Встретившись в зеркале с лицом не Джорджоне, но Дм. Дикого 1992 г. рождения, Митя первым делом подумал, как ни странно, не «Слава тебе, господи, вернулся ко мне мой первоначальный облик», и не «Чертовы проделки “Гнозиса” – все бы им честного человека баламутить», но – «Аведь теперь им меня никак не найти!»

Он был прав: замысел Страттари сработал, хотя и в самый неожиданный момент. Как бы то ни было, происшедшее не усугубляло Митиного положения, а улучшало его. Можно было спать спокойно. Завтрак даже в столь патриархальном месте был двух видов, и Митя, которому требовалось гарантированное насыщение, остановился на изобильном английском, решительно отвергнув претенциозный континентальный. Одичавшему, напуганному и оголодавшему Дикому чудилось: несмотря на возврат лица, ехать в Москву пока нельзя. За обеими квартирами, без сомнения, наблюдают – любому, кто сунется, не поздоровится. Да так ли? По мере того как завтрак наполнял Митю, самоуверенность его тоже крепла. Подтерев куском поджаренного хлебца аппетитную яично-фасолевую жижу, Митя задумался. Разум, подпитанный вкусными калориями, как будто открылся солнечному свету и блаженно забормотал: не обязательно ведь прямо врываться в дом… можно просто оглядеться, посмотреть, где засели люди… кто наблюдает, за чем… съездить к Алене, наконец, удостовериться, что и там слежка…

В конечном счете Митя махнул рукой и решил вернуться в Москву. Из Ряжска до столицы дважды в день ходил автобус (как полагается, «комфортабельный» и даже двухэтажный). Выписавшись из гостиницы (вот где ему помогло отсутствие сменных одежд, счастливых зубных щеток и прочего барахла), Митя немного походил по городу в тщетном поиске достопримечательностей, покормил в парке подозрительно косившихся на него птиц и поехал в любимый город. В пути картина сложилась окончательно.

Прибыв на Щелковский автовокзал (Митя всегда в душе подозревал, что освященная традицией неприязнь приезжих к Москве обусловливалась именно тем, что жизнь их в столице протекала от вокзала к вокзалу, а не, скажем, от Лаврушинского переулка к Остоженке), недавний Джорджоне уверенно поймал машину и, указав водителю в качестве пункта назначения Первый Сити, закручинился.

В чем идея любого предприятия? Принести ценность создателю, лучше всего денежную… Тут в голове у Мити возник Карл Маркс и, назидательно тряся пальцем, стал бубнить что-то про прибавочную стоимость, но Митя, сосредоточившись, прогнал бородатого классика вон. Но что, если деньги этому создателю не нужны? Что, если (и тут Митя охнул) «Гнозис» – не корпорация в обычном понимании этого слова, а то, что называется non-profit organization, преследующая совершенно неделовые цели? Что вообще может интересовать такого создателя, как Заказчик?

И вдруг Митя понял. Он вспомнил эпизод из «Властелина колец», когда Гэндальф, пытавшийся ввести Хранителей в Морию, долго не мог понять тайну надписи над воротами – а всего-то надо было сказать слово «друг», как там и предлагалось. Ведь «Гнозис», ударил себя по лбу Митя, – это «знание», как они договорились с Салли в самом начале. Как звучал вопрос Страттари на интервью? «В чем вам видится основная проблема современности?» А Митя ответил – в том, что человек не является суммой эталонов прошлого… Вот что интересует Заказчика – получение знания о том, почему люди таковы, почему действуют так, а не иначе. Все это время Митя находился в фокусе внимания «Гнозиса» не как средство достижения какой-то цели, а как… сама цель. «Как подопытный кролик!» – вскричало оскорбленное сознание, но Митя отмахнулся от этого избитого до посинения трюизма. Не результаты взаимодействия Мити с другими были важны Заказчику, а взаимодействие как процесс.

Митя вздохнул, вылез из машины и, расплатившись, направился к зданию № 16 по Краснопресненской набережной. Он уже почти вошел в бесконечные вращающиеся двери, когда внимание его привлек рекламный щит. Дикий сбежал по ступенькам и, упершись взглядом в мрачный и гордый портрет на щите, прочитал: «Выставка неоготической живописи. ЦДХ, 1–20 декабря 2020 г.». А в углу мелко: «В оформлении использована картина И. Монферран «Лорд Ратвен». 2018 г.» Стоит ли говорить, что лицо и осанка лорда Ратвена, этого первого европейского вампира, в интерпретации неизвестной Мите И. с говорящей фамилией Монферран в точности соответствовали облику того, кто столь безраздельно властвовал Митиными думами? Митя уже не удивлялся.

Оснащенный такими выводами, Митя вернулся в здание, поднялся на этажи, занятые компанией Русского, подошел к стойке администратора и заявил:

– Я хочу встретиться с господином Русским.

– Одну секундочку, – отозвалась секретарь именно тем голосом, которым полагается говорить эту фразу.

Впрочем, вместо ожидаемого Русского к Мите откуда-то из-за гипсокартонных стен вышел охранник размером с циклопа, раздувшегося от гордого осознания своей двуглазости.

– Да? – начал он разговор с освященного веками приветствия.

– Я хотел бы встретиться с Артемием… – поскольку Митя не знал отчества Русского, фраза повисла на неопределенной интонации.

– Мало ли чего вы хотите! – ловко парировал охранник. Он принадлежал к бессмертному племени вертухаев, по странной прихоти истории до сих пор не сдавшему своих трудных социальных завоеваний. – Я, может, вертолет хочу, зарплату в десять тысяч и чтоб ничего не делать!

Митя плоско улыбнулся – свойство таких людей наслаждаться своим квадратно-гнездовым остроумием было ему хорошо известно.

– Передайте-ка ему два имени, – предложил он охраннику, – если сможете запомнить, конечно: Монферран и Фардарриг.

– Что? – уточнил охранник. – Манфиран и Фонарик?

– ФАРДАРРИГ, – сказал Митя большими буквами. – Записать?

Видимо, охранник расслышал в Митином голосе слабую зверскую нотку, потому что двинул мощной шеей и ушел. Митя сел и приготовился ждать, записывая что-то в молескине, счастливо оказавшемся в кармане джинсов, случившихся на нем при побеге по карнизу. На шестнадцатой минуте ожидания дверь офиса распахнулась, и к нему вышел Русский. Персонал напрягся, делец же, увидев Митю, остановился.

– Кто вы такой? – спросил он неприязненно. Митя удивился, увидев, что Русский сбрил свою ужасную патриархальную бороду, да и вообще был прилично одет. Оказалось, он вовсе не стар – на вид ему было лет пятьдесят.

– Итальянец, – коротко ответил Митя. – На совещании сидел.

– Какой еще… – Русский осекся и повел головой, обрабатывая новые данные. – Ах, вот оно что. А лицо как будто совсем другое. Ну да мало ли. Пошли-ка, – он сделал резкий жест и скрылся за дверью. Охранник, на всякий случай угрожающе взглянув на Митю, отошел в сторону. Митя проследовал внутрь и, миновав глухую дверь, вошел в кабинет Русского. Он открыл было рот, но хлебопек остановил его движением руки.

– Вы что здесь делаете? – бизнесмен Артемий за это время уже успел занять кресло власти во главе стола и чувствовал себя более комфортно. Митя подумал, что он похож на человека, перемещающегося из одной ниши, в которую входит со щелчком, в другую – с рабочего места – в машину, из машины – в дом. Окружающий мир в непривычных проявлениях, похоже, тяготил Артемия Русского. Мите неожиданно стало жаль его.

– Я пришел вас навестить, – ответил Митя просто. – Всвязи с тем, что недавно меня пытались убить.

– Сочувствую, – заметил Русский. – Я б вас тоже пощекотал. Гнусная вы свора.

– «Мы» – свора? – Митя сел на посетительский стул. – Кто это «мы»?

– Вы и этот ваш шотландец. Но если как на духу, с ним бы я охотнее поквитался.

– Ирландец… Так что же вам мешает квитаться?

– Его в стране нет. А то вы об этом не знаете.

– Так, значит, не вы прислали убийц?

– Каких убийц? Зачем мне убивать секретаря? Да и вообще, это не мои методы.

От слова «секретарь» дыхание в зобу у Мити сперло. Однако он воздержался от остроумных комментариев, потому что вспомнил, как совсем недавно, во время разборки с богатырями хлебного бизнеса, из-под расписной дохи Русского с готовностью вылетел ствол. А еще вспомнил рассказ Алены, как ее полуголую конвоировали в «Скоречник» Хорхе вот для этого самого человека. Но все эти мысли Митя в себе аккуратно задавил. Русский не знал, что Алена (Бемби) – любимая девушка Мити. Знал об этом, скорее всего, только Заказчик.

– Да не томи ты! – прервав молчание, Русский внезапно перешел на «ты». – Зачем пришел? Фардаррига я найду, у нас толковище еще будет. Не говоря уж об этих двоих. – Тут могучий делец нанес удар по ладони кулаком. – Приехали хрен знает откуда… чуни, небось, до сих пор в шкафу держат. И вообще, слушай: не знаю, кто ты такой и как с этим связан, но хочу, чтоб ты кое-что понимал. Артемия – Русского – не – кидают.

Арт. Русский сделал паузу, как будто не уверенный в том, что полагается говорить после такой стенобитной фразы. Мите показалось, что он выдохся.

– Я… – попытался продолжить Митя.

– У тебя ж другое лицо было, итальянец, – Русский ткнул в направлении Митиного лица уверенным пальцем. – Ты из этих, что ли? Которые экспериментируют?

– Не от хорошей жизни, – пробормотал Митя. Странно, но агрессивность Русского почему-то не вызывала у него ни страха, ни даже особенного отторжения. «У него свои игры, – подумал Митя, – а у меня свои, и делить нам, в сущности, нечего…». – Разрешите, я скажу вам кое-что, – продолжал он. – Но прежде скажите мне…

Из офиса одураченного хлебопека Митя вышел через добрых часа полтора. Они расстались союзниками в той мере, в которой могут быть союзниками люди, гуляющие столь далекими друг от друга тропами. Порядком уставший Митя вышел на улицу, полчаса поплутал по урывками стемневшей Москве и, наконец, из какого-то переулка позвонил в офис Ослябина. Ответил тот же жестяноголосый Морфирий.

– Это Дмитрий Дикий, – представился Митя.

– Митя! – как бы обрадовался помощник. – А мы уж вас искали-искали, искали-искали! Что же вы тогда из гостиницы уехали?

– У меня опасения были, что за мной наблюдают, – сказал Митя многозначительно. – Сами понимаете, сделка большая, на кон многое поставлено, мало ли кто захочет сорвать? Индустрия важная и для экономики, и для народа, не мне вам рассказывать.

Морфирий обязательно хмыкал.

– Что же, – продолжал Дикий, – я хотел бы договориться о встрече. Как вам, скажем, фойе Ritz-Carlton завтра в три? Догадываюсь, что вы не можете связаться с Фардарригом, но все бумаги у меня. Брайан приедет, поэтому я бы хотел попросить, чтобы приехали либо Генрих, либо Карен. Мы будем готовы все передать и обсудить детали. Я, возможно, запоздаю, но мой ассистент там будет заранее.

– Хорошо, Митя, – ответил помощник довольно. – Подъедет, скорее всего, господин Ослябин, он очень заинтересован в личной встрече с вами. А время, насколько я вижу его календарь, его устроит. Договорились!

– О’кей, – сказал Митя и повесил трубку.

* * *

Следующая интересная встреча произошла в уже знакомом нам фойе отеля «Риц-Карлтон». Удобно развалившись за столиком, Дмитрий Дикий, московский журналист и по совместительству бывший сотрудник транснациональной корпорации, просматривал какую-то газету, хотя наблюдательный человек заметил бы, что он с подозрительным вниманием читает одну и ту же страницу. Через некоторое время в двери вошел Генрих Ослябин, а за ним – двое охранников, одетых по обыкновению в черные футляры с проводками. Митя поднялся им навстречу.

– Здравствуйте! – сказал Ослябин с искренним радушием. – Вы помощник господина Дикого? Документы, значит, у вас?

– Здравствуйте, господин Ослябин! – в ответном радушии Мити было столько искренности, что перед его приветствием впору было бы поставить испанский перевернутый восклицательный знак. – Да, меня зовут… Алешкин. Спасибо, что согласились сами подъехать – Дмитрий задерживается, но не хотел заставлять вас ждать, и передал, что его журналистская карьера приучила заботиться о сохранности и своевременности информации. Да, значит, документы у меня… вот, – с этими словами Митя передал Ослябину папку. Тот раскрыл ее и быстро просмотрел содержимое.

– Господин Алешкин, – пробормотал Ослябин растерянно и подозрительно, – здесь какие-то статьи… Вы уверены, что Дикий вам именно это передал?

– Да вы что?! – всплеснул руками Митя. – Вот я растяпа! Перепутал папки. Сейчас вернусь, подождите минутку, пожалуйста – только к машине схожу.

Митя торопливым шагом вышел из лобби, приблизился к большой черной машине и скрылся в ее недрах. Ослябин положил папку под мышку, прижал рукой и некоторое время с интересом наблюдал за машиной, но минуты через три потерял терпение.

– Ну-ка, Кабан, проверь, чем этот Алешкин там занимается. А я пока посижу, подожду этого Дикого итальянца, есть у меня к нему пара вопросов по поводу моих людей, – сказал он одному из телохранителей. Тот вышел. Ослябин уселся на диванчик на то же место, где до него сидел Митя, и, шутки ради, раскрыл его газету. Между газетными листами было вложено вот какое неспешное сообщение:

«В папке между листами – пластинка взрывчатки. Детонатор находится у водителя в машине на другой стороне улицы. Reception предупрежден о необходимости эвакуироваться. Если вы не выйдете через десять минут, угадайте, что будет.

P.S. Кстати, с поправкой на время, которое вам потребовалось, чтоб найти это письмо и прочитать его, вам нужно выйти прямо сейчас».

Как многие нервные умные люди, Ослябин не был склонен к бесцельному героизму и считал себя существенно ценнее кого бы то ни было. Именно поэтому он сразу отбросил варианты «счесть это блефом и выйти через запасный выход» и «выбросить папку… куда-нибудь», тем более что фойе гостиницы действительно чудесным образом опустело. Неожиданно он плохо себя почувствовал – сердце стучало гулко и неровно.

Аккуратно передав папку второму охраннику, Генрих Ослябин вышел на Тверскую, однако там его никто не ждал. Напротив входа действительно был припаркован какой-то незаметный автомобиль, ничем не похожий на шпионский фургон, тщательно старающийся не вызывать подозрений. Нигде не топорщились антенны, и даже затемненными стеклами авто не могло похвастаться. Оглядевшись, Генрих с облегчением увидел, что его собственная машина все так же стоит у входа, и плюхнулся на заднее сиденье. Про охранника, оставшегося в фойе, он уже забыл.

– Ффух, – Ослябин выдохнул с кинематографическим облегчением и беспокойно рассмеялся. – Что за идиотская переделка? Какая-то клоунада. Алешкин какой-то… И где этот Дикий? Тоже мне боевик. Хотел бы я знать, куда он подевал моих людей и машины.

Реакции не последовало. Машина плавно отъехала от входа. Ослябин почему-то насторожился.

– Гена, – назидательно проговорил чей-то голос с переднего сиденья, – Митя Дикий очень даже нормальный пацан. Наш парень. Четкий.

– Я Генрих, а не Гена, – автоматически исправил говорившего Ослябин.

Между сиденьями показалось доброжелательное лицо. В руке лицо (вопреки анатомическим принципам) держало пистолет с глушителем, и глушитель этот смотрел в наиболее любопытное место на теле Генриха Ослябина.

– Нет такого русского имени – Генрих, – по-свойски сказал хлебопек Артемий; это, конечно же, был именно он. – Зря ты к Мите своих бобров посылал, Гена. Хотел завести на дружбана своего Пересветова? Решил по той фабрике уравнять, а слить на Тему Русского? Решил Тему Русского перед международными человечками поелозить? Не-хо-ро-шо, гнилушкин ты сын, не по-конкурентски. Нелэсэферно.

Машина вырулила на Ленинский проспект и с неприятным энтузиазмом устремилась куда-то в сторону области. Ослябин вдохнул и съежился.

* * *

Щадя эстетическое чувство читателя, до тошноты насытившегося реалиями, на которые столь богата душераздирающая бандитская проза перелома столетий, мы не будем описывать, что делали с Ослябиным на загородной базе Артемия Русского – тем более что к тридцатым годам того столетия, о котором мы рассказываем, делать так, как раньше, уже… не то что разучились, но не считали необходимым. Скажем лишь, что перспектива провести оставшиеся годы жизни взаперти, обмениваясь с тюремщиками два раза в день не самыми глубокомысленными фразами, Генриху Ослябину вовсе не улыбалась. Он не знал, как выбраться из темницы, куда попал так глупо, а кроме того, чем дальше, тем с большим ужасом обнаруживал, что тайных запасов мужества и выдержки, которые он, как и все мальчики, предполагал в себе, когда читал о мытарствах Эдмона Дантеса в замке Иф, у него нет. Через день Генрих Ослябин впал в уныние, через три – в отчаяние; через пять дней перестал бриться, через неделю – есть. Через неделю и день он вновь начал есть (когда выяснил, что сложение мук разума и плоти не эквивалентно плюсообретению через умножение минусов). Через полторы недели в его камере появился Карен Пересветов. Ослябин был рад его видеть. Да, что-то внутри него говорило: «Ха, специально подождал подольше, чтобы унизить меня!» Но хотя людям свойственно недооценивать значение слов, – особенно сказанных после долгого ожидания, – Пересветов был слишком хорошим управленцем, чтоб не знать, чего стоит изреченный слог. Он сказал просто:

– Генрих, прости, я бы приехал раньше, но Русский слишком много захотел.

– Чего же он захотел? – мрачно поинтересовался Ослябин, глядя мимо Пересветова куда-то в угол камеры.

– Двадцать миллионов фунтов, – ответил Карен не менее просто.

Ослябин икнул. Оба хлебника принадлежали к племени, для которого ощущение цифр, – а в особенности тех, за которыми стоят звонкие динары, томные евро, сдержанные фунты или просто расслабленное золото, – ничуть не менее важно для здорового скелета, чем кальций. Двадцать миллионов фунтов – это большие, большие, БОЛЬШИЕ деньги. И Ослябин знал, что Пересветов не стал бы врать – сумму с легкостью можно было проверить.

– И что? Ты заплатил? – спросил Ослябин. Он не очень громко задал этот вопрос.

Пересветов пожал плечами. Почему-то ему было не очень просто говорить, поэтому он выдавил лишь довольно глупое:

– Ну… Новый год.

– Но… – Генрих осекся. Он хотел еще уточнить – но почему же, собственно, его… друг это сделал? Даже хотя и Новый год.

И тут же осознал, что задавать такой вопрос нельзя, потому что это означало бы, что сам он не выручил бы Пересветова. И именно здесь и сейчас Генрих Ослябин в первый и последний раз в жизни почувствовал себя подлецом и сволочью (каким и был) и заплакал – от этого ощущения, и оттого, что недолгое заточение его закончилось, и оттого, что не смог с достоинством перенести его, и оттого, что человек, которого он всегда считал ничуть не менее хитрым и беспринципным, оказался тяжелее на весах добра.

Что ж, неужели Митя мог достичь большего? Пожалуй, нет.

(Автор считает долгом отметить: психологической трансформации Ослябина в немалой степени способствовало то, что все время заточения он провел в подвале их с Пересветовым дома, переоборудованном для его заключения совсем незначительно – ровно в той степени, в которой подвал нельзя было узнать. Выяснилось это позже, потому что и Ослябина, и Пересветова привозили туда с закрытыми глазами. Артемий Русский, как оказалось, был не чужд своеобразного юмора, а также имел пугающе длинные руки. Генрих, конечно, никогда в жизни больше не видел Морфирия.)