«Я забегаю вперёд, — подумал он, снова извлекая из холодильника бутылки, — это неправильно». И тут же усмехнулся: кто знает, что тут правильно, а что нет? Если бы у него был верный алгоритм вспоминания, отсеивающий всё несущественное, то всё было проще. А так он без понятия, что именно надо искать — судьбоносный момент или повторяющееся явление, а может, нужна картина в целом?

Киш вернулся в комнату и ещё некоторое время стоял, задумчиво барабаня пальцами по стакану. Медленно опустился в кресло: так что там было потом?..

…А потом он увидел Марка. Это случилось по пути в штаб-квартиру кафкианцев, когда они с Варварой, перекусив сочными жижеками, застряли на Староместской площади, залюбовавшись её величественной красотой. Толяныч пересекал площадь независимой походкой человека, намеревающегося забраться на потухший вулкан, чтобы посмотреть, что произойдёт, если в него помочиться. Даже в многолюдье, среди великолепия соборов и дворцов, он каким-то образом был заметен — благодаря невероятной уверенности в себе, что ли («Наверное, их этому обучали, — подумал Киш, — быть в центре внимания»).

Увидев Марка, он обрадовался, но почти не удивился — это была сбывшаяся догадка. Его лишь озадачил внешний вид друга — в драных джинсах и красной футболке с чёрной надписью «Однажды это случится!»

Марк бросал направо-налево невозмутимые взгляды, и один такой взгляд полетел в Киша и Варвару. Киш не сомневался, что Марк узнал его, — их разделяло всего метров семь, и на миг они встретились глазами. Но уже в следующий миг Марк повернул голову в другую сторону, ничем не выдав старого знакомства, словно Киш был ему не более близок, чем памятник Яну Гусу.

Внезапно оказалось, что Варвара тоже заметила Марка. Она даже обернулась, чтобы посмотреть ему вслед.

— Видите того типа? — кивнула она в сторону Толяныча. — Вот про таких я говорила, что меня от них тошнит.

— Думаю, вы ошибаетесь, — уверенно и даже весело возразил он, — это совсем другой тип людей. Не тот, про который вы говорили.

Это был, возможно, первый раз, когда он по-настоящему её удивил — и тоном, и словами. По-видимому, Варвара была не лишена профессиональной самоуверенности в том, что умеет угадывать человеков лучше, чем представители иных умений и навыков.

— Почему вы так думаете? — она склонила голову набок: прядь волос упала на правое плечо, а слева показалось ушко — такое милое и незащищённое, что Киш вдруг легко увидел в Варваре четырнадцатилетнюю девочку, уже полную грандиозных планов, но ещё терзаемую не преодолёнными сомнениями («Уши долго остаются детьми», — мелькнула мысль).

— Таким людям наплевать, какая у них тень, — объяснил он, и в его голосе непроизвольно появился дружелюбный тон, в котором при желании можно было отыскать и покровительственные нотки. — Им и в голову не придёт пойти на приём к тенетерапевту. Возможно, они даже не догадываются, что есть такая профессия.

Варвара была озадачена. Она бросала взгляд то на Киша, то на неспешно удалявшегося Марка и пыталась соотнести смысл слов с фигурой в дранных джинсах.

— Давайте пойдём за ним! — предложила она. — Я хочу ещё раз на него посмотреть.

Кишу тоже было любопытно, куда направляется Толяныч, но заниматься слежкой за другом он считал недопустимым. Марк, если б хотел, сам дал бы понять, что надо следовать за ним.

— Вот видите, — улыбнулся он Варваре, — вы говорите, что терпеть не можете таких людей, а сами готовы идти за ним по пятам, даже забыв про кафкианцев! Я же говорю вам: такие люди не отталкивают, а наоборот, притягивают. Вы просто перепутали противоположности. Это неудивительно: противоположности часто похожи друг на друга.

Варвара ещё больше изумилась. Она то недоверчиво смотрела на Киша, то оборачивалась в сторону, где уже скрылся Марк, и, наконец, рассмеялась:

— А вы хитрец, Киш! Хитрец и обманщик! С вами тоже надо держать ухо востро. Я бы и не подумала идти за этим человеком, если бы не вы. Меня заинтриговал не он, а ваши слова о нём. Сами меня заинтересовали этим человеком и потом говорите, что я готова бежать за ним! Хитрец! И знаете, что ещё хорошо?

— Что?

— Что вы не боитесь со мной спорить!

— С вами я боюсь только одного, — весело сообщил он, — потерять вас. Будьте любезны, не теряйтесь, пожалуйста. Хорошо?..

Для международного движения штаб-квартира кафкианцев выглядела скромноватой: она занимала первый этаж ветхого двухэтажного особнячка или две комнаты и две комнатёнки. Все четыре были наполнены людьми разного возраста и вида, но примерно одинаковой оживлённости. Можно было подумать, что кафкианцы готовят очередной съезд, но оказалось, что последователи Франца собираются присоединиться к манифестантам для выражения Протеста международному чиновничеству.

Когда выяснилось, что Киш и Варвара — простые посетители, а не кафкианцы из России, прибывшие поддержать Протест (поначалу их приняли за таковых из-за значков с портретом Франца), к ним вежливо потеряли интерес, предложив прийти завтра, а для верности послезавтра (для обработки неофитов сегодня не было времени).

— Почему же? Мы тоже хотим с вами пойти, — заверила Варвара, быстро взглянув на Киша.

Он бодро закивал: хотим.

Если Варваре это нужно, а ему всё равно с кем идти, то почему бы нет?

Их готовность в корне изменила отношение. Им предложили кофе и булочки, свойски похлопали по плечам, а далее передали на попечение Огнешке — девушке с ярко-рыжими волосами, торчащими во все стороны, как лепестки хризантемы, — настоящий костёр на плечах! Огнешка знала семь языков, среди них и русский, и курировала пока ещё не поражающее воображение, но перспективное кафкианство в России.

Окна были открыты настежь, и всё же ощущалась накуренность. В воздухе летали чешские, английские и немецкие слова. Стоял уверенный галдёж. Здесь они с Варварой незаметно перешли на «ты»: их принимали за пару, они так себя и стали вести. Когда их разносило по разным компаниям говорящих, они искали друг друга в толпе и, найдя, успокаивающе улыбались друг другу: «Я здесь!», а проходя мимо друг друга, напоминали о себе лёгким прикосновением, которое, очевидно, означало «Помню о тебе!» Несколько заинтересованных мужских взглядов, оценивающих ножки Варвары, заставили Киша мрачно вскидывать бровь.

Возможно, они слегка переигрывали, полусознательно стремясь продемонстрировать больше совместного прошлого и прав друг на друга, чем было на самом деле. Так, по-видимому, сказывались увлечённость новой ролью и стремление поскорей вжиться в неё. Внезапно Киш испытал к окружающим странноватым людям тёплую признательность: благодаря им он проникся спокойной уверенностью, что теперь может относиться к Варваре, как к своей девушке: с лёгкой естественностью обнять её за талию или мимоходом нежно чмокнуть в щеку, так, словно делает это далеко не впервые.

Варвара вовсю общалась с кафкианцами. Обнаружить столько почитателей Франца сразу было для неё несомненной удачей — ведь именно синдром кафкианства и вызывал её научный интерес. Она легко переходила от одного кружка говорящих к другому, чему-то смеялась, поражённо вздымала брови, сочувственно кивала — её можно было счесть за давнюю посетительницу подобных сборищ. Несколько неприкаянный Киш смотрел на неё с удивлением: он впервые видел, как Варвара общается с кем-то ещё. Сам он, дважды споткнувшись о приготовленные к Протесту транспаранты, занялся изучением портретов на стенах штаб-квартиры — благо здесь их было множество, и большинство запечатлевали не Франца, а знаменитых или особо заслуженных кафкианцев. Очевидно, штаб-квартира выполняла ещё и функцию музея самого кафкианства.

На какое-то время они потеряли друг друга, мигрируя по комнатам и комнатёнкам, и Киш, увидев сидящую на подоконнике Огнешку, пошёл к ней болтать. Та охотно поддержала разговор, умудряясь вставлять реплики то в один, то в другой кружок беседующих, а затем снова возвращаясь взглядом к Кишу и каждый раз на секунду задумываясь, словно снова вспоминала, кто это такой. Тем не менее их общение оказалось достаточно информативным. Огнешка рассказала ему про свою любовь к русской литературе, и особенно к Гоголю, который явно был близок Францу по духу, потому что, как известно, сжёг свою важную рукопись, и под конец жизни был очень одинок, а ещё она, конечно, в курсе, что великий чешский писатель Чехов много писал о России. Киш, в свою очередь, спросил, давно ли она состоит в кафкианцах, и узнал, что один из небольших портретов в одной из комнатёнок изображает Огнешкиных родителей, так что она здесь, можно сказать, с пеленок и даже помнит времена, когда штаб-квартире принадлежали не все теперешние помещения, а только половина (комната и комнатёнка). Более того, она уже три года снимает квартирку на втором этаже, над штаб-квартирой.

Потом он записал координаты нескольких московских, питерских, тверских и нижегородских кафкианцев. И, наконец, почувствовав себя на дружеской ноге, решился на прямолинейный, единственный занимавший его вопрос: какое всё-таки отношение собравшиеся имеют к Протесту, — ведь кафкианство, в сущности, не про это?

— Францу бы это понравилось! — Огнешка вспыхнула застенчивостью и гордостью, словно сообщала о чём-то очень личном. После чего посмотрела на Киша немного удивлённо: откуда у него такое бестактное любопытство?

— Полностью согласен, — поспешно заверил её он. — Отличная идея!

Далее выяснилось, что желание выразить Протест сочетался у Огнешки с патриотизмом — гордостью за то, что всемирные мироеды для своей мегасходки выбрали именно Прагу.

— Это потому, что у нас много замков и дворцов, — объяснила она Кишу. — Мало где в мире есть столько дворцов в одном городе, сколько у нас!

Он снова вежливо кивнул.

Примерно через час с небольшим, дёрнув для куражу бехеровки, выдвинулись в сторону Пражского Града, к президентскому дворцу, или, как называли это сами кафкианцы, «на штурм Замка». Сначала шли разудалой колонной в пять-шесть человек, но иногда из-за узких тротуаров приходилось перестраиваться и идти по двое или по трое, из-за чего отряд растягивался, и первым время от времени приходилось ждать последних.

По пути им попалось несколько огромных экранов, установленных для трансляции заседаний саммита. В ожидании открытия экраны заполняли местные певцы.

Киш нёс транспарант с универсальным для всех стран требованием снижения коммунальных тарифов (чем был, в общем, доволен, могло достаться чего похлеще), Варвара держала его под руку, время от времени задирая голову, чтобы заглянуть в его лицо.

— Знаешь, они, может, немного странные, но очень милые, — делилась она впечатлениями. — И удивительно, что они совсем не парятся, в какой именно области Франц был гением. Считают, что каждый может найти у Кафки своё, индивидуальное и неповторимое.

— По большому счёту они правы, — согласился с кафкианцами Киш. — На самом деле, людей, которые могут объяснить, что такого гениального сделал конкретный гений, ничтожно мало. По отношению ко всем остальным людям они — статистическая погрешность, если не сказать меньше. А раз так, то какая разница, в какой области гений был гением?

— Как это — какая разница? — удивилась Варвара. — Ты шутишь?

Руки были заняты, и он слегка наклонился, чтобы чмокнуть её макушку.

— Тут всё просто. Вот ты можешь сказать, в чём заключается гениальность, к примеру, Ньютона?

— Законы механики, — почти не задумываясь ответила она. — И ещё вроде бы алгебра: бином Ньютона. Нет?

— Ну, алгебру Ньютон называл инструментом счисления для сапожников, — поведал Киш, блистая эрудицией в лучах вечернего солнца. — Законы механики? Тоже большие сомнения. Ты можешь сказать, что гениального в этих трёх законах? Скажем, в третьем: «Действие равно противодействию»? У нас неграмотные крестьяне задолго до Ньютона без всяких формул знали: «Как аукнется, так и откликнется».

— Хм, — задумалась Варвара.

— А разве древнегреческое «Угол падения равен углу отражения» не из той же оперы?

— Да, пожалуй, — согласилась она. — Но это что же получается?..

— Пока не знаю, — признался он, — мы просто с тобой ведём исследование на тему гениев. Спонтанная раскопка. И пока видим, что третий закон Ньютона нам не кажется гениальным. А как насчёт второго?

— F = та?

— Кажется, так. Ты испытываешь восхищение, когда видишь эту формулу?

— А разве надо испытывать восхищение?

— Без этого трудно считать открытие этих формул гениальным. Я, например, ни капли не испытываю. Мне больше нравится выражение Ньютона: «Если мне удалось заглянуть дальше других, то только потому, что я стоял на плечах гигантов». Здорово сказано, но эта фраза как раз и не очень известна, а известна «Сила равняется произведению массы на ускорение». И что в ней, скажи, гениального?

— Ну, не знаю, — произнесла Варвара с сомнением. — Без знания законов Ньютона, если на то пошло, были бы невозможны полёты в космос.

— Верно, — согласился Киш. — Но ведь его считали гением задолго до космонавтики — ещё при жизни. Почему?

— Почему? — доверчиво повторила Варвара, ожидая, что сейчас услышит ответ.

— Не знаю, — разочаровал её он, — я не из тех, кто может это объяснить. Могу только предположить: дело было не в том, что его законы на тот момент открывали какие-то перспективы, и все ликовали, как они пригодятся в будущем. Никто и не помышлял о полётах в космос. Просто людям стало казаться, что теперь они знают, как устроен мир, и почему, например, Луна не падает на Землю.

— Вот видишь, ты всё-таки объяснил, — указала она, — почему Ньютон — гений.

— Вовсе нет, — не согласился он. — Для нас с тобой естественно, что Луна не падает на Землю, потому что мы знаем про всемирное тяготение и прочее. А для миллиардов людей, которые даже и сейчас ничего не знают о законах Ньютона, это тоже естественно. Потому что… не падает Луна, и всё тут. Никто и не думает, что она может упасть. Верней, людей, которые могут задуматься об этом, — о том, почему Луна не падает на Землю, — их тоже ничтожное меньшинство. Они такая же статистическая погрешность, как и те, которые могут объяснить насчёт гениев. Наверное, иногда это одни и те же люди. Представь, вот есть некие чудаки, которые терзаются загадкой: почему это Солнце и Луна не падают на Землю, а висят себе в небе? И тут Ньютон им всё объясняет с помощью формул. Конечно, они назвали его гением. Но это не отменяет того факта, что их и при жизни сэра Исаака было ничтожно мало.

— Наверное, ты прав, — задумчиво произнесла Варвара. — Из того же Бетховена люди знают, как правило, «Лунную сонату», «К Элизе» и еще парочку вещей… Или «Война и мир»: людей, которые слышали об этом романе, немало, но прочитавших его от начала до конца уже гораздо меньше, а понявших, почему он гениальный, и того меньше.

— И мы возвращаемся к тому, что понимающих, почему гениальное — гениально, очень немного, — подхватил Киш. — А раз так, то для большинства не так уж и важно, в какой области гений был гением. Главное зафиксировать факт: такой-то был гением. Почему бы Франца в таком случае не считать гением в чистом виде — без уточнения, что гениального он сделал?

— А вот тут ты ошибаешься, — не согласилась Варвара. — Пусть людей, умеющих объяснить, почему Ньютон, Бетховен или Толстой гениальны, мало, но они всё же есть. А с Кафкой таких людей нет. И в этом принципиальная разница. Разве не так?

— Когда-то такие люди наверняка были, — для удобства Киш взвалил древко транспаранта на плечо, как солдат винтовку. — Кто-то из его друзей или знакомых. Наверняка они знали. Просто они уже умерли — вскоре началась война, и передавать знание в тех условиях было некому. А возможно, знание передали, но и те, кому оно было передано, тоже погибли.

— А это по большому счёту неважно, были или не были, важно, что сейчас их нет. Здесь разница, как между «нечто» и «ничто». Или я чего-то не понимаю?

— А наши друзья-францеведы, — рассудительно заметил он, — по-видимому, считают, что если мир не понял Франца и не сохранил знание о его гениальности, то это ещё не повод его не чтить. И скажи, что они так уж неправы… Бывают же красивые вещи, секрет изготовления которых утерян, но это не мешает восхищаться ими. Так и тут. Это почитание в самом чистом виде.

Варвара на какое-то время задумалась, глядя себе под ноги, и ему почему-то показалось, что она слегка пригорюнилась.

— На самом деле, — поспешил он на помощь, — я тоже считаю, что в этом есть нечто странное: чтить гения, не зная, в чём именно он был гениален. Просто я стараюсь тебе помочь.

— Ты очень милый, Киш, — отозвалась она. — И ты всё верно говоришь. Если смотреть со стороны, то так оно и есть. Но главное — внутри. Их всех что-то объединяет — что? Вряд ли кто-то из них руководствуется желанием быть почитателем в чистом виде.

— Ты права, — согласился Киш. — Их что-то притягивает. Собственно, это ты и хочешь установить?

Варвара кивнула.

— Наверное, со стороны это странно смотрится, — грустновато улыбнулась она. — Что это за тенетерапевт, который не знает, что людей надо принимать такими, какие они есть? Но мне важно понять, что их привлекает в фигуре Кафки. Как бы отгадать их, понимаешь?

— В сущности, ты о том же самом, — заметил он. — Это разница между знанием и пониманием. Можно просто знать, что Ньютон гений, а можно и понимать, почему. Или даже не так: знать, почему Ньютон гений, невозможно. Можно знать, что он англичанин, физик, математик, астроном, директор Монетного двора, а почему гений, можно только понимать. Так же и с людьми: можно принимать их такими, какие есть, а ты хочешь понимать, почему они такие. Поэтому тебя не устраивает простая констатация, что Франц — гений. Большинство знаний мы получаем не рационально, а просто на веру: нам сказали, что Ньютон гений, вот мы машинально и верим в это. Но, по-видимому, это не всегда правильно, и как раз сейчас мы с этим и столкнулись: увидели, как мало рационального объяснения. Наше знание, что Ньютон гений, само по себе ещё не рождает в нас почитания к нему. Поэтому тебе и хочется не просто знать, что Франц гений, но почему он гений. Тем более что в случае с Ньютоном есть хоть какое-то объяснение, а в случае с Францем — никакого. Разве не так?

— Вот ты меня понимаешь! — Варвара признательно погладила его по руке.

— Но почти совсем не знаю! — засмеялся он. — И к чему мы пришли? Мне кажется, надо копать дальше. Надо признать, мой пример с Ньютоном был не очень удачным, мне кажется, он нас только запутывает.

— Почему? — удивилась Варвара.

— Потому что Ньютона при жизни признавали гением, а Франца — нет, — объяснил Киш. — О чём это говорит? О том, что открытия сэра Исаака соответствовали духу и чаяниям времени, а то, что делал Кафка, по-видимому, не соответствовало.

Ты здорово сказала про полёты в космос: возможно, для своих просвещённых современников Ньютон стал кем-то вроде Гагарина и Королёва одновременно, — его научные достижения оказались, что называется, в самой струе. А вот с Францем всё не так: он был малозаметен для современников, и, похоже, вовсе не стремился быть в струе. Может быть, разгадка в этом?

— А почему ты решил, что не стремился? — полюбопытствовала Варвара.

— Помнишь, нам рассказывали, как сестра Франца сказала ему, что по описанию в одном из его рассказов она сразу узнала комнату в их доме? И как он расстроился, потому что вовсе эту комнату не описывал, и вообще никакую конкретную комнату не описывал? Похоже, для него это было важно.

— Но это ещё больше всё усложняет, нет? — расстроено произнесла Варвара. — Если Франц специально избегал сходства, значит, он не хотел оставлять следов?

— Да уж, задачка не из простых, — подбадривающе рассмеялся Киш. — Мы можем применить здесь галилеевский метод: если есть что-то, чему мы не можем найти объяснения, то надо оставить это в стороне и сосредоточиться на том, что мы объяснить можем. Наша задача сейчас: выбрать какое-нибудь наиболее лёгкое для нас направление. У тебя есть какие-то идеи на этот счёт?

Она покачала головой.

— Идеи — не самая сильная моя сторона.

Некоторое время они брели молча, не замечая красот вечерней Праги, погружённые в себя до машинальности действий. Киш думал изо всех сил. Это дело с Францем неожиданно стало для него принципиально важным. В нём он мог показать себя перед Варварой. Конечно, она не выкажет ему и тени упрёка, если они не справятся с кафкианской загадкой, но насколько будет лучше, если всё же справятся. Тогда даже на подсознательном уровне он будет ассоциироваться у Варвары с умением решать проблемы и радостью открытий.

— Киш, — окликнула его она, — а ты сам это придумал?

— Что именно? — не понял он.

— Про то, что без восхищения невозможно считать что-либо гениальным?

— По-моему, это очевидно, — пожал он плечами.

— Очевидно, когда уже кто-то это высказал, — не согласилась Варвара. — Это из серии «Я тоже так могу» — кажется, что легко, а на деле, поди попробуй, ничего не получится.

— Ну хорошо, — согласился он. — Хотя мне и неловко приписывать себе такую очевидность, в рамках этой раскопки пусть считается, что она принадлежит мне.

— А чем можно восхищаться в этой истории с Францем?

— Красотой, — ответил Киш, не задумываясь. — Всегда или почти всегда люди восхищаются красотой — даже если речь идёт, к примеру, о мужественном поступке. Потому что мужественный поступок — это красивый поступок. И благородный поступок — тоже красивый поступок. Так же и во всём другом. Можно видеть эпичную красоту «Войны и мира» — не отдельных сцен или персонажей, а всего романа, как во дворце или крепости восхищаешься не только отдельным интерьером, а общим рисунком здания, с его мощью и гармоничной соразмерностью частей. Можно видеть элегантность комбинаций в шахматных партиях, грандиозность замысла в симфониях, изящность математических решений, красоту эксперимента в физике и химии. Ландау, например, говорил, что был потрясён невероятной красотой общей теории относительности. Вероятно, в истории Франца тоже есть какая-то красота, которую мы не видим — или просто пока не пытались увидеть.

— Красота, которую мы не видим, — повторила Варвара задумчиво. — Киш, а может быть, это не с ними что-то не так, а с нами? Какая это красота, которую мы не можем увидеть?

— А вот это непростой вопрос, — вздохнул он. — На вкус и цвет, как известно… Может быть, ключ к отгадке в том, почему Франц завещал сжечь все свои бумаги?

— Это лишь один из элементов истории, — Варвара с сомнением покачала головой. — А их явно притягивает вся история Франца, а не только её финал.

— А мне кажется, в этом финале есть особая драматическая сила, — продолжал Киш, увлечённый своей внезапной мыслью. — Вот все знают, что за собой надо убирать — после еды, сна, работы, пикника… А Франц, похоже, счёл, что и после всей жизни нужно произвести приборку. Ты же сама сказала: он словно стремился не оставлять следов! Гениальная догадка, гениальная! Он попросил друзей, чтобы те сожгли его бумаги, когда уже точно станет известно, что они ему не понадобятся, то есть после его смерти. А сам не сжигал, потому что надеялся жить. То есть попросил друзей об услуге — убрать за ним. И это поразительно: обычно люди стараются оставить после себя какой-нибудь след, а он решил, что это нескромно и неаккуратно. В этом есть какая-то невероятная метафизическая тяга к чистоте, тебе не кажется?

— А может, ещё он боялся, что кто-то заглянет в его бумаги и станет насмехаться? — задумчиво предположила Варвара.

— Одно другого не отменяет, — поддержал он её. — Возможно, он был гением очень неуверенным в себе — что-то вроде напыщенной бездарности, только наоборот. Возможно, в этом и есть красота его истории — в том, что он не захотел оставлять следов и в этой неуверенности гения в своей гениальности?

— Мне так жаль Франца! — жалобно вздохнула Варвара. — Он такой замечательный! И как хорошо, что мы это увидели!

Киш кивком дал понять, что разделяет её чувства. Он уже знал, что раскопка успешно завершена, и теперь ждал, когда это поймёт и Варвара.

Озарение произошло несколько мгновений спустя.

— Киш, мы стали кафкианцами! — внезапно выдохнула она и замерла на месте, слегка согнув колени, словно это открытие её придавило. — Ты понимаешь это? Мы увидели красоту его гениальности!

— А ведь и правда! — он улыбался её радости. — Поздравляю с успешной раскопкой!

— Какие мы молодцы, — воскликнула Варвара. — Мы ведь молодцы, правда?

— Молодцы! — подтвердил он. — У нас получается отличный тандем!

— Киш, давай обнимемся!

Он остановился, быстро огляделся по сторонам, наугад сунул транспарант одному из идущих следом кафкианцев и крепко обнял Варвару, чувствуя, как она привстаёт на носках, и его шею обвивают её горячие руки, и запах её волос, пронзая мозг, бьётся о стенку черепа в районе темени.

— Я думала, ты меня поцелуешь, — поделилась Варвара, когда объятия с большой неохотой разомкнулись. — Мне так показалось.

— Тебе не показалось, — признался Киш, — я еле удержался. Хотел, но вдруг понял, что так можно смазать хорошую концовку. Мы же хотели обняться, как сообщники, обстряпавшие удачное дельце. От полноты чувств, так сказать. А поцелуй — это уже начало совсем другого дела. Не имеющего к Францу никакого отношения.

— Ты любишь ясные чувства, — оценила она. — Из тебя бы вышел хороший тенетерапевт.

— Сомневаюсь, — засмеялся Киш. — Я даже не знаю, что это такое — любить чувства.

Он забрал обратно свой транспарант у терпеливо ожидающих окончания лирической сцены следующих за ними собратьев по Кафке, и они кинулись догонять ушедших вперёд.

— Вообще-то, это хорошо, что ты не тенетерапевт, — продолжала Варвара, когда они снова перешли с ускоренного шага на степенный. — А то мы бы были не сообщниками, а соперниками. А с чувствами всё просто: нам нравятся одни состояния и не нравятся другие. Есть люди, которые любят смешанные чувства: им нравится погрустить или насладиться страхом, — это такой эмоциональный романтизм. А есть представители классицизма — люди, которые предпочитают ясные чувства…

— Получается, я — классицист? — засмеялся Киш. — Старею, однако: раньше меня больше привлекал романтизм… Слушай, а ты сказала: если бы я был тенетерапевт, мы бы стали соперниками. Ты такая ревнивая к успеху коллег?

— Не очень, — помедлив секунду, ответила Варвара. — Ну то есть ужасно. Нечасто ревную, но если ревную — гори земля, замёрзни солнце. А ты?

— Тоже нечасто и тоже сильно, — снова засмеялся Киш. — Мы с тобой страстные натуры!..

Пройдя улицами и переулками, отряд спустился к набережной Влтавы. Здесь вечерняя, остывающая от зноя Прага, была особенно прекрасна. Шедшее с горы солнце блистало на крышах соборов и на лёгких волнах реки, отражалось в стёклах узких старинных окон, золотило стены домов.

Внезапно Киш почувствовал, что он счастлив. Рад детской, переполняющей радостью, какая бывает от наступления долгожданных огромных каникул и полученных за хорошие отметки подарков, и ожидающихся приключений. Всё это — только ещё сильней, потому что рядом была Варвара.

— Милая, — окликнул он её сверху.

— Да? — она подняла к нему лицо.

— Я тебя люблю!

— Киш? — Варвара не столько удивилась, сколько не ожидала услышать его признание сейчас.

— И всех люблю!

— Ты сошёл с ума! — засмеялась она, догадавшись.

— То ли ещё будет! — весело подхватил он. — Ты ведь тоже счастлива?

Она подтвердила — улыбкой и на секунду опущенными веками.

С Кишем, между тем, происходило то, что Варвара обозначила как «индивидуальная тень сливается с тенью толпы»: оказавшись в рядах протестующих, он терял хладнокровие исследователя и заражался бунтарским духом:

— Протест счастьем! — несло его. — Всем быть счастливыми! Пусть им будет не по себе от того, что мы счастливее их!..

Идущие непосредственно перед ним кафкианцы оборачивались, чтобы понять, о чём так пафосно кричит этот русский, и Киш охотно делился новой программой противостояния:

— Даёшь повышение счастливости!!! Выполним и перевыполним план по счастью! Йо-хо-хо! Выше нос, скво, мы зададим этим бледнолицым!.. — последняя фраза адресовалась Варваре.

Людей — разрозненных и организованных в колонны — становилось всё больше. Полицейские пытались регулировать движение, но автомобили неизменно застревали в людских волнах.

Перед Карловым мостом, у входа в узкую готическую арку, возникла пробка, и минуты три пришлось семенить мелким шагом, то и дело утыкаясь в чьи-то спины и получая неприятные тычки по пяткам.

— Представляешь, это мост длиной в тысячелетие, — с задумчивым пиететом констатировала Варвара и непроизвольно стала бережней наступать на булыжники мостовой. — Ну, или лет в шестьсот. Как ты думаешь, мы сильно состаримся, когда дойдём до его конца?

— Такая вероятность есть, — произнёс он озабоченно. — Но есть и способ этого избежать. Достаточно эффективный, хотя и непростой: когда мы ступим на мост, надо одновременно сказать: «Жили-были Варвара и Киш», а когда сойдём: «И жили они долго и счастливо». Тогда резонансные частоты временных кривых гармонизируются, вследствие чего мы долго не состаримся, и будем жить долго и счастливо.

— Здорово! — оценила Варвара. — А как надо говорить: хором или каждый про себя?

— Я думаю, хором надёжнее.

— Ты сам придумал или это такая местная примета?

— Я не верю в приметы, — покачал головой Киш. — Только в научные методы. Когда ты спросила про «состаримся», этот научный метод как-то сам взял и придумался.

— Тогда должно сработать, — решила она. — Ты готов? Вот уже сейчас… три-четыре!

Они негромко выкрикнули заклинание и довольно рассмеялись.

Идти стало немного свободнее. Некоторое время они вертели головами, разглядывая статуи, расставленные по бокам на постаментах у перил. В Варваре проснулся просвещённый турист.

— Я читала, у Марины Цветаевой здесь была любимая скульптура, «Бородач», — сообщила она. — Наверное, вот этот, слева. Или тот, следующий? Видишь, в конце? — но тут её настигла тревожная мысль, и она беспокойно дёрнула Киша за руку. — Киш, мы всё неправильно делаем! Надо же рассказать, как они жили-были! А то что это за долгая счастливая жизнь, если с ними ничего не произошло? «Жили-были Варвара и Киш…» и что дальше?

— «У них было много друзей!» — легко продолжил Киш.

— «У них был замечательный дом, — подхватила Варвара, — с уютной кухней, дружелюбной гостиной и розовой спальней!»

— «Они были отчаянные домоседы, — решил он, — но это не помешало им объездить весь мир!»

— «Расставаясь, они скучали друг по другу, — предположила она, — и никогда не говорили: „Нам нужно отдохнуть друг от друга!“»

— «Они никогда не ссорились, потому что умели уступать друг другу!»

— «Когда им становилось грустно, они спешили обнять друг друга».

— «И когда им было радостно — тоже».

К концу моста жизнь Варвары и Киша обросла подробностями. Так выяснилось, что кое-кто из них не ест после шести вечера, а кто-то не прочь и ночью заглянуть в холодильник, что кто-то любит принимать ванну с большим количеством пены, а кое-кто предпочитает душ, что оба любимой одеждой считают джинсы и футболку или свитер, — и много других интересных деталей.

— «И жили они долго и счастливо!» — финальная строка эпоса прозвучала без специально озвученного сигнала, лишь после краткой встречи взглядов. Они снова довольно засмеялись, словно слаженно произнесённая фраза говорила о глубинном понимании друг друга, и тем самым подтверждала неслучайность их встречи. Позже этими фразами — «Жили-были Киш и Варвара» и «И жили они долго и счастливо» — они встречали и провожали все мосты, попадавшиеся при пеших прогулках, — и небольшой шаткий мосток через ручей в деревне, и старинные мосты Европы, и утилитарно-повседневный мост через Пехорку. Это стало частью их собственной маленькой мифологии, необходимой для укрепления любого союза.

Вскоре начался подъём на замковую гору. Мощенная булыжниками дорога сузилась и пошла вверх — вдоль каменной стены забора по одну сторону и мимо уютных старых домиков с крохотными садами по другую. Идущие напоминали шествие разномастного войска, ощетинившегося транспарантами.

Их веселье незаметно улетучилось, заменившись смутной тревогой.

— Киш! — окликнула его Варвара.

— Да, милая?

— Почему на закате? Разве саммиты открываются не утром?

— Это особый случай, — объяснил он. — Такая у них сейчас повестка — «Снижение солнцезависимости мировой экономики».

— Снижение солнцезависимости?

— Они хотят придать символичность — начать обсуждение, когда солнце зайдёт.

— А разве это не глупо? Как можно быть независимыми от солнца?

— Что творится в их головах — самая большая загадка науки, — пояснил он. — Мне кажется, тут двойной символ: смотри, всё делается напоказ — повсюду экраны для трансляций, открытый доступ ко дворцу — демонстрация полной публичности. Но им обсуждать свои мегапроекты удобней не при свете дня, а в темноте, и самого важного люди всё равно не узнают. И это они тоже показывают, как бы насмехаясь над профанами. И ещё этим двойным символом они показывают, что помимо официальной повестки у саммита есть и неофициальная — тайная для остальных.

— Ты думаешь?.. — протянула она тревожно.

— Определённо. Раньше такие вещи люди лучше понимали: мне кажется, что и дефенестрация была не только местью, но и разоблачением. Ведь окно — это источник света, и, выбрасывая своих угнетателей в проём, люди предавали их свету, разоблачали их тёмные делишки.

— Так может быть, твои заказчики — из антиглобалистов?

— Не исключено. Но и не обязательно… Дурацкий транспарант, с ним так неудобно!..

Толкотня густела. Их всё чаще начинали пихать локтями и плечами. Колонна кафкианцев постепенно растворялась в людском море. Огнешка успела им крикнуть, чтобы вечером, когда всё закончится, непременно дали о себе знать: если они окажутся в полиции, их обязательно придут выручать.

По периметру Президентский дворец был окружён несколькими рядами полицейских — не местных, а из международных, в белой форме.

Наконец, загорелись экраны: в торжественный зал входили президенты и премьеры в цветных мантиях, показывающих принадлежность к тому или иному региону мира. Они приветствовали друг друга похлопыванием по плечу и постепенно рассаживались на золоченых стульях, как когда-то герцоги и графы. Толпа перед дворцом встретила их гневными криками на самых разных языках, улюлюканьем и таким свистом, что закладывало уши.

К трибуне вышли президент Чехии и председатель саммита. Оба лучезарно улыбались, изображая торжественность происходящего, а потом начали по очереди говорить, рассыпаясь во взаимных комплиментах. Вскоре Киш почувствовал, как от занудства международной болтовни у него начинает сводить челюсти. Обволакивающее облако свиста пыталось проникнуть внутрь головы и взорвать её изнутри. Он стал лечиться нежностью — разглядывая обращённое к экрану лицо Варвары.

Его подруга испытывала совсем другие чувства: её не отпускала тревога.

— Хотела бы я, чтобы всё закончилось хорошо, — пробормотала прижатая к нему толпой Варвара. — А ты? — выжидающе посмотрела она на него.

— Я тоже, — успокоил он её и поцеловал в макушку (ниже было не наклониться, его сдавили со всех сторон). — Всё будет хорошо, вот увидишь!

Тут-то всё и началось.

«Интересно, где сейчас Марк? — подумал Киш, вплывая на окраину сна. — Вот бы с кем я сейчас выпил!..»