Всадник

Одина Анна

Дикий Дмитрий

Приложение: Митины стихи

 

 

Кабацкая

Я родился и вырос в Москве. Здесь ржаная осень. Тут и хлеба дадут, и по морде, – и всё без спроса; а Василий, Ивану макушкой едва ли в пояс, отправляет меньшому гостинец – соколий поезд. Здесь из старого есть лишь река; как гимнастки лента она вьется, холодная, узкая (суть memento не пришедшего к этим далеким чертогам моря). Две сестры по ней шлют корабли; и она не спорит. Император разгневанный топчет родные судна; там, где он, – тишина и фонтан, а вокруг всё людно: от святого бассейна мосты переводят к раю; от Нормандии Неман бульвары влекут к трамваю… За рулем его нет комсомолки. Другие вещи отрезают нам головы, впрочем, еще похлеще: скажем, время бесстрастное красным октябрьским краем отсекает тепло и светло. Мы тогда бросаем якорь в желтых кафе, в магазинах с чужой одеждой (здесь, конечно, сам Будда велел рифмовать с надеждой); но не любим цветное, а любим гореть поярче. Наш срок службы недолог. Пройти от нуля до старче лет за двадцать возьмется любой, кто в зрачках вселенных видит только рубли на фасадах Кремля нетленных. Как ни странно, и здесь есть Васильевский! хоть не остров — и не надо, пожалуйста, делать его погостом. Что сказать о Москве? Матерятся, увы, до боли. Черт-те что здесь зимой: на дороги насыплют соли — и ботинкам ***, всё уныло, любовь неброска. А вот жили б по-пушкински, было б не так и бродско.

 

 Страттари

Из-под воды я вижу, как птицы Свободной стрелой рассекают границы, Движутся волны и мокрые ветры Швыряют под киль кораблям километры Я отчим Сан-Марко, палаццо Дукале, Я тень под гондолой на каждом канале, Я маска, с костюмом плывущая в паре, Я дух изначальный, – я демон Страттари. Минуют века, я же, скованный клятвой Иду по затерянным… С князьями волшбы, но их тайные знанья Не могут уменьшить всей суммы страданья.

 

 Шалью

Шалью, шерстя`ною шалью, Оренбургским пуховым платком, Бесконечною синею далью Или снежным безумным комком Прокачусь, упаду, расстелюсь, Отражаясь в воде облаков, Заведу себя в дверь и вернусь Отсыпаться под алый альков. Кружевами сплетая ручьи, Камнепадом встречая кометы, Я возьму себе косы ничьи, Рыбам дам леденцы и конфеты. И бобра, и гепарда уважить мне Против шерсти велит рука, А в утреннем синем и теплом костре Я зажарю конька-горбунка. Раскрутившись пращою на самом дне, Сколотив свой убогий плот, Я отправлюсь, увидев слезы в окне, Разогнав нерадивый скот. Как часам, отекающим с края стола И идущим быстрее мгновений, Мне сказали «хула» и сказали «хвала», Подарив упаковку сомнений. Их надув, я взлетаю к шири небес, Отворяю великий люк. Я сказал: «Я в хорошее место слез!» — Дорубая сидячий сук.

 

 Милая

Бодритесь, милая; вам это удается, Хоть вы печальны, и неровен сердца стук, И кажется, он вам в лицо смеется, И мысли обгоняют пальцы рук. Старайтесь, милая, себе не признаваться, Что ваши карты вышли все не в масть, Ведь если так, за них не надо браться, И проще сразу сдаться и пропасть. Взгляните, милая, в часах песку осталось Немного. Ваша исповедь проста. Но вся та мишура, что вам давалась С такою легкостью – теперь вам жжет уста. Простите, милая, но вам платить по счету. Никто иной вас обуздать не смог — Но здесь вам не уступят ни на йоту… Молитесь, милая. Пусть вас услышит Бог.

 

 Дышать

С Божьей помощью прошла ночная стража; Распахнули окна в тлеющее небо — Прилетели все, мне кажется, я даже Видел тех, кто никогда счастливым не был. Одевались кто на свадьбу, кто на сорок, Запрягали белопенные кареты, Настоявши, пили горькое из корок; На прощания топили амулеты. Наконец собрались, выкурили наспех, Свет гасили, продевали в руки свечи. Кто-то бледный приглашал расстаться в масках, Потому что, мол, глаза давали течи. И, дождавшись, пока солнце разбросает По волнам свои расплавленные блики, Убедились в том, что всё. Ушли. Светает. В волглых листьях слышал пасмурные крики.

 

 Каркадэ

Сейчас ночь, и опять Под ее теплым пледом Мне пришлось разнимать И врага, и соседа, Хотя руки устали, И ноги не ждут, Мои пальцы сломались, А волосы жгут. Но внезапно вдали, На высокой горе Я увидел прекрасный Цветок каркадэ. Если б был я моложе Иль просто другим, То цветок этот тотчас же Стал бы моим. А пока – а пока, Хотя ноша легка, Я усну у костра, Я дождусь до утра. Вот теперь, поутру, Когда кости срослись, Каркадэ я сорву И стремглав ринусь вниз. Каркадэ будет мой! Каркадэ станет мной! Станет мной каркадэ!.. Арригато, сурамадэ.

 

 Вперед

Фрегаты раздули свои паруса, И так как уж полдень, то все чудеса Отложены вдоль по времённой оси, Коль хочешь ответить, сначала спроси. На острове диком колючки в песке Пожалуй, заполнят все небо в тоске, И хоть будет мало, беги, не беги, Всё в море холодном потонут шаги. Сколочены звонко металл и доска, Вода для фарватера стала узка, От соли замерзли в гортани слова, Дописана ветром вторая глава. Свивайте сосновые мачты в клубок, Смешайте штурвалы в единый комок, Я здесь и Матфей, и, наверно, Лука, Станцуй со стихией на водах, рука.

 

 Enemies

She’s still unchanged – her every dress Is just a thiefly change of hue, A whim of fashion… an excess Mistaken often for a cue — As any creature quick of mind And sharp of wicked, lustful sense — She likes to trace, delights to find Offenders, and to fell offence. Indeed, her craft is to arouse A rightful wrath in former friends, To welcome them as ready spouse And savour their disgraceful ends — None other boasts a track of crime More ghastly than The Lady Time.

 

 Магистр

Жизнь для нас как-то слишком легка, Вещи в руках горят. Слишком быстро Застилают далекие сонные облака Чистый лоб нестареющего магистра. По итогам всех встреч заключения нет. Кто-то оттачивает слог, кто-то уши; Где-то экономка приглушит свет. Все-таки магистр связывает души Единой логикой мерцающей реки. Там на город опускается ярость. Выходят, в шеренги строятся старики, Хрупкими руками толкают старость. Вещи продолжают восходить по спирали. Магистр утомлен. Но это единственный путь. В этом воздухе многие так же устали. Он один не хочет уснуть.

 

Живаго-2020

Вослед ученому соседу я, близорукий и худой, хочу печальную беседу повесть, поникнув головой. (Воспитан во сибирских рудах, я ижиц с ятями не знал; лишь в Интернета смрадных грудах я правду жизни отыскал.) Фонендоскоп осиротелый, ищи дыхание страны! Но всюду бездыханно тело, и нет признания вины: ведь говорят, везде разруха, неурожай, падеж скота; идет стремглавая непруха, и в целом жизнь, увы, не та. И в довершение напасти авторитарные ветра в угоду странной нефтевласти зачем-то дуют на Петра! Да неужели в страстном раже создать послушный палимпсест теперь должны холопы даже под попугаем сжечь насест? Сидит раскрашенная птица, молчит и смотрит на закат – она не требует напиться и не алкает ваш откат. Кому, в каком разгуле бреда такой приснился страшный сон – пускай, мол, Петр грозит соседу там, где им город заложен? Уже лужковские надбавки не горячат их праздный ум, они работают на ставке у высших и серьезных дум: как разрешить парады геям, депозитарий отменить… О, что за чудны эмпиреи; о, неожиданная прыть! Что, разве больше нету пробок? Вопрос с парковками закрыт? В плену стыдливых тихих скобок Генплан скончался и зарыт? Пока щека Москвы румяной от этих стыдных слез мокра, как можно дланью окаянной трепать грузинского Петра? Пускай он пахнет шоколадом, пусть машет страшною рукой: эпоха взорвана снарядом, и ей уже не быть такой.

 

 Письмо в будущее

Отойдешь от наркоза с остывшей кожей, протолкнешь через губы сухое слово. С удивлением думаешь: где ты, Боже? — пустота да молчанье… И всё не ново. Подойдешь к подоконнику, дернешь штору, солнце впустишь. Гляди-ка: на дальнем склоне кто-то медленно движется как бы в гору и влечет за собою усталых пони. Вдруг почувствуешь ярость: какого черта? Ты лежишь, остывая, а там свободу пожирают, как дети остатки торта. Хотя сумерки ближе, и факт захода не укрыть и не спрятать. И звезды тоже опускают конечности, отдыхая. Светом книзу, однако, прожить негоже, — и, как лампе запуганной, задирая себе голову, в брюки встаешь. В рубашку вденешь запонки… галстук не как попало… Вот он, Боже, – явился, дает отмашку. Видно, время пришло начинать сначала.

 

 Ketzerei

Я по карнизу ползу за Кришной. Великий Кришна крадется неслышно. В панельном доме крадется мышью Великий и синий божественный Кришна. В руке у меня – плеть и камень, В другой руке – сеть и пламя, В третьей руке – меч с шипами, В четвертой руке – щит, Кришна громко шипит. Срываются ноги вниз — Короткий опасный карниз. А внизу дымится лентой, Блеклой северной лентой, Дымчатой, вялой лентой, Улица-река. Не кончилась пока. Синие быстрые ноги Уносят, как по дороге, Кришну дальше вдаль. Себя мне немного жаль. И первая сила в ход идет, Она для меня – сладка как мед, Я в камень вложил Весь свой комплекс сил, Но Кришну он не убил. Великий бог, лжепророк босой, Лотосоголовый мастер, Легко, как пушинку, Легко, как соринку, Зажал мой камень в пасти. Такое в его власти. О, как сверкают глаза твои, Кришна… Но я пока не слаб, Я пока не ослаб. Я пока силен. Посмотрим, силен ли он. Я дальше продвинусь, за пальцем палец, За ногой нога, Я продвинусь слегка. И сети я кину в Кришну. Но ветер подует – они заодно, И сети мои упадут все равно В пустую бездонность улицы. Я просто курица. Что ж… тогда я мечом постараюсь отсечь, Срубить попытаюсь с его синих плеч Колодец, что Кришна зовет головой, Колодец, о Боже, он черный такой, Без края и без конца… И сам он без лица! А вместо него там тысячи звезд, И тысячи птиц, И тысячи гнезд, И тысяча яшмовых древ. Да, Кришна могуч, словно лев. Великий и синий божественный Кришна В огромном кольце огня С карниза мягко, легко и неслышно Дыханьем столкнет меня. И тогда, позвонками встречая больно Дорогу, что я не мостил, Пойму, что, хотя и странной любовью, Кришна меня любил.

 

 Shootinge

На улице темно. Стреляют, вы слышите, Молчите, прошу вас, я слушаю, как вы дышите, Наступает утро, стёкла разукрашивает, Время не любит нас, ни о чём не спрашивает, Когда-то, я помню, тени иначе двигали, Огни перелетали, со стен и крыш прыгали, Все переулки вели всегда на проспекты, Уверенные в осуществлении, предлагали проекты, На реках шелестели плывущие лодки, Ночью шум вёсел, все ваши разные походки, Одежда и книги, музыка и слова, Я знаю, конечно, она была не права, Я знаю, конечно, всю правду, все решения, Я разрешу любое ваше затруднение, все сомнения, Я отлично понимаю механизмы бытия и творения, Гибели и жизни, болезней, их лечения, Я складываю руки на груди, жду, но вы не пишете. На улице темно, там стреляют. Вы слышите?

 

 Пора

Вроде, впору проснуться, Вроде впору вмешаться, А выходит запнуться, На круги возвращаться. Вроде впору на гору, Чтобы раз – и вершина, А выходит – не впору: Не гора, а кручина. Вроде пахнет сиренью, и зеленая дымка. Обернется мигренью Не улыбка – ужимка. Надо делать зарядку И не пить кофе ночью, Обихаживать грядки И удабривать почву. Перестать давать маху, Перестать давать на` чай Научиться слать на… И начать давать сдачи.

 

Что нас ждет дальше

На площади собралась толпа. Чародей намеревался показывать фокусы, и всем было интересно посмотреть, как он обращается с законами физического мира.

Вскоре протолкаться через площадь смог бы разве что агрессивно настроенный гоплит – да и тот, пожалуй, вскоре обнаружил бы, что лишился доброй части брони, не говоря о мече: цветные металлы пользуются популярностью деклассированного элемента не только в России.

Толпа зашумела. Человек, вышедший в центр площади (людской фарш не составлял для него помех), обвел собравшихся тяжелым взглядом. В глазах его, присмотревшись, горели далекие костры вежливого безумия.

– Симон, Симон, – зашептала толпа. Симон Маг простер руку. Люди затихли.

– Наблюдай, безгласный люд, явление истинной магии! – вскричал волшебник. – Ибо что есть настоящее знание, как не способность подчинять мир, изменять его по прихоти?

– Как все просто, оказывается, – пробормотал человек в толпе. Он возвышался над окружающими на добрую половину груди, нес на лице высокомерную печать отстраненности и одет был так, будто попал сюда случайно, забыв дорогу к своему дворцу.

Тем временем Симон, поговорив еще немного о таинстве знания и уперев подбородок в сжатый обеими руками посох, прикрыл глаза и начал медленно подниматься над землей. Толпа вдохнула. Гигантский человек поднял бровь.

– Впечатляет, – сказал он. В голосе его послышалось нечто вроде уважения.

От переднего ряда отделился мужичок и подбежал к зависшему колдуну.

– EGO SVM PETRVS, – проговорил он, – ET EGO TE… – Симон, однако, находился в трансе (тело его улеглось в воздухе, достигнув высоты трехэтажного дома) и не слышал обращения. Гигант с интересом наблюдал, и на его голом черепе блестело солнце. Петр молитвенно сложил руки, призывая ангелов обрушить гнев на голову нечестивца, представлявшего себя орудием Господа. Толпа была увлечена: Симон Маг и так-то не просил денег, а тут зрители получали бесплатную битву волшебников!

Битвы не случилось: некоторое время полежав на воздухе, Симон обрушился вниз, словно в его падении была заинтересована не бесстрастная сила притяжения, но и дополнительно неприветливые силы. Петр огляделся. Народ безмолвствовал.

Высокий человек задумался. Петр, вместо того, чтобы, воспользовавшись победой, продолжить агитацию, ссутулился и побрел прочь; люди расступались перед ним. Гигант растолкал зевак и подошел к Симону. От трупа исходил слабый запах ванили. Исследователь, поморщившись, отщипнул кусочек от руки бывшего мага. Плоть подалась очень легко: был он весь высохший и какой-то пыльный.

– Этот человек умер пару недель назад, – пробормотал гологоловый незнакомец. – Ах, это совсем, совсем нехорошо. Что он такое сделал, что волны дошли аж досюда?

Он посмотрел вокруг – но не на людей, а куда-то сквозь пространство – не исключено, что в наше время, а может и дальше. И грянул гром, и в пустыне пошел дождь, и толпа разошлась.