С наступлением темноты по двум переправам — понтонной и железнодорожному мосту — полки дивизии стали переходить Дон. По понтонам переправлялись истребители танков. С потушенными фарами машины пересекли дубовую рощу и на малом газу спустились по сыпучему прибрежному песку к реке. Плескалась вода у понтонов, поскрипывали доски настила, осторожно перебираемые колесами машин. А где-то впереди мерцала вспышками линия обороны и доносилась далекая перестрелка. Слышалась и более близкая — это полки Сологуба, частично переправившись через Дон, уже вступили в бой…
В сыром ночном воздухе выстрелы доносились так явственно, что казалось, передний край обороны совсем рядом, но сколько к нему ни двигались, он оставался все на таком же расстоянии.
— Стой, кухня! — раздался из темноты голос Богдановича. — Спускайся в эту балку.
Капитан показал на скат балки, где следовало рыть укрытия.
— Чтоб к рассвету и завтрак был готов, и все было отрыто. Понятно?
— Понятно, — ответил Удовико и подумал: «Непонятно только, как мы успеем?»
В балке сухо. От крепкого настоя горькой полыни у Вани кружится голова, монотонный треск цикад убаюкивает. Так бы свалился да и уснул на неостывшей земле. Но где там… Только сядешь передохнуть, капитан или комиссар тут как тут, торопят: «Скорей, скорей!» От лома и лопаты у Вани уже вздулись на ладонях волдыри — хоть плачь. Удовико вздыхает после каждого взмаха лома, Овчинников копает молча, остервенело. Разгоряченные, все трое сбросили гимнастерки, работали по пояс голые. «Чтобы ей провалиться, этой кухне! — клянет Ваня. — Рой еще для нее ямы, а люди воюют…»
С полуночи Удовико стал кашеварить. Ваня с шофером заканчивали рыть укрытия. Уже рассвело, когда Овчинников настлал себе полыни в вырытой щели и сразу уснул, а у мальчишки не хватило сил готовить постель, и он свалился в обнимку с лопатой.
Перед закатом солнца у Вани обычно оставались свободные минуты — ужин готов, и для раздачи ожидали темноты. Он выбирался из балки и, лежа на животе, «рассматривал врага»…
Километрах в десяти, за рекою Чир, — высокие горбатые холмы. С этих холмов, в клубах пыли, словно черные тучи, текли и текли бесконечные колонны немецких машин и пехоты. «Они со всей Европы собрали технику и двинули на нас…» — вспомнил Ваня слова Сологуба. Мальчишка представлял себя в бою: то он швыряет гранаты, то из пушки сжигает танки и расстреливает в упор фашистов…
Откуда ему было знать, что немцы в эти дни накапливали силы, чтобы выйти к Дону, что, разгадав их планы, командарм Чуйков решил атаковать первым. У станции Чир немецкая оборона выдавалась уступом. Его и задумал командарм «подрубить под корень».
Сгустились сумерки. Неожиданно с левого берега Дона забухала наша артиллерия, а затем заполыхал весь передний край — стреляли и с нашей стороны и со стороны немцев. Ваня отметил, что гул боя все отдаляется и отдаляется. С нетерпением он ожидал Кухту и Черношейкина, чтобы разузнать, что все это значит. А их не было.
В этот вечер никто не пришел. Лишь к ночи от капитана прибежал связной:
— Эй вы, кухня!.. Что прохлаждаетесь? Мы давно за Чиром!
Оказывается, наши отбросили немцев за станцию Чир, и капитан приказал кухне немедленно двигаться туда. Связной залез в кабину машины показать шоферу дорогу, а Ваня — в кузов к Удовико, который всю дорогу стучал по кабине, останавливал машину и спрыгивал посмотреть прицеп, опасаясь, как бы не оторвалась кухня. Овчинникову надоело без конца притормаживать, и он набросился на повара:
— Ты что стучишь? От страха совсем ума лишился?
Ваня не знал, страшно ли Удовико, но ему, Ване, было и вправду боязно ехать ночью по только что отвоеванной у немцев земле. Она клином врезалась в оборону фашистов и вся простреливалась трассирующими пулями. Поэтому казалось, будто наших окружили.
Машина пересекла железнодорожное полотно. Пристанционный поселок угадывался по тлеющим развалинам. У последнего, чудом уцелевшего на окраине домика остановились. Совсем неподалеку передний край. Строчил крупнокалиберный пулемет, пролетая, шуршали в воздухе мины и рвались где-то позади. Вспыхивали немецкие ракеты, озаряя зеленовато-холодным светом обугленные печные трубы и степь в черных воронках, похожую от этого на лунную поверхность в кратерах.
Ваня спрыгнул с машины и отправился на розыски истребителей. Усталые после боя пехотинцы рыли окопы, кто-то о чем-то рассказывал, слышался смех.
Побывать в первом бою, остаться живым да еще и победить — бывает ли радость сильнее? Ваня завидовал солдатам. Ему захотелось побыстрее увидеть Кухту, Черношейкина и всех, кого знал… Из темноты донесся сибирский говорок Кухты. Волнуясь, Ваня пошел на голос и скоро увидел лежавших у еще не отрытой огневой бойцов. Кухта курил, зажав цигарку в кулак, чтобы не было видно огня. Ему, как старшему по званию, Ваня и доложил:
— Товарищ сержант, кухня прибыла. Можете посылать за ужином.
— Пропадает на кухне такой боец, — заметил кто-то.
— Прекратить! — одернул Кухта и сказал: — Ужину мы всегда рады. Садись. А то ракета осветит, и подстрелить могут. Рассказывай, как дела…
— Да ну… — Ваня опустился на землю. — Какие на кухне дела!
— Это ты зря, — заметил сержант, — мы фрица не победили бы без вашего кондёра. Ефрейтор Черношейкин! Взять бойца и доставить ужин. Федоров, покажешь, где кухня.
— Есть показать! — вскочил Ваня.
Кухня осталась до рассвета за домиком, и Ваня, с разрешения повара, вернулся к истребителям. Он с удовольствием рыл со всеми землю «для пользы дела», смеялся и пел боевые песни, подружившись с запевалой и тезкой Ваней Берестом. Тот рассказал ему о Сибири; договорились, что Ваня приедет к нему в гости. Берест в этот вечер пел как-то особенно, не знал, что он — последний в его жизни.
Капитан Богданович, как обычно, не спал, торопил бойцов и, увидев Федорова за работой, похвалил за инициативу. Только перед рассветом Ваня заснул. Растолкал его Черношейкин: «Тревога!» Ваня помчался к дому, около которого стояла кухня, но ее и след простыл. Еле успел прицепиться за борт проезжавшей мимо машины — Черношейкин с Кухтой втащили его в кузов. Три взвода истребителей срочно перебрасывались на другой участок. Бойцы спешили к жаркому делу, и было не до мальчишки.
Машины притормозили у каменных построек неподалеку от станции Чир. Капитан показал командирам место огневых и умчался в другие подразделения. Остался комиссар.
Черношейкин по-отечески обнял Ваню и махнул рукой в сторону Дона.
— Ну, валяй на кухню! А то лейтенант увидит, достанется и тебе и нам…
Не оглядываясь, ефрейтор побежал разгружать снаряды. Бойцы катили пушки на место огневых, долбили ровики. Чтобы не попадаться на глаза лейтенанту и комиссару, Ваня спрятался в каменный сарай и стал следить оттуда за происходящим.
По всему было видно, что скоро начнется бой. Даже запевала весельчак Берест, у которого из-под пилотки выбились блестящие от пота черные кудри, как-то уж очень сосредоточенно и с опаской поглядывал на темнеющую вдали рощу. Филин и Дымов тоже посматривали туда. Волнение передалось и Ване.
Не успели бойцы отрыть укрытия, как лейтенант дал команду: «К бою!» Расчеты бросились к орудиям, молниеносно заняли места: наводчики приникли к панораме, заряжающие — у замков, подносчики приготовили снаряды. Все замерли, настороженно глядели вперед… А Ваня, сколько ни всматривался, ничего не видел. Но вот от рощи стали отделяться рядками, словно из-под бороны, бурые хвосты пыли. «Да это ж танки!..» Издали — совсем безвредные серые паучки. Ползут себе, а впереди них искры. Ого-го-го, сколько их! Он насчитал сорок и сбился…
Впереди взметнулись фонтаны взрывов. Завеса вздыбленной земли закрыла танки. С потолка на Ваню посыпалась штукатурка, земля вздрагивала под ногами. Артиллерией и минометами немцы пробивали путь танкам. Но вот шквал утих, столбы земли осели, и… Ваня отшатнулся. За это время танки подошли так близко, что уже можно было различить стволы пушек. Из них полыхало пламя. Пушки палили и палили по нашим траншеям. Позади танков мельтешило что-то серое. Присмотревшись, Федоров смекнул, что это вражеская пехота. Он увидел, как в эти томительные перед боем секунды сержант Кухта, поглядывая на танки, пытался свернуть самокрутку, но рассыпал табак. Черношейкин достал из кармана сложенную гармошкой газету, ловко оторвал листок, не глядя сыпанул щепотку табаку, туго скрутил, и поднес сержанту, чтобы тот смочил краешек губами. Но губы сержанта пересохли, он несколько раз пришлепнул, пока склеил папироску, потом благодарно кивнул Чернощейкину и стал выбивать кресалом огонь. Искры высекались, но шнур никак не загорался. Ветер доносил урчание танков. А сержант все высекал огонь, и казалось, теперь только от этого будет зависеть, остановят они танки или нет.
Наконец Кухта задымил, и Ваня перевел дух. К сержанту подошел лейтенант Дымов, указал на отдельные кустики впереди. Ваня уже знал, что эти кустики — ориентиры. Потом Дымов сделал предостерегающий знак рукой командиру соседнего взвода истребителей. «Поближе хочет подпустить танки», — догадался Федоров.
Мимо, с каким-то отчаянием на лице, пробежала Аня. Плечо ей оттягивала тяжелая санитарная сумка.
Среди гула моторов уже различался лязг гусениц. Они молотили землю, поднимали сухие кустики краснотала и все, что попадало им на пути.
Ваня рассмотрел на стальных коробках черные кресты, обведенные жёлтым, дула пулеметов по обе стороны от смотровых щелей водителя. Хоботы пушек поворачивались вместе с башней, выискивая цель. Бежать теперь поздно — тут же убьют. «Хоть бы гранату, дурак, взял, — ругал себя Ваня. — Так зазря и погибнешь…»
Танки не дошли с полкилометра до огневых позиций истребителей и, повернув, ринулись к переправе через Дон. Ваня облегченно вздохнул. Но тут же услышал, как лейтенант громко выкрикнул: «Взво-од!.. По бортам фашистских танков… бронебойным… Огонь!»
В ушах Федорова даже зазвенело — так звонко, как «сорокапятки», не бьет ни одна пушка. Передний танк дрогнул и неуклюже завертелся на месте. «Ага, фашисту ногу перебило!» — обрадовался Ваня. От второго снаряда Береста танк с перебитой гусеницей загорелся. Разом взорвалась башня. «Молодец, Берест! Ты не только хорошо поешь, но и мирово палишь!» Ваня от восторга запрыгал у окна. Ему хотелось броситься и обнять всех…
Оглушительно рвануло. До боли в ушах. Выстрелы «сорокапяток» слышались теперь как легкие щелчки. Ваня, изумленный, оглянулся: в нескольких метрах от него, в каменной стене сарая, зияла большая дыра. «А меня не убило», — подумал он и вдруг почувствовал, что его знобит…
Изменив курс, танки теперь шли прямо на огневые истребителей. Несколько десятков танков против шести маленьких «сорокапяток». С воем и грохотом что-то обрушилось с потолка. Прикрыв руками голову, Ваня бросился в угол и растянулся на полу. На него посыпались штукатурка, обломки кирпичей… Тело деревенело от множества ударов…
Но вот от близкого разрыва, раскаленного металла и горелой земли остро защекотало в ноздрях и горле. Ваня пришел в себя и попробовал приподняться. Его завалило щебнем, острые осколки кирпичей врезались в тело. Кое-как удалось встать на четвереньки. Спиной он уперся в железную балку; падая, балка удержалась на подоконнике, это его и спасло.
Выбрался из-под обломков… Кругом царила непонятная тишина. Все было красно от кирпичной пыли. Выглянул за разбитую каменную стену: неподалеку вздымались столбы земли и тотчас оседали; сверху один за другим падали в пике темные «юнкерсы»… И все беззвучно, как во сне. Ваня понял: он оглох. Пылала степь, горело с десяток подбитых танков. Остальные рассредоточились и охватили батарею полукольцом… Ему казалось, что он пролежал очень долго, укрытый балкой, а прошло всего лишь несколько минут с тех пор, как налетели «юнкерсы».
Как ни жутко было, он заставил себя смотреть на бой… Из ближнего орудия почему-то палил сам лейтенант. Заряжающим у него был сержант Кухта, а наводчик Берест лежал навзничь у станины, заслонив рукой глаза от солнца; два бойца рядом с Берестом уткнулись лицом в землю.
«Что ж они?!» — недоумевал Ваня и… увидел на станине кровь. Холодея, сообразил, что Берест и те двое убиты. Ваня Берест, с которым они только вчера вместе пели… Не хотелось верить. В это время подносчик сунул Кухте в руки снаряд и бросился к укрытому в яме ящику с боеприпасами; только собрался было взять новый снаряд и завалился. На гимнастерке сбоку расплылось кровавое пятно…
Федоров перемахнул через стену, схватил снаряд, что лежал рядом с убитым. Выстрелом Дымов заклинил башню у ближайшего танка, и тот разворачиваясь на гусенице, наводил ствол. Самое лучшее бить в такой момент, а пушка у лейтенанта не заряжена. Он свирепо повернулся к Кухте:
— Заряжай!
И, заметив рядом Ваню со снарядом в руках, он рванул снаряд на себя так, что парнишка едва удержался на ногах.
— Ну же!.. Снаряды мне!!
Ваня бросился к боеприпасам… Слух неожиданно вернулся к нему. Он только помнил, как поднес первый снаряд лейтенанту, а дальше… все смешалось в грохоте пушек, разрывах мин, треске пулеметов. Перед глазами стояло красное облако от разбитого кирпича, отчаянное лицо Дымова и его окровавленная рука. Стальные громады, уничтожая всё на пути, неумолимо надвигались со страшным урчанием и леденящим душу лязгом гусениц. Сейчас со скрежетом раздавят железные орудия, людей…
Потом, вечером, сводка Совинформбюро сообщит, что 29 июля 1942 года в центральной излучине Дона, в районе станции Чир, подразделение капитана Богдановича в поединке с шестьюдесятью фашистскими танками сожгло двадцать два из них… За этими скупыми словами столько пережитого… и жестокий бой, и суровые солдатские похороны — почти половина ребят осталась тогда в донской степи. Но это все будет позже, а пока шел бой…
Солнце стояло в зените. Жгло. И бой достиг ожесточенности… А Ваня продолжал таскать снаряды, пока Кухта не крикнул ему в самое ухо:
— Выдохлись фрицы!
Сержант опустился на ящик с боеприпасами, мгновенно свернул цигарку, с одного удара кресала зажег фитиль, прикурил, жадно затянулся и только после этого стер с лица крупные капли пота. «А перед боем и прикурить не мог!» — приходя в себя, отметил Ваня.
Черношейкин присел рядом с Кухтой на станину пушки, устало посмотрел на Ваню, и его нисколько не удивило, что тот находился с ними на огневых.
Подошла Аня и попросила помочь перенести раненых. Осторожно они сносили на плащ-палатке тяжелораненых за развалины сарая, укладывали в тени. Те стонали, просили пить, но термосы были пробиты пулями, и вода утекла в затвердевшую, всю в трещинах землю. Удалось найти воду в разбитой водокачке. Ваня обходил разметавшихся в горячке беспомощных людей, приподнимал им головы, поил из баклажки. Подбодрить их он не умел, не умел сказать им какие-нибудь утешительные слова. Но суровый вид парнишки, который вместе с ними был в бою, действовал лучше всяких слов…
Для раненого иногда минута решает: жить ему или умереть. Но как быстрее доставить их в медсанбат? Дорога простреливается, не проедешь. И на чем повезешь? Машины угнали за Чир, а у единственной связной полуторки пробиты скаты, радиатор, да и сам шофер убит.
Кое-как Дымов с Филиным замазали радиатор глиной, залили водой и начали заводить машину. Наконец зафыркал, затрясся «газик». Дымов подбежал к сараю:
— Грузите раненых! — И, увидев Ваню, строго спросил: — А ты что тут делаешь?
— Как — что?
— Ну-ка, марш!
Мальчишка даже растерялся:
— Да я ж с вами…
— Кому говорю, марш на кухню!
Сжав кулаки, Ваня зашагал прочь. Аня не выдержала:
— Как вам не стыдно, лейтенант!
— А вы, санинструктор, идите оказывать помощь раненым! Кругом, марш!
Взглянув укоризненно на лейтенанта, Аня быстро повернулась и прошла мимо расступившихся Кухты и Черношейкина. Они всем своим видом выражали неодобрение действиям лейтенанта.
— А вы? Вы чего?
— Мы… ничего… — не отводили осуждающего взгляда бойцы.
— Ну говори, Черношейкин, что думаешь?
Старый солдат, покачав головой, ответил:
— Горяч ты больно, товарищ лейтенант…