, — Киш сочувственно кивнул.

— А помнишь, какие мы были? — в голосе Марка внезапно появилась ностальгическая нотка. — Как нам было море по колено?..

— Особенно Азовское, — улыбнулся Киш. — Идёшь, идёшь, а оно всё по колено…

Но Марк не заметил юмора, его уносило внезапной волной.

— Помнишь, как в Ялте у нас кончились деньги, и мы сказали Шедевру: хорош рисовать девушек бесплатно, ступай на набережную, сынок, делай, как нормальный мазила, портреты отдыхающих и без башлей не возвращайся?

— А он спросил: «На что больше похож красный квадрат — на красный круг или зелёный квадрат?», ушёл и не возвращался два дня, — вспомнил Киш. — Мы его всюду обшарились, я уже думал: кранты Шедевру, и почему я так мало хвалил его картины? А он завис у девчонки из Кривого Рога, скотина криворогая! И, главное, вернулся без копейки! А ты играл в шахматы — блиц на деньги!

— Не на деньги! — Марк категорически покачал указательным пальцем перед самым его носом, словно запрещал Кишу нести чушь. — Не на деньги! Ты всё забыл! На шашлыки! С Ашотом, владельцем шашлычной!

— На шашлыки — да, но мне казалось, что и на деньги тоже. Хотя… тебе же нельзя было проиграть Ашоту, потому что нам нечем было расплачиваться, так? — Киш тоже заразился азартом воспоминаний.

— Вот! — обрадовался Марк. — Помнишь же!

— Несколько шашлыков мы съели сразу, а несколько оставили на следующий день!

— Девять — девять шашлыков! Пять сразу, а четыре оставили на завтра.

— А назавтра мы такие приходим, а Ашот как будто первый раз нас видит: какие ещё шашлыки? Платите деньги — будут вам шашлыки. И тогда ты предложил ему сыграть в последний раз — без часов, по-взрослому.

— И? Что было дальше? — Марк в возбуждении привстал над креслом. — Помнишь?

— И ты проиграл, — улыбнулся Киш. — Ашот был счастлив.

— Ещё бы! Мат с жертвой ферзя, — с удовольствием подхватил Толяныч. — В этом и была главная сложность: проиграть так, чтобы Ашот не догадался, что я сливаю партию, и чтобы выигрыш был красивым. Я думаю, он эту партию до сих пор вспоминает!

— Мы тогда еле ноги утащили, — вспомнил Киш. — Шашлыки, долма, помидоры, брынза, вино… Слушай, почему мы пьём водку? Водка — зимний напиток, а сейчас почти лето!

— Как тонко ты умеешь намекнуть, что пора выпить! За нас, Киш!

— За нас!

Они снова выпили, и вскоре обнаружилось, что Марк может работать справочником по их юности: он начал вспоминать даже такие тонкости, как кто, когда и во что был одет — вплоть до цвета ниток на локтевой заплате на свитере. Подробности былой повседневности обоими сейчас воспринимались, как греющие душу открытия.

Впрочем, не обошлось и без деталей, которые теперешний Киш стеснялся признать в Кише давешнем.

— А помнишь, Киш, как ты читал стихи?

— Где? — испуганно спросил он.

— Да там же, в Ялте! В кафе «Антоша Чехонте»! Помнишь?

— Бог ты мой!.. — поразился Киш. — Я уж и забыл о его существовании!

— На улице жарища плюс тридцать, а ты им про зиму шпаришь!

— Марк, но откуда?.. Как?.. Ты же никогда не знал это стихотворение наизусть! Не мог знать! Ну, раз или два слышал, как я читал! Как?!

— По-видимому, знал, — как-то ревниво возразил Толяныч. — По-твоему, я вообще ничего уже не помню? А вот это твой хит:

— О Боже! — выдохнул Киш. — Какой ужас!

— Вспоминаешь? — не замечал его страданий Марк. — Здорово, Киш, здорово! Признавайся, старый ловелас, сколько девушек ты охмурил этим стишком?..

— Марк, это было здорово только тогда, — болезненно поморщился он, — сейчас уже не очень… Я всё же не могу взять в толк: как ты можешь помнить эти стихи? Это невероятно!

— Помню, как видишь, — Толяныч пожал плечами. — А вот ещё — тоже недурственное:

— Марк!.. — взмолился Киш. — Может, хватит уже? Разве больше вспомнить нечего? Давай о чём-нибудь другом!

— «Часами сидел в интернете…», — с чувством повторил Марк. — Какие мы древние, Киш! Как быстро мы устарели! Мы ещё застали интернет! Как мы будем объяснять детям, что такое Паутина? Для них уже не будет разницы между «мышью» и деревянными счётами! Пещерный век!.. Да что детям! Теперешняя молодёжь в этом не коннектит! Эх!.. А помнишь, как…

Они допоздна вспоминали — приключения в студенческих общежитиях, гульбу на чьих-то дачах, квартирные концерты, поездки в Питер и сплавы на катамаранах по рекам Карелии. Аномальное освежение сектора памяти, ответственного за юность, дало Марку небывалое информационное преимущество. Он на глазах оживал: по-видимому, ему доставляло настоящее наслаждение обнаруживать новые перипетии юных лет, причём роль Киша вскоре свелась к вставлению реплик типа «Да ну!», «Точно-точно!», «Ещё бы!» в неудержимый монологТоляныча.

Они уговорили бутылку, основательно приложились ко второй, и уже за полночь Марка охватила блестящая идея: немедленно, прямо сейчас, ехать собирать всю старую гвардию — Жихаря, Поручика, Кукуя, Егорку, Пенча, Бука, Колпака, Нельзика, Тодрика, Белого Джи, братьев Гебанов, Шульца, Смолу, Гросмана, Гулечку, Куму, Фисена, Майкла, Гитиса, Гамзата, Злотника, Юнкера, Асечку Гусеву, Ниночку Божидарову, Леночку Гуляеву, Нату Новохатнюю, Снежану, Колю Анашкина, Вадика Бережного, Ксюшу Кирееву, Виталия и Раду, Хруста и Лильку, Зориных и Першиных, Викулю и Натика, Димку Лялина и Кристину, Казакову и Йорга, Йозефа и Анну, Лёху Поцелуева и Анфису Садыкову, Катюху и Миху, Марину Михееву и Марию Макееву, Саню Жеребцова, Траяна, Молдавана и первым делом праведника Шедевриуса — чтобы зажечь, как в старые добрые времена. Свистать всех наверх, словом. Киш еле уговорил его отложить это грандиозное мероприятие до завтра.

— Тогда до завтра! — скомандовал Марк и браво захрапел на кушетке.

Киш устало вытянулся в кресле. В голове стоял чугунный гул.