С трёх сторон дом родителей Марка обступали сосны, так что казалось, он стоит на окраине леса и отчасти врос в него — несколько сосен пронзали крышу расположенной справа террасы. Несмотря на три этажа, дом выглядел приземистым — то ли из-за ширины, то ли из-за охряных, в цвет сосновых стволов, стен. Его предваряла довольно просторная лужайка с цветущими сакурами, беседкой и каменными чашами с белыми пионами.

Они оставили машину на площадке у ворот и зашагали к крыльцу по красной кирпичной дорожке.

— Ну вот, — сказал Толяныч, — располагайся. Скоро будем обедать.

На правах первого прибывшего гостя Киш выбрал себе комнату для ночлега — самую незаметную и небольшую, на третьем этаже, с частично скошенным крышей потолком. Он оставил в ней свой рюкзак, самостоятельно отыскал (на втором этаже) просторную ванную комнату, включил воду и, подумав, добавил пенной жидкости. Голова начала терять свежесть, а перед финальным разговором с Марком потребуется вся доступная ему ясность мышления.

Вода обволакивала тело еле заметным теплом. Он закрыл глаза.

— Что это было, Киш?

Варвара склонила голову набок, словно так ей было удобнее рассматривать его. Кажется, она только сейчас заговорила о том, что её по-настоящему волновало, а разговор о пене, по сути, и сам был пеной, словесным облаком и снегом, скрывающим только что случившееся и требующее обсуждения.

Киш вздохнул: он и сам задавал себе этот вопрос.

Сообщение о материализации Вальтера Эго появилось в мировых СМИ, когда они находились в воздухе на пути в Москву: одни и те же кадры с уличных камер, запечатлевших падение Менялы, а затем и их двоих, кочевали с канала на канал, и в другое время этот небольшой репортаж привлёк бы разве что любителей необычных явлений. Но сейчас мир продолжал обсуждать пражские события — плодил версии, объединялся вокруг прогрессивных сил, создавал комитеты, подсчитывал убытки и всё относящееся к столице Чехии воспринимал с обострённым интересом. Загадочное возникновение из глубины веков Истого Менялы придало информационной вакханалии новую проекцию с мистическим привкусом, и Киш испытывал огромное облегчение от осознания, что за всем этим безумием они с Варварой могут наблюдать из зрительного зала. Их уже начали искать, но пока что искали в Африке (здесь нельзя было не отдать должное чувству юмора Дана), так что им требовалось всего лишь дождаться момента, когда Прага начнёт вызывать у всех информационное пресыщение — переждать с недельку.

— Связь времён, — медленно ответил он, — мы установили связь времён.

— Не мы, а ты, — быстро возразила Варвара. — Ларис Давидис упал к тебе под ноги, а не ко мне.

— Мы же шли, обнявшись, — напомнил Киш, — он не мог упасть только к моим ногам, разве нет? Да и до ног, честно говоря, было далековато.

— Всё равно, — Варвара упрямо помотала мокрой головой и, чтобы придать своим слова весомости, повторила раздельно (на этот раз кивая в такт слогам): — Всё. Рав. Но. Это же твоё дело — значит, к твоим, и не спорь. Я была только свидетелем. И, кстати, Дан тоже так считает: он же спросил, почему ты установил связь времён, а не мы. Ты это заметил?

— Пусть будет так, — согласился он. — Я установил связь времён.

Они снова помолчали.

— Как ты думаешь, этот Дан, — спросила Варвара, — он поверил, что Ларис Давидис на самом деле Вальтер Эго?

— Я думаю, Дан с самого начала знал кто это, — помедлив, ответил он. — Иначе трудно понять это странное заявление о родственниках Менялы — о том, что они решат, где и когда его хоронить.

— Киш, это не опасно? Вдруг он поймёт, что сболтнул лишнее, и…

— Ну нет, — улыбнулся он. — Не думаю, что такие люди могут «сболтнуть лишнее». Да и зачем тогда бы он предложил нам свой самолёт?

— A-а, ну да, — согласилась Варвара. — А ты правда думаешь, что Ларис Давидис — второе имя Вальтера?

— Понятия не имею, — Киш слегка пожал плечами. Кстати, спасибо за идею: ты не поверишь, но я поначалу и не понял, что слова «ларис давидис» могут быть именем. Даже в голову не пришло. То ли во мне взыграла осторожность исследователя — не торопиться с выводами, то ли мой мозг уже догадался, что перед нами Меняла, но до меня это решение ещё не дошло. Ты же знаешь, так часто бывает: мозг уже принял решение, а человек узнаёт о нём только через несколько секунд. Короче, для других гипотез я в тот момент, по-видимому, был закрыт. А когда Дан стал расспрашивать, я просто ухватился за твою идею и стал её на ходу развивать для поддержки своей гипотезы, что материализованный человек — никто иной, как Вальтер Эго. Было ли его второе имя Ларис Давидис? Честно говоря, пока над этим даже думать лень. Мне кажется, сейчас продуктивнее наблюдать, что будет дальше, а не строить предположения.

— А что будет дальше, Киш? Ты станешь знаменитым?

— Не исключено, — скромно согласился он. — Даже скорей всего. В узких академических кругах. Вопрос в том, насколько, и в чём это проявится. Но это ведь не так уж и плохо, верно? Просто у меня появится много интересной работы.

— Ты станешь знаменитым, — задумчиво повторила она. — Вокруг тебя станут увиваться толпы девушек, ты сможешь крутить романы направо-налево.

— Это вряд ли, — не поверил он. — Ведь я уже буду женат. Все коллеги будут знать, как я люблю свою жену. Надо мной будут даже посмеиваться и говорить, что я слишком старомоден, и в наше просвещённое время жён уже так не любят.

— Ты считаешь, нам надо пожениться? — ему показалось, что Варварой овладели сомнения, которые бывают перед судьбоносным шагом.

— Мы просто обязаны, — произнёс он мягко, но решительно. — Если мы этого не сделаем, у нас уже не будет второго случая совершить такую грандиозную глупость — эта мегаглупость перекроет все будущие.

— Ну что ж, — вздохнула она. — По крайней мере, мама перестанет твердить: «Тебе пора замуж».

— Мудрые слова, — уверенно поддержал Киш, — хороший повод в кои веки послушаться маму.

— Тогда объявляй меня своей женой.

Киша не пришлось просить дважды и давать дополнительные объяснения.

— Варвара, — торжественно произнёс он, взяв её за руку, — объявляю тебя моей женой. У тебя самая красивая в мире грудь, а твоя попка — самое приятное, что я когда-либо трогал. И так будет всегда. Обещаю любить тебя в горе и радости, в болезни и здравии, такой, какая ты есть, и такой, какой ты будешь, в макияже и спросонья, в суете и покое, в уме и безумии, в мудрости и глупости, голодным и пресыщенным, зимой и летом, весной и осенью, днём и ночью, всегда. Твоя очередь!

— Киш, — в тон ему ответила она, — объявляю тебя моим мужем. Обещаю тебя любить в грусти и веселии, в удаче и неудаче, в скуке и увлечённости, трезвым и пьяным, бритым и колючим, богатым и бедным, чутким и раздражительным, бодрым и подавленным, в истерике и спокойствии, до скончания века, аминь.

В знак любви и согласия они обменялись бросками пеной, чтобы все их будущие размолвки были такие же мягкие, а на следующее утро, никому ничего не сказав, поженились, переодевшись в свежие джинсы и купив по такому случаю белые футболки.

Они поженились и правильно сделали, потому что им выпало всего несколько спокойных дней, а далее события понеслись галопом, наслаиваясь друг на друга, и при таком темпе откладывать женитьбу можно было бы бесконечно долго — примерно столько же, сколько они откладывали Большую Свадьбу.

Эти несколько дней затворничества, когда информационный шум вокруг Праги пойдёт на спад, и новые подробности перестанут вызывать жадный интерес, они провели за сто километров от суеты, на даче Варвариных родителей, где предавались научным трудам, утром расставляя столики прямо в саду — иногда у кустов крыжовника и смородины, но чаще под старой вишней, увешанной пучками тёмных ягод, из-за чего их губы к вечеру приобретали пугающий фиолетовый цвет. В перерывах ездили на велосипедах купаться на Оку или за продуктами в небольшой магазинчик у станции. Варвара увлечённо писала статью о кафкианцах — у неё были кое-какие идеи, которыми она пока не хотела делиться, а Киш добивал своё эссе, что неожиданно оказалось делом мучительным.

Материализация Вальтера Эго никак не стыковалась с прежним замыслом, и было б странно, если б было иначе. Их предстояло соединить, но как это сделать, Киш не представлял: они изначально не предназначались друг для друга. На этом сложности не заканчивались. Теперь, когда главное произошло, и он мог считать себя победителем среди пишущих о дефенестрации, эссе вдруг утратило для него свой вкус, как остывшая пицца. Он пытался разогреть себя до прежнего азарта, вспоминая свои состояния до поездки в Прагу — стремление превзойти других и мечты о связи времён, — но дровишки оказались так себе. Натужно завершая прежние мысли и добавляя кое-что новое, Киш сквозь шуршание пера о бумагу почти физически различал внутренний скрип, и даже любимая латынь внезапно стала забываться, так что то и дело приходилось лезть в словарь. Им то и дело овладевали сомнения, что его рассуждения сильно отдают отсебятиной, которая к подлинной науке не имеет никакого отношения, и после публикации научный мир разве что пожмёт плечами.

Он почти с завистью смотрел на Варвару: она то погружалась в глубокую задумчивость, то начинала яростно строчить, то убегала за каким-нибудь толстым томом, внимательно листала и, найдя нужную страницу, застывала над ней, как над лирическим стихотворением, а потом снова строчила. Иногда её лицо светилось таким спокойным, уверенным счастьем, что Киш чувствовал себя лишним и однажды, не выдержав, разыграл внезапный прилив страсти (впрочем, не так уж и разыграл), чтобы напомнить о себе, а потом страдал, что опустился до такого свинства. К его счастью, Варвара не заметила подлога и уверенно продолжила с того места, где остановилась. Её увлечённости хватало и на перманентное изобретение новых невероятных салатиков и фруктовых десертов, необычных горячих блюд, вкусных и, как она утверждала, очень полезных: Варвара стремилась поразить его своими кулинарными талантами, и это было очень трогательно. Но и стеснительно тоже — сейчас Киш не чувствовал себя достойным такой заботы. У него было удивительное чувство, что хотя они с Варварой пишут совершенно о разном, их труды составляют одно общее дело — он не мог сказать, какое именно, но отчётливо ощущал, что в этом деле он — никудышный сообщник…

— Мне не пишется, — пожаловался ему писатель Былинский, у которого Киш надеялся вызнать рецепт от творческого кризиса. — За две недели — всего три страницы и даже не хочется их перечитывать. Поневоле начинаешь подумывать: не пора ли класть перо? Допишу этот роман и… я начал новый роман, я тебе не говорил? Уже знаю его название — «Акция». Хотел назвать «Действие», но «Акция» лучше звучит. Я опишу в нём всё наше время! Уже есть сто страниц, но надо больше, надо четыреста, а у меня словно ступор какой-то…

Помимо пронзительного дара описания Валерий обладал хорошо развитой способностью погружаться в собственные проблемы до депрессивных глубин, и сейчас, судя по всему, был момент очередного погружения. Выглядывающий из-за плеча Валерия чёрно-бело-бородатый портрет Хемингуэя придавал проблеме ступора классическую весомость, но Киш был не в том настроении, чтобы держать чуткость наготове — берите и пользуйтесь. К тому же, ему почему-то казалось, что старина Хэм на его стороне — вон как недовольно морщится со стены! Словно призывает: «Скажи ему ты, Киш, — у меня просто нет слов!»

— Э-э! — недовольно протянул он. — Что значит «не пишется»? Это мне может не писаться — мне, понимаешь? Но ты-то профессионал! Ты когда-нибудь слыхал, чтобы строитель страдал: «Мне не строится»? Или чтобы археолог вздыхал: «Мне не копается»?

Его слова, по-видимому, угодили в болевую точку.

— Ты думаешь, это так просто? — взвился друг-писатель. — Взял и написал? Если бы это было так просто, как яму выкопать, я бы уже давно…

— Ну хорошо, хорошо, — Кишу сейчас было не до препираний. — Я понял: тебе не пишется. Но почему тебе не пишется, можешь сказать? Из-за чего это происходит?

— Нет энергии, — последовал исчерпывающий вздох.

— Какой ещё энергии?

— Жизненной, — хмуро пояснил Валерий. — Энергии жизни. В юности её полно, ты и сам не замечаешь, откуда что берётся, а с годами… Мы уже не юноши, ты заметил?.. Текст — это сгусток энергии, который передаётся во времени и пространстве. Есть тексты, которые можно писать задней левой ногой, но такие романы, как «Акция», требуют такой огромной энергии…

— Значит, по-твоему, текст — что-то вроде энергетического моста в пространстве и времени? — заинтересованно уточнил Киш. — И что делать, если нет энергии?

— Не знаю, — друг-писатель ещё раз вздохнул. — Думаю… ты только не смейся… может, сходить на приём к тенетерапевту? У тебя нет знакомого тенетерапевта? Говорят же, многим помогает! Хотя… какой смысл? Я и сам знаю, что мне нужно, только этого пока нет, — Валерий немного помялся и поведал о сокровенном: — Мне нужна женщина, которая бы меня вдохновляла…

— Ну нет, это ерунда! — Киш примерил ситуацию на себя и отмёл с порога: не хватало ещё, чтобы Варвара помогала ему с написанием эссе. — Это же твоё дело, а не её, верно?

— И что такого? А я считаю, это нормально, когда женщина вдохновляет мужчину на свершения! Когда в тебя верят, это придаёт целый океан энергии, ты можешь горы ворочать, ты…

— Согласен, согласен, — снова отступил Киш. — Только знаешь, чего я не пойму: если ты хочешь подстегнуть своё воображение, для чего тебе реальная женщина? Заведи себе воображаемую, назови её Муза — мне кажется, это имя подходит лучше всего — пусть она тебя и вдохновляет! Почему нет? Согласен, вариант неидеальный: создание воображаемой женщины требует дополнительной энергии, которой тебе и так не хватает. Но ты ведь и так тратишь энергию, мечтая о женщине, которая бы тебя вдохновляла. Так не лучше ли тратить её на ту, которая якобы уже есть, чем на ту, которая якобы только ещё будет?

— Это юмор такой? — Валерий посмотрел на Киша с печальной снисходительностью. — А ещё, небось, душевным человеком себя считаешь! Эх ты, душа!.. Душа, души, душе, душою, о душе! Не понимаешь что ли таких простых вещей? Вот возьмём слова — они же все условны, поэтому в мире так много языков, да? Но ты же не скажешь, что слова нереальны, если ими все пользуются, и без них никак? Каждый язык — реальное отражение реального мира, его реальная тень. Так и тут! Для создания текста, конечно, требуется воображение, но сам текст, когда его уже написали, начинает существовать в реальности — становится ре-аль-ным! Пока он варится в воображении, его ещё нет — мало ли у кого что варится. И для того, чтобы перевести его из воображения в реальность, нужна энергия — я тебе про это и толкую, что тут непонятного? А ты мне про какую-то воображаемую Музу — эх ты… С тобой остатки энергии растеряешь, а не то что…

— Это не юмор, — покачал головой Киш. — Знаешь, о чём я думаю: а что если тебе действительно выкопать яму? Уж в чём в чём, а в раскопках я кое-что соображаю. Сам посуди, ты говоришь: «Если бы текст был ямой, я бы уже давно выкопал!», но за этими словами нет никакого реального содержания! Для тебя эти слова — метафора и не более того. Мы же такие — ради красного словца чего только не брякнем! А может, нужно, чтобы это была не метафора, а кое-что посущественней? Может, тебе стоит подкрепить слова действиями — провести акцию по выкапыванию ямы? Болтать-то все горазды! Вот выкопаешь, и посмотрим, легче это, чем написать главу или нет. Вдруг именно такая раскопка и придаст тебе этой, как ты говоришь, энергии?

— А в этом что-то есть, — в тусклом взгляде Валерия мелькнула искра интереса, и вслед за ней затеплилось творческое зарево. — Как это ты классно сказал, акция по выкапыванию ямы! Что если мой главный герой решил выкопать яму? Он тоже пишет роман «Акция» — это я такой ход придумал: роман «Акция» в романе «Акция», здорово? И вдруг ему не пишется — так ведь даже правдоподобней! Он решает преодолеть себя и выезжает за город, на берег реки — не пологий, а крутой, высокий берег — и начинает копать. Я это прямо вижу: раннее утро, стремительное течение, над рекой вьётся дымка, всплески рыб, и он берёт лопату…

Этот разговор добавил Кишу порцию новых сомнений и одновременно заставил посмотреть на пражские события под необычным углом: внезапно они предстали как грандиозный, невероятно наглый Эксперимент по созданию энергетического моста во времени и пространстве. Идея настолько ошеломила его, что Киш ещё с полчаса, оглушённый, бродил вокруг дачи, сопоставляя детали и находя новые подтверждения. Но когда он, почти утвердившись в догадке, вернулся к своему столику под старой вишней, ему уже было понятно, что развивать эту тему в эссе нельзя. Ни в коем случае, если он, конечно, не хочет нарваться на окончательные неприятности, а он, конечно, не хочет.

Но как же тогда писать? Неожиданно поддержка пришла от первого и пока единственного читателя: Дан прислал сообщение, сколь комплементарное, столь и лапидарное — «Превосходная концепция. Жду окончания».

— Вы мне льстите, Дан, вы мне льстите, — усмехнувшись, пробормотал Киш, перечитывая строчку в такой-то раз. — Но если хотите концепцию, будет вам концепция!..

На него снизошла лёгкость. Никакого Вальтера Эго, решил он, надо писать так, будто ничего с ним не произошло. А те, кто будет читать, зная, что автор — тот самый Киш, который установил связь времён, сами разглядят в тексте значительность и глубину, которых там, возможно, и нет. Не он первый, не он последний, так было испокон веков: судьба слов всегда зависела от того, кто их произносит — знаменитость или безымянный острослов. Да, так надо и делать: продолжать начатый текст, как ни в чём не бывало.

И в тот момент, когда он понизил внутреннюю планку, слова хлынули поверх неё, заполняя страницу за страницей размышлениями о внезапных приступах архаизации общественных процессов, о превратно понимаемой свободе и одновременно о праве народа на борьбу с тиранией, из чего вытекала необходимость дальнейшего совершенствования политических систем на путях их дальнейшей либерализации. Киш, наблюдая сверху за стремительно движущейся правой рукой, ощущал себя почти непричастным созерцателем и лишь иногда похохатывал над особо забористыми наукообразными оборотами, которые непонятно откуда и брались. Финальная фраза «А вообще, всё это грустно» показалась ему тайным ключом к пониманию этого развесёлого текста наиболее проницательными читателями — а именно, что не стоит эссе воспринимать слишком всерьёз и наряду со сказанным неплохо бы подумать о красноречивых умолчаниях. Поэтому Киш слегка огорчился, когда при публикации фразу снабдили пафосной добавкой «…но такова цена свободы». Впрочем, это была мелочь.

Эссе появилось в престижнейшем издании «Знание, превосходящее ожидания». Киш был представлен в нём, как ведущий сотрудник международного института генетических путешествий (оказалось, что такой уже существует около трёх лет), а также консультант экспериментального института времени (о нём Киш, конечно, знал, хотя то, о чём он слышал, показывало, что с прорывами там пока не очень) и один из самых ярких интуитивистов поколения тридцатилетних.

После публикации его карьера взмыла вверх, как ракета: посыпались приглашения в международные проекты, должности во влиятельных комитетах и научных советах, просьбы о консультации или комментарии. Первые несколько месяцев его не отпускало чувство новизны так резко переменившейся жизни, и, собираясь в очередную точку на карте мира, где раньше никогда и не рассчитывал побывать, Киш неизменно испытывал подъём и предвкушение от нового приключения. Но иногда череда дней представала ему со стороны, и тогда возникало недоверчивое удивление, что всё это происходит с ним, и что-то тут не так: скоро всё должно закончиться, не может приключение быть навсегда. Киш допускал, что вся его деятельность для кого-то является предметом изучения — например, чтобы окончательно выявить, почему связь с Вальтером Эго установил именно он, а заодно определить границы его способностей, везения и проницательности, для чего привлекают в самые разные проекты и подкидывают тупиковые направления, чтобы его догадки не зашли слишком далеко. Впрочем, также он допускал, что всё это мнительность: расплатившись, Дан ни разу не напомнил о себе, и, наверное, правильнее всего было просто забыть о нём, как и о Вальтере Эго, имя которого как-то незаметно пропало из медиапространства.

Однако постепенно прошли и новизна, и недоверчивость — отчасти потому, что на рефлексии не оставалось времени, отчасти же из-за того, что он оказался неплохо подготовленным к этой новой жизни и вписался в неё так, словно специально к ней и готовился. Ему теперь приходилось поглощать много новой разноплановой информации, гораздо больше, чем раньше, от него требовались соображения и предложения, но Киш практически безошибочно определял моменты, когда у него есть внутреннее право на собственное мнение, а когда лучше воздержаться от высказывания, дабы не прослыть дилетантом и невеждой, и, должно быть, поэтому всё, за что бы он ни брался, даже случайно и наугад, исполнялось с изящной лёгкостью. Словом, это были умопомрачительные месяцы, когда он не жил, а словно летал, не чуя тени под собой. Достигнутые успехи придавали сил для новых дел — год получился сверхплодотворным. Он стал соавтором масштабного исследования «Генетические путешествия: методы определения подлинности и дальнейшие возможности», секретного отчёта «Рок Ротшильдов и рот Рокфеллеров: характеристики глобального противостояния в 20 веке», фундаментального труда «Нелинейные колебания в социальных системах с конечным числом степеней свободы» — и это не считая самостоятельных работ (научно-популярной книжицы «А было ли простое время?», методического пособия «Роль интуиции в научном поиске» и культурологического обзора «Окна: от античности до Ренессанса»).

Время Варвары теперь тоже шло нарасхват. Её статья, где она предлагала рассматривать кафкианцев как метафизическую тень Франца, противопоставляла прижизненную неизвестность Кафки его посмертной славе и выдвигала предположение, что по кафкианцам можно описать и личность самого Франца (по крайней мере, частично), наделала шуму среди специалистов. И, как полагается в таких случаях, поначалу была изругана парой-тройкой местных профессоров, объявившими предположения Варвары научной ересью. Но потом неожиданно последовало приглашение на конференцию в Вену, где о статье доброжелательно отозвались сразу несколько светил тенетерапии, после чего (уже по возвращению с конференции) признанный авторитет из Петербурга отметил, что некоторые идеи Варвары пусть и небесспорны и, тем не менее, интересны и требуют развития. Вскоре фонд поддержки молодых учёных предложил грант на написание полноценной диссертации, а одна из московских научных величин выказала готовность взять Варвару под своё научное крыло.

Ругань оппонентов Варвара старалась переносить стоически, она к ней готовилась, что, впрочем, не мешало ей расстраиваться и сомневаться, и Киш, как мог, утешал её и подбадривал. Однако ж и радость от признания научными вершителями сменялась приступами недоверия:

— Откуда они обо мне узнали, Киш? Как?! Где они и где я? Таких статей появляется сотни и тысячи!

— Значит, таких, да не совсем, — назидательно отвечал он. — Значит, в твоей статье есть что-то такое, чего нет в других. И разве ты не на такую реакцию рассчитывала? Не этого хотела?

— Так-то оно так, — осторожно соглашалась она. — Но я представляла, всё будет как-то дольше, постепеннее, шаг за шагом. А когда сбывается лучше и быстрее, чем ждёшь, это… как-то странно. Даже немного страшно: не может вот так всё сбываться. Как ты думаешь: это никак не связано с человеком с самой короткой тенью из всех, что я видела?

Киш никогда бы не признался, что подобные сомнения ведомы и ему.

— Я понимаю, о чём ты, — кивал он, — у тебя ощущение, что вдруг по отношению к тебе включился режим максимального благоприятствования, чего раньше не бывало, и оттого тебе слегка непривычно?

— Не то слово, Киш, — возразила Варвара, — это что-то другое, а не просто «непривычно»! Я же не кисейная барышня: «Ах, мне непривычно!» Мне как-то не по себе — я теряю чувство реальности. Да, не смейся (он и не думал смеяться)! Я не знаю, чего ждать и как ко всему относиться: то ли моя статья и вправду хороша, то ли кто-то сказал кому-то: «Пусть девочка позабавится — поиграет в науку»? Ты же понимаешь меня?

— Ещё бы мне тебя не понимать, — усмехнулся Киш, привлекая её к себе, — я среди этого вырос. Да и ты тоже. Все мы, короче. Связи и окружающая среда всегда имели значение, ты разве не знала? Мне кажется, тут надо учитывать две вещи. Первая — обидная, вторая — утешающая. Знаешь, что обидно? Как не пыжься, твоих заслуг в достигнутом результате практически всегда — с гулькин нос. Урожай намного больше зависит от климата, почвы, погоды, чем от усилий землепашца. Хоть тресни, никогда под Костромой не соберёшь столько зерна, сколько на Кубани. Легко быть учёным, когда в стране научный бум, или когда твой папа — профессор, и многих своих институтских преподавателей ты с детства знаешь как дядю Витю, дядю Серёжу или тётю Олю. Тогда твой парус изначально худо-бедно обеспечен ветром. Это я тебе как сын профессора говорю. Нетрудно быть популярным писателем в самой читающей стране мира, и совсем другое дело — побеждать неграмотность и создавать моду на чтение. Всем рулит контекст: одно дело орать в зале с хорошей акустикой, другое — в чистом поле, где гуляет ветер. От контекста зависит, прозвучит твоё слово громко или еле прошелестит. Но мы об этом часто забываем — стараемся приписать всё собственной глотке. Ты расстраиваешься, что нашёлся некий добрый дядя Дан, который мощно дунул в твой парус, и твоя лодка помчалась. Но ты же не считаешь чем-то неправильным или предосудительным, что твои родители старались привить тебе любознательность и трудолюбие, отдали в не самую плохую школу и сделали ещё много такого, что придало твоей лодке устойчивость и какую-никакую скорость, и чего, замечу, у кого-то и не было? Даже гениям — людям, которые меняют контекст, превосходят возможности климата и почвы — даже им нужна какая-то стартовая площадка: из болота и они не стартанут. А ведь большинство из нас — отнюдь не гении. Когда меняется контекст, многие «прижизненные классики» оказываются никому не нужны, прежние короли предстают голыми, и тогда приходит прозрение, что это вовсе не они были гениями — гениальным было время, и что они вовсе не меняли контекст, а просто наиболее ярко ему соответствовали. Если это всё держать в уме, быть немножко смиренней, то всё получается не так уж и огорчительно. Но знаешь, что утешает? Вот есть люди, которые любят воровать чужие идеи, оправдываясь, что, дескать, идея — ничто, главное — как она реализована. Они либо лукавят, либо недопонимают. Почему? Потому что контекст сам по себе текста не рождает: если не бросить в землю зёрнышко, то ничего и не вырастет. И какой бы плодородной ни была почва, она не сможет из зерна пшеницы вырастить пальму или розу, и наоборот. Земля ничего не выдумывает, в зернышке уже заложена его реализация, от земли лишь зависит, как идея, заложенная в зерне, вырастет. Твоя идея о Франце и кафкианцах и есть то самое зерно, которое не могли создать ни твои родители, ни учителя, ни Дан, ни я, который был рядом с тобой. Поэтому надо просто идти вперёд, честно делать своё дело, а там будет видно, разве нет?

— Надо двигаться вперёд, — помолчав, повторила Варвара, прижимаясь щекой к его груди. — Что ещё остаётся? Не сделаешь — не узнаешь. А ты считаешь, гений — это тот, кто превзошёл климат и почву? — она посмотрела на него снизу вверх. — Может, когда Франц не хотел описывать знакомую комнату, а придумал несуществующий интерьер, это оно и было? Стремление вырваться за пределы места и времени?

— Может быть, и так, — согласился он.

С тех пор редкую неделю они полностью проводили вместе. Варвара зачастила в Европу, изучая биографии наиболее видных кафкианцев — как ныне здравствующих, так и уже ушедших. Она не пропускала ни одного значительного кафкианского мероприятия, крепко сдружилась с Огнешкой и принимала близко к сердцу все перипетии её личной жизни, так что Киш теперь всегда был в курсе, почему та не сложилась на этот раз. Приглашения на конференции теперь поступали регулярно, вместе с ними и довольно интересные предложения по корпоративному консультированию, и плюс к тому — собственные полчаса в неделю на радио, вечером по четвергам. Киш старался не пропускать ни одной передачи, особенно в командировках, когда одиноко вытягивался на кровати в номере отеля. Он очень гордился её успехами и неизменно испытывал симпатию к людям, которые при знакомстве интересовались, кем ему приходится известный тенетерапевт Варвара Арх-и-Камышова.

За всей этой динамикой он не сразу заметил, что Варвара не очень-то и счастлива. Поначалу их тени резко сокращались, показывая успешное продвижение по жизни, но потом её тень застыла как вкопанная и даже немного отыграла назад. Он не сразу решился спросить у неё, почему так, а когда всё же спросил, ничего толком не выяснил: Варвара сослалась на усталость, замотанность, суету — сказала, чтобы он не обращал внимания, скоро пройдёт. Но не проходило. Киш постарался сократить число командировок, чтобы они могли больше времени проводить вместе, однако и это не помогло. Тогда его осенило очевидное: она просто влюбилась в другого и, может быть, даже уже изменила ему. Наверняка её это гнетёт, а сказать напрямую ей не хватает решимости: она не хочет его ранить. «Ты дуралей, Киш, — просто ответила Варвара, когда он, вдоволь помучив себя ревностью, спросил её об этом. — Дуралей и фантазёр». Вскоре у него появился блестящий замысел: им нужно переехать в более просторное жильё — куда-нибудь за город, в собственный дом. Они же могут себе это позволить? Пора, старушка, пора! Варвара идею одобрила, но резонно заметила, что они и в этой-то маленькой квартире бывают не слишком часто, а дом требует гораздо большего времени — и на обустройство, и на поддержание в нём порядка, и вообще. Короче, чуть-чуть потом, когда они будут не так заняты. Иногда, думая о том, чего ей не хватает, он проваливался в желчное раздражение и успевал наговорить ей кучу обидных слов — что она и сама не знает, чего хочет, и другая на её месте просто пела бы от счастья, и неплохо бы ей научиться ценить то, что есть, а не витать в облаках, мечтая о несбыточном, — к счастью, не вслух. Постепенно Киш склонился к мысли, что они с Варварой представляют собой тот тип пары, когда один любит, а другой позволяет себя любить. Мысль не утешала, но, по крайней мере, избавляла от недоумений — тем более, что сомневаться в ней не приходилось. «Дело не в тебе, а во мне», — сказала Варвара, когда он захотел ещё раз поговорить с ней об их отношениях, и Киш почувствовал, что она выставила внутреннюю броню от подобных разговоров.

Оставалось обманываться картинкой: внешне всё выглядело так, как и должно выглядеть у молодой счастливой семьи, даже лучше. Несколько раз они назначали друг другу свидания в городах, которые лежали между ними, и идея встречать первый рассвет в городском парке нашла своё воплощение в Петергофе, «Фольскгартене», «Феофании», Люксембургском саду и нескольких ЦПКиО попроще. Были, были моменты, когда Варвара выглядела и жизнерадостной, и счастливой, но Киш стал подозревать, что это счастье неполное, не до конца, или же (что ещё хуже) — что не он основная причина её жизнерадостности и счастья. Что делать с этим — он не представлял: ситуация, очевидно, была тупиковой, ибо её безвыходность определялась самой человеческой природой — чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливыми, людям почему-то необходимо настолько усомниться в реальности происходящего, чтобы воскликнуть на вершине чувств: «Неужели это происходит с нами?!» И чем больше прилагать усилий для увеличения яркости моментов, тем скорее наступает привыкание к ним, а значит, быстрее оказываешься в конце тупика. К тому же возможностей, если разобраться, у Киша было не густо: их с Варварой знакомство оказалось настолько ярким, что перебить его даже восхитительными закатами на Гоа или умопомрачительными красотами Алтая было задачей изначально невыполнимой. Не сказать, чтобы Киша всё это тревожило сильно-сильно (хотя, конечно, тревожило). Он полагал, что настоящее счастье заключается в простых буднях, и был уверен — Варвара разделяет это же мироощущение. Счастье — в повседневности, а повседневность это и есть то самое время, которое всё и расставляет по своим местам — пусть и не всегда так, как хочется, но зато есть возможность для лавирования. Словом, Киш здраво (так ему казалось) рассудил, что если есть в их отношениях тайный нарыв, то рано или поздно он либо рассосётся, либо прорвётся наружу, а торопить его вызревание — занятие напрасное и даже глупое.

Однако не рассосалось, и попутно выяснилось, что дело не только в Варваре, но и в нём тоже. В начале июня, когда он предложил обсудить, куда им вдвоём съездить летом, Варвара встретила этот обычный вопрос встречным: а надо ли?

— То есть как это «надо ли»? — неприятно удивился он. — Ты считаешь, лучше никуда не ездить?

— Киш, надо признать, — вздохнула она, — у нас с тобой не получилось.

— Как это не получилось? — изумился он болезненно. — Ты думаешь что говоришь?

— Зачем делать вид, — упрямо повторила она, — будто всё прекрасно, будто так и должно быть? Зачем притворяться, что получилось, когда не получилось?

— Да ты с ума сошла! — возопил он. — С чего ты взяла?

Они ничего не ответила, потому что это и так было понятно.

— Ты же говорила, всё дело в работе: мы сейчас слишком заняты, и так далее. Я так и думал.

— Я тебя успокаивала, думала, всё наладится, но… — она страдальчески пожала плечами.

— Варвара, послушай меня!.. — он увлёк её на диван, чтобы ещё раз доказать: получилось, ещё как получилось!

Потом внимательно смотрел ей в лицо, отыскивая в подрагивании век и складках губ знаки судьбы.

— Спасибо, радость моя, — вздохнула она, открывая глаза, — ты почти такой, о каком я мечтала.

— Я буду стараться, — быстро проговорил он, — чтобы не было никаких «почти».

— Почти такой, о каком я мечтала в четырнадцать лет, — продолжала она. — Беда в том, что сейчас мне уже больше. Понимаешь, у меня ощущение, что я живу не своей жизнью, а какой-то другой девушки. Ты же добрый, Киш: отпусти меня, а?

На это он не знал, что ответить и потому не удержал её, когда она встала, а немного погодя не мешал собирать вещи. Через несколько дней он укатил в экспедицию к отцу, рядовым волонтёром на раскопки скифских курганов, в горячую степь. Работа лопатой и киркой под открытым солнцем делала его почти нечувствительным к боли разрыва: мысли о Варваре тревожили только в первые утренние часы, потом, по мере уставания, он мог думать только о том, что видел перед собой. Вечером, после душа и ужина, проваливался в сон, и так два с половиной месяца. Он вернулся сильно загоревшим, поджарым и окрепшим, и хотя внутренне, скорей, напоминал бледную тень себя прежнего, эти месяцы отложенной боли сыграли свою исцеляющую (замораживающую) роль. Во всяком случае, ему хватило сил, чтобы противостоять проблемам.

Главная из них заключалась в том, что в нём что-то разладилось. Многое из того, что раньше удавалось почти играючи, перестало получаться или же требовало натуги. Догадки сбывались реже, и чем глубже он зарывался в работу, тем меньше она его интересовала. По-видимому, друг Валерий был не так уж и неправ, когда говорил о вдохновляющей женщине, сделал вывод Киш. Теперь задним числом выяснялось, что Варвара вдохновляла его, только он этого не замечал. Также он разлюбил свои командировки, которые вроде бы могли наполнить его новыми впечатлениями, помочь отвлечься, но странным образом они напоминали ему о Варваре, и вдали от дома, ещё раз убеждаясь в огромности мира, он испытывал резкие приступы одиночества.

— Тебе надо её забыть, — посоветовал ему писатель Былинский, когда дождливым ноябрьским днём они сидели в «Граблях» на Пятницкой, забравшись под крышу, на третий этаж, где народу было поменьше, и можно было, сидя рядом с книжными полками и мансардным окном, на время представить себя погружёнными в безмятежный ретро-покой дачной жизни.

— Опубликуй эту фразу, — съязвил Киш, — она разорвёт мировую литературу! Нобелевка обеспечена!

— Ну а что? — Валерий отхлебнул пива. — Что ты хочешь от меня услышать?

— Откуда мне знать, что я хочу от тебя услышать? — вспылил Киш. — Уж придумай что-нибудь! Как ты вообще пишешь для сотен и тысяч людей, если не можешь найти слов поддержки для одного меня?

— Я говорю, что думаю. Ты хочешь, чтобы я врал?

— А кого интересует, что ты думаешь? Иногда нужно попридержать свои мегамысли при себе и сказать какую-нибудь ободряющую чушь — «Не переживай, это только этап пути к твоей настоящей любви»! Или процитировать Ремарка — сказать: «Она — стерва. Если бы ты был русским, ты бы понял, что я имею в виду»!

— Ты и так русский, — пожал плечами Валерий. — А Варвара не стерва, ты знаешь это лучше меня. Она — добрый, светлый человек, просто у вас не сложилось, так бывает. Однажды она мне очень помогла: у меня был ступор, и она мне сказала: «Представь, что вот эта часть текста, которая у тебя не получается, представь, что ради неё ты и стал писателем — что это самое главное из всего, что ты хочешь сказать. Почувствуй вкусность этого момента — представь, что ничего вкуснее ты никогда не читал и не писал». Отличный был совет — намного лучше твоей акции по выкапыванию ямы…

— От вас писателей — один только вред, — сделал Киш неожиданное открытие. — Не зря Магомет преследовал поэтов — «Ибо говорят не об истине, а о мечтах сердца своего»! И себя терзаете, и другим мозги баламутите! Вот Варвара — придумала себе в голове какую-то книгу, а потом вдруг обнаружила, что я — герой не её романа. Как это, по-твоему? Умно? «Сейте разумное, доброе, вечное»?

— Ты почему ничего не ешь? — миролюбиво пожурил его друг-писатель, переводя тему на жареную картошку с грибами. — Ешь, пока горячее!

Киш почувствовал неловкость за внезапную вспышку гнева и флегматично подцепил вилкой кружок солёного огурца.

— Мне бы сейчас хороший совет не помешал! — услышал он вздох. — Представляешь: дошёл до финала и не знаю, чем заканчивать! Нужна очень сильная концовка — достойная всего текста. Что бы такого придумать, как считаешь?

— Напиши про конец света, — вяло посоветовал Киш. — Сейчас это самое актуальное: Мировое правительство, говорят, вот-вот будет создано, и Варвара от меня ушла — все признаки налицо…

— Конец света? — задумался Валерий. — А что — как вариант! Про конец света многие писали, но я могу написать так, как ещё никто не писал. А конец света в результате чего? Ядерная зима? Или солнце погасло?

— Забудь.

— Что забыть?

— Свой роман, — подсказал Киш. — Кажется, «Акция», да? Тебе надо её забыть. Ты же мне именно это посоветовал? А сам-то что? Ты посмотри на ваши отношения: от ступора до ступора — сплошные упрёки и скандалы! Твоя «Акция» не хочет быть с тобой — она не хочет, чтобы ты её писал! Разве это не очевидно? Ты её регулярно насилуешь и мало того: при этом ты грезишь о женщине, которая бы тебя вдохновляла на её написание — это всё равно, что заниматься сексом с женой, держа в воображении топ-модель! Тебе ничего не стоит забросить её на неделю, а то и две — типа нет настроения. Кто ж такое отношение вытерпит? Не лучше ли вам мирно расстаться? Или ты пользуешься тем, что «Акция» не может уйти от тебя сама? А вот представь: ты открываешь файл, а там пусто! Ну, не совсем пусто — какие-то обрывки остались, но остальное исчезло! И маленькая приписочка: «Прости, я так больше не могу — я поняла, что ты не мой писатель. Ухожу искать другого, будь счастлив». А? Каково? Могу спорить, ты никогда не восстановишь прежний текст — ты уже никогда не вспомнишь свою «Акцию» такой, какой она была! Но вот за какое кино я бы дорого заплатил — это посмотреть, как ты её забываешь! Как не можешь ни вспомнить, ни забыть, и как понимаешь, что одно связано с другим!

— Эх, душа, — вздохнул Валерий, — душою, о душе… Теперь всё понятно: тебе тоже не хватило сильной концовки. Я по себе знаю: когда с девушкой расстаёшься со скандалом, боль быстрее проходит. Сцены, слёзы, ты обвиняешь её, она обвиняет тебя, потом пытаетесь продолжать, но видите, что не получается — и снова слёзы, снова скандалы. У вас обоих вулканический выброс эмоций и опустошение. Отношения исчерпываются до дна. Вы такого друг другу успеваете наговорить, что потом даже не умом понимаешь, а своими глазами видишь: мосты сожжены, обратной дороги нет. Вы перешли Рубикон — точка! Возврат невозможен не только психологически, но даже эстетически — все эти скандалы оставляют ощущение мерзости, они очень некрасиво выглядят! После того, как женщина на тебя орала с перекошенным лицом, тебе трудно считать её самой-самой! А если расстаёшься тихо и мирно, как порядочный и культурный, остаётся иллюзия, что всё ещё можно вернуть — возникает ощущение, что точка невозврата не пройдена. И когда подкатывает одиночество, начинаешь думать: а может, зря расстались — вроде всё шло относительно неплохо?

— Хм! — задумался Киш. — Ты думаешь, дело в этом?

Литературный диагноз, поставленный другом Валерием, показался ему удивительно точным и обладал лишь единственным недостатком — полной неприменимостью к сложившейся ситуации.

Постепенно он пришёл к выводу, что их встреча с Варварой была не счастливым случаем, а случайным счастьем, — он просто перепутал противоположности. Сюда же примешивалась неприятная мысль, что в материализации Вальтера Эго он был лишь одним из участников мегаэксперимента — его просто использовали Большие Люди, стало быть, его звёздный час — совсем не то, чем следует гордиться. Придя к такому убеждению, Киш стал уходить от ответа, когда новые любопытствующие при знакомстве просили его рассказать о том, как он установил связь времён. Со стороны это могло выглядеть, как проявление скромности, однако ж всё было проще: произошедшее в Праге — и знакомство с Варварой, и обнаружение Истого Менялы — заполнило в нём пустоту для обозначения фиаско.

И всё же на восстановление понадобилось не так уж много времени — чуть больше полгода. К концу зимы он покинул выжженную пустыню: жить без Варвары оказалось не так уж и сложно — просто как-то странновато. У него снова появился интерес к работе, и Киш набросился на неё с жадностью истосковавшегося. Институт генетических путешествий принял решение о расширении, Кишу предложили возглавить российский филиал, а заодно и создать его, так что ему было чем заняться. Недавнее прошлое постепенно тонуло и плавилось в общем котле памяти, обрастая новыми ассоциациями, и выплывало на поверхность в виде разовых причудливых проявлений. Например, он пропитался нелюбовью к паркам, а однажды, сходя с моста с девушкой — одной из тех, с кем он пытался начать новую жизнь, — довольно отчётливо пробормотал: «…долго и счастливо. Но не вместе». Девушка спросила, что значат эти слова, и Кишу пришлось изворачиваться — имитировать глубокую задумчивость «А? Что?» и мгновенное забывание, о чём только что думал. В общем, вышла неловкость. А как-то раз…

— Эй, Киш, ты живой? — сквозь динамик ворвался слегка насмешливый голос Марка. — Обед подан — давай вылезай!

Киш открыл глаза. Комья пены осели и превратились в небольшие пузырчатые пятна. Упершись руками в края ванны, он с натугой поднялся и стал быстро намыливать тело.