ОТРОЧЕСТВО
Перед ним пейзаж, напоминавший когда-то
материнский профиль.
Нынче все не то: подросли горы,
стало больше кровель.
И, склоняясь над картой,
он тщательно отмечает
Имена тех мест, что, как прежде,
он помнит, знает.
Заплутав в лугах, он выходит
на плоский песчаный берег,
Глупый лебедь плывет по воде,
зацветает вереск.
Выгнув шею, лебедь молится,
жалуется кому-то.
«Дорогой» — твердит дорогим клювом.
Смутно
Он запомнил — в тот вечер здесь играл
духовой оркестр.
«Будь мужчиной» — сказали ему,
но его реестр
Новостей пополнялся скорее тем,
что мир, похоже,
Стал безумным. О чем, улыбаясь,
говорил прохожим.
Но плохой из него пророк,
он желает домой и вскоре
Получает билет в те края, за которые
он хлебнул горя,
Но толпа на вокзале, надрываясь,
кричит ему: «Трус, бездельник!»
И какая-то баба, глядя в упор, говорит:
«Изменник».
НА ПОЛПУТИ
Распрощавшись с друзьями, что было
достаточно просто
Сделать — просто убрать
большую их половину, —
Удирая от погони на подводной лодке,
С приклеенной бородой и усами,
в надежде на то, что
Порт еще не закрыт, ты приехал,
когда метель стихла.
Как мы отметим нашу с тобой встречу?
Главное — это вспомнить:
О твоих ежегодных слетах для рабочих
стекольных фабрик,
Об эпохе твоего увлечения фотографией,
о той эпохе,
Когда ты сидел на игле.
Вспомнить зиму в Праге —
Вспомнить с трудом, ибо там
ты разбил свой компас
И забыл: если не мы, то грядущее
нам помянет.
А теперь посмотри на карту:
Красным отмечены автострады,
желтым — шоссе попроще.
Сабли крест-накрест означают места
легендарных сражений,
А средневековые карлики — видишь? —
дворцы и замки,
Любопытные с точки зренья историка.
Человек проводит
До заставы тебя. Оттуда держи на север,
к Бисквайру.
Там спросишь дорогу на Кэлпи.
Остерегайся
Господина по имени Рэн.
Как увидишь — прячься.
Да не забудь напоследок
себя показать врачам
И канай поскорее отсюда
ко всем чертям.
Вопросы есть? Нет. Тогда — по рукам.
КУДА?
Что путешествие скажет тому, кто стоит у борта
под несчастливой звездой и глядит
на залив, где горы,
плавно качаясь на волнах,
уходят все дальше, дальше
в море, где даже чайки не держат слова?
Нынче, оставшись один на один
с собою, странник
в этих касаниях ветра, во всплесках моря
ищет приметы того, что отыщется
наконец то место,
где хорошо. Вспоминает из детства
пещеры, овраги, камни.
Но ничего не находит, не открывает.
Возвращаться не с чем.
Путешествие в мертвую точку
было смертельной ошибкой.
Здесь, на мертвом острове, ждал,
что боль в сердце утихнет.
Подхватил лихорадку. Оказался слабее,
чем раньше думал.
Но временами, наблюдая, как в море
мелькают дельфины,
в прятки играя, или растет
на горизонте незнакомый остров
точкой опоры зрачку, он с надеждой верит
в те времена и места, где был счастлив.
В то, что
боль и тревога проходят и ведут дороги
на перекресток сердец, рассекая море, ибо
сердце изменчиво, но остается
в конечном счете
прежним повсюду. Как правда и ложь,
что друг с другом схожи.
ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ
Теперь он был счастлив. Оглянувшись
через плечо на крик,
Часовые чужбины его провожали взглядом.
На стропилах лечебницы
плотник снимал картуз. С ним рядом
Не в ногу шел кто-то, все время
твердил о том,
Что саженцы принялись.
Сквозь горизонт с трудом
Поднимались Альпы. В то лето он был велик.
Там, в Париже, враги продолжали шептать,
Что старик, мол, сдает. Высоко под крышей
Слепая ждет смерти, как ждут письма.
Он напишет: жизнь — лучшее.
Но так ли? Ну да, борьба
С бесчестьем и ложью. Бывает ли
что-нибудь выше?
Работать на ниве, возделывать, открывать?
Льстецы, шпионы, болтуны —
в конце концов он был
Умней их всех. С ним —
только позови — пошли бы дети
В любой поход. Как дети, был лукав
И простодушен. Робок, попадая в сети
Софистики; из жалости в рукав
Мог спрятать истину. Умел смирять свой пыл.
Он ждал победы как никто. Как Д'Аламбер
Ее не ждал. Был враг — Паскаль.
Все остальное — мелочь.
Мышиная возня. Хор дохлых крыс.
Но что с того,
Когда берешь в расчет себя лишь одного?
Дидро был стар. Он сделал свое дело.
Руссо? Руссо болтун, пускает пузыри,
и не в пример
Ему — как ангел на часах —
он не посмел
Заснуть, когда в Европе — буря.
Знал: не много
Осталось жить. Он торопился,
ибо всюду
Казнят и жгут и жизнь бьют
как посуду.
Надежда — на стихи. И он писал,
и строго
Над головою звездный хор
беззвучно пел.
MUSEE DES BEAUX-ARTS
А что до страданий, так в том они знали толк,
Эти Старые Мастера — как бывает,
когда голос и тот умолк,
А у соседей едят, в окна смотрят,
печально бродят;
Иными словами, кроме волхвов
и младенца, есть кто-то вроде
Тех мальчишек, что пруд на коньках строгают
У опушки. Но Мастера — эти не забывают,
Что страданиям — быть, что у них черед П
осещать деревни и города,
реки переходить вброд,
Что собакам вести их собачью жизнь и что
Даже лошадь тирана может забыть про то.
Взять «Икара» Брейгеля:
отвернувшись в последний миг,
Никто ничего не увидел. Не слышал крик
Даже старый пахарь. Ни плеск воды,
И не было в том для него никакой беды,
Ибо солнце, как прежде, сверкало —
на пятках того, кто шел
В зелень моря вниз головой.
А с корабля, где мол,
Замечали: как странно, мальчик упал с небес,
Но корабль уплывал все дальше
и учил обходиться без.
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА (умершего в январе 1939 года)
1
Он умер в глухую стужу:
Замерзли реки, опустели вокзалы, аэропорты,
Снег завалил городские статуи,
И гаснущий день, глотая ртуть, задыхался
От метеосводок, твердивших одно и то же:
В день его смерти ожидается ветер и стужа.
Где-то, вдали от его недуга,
В лесах по-прежнему рыскали волки
И сельский ручей не знал парапета:
Смерть поэта, почти как шепот,
Трудно расслышать в его силлабах.
В этот день его звезда стояла в зените
На полдень его самого. Медсестры
Не заметили бунта в провинциях тела,
Площади разума быстро пустели,
И тишина опускалась в его предместья.
Так постепенно
Источники чувств пересыхали:
Он воплощался в своих потомках.
Как снег, рассеянный над городами,
Он теряется в незнакомых ему впечатленьях,
Чтобы найти свое счастье в далеких чащах
Мира иного и быть судимым
По иным законам, чужим, как совесть
Чужих людей. И вот с порога
Его кончины слова спешили
Найти живущих — и его покидали.
И когда завтра, в шуме и гаме
Ревущих маклеров на лондонской бирже,
Среди убогих, почти привыкших
К собственной бедности, мы, как в клетке
Своей свободы, — несколько тысяч, —
Вспомним тот день и метеосводки,
Твердившие — в день его смерти
Ожидается ветер и стужа.
2
Ты был таким же несмышленым, как и мы.
Твой дар переживет богатых дам, их речи,
Распад материи, разлад в стихах. Твой дар
Переживет себя. В Ирландии погода
Почти не изменилась. И ума
Там в общем не прибавилось. Ты знаешь:
Поэзия живет в стихах — и только;
Она ничто не изменяет, и теченье
Ее ведет на юг: вдоль поселений
Из наших одиночеств и сумятиц
Тех городов, где ждем (и умираем)
Ее пришествия. Она же — остается
Прозрачным словом, вложенным в уста
Самой себя. Ты это тоже знаешь.
3
Отворяй, погост, врата!
Вильям Йейтс идет сюда.
Все поэмы — позади,
Засыпай землей, клади
С горкой, чтобы Божий глас
Не будил его. Для нас
Мир спустил своих собак
Злобных наций в Божий мрак.
В каждом взоре до краев
Поражение боев
За мыслительный процесс,
Горечь моря, снежный бес.
Так ступай, поэт. На дне
В полуночной тишине
Голос твой дойдет до нас
И волшебный твой рассказ.
На отточенных стихах
Человечество как прах;
Пой несчастия судьбы
Человеческой толпы.
Сердце — лучший проводник:
Бьет души твоей родник
На сердечном пустыре
И людей ведет к хвале.
Февраль 1939
ПИСЬМО ЛОРДУ БАЙРОНУ [105]
Простите, лорд, мне вольный тон, какой
Я выбрал для письма. Надеюсь, вы
Оцените мой труд, как таковой:
Как автор — автора. Поклонников, увы,
Послания к поэтам не новы,
Могу представить, как осточертели
И вам, и Гарри Куперу, и Рэли
Открытки типа: «Сэр! Люблю стихи,
Но «Чайльд Гарольд», по-моему, тоска».
«Дочь пишет прозой много чепухи».
Попытки взять взаймы до четверга,
Намеки на любовь и на рога
И то, что отбивает всю охоту:
В конце письма приложенное фото.
А рукописи? Каждый Божий день.
Я думаю, что Поп был просто гений
И что теперь его немая тень
Довольна массой новых достижений
На уровне межличностных сношений:
Железные дороги, телеграммы,
О чем твердят рекламные программы.
Со времени Реформы англичан
Вам в церковь не загнать. Который год
Для исповедей каждый протестант
Использует почтовый самолет.
Писатель, приготовив бутерброд,
За завтраком их должен съесть. Зане
Их выставит в уборной на стене.
Допустим, я пишу, чтоб поболтать
О ваших и моих стихах. Но есть
Другой резон: чего уж там скрывать —
Я только в двадцать девять смог прочесть
Поэму «Дон Жуан». Вот это вещь!
Я плыл в Рейкьявик и читал, читал,
Когда морской болезнью не страдал.
Теперь так далеко мой дом и те —
Неважно, кто — вокруг сплошной бедлам:
Чужой язык подобен немоте
И я, как пес, читаю по глазам.
Я мало приспособлен к языкам —
Живу, как лингвистический затворник,
И хоть бы кто принес мне разговорник.
Мысль вам писать ко мне пришла с утра
(Люблю деталь и прочий мелкий вздор).
Автобус шел на всех парах. Вчера
Мы были в Матрадауре. С тех пор
Мне слезы сокращали кругозор —
Я, кажется, простыл в Акуриери:
Обед опаздывал и дуло из-под двери.
Проф Хаусмэн в столичных «Новостях»
Был первым, кто сказал: недомоганья —
Простуда, кашель, ломота в костях —
Способствуют процессу созиданья.
(А впрочем, климат — это ерунда) —
Я сделаю еще одно признанье:
Любовный стих рождается из всхлипа
Не чаще, чем из кашля или гриппа.
Но в этом убедительного мало:
Писать — пиши; какого черта вам?
Начну, как полагается, с начала.
Я складывал в дорогу чемодан:
Носки, китайский чай и прочий хлам,
И спрашивал себя, что мне читать
В Исландии, куда мне путь держать.
Я не читаю Джефри на закате,
В курилке не листаю эпиграмм.
Как Троллопа читать в уездном граде?
А Мэри Стоупс — в утробе? По стихам
Я вижу, вы со мной согласны т а м.
Скажите, и на небе грамотеи
Читают лишь фашистские хореи?
Я слышал непроверенные слухи,
Что с юмором в Исландии беда,
Что местность там холмистая, и сухи
Бывают дни, и климат хоть куда
Короче, я вас взял с собой без визы
За легкость и тепло. За civilise.
Но есть в моем узле еще одна.
Признаюсь, я чуть было не отправил
Письма Джейн Остен. Но решил — она
Вернет конверт, не прочитав письма,
И мысль об этом вовремя оставил.
Зачем мне унижение в наследство?
Достаточно Масгрейва или Йейтса.
Потом — она прозаик. Я не знаю,
Согласны вы со мной на этот счет,
Но проза как искусство, я считаю,
Поэзии дает очко вперед.
Прозаики в наш век наперечет —
Талант и сила воли вместе редки,
Как гром зимой и попугай без клетки.
Рассмотрим стихотворца наших дней:
Ленивый, неразборчивый, угрюмый, —
Он мало чем походит на людей.
Его суждения о них порой бездумны,
Моральные понятия безумны,
И, как бы ни были прекрасны обобщенья, —
И те — плоды его воображенья.
Вы умерли. Кругом была зима,
Когда четыре русских великана
В России доводили до ума
Великий жанр семейного романа.
Жаль Остен, что ушла от нас так рано.
Теперь роман — знак правых убеждений
И прочих нездоровых отклонений.
Не то чтобы она была надменной,
Покуда тень с характером, то ей
И в бытность тенью кажется отменной
Способность ваша встряхивать людей.
А впрочем, это вздор. Скажите ей
Что здесь, внизу, она неповторима
И верными потомками любима.
Она всегда умела удивлять.
Джойс рядом с ней — невинен, как овца.
Мне страшно надоело наблюдать,
Как средний класс от первого лица
Твердит о пользе медного сырца,
Решив лишь после трезвых размышлений
Проблему социальных отношений.
Итак, я выбрал вас. Мой пятисложник
Возможно, ждет чудовищный провал.
Возможно, я все сделал как сапожник,
Но, видит Бог, я славы не искал,
А счастье, как Б. Шоу отмечал,
Есть погружение. Вот что спасает эту
Эпистолу покойному поэту.
Любые сумасбродные посланья
Выходят с приложением. В моем
Конверте вы найдете расписанья,
Рисунки, схемы, вырезки, альбом
С любительскими карточками в нем
И прочие подробности пейзажа,
Сведенные по принципу коллажа.
Теперь о форме. Я хочу свободно
Болтать, о чем придется, всякий вздор;
О женщинах, о том, что нынче модно,
О рифмах, о самом себе. Курорт,
Где ныне моя Муза пьет кагор,
Все больше к пустословию склоняет,
Покуда злоба дня не отвлекает.
Октава, как вы знаете, отличный
Каркас для комплиментов, но увы
Октава для меня — вопрос трагичный.
Рассмотрим семистрочник. С той поры,
Как Джефри Чосер помер, для игры
Он не пригоден. Что ж, я буду первым,
Как кванты церкви, действовать на нервы.
Строфа попроще в наши дни не в моде.
Все, кроме Милна, хором, в унисон
Ее, бедняжку, держат за demode,
Что, в общем, странно. Где же здесь резон
Устроить для нее такой загон,
Что после сказок Беллока и мессы
Ей место на страницах желтой прессы.
«Трудов и дней прекрасен древний культ».
Желание быть первым на Парнасе
Подходит больше для Quincunque Vult,
Как лишний пропуск в рай, когда в запасе
Он есть. Да будет ныне в общей массе
Закон Gerettet, не Gerichtet и т. д.
А впрочем, что писать о ерунде.
В конце концов Парнас стоит не только
Для профи-скалолазов, как ваш брат.
Там пригороды есть, там есть не столько
Вершина, сколько парк. Я буду рад
Жить вместе с Бредфордом. Ходить на водопад.
Пасти своих овец, где пас их Дайер,
И пить свой чай, как это делал Прайер.
Издатель для поэта — лучший друг.
Богатый дядя самых честных правил
(Надеешься на это, если вдруг).
Меня издатель любит, ибо сплавил
В такую даль. И денег мне оставил.
Короче, я ни разу, милый сэр,
Не слышал, как ворчат на Рассел-сквер.
Тогда я был вне всяких подозрений.
Теперь, боюсь, терпению конец.
В моем письме так много отвлечений
От темы, что ни жанр, ни истец
Не выдержат (рифмую — «молодец»).
Издатель мне предъявит счет по праву
Банкрота, чей кредит пропал во славу
Моих причуд. Итак, мой шанс ничтожен:
Попробуй столько строчек одолей!
Увы, я не Д. Лоуренс, кто может,
Вернувшись, сдать свой текст за пару дней.
Я даже не Эрнест Хемингуэй —
Я не люблю спортивных начинаний
В поэзии. И мелочных изданий.
Но здесь, в моем письме, — дверной косяк.
Покорнейше прошу у всех прощенья:
У «Фабера», когда мой текст — пустяк.
У критиков — за переутомленье
От чтения дурного сочиненья.
И, наконец, у публики, когда
Попала не туда ее нога.
* * *
Здесь ветрено и сыро. Припасу
Походный плащ с тесемками. В носу
Свербит. Дождь мелко сеет. Никого.
Я стражник, но не знаю — отчего.
Туман ползет на крепость из низин.
Моя девчонка в Тунгри. Сплю один.
Авл, местный хлыщ, должно быть, рядом с ней.
Я не люблю его манер, ногтей, бровей.
А Пиццо — христьянин, и рыбный бог
Ему простил, когда бы тот не смог.
Я проиграл ее кольцо. Болит душа.
Без милой скверно. Хуже — без гроша.
Уйду, схватив по черепу, в запас
Остаток жизни пялить в небо глаз.
* * *
Глядя на звезды, я знаю, что мне суждено
Мимо пройти по пути в преисполню. Но
Здесь, на земле, безразличие есть скорей
Качество, что отличает людей, зверей.
Звездам, поди, неохота гореть вот так:
Страстью дарить, получая взамен медяк.
Если в любви невозможно сравняться, то
Я останусь тем, кто любит сильней. Зато,
Глядя на звезды, я верил своим глазам:
Все, на что звезды способны, — послать к чертям,
Но, наблюдая за ними, я точно знал,
Что не скажу ни одной: «Я весь день скучал».
Выключи звезды, сотри их с лица небес —
Я очень скоро смогу обходиться без.
В небо ночное уставясь, в его наготу,
Я полюблю и его темноту, пустоту.
ИСКИЯ
Время отметить, как много решает шпага,
время фанфар и парадов, время тирану
в город въезжать на коне, молча кутая плечи
в плащ под опавшими стягами,
длинным штандартом.
Время сердечную смуту пропеть, того ли,
кто, покидая казармы, тем самим рубит
гордиев узел порочных привычек, связей;
время быть первым из тех, кто умеет видеть
в каждом бездомном бродяге родную душу.
Время пропеть славословие вешним водам,
равно для нас дорогим, несмотря на то, что
стоим в конечном итоге мы в ценах жизни.
Каждому дорого место, где он родился:
скажем, аллея в парке, холмы, утесы,
отблески света на серебристых ивах,
что повторяют рисунок речного тока.
Ныне, однако, я славлю другое место:
вымокший в солнце зародыш, птенец, тебя я
славлю, Иския, тебя — где попутный ветер с
частье приносит. И здесь я с друзьями счастлив.
За горизонтом остались столицы. Ты же
славно умеешь зрачок навести на резкость,
располагая людей в перспективе, вещи;
тех и других одевая в шинели света.
Видишь, на пляже турист — его мысли беспечны,
но без удачи, твердишь ты, не будет счастья.
Чья это кисть положила прозрачный желтый,
яркий зеленый и синий на эти волны?
Здесь рассекает обширные спелые воды
мол, задирая скалистые складки лагуны, —
видишь, ее вожделение пеной прибоя
это гранитное лоно смягчает? Вечно
длится соитие… Вечен покой, Иския,
этих пейзажей, которые нас научат
горе забыть и покажут, как ставить ногу
в этих извилистых тропах. Научат видеть
в слишком открытом пространстве
модальность цели
нашего взгляда. Допустим, восток — ты видишь,
как неизбежно встает над сверкающим морем
сквозь горизонт, словно пудинг
домашний, Везувий?
Если посмотрим правее, на юг, увидим
Капри — мягкие склоны, откосы, горы;
там, за холмами, должно быть, как прежде,
славен
Бог Наслаждений — завистливый бог,
жестокий.
Тень ли, прохладное место, красоты вида —
это лишь повод для нашего отдыха. Пчелам —
повод кружить над цветущим каштаном.
Людям —
короткостриженым, черноволосым — повод
из арагонских сортов винограда янтарный
делать напиток… И вина, и цвет медовый —
темный, кофейный — нас вновь
возвращает к вере
в самих себя. И мы верим — как ты, Иския,
веришь молитвам твоих алтарей. Не то, что
ты заставляешь забыть о невзгодах мира:
глядя на эти заливы и бухты, странник,
мимо идущий, и тот понимает — в мире
нет совершенства. Видать, все о том же
ночью
в стойле скотина мычит и грустит хозяин,
молча вздыхая о свежей крахмальной паре
новых сорочек из Бруклина. И панталонах.
Скрывшись в пространстве от слишком
прицельных взглядов
тех, чей кредит, говорят,
как всегда, оплачен кровью,
я все же, моя Реститута, буду
думать, что это неполная правда. Если
нет ничего, что свободно на свете, и кровью
платит любой, мне останешься ты, Иския,
эти блаженные дни, что стоят как версты
в жизни моей. Словно мрамор
на склонах гальки.
Перевод Г. Шульпякова