#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

Суровые дни переживал Западный фронт. Которые сутки откатывался он назад под натиском немецко-фашистских войск. И хотя теперь в ноябрьскую пору отход измерялся не километрами, а едва ли не метрами, боль по-прежнему жгла солдатские сердца. Куда же дальше? Позади Москва! Вон они — подмосковные, такие знакомые, да что там знакомые — почти родные названия городов, поселков, станций, платформ: Истра, Руза, Солнечногорск, Крюково, Волоколамск, Яхрома, Снегири… А рядом с ними, на заснеженных полях, будто рожденные внезапным буреломом, громоздились лесные завалы, дыбились надолбы, щетинились противотанковые «ежи», уходившие за горизонт бесконечными рядами.

Первыми отходили малоподвижные тылы. Тащились повозки, двуколки, ползли потрепанные полуторки. За ними увалисто двигалась тяжелая дальнобойная артиллерия РВГК (Резерва Верховного Главного Командования), а затем корпусная, дивизионная. Редкой цепочкой тяжко колыхались на неровностях дороги чумазые, исклеванные снарядами, точно пораженные оспой, танки. На их броне передыхала, держась за скобы, стволы пушек, только что вышедшая из боя пехота. Колючий снег хлестал солдат по щекам, забивался под ушанки, в трехпалые рукавицы, за воротники шинелей, вызывая озноб. Еще хуже приходилось тем, кто топал пешком.

Вот сейчас бы на запад, с попутным ветром. Куда было бы легче!

Но что за тени торопливо скользят по обочине дороги навстречу общему потоку? Белыми призраками промелькнули они на фоне глухо шумящего леса и растворились в снежной круговерти. Куда идут эти люди? Зачем? Кто послал навстречу врагу эту горстку бойцов? Пусть и хорошо вооруженные пулеметами и редкими в ту пору автоматами, что могут они против бронированных армад врага, рвущихся к Москве?

Но у этих людей было другое задание. Во вражеский тыл сквозь метель уходили разведчики отряда особого назначения Военного совета Западного фронта. Отряд был создан под Вязьмой еще в августе 1941 года из воинов-добровольцев частей, в основном входящих в состав 57-й танковой дивизии. Удостоверение на его формирование за № ВС/1908 было подписано 19 августа 1941 года заместителем командующего фронтом и членом Военного совета. Отряд два месяца успешно сражался с оккупантами в их тылу в Смоленской и Калининской областях и приобрел значительный боевой опыт. В первой половине ноября отряд отозвали из вражеского тыла. Его командир и комиссар были приняты командующим Западным фронтом генералом армии Г. К. Жуковым и награждены орденом Ленина. Боевых орденов и медалей были удостоены и многие другие разведчики.

…И вот снова в путь, снова за линию фронта. Очередной рейд нацелен на тылы фашистской группы армий «Центр», пытавшейся захватить Москву.

#img_5.jpeg

 

1. ГОНЕЦ ИЗ-ПОД МОСКВЫ

По безлюдной, точно вымершей улице Смоленска, бросая снопы света на покрытые снегом развалины, мчался «опель-адмирал». В его салоне сидел шеф разведки группы армий «Центр» генерал Мюллер, возвращавшийся из важной поездки в 4-ю танковую группу генерала Хюпнера. Дело в том, что к началу декабря в штабе группы армий «Центр» сложилось мнение, что сопротивление русских, достигнув кульминационной точки, начало ослабевать и что в распоряжении защитников Москвы нет больше никаких новых сил. И вдруг русские активизировали свои действия против 3-й и 4-й танковых групп вермахта и 2—3 декабря остановили их наступление. Поэтому Мюллеру и другим чинам потребовалось срочно разобраться в обстановке на месте и доложить командованию, что же там происходит.

Настроение у начальника разведки было скверное, и не без основания. Он убедился, что дивизии 4-й танковой группы выдохлись и не смогут продолжать наступление. Русские же не только проявляют фанатичную стойкость в обороне, но и предпринимают жалящие молниеносные контратаки, наносящие войскам вермахта ощутимый ущерб, вселяющие уныние в сердца солдат фюрера.

Но не это беспокоило шефа разведки. За провал наступления есть кому ответить. Даже неплохо, что кое-кто из зазнавшихся высших чинов штаба получит нагоняй, возможно, от самого Гитлера. Москва-то так или иначе будет взята. А чуть раньше или чуть позже — особого значения не имеет. Зато наиболее рьяные генералы, разбалованные легкими успехами и подчас пренебрежительно отзывавшиеся о разведке, которая-де не поспевает за победоносным маршем войск, подожмут хвосты. Мюллера встревожили агентурные данные о появлении в тылу группы армий нескольких подвижных диверсионно-разведывательных отрядов, руководимых, по всему видно, опытными и смелыми командирами. Дерзкие стремительные налеты этих отрядов, наверняка поддерживающих боевое взаимодействие с партизанами, деморализуют личный состав тыловых подразделений, нарушают нормальное функционирование сухопутных коммуникаций, прерывают управление и связь.

Вот это как раз по его, Мюллера, части. Сколько этих групп, какова их численность, какие цели и задачи перед ними поставлены, шеф разведки не знал. А должен знать. Именно так и поставит вопрос командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок. И будет прав. А что ему ответить? Что русские диверсанты неуловимы, что немецкая разведка бессильна?.. За такие утверждения можно «удостоиться» вызова в Берлин, а затем угодить на передовую отнюдь не в прежнем качестве…

В дороге генерал изрядно продрог. Адъютант обер-лейтенант Тупфель в пути между Вязьмой и Смоленском, когда сломался обогреватель салона машины, опасливо посмотрев на задремавшего генерала, набросил на его плечи попону, едко пахнущую конским потом. Мюллер едва не взорвался гневной тирадой в адрес чересчур усердного офицера, но вовремя спохватился и счел за благо сделать вид, что не обратил внимания на непристойность такого «пледа». Толстое сукно, конечно же, пованивало, но так быстро согрело генеральские, уже немолодые кости, что он даже похвалил адъютанта:

— Вы, Тупфель, на редкость изобретательны, — сказал он, потягиваясь.

— Патент на изобретение надо выдать не мне, господин генерал, — почтительно и в то же время несколько фамильярно ответил повеселевший от похвалы обер-лейтенант.

— А кому же?

— Нашим солдатам, господин генерал. Это они сняли попоны с убитых лошадей, а ваш шофер догадался, позаимствовать у них.

Генерал брезгливо поморщился. Попона с дохлого коня… Кто бы мог подумать, что ему придется пройти через такое унижение. Не хватало ему еще предстать перед фельдмаршалом фон Боком в таком одеянии.

— Предупредите механика и шофера, — раздраженно сказал генерал, — что если еще хоть раз они допустят неисправность обогревателя, то в тот же день отправятся в пехоту на передовую.

— Яволь, герр генерал.

Въехав в город, «опель-адмирал» остановился у шлагбаума железнодорожного переезда. Шофер резко посигналил. Из будки стрелочника вышел в огромных бесформенных соломенных ботах, драной шерстяной женской шали, наброшенной на голову и плечи, солдат-охранник с автоматом на груди.

— И это солдат фюрера, — еще больше раздражаясь, пробурчал генерал и резко бросил: — В чем дело?

— Идет эшелон, открыть не могу, — сказал охранник, вскинув руку к шали.

Одноглазый паровоз, тащивший теплушки и открытые платформы с пушками, показался из-за поворота. Впереди него катились две платформы с балластом, за ними несколько рефрижераторов, очевидно с продовольствием, около десяти солдатских теплушек. Из приоткрытых дверей вместе с клубами пара вылетали пьяные голоса, песни. Веселились в двух спальных вагонах и господа офицеры.

«Необстрелянное дерьмо, — пренебрежительно подумал генерал. — Они еще ни черта не знают, что их ждет там, под Москвой».

Эшелон на восток прогрохотал, но шлагбаум не открывался. На запад шел другой состав, переполненный теми, кто уже побывал а Подмосковье. Эти уже не горланили. Переполосованные бинтами, уныло, обреченно смотрели солдаты в окна вагонов на заснеженные русские поля и перелески.

«Зачем их везти в Германию? — снова обозленно подумал генерал. — Это же будет разлагать боевой дух немецкой нации. Таких лучше оставлять здесь, в полевых госпиталях. Даже их смерть выгоднее для рейха, чем никчемные жизни калек, уже неспособных быть солдатами».

Приоткрыв дверь одного из вагонов, толстый ефрейтор в мундире, наброшенном на забинтованные плечи, мочился на ходу, не обращая внимания на начальственную машину, стоящую у переезда.

«Что это, — пронеслось в голове у Мюллера, — демонстрация пренебрежения к тем, кто завел войска в снежный капкан, или просто солдатское хулиганство? Дай бог, чтобы последнее. Дай бог…»

Солдат-охранник поднял шлагбаум, вытянулся:

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — пробормотал шеф. — Двенадцать минут потеряли. Гони, Карл!

— Быстрее нельзя, господин генерал, дорога вся изрыта воронками.

— Плевать! Гони.

Генерал нервничал, боясь опоздать на совещание, которое будет проводить фельдмаршал. К тому же он замерз, несмотря на эту паршивую попону. Да и не мудрено. Генерал был не по погоде легко, даже щегольски одет. Но адъютант догадывался, что шефа торопило не только опасение не успеть к нужному сроку, гнал не только мороз, но и что-то важное, что не давало ему покоя.

Так уже было, когда в сентябре из северных лесов Смоленской области поступили сигналы о рейде по тылам группы армий русской конницы генерала Доватора, о многочисленных нападениях отрядов особого назначения Красной Армии на колонны и гарнизоны немецких войск, о разгроме ими карателей в тылу 9-й армии. Сейчас пока нет сообщений о крупных диверсиях советских разведчиков. Но они будут, непременно будут. Генерал Мюллер чувствовал это, знал, что так произойдет. Однако какие шаги предпринять для противодействия русским десантникам, он не знал. Но как доложить об этом командующему? С ума можно сойти от бессильной злобы, неопределенности, тревоги за собственную судьбу, которая, черт возьми, зависит от горстки каких-то бандитов, воюющих не по правилам, наносящих удары там, где их меньше всего можно ожидать.

 

2. В ШТАБЕ ГРУППЫ АРМИИ «ЦЕНТР»

Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок, как и многие немецкие генералы, был предельно пунктуален и, как ни вторгалась в его жесткий распорядок война, старался точно выдержать его. И это позволяло ему сохранять высокую работоспособность, полное самообладание в любой самой сложной обстановке. Во всяком случае, так было во время вторжений в страны Западной Европы. Тогда он всегда в одни и те же часы и даже минуты выезжал в войска, работал со штабными документами, принимал подчиненных генералов и офицеров, отдыхал, ел… А вот на восточном фронте, как он ни старался, это правило постоянно нарушалось, начиная со Смоленской битвы, а затем боев под Вязьмой. Еще хуже стало, когда войска группы вступили в смертельную схватку с русскими под Москвой. Фельдмаршал сутками, не смыкая глаз, сидел над картами, шифровками, выслушивал доклады командующих армиями и порой забывал поесть. Адъютанты и денщики подавали ему в кабинет бутерброды и кофе, но и они зачастую оставались не тронутыми.

О, эта Москва! У ее стен нашли гибель многие иноземные армии, никогда она не склоняла головы перед полчищами захватчиков. Похоже, и ныне загадочная столица русских не даст поставить себя на колени. А ведь как близок был успех. Войска группы почти прорвались к городу. Уже стали поступать хвастливые доклады: «Видим Москву», «Стоим у ворот Кремля», «Готовимся к вступлению на улицы». В этих докладах командующих армиями, командиров дивизий и полков нельзя было не видеть стремления выдать желаемое за действительное. Но в них содержалась в какой-то степени и реальность. Войска группы, особенно танковые дивизии, наступающие с северо-запада, подошли к Москве почти вплотную, на выстрел тяжелой артиллерии, а танкисты генерала Гудериана, наступавшие с юга, осадили Тулу и угрожали глубоким обходом столицы с юго-востока. Казалось, еще рывок, еще удар — и Москва падет. Но она стойко оборонялась, яростно отбивалась. Войскам группы войти в Москву так и не удалось. Они завязли, истекая кровью в жестоких боях на подступах к городу. Ссылки же на осеннюю распутицу, а затем на суровые морозы и снежные заносы, конечно, не состоятельны. Ведь русские сражались в тех же условиях. Главное — в непоколебимой стойкости советских солдат, их мужестве и отваге, их высоком моральном духе.

В кабинет фельдмаршала неслышной походкой вошел вышколенный адъютант-полковник. Мягко сдвинул каблуки до зеркального блеска начищенных сапог. Вкрадчивым голосом, чтобы не нарушить течение мыслей задумавшегося фельдмаршала, спросил:

— Экселенц, с переднего края прибыл начальник разведки генерал Мюллер. Просит принять его по важному делу.

— Важнее битвы за Москву? — с сарказмом сказал фельдмаршал, нанося что-то на карту, лежавшую на широком столе. — Просите его, но предупредите, что я очень занят. Могу ему уделить не более десяти минут.

— Яволь!

Генерал Мюллер вошел в кабинет командующего с вытянутой в приветствии рукой.

— Хайль Гитлер! — простуженным голосом произнес он. — Разрешите доложить, господин фельдмаршал.

— Докладывайте, — кивнул фон Бок.

Начальник разведки пропечатал несколько шагов по ковру и, остановясь вблизи стола, начал:

— Господин фельдмаршал! По вашему приказу я подробно ознакомился с боевыми действиями четвертой танковой группы. Солдаты фюрера сражаются мужественно, напрягают все силы для разгрома русских и выполнения поставленной перед ними задачи. Но их наступательные возможности исчерпаны. Генерал Хюпнер утверждает, что для продолжения наступления нужны сильные, свежие резервы. В противном случае… — Мюллер замялся, не отваживаясь сказать, что произойдет в «противном случае». — Кроме того, по агентурным данным, полученным лично мной, в тылы наших войск заброшено несколько лыжных диверсионных отрядов русских — отборных головорезов. От них в ближайшие дни можно ожидать дерзкие нападения на наши штабы, склады боеприпасов и горючего. Как правило, такие диверсионные отряды засылаются русскими перед началом активных действий противника. И более того…

Фельдмаршал снял с носа очки и, положив их перед собой, скрестил руки на столе:

— То, что нужны свежие резервы для взятия Москвы — это для меня не новость. Я неоднократно запрашивал их в генеральном штабе и у самого фюрера. Но их даже не обещают. Что же касается лыжных отрядов, то повода для особой тревоги не вижу. Что могут сделать какие-то две, три сотни русских. Глупо и смешно. Может быть, советские генералы и возлагают на них надежды, но для нас это, что укус блох. И я не вижу никакой логической связи между действиями этих отрядов и предстоящими активными действиями русских с фронта. Все резервы у них израсходованы. Медлительность наших дивизий объясняется главным образом нераспорядительностью их командиров.

— Рад бы согласиться с вами, господин фельдмаршал. Но, находясь три дня в непосредственной близости от линии фронта, я на себе испытал возросшее сопротивление русских, их смелые ночные контратаки с участием танковых подразделений. Засылка же в наши тылы хорошо обученных и отлично оснащенных лыжных отрядов может нанести серьезный урон нашим тылам, как это было под Велижем в сентябре. К тому же, извините за повторение, я предчувствую, что засылка диверсионных групп связана с предстоящим наступлением русских войск.

— Вы, генерал, должны не предчувствовать, а знать намерения противника, подкрепленные подлинными документами, показаниями пленных. Где находятся эти, так напугавшие вас, диверсионные группы?

— У меня, к сожалению, нет достаточных данных, — ответил Мюллер, подходя к карте, — но предположительно в этом районе.

Фон Бок уловил запах конского пота, исходивший от Мюллера, и брезгливо поморщился:

— У вас нет конкретных данных о наличии русских резервов, кроме предчувствий и догадок. Вы не знаете, на что конкретно нацелены диверсанты. Вам пора понять, генерал, что вы не начальник зондеркоманды, а начальник разведки группы армий. Потрудитесь заглядывать вперед, предвидеть, опираясь на факты, а не на вашу сомнительную интуицию.

— Господин фельдмаршал! Считаю своим святым долгом перед вами и фюрером доложить о возможной опасности нападения русских на штаб Хюпнера, на штаб группы, лично на вас. Предположительно один из засланных отрядов имеет такую задачу.

Фон Бок кисло усмехнулся.

— Если фельдмаршал, командующие войсками, генералы вермахта будут думать лишь о спасении своей шкуры, им некогда будет думать о руководстве войсками. Безопасность тылов должны обеспечить вы. Какие меры приняты вами для поимки диверсантов?

— Приведены в готовность все комендатуры и контрольно-пропускные пункты. Поставлена задача разведывательной авиации подняться на розыски бандитов, как только позволят погодные условия.

Фельдмаршал несколько успокоился. Злая складка на его белом сухом лбу разгладилась:

— Что вам нужно для розыска и уничтожения диверсантов?

Начальник разведки выхватил из папки докладную записку:

— Вот наша заявка. В ней все подробно изложено…

— Хорошо, — перебил фельдмаршал. — Она будет рассмотрена, но скажу сразу — на дополнительное выделение авиации и войск по прочесыванию лесов не рассчитывайте. По приказу фюрера все будет брошено на захват Москвы. — И, устало помяв переносицу, добавил: — Сегодня пришлось отдать приказ бросить в бой даже солдат тыловых подразделений как полков и дивизий, так и армейских корпусов и штаба группы.

 

3. НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

Зимние серые сумерки быстро сгущались, но снега, укутавшие землю, все еще светились молочным светом. Конный дозор, расположившийся в густом ельнике, уже давно увидел цепочку быстро скользящих по снежному полю лыжников. Впереди нее, метрах в четырехстах, шел в белых маскхалатах разведывательный дозор. Вот он на минуту остановился, что-то уточнил по карте, повернул к опушке леса и тихий ельник вдруг ожил.

— Добре, дюже гарно! — пророкотал сидящий в седле на вороном коне, в кавалерийской кубанке и короткой, выше колен, венгерке старшина. — Як кажуть: «На ловца и зверь стрибае». Зараз мы з ними и побалакаем. Куды и зачем спешать? Не ворожьи ли то разведчики?

— Все может быть, товарищ старшина.

— А раз так, то к бою! За мной, марш!

Шестеро всадников на дюжих, застоявшихся на морозе конях пулей выскочили наперерез дозору лыжников. Те не только не оказали никакого сопротивления, но и выразили большую радость. Широко улыбаясь, один из лыжников протянул старшине руку.

— Погоди з братанием, — отрезал тот. — Говори, кто такие, куда, зачем?

— Нам бы в дивизию Панфилова, а можно и к кавалеристам Доватора, — сказал старший лыжного дозора.

— Добренько! Разумеем! — тронул ус старшина и похлопал коня по шее. — У кумы побывали, вареников пожевали, а теперь ищете стык между дивизиями, где бы улизнуть к своим.

— Ты что? На кого? Да я из тебя сейчас, — ухватил старшину за ногу лыжник, — ноги повыдергиваю. Я тебе дам «к своим»! Своего батьку закличешь, Торба.

Старшина уставился на лыжника, даже свесился с седла на бок, чтобы получше рассмотреть окликнувшего.

— Откуда меня знаешь? — спросил он удивленно.

— По усам определил, таких всего двое на всем фронте — у Семена Михайловича Буденного да у тебя…

— Ну, ты мене дурочку не валяй. Кажи, где бачилысь.

— На Смоленщине в лесу под городом Белый. Корытов я, младший сержант…

Старшина сконфуженно сдвинул кубанку на лоб, почесал затылок. Он понял, что опростоволосился, не узнал своих. Чтобы скрыть смущение, подчеркнуто радушно сказал:

— Да я тебя, голуба, еще за полверсты узнал, только вида не подавал, проверял на всякий случай. Вот так-то! Ну, здоровенько! Рад видеть тебя незалатанным.

— Я тоже рад, но не больно ласково принимаешь!

— Не у маты в хате. Война! А ну давай, ребята, живо в лес! Сейчас обстрел начнется.

— Откуда знаешь?

— Чай не без очей. Сам бачишь пристрелку. Раз, два, а в третий получай галушки.

В самом деле, неподалеку разорвалось несколько снарядов. Кавалеристы и лыжники поспешили к лесу. Туда же повернули и следовавшие за дозором остальные бойцы. В лесу было вроде даже теплее. Мохнатые, серебристые от снега сосны и ели стояли молчаливо, угрюмо, словно боясь, что и на них, если зашумят, может обрушиться шквал мин и снарядов. В глубине чащобы, под разлапистой елью горел костерок, у которого грелось несколько кавалеристов.

Привязав вороного к молоденькой елке, старшина Торба хозяином шагнул к огню:

— А ну, хлопцы-молодцы! Раздвигайсь в стороны! Гости прибыли, греться будут.

— Мы не замерзли! На ходу все время да и обмундировка у нас — хоть на Северный полюс.

— Ничего, запас тепла на помешае. Як бачу — не к нам прибыли на пополнение и не к панфиловцам. Опять в дальнюю дорогу?

— Как прикажут, — уклонился от ответа начальник лыжного дозора.

— Тогда махорочки по цигарочке. А ну, хлопцы молодцы, вынимай кисеты, угощай боевых друзей. Кто знае, доведется ли коли ще побачиться. Це хлопцы рисковые. По правде, думалось, что сгинули вы в тот раз в лесах под Велижем. Така дерзка була вылазка!

— Да, многие не вернулись из того похода, — вздохнул старший дозора. — Зато дали немцам копоти. Накрошили более трехсот гадов. Одних офицеров шестнадцать поганых душ на тот свет отправили. А страх такой нагнали, что фрицы по ночам до ветру группами выходили, с автоматами… Точно — пленные рассказывали. Ну, а вы тут как? Шел слух, будто вам пришлось прямо с ноябрьского парада в бой…

— Так и было. Провел нас генерал Доватор по Красной площади и сказал: «А теперь, хлопцы, покажем, на что участники парада способны. Остры ли у них клинки, быстры ли кони…»

Раздался мягкий, приглушенный глубоким снегом топот коня. У костра, словно вынырнув из сгустившейся тьмы, возник всадник, склонился с седла и что-то сказал старшине на ухо.

— По коням! — скомандовал тот, обнял Корытова: «Ну, бувай, рад живого тебя видеть!». Пожал руки бойцам, вскочил в седло, не касаясь стремени, и тронул вороного. За ним двинулись остальные кавалеристы.

А в это время на окраине полуразбитой снарядами деревушки, в горнице чудом уцелевшего дома генерал Доватор принимал командира лыжного отряда фронтовых разведчиков капитана Шевченко. Выглядел генерал уставшим. Был, видимо, простужен и зябко кутался в черную бурку. Глаза его были воспалены от бессонницы, но голос звучал бодро, уверенно.

— Многим кажется, дорогой капитан, что мы плохо воюем, — говорил Доватор. — Да, мы пока пятимся, отходим. Болью в сердце отзывается наше отступление. Но оно очень дорого обходится фашистским воякам. Как я могу сказать о своих конниках, что, мол, плохо воюют, если они дерутся с численно превосходящими силами врага и бьют его, да еще как бьют, черт побери…

Ординарец растопил чугунку. В доме стало теплее. Генерал сбросил с плеч бурку и пригласил Шевченко к столу выпить кружку чая. С удовольствием прихлебывая крутой кипяток, капитан говорил о том, что разведчики много наслышаны о героических делах кавалеристов Доватора, хорошо помнят их боевые подвиги во время рейда по тылам оккупантов на Смоленщине, не забывают о помощи конников при переходе отряда через линию фронта.

— С особой теплотой мы с комиссаром вспоминаем встречу с вами под Смоленском и ваши добрые напутствия, — продолжал капитан Шевченко. — Ваши советы нам здорово пригодились при выполнении задания.

— Ну, не преувеличивай, — улыбнулся Доватор. — И я вас хорошо запомнил. Ведь это вы были на командном пункте одного из полков под городом Белый, когда мне сообщили о присвоении генеральского звания. Тогда вы первыми меня поздравили. Так ведь?

— Все верно, товарищ генерал, — подтвердил комиссар отряда Огнивцев.

— Мне докладывали, что вы удачно перешли линию фронта, хотя вам после рейда конников по вражеским тылам это сделать было непросто. Немцы были очень напуганы и стали более осторожными. Ну, а дальше-то как действовали?

— Боевую задачу отряд выполнил, — ответил Шевченко. — Не хвалясь скажу: намяли фрицам бока здорово. Вывели из строя немало боевой техники и автотранспорта. А в начале октября удалось расколошматить штаб пехотной дивизии. Захватили немало ценных документов. А генералу армии Жукову персональный подарок поднесли.

— Какой же? — заинтересованно спросил Доватор.

— Собрали мы за время рейда без малого целых три вещмешка с немецкими документами, железными крестами, медалями разными. Ну и высыпали их прямо на пол к его ногам.

— И как он… что? — поторопил капитана Доватор и усталые глаза его загорелись.

— В сапогах по ним прошел раз, второй, потом сурово сказал: «Убрать эту пакость». Нахмурился Георгий Константинович, а все ж, видать, подарочек наш ему понравился.

Огнивцев вдруг вспомнил о дерзкой вылазке разведчиков под Велижем и решил развеселить генерала. Улыбаясь, произнес:

— Мы в сентябре и вам подарок добыли: коня из-под немецкого полковника. Прекрасный был конь!

— И где же он?

— Не рассчитали запас продовольствия. Пришлось съесть.

Доватор от души рассмеялся:

— Вот это да! Надо же — съели сувенир…

— Ранен был скакун осколком и сильно ранен, — уточнил комиссар. — А так бы, возможно, и привели.

На столе зазуммерил телефон в кожаном чехле. Доватор взял трубку:

— Да, я слушаю… Здравствуйте… Что ж нового — жмут по-прежнему, хотя и не так уж активничают, как раньше… Да, своих солдат они не жалеют, напролом идут. Москва-то рядом, вот и торопятся… Но близок локоть, да не укусишь…

Генерал прикрыл трубку ладонью, заговорщицки подмигнул Шевченко:

— Спрашивают, не заблудились ли у нас гости из Москвы?

Капитан согласно покивал.

— У меня они в полном здравии, — продолжал Доватор. — Главный их дирижер сидит пред моими очами. Мы оказались с ним старыми знакомыми. Так, так… Понятно. Всего доброго! Доватор положил трубку:

— Звонили от панфиловцев. Разыскивают вас. Ждут. Просили немедля проводить вас к ним, в штаб дивизии. — И добавил с горьким вздохом: — А Иван Васильевич, к великому горю, погиб… В ноябре еще. Но панфиловцы живут, сражаются. И они-таки достойно рассчитаются с немчурой за Панфилова, щоб я так жил…

Доватор встал:

— Не буду вас задерживать, друзья. Боевых удач вам… и дожить до победы!

 

4. У ПАНФИЛОВЦЕВ

— Ну где же вас носит, ребята? — был первый вопрос начальника штаба панфиловской дивизии полковника И. И. Серебрякова командиру и комиссару, когда отряд лыжников в полном составе собрался у одного из домов в деревне Брехово. — По всем телефонам звонил, искал вас. Беспокоятся и сверху о вас. Наши саперы уже и проходы вам подготовили и обозначили их на переднем крае и ужин вам приготовили, а вас все нет.

— Чуточку задержались у генерала Доватора, — сокрушенно развел руками Шевченко. — Но время еще у нас есть. Успеем. Как и приказано, в указанный срок перейдем линию фронта. Мы на лыжах ходим довольно быстро.

— Все же надо поторопиться, — заботливо проговорил начальник штаба, притоптывая в валенках на крыльце. Как видно, он давно уже поджидал здесь разведчиков, вслушиваясь в грохот недалекой канонады.

— Как ведут себя фашисты в последние дни? — спросил Огнивцев у подошедшего комиссара дивизии старшего батальонного комиссара Егорова.

— Похоже на то, что атаковать по всему фронту, как было раньше, силенок у фрицев уже не хватает. Но на отдельных участках все еще пытаются наступать. Только что отбили атаки на Малино и Фирсановку. Сейчас, судя по всему, у них будет небольшая перегруппировка, а с утра опять попрут. Вот в эту паузу вам лучше всего и перемахнуть линию фронта, используя темное время и метель. К тому же перед нами у фашистов сплошного фронта нет.

Как заметили Шевченко и Огнивцев, панфиловцы не сидели сложа руки в ожидании новых атак противника. Кипела усиленная подготовка к ночным активным действиям. По темным улицам деревни, изредка озаряемых всполохами артиллерийских залпов батарей, расположенных вблизи села, торопились, почти бежали, то повзводно, то маленькими группами пехотинцы, скрипя полозьями, мчались нагруженные ящиками с боеприпасами сани, с восточной окраины деревни доносился шум танковых моторов.

Шевченко и Огнивцев испытывали некоторую неловкость оттого, что отнимают такое горячее время у командования дивизии, у которого и без них дел по горло. Но они чувствовали, что штаб дивизии занимается ими не только потому, что сюда звонили сверху и дали команду оказать содействие отряду в переходе линии фронта. Выполняя указание штаба фронта, панфиловцы понимали, что эта группа, насчитывающая около ста человек, не обычное подразделение. И они с готовностью и искренней заботой делали все, чтобы отряд скрытно и без потерь проскочил линию боевого соприкосновения.

Шевченко и Огнивцев подошли к начальнику штаба дивизии. Командир вскинул руку к ушанке.

— Пора нам, товарищ полковник. Разрешите отправляться?

— Без провожатого не отпущу. Придаю вам на время перехода начальника разведки дивизии с наиболее опытными бойцами. В крайней избе по этой стороне улицы, за церковью он ждет вас. Как говорится, с богом… Счастливо вам!

…Передний край. Истерзанная, опаленная взрывами, пропахшая порохом и толовой гарью, продутая лютыми ветрами земля. Как ты знакома крещенным огнем бойцам! Земля вроде бы своя, родная, но вместе с тем чужая, готовая ежесекундно взорваться шквалом вражеского огня, вздыбиться под тобой взрывом мины. Многое может забыть солдат, даже лица друзей потускнеют с годами в памяти. Но огненная черта переднего края не изгладится из нее никогда.

Перед отрядом только маленький участок «передка», как называют передний край бывалые бойцы. И трудно постичь разумом, что он протянулся на тысячи километров от Белого до Черного моря, через леса и поля, горы и реки, через города и села, через судьбы миллионов людей…

Такие или примерно такие мысли возникали у командира Шевченко, комиссара Огнивцева и их «белых ангелов», скользящих на лыжах при подходе к переднему краю. Они понимали, что это состояние минутное, временное, как у человека, которому предстояло прыгнуть в ледяную воду. А прыгнешь, и чувство оторопи пройдет, как оно давно уже прошло у тех, кто здесь, на подмосковных рубежах, стоял под неистовым натиском бронированного врага.

Да, панфиловцам было трудно. Неимоверно трудно. Об этом кричал черный, как сажа, снег, искромсанные в щепки деревья, вывороченные глыбы мерзлой земли, развалины строений. Но панфиловцы держались, стояли.

Протиснувшись в какую-то щель, лишь отдаленно похожую на землянку в первой траншее, Шевченко и Огнивцев увидели бойцов за жаркой, шумной беседой. Заводил всех совсем еще молодой паренек, одетый в фуфайку, теплые ватные брюки, в серых катанках, ушанке, лихо сдвинутой на правое ухо.

— …И вот смотрю я — прут, сволочи. Наперегонки прут, будто у нас на высотке шнапс, харчи и теплые полушубки им раздают. Мой второй номер еще необстрелянный боец за полу меня дергает, голос у него дрожит. «Чего это они так торопятся? Неужто смерти не боятся?..» Дура, — говорю ему, — разве не слышал, доктор Геббельс конкурс объявил: «Кто из солдат и офицеров первым увидит Москву, а тем паче в нее ворвется…» «Погодь, — говорит мой второй, — я и сам-то в Москве не бывал ни разу». Вот и не пускай их туда, и побываешь. Так вот, «кто из немцев первым войдет в Москву, тому будет предоставлен отпуск в Германию к фрау и большое денежное вознаграждение…» Ну, а так как Гитлер держит их в окопах уже не один год, то за эту перспективу и в пекло сиганешь. Да ты, говорю, не робей. Чем быстрее они к нам бежать станут, тем скорее мы их прищучим. «Ну, ежели так, — говорит мой второй, — тогда порядок…» Подпустил я их поближе, да как врезал. Из полусотни кандидатов на геббельсовский отпуск только двое на высотку взбежали. Глянули этак с интересом вдаль — на Москву, да и от радости мордой об землю. Это им мой второй номер помог.

Воспрянул мой второй после того боя и черт ему не брат. Он и меня перестал бояться, не то что немца…

Начальнику разведки дивизии и командиру отряда не хотелось прерывать отдых бойцов, но что поделаешь.

— А ну, друзья-балагуры, погуляйте на свежем воздухе минут десять, — сказал начальник разведки не приказным, но достаточно твердым тоном. — Мне гостей надо принять в вашем «отеле»… Ферштеин? — как говорят наши соседи спереди.

— Об чем речь, — радушно, по-хозяйски отозвался рассказчик. — Все мы «кронштейн». Милости просим, располагайтесь, как дома.

— Только вы там снаружи не очень-то резвитесь, — бросил вслед уходящим бойцам начальник разведки. — Весь передок взбаламутите, а нам тишина нужна…

— Не, мы тихо, — сказал, выходя, заводила и что-то добавил вполголоса.

Снова сорвался смех, но уже потише, сдержаннее.

— Ну, народ, — с восхищением произнес начальник разведки, разворачивая карту на земляной лежанке, застеленной плащ-палатками. — По три-пять атак каждый день отбивают, в контратаки по два-три раза на дню ходят, а чуть затишек — как дети… Смотрите сюда…

Подсвечивая фонариком, начальник разведки показал на карте участок, где сосредоточился сейчас отряд, и место перехода переднего края.

— Здесь сплошной линии обороны у противника нет. Не закрепляются, надеются на скорое продвижение вперед. Останавливаются на ночь — обогреться, поесть, пополнить боеприпасы в населенных пунктах. По данным разведки, сегодня они сосредоточены в Бакаеве, Хованском, Кремееве.

— Это хорошо! — удовлетворенно сказал капитан Шевченко. — Обстановка для перехода линии фронта подходящая. Есть надежда, что удастся без шума выйти в тыл противника.

— Пройдете спокойно через лес между деревнями Беляево и Хованское, а дальше… Это уж как вам приказано.

— Ну и добре, — сказал Шевченко.

— Проводника вам не нужно?

— Нет. Спасибо вам за все.

— Ну, удачи вам!

На переднем крае застыла тягостная напряженная тишина, которая хуже самого сильного огня, ибо таила в себе что-то неожиданное, зловещее. Даже ракеты не взлетали в небо. Начавшаяся еще с вечера метель превратилась в сильную пургу. В морозной мгле почти незаметные на снежном поле мелькнули белые цепочки лыжников и растворились в темноте. Обходя немецкие гарнизоны, расположенные в населенных пунктах Подмосковья, отряд уходил на запад.

 

5. ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА

Проскочив линию фронта у лесной опушки южнее деревни Бакеево, отряд торопился как можно дальше за ночь уйти от переднего края. Обходя стороной деревни Бакеево и Еремеево, бойцы видели огни в некоторых деревенских домах, слышали обрывки залихватских песен на чужом языке.

— Ишь ты, гуляют шакалы, — с ненавистью проговорил младший сержант Базиров, останавливаясь и поправляя лыжные крепления. — Шандарахнуть бы по этим пижонам хотя бы одной гранатой.

— Я тебе шандарахну, — погрозил командир взвода старший лейтенант Брандуков.

— Выходит, так и будем в наблюдателях ходить.

— Наступит твой час, Базиров, уймись!

Заманчиво было ворваться в Еремеево, которое находилось в шести километрах от переднего края и наделать там шуму-грому. Но ввязываться в бой было пока не время. Задача состояла в том, чтобы поглубже проникнуть в тыл противника и уже там начать свою боевую работу.

Перейдя шоссейную дорогу Истра — Солнечногорск, отряд сделал короткий привал в лесу неподалеку от деревни Сысоево. Лыжники уже прошли более десяти километров.

К командиру подошел старший лейтенант Брандуков:

— Товарищ капитан. Там тянется провод. Очевидно, телефонная связь между гарнизонами фашистов.

— Может, резанем, комиссар?

— А какой резон? Только дразнить? Придут да восстановят. Не сидеть ведь здесь, караулить обрыв.

— Вот именно покараулим. До первого «языка».

— Верно, командир. «Язык» нам сейчас очень кстати. Значит, делаем засаду?

— Да, время у нас еще есть. Возьмем пленного, допросим и до рассвета сумеем еще километров двадцать — двадцать пять отмахать.

…Минут через тридцать на линии появились два немецких связиста, как выяснилось, из батальона связи 216-й пехотной дивизии: командир взвода связи фельдфебель Гофман и рядовой Флорке. Оба пожилые, небритые, замерзшие, с сосульками под носами, одетые черт те во что. Бойцы Брандукова взяли их без всякого труда: им даже показалось, что немцы сдались довольно охотно и без сопротивления отдали свои карабины и телефонные катушки.

Фельдфебель Гофман на допросе показал, что 216-я дивизия состоит из 348-го, 396-го, 398-го пехотных полков, артполка и ряда отдельных частей. На восточный фронт она прибыла 12 ноября из Франции и уже 16 ноября участвовала в наступлении на Москву. Командует дивизией генерал фон Вернер. В наступательных боях передовые части дивизии потеряли более половины личного состава убитыми и ранеными. В последние дни прибыло несколько маршевых рот для пополнения полков первой линии. Из разговоров офицеров ему известно, что завтра-послезавтра немецкие войска попытаются сломить сопротивление русских на подмосковных оборонительных рубежах и ворваться в Москву. От пленных также узнали, что город Истра и населенные пункты на западном берегу реки Истра, севернее города, заняты немецкими войсками. В связи с этим капитан Шевченко принял решение обойти места сосредоточения немецких частей с севера по льду Истринского водохранилища в направлении деревни Матвейково.

За долгую зимнюю ночь отряд отмахал от линии фронта более тридцати километров и оказался в лесах в 14 километрах западнее Истринского водохранилища.

Шедший впереди охранения лыжников командир взвода старший лейтенант Алексеев остановился.

— Я, кажется, слышал выстрел из ружья, — доложил он командиру отряда.

— Мне тоже так показалось, — подтвердил тот, останавливаясь и опираясь на лыжные палки. — Но, может, это дерево треснуло на морозе или лед на реке?

— Не похоже…

— Значит, выстрел, но чей? Кто в такую пору на охоту ходит! Надо проверить.

— Есть! Сейчас сделаем круговой досмотр.

— Хорошо. Действуйте, а мы малость передохнем.

Командир взвода укатил с группой лыжников в ту сторону, откуда донесся выстрел. Вернулся он довольно быстро и привел с собой низенького, юркого, при бороде-лопате, старика со старенькой тулкой-курковкой.

— Вот он — стрелок, — кивнул на старика Алексеев. — Крестится, божится, что не он палил, а левый ствол порохом пахнет. Свеженьким.

— Истинно так… Вот крест господний, — махнул рукой перед лицом дед. — Зачем мне ночью пулять? Рази я сдурел, господин хороший?

— Ты что, очумел, старик, — вытаращил глаза Алексеев. — Что за господин?

— А кто вас знает, как вас величать. Много счас всяких разных в лесах скрывается. А что не стрелял, то не стрелял.

— Не верьте ему, товарищ командир, — настаивал Алексеев. — Выстрел свежий. Он стрелял. Пусть признается. Может, сигнал кому подавал. Немцам или полицаям…

Старик сорвал с головы шапку, в снег:

— Мать честная! Кажись, свои! Ей-богу свои! А я-то думал, чужаки какие переодетые. Наши ведь на восток ушли, под Москвой вон, бьются. А тут свои! Вот радость! Вот диво! Аль ужо расколошматили фрица? Назад его поперли?

— Пока нет, старина, — сказал Шевченко. — Но попрем, погоним, дай срок… И все же зачем стрелял, дед? Сам-то кто будешь?

— Лесник я, дорогой товарищ командир, здешний, тутошний. При этом лесном массиве. Пытаюсь отпугивать вшивую погань от своего кордона. Ночью я постреливаю в местах разных, днем бабка. Закурить у вас не найдется?

Огнивцев достал пачку махорки, сложенную мелким квадратиком газету, протянул старику:

— Угощайтесь.

— От спасибо! Без курева беда. Весь самосад пришлось раздать отходящим красноармейцам… С горя, с досады люто курили… А газетку приберегу. Она поценнее курева будет. Изголодались по слову человечьему. Немцы невесть что брешут: и Москву они вроде взяли, и Красная Армия, дескать, разбита и то и се. Голова идет кругом. А тут газета…

— Не жалей, дедушка, кури. Газетку я тебе целую дам, свежую.

— Ну, спасибочки, так спасибочки.

— Где ваша избушка или, как вы называете, кордон? Далеко? — спросил начальник штаба старший лейтенант Ергин, достав из планшетки карту и освещая ее фонариком.

— Полверсты, не боле.

— Дом большой, тепло, обогреть бойцов можно?

— Тепло-то тепло и места много, да только боязно вас к себе вести. А ну как по лыжному следу кинется фашизье и застукает вас, как миленьких. Не прощу себе вовек…

— Какой след, старина? В такую метелюгу. До утра все заметет, замаскирует. Да и гарнизонов поблизости немецких нет. И если бы они и были, по такому снегу до нас не скоро доберутся. Им в такую стужу и вьюгу не до нас.

— И то верно, — живо согласился старик. — Метелица расчудесная… Прошу на обогрев, гостечки желанные. И радость от вас и мне хоть одну ночку будет поспокойнее. А то все брожу, как бирюк, сторожу, в белый свет пуляю…

— Но толк-то хоть есть? — спросил Огнивцев, надевая лыжи.

— А как же! Очень даже имеется. Как-то с полмесяца тому назад катил на кордон мотоцикл с двумя солдатами. Ну, зачем катили, дело звестное. Они мастаки пожрать за чужой счет. Видать, Гитлер-то не дюже кормит… Ну, только повернули с большака к моему кордону, забуксовали в снегу, а я тут как тут. Саданул из-за кустов с двух стволов сраз, так их как ветром сдуло. На одной колесе крутнулись, и дай бог ноги. Видно, партизан боятся! Где-то битыми были…

— Дедусь, кончай рассказ, веди! — прервал старика Шевченко. — Дома за самоваром доскажешь. Самовар-то есть?

— А как же! Чаек из самовара после морозца — первое дело. А ну-ка полозки, мои полозики, разворачивайтесь.

Старик окинул взглядом заснеженные, шумящие на ветру сосны, выбрал в редколесье по только ему ведомым приметам нужное направление и резво задвигал своими широкими лыжами.

…В большом добротном доме лесника, срубленном перед самым началом войны и еще источавшем скипидарный запах свежеспиленных бревен, разместились быстро, без шума, хотя места в нем для всех, конечно, не хватило. Не поместившиеся в нем расположились на опушке леса вблизи кордона. Охранение заняло свои места у дома и на ведущих к нему заснеженных дорогах. По приказу командира была установлена очередность отдыха взводов в теплых комнатах.

Командир и комиссар считали, что первая задача отряда была выполнена удачно: отряд не только успешно преодолел передний край, но и захватил двух «языков», получил от них немало ценных сведений, значительно углубился в тыл противника. Повезло и с отдыхом личного состава. Здесь бойцы, пусть по очереди, но выспятся в тепле, как говорится, отойдут от напряжения форсированного перехода. Есть время осмотреться, наметить план действий на ближайшие дни.

Комиссар Огнивцев пристроился в маленькой кухоньке, на лавке, стоявшей между стеной и печкой. Лег, не снимая теплой десантной тужурки и валенок. Но печь щедро отдавала тепло и вскоре стало жарко. Пришлось снять верхнюю одежду и положить ее под голову. Под напором разгулявшейся вьюги где-то дребезжали стекла окон, с рассохшегося потолка сыпалась пахнущая коноплей мякина.

Не спалось… Еще и еще раз до мельчайших деталей вспоминал Огнивцев встречу с командующим фронтом. Сумеет ли отряд выполнить поставленные им задачи. Оправдает ли его доверие?

Комиссару были известны некоторые требования генерала армии к отрядам особого назначения еще в ходе их подготовки к засылке во вражеские тылы. «По глубоким снегам нынешней суровой и снежной зимы пешим порядком они далеко не уйдут и задач не выполнят», — сурово сказал Жуков начальнику разведки фронта. — На лыжи! Только на лыжи всех без исключения. И чтоб научились на них не ползать, а «летать».

Конечно, времени для этого было мало. Но каждый глубоко понимал правоту и силу жуковского приказа и делал все возможное для его выполнения. Отряд ежедневно по пять-шесть часов занимался лыжной подготовкой, выкладываясь на тренировках порой до изнеможения. Правда, около двух третей личного состава были набраны из уроженцев северной, средней России и Сибири, имеющих хорошие навыки ходьбы на лыжах. Но и им надо было научиться стрелять с них, бросать гранаты, ходить в атаку. Бывшим жителям южных районов приходилось очень туго. Часть из них пришлось отчислить из отряда и пополнить его воинами-лыжниками под командованием старшего лейтенанта Васильева, уже участвовавшими в рейдах по тылам противника.

Итак, первая часть приказа командующего была в основном выполнена. Хотя «летать» отряд все-таки пока и не мог, но уже мог совершать дальние переходы, сохраняя высокую боеспособность. Уверенность в успешном выполнении боевых задач вызывало и то, что командование отряда хорошо знало боевые качества всех командиров и большинства бойцов. Одни были проверены в боях с фашистами под Велижем и на Валдае, другие сумели отлично проявить себя в ходе подготовки к рейду.

Раскуривая папироску и подсвечивая себе спичкой, в кухню зашел Шевченко. Нащупал в потемках табуретку, сел.

— Спишь, комиссар? — спросил тихо.

— Нет. Думки разные в голову лезут, не уснуть.

— Тогда я зажгу лампу, поговорим.

— Зажигай.

Чиркнула спичка, свет выхватил дощатый стол, на нем лампу с закопченным стеклом. Командир зажег ее и разложил сложенную гармошкой карту.

— Подвигайся ближе, — кивнул на свободный табурет командир. — Посмотрим, подумаем, прикинем, с чего начнем… Значит, так, — словно раздумывая, продолжал Шевченко. — По всем канонам военного дела — начнем с изучения обстановки, уточнения сил и средств противника, определения основного и запасного районов расположения отряда… Ну и очень важно нащупать связи с местным населением, партизанскими группами и отрядами. Их надо найти в этих лесах… Примерно вот здесь. Вместе с ними наметим объекты нападения, свяжемся со штабом фронта и доложим свои соображения.

— И долго мы будем в этих лесах? — спросил комиссар.

— Это уж как получится, по ходу дела. Главное — незамедлительно приступить к выполнению боевой задачи.

— Вполне разделяю твое мнение, — сказал Огнивцев. — Да и нашим бойцам не терпится, вперед рвутся, хотят быстрее с боями по тылам противника пройти, напустить страху на фашистов. И еще, — комиссар улыбнулся, вспомнив просьбу члена Военного совета фронта, — может быть, удастся захватить в плен генерала. Это действительно был бы шок для гитлеровцев.

— Все верно, комиссар, я все помню. Так и будем действовать. А пока главное для нас — незамедлительно приступить к выполнению боевой задачи. Пойдем-ка проветримся, да посты заодно проверим. Ночь-то больно тревожная.

И точно, ночь действительно была неспокойной, словно предвещающей неведомую беду. Разбушевавшийся ветер то гулко ревел, бросая могучие заряды снега, то срывался на свист, метя лютую, завивающуюся в жгуты поземку. Глухо шумел лес. Деревья раскачивались под порывами урагана, словно отмахиваясь от его упругих ударов. Временами слышался треск поваленных стволов.

— Да, погодка — не приведи господь, — поворачиваясь спиной к ветру, прокричал комиссар командиру.

— И не говори, аж жуть берет…

— Стой, кто идет? Стой, стрелять буду! — раздался отчаянный крик часового, видимо, не замечавшего в снежной круговерти приближение к посту людей.

— Отставить, — резко крикнул капитан Шевченко и спокойнее добавил: — Раньше окликать надо было…

— Как дела? — подходя к часовому, спросил Огнивцев. — Как настроение?

— Все вроде в порядке, — ответил боец, — только за метелью не видно ни шута. — И добавил понуро, словно подслушав слова Огнивцева: — Погодка-то разгулялась, аж жуть берет…

— С чего бы это? — подчеркнуто бодрым тоном удивленно спросил комиссар. — В самый раз погодка, будто по заказу. Нам чем она хуже — тем лучше. Это немец сейчас сидит где-нибудь в чужой хате и трясется от страха. Он небось в своей Германии такого отродясь не видал. Пусть его жуть и берет. А мы люди привычные, мы у себя дома.

— Это точно, — повеселевшим голосом проговорил часовой. — Только…

— Никаких «только», — отрезал комиссар. — Продолжать службу и не зевать!

— Есть — не зевать! — весело ответил боец.

— Который теперь час? — пересиливая вой ветра, прокричал командир.

— Пятый пошел, — ответил Огнивцев.

— Пару часов вздремнем. Утро вечера мудренее. И начнем действовать.

 

6. ПЕРВАЯ ОСТАНОВКА

Местом расположения отряда на ближайшие два дня был выбран лесной массив в десяти километрах северо-восточнее Новопетровского, недалеко от дома лесника. Здесь было решено на скорую руку построить зимний лагерь: соорудить шалаши из хвойных веток на 8—10 человек каждый, в них отрыть ямы, где и в светлое, и в темное время суток можно было бы развести костры.

Костры, костры солдатские… Пожалуй, нет на земле никого более влюбленного в костры, чем русский человек. И это, видимо, потому, что никому другому не довелось провести столько дней и ночей у живого огня под открытым небом. В глухомани зарослей и буреломов отвоевывал он метр за метром для пашни и огородов, прокладывал тропы и дороги. Топором и мотыгой корчевал делянки. Под дым костров русский мужик пахал и сеял, валил лес на срубы, слушал в ночном у костров сказки, спасался от стужи.

Вот и теперь в морозном, снежном Подмосковье загорятся костры в шалашах. Они согреют бойцов. Помогут им восстановить силы, чтобы на другой день сразиться с врагом…

Домик лесника оставался запасным местом отдыха и временным лазаретом для раненых, которые непременно появятся после завтрашнего боя. Здесь же было решено готовить горячую пищу для отряда.

Старик-лесник Иван Кузьмич Мельников и его жена Пелагея Ивановна оказались доброжелательными людьми. Они охотно снабдили разведчиков необходимыми инструментами для устройства зимнего лагеря — двумя пилами, тремя топорами, несколькими лопатами, настояли на том, чтобы старшина Кожевников взял три мешка картошки, здоровенную связку лука, стали выпекать лепешки из своих скудных запасов муки. Кроме того, Иван Кузьмич сообщил командованию немало ценных сведений о размещении немецких гарнизонов в ближайших селах, рассказал о заветных лесных тропах, наверняка неведомых противнику.

— Золото, а не дед, — сказал, как припечатал, рядовой Хохлов, — и бабка ему под стать.

В 8 часов утра в доме лесника собрались командиры взводов старшие лейтенанты Алексеев, Брандуков, Васильев и командир хозяйственного взвода старшина Кожевников.

— Товарищ капитан! Командный состав отряда для получения боевой задачи собран, — четко доложил начальник штаба старший лейтенант Ергин, как только в комнату вошли командир с комиссаром.

Командир отряда не спеша развернул на столе топографическую карту:

— Мы расположены в лесу в районе высоты двести пятьдесят один. Будем находиться здесь два дня. Задача на сегодня: используя вьюгу и плохую видимость, организовать разведку. Командиру первого взвода старшему лейтенанту Алексееву — в районе Горки — Савельево; командиру второго взвода старшему лейтенанту Брандукову — в районе Новинки на шоссе Клин — Новопетровское, старшему лейтенанту Васильеву — в районе Зыково и Ушаково. Состав каждой разведывательной группы восемь — десять человек. Главные цели: наблюдением и опросом местных жителей, а главное — показаниями «языков» определить расположение вражеских гарнизонов в округе, нумерацию частей, их численность, размещение пунктов управления, складов боеприпасов и горючего. Начало действий в десять утра. Остальному личному составу под руководством начальника штаба заняться оборудованием места стоянки. Все понятно? Вопросы есть? — спросил под конец Шевченко.

— Есть вопрос, товарищ капитан, — поднялся из-за стола Алексеев. — Как быть, если мы встретим колонну автомобилей с пехотой или обнаружим небольшой гарнизон. Можно ли их расколошматить при удобном случае?

— Вы идете в разведку с небольшими силами и в затяжной бой не ввязываться. Действовать из засад против небольших групп врага, имея в виду захват пленных, штабных документов. Мы только начинаем боевую работу. Надо вначале подробно изучить обстановку, что называется, осмотреться. А тогда уж и «колошматить», как вы выразились.

— Не отдельные гарнизоны, колонны автомобилей с пехотой врага, а его штабы, пункты управления, склады боеприпасов и горючего должны интересовать нас в первую очередь, Николай Федорович, — поддержал командира Огнивцев. — Таков приказ командующего фронтом. А где они расположены, мы пока не знаем. Это должна выявить разведка. Вслепую успешно действовать нельзя.

— Ясно, понятно…

— Если так, то за дело, — сказал Шевченко. — Успеха вам, боевые друзья, боевой удачи, будем ждать вас с богатым уловом.

В назначенный час все группы ушли в разведку. Снежный буран не утихал.

Лыжники Алексеева, за два часа обойдя населенные пункты Медведки и Парфенки, преодолели расстояние в восемь километров и подошли к деревне Горки. Для наблюдения к околице поползли младший сержант Корытов и рядовой Хохлов. Оставив напарника для наблюдения, в готовности в любой момент прикрыть его огнем, Корытов подошел к крайней прилепившейся к опушке леса избе и неожиданно лицом к лицу столкнулся с пожилой женщиной в ветхом полушубке, вышедшей из-за сарая. Увидев человека в белом маскировочном халате, женщина оторопела:

— Ой! Кто вы? Что вам надо?

— Боец Красной Армии, — ответил Корытов.

Женщина обрадованно всплеснула руками, но тут же испуганно отшатнулась, тревожно оглянулась по сторонам:

— Уходите! Ради бога уходите. В деревне полно немцев.

— Спокойно, мамаша, не суетитесь, я здесь затем, чтобы узнать, сколько их у вас, где они располагаются…

Женщина схватила Корытова за рукав маскхалата, завела за угол дома и, украдкой выглядывая из-за него, стала рассказывать, к удивлению младшего сержанта, как заправская разведчица:

— Вот в том доме на бугорке, где раньше был сельский Совет, живут четыре офицера и четыре солдата… Гоняли туда на приборку соседку мою — Профьевну, она своими глазами видела. Рядом с сельсоветом в избе Васильевых, она с железной крышей, — восемь фашистов. Хозяйка сама мне и говорила. Их-то в сараюшку выгнали, а сами как баре… Все, говорит, горницы загадили, нехристи… А всего их тута с полсотни, наверное. Да, не меньше! Намедни ихнее начальство, видать, приехало. Так они все вместе «зикхайю» орали. Точно — не мене полуста. — Женщина всхлипнула: — Житья нет никакого: пьянствуют да безобразют… Девку Мокеевых ссильничали, два дома спалили. А уж животину — всю подчистую вывели.

— Что это за войска, не знаете? — спросил Корытов.

— Ну эти, как их? Что из пушек стреляют. И строют еще что-то, где пионерлагерь был. Это между деревнями Румянцево и Савельево. Машины туда все ездют, ящики какие-то возят… Много машин.

— А в деревне Савельево фашисты есть?

— Говорят, что да, но сколько их, мне неведомо.

Вскоре Корытов и Хохлов вернулись к своим. Младший сержант подробно доложил старшему лейтенанту Алексееву о разговоре с женщиной.

— А какова охрана у них? — спросил командир взвода.

— Со стороны леса охранения нет. Похоже на то, что в деревне Горки и около Савельево, мы туда тоже проскочили, находятся тыловики, занятые на артиллерийском складе. На охрану большого внимания не обращают. Видимо, в Подмосковье их никто еще не щипал.

Прямо зачесались руки у Алексеева. Вот бы сейчас, пользуясь непогодой, ворваться в деревню и проучить наглецов. Но, вспомнив слова командира и комиссара, он остыл, оставил эту затею и решил устроить засаду на дороге, недалеко от деревни Савельево и захватить «языка».

За час группа Алексеева, обойдя стороной населенные пункты, вышла на шоссе южнее Савельева. Дорогу занесло почти начисто, колесным машинам по ней было не пройти, но виднелись свежие следы, по всей вероятности, гусеничного транспортера. Разведчики залегли за забитым спрессовавшимся снегом кустарником и выбрали удобные места для стрельбы. Правильно говорят, что хуже нет — ждать и догонять. Алексеев нервничал. Короткий зимний день быстро угасал, а дорога была по-прежнему безлюдной. «Неужели так никто и не покажется? Экая досада!» Старший лейтенант упрекал себя в нерешительности у Горок. «Надо было там с ходу наделать шороху, — думал он, — «языков» было бы навалом, на выбор…»

Досаду командира взвода усугубил младший сержант Сандыбаев — его боевой товарищ по Велижскому рейду. Он подполз к Алексееву и вполголоса заговорил именно о том, о чем тот в это время думал:

— Товарищ старший лейтенант! Может, вернемся к Горкам? Мы бы там заарканили хоть полдюжины фрицев. А то просидим здесь без толку… В такую погоду сидят эти шакалы по теплым домам и шнапс глушат.

Алексеев сердито посмотрел на Сандыбаева:

— Не ной, Сандыбай. Без тебя тошно. Не здесь, так в другом месте возьмем «языка». Без него в лагерь не вернемся, понял…

Но не успел он договорить, как услышал тихий доклад сержанта Корытова:

— Едут, товарищ командир. На санях едут, а сколько их, пока не различаю.

— К бою! — скомандовал Алексеев. — Без моей команды огонь не открывать!

Прошло несколько томительных минут и сани, которые тащила крупная сытая лошадь то ли белой масти, то ли облепленная снегом, приблизились вплотную к засаде. В них сидели два немца, закутанные в женские шали. На ногах пестрели крестьянские половики.

— Не стрелять! Возьмем обоих живьем! — скомандовал Алексеев. — Корытов, Сандыбаев и Мисник, вперед! Остальным держать фрицев на прицеле.

Продрогшие на морозе фашисты не успели и ухватиться за автоматы, как были оглушены и обезоружены. Ими, как вскоре выяснилось, оказались майор Шмитке, заместитель начальника артиллерийского склада, находившегося на территории бывшего пионерского лагеря, и ефрейтор Фрайденберг, писарь. Из-под соломы, наваленной на сани, извлекли корзинку из ивовых прутьев с разной снедью и двумя бутылками шнапса и кожаный портфель с документами. Среди них была схема расположения склада и его охраны.

— Вот это улов, вот это класс! — от души радовался сержант Корытов. — А ты, Сандыбай, сомневался. А лошадь-то какая, ты только глянь, Алимхан!

А Сандыбаев уже и сам по-хозяйски оглаживал смирно стоявшую лошадь. Она напоминала ему родные степи Казахстана, родной колхоз, где он был конюхом. Алимхан до страсти любил коней и относился к ним как к разумным существам. И сейчас, забывшись на мгновение, он ласково похлопывал лошадь по шее, теребил ее холку, что-то приговаривая на родном языке.

Словно очнувшись, Сандыбаев решительно подошел к командиру взвода:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите забрать коня и подарить леснику. Не оставлять же его немцам.

Алексеев чуть было не согласился, но внезапно его осенила какая-то мысль:

— Это хорошо, Алимхан, что ты так любишь лошадей. Молодец, что и про старика вспомнил. Но есть вещи поважнее. Придется лошадку все-таки вернуть фашистам. Вернее, она сама вернется в то место, откуда вышла, где ее конюшня. Верно я говорю, Сандыбаев?

— Все верно, только…

— Помолчи… Хохлов!

— Есть Хохлов, товарищ старший лейтенант.

— Давай-ка сюда корзинку со всем ее содержимым. Так, облупи пару яиц, если хочешь, сжуй их, а скорлупу высыпь в сани. Теперь водку давай. Открой, бутылку вылей больше половины в снег…

— Товарищ старший лейтенант, зачем же добро губить! Давайте я ее путем опробования уничтожу…

— Разговорчики! Делайте, что говорю.

— Ну, сделал, хотя…

— Вот тебе и «хотя». Закрой бутылку пробкой и в соломку ее поставь аккуратненько, чтобы горлышко чуть виднелось и кружечку их алюминиевую рядом брось.

— Ох, здорово, товарищ старший лейтенант, — восхищенно произнес Хохлов. — Вернется, значит, конек без пассажиров. В чем дело? А в санях пузырек недопитый и все такое. Выходит, загуляли майор с ефрейтором и нечего паниковать…

— Вот именно, дошло наконец? Сандыбаев, заворачивай экипаж назад…

А тем временем в разведывательной группе старшего лейтенанта Брандукова события развивались так. Еще при подходе к шоссе Клин — Новопетровское у жителей деревни Тиликтино разведчики узнали, что в доме отдыха Высоково фашисты разместили склад горючего. Не теряя времени, группа направилась к нему и вскоре скрытно подобралась к его ограждению. Младший сержант Кострикин и рядовой Грищенко насчитали за колючей проволокой тридцать больших цистерн, стоявших в земельной обваловке и на открытых площадках.

На двух невысоких деревянных вышках несли охрану одиночные часовые. Спасаясь от мороза, они часто спускались вниз и устраивали пробежки по тропинке вдоль проволочного забора. У въезда на склад белел облепленный снегом небольшой кирпичный домик. У входа в него стоял солдат с карабином. По всему было видно, что там размещался караул, откуда выходили вооруженные карабинами солдаты для смены часовых на вышках. Ближайшие же бараки, в которых могла размещаться обслуживающая склад команда, находились в 800—900 метрах от караульного помещения. Подходы со стороны леса были скрытыми и не охранялись. На складе, несмотря на плохую погоду, было людно: беспрерывно въезжали и выезжали по дороге, ведущей к Клину, бензовозы на колесном и гусеничном ходу…

Обо всем замеченном Кострикин и Грищенко доложили Брандукову, который, помня указания командира и комиссара, нападать на склад днем не стал, так как еще не была известна численность охраны. Одно дело взвод. А если рота, да еще поставленная на лыжи? Можно провалить операцию. Поэтому было решено устроить засаду на шоссейной дороге севернее дома отдыха и захватить «языка».

Меж тем короткий зимний день угасал, быстро надвигались сумерки. Вьюга не унималась. Ветер, крепчая, посвистывал в дулах автоматов, скрипел сухостоем.

Дорогу Новопетровское — Клин, как убедились днем разведчики, гитлеровцы расчищали и содержали в проезжем состоянии. По ней от железнодорожной станции Волоколамск осуществлялось снабжение горючим, боеприпасами, продовольствием немецких частей и дивизий, наступающих на Московском направлении с запада и северо-запада. Однако разыгравшаяся к вечеру вьюга сделала дорогу во многих местах почти непроходимой.

Уже начало темнеть, когда разведчики залегли в засаду у шоссе. Ветер все усиливался, вздымая снежные вихри. Видимость не превышала 100—150 метров.

— В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит из дома, — сказал невесело сержант Ломов. — У нас, в Сибири, зима суровая, но такой свистопляски я еще не видел. Зря сидим…

— Э, не скажите, нужда заставит пироги со сметаной лопать. Глядишь — кому-то да приспичит или на заправку приехать, а то прошвырнуться на предмет выпить и закусить или их офицерье в Клин шастает к милосердным сестрам, — рассуждал рядовой Метальников.

Словно в ответ на его слова, на шоссе мутно вспыхнули и тут же погасли автомобильные фары. Донеслось сердитое, натужное рычание мотора, визг буксующих в снегу колес.

— Вот они, долгожданные, — весело сказал командир взвода. — Берем живьем. Ломов, Метальников и ты, — указал на третьего, — за мной. Остальным — прикрывать нас огнем.

Командир взвода и трое разведчиков перебежками бросились наперерез машине. В азарте они действовали недостаточно скрытно. Их заметили находившиеся в машине и открыли огонь. Бежавший впереди бойцов Брандуков, словно споткнувшись, неловко упал на дорогу. Увидев это, бойцы, находившиеся в засаде, как по команде, разом ударили по машине из всех видов оружия. Автомобиль круто вильнул, съехал в кювет и заглох. Выстрелов из него уже не раздавалось.

Бойцы в первую очередь устремились к командиру взвода. Но он уже вставал сам, морщась и прижимая к левому плечу рукавицу, из-под которой сочились алые струйки крови, расплываясь в багровое пятно, опустившееся почти до пояса.

— Погодите, — остановил он подбежавших к нему разведчиков и нетвердыми шагами направился к машине. Кто-то открыл переднюю дверцу. Из нее вывалился солдат-водитель и ткнулся головой в снег. На заднем сиденье, словно отдыхая, откинулись на спинку два офицера в шинелях с меховыми воротниками, в фуражках с наушниками. Оба были убиты наповал.

— Работнички! — то ли восхищенно, то ли возмущенно, прерывающимся голосом проговорил Брандуков. — Снайперы, мать вашу… Натренировали на свою голову. Хоть бы одного не добили.

— Обстановка так складывалась, — извиняющимся тоном проговорил кто-то. — Ну, и…

— Ну — баранки гну. Думать надо, а не палить почем зря…

— Товарищ старший лейтенант, — перебил Брандукова сержант Ломов, — вас перевязать надо.

— Ладно, валяйте. Да не ты, Ломов, тебе обыскать этих… господ офицеров, забрать документы и так далее. В общем — как учили.

— Машину сжечь?

— Не надо, а то «на огонек» кто-нибудь еще припожалует. А нам это сейчас не с руки.

— Есть!

Не прошло и пяти минут, как шоссе обезлюдело. Лыжники растворились в белесой мгле. Злая вьюга в считанные мгновения загладила все следы и хладнокровно стала наметать сугробы вокруг мертвого автомобиля.

Как позже выяснилось, командир взвода расстраивался напрасно. Изъятые у двух убитых офицеров документы содержали в себе столько ценных сведений, сколько, наверняка, не смогли бы сообщить те, кто их вез. Большой интерес представляла, например, карта с нанесенными на ней обстановкой 2-й танковой дивизии противника и позициями, как они представлялись гитлеровцам, наших войск. Любопытна была копия донесения командира этой дивизии генерала Люббе командиру танкового корпуса. В нем генерал докладывал своему шефу о больших потерях в танках и живой силе, о невозможности вести дальнейшее наступление без свежих резервов, без пополнения запасов горючего и боеприпасов, в чем соединение испытывает острую нужду. Далее в донесении с тревогой говорилось об активизации действий русских перед фронтом дивизии.

В карманах убитых офицеров были обнаружены письма, фотографии, пропуска на военный парад войск рейха на Красной площади в Москве. Позже было установлено, что такие пропуска выдавались ведомством Геббельса для поддержания морального духа всем офицерам, воюющим под Москвой.

В разведке в тот день неудача постигла только группу старшего лейтенанта Васильева. Она прошла более 12 километров на лыжах. Побывала в деревнях Зыково, Ушаково, Никитское, но нигде не обнаружила оккупантов. Гарнизоны этих деревень пять-шесть дней тому назад ушли ближе к линии фронта, подчистую забрав у местных жителей скот, птицу, все съедобное. Уходя на восток, фашисты хвастались, что они идут на последний и решающий штурм Москвы.

Разведчики трех групп вернулись на стоянку глубокой ночью. Добытые ими данные были обобщены и немедленно переданы в штаб фронта. Шевченко, довольный результатами разведки, от души хвалил разведчиков:

— Молодцы, хлопцы! Славно поработали. За один день укокошили несколько офицеров рейха. А какие трофеи захватили! Один пленный майор с его показаниями чего стоит. Правда, не повезло бойцам старшего лейтенанта Васильева. Но как говорится: у бога дней много, будем надеяться…

— Не нам не повезло, товарищ командир, а господам арийцам, — сконфуженно отшучивался Васильев. — Зачем им было искать смерть где-то, если мы могли бы прибрать их здесь. Понапрасну бы и сапоги не трепали.

Шевченко обернулся к Алексееву:

— Что будем делать с артиллерийским складом, Николай Федорович? Доложите ваше мнение.

— Понятное дело, товарищ командир. На воздух его, пользуясь пургой и пока немцы после исчезновения майора Шмитке не очухались.

— И бензосклад фашистов надо спалить, — добавил Брандуков. — Есть хорошие подходы для нападения и погодка — в самый раз, как по заказу…

Тут же было решено дать личному составу хороший отдых, затем продолжить наблюдение за объектами, а в первой половине ночи следующих суток взорвать их и уйти в леса за шоссе Клин — Новопетровское.

 

7. ДОПРОС ШМИТКЕ

Когда разведчики взвода Алексеева доставили к командиру отряда немецкого майора и ефрейтора, допрашивать их было невозможно. Пленных бил сильный озноб не то от холода, не то от страха. В их глазах застыл ужас. Так внезапно было то, что случилось с ними. Кто бы мог ожидать здесь, вдали от фронта, русское боевое подразделение! И даже штаб во главе с представительным командиром и, страшно даже подумать, комиссаром.

В домике, где размещалось командование отряда, было тепло, пахло щами и жареной картошкой, от аромата которых у майора Шмитке навернулись слезы. Ведь только вчера, как раз в эту пору он сидел хозяином в такой же, как эта, хате, и с наслаждением вдыхал такие же аппетитные запахи, снисходительно поглядывая на испуганную насмерть молодайку, которую его денщик заставил зарезать последнюю курицу, сварить душистый бульон и нажарить на сале картошки. На душе его было спокойно и безмятежно. Война, конечно, дело малопочтенное. Но умный человек и на войне не пропадет. Должность у него практически безопасная. Кое-что удалось скопить из жалованья, всяких наградных, боевых и полевых надбавок. За бесценок удалось купить у вечно пьяного болвана Лешера массивный золотой крест, настолько массивный, что тому и в голову не пришло, что это настоящее золото, а не подделка. Поговаривали, будто Лешер снял его (вместе с головой!) с груди какого-то крупного русского священнослужителя, уходившего от немцев и заблудившегося в лесу. Ну, это его дело. А он, Шмитке, чист. Совершил коммерческую сделку, и все. Что же касается сомнительного происхождения креста, то это на его стоимости не отразится…

«Мой бог, — мысленно оборвал сам себя майор. — О чем я думаю! Нет ведь уже ничего — ни безопасности, ни перспективы на очередной чин, обеспеченное будущее… Даже надежды на… жизнь, — коченея от страха, подумал Шмитке. — Надо же было этому случиться. И когда? В канун грандиозных торжеств по случаю взятия Москвы. Столица большевиков вот-вот падет, туда приедет принимать парад сам фюрер. Загремят залпы орудий, загрохочут победные марши, раздадутся крики «Хайль Гитлер!», а он, Шмитке, будет валяться в снегу и паршивые русские вороны будут выклевывать ему глаза. Что же делать? Как быть? Конечно же, он все-все расскажет этим страшным русским. Какие уж тут к черту честь, присяга и прочая дребедень, если смерть смотрит в глаза. Ну, а если, выжав из него все, что он знает, его все же расстреляют?.. Очень, даже очень может быть. Вернее всего, что именно так и будет. А куда же его девать? Через фронт его переправлять не будут; не велика фигура, лагеря военнопленных у них все в Сибири. Значит, капут? Ой, только не это!.. А что если…»

Дерзкий и мудрый, как казалось Шмитке, замысел ободрил его. Повеселев, он размотал с себя утепляющее тряпье, охотно принял предложение сесть к столу, уверенным движением, как когда-то в мюнхенском кафе, придвинул к себе стакан чая, со звоном бросил в него ложечку.

Под разными деревенскими тряпками и дамским шерстяным платком у Шмитке оказался новый выутюженный военный мундир. На нем красовались железный крест и две медали за усердие в работе военной промышленности.

Чай пили не спеша, молча. Командир и комиссар, изучающе присматривались к пленному офицеру, а тот к сидевшим перед ним русским. По его глубокому убеждению, тоже без пяти минут пленным. Но вот кружки опустели. Пора начинать допрос.

Шевченко положил перед собой чистый лист бумаги. То же сделал и комиссар. Однако майор Шмитке, не дожидаясь вопросов, перешел в «психическую атаку»:

— Москва капут! Да здравствует Великая Германия! — Он браво выкинул руку вперед. — Хайль Гитлер! — серые бесцветные глаза его засияли лихорадочным светом.

— Встать! — ударил кулаком по столу Шевченко. — И прекратить идиотизм. Вы не в казарме среди оболваненных солдат, а в плену у Красной Армии.

— Найн, — нагло проговорил Шмитке. — Ви забыль, что ви плен у нас, а не мы… Пока вы будете допрашивайт меня, наши танки ворваться в Москва и мы тогда поменяемся роли. Но я гуманно. Я предлагаю сделка.

— Какую? — спросил Огнивцев.

— Я вам рассказать все, что вас интересовайт. Это подтверждать искренность моих намерения. Никакие сведения вам не помогать. Все равно Москва мус фаллен — должен падать. Затем вы отпускайт меня. Я отпускайт после падения Москвы вас. Слово офицера!

— Вы так уверены в захвате Москвы? — иронически прищурился Шевченко.

— О, я, я, натюрлих — конечно!

— А у нас другие данные. Я тоже буду с вами искренен. Вчера, примерно в то самое время, когда вас захватили в плен, на шоссе Клин — Новопетровское были убиты два немецких капитана и водитель легковой машины из второй танковой дивизии. Из захваченных у них документов стало известно, что немецкие войска второго декабря вынуждены были из-за больших потерь прекратить атаки на московских рубежах и перейти к обороне. Наши войска на отдельных направлениях перешли в контратаку. Что вы на это скажете, господин майор?

Майор, ворочая толстой, красной шеей, расстегнул мундир:

— Это ложь. Это не может бывать. Наши дальнобойные орудия на днях начинать обстрел Москвы из района Красный Полян. Вам известно об этом?

— Опоздали, господин майор! Ваши войска выбиты из этого района и вам не удастся обстреливать нашу столицу.

— Это неправда! У вас нет ничем доказать.

Шевченко достал из полевой сумки листы документа:

— В моих руках донесение командира одной из ваших дивизий. Можете прочесть сами.

Схватив бумагу, майор пробежал ее глазами, подумал минуту и сказал:

— Я готов отвечать, господин офицер. Но сказать мне битте — пожалуйста: кто вы? Офицер регулярная армия или партизан? — спросил Шмитке.

— Для вас это так важно?

— О да, да, это принципиально. Если вы партизан, то отвечать ваш вопросы я не желайт. Для нас они вне закон.

— Я капитан Красной Армии, — ответил Шевченко. — От ее имени и веду допрос. Вам этого достаточно?

— О, да. Однако я не понимайт, как вы здесь оказался?

— Я нахожусь на родной земле, господин Шмитке. А вот как и зачем вы оказались здесь, на чужой территории?

— Я выполняйт приказ фюрера. А он нам говорить: «Наша территория идет до Урал».

— Ваша армия — грабительская армия, бандитская. Она разрушила на нашей земле сотни городов, сожгла тысячи населенных пунктов, ограбила население, убивала детей и стариков.

— Жалость и милосердие нам запрещать фюрер.

— Значит, во всем виноват Гитлер? Только он? А где была ваша человеческая совесть? Вы лично осознали свою ответственность перед человечеством? — спросил Огнивцев.

— О! Человечество — это мы! Миром будем править только мы — арийцы, — снова перейдя на спесивый тон, заговорил фашист.

— Товарищ капитан, — вмешался в допрос до сих пор молча стоявший у двери с автоматом на груди рядовой Хохлов, — разрешите — я ему по сусалам врежу, а?

— Помолчите, рядовой Хохлов…

— Ну, товарищ командир, товарищ комиссар, дозвольте хоть разок ему подвесить, — молящим тоном просил боец. — Я его не до смерти, а вполсилы, а?

— Не надо по су-са-лам, — с трудом произнося незнакомое слово и толком не понимая его смысла, пролепетал Шмитке.

— Вообще-то стоило бы, — в сердцах бросил на стол карандаш Шевченко, — чтобы помнил, где он и с кем говорит. Но мы не фашисты!

— Эх, товарищ капитан!

— Прекратить разговорчики!

— Есть!

— Вон как вам задурили мозги, господин Шмитке, — продолжил Шевченко. — Стоите на краю могилы, а разглагольствуете о мировом господстве. Но достаточно! Вам придется отвечать на наши вопросы и правдиво, иначе вам пощады не будет.

Майор побледнел. На его лбу выступили капли пота.

— О, мой бог! Неужели расстрел?

— Это решит старший начальник или военный трибунал в зависимости от совершенных вами преступлений на нашей земле.

— Я надеяться на справедливость. Я буду просить… У меня старенькая муттер, жена, кляйне киндер — маленькие дети… Я ни в кого не стрелять, не убивать, не грабить. Я только выполнять приказы. У меня хороший репутаций. О, мой бог!

Шмитке закрыл глаза. Все кончено. Смерть. И зачем он здесь? Зачем в конце концов ему Россия? Чтобы здесь погибнуть, как собаке. Во всем виноват фюрер. Это он звал к завоеванию жизненного пространства. Но разве у нас его не было? У отца сорок гектаров земли. Можно было обойтись своей и не лезть в Россию.

Шмитке попросил разрешения закурить. Лихорадочно работал его мозг. И он принял окончательное решение.

— Сохраните мне жизнь и скажите, что я должен для этого сделать, — сказал он, утирая тыльной стороной ладони холодный пот со лба.

Наблюдая за пленным, комиссар Огнивцев понял, что прусская спесь с него сошла, его «патриотический дух» иссяк. Он был готов ответить на любой вопрос, сделать все, что прикажут, лишь бы ему сохранили жизнь.

— Итак, господин майор, будем считать вступительную часть допроса законченной, — сказал Огнивцев. — Время перейти к конкретному разговору.

— О, я, я, господин комиссар! Я все сказать. Дайте мне лишь гарантию, что буду жить.

— Командир вам уже сказал, что все решит наше командование или суд. Но мы доложим о вашей готовности оказать нам содействие…

Капитан Шевченко, слушая разговор Огнивцева с пленным, думал о тех вопросах, которые необходимо задать Шмитке, чтобы сократить время затянувшегося разговора. Рассматривая план расположения артиллерийского склада и схему охраны, он через переводчика, чтобы не слушать косноязычных ответов Шмитке, начал допрос:

— Какую должность вы занимали?

— Первый заместитель начальника склада.

— Кто его начальник?

— Подполковник Иоффе.

— Предназначение вашего склада и количественный состав обслуживаемого персонала? Сколько хранится на нем боеприпасов?

— Наш склад обеспечивает снарядами артиллерийские и танковые части четвертой и частично третьей танковых групп. В конце ноября к нам доставили снаряды для орудий большого калибра, предназначенных для обстрела Москвы. Склад обслуживают шесть офицеров и сорок рядовых. Располагаются они в Румянцево в трех километрах от склада. Всего у нас под десятью навесами заскладировано около пятидесяти вагонов боеприпасов.

— Соответствует ли найденная в вашем портфеле схема расположения и охраны склада реальности?

— Да. Она составлена три дня тому назад.

— Численность охраны и ее вооружение?

— Территория склада охраняется караулом в пятнадцать человек: два поста на территории склада, один у входа в караульное помещение. Для наблюдения оборудованы две вышки, но часовые из-за холода ими пользуются редко, больше находятся внизу и патрулируют. Начальником караула назначается фельдфебель.

— Время смены часовых? Система проверки несения службы?

— Часовые меняются через каждый час. Начальник караула обязан проверять несение службы два раза ночью и один раз днем. Один раз в сутки, как правило ночью, несение службы проверяется офицерами. Поскольку со стороны русских не было никаких попыток нарушить нормальную работу склада, бдительность охраны и солдат, обслуживающих наш склад, невысока…

Шевченко наклонился к сидящему рядом комиссару и шепнул ему на ухо:

— Наверное, хватит. Времени у нас немного. Надо еще обмозговать с командирами взводов завтрашние действия, — и, увидев согласный кивок Огнивцева, приказал увести пленного, строго сказав вслед: — Хохлов, смотри мне, без фокусов и самоуправства.

— Есть, без фокусов, — с грустью ответил боец.

Огнивцев встал, прошелся по комнате, подошел к командиру:

— Видел, Александр Иосифович, «арийского гуся»? Пока все было хорошо: немецкие войска наступали на Москву, они спокойно сидели в тылах, грабили, убивали, были довольны жизнью и лихо кричали: «Хайль Гитлер!», «Великая Германия!», «Капут Москва!», «Человечество — это немецкая раса!..» А как только попали в трудное положение и приходится отвечать за свои злодеяния, становятся трусливыми, беспомощными, жалкими и готовы ради спасения своей шкуры пожертвовать всем, в том числе и Гитлером. Наглядный пример — Шмитке. Мразь какая!

— Да, комиссар… Их идеология держится лишь на силе. Ведь оболванивание немецкого народа, особенно фашистской военщины, привыкшей к безнаказанному захвату чужих земель, проводилось под гром барабанов и звуки фанфар. А получили в России по морде, кое-что стали понимать. Конечно, это только начало…

 

8. СЕРДЕЧНАЯ БОЛЬ

Чутким сном спали бойцы в доме лесника. Командир прикорнул за столом, уронив голову на сложенные руки. А комиссару не спалось, хотя устал он не меньше других. Уже в который раз будоражили его раздумья о Москве. Огнивцев хорошо помнил выступление А. С. Щербакова на собрании партийного актива Москвы 13 октября, в котором тот сообщал, что за истекшую неделю военное положение страны ухудшилось:

«Несмотря на ожесточенное сопротивление, нашим войскам приходится отступать… Бои приблизились к границам нашей области. Не будем закрывать глаза — над Москвой нависла угроза».

Комиссар читал, перечитывал и даже некоторые места из передовой статьи «Правды» от 20 октября записал себе в блокнот. В том числе и вот это, к примеру, тревожное, суровое, по-большевистски правдивое:

«Ценой любых усилий мы должны сорвать планы гитлеровцев. Против Москвы враг бросил большое количество мотомеханизированных частей, особенно танков…

В создавшейся сложной и тревожной обстановке мы должны соблюдать величайшую организованность, проявлять железную дисциплину и нерушимую сплоченность».

Передовая заканчивалась словами:

«Над Москвой нависла угроза. Отстоим родную Москву!»

Общаясь с командирами и политработниками различных рангов в политуправлении и штабе фронта до перехода в тыл врага, Огнивцев знал о положении дел под Москвой многое, но, разумеется, не все. Конечно же, он не мог да и не должен был знать, какими резервами располагают наши войска и противник, сколько брошено в бой за Москву, каков замысел сторон. Но он ощущал, видел, что битва идет грандиозная. Он узнает лишь позже из сообщения Советского Информбюро от 12 декабря о том, что только против правого фланга Западного фронта на Клинско-Солнечногорско-Дмитровском направлении были сосредоточены танковые группы генералов Гоота и Хюпнера в составе семи танковых, двух мотопехотных и трех пехотных дивизий.

И уже после войны станет известно, что после провала авантюристического замысла прорваться к Москве через Смоленск с ходу, руководство вермахта разработало план нового наступления на Москву, получивший кодовое название «Тайфун». Осуществление его возлагалось на группу армий «Центр», усиленную за счет переброски войск с других направлений.

Перед началом операции «Тайфун» в ночь на 2 октября во всех ротах группы армий «Центр» с помпой читали приказ Гитлера. В нем говорилось:

«Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага… Сегодня начинается последнее большое решающее сражение этого года!»

Солдаты и офицеры на радостях пили шнапс и с воодушевлением орали: «Хайль Гитлер! Зиг хайль!» Они считали, что падение Москвы — это конец войне и они, нагруженные богатыми трофеями, наконец-то после нескольких лет военных походов по Европе триумфально уедут домой, а потом многие вернутся в Россию владельцами крупных поместий и даровой рабочей силой порабощенных «унтерменшей» — недочеловеков.

Ликовало и высшее командование. Оно считало, что мощные и стремительные удары его подвижных соединений сокрушат оборону защитников Москвы и приведут к окончательному успеху немецко-фашистского оружия в этой войне. Но этого не произошло. Ни первый, ни второй этап «генерального» наступления успеха немцам не принесли. Дорого стоил врагу каждый метр, каждый шаг по Советской земле. Тысячи трупов захватчиков устилали поля брани. Сердитый ветер трепал полы их шинелей, мертвые волосы под расколотыми касками. Вьюга заметала тела. Через считанные минуты убитого уже закрывало белым саваном. Из-под него торчала разве что нога, рука или дуло карабина.

…Комиссар отыскал на карте Клин, Солнечногорск, Яхрому, Красную Поляну, Крюково. Там уже был враг, там уже звучала чужая лающая речь, по-разбойничьи хозяйничали захватчики. Враг вплотную подошел к столице. От деревни Катюшки, южнее Красной Поляны, до центра Москвы оставалось всего 27 километров.

А вот и не сдавшаяся врагу Тула — кузница советского оружия. Танковые дивизии Гудериана, получив отпор у ее стен, устремились в обход города на север к Кашире и Коломне. Замысел их был понятен. Глубоко обойти Москву с востока и взять ее в клещи. Как же дальше развернутся события? И об этом тогда не знал Огнивцев, но верил, что Москва устоит. Иначе просто быть не может!

Где-то на северо-востоке раздался тяжелый взрыв, за ним еще и еще. Дом вздрогнул, в горнице задребезжали стекла. Спавший на полу раненый солдат подхватился, поднял ухо шапки, прислушался:

— Не Москву ли взрывают? А?..

— Спите, — тихо, но внушительно сказал комиссар. — Не видать немцам Москвы как своих ушей. Это, скорее всего, взорвали что-то партизаны или работает наша авиация.

Солдат облегченно вздохнул, снова улегся, натянул на голову воротник десантной куртки.

Успокоил бойца комиссар, а у самого на сердце тяжко. «Крепок наш народ, сильна Красная Армия, но война есть война, всякое может случиться, — тревожно думалось ему. — А вдруг немцам удастся прорваться в столицу?»

Вспомнился пленный майор Шмитке, его наглое поведение в начале допроса и смертельный страх перед расплатой, готовность отвести от себя возмездие любой ценой, не считаясь ни с чем. «Вот так и каждый из них, — думал Огнивцев, — начинает прозревать, когда жареный петух в одно место клюнет». Крестьяне подмосковных деревень, где побывали разведчики старшего лейтенанта Васильева, рассказывали, что многие немецкие солдаты перед уходом на передовую были настроены пессимистически, некоторые из них плакали и открыто говорили: «Майн копф капут» (дескать, пропала моя голова). А один фельдфебель-связист сказал хозяину дома, что «нападение Германии на Советский Союз было ошибкой». Но еще далеко не все солдаты и тем более офицеры рейха думали так. Большинство из них, опьяненные успехами, оболваненные геббельсовской пропагандой, все еще верили в победу на восточном фронте. Им казалось: еще один рывок танковых дивизий генералов Гоота и Хюпнера и они будут на Красной площади.

…Снова вздрогнула, тяжело качнулась земля. Спавший у печки рядом с ранеными дед Ерофей поднял голову, перекрестился и что-то невнятно проговорил «о русском христолюбивом воинстве». Комиссар тяжело опустил туго сжатый кулак на карту:

— Врешь! Не пройдешь, гад! Осилим…

 

9. БЕССОННАЯ НОЧЬ ПОДПОЛКОВНИКА ИОФФЕ

Начальник артиллерийского склада подполковник Иоффе пребывал в весьма скверном настроении. Прошли почти сутки, как бесследно исчезли его заместитель майор Шмитке и ефрейтор — писарь склада. Пропали, как в воду канули. Что же могло случиться? Куда они запропастились?

Сидя в холодном кабинете бывшей средней школы села Румянцево, он беспрестанно звонил по телефону то в Волоколамск, то в Истру, но все безрезультатно. О пропавших ничего не известно.

Исчезновение майора в тылу событие не ординарное. Иоффе должен был немедленно доложить начальству об этом. Но он вначале медлил, попавшись, как мальчишка, на в общем-то нехитрую уловку тех, кто выкрал или убил его заместителя. Выглядело-то все вполне правдоподобно. Со Шмитке подобные истории случались. Было же еще летом, когда он несколько дней пропьянствовал с какими-то женщинами, мягко говоря, сомнительной репутации. Была надежда, что и сейчас произошло нечто подобное. Но прошло время и стало ясно: на этот раз дело гораздо серьезнее. Собственно, судьба Шмитке меньше всего беспокоила начальника склада. Свернул себе где-то шею и поделом. В последние недели он слишком много пил, занимался какими-то, наверняка нечистоплотными денежными операциями, проводил ночи за картами. Вот тебе и почтенный отец семейства! Черт бы его побрал… А вот как объяснить начальству, почему сразу же, как полагается, не доложил о его исчезновении? Голова кругом идет. И начальник первого отдела майор Геккер, которому было поручено заняться делом Шмитке, не спешит с докладом.

Раздался стук в дверь.

— Войдите.

Появился майор Геккер. Вытянулся в нацистском приветствии, звонко щелкнул каблуками. Его выправка, безукоризненная аккуратность, всегда импонировавшая Иоффе, сейчас вызвала у подполковника раздражение. Хотелось резко оборвать этого лощеного манекена, накричать на него. Сдерживая себя, Иоффе буркнул:

— Докладывайте.

— Особых новостей нет, господин подполковник. Но одно сообщение — обнадеживающее.

— И какое же? Не тяните, черт побери! — сорвался все же подполковник.

— Позавчера в компании наших офицеров, — заторопился майор, — после изрядной порции спиртного, Шмитке говорил о своем намерении съездить в военный госпиталь в Волоколамск, где якобы находится его тяжело раненный двоюродный брат. Но, мне кажется, что это лишь повод для поездки. В самом деле там его любовница — медицинская сестра. Может, он застрял у нее?

— Логично. Вполне возможно, — облегченно вздохнул Иоффе и легкая улыбка появилась на его губах. — Поезжайте немедленно в Волоколамск, найдите и привезите его немедленно. Об этом чрезвычайном происшествии я должен доложить шефу.

— Будет исполнено, господин подполковник!

Но Иоффе вновь охватили сомнения. «Можно допустить, что Шмитке уехал к любовнице в Волоколамск, — думалось начальнику склада. — Но куда же девался писарь склада? Почему лошадь пришла на хозяйственный двор без седоков? Почему в соломе осталась недопитая бутылка водки, валялись объедки? И наконец, как они могли остаться незамеченными в Румянцеве?..»

Кажется, последнюю мысль подполковник высказал вслух и Геккер заторопился успокоить шефа:

— Причин может быть много, возможны какие-то случайности. Главное же сейчас — найти Шмитке. А лошадь, ефрейтор… Это мелочи…

Начальник склада в прошлую ночь не сомкнул глаз. Он принял несколько таблеток снотворного, но заснуть так и не смог. Голова налилась чугуном, в висках стучало. И лишь сейчас, после доклада майора Геккера, у него несколько отлегло от сердца и он заснул на диване в своем кабинете. Ему снился сон: к нему под конвоем вводят Шмитке, он распекает его, майора, не стесняясь самых резких выражений, докладывает о случившемся по телефону шефу и материал на своего заместителя с мстительной радостью передает в военный трибунал. Но, увы, это был лишь сон, пробуждение от которого было тягостным и унылым.

В дверь постучали и в кабинет вошел взволнованный майор Геккер.

— Что удалось выяснить? — с надеждой спросил начальник склада.

— Господин подполковник, никаких следов посещения майором Шмитке военного госпиталя в Волоколамске не обнаружено.

— А может, что-нибудь известно о нем в военной комендатуре?

— Встречался я и с военным комендантом. Он категорически заявил, что в городе майор Шмитке не появлялся. Волоколамск — небольшой городишко и его приезд не остался бы незамеченным.

Начальник склада отпустил Геккера, бросился в мягкое кресло. Он пришел в ужас. Тяжелые мысли лезли ему в голову. Исчезновение майора, ефрейтора и слишком запоздалый доклад об этом погубят его. Прощай честолюбивые мечты о повышении по службе, новых наградах, наконец, об обещанном русском имении…

Его дальнейшие мысли на некоторое время были прерваны воспоминаниями о красивой и сытной жизни в отцовском имении в Баварии. Как-никак, он является отпрыском известных баронов с богатой родословной. Его отец, отставной полковник Гюнтер фон Иоффе, был видным членом национал-социалистической партии, обладателем солидного состояния. Молодой Иоффе получил прекрасное инженерное образование и при помощи отца был устроен на хорошую работу в ведомстве Лееба. Женился на красивой и богатой девушке — дочери отставного прусского генерала, растил трех сыновей. Жизнь его была безоблачной и счастливой. Ее прервала проклятая война с Россией, которая выбросила его из уютного особняка под Мюнхеном в этот мерзкий домишко в богом забытой дыре, сделала начальником артиллерийского склада — лакомого куска для партизан и особенно для десантников. Об опасности их появления предупреждали в штабе. Да, кажется, они сами о себе дали знать, похитив Шмитке. Этот ублюдок, конечно же, все им расскажет, спасая свою шкуру. Надо будет усилить охрану, хотя, возможно, диверсанты лишь мерещатся штабным хлыщам.

Угасал вьюжный зимний день. Начальник склада нервно прохаживался по кабинету, вытирая со лба холодный пот. Он несколько раз подходил к столику, где стояли телефонные аппараты, чтобы доложить о случившемся своему начальству, но все откладывал. Но рано или поздно он должен это сделать. Иначе хуже будет, хотя, кажется, хуже и некуда.

Доклад о случившемся в штабе 4-й танковой группы был воспринят весьма нервозно. Начальник службы артиллерийского вооружения был крайне возмущен не только отсутствием элементарного порядка на складе, но и личной недисциплинированностью самого Иоффе, который вовремя не доложил о случившемся, пытался скрыть это тяжелое происшествие, имеющее чрезвычайный характер.

Подполковник Иоффе попытался хоть что-то сказать начальнику в свое оправдание, но тот не дал ему вымолвить и слова. Металлическим голосом, чеканя слова, полковник заявил Иоффе, что он будет ходатайствовать перед генералом Хюпнером о его отстранении от занимаемой должности и строжайшем наказании. Трубка была зло брошена.

Иоффе закрыл глаза. Все кончено. Позор, который падет не только на него, но и на детей. О нем станет известно всем близким и дальним родственникам, сослуживцам. Его, по всей вероятности, снимут с должности, понизят в воинском звании и пошлют на передовую. Это в лучшем случае. А в худшем… в такое напряженное для рейха время можно ожидать всего, вплоть до разжалования в рядовые и направления в штрафную роту.

В самом скверном расположении духа начальник склада готовился ко сну. Но какой там к черту сон, когда в душе творится такое… Снова глотать таблетки, принимать микстуру. Но в последние дни они ему уже не помогали. А так хочется забыться и заснуть крепким сном! И фон Иоффе вытащил из чемодана тщательно упакованную заветную бутылку французского коньяка, которую решил распить с коллегами в Москве. «Надеюсь, это поможет», — размышлял он. И действительно, оглушив себя большой дозой спиртного, Иоффе заснул, но ненадолго. Проснулся с больной головой после тягостного сновидения. Разбудил его какой-то скрип и треск. Это ураганный ветер сорвал с одной из петель ставню и она с размаху била по стене комнаты, где спал подполковник, издавала режущий душу скрип сухого дерева, от которого бросило в холодный пот. Он вспомнил, что почти так же скрипел гроб с телом прежнего военного коменданта Волоколамска, погибшего при бомбежке, когда его опускали в могилу…

Иоффе вскочил с постели и по телефону приказал прибить ставню к раме окна. Скрип вскоре прекратился, но он в эту ночь больше не смог сомкнуть глаз.

…А жизнь на артиллерийском складе шла своим чередом. Несмотря на плохую погоду, к складу то и дело со свирепым ревом, торопясь, фыркая выхлопными трубами, подкатывали порожние лобастые грузовики. Водители делали вид, что они спешат поскорее загрузиться и уехать. В самом же деле возвращаться туда, где грохотал и клокотал бой, ой как не хотелось. Любая возможность задержаться тут, в тихом, пахнущем хвоей лесу, дымком топящихся вагончиков и землянок, использовалась ими в полной мере. Одни копались в моторах, словно устраняя какие-то неисправности, другие умышленно затягивали оформление документов на получение боеприпасов, пока гневные оклики офицеров склада не заставляли их нехотя выводить загруженные автомобили.

— Привет, Карл! — встретил окриком очередную машину ефрейтор у первого шлагбаума.

— Привет, Отто! — высунул голову из кабины водитель и остановил машину. — Ты не замерз тут?

— О, что ты? Сегодня мне тепло, как у Эльзы под периной!

— Кто же тебя утеплил?

— Русская старуха, которая любезно «подарила» мне свою шубу. А ты как? Нос не отморозил?

— Береги свой, а то Эльза разлюбит. Впрочем, она тебя и так за три года войны разлюбила. На что ей ты, провонявший бензином. Она сейчас с тыловым шуцманом развлекается…

— Катись к дьяволу! — выкрикнул ефрейтор. — Проезжай, живо!

Грузовик рванул с места и, пробежав метров двести, остановился у другого навеса. Теперь уже водитель приветствовал артснабженцев:

— Хайль Гитлер, доблестные тыловые крысы!

— Хайль, хайль, окопная вошь, — отвечали ему солдаты, работающие на складе, поеживаясь и пританцовывая от мороза. — Ты не из Москвы, счастливчик?

— Прямо из Кремля, — ответил водитель. — Там уже идет дележка, как это у них называется? — алмазного фонда. Загружайте меня быстрее, а то упущу свою долю.

— Не болтай. Лучше расскажи, как там в самом деле? Далеко еще до Москвы? — спросил пожилой солдат, обвязанный женским шерстяным платком.

— Подойди поближе.

Солдат подошел, высвободив из-под платка ухо:

— Говори. Ну!..

— Никто, приятель, Москву пока близко не видел и вряд ли увидит. Наступление, кажется, выдохлось. Топчемся на месте. А у вас что?

— Несколько дней тому назад привезли снаряды большого калибра для дальнобойных орудий. Завтра будем их грузить и отправлять куда-то поближе к Москве. Поговаривают — для обстрела Кремля.

…Гитлеровцы торопились. Не мешкали и разведчики капитана Шевченко.

 

10. ПЕРВЫЙ УДАР

…Чадит дымным огоньком самодельная лампа-гильза из малокалиберного зенитного снаряда, потрескивает в ней соль, насыпанная в бензин, тусклый свет выхватывает лица спящих лыжников. Давно бы пора прикорнуть и комиссару, но не спится. Вспомнил суровое волевое лицо генерала армии Жукова, отданный им приказ. Через несколько часов отряд приступит к его выполнению. Предстоит нападение на склады боеприпасов и бензохранилище. Как хочется, чтобы операция прошла без потерь! Однако их наверняка не избежать. Одни погибнут, другие получат ранения. Это неизбежно. Командир уже принял решение на бой. Взрыв склада боеприпасов возлагается на Алексеева, бензосклада — на Брандукова. Взвод старшего лейтенанта Васильева — в прикрытии.

Излагая свой замысел комиссару, Шевченко мечтательно сказал словами песни:

— Была бы только ночка, да ночка потемней. Она — наша союзница.

— Это верно — нужны темнота, метель и… быстрый отход на лыжах в леса.

Отодвинув на окне занавеску, комиссар прислушался — буран не унимался. Ночь была непроглядна.

В назначенное время прозвучала команда «Вперед». Командир отряда капитан Шевченко повел два взвода к складу боеприпасов, а комиссар с группой лейтенанта Брандукова отправлялся к хранилищу горючего.

…Вблизи проволочного забора склада боеприпасов осталось лишь прикрытие. Группа снятия часовых быстро преодолела проделанные в проволоке лазы. Следом за ней подрывники тащили на волокуше взрывчатку.

— Жаль, что нет подрывной машинки, — шепотом сокрушался сержант-подрывник. — А то бы подложили взрывчатку, спокойно отошли на безопасное удаление и будь здоров…

— На нет и суда нет, — едва слышно ответил заместитель командира взвода. — Зато у нас в достатке бикфордова шнура. Не жалей его, но тщательно маскируй. Подожжешь его по сигналу командира взвода.

— Понял, — кивнул сержант.

Ночь была как по заказу. Волком выла метель, потрескивал мороз. Группа снятия часовых, затаясь в сугробе, выжидала подходящей минуты. Она приближалась, кажется, целую вечность. Но вот наконец под ногами часовых почти одновременно заскрипели ступеньки лестниц наблюдательных вышек. Вот они спустились, зашагали вдоль проволоки. Топ, скрип, топ, скрип… Их маршруты изучены с точностью до шага. Один из них высокий, тонкий, как жердь, в легкой шинелишке, огромных ботах, топал ровно тридцать шагов, другой на четыре шага больше. И так каждый раз.

— Будем брать живьем? — спросил рядовой Волков, почти касаясь губами уха сержанта.

— На кой он нам сдался. Придет время — снимем из бесшумки. Меня беспокоит, что караул очень уж спокоен…

А караул и не помышлял о возможности нападения на склад в такую погоду. Да и вообще никто ни разу не сделал такой попытки с самого начала войны. Поэтому личный состав больше заботился о поддержании тепла в караульном помещении, чем об охране боеприпасов.

Начальником караула в тот день заступил фельдфебель Шнайдер. Раненный под Смоленском, он после излечения по состоянию здоровья был зачислен в тыловые части и в октябре назначен командиром взвода на склад. Службу он знал и любил. Многие его подчиненные — пожилые солдаты — до призыва в армию работали на военных предприятиях и имели «бронь» от военной службы. Однако перед битвой за Москву их призвали в тыловые части вермахта. Военное дело они знали слабо и не отличались рвением в солдатской службе. Но Шнайдер умел с ними ладить, находить общий язык. Поэтому дела у него обстояли на редкость благополучно. Его взвод отличался опрятностью и отменной дисциплинированностью. Начальник 1-го отдела майор Геккер обещал ему: если в его подразделении будет и впредь поддерживаться такой же порядок, то представит его к награде и к отпуску с поездкой на родину. А самое главное, Шнайдер чувствовал себя в безопасности, находясь в тыловых частях, надеялся, что доживет до близкой победы рейха и получит достойное вознаграждение за пролитую на фронте кровь и образцовую службу на важном объекте… Но кто знает, чем все это кончится…

В караульном помещении было жарко. Поужинав и напившись чаю, солдаты предавались блаженному ничегонеделанию, особенно приятному, когда еще смена не скоро. Завязавшийся разговор, конечно же, шел о битве за Москву.

— Камрады! — со значением сказал один из солдат. — Я слышал, что уже назначен день парада наших войск в Москве.

— И ты получил на него приглашение, Курт? — спросил кто-то. — Теперь я понял, почему ты так усердно гладил сегодня свой мундир…

По караульному помещению покатился веселый хохот.

— Я серьезно говорю, — настаивал солдат.

— Чтобы устраивать парады, надо, как минимум, взять Москву, — хмуро заметил рыжий ефрейтор с нашивками за тяжелое ранение.

— А вы что, не верите в силу нашей армии, в гений фюрера? — вкрадчиво спросил начавший разговор.

— Не стоит вдаваться в высокую политику, — примирительно сказал рыжий. — Лучше подумайте, как нам быть с подарками к рождеству нашим женам. Я-то надеялся…

— Придется повременить с подарками, Вилли, — раздался чей-то голос с верхних нар. — Подумай лучше, как бы в этой суматохе не потерять штаны и не отморозить свое хозяйство. А то и подарки не помогут твоей Магде.

— Заткнись, недоносок, — заорал в ответ рыжий, узнав по голосу говорившего. — Меня-то Магда ждет, а твоя Герта давно уж спит со штурмбанфюрером. Об этом весь город говорит, мне писали…

Беседа начала принимать опасный характер и трудно сказать, чем бы она закончилась, если бы не вмешался начальник караула. Услышав последние слова, он выскочил из своей комнаты:

— Прекратить болтовню! Захотели в штрафной батальон? Или в гестапо?

Разговоры прекратились. Начальник караула с тяжелыми мыслями вернулся в свою комнату и грузно уселся на стул: «О боже! Что же это? Есть неверящие в наш успех! И этот проклятый мороз. О, дай мне силы пережить этот проклятый поход!»

А «походу» фельдфебеля приближался конец. Караульное помещение уже было в кольце бойцов старшего лейтенанта Алексеева. Сержант Латенков уже перерезал телефонные провода и караул онемел. Бойцы поползли к мерно вышагивающим часовым. Одного из них удалось снять чисто. Второй же, получив смертельный удар ножом, успел испустить душераздирающий крик и нажать на спуск карабина. Гулко хлопнул выстрел.

— На нас напали! К оружию! — заорал во всю глотку начальник караула и, схватив автомат, в расстегнутом мундире выскочил на крыльцо. Автомат его выбросил сноп огня, но тут же выпал из рук. Очередь, пущенная одним из разведчиков, наповал сразила фельдфебеля. В караульном помещении брызнули стекла. Туда полетели ручные гранаты. Их взрывы были беспощадны. В живых оказался только один из охранников. Его нашли тяжело раненным под нарами. Что-то непонятное забормотал он, увидев над собой лица русских солдат. Разведчики разобрали лишь несколько слов: «Парад капут», «Гитлер капут», «Аллес капут»… И тут же он затих насовсем.

В небо взметнулись две зеленые ракеты. Увидев их, капитан Шевченко распорядился:

— Взрывчатку поближе к хранилищам, и прежде всего к тому, где боеприпасы крупного калибра. В темпе давай, в темпе, ребята!

— Готово, — через считанные минуты доложил командир взвода.

— Порядок. Пали бикфордов шнур. Три красные ракеты в зенит. Отход!

Едва успели добраться до намеченного района сбора, как грянул взрыв огромной силы. В небо взвились гигантские снопы огня. Земля тяжело вздрогнула, затряслась, как в ознобе. Снег забагровел, словно покрывшись кровью.

— Вот это рвануло! — восторженно крикнул кто-то. — Наверное, сам фюрер вздрогнул в Берлине.

— Не иначе. И Геббельс, мабуть, выскочил на улицу в одних подштанниках, — добавил другой боец.

— Геббельс далеко, а вот фон Бока прошибет слеза, — сказал капитан Шевченко. — Десять навесов на воздух взлетело и в каждом по нескольку штабелей высотой в три метра. Тысяч тридцать снарядов!

— Это вам наш рождественский подарок.

— Предрождественский, — поправил сержант Черный. — К рождеству мы успеем преподнести им еще кое-что.

Последней в район сбора подошла группа Алексеева. На двух волокушах доставили погибших, командир отряда склонился над ними.

— Кто это?

— Младший сержант Мисник и рядовой Клюев.

Командир и все бойцы сняли шапки.

— Еще потери есть?

— Легкое ранение у рядового Зюзина.

— Тогда в путь! Не отставать! Пункт сбора — дом лесника…

 

11. ФЕЙЕРВЕРК В ЧЕСТЬ МАЙОРА РОЗЕНБЕРГА

По-другому обстояли дела в группе взвода Брандукова, которую возглавил комиссар Огнивцев. Склад горючего, расположенный на территории дома отдыха Высоково близ шоссе Клин — Новопетровское, закончил свою дневную работу. Движение на шоссе почти прекратилось, и разведчики приготовились к заранее спланированным боевым действиям.

До начала оставалось около десяти минут, как вдруг на шоссе в направлении на Клин засветилась длинная цепочка автомобильных фар.

Сержант Ломов, наблюдавший за дорогой, доложил:

— Товарищ комиссар, автомобили, накрытые брезентом, в количестве двадцати штук подходят к складу.

Но Огнивцев уже и сам увидел колонну.

Головные машины остановились у ворот склада, напротив караульного помещения, а остальные подтягивались. Из-под брезента на шоссе высыпала вооруженная солдатня. Поднялся гвалт и шум, который разносился далеко вокруг. В серое вьюжное небо взлетели разноцветные ракеты. Вряд ли они имели какой-то боевой смысл. Видимо, солдаты после долгой и утомительной дороги просто валяют дурака.

— Что все это значит, товарищ комиссар? — обратился к нему Брандуков.

Огнивцев, привыкший прежде, чем что-либо сказать, хорошенько подумать, сразу не ответил. Немного помолчав, отозвался:

— Думаю, что подошли маршевые роты, идущие на Клин. Не меньше батальона, черт их принес…

— Что им здесь надо? Долго ли они будут торчать здесь?

— Наверное, будут заправлять машины. Это долгая история. На полевом складе без специального оборудования заправка такого количества машин займет не один час. Да они, похоже, и не спешат.

— Что будем делать, товарищ комиссар?

— Придется внести кое-какие изменения в наш план.

Обидно было отказываться от ранее принятого решения по уничтожению охраны, караульного помещения, а затем и склада. Но здравый смысл подсказал, что ввязываться в бой с целым маршевым батальоном было бы непростительным легкомыслием.

Обменявшись мнениями с Брандуковым, Огнивцев объявил:

— Караул оставим в покое. После следующей смены на двух постах, расположенных ближе к опушке леса, часовых снять бесшумно. Затем подорвать ближайшие цистерны с горючим, завалованные землей, и на прощание обстрелять бронебойно-зажигательными из ручных пулеметов другие цистерны. Устроим молодому пополнению… предфронтовой праздничный фейерверк.

— Это здорово! Но ведь их целый батальон, — с сомнением произнес Брандуков.

— Риск, конечно, есть и немалый, — ответил комиссар. — Но на нашей стороне внезапность, организованность и наши быстрые ноги. Да немцы, вернее всего, не решатся нас преследовать ночью по глубокому снегу без лыж.

Прошло около получаса, как сменились на постах часовые. Это время разведчики выждали умышленно, чтобы немцы изрядно промерзли, стали вялыми, больше думали о близости смены, чем об охране объекта.

А на складе шла бойкая работа по заправке грузовиков: из бочек, составленных аккуратными рядами у входа на склад, водители наливали в канистры горючее и относили на шоссе к машинам. Шум и гвалт на дороге затих. Набегавшиеся солдаты угомонились и укрылись под брезентом в кузовах автомобилей. Не взлетали больше в мглистое небо и ракеты.

Саперы Брандукова поползли к проволоке. За ними к двум вышкам пробирались группы уничтожения часовых, которых было решено устранить из «бесшумок» и холодным оружием. Вслед за ними на некотором удалении двигались подрывники. Вот и граница склада, но часового на тропинке, по которой он только что прохаживался, не оказалось.

— Товарищ сержант, — тихо обратился к старшему рядовой Комаров. — Я не вижу часового. Куда же он делся?

— Черт его знает! Неужели ушел с поста? Или на вышку забрался?

Разведчики пробрались поближе к вышке и увидели часового на открытой всем ветрам площадке. Он стоял к разведчикам спиной, топая от холода огромными соломенными калошами.

— Валяй, Комаров. Огонь! — тихо скомандовал сержант.

Глухо щелкнул выстрел «бесшумки» и часовой беззвучно бесформенным кулем свалился с вышки.

Так же успешно был снят и часовой другого поста. Бензосклад был открыт для подрывников, которые быстро подложили взрывчатку под цистерны.

— Товарищ комиссар, все в ажуре, — доложил Брандуков. — Разрешите подпалить бикфордов шнур.

— Действуйте… А где пулеметчики?

— На огневых позициях, ждут сигнала.

В полночь в небо взлетела красная ракета.

Командир батальона майор Розенберг, сидевший с офицерами в штабном автобусе, провожая взглядом полет ракеты в снежной мгле, сентиментально вздохнул. Как это символично! По рассказам покойной бабушки Гертруды он родился именно в полночь. В доме тогда зазвенели бокалы и отец, выскочив на крыльцо дома, на радостях запустил над фольварком красную ракету. Сегодня Розенбергу исполнилось тридцать пять. И надо же! В этот торжественный для него день кто-то в далекой России тоже выпустил красную ракету. «Какое счастливое предзнаменование», — подумал он.

Судьба командира батальона складывалась весьма удачно. Он еще относительно молод и уже майор, награжден железным крестом. Ему оказана большая честь — командовать под Москвой батальоном. И он, конечно же, сделает все, чтобы в боях с русскими доказать, что он способен и на гораздо большее.

Как только колонна автомобилей остановилась у бензосклада для заправки, Розенберг решил воспользоваться случаем и отметить свой день рождения. В штабной автобус тут же были приглашены его заместители, командиры рот. Дружно выпили за фюрера, великую Германию, за новый порядок в России и, конечно же, за именинника. Тот чувствовал себя превосходно. А тут еще нежданный сюрприз — красная ракета ровно в полночь. «Надо будет узнать, — подумалось ему, — кто это сделал, и чем-то его отблагодарить…» Он уже собрался поднять последний бокал за победу немецкой армии, как внезапный взрыв страшной силы тряхнул автобус. Из окон посыпались стекла. Несколько офицеров были ранены их осколками, попадали на пол, обливаясь кровью. Розенберг упал было вслед за ними, но спохватился, выскочил из автобуса и истошно завопил:

— Тревога! В ружье!

Отталкивая друг друга, из-под брезента машин сыпанули в снег солдаты и открыли беспорядочный огонь. В небо полетели ракеты, лишь усиливая переполох. Крики, гам, стоны раненых, какие-то команды, рев словно перепугавшихся моторов. Розенберг наконец взял в руки батальон. Первая рота получила задачу: развернуться в цепь, прочесать территорию вокруг склада, опушку леса вдоль проволочного заграждения и захватить партизан, диверсантов или черт его знает кого, кто обстрелял колонну и взорвал цистерны. Но тут рвануло еще и еще. Струи огня плеснулись на гитлеровцев, сверху посыпались куски рваного железа. Несколько солдат были сражены взрывом насмерть, многие контужены и ранены. И опять началась беспорядочная пальба, роями взлетали ракеты, раздавались взбалмошные команды, но все совершенно бесполезно. Нападавшие как сквозь землю провалились. Розенберг подавленно опустился на ступеньку автобуса, обхватил голову:

— О, что теперь будет со мной?! Где твой отборный батальон, майор, мечтавший одним из первых ворваться в Москву?!

У грузовиков ошеломленно озирались насмерть перепуганные маршевики.

…Разведчики Брандукова прибыли в район сбора в хорошем настроении, шумно обсуждая проведенную операцию, припоминая ее детали.

— Я как чесанул бронебойно-зажигательными по ближней цистерне, сам растерялся, — рассказывал пулеметчик Уромжаев. — Сначала появилось пламя, а затем как рванет! Смотрю, мать честная! Цистерна закувыркалась надо мной. Сейчас, думаю, она на меня шмякнется и хана…

— Да, братцы, фейерверк получился что надо! — подтвердил помощник пулеметчика. — Жаль, нельзя было досмотреть его до конца.

— Ну и чего же ты не остался? Испугался, что ли?

— Да не, побоялся отстать от вас.

 

12. ЧЕРЕЗ КЛИНСКОЕ ШОССЕ — НА ЗАПАД

На стоянку к дому лесника лыжники вернулись далеко за полночь. Их ожидала радостная весть. Едва командир и комиссар перешагнули порог дома, как к ним подошел с докладом начальник штаба Ергин:

— Товарищ командир, в лесном лагере происшествий нет. Есть приятные новости. Из штаба фронта получена информационная радиограмма, в которой указывается, что пятого декабря войска Калининского фронта перешли в контрнаступление. Тридцатая армия нашего фронта шестого декабря прорвала оборону противника севернее Клина и продолжает наступать.

Эти сведения пока были известны только разведчикам. О начавшемся 5—6 декабря контрнаступлении Красной Армии средства массовой информации сообщили позднее, да и то весьма сдержанно. Видимо, в Ставке считали, что не следует широко информировать советский народ о переходе наших войск в контрнаступление, пока отчетливо не определятся его результаты.

Разведчики же восприняли радиограмму с восторгом.

— Вот это здорово! Вот это новость! — обнимая Ергина, воскликнул Шевченко. — Теперь-то мы должны действовать еще активнее.

— Безусловно, — ответил тот. — Пока вы трепали немцев, я тут кое-что прикинул…

— Ну, об этом чуть попозже. Комиссар, надо сейчас же эту радостную весть довести до всего личного состава, — сказал Шевченко.

— Конечно. Люди давно не слыхали добрых вестей. Одновременно подведем итоги проведенной операции и доведем хотя бы в общих чертах новые задания, поставленные штабом фронта.

Командир, начальник штаба и комиссар сели за стол и разложили перед собой слегка отсыревшую карту.

— Шоссе Клин — Новопетровское надо перейти вот здесь за час до рассвета, чтобы успеть углубиться в лес западнее шоссе в темное время, — сказал командир. — Начальник штаба, рассчитайте все и доложите мне.

— Есть!

— Надо проверить организацию питания и отдыха в каждом взводе, — добавил комиссар. — Этим займусь я.

Начальник штаба и комиссар ушли, а командир еще долго изучал по карте направления, на которых началось контрнаступление советских войск под Клином и Калинином.

В назначенный час бойцы встали на лыжи, построились. Выступление командира было коротким:

— За два дня, товарищи, мы нанесли фашистам весьма значительный урон: взлетели на воздух их склады боеприпасов и горючего. Сотни танков и самоходных орудий, автомобилей противника остались без снарядов, патронов, горючего. Враг понес ощутимые потери и в живой силе. Но и мы понесли тяжелую утрату — погибли два наших боевых товарища. Жаль ребят. Но мы не слезы лить будем, а жестоко мстить, смерть за смерть. И не одного за одного, а десятки, сотни смертей немецко-фашистских захватчиков за каждого из наших бойцов. Фашистам под Москвой становится все горячее и на некоторых направлениях они начали отступать. Наш долг — усилить удары по врагу, помочь защитникам столицы быстрее разгромить его.

Перед уходом разведчики горячо поблагодарили лесника и его жену за приют и ласку. Старик шумно вздохнул:

— Эхма-а! Прощай надежная защита. Теперь знов заступай дед на стражу.

— Не сокрушайтесь, — сказал Шевченко. — Скоро армия возьмет вас под защиту. Надолго, навсегда! Началось, дорогой дедушка, освобождение нашей земли.

— Дай-то бог, дай бог…

К шоссейной дороге шли просекой строго на запад. Ходко шли, как на добрых соревнованиях. Первых трех бойцов, прокладывающих лыжню, пришлось менять через каждые полкилометра. По-прежнему мела пурга, но уже появились первые признаки ее ослабления. Ветер то срывался на ураган, то бессильно сникал. Снег горбился твердыми, зализанными морозной метелью сугробами. Ветви елей под белыми шапками гнулись до самой земли. Временами они ломались под их тяжестью со звонким треском и по лесу долго гуляло эхо словно от винтовочного выстрела.

Несмотря на ранний час и ненастную погоду по шоссейной дороге беспрерывно двигались колонны грузовиков и одиночные автомобили. Большинство из них — в сторону Клина. Видимо, там положение противника все ухудшалось.

Уловив небольшую паузу в движении машин, отряд броском проскочил шоссе и углубился в лес западнее дороги. Вскоре стало развидняться, метель заметно пошла на убыль, ветер утихал.

Районом расположения отряда штаб фронта назначил лесной массив в 10—12 километрах севернее Новопетровского, вблизи маленькой лесной деревушки Поспелихи, в расчете на то, что в этих глухих местах в такую холодную и снежную пору фашистов не будет. Так оно и оказалось. Но это выяснилось позже. А пока до него оставалось еще не менее двух часов пути. Отряд уже оставил за спиной более десяти километров, и люди изрядно устали. Пришлось устроить двухчасовой привал и дать бойцам возможность подкрепиться за счет запасов «НЗ».

Устраиваясь на отдых, бойцы выгребали из-под лапника огромных елей снег, плотно устилали землю еловыми ветвями и располагались кому как удобнее. Настроение, несмотря на усталость, было приподнятое. Весть о начале наступления Красной Армии на Калининском и Западном фронтах радовала несказанно, вызывала прилив бодрости.

Под одной из елей, где расположились радисты отряда старший сержант Родичев и рядовой Волков, толпились лыжники.

— Еще расскажите… Только поподробнее, не мельтешите, — просили они. — Что слышно на других участках? Под Наро-Фоминском, Солнечногорском?.. Немцы там что? Огрызаются?

— Наступают задом наперед, — ответил старший сержант Родичев. — А пятки смазывать им нечем. ГСМ-то их сгорели синим огнем.

— Это мы и без тебя знаем, ты дело говори, — сердито сказал старшина Шкарбанов.

— Все, что удалось узнать, командир и комиссар рассказали. А у меня питание на вес золота. Посажу последние батареи, с меня голову снимут. Так что не приставайте, нет у меня никаких новостей.

— Зато у меня есть, — заявил рядовой Хохлов, видя, что от радистов ничего не добиться.

— Ну-ка, выдай…

— Слыхали, что Зюзин у того пленного майора с пуд соли нашел в санях?

— И куда же он ее дел? Суп и картошка-то у лесника были пресными.

— «Куда»? Пока мы добирались до стоянки, он по пути, помните, в деревню Назарово заходили, всю ту трофейную соль одной молодухе оставил. За постой, значит. Он же у нас интеллигент… Неудобно, говорит, не отблагодарить за прием. Она ж его минут сорок… индивидуально принимала.

— Да ну?!

— Вот те и «ну». А девка — мечта. На что наш комиссар по любовной части строг, так и тот не удержался, шапку на затылок заломил и стал ей персонально доклад о международном положении делать. А та все к Зюзину тянется…

— Да Зюзин-то раненый! Куда ему к молодице?

— Какая там рана. Маленькая царапина на руке. Для любовных дел это не помеха.

— Молодец Зюзин, не растерялся! Эй, Ваня, введи товарищество в курс событий. Дело ведь прошлое, а мы никому ни гу-гу…

— Кончай трепаться, — пробасил, добродушно улыбаясь, высоченный, широкоплечий боец с открытым слегка конопатым, но привлекательным лицом. — Ничего такого и не было. Чего зря порожняк гонять?

— А что за вещмешок ей передал?

— Твое это дело, да?

— А все-таки. Не таись, Ванюша, здесь все свои.

— У тебя, Хохляндия, одни пакости на уме.

— А что, скажешь, не передавал ей вещмешок?

— Ну, передал, у тебя не спросился…

— Во — видали?

— Че «видали», че ты буровишь. Не соль то была, а шмотки, немцем награбленные. Захватил, чтоб лесничихе передать. А комиссар говорит — отдай ей, у нее трое детей мал мала меньше. И сироты уже. На мужа она похоронку еще в августе получила.

Помолчали. Начали поочередно свертывать цигарки из кисета, пущенного по кругу Зюзиным.

— Э, а кисетик-то у Ивана новый, — разряжая неловкое молчание, проговорил Хохлов. — Все ж таки не у той, так у другой молодицы разжился. Глянь-ка, вышито «Дорогому бойцу Красной Армии». Во, дорогому, а не абы как. Не таись, Ваня, выдай на-гора, кто подарил. Ты у нас парень представительный, ни одна девка не устоит…

— Во балаболка, — беззлобно проговорил Зюзин, вставая. — А ну-ка остынь.

Он подхватил Хохлова за ремень, легко перевернул вверх ногами и сунул головой в сугроб.

От взрыва хохота таившаяся в густых ветвях сосны белка опрометью метнулась на соседнее дерево, но, видать, от страха не рассчитала прыжок и плюхнулась в снег рядом с Хохловым. Смех грянул с новой силой.

Весело было и в группе подрывников, к которой подошел комиссар, сопровождаемый старшиной Кожевниковым.

Нелегок ратный труд каждого солдата на войне. Но он значительно тяжелее и опаснее у саперов. Говорят, что они ошибаются в жизни лишь один раз. Да и в обычной обстановке им, как правило, труднее, чем другим. Вот и сейчас они не только находятся на самых горячих точках, но и на марше кроме обычного вооружения и снаряжения несут на себе солидный запас взрывчатки.

— Как самочувствие? — спросил Огнивцев. — Небось устали с грузом-то?

— Ну что вы, товарищ комиссар. Силенка у нас еще есть, — ответил один из подрывников. — Мне раз пришлось тащить на горбу «языка». Пудов восемь немец попался, и то ничего, километров пять тащил.

— Это тебе тренировка, — смешливо поддел его Кожевников. — После войны женишься, будешь жену на руках носить.

— Так то смотря какую, товарищ старшина. Иную поднимешь — на век закаешься…

— Что, был такой случай?

— Было дело, — на полном серьезе заговорил боец, насупив брови, из-под которых неистребимым юмором светились его лукавые карие глаза. — Встречался я до войны с одной. И на личико красива, и все у нее на месте, как полагается. Только полна очень. Ну я себе думаю, как до любви дойдет — ты у меня живо до кондиции похудеешь…

— Чувствовал, значит, в себе силенку, — подначил кто-то.

— А то как же. Я ж не такой, как ты, плюгавый… Так вот. Шли мы как-то с ней с гулянки, в соседней деревне были, а в распадке ручей разлился. Ну, она и попроси меня: «Мишенька, перенеси. У меня туфли новые и чулки фильдеперсовые. За труды поцелую». Мне бы чудаку отказаться — уж больно грузна. Ан нет. На вознаграждение польстился. Подхватил на руки, ступил три шага, а далее нет духу. А тут еще она ухватилась за шею, не продыхнуть. «Брось! — хриплю. — Брось обнимать, не то свалимся». А она в ответ: «Падай, Мишаня, падай, милый. Зато будешь знать, как я тебя люблю».

— Ну, и?..

— Вот те и «ну»! Поноси такую кралю! Мало того, что простыл после купания в том клятом ручье, так, видать, еще и становую жилу перетрудил. Неделю потом бабка меня сурчиным жиром натирала. Еле отошел…

— А как же любовь?

— Как, как! Смыло ее в том ручье начисто…

Слушая побасенки бойцов, комиссар улыбался, радовался их хорошему настроению. Значит, не очень устали. Значит, крепок их дух.

Пока отдыхали, ветер утих, прекратился снегопад. Впервые за много дней выглянуло солнце, но мороз, кажется, даже стал крепче.

Отряд двинулся дальше. Шли быстро. И время поджимало, и стужа торопила. Несмотря на скорость передвижения, строго соблюдали маскировку, вели активную разведку, зная, что противник наверняка разыскивает отряд.

В лесу снег был рыхл и намело его вдоль лесных опушек порядочно. То и дело из-под него, шумно шлепая крыльями, вырывались тетерева и куропатки. Где-то рядом щебетали синички, клесты, усердно стучали по сухим соснам дятлы. Часто попадались лисьи следы, но почему-то не было видно ни одного заячьего.

— Что бы это значило? Неужели в этом лесу нет зайцев? — спросил комиссар шедшего вслед за ним разведчика.

— Зайцев тут немало. Но в такую погоду беляк лежит, не шелохнется, — ответил тот. — Мягкий, глубокий снег для него — беда, а еще хуже мокрый. Неделю будет лежать, не вскочит, оберегая тайну следа. А лиса, наоборот, любит шастать в такую погоду, авось что-нибудь и перепадет. Заяц, если и выскочит, то обязательно будет петлять, чтобы скрыть след. А лиса, хотя о ней и говорят, что она хитрая, но след свой прятать не умеет.

— Откуда у вас такие познания?

— Я же охотник. Вырос в тайге на Печоре. С мальчишеского возраста промышлял вместе с отцом дичь.

— Ну и какой же вывод вытекает из вашего рассказа о поведении лисицы и зайца в такую погоду? — спросил Огнивцев.

— А вывод такой — мы идем, как та лиса, оставляя след. А ведь по глубине лыжни можно определить, много ли народу прошло.

— Но что же с лыжней делать? Не отсиживаться же нам, как зайцам.

— Отсиживаться, конечно, нельзя, я понимаю. Не затем пришли, — сказал солдат, — а вот предложеньице у меня на этот счет имеется.

— Какое же?

— Надо бы для нашего замыкающего срубить макушку пушистой елки, привязать к его поясу и глубокая лыжня сзади него почти наполовину будет засыпана снегом. Попробуй разберись, сколько человек прошло…

Огнивцев сразу оценил дельное предложение и одобрительно сказал:

— Верно говоришь. Так и сделаем. Что ж ты раньше-то молчал?

Комиссар остановился, подождал замыкающего лыжника, вручил бойцу срубленную по его приказу пышную верхушку молодой сосенки и распорядился, чтобы почаще сменяли тех, кто будет заметать след.

После полудня отряд прибыл в назначенный район. Это был большой лесной массив, раскинувшийся на многие километры севернее железной и шоссейной дорог Москва — Волоколамск. Местами стояли девственные леса, не знавшие топора. Только две шоссейные дороги Клин — Новопетровское и Высоковск — Лотошино пересекали его, да узкие лесные дороги и просеки пролегали между деревушками. В осеннюю и весеннюю распутицу они были труднопроходимы, а зимой только санные пути служили для сообщения между ними. Западнее Высоковска находились почти незамерзающие болота, через которые протекала река Лама.

Новый район был практически неуязвим для немецкой пехоты на автомобилях. Исключалось применение и другой военной техники, кроме самолетов, которые могли выбросить парашютные десанты. Отряду же из глубины леса было сподручно вести разведку и совершать вылазки для нанесения ударов по противнику. Дороги Клин — Новопетровское, Истра — Волоколамск, Высоковск — Лотошино на значительном протяжении пролегли по лесистой местности, что способствовало устройству засад и внезапному нападению на немецко-фашистских захватчиков.

Первые встречи с местным населением и ближняя разведка подтвердили предположение о том, что в лесных деревушках Поспелихе, Савине, Марьине немцев нет. В последний раз они были здесь небольшими группами две недели назад. Это оказалось очень кстати. Бойцы отряда за прошедшие дни заметно устали, хотя старались и не показывать этого. Две трудные операции по уничтожению складов боеприпасов и горючего, тяжелый ночной марш измотали их. Надо было дать людям отдых, а с рассветом следующего дня приступить к устройству зимнего лагеря в лесу.

 

13. В ДЕРЕВНЕ ПОСПЕЛИХА

…Глухая деревушка Поспелиха домов в двадцать прилепилась к опушке смешанного леса. Полевые дороги по просекам и лесные тропы связывали ее с другими такими же деревеньками. А сейчас после нескольких вьюжных дней она оказалась отрезанной от всего света. Когда-то тут шумел лес. Но потом его вырубили, пни раскорчевали и на отвоеванной земле разбили огороды. А чтобы на них не заходили лоси и кабаны, всю поляну обнесли жердевым забором.

С приходом в деревню лыжников, по согласованию с колхозниками, организовали комендантскую службу: из деревни никого не выпускали, а пришедших из соседних деревень задерживали, чтобы исключить утечку сведений о появлении отряда.

С этой же целью решили на следующий день никаких крупных активных действий не проводить, а ограничиться лишь разведкой.

Жители радостно встретили разведчиков, одетых в форму бойцов Красной Армии. Старики и старухи не стеснялись слез. Детвора во все глаза рассматривала бойцов, их новенькое оружие. Ведь до этого оккупантам удалось в какой-то степени внушить жителям, что Красная Армия разбита, а Москва вот-вот падет.

Разведчики хорошо отогрелись в жилых домах. Туда, где они разместились, колхозники несли все, что припрятывалось ими на черный день. Сами живущие впроголодь, они приносили кто краюху хлеба, кто чугунок вареной картошки, кто кусочек сала. Выкладывали все прямо на столы, за которыми сидели дорогие гости, просили:

— Отведайте, родненькие наши, откушайте… Радость-то какую нам принесли!

Так было и в избе, где разместились командир с комиссаром.

— Погодите немного, дорогие, — говорил в ответ Огнивцев. — Придет к вам настоящая радость. Это пока еще не день вашего полного освобождения, но он не за горами. Лед тронулся, пройдет недельки две и Подмосковье будет очищено от фашистских псов. Наши войска перешли в наступление, и фашисты отступают, неся большие потери.

— Спасибо, милые, за хорошие вести… До прихода главных сил хоть поглядим на вас, порадуемся, что есть в нашей армии такие молодцы.

— А какие слухи доходили до вас в последние дни?

— Всяко было, — ответила хозяйка избы, сгорбленная старушка в деревенском сарафане и клетчатой юбке-паневе. — Кто что гомонит. Особенно германские индюки расшипелись: «Русс капут! Москва капут! Сталин капут!»

— Старосты, полицаи в ваших деревнях есть? — спросил Огнивцев.

— Не-е, что вы! Мы без старосты. Да и не только мы. Почитай, во всей нашей округе нет ни старост, ни полицаев.

— Это чего же! Или немцы не устанавливали «новый порядок»?

— Видать, им не до того было. В Москву, вишь, спешили, ироды… Да и среди наших-то, колхозных, разве найдешь иуду, христопродавца…

Сидевший на печи, свесив босые ноги и приставив к уху ладонь совком, седой старикашка, не разобрав толком, о чем разговор, живо затараторил:

— Вот, вот… Я про то нашим бабам толкую. Еще в писании сказано — геенна огненная будет ироду, гнев божий падет на супостата…

В избу вошел радист с рацией на плечах. Лихо бросил к виску ладонь:

— По вашему приказанию прибыл.

— А ну-ка, дружище, дай людям послушать голос Москвы.

— Есть, товарищ комиссар!

Радист поставил рацию на лавку, растянул антенну, пощелкал тумблерами… Сквозь шорох помех, обрывки музыки, треск морзянки вдруг прорвалось как по заказу: «…Говорит Москва! От Советского Информбюро…» Знакомый всем, близкий голос Левитана, словно голос самой Родины, возвещал на весь мир: «Москва жива, Москва стоит, Москва борется, Москва победит!»

Женщины кинулись обнимать друг друга, а дедок довольно-таки шустро соскользнул с печи и начал обнимать и целовать командира и комиссара.

Хорошо в теплой радушной деревне, да пусто становится в солдатских вещмешках и «закромах» Кожевникова.

Шевченко и Огнивцев думали непростую думу. Продовольствие на исходе, но обращаться с просьбой о помощи к селянам не стали. Они видели, что те и так от души делились последним, но прокормить отряд они, конечно же, не могли.

— Надо было больше просить «НЗ», — с досадой сказал Шевченко. — А то постеснялись, поскромничали…

— А как не стесняться, если на складах, ты же видел, харчей кот наплакал, — ответил комиссар. — Командному составу необдирное просо выдают по продаттестатам. Да и «НЗ» на весь рейд не растянешь. У наших ребят аппетит — будь здоров!

— Что ж, надо обратиться за помощью к жителям ближайших деревень и установить связь с партизанами. Без них не обойтись. Как говорят наши хозяева, более богатые и менее пострадавшие от немцев — это деревни Савино, Марьино и Теплово. Колхозники с нами, безусловно, кое-чем поделятся. Окажут помощь и партизаны. Кроме того, сможем получить от них достоверную информацию об обстановке в нашем районе, о противнике и его прислужниках.

— Согласен с тобой, командир. Я думаю, что в деревни следует послать разведчиков немедля, а поисками партизан займемся завтра.

— Быть посему, — ответил Шевченко.

— Но в таких лесах при сильном морозе и глубоком снежном покрове найти партизан не так просто, — сказал с сомнением комиссар.

— А мы наугад по лесам искать их не будем. Есть тут у меня на примете один старичок, бывший буденновец. Словоохотливый такой грибок-боровичок, но и осторожный. Я с ним переговорил, когда во взвод Брандукова заходил. Так вот, когда я его напрямую спросил о партизанах, он притворился глухим, ничего не понимающим. «Не знаю я, — бормочет, — ваших делов не знаю и не ведаю…» И словно вскользь обронил: «Это однорукий сержант-пограничник Иван Петрович, тот да, в военных делах разбирается… А я ни при чем…» Хитрюга старик. Возьми-ка ты его на себя, комиссар.

— Кого?

— Да этого, как его? Ивана Петровича. Из старика и ты больше ни одного слова не вытянешь.

— Договорились, попробую.

— Ну, а теперь и нам с тобой пора вздремнуть, дорогой мой комиссар.

— Не получится, пожалуй. Мне надо…

— Никаких возражений, Иван Александрович. Ты и так уж вымотался до предела. Свалишься, что я без тебя буду делать! — шутливо толкнул друга в бок капитан.

 

14. ИСПОВЕДЬ ПРЕДАТЕЛЯ

Отряд, как и было намечено, еще до рассвета оставил деревню Поспелиха. А командир с комиссаром и бойцы патрульной службы задержались в ней. И вдруг над деревней на бреющем полете, рассыпая обвальный грохот, пронесся «мессершмитт». Раздалась длинная звенящая пулеметная очередь. От нее пострадала одна старушка, которая шла от колодца, неся на коромысле два полных ведра. По иронии случая, пули пробили ведра и, к счастью, не задели старую женщину. Но от испуга она упала и вся вода вылилась на нее. В мокрой шубейке, взволнованная и сердитая, вбежала она в избу, где все еще находились командир и комиссар:

— Ой, мамоньки! Какую посуду разбил, чтоб он сгорел! В чем воду теперь носить. И откель его черти принесли? Знать, с самого Берлину прилетел. Тутошних, вы сказывали, всех расколошматили.

— Не всех, бабуся, не всех. Бить, как надо, только еще начали, — подводя старуху поближе к печке, отвечал командир. — Грейтесь-ка, обсыхайте да скажите, с какой стороны самолет летел?

— Оттель, милый, оттель, с той стороны. — Старуха показала рукой. — Чуть не порешил окаянный, чтоб ему ни дна, ни покрышки. И не только по мне стеганул, а, кажись, и по одному вашему, что на лыжах в лес бег.

— Кто это мог быть? — встрепенулся командир.

— Да там за околицей на лыжах один бег. Может, и не ваш, а кто из наших, деревенских.

— Он?

— Что за чертовщина! — вскипел командир. — Ведь было приказано никого из деревни…

Шевченко выскочил на кухню и крикнул старшему патрульной службы:

— За околицей лыжник! Немедля догнать и доставить сюда.

— Есть! — раздалось в ответ.

Шевченко вернулся в комнату.

— Я считаю, комиссар, появление вражеского самолета не случайным явлением. Ищут нас, всерьез начали искать.

— Я тоже так думаю, — ответил Огнивцев, обуваясь. — Да это и не удивительно.

— Прочесывают с самолета деревни, — продолжал Шевченко. — Авось кто с испугу выскочит и раскроет себя…

— Ну, это дешевый прием. Наших ребят на него не поймать, — сказал комиссар. — Бомбы будут под окнами рваться — не выбегут. Так приучены. Да и мы в дневное время, как правило, находимся в лесах. Вот только мы с тобой чуток сегодня задержались…

— А может, кто и сдрейфил, драпанул? — задумавшись, сказал Шевченко. — Нет… Не должно.

Старая, но еще шустрая хозяйка выставила с загнетки на стол дымящийся чугунок с чищеной, аппетитно пахнущей картошкой, достала миску с квашеной капустой:

— Ешьте, родные, угощайтесь. Сальца бы к картохе, да нету ноне. Когда отходили наши, отдала подсвинка на кухню красногвардейцам. «Пусть, думаю, и моя будет подмога…»

Сушившая у печки свою одежду старуха схватила с печки еще не просохшую шаль:

— Я принесу сальца, кума. Сичас, мигом сбегаю.

Шевченко задержал старуху:

— Да куда же вы такая мокрая? Замерзнете, захвораете…

Но куда там. Бабка шмыгнула за дверь. В сенях раздался стук обиваемой от снега обуви, чей-то простуженный кашель. И тут же старший патруля ввел в избу мужчину, одетого в деревенский полушубок. Незнакомец надрывно кашлял.

— Вот, — сказал сержант, — еле нагнал. Прытко удирал…

— На лыжах? — спросил Шевченко.

— Так точно. Только лыжи не наши. Какие-то иностранные. А чьи — не разобрал.

Комиссар встал из-за стола, подошел к задержанному:

— Кто вы такой? Как оказались в деревне? Куда шли?

— Дык, куда же ноне ходють! Не в гости же к теще или куме. Война, будь она проклята. Всех куда кого пораскидало, — говорил, сморкаясь и кашляя, задержанный. — Тетку отыскиваю… родную…

— А вам известен приказ немецкого командования: «За появление в лесу на лыжах — расстрел»?

— Знамо дело. Дык я разрешеньице взял. Вот оно…

Мужик снял шапку, покопался в ней и подал Огнивцеву листок. Комиссар развернул его, прочел вслух:

«Немецкая военная комендатура разрешает жителю поселка Новинки Отрепкину Савватию Прокоповичу, в порядке исключения, навестить в деревне Поспелиха свою родную тетку, угнанную туда Красной Армией с эвакуированным населением. Средства передвижения — фабричные лыжи с палками. Комендант майор Гантман».

Комиссар бросил пропуск на стол:

— Еще какие документы есть?

— Дык какие же документы. В колхозе и справки-то не давали.

— Вы же из поселка городского типа?

— Не-е… Это в пропуске так указано, а на самом деле я из деревни. Крестьянин, колхозник. Разве не видите, товарищ командир. Деревенский я…

— Ну и как, нашли родственницу? — спросил комиссар.

— Куды там. Не повезло. Напрасно десять верст отмахал. Нет тут ее… Знать, в другую деревню подалась… Туда было направился. Дык вот задержали. Вы уж отпустите, товарищ командир. Зимний день короток. Успеть бы…

— Вы спросите у него, товарищ комиссар, где он научился так бегать на лыжах? — подбросил вопрос старший патрульной службы. — Пер как чемпион на дальней дистанции.

— Дык чего же тут особливого, — зачастил мужик. — Охотники мы, охотники… В нашем поселке много таких.

— А лыжи откуда иностранные?

— Выменял я их. У немца выменял на теплую кухфайку. Как морозы вдарили, так у немца за теплую вещь че хошь проси…

Командир и комиссар задали задержанному еще несколько вопросов. И на каждый из них у того находился ответ. Это настораживало, но объективных поводов к задержанию мужчины все же не было. Но перед тем, как отпустить неизвестного, комиссар распорядился еще раз обыскать его.

— Тщательно, до нитки, — резко оборвал он бойца, задержавшего мужика и начавшего было говорить, что он уже обыскивал его и никакого оружия не обнаружил.

До «ниток» дело не дошло, но вот рубцы на одежде «теткиного племянника» прощупали все. И не зря. В одном из них обнаружили аккуратно вшитый шелковый лоскуток — аусвайс со словами:

«Исполняет особое задание. Не задерживать. Содействовать возвращению в штаб незамедлительно» —

с подписью начальника и печатью абвера.

Шевченко, досадуя на себя за едва не допущенный промах, схватил лазутчика за воротник:

— Мразь! Говори всю правду, если жить хочешь. Куда шел, какое задание имел? Один действуешь или пособники есть?

— Не один я. Не один. Поверьте, — упал на колени предатель. — Многих послали. Многих… Насильно нас заставили, вот те Христос… Не хотел я… Отнекивался, упирался… Дык разве от них отвертишься. Смертью пригрозили, виселицей… Не из корысти я…

— Врет, мерзавец, — брезгливо сказал комиссар. — Что-то наверняка обещали. Корову, дом… медальку какую-нибудь… Обычная плата за предательство…

— Было и это. Было… Обещали, скрывать не стану, — зачастил лазутчик. — Дык на что мне все это… Рази я бы предал своих…

— Тогда почему же удирал? — в упор спросил комиссар. — Спешил с донесением к хозяину?..

Лазутчик сник. Он уже понял, что судьба его решена, пощады ему не будет. Как дешево продал он жизнь! За пустой посул! И как глупо попался. Надо было дождаться, пока все уйдут из деревни, и уж потом отправляться в гестапо… Теперь — конец!

И все-таки он решил попытать счастья и попробовать сохранить свою жизнь. «Но как? С чего начать разговор и как лучше доказать свою готовность выдать все и вся, лишь бы избежать возмездия за измену?» В эти минуты его мозг лихорадочно работал. И вдруг, как ему показалось, наступило озарение. «Надо подробно рассказать о встрече завербованных лазутчиков с немецким полковником в Новинках и назвать всех, кого я хорошо знаю. Все, все расскажу: и как их зовут, и приметы, и куда они направлены. Неужели не учтут эту услугу? Она должна спасти!»

Эта мысль ободрила лазутчика. И, несколько успокоившись, он встал с колен:

— Товарищ командир! — заговорил он, но, увидев как сурово сошлись брови у капитана Шевченко, зачастил: — Я извиняюсь… гражданин командир, выслушайте меня. У меня есть что вам сообщить. Только пообещайте, что не убьете меня…

— Ты посмотри на наглеца, — возмущенно воскликнул капитан Шевченко. — Это же надо, он еще условия ставит!

— Говорите, — холодно потребовал Огнивцев, — торговаться мы с вами не будем!

— Да, да, конечно, — согласно закивал предатель и подробно, до мельчайших деталей рассказал о сборище предателей в Новинках и их инструктаже немецким полковником…

— В вашем рассказе нет никаких секретов, — прервал его командир отряда. — Вы рассказали об обычной работе абвера с предателями и изменниками Родины. Это все нам давно и хорошо известно.

— Но это еще не все. Главное — впереди, — заикаясь от страха, продолжал предатель.

— Выкладывайте, выкладывайте поживее ваши «главные козыри», — поторопил его Огнивцев. — У нас мало времени.

И лазутчик назвал фамилии, имена и отчества, описал приметы, районы предстоящих действий четверых фашистских агентов — участников сборища в Новинках.

— Вот это уже кое-что… — пробурчал Шевченко. И, подозвав сержанта, жестом приказал вывести лазутчика из комнаты, не слушая слов его запоздалого раскаяния.

…Возлагая основную надежду в поисках русских лыжников на авиацию, шеф абвера группы армий «Центр» генерал Мюллер принял меры и к активизации наземных поисков. С этой целью в поселке Новинки было проведено специальное сборище и инструктаж тайных агентов абвера из числа местных предателей и отщепенцев. В дом, где размещалась оперативная группа абвера, привели четырнадцать изменников Родины. По мнению абвера, на первый случай этого было достаточно для задуманной операции по поиску русских разведчиков. Однако тут же выяснилось, что половина предателей не может ходить на лыжах. Непригодных бесцеремонно выставили за дверь, а к остальным начальник оперативной группы полковник абвера обратился с речью на русском языке, знанием которого он явно кокетничал.

— Господа! Наши верные друзья! Мы поручаем вам небольшую, неопасную, но очень важную операцию. В лесу вдоль шоссе Клин — Новопетровское скрывается банда лыжников. Она совершила ряд диверсий и может доставить немало неприятностей, если ее не ликвидировать. Эту банду надо во что бы то ни стало разыскать. Эта задача поручается вам. Уничтожать диверсантов будут наши части. Так что, повторяю, ваша миссия совершенно безопасна, но ответственна.

Полковник снял с длинного заостренного носа очки с толстыми стеклами в золоченой оправе, положил их перед собой на стол и всмотрелся в лица сидящих на лавке. Экое дерьмо сидело перед ним. Одеты кто во что. Один в фуфайке-ватнике, другой — в домотканом, словно из музея, армяке, третий в серой дырявой шинели, на четвертом рваный полушубок. На головах какие-то вороньи гнезда. Вот это «опора нового порядка»! Но, как это по-русски: «На безрыбье и рак рыба». Что ж, будем работать с тем, что есть. Кстати, от этой швали не многое и требуется. Но надо взбодрить их, пообещать лакомый кусок.

— Говоря о безопасности полученного вами задания, — продолжил полковник, — я не имел в виду, что оно останется без вознаграждения. Уже сейчас каждый из вас получит военный паек: белый хлеб, сыр, консервы, шнапс и сигареты. Тех же, кто сообщит достоверные сведения о дислокации банды, ждет более весомая награда: любой дом в любой деревне, корова, десять тысяч марок и бесплатная экскурсия в Германию… после взятия Москвы. Понятно?

— Так точно, господин полковник! Мы готовы! — вскочил с лавки мужичишка в рваном крестьянском полушубке. — Но позвольте узнать, на чем нам туда — в лес по снегу?

— Садитесь, — махнул рукой полковник. — Лыжи вы получите. Хорошие лыжи. Если спросят, где вы их взяли, говорите, что выменяли у кого-то из солдат. Кстати, это введет противника в заблуждение. Не смогут же они подумать, что мы допустили такую оплошность и снабдили… наших людей своими лыжами.

— Я, конечно, извиняюсь, — встал мужик, одетый в домотканый армяк. — А что ежели нас, извиняюсь, тово… убьют али повесят? Эти-то, что в лесе, видать, сурьезный народ. Так вот я интересуюсь, как с семьями нашими будет, вспомоществование какое определят или как?

— О, не беспокойтесь. Как я уже дважды указывал, вам ничего не грозит. Но вы правы — на войне, как ни войне. Надо учитывать возможность и худшего. Так вот я заверяю всех вас вместе и каждого в отдельности, что семьи погибших будут полностью обеспечены питанием, одеждой, обувью и прочим. Великая Германия умеет быть благодарной своим героям.

— Еще вопрос, господин хороший, — как школьник, поднял руку рябой мужичонка. — Как там с Москвой, скоро ее возьмете?

— Это дело дней, а может быть, нескольких часов. Лично я уже наблюдал в бинокль Москву, Кремль.

— И что же там, как? — заерзал на лавке рябой.

— О-о, майн гот! Там ужасная паника. Все бегут с рюкзаками, чемоданами, как это по-русски? — с сундуками…

— Это, пардон, извиняемсь, откель же так все хорошо видно? — спросил неуемный рябой. — С наших высот, что ли?

— Вы имеете интерес? Это хорошо, — похвалил полковник, зло морщась. — Вы в разведку не пойдете. Вы пойдете со мной и я вам буду показывать, откуда хорошо видно Москву.

Рябой помертвел. Он догадался, куда поведет его этот полковник, который, понятное дело, Москву и во сне не видел. «Вот дернул меня черт за язык», — с ужасом подумал мужик и протестующе замахал руками:

— Не, я не к тому, ваше благородие, я понимаю: германская техника, она превзойдет, и все такое прочее…

— Ступайте, — прервал полковник лепет перетрусившего «лазутчика» и добавил какую-то энергичную фразу по-немецки, которая даже по интонации отнюдь не походила на сердечные пожелания.

 

15. В ЛЕСУ У ПАРТИЗАН

В суровые осенние дни октября — ноября 1941 года тылы немецко-фашистских захватчиков, коммуникации врага в Подмосковье находились под постоянной угрозой ударов со стороны не только наших войсковых отрядов, но и партизан. Они получали конкретные задания от Московского комитета партии, поддерживали боевые связи с командирами частей и соединений Красной Армии, проводили самостоятельно дерзкие операции.

На территории Московской области, как было известно в ту пору лишь ограниченному кругу лиц, борьбу с оккупантами вели свыше 40 партизанских отрядов и более 350 диверсионных групп. Они объединяли 1500 народных мстителей. Особенно успешно действовали партизаны в Волоколамском, Осташевском и Лотошинском районах, где заблаговременно были подготовлены для них базы: теплые землянки для жилья, хорошо замаскированные склады оружия, боеприпасов, продовольствия.

Партизаны Подмосковья, истребительно-диверсионные группы, созданные из жителей столицы и области, нанесли врагу большой урон. Они, как стало известно позже из архивных документов, истребили свыше 17 тысяч вражеских солдат и офицеров, уничтожили 6 самолетов, 22 танка и бронемашины, более 100 орудий, пустили под откос 5 железнодорожных составов, взорвали 34 склада и базы с боеприпасами и горючим, 35 мостов, более 1000 раз нарушали линии связи.

Мужество, отвага и дерзость в сочетании с трезвым расчетом, прекрасное знание местности, постоянная опора на жителей деревень и сел позволяли им проводить операции крупного масштаба. Так, сводный партизанский отряд численностью в 320 человек, возглавляемый Виктором Карасевым и комиссаром председателем Угодско-Заводского райисполкома М. А. Гурьяновым, нанес удар по штабу 12-го немецкого армейского корпуса, располагавшемуся в селении Угодский Завод (ныне Жуково) Калужской области.

В этом бою сам Гурьянов уничтожил 15 фашистских солдат и офицеров. Позже фашистам удалось схватить раненого комиссара отряда. Они подвергли его бесчеловечным пыткам, но не сумели сломить стойкость коммунист-патриота. Посмертно Михаил Алексеевич Гурьянов был удостоен звания Героя Советского Союза. Как сообщалось в сводке Совинформбюро от 25 ноября 1941 года, в этом бою партизаны уничтожили до 600 немецких солдат, в том числе нескольких офицеров, захватили важные документы, уничтожили 4 танка и около 100 автомобилей, обоз с боеприпасами. Сводный отряд партизан потерял 26 человек убитыми, 8 тяжелораненых было вынесено с поля боя.

На Волоколамском направлении действовали истребительно-диверсионные группы и небольшие отряды, направленные в тыл врага войсковой частью, которой командовал подполковник А. К. Спрогис. Командиры этих групп Борис Вацлавский, Григорий Сорока, Алексей Бухов, Леля Колесова, Виктор Буташин, Александр Флягин и другие, как правило, согласовывали проводимые операции с партизанским командованием или осуществляли их в тесном взаимодействии с народными мстителями.

Вот и разведчикам капитана Шевченко предстояла встреча с одним из партизанских отрядов в лесу севернее шоссе Москва — Волоколамск, о котором командира и комиссара проинформировали в штабе фронта еще до отправки во вражеский тыл. Как и было условлено раньше, на встречу с партизанами отправился с тремя разведчиками комиссар Огнивцев. По совету командира он взял с собой для подарка партизанам три трофейных автомата и солидный запас патронов к ним. Где они точно находятся, пока не было известно, но комиссар решил ускорить поиски с помощью бывшего пограничника Ивана Петровича, о котором говорил командир.

…Хозяин дома приветливо встретил лыжников. Он уже был наслышан об их боевых делах. Поэтому разговор между ним и Огнивцевым сразу же пошел доверительный и дружелюбный.

— Чем могу услужить вам, товарищ комиссар? — спросил хозяин, понимая, что тот пришел к нему неспроста.

— Нам стало известно, что вы можете помочь нам связаться с партизанами, — без обиняков начал Огнивцев. — Вот я и прошу вашей помощи.

Ивана Петровича словно подменили.

— Наболтали вам, дорогой товарищ, — прикидываясь простачком, торопливо ответил хозяин дома, — знать ничего не знаю, ведать не ведаю…

— Оставьте, Иван Петрович, этот тон, — досадливо проговорил комиссар. — Мы ведь только теряем время…

И Огнивцев рассказал бывшему пограничнику все, что ему было известно о партизанах Волоколамского района из разговора в штабе фронта, а в заключение добавил:

— Немцы не стали бы прибегать к подобным расспросам и уговорам. Они бы просто повесили вас лишь за одно подозрение в вашей связи с партизанами. Мы же, пока будем разводить дипломатию, соблюдать строгую конспирацию, упустим время. Это как раз и на руку фашистам.

— Так-то оно так, но не о моей шкуре речь, не имею я права ничего говорить…

— Почему же?

— Дал слово коммуниста секретарю райкома партии эту тайну никому не открывать, — признался Иван Петрович.

— Но ведь обстановка резко изменилась. Тогда, когда вы разговаривали с секретарем райкома, вы не могли предвидеть такого скорого и мощного наступления Красной Армии под Москвой, тем более появления в ваших краях, в тылу врага, нашего лыжного отряда. Кому будет нужна ваша тайна после освобождения Подмосковья? Вы об этом подумали?

Слова комиссара заставили бывшего пограничника серьезно задуматься. Несколько минут он сидел молча, потом спросил:

— Что от меня требуется?

— Укажите на моей карте, в каком районе находится партизанский отряд. И больше ничего. Мы сами найдем их. Вам с одной рукой будет трудно идти на лыжах вместе с нами.

— Вот уж это мое дело, — резко ответил Иван Петрович. — Одни вы можете блудить по лесу не один день… Да если и случайно встретитесь с партизанами, всякое может случиться. Лучше уж я сам вас поведу. А на лыжах я получше любого из ваших бойцов хожу. Как-никак первый разряд имел… Ну, а рука… Что рука? Она не помеха. Приспособился я без палок…

Бывший пограничник, по всему видать, все же решил принять определенные меры предосторожности против какой бы то ни было неожиданности. Он поставил условие: когда доведет группу до одному ему известной развилки дорог, оставит бойцов на месте, а сам с Огнивцевым отправится… куда надо. И, если удастся встретить кого, то уж те будут решать, как быть дальше.

«Темнит Иван Петрович, — с досадой подумал комиссар, но тут же одернул сам себя. — И правильно делает. Не о себе заботится, о боевых товарищах».

— Далеко идти? — спросил у однорукого.

— Это как идти, — задорно ответил Иван Петрович. — Я бы за пару часов управился, а с вашим колхозом часа три, не меньше, топать придется.

— Ну и чудесно! Если не возражаете, наметим маршрут по карте, и выходим…

— Нет уж, обойдемся без карты, — отрезал Иван Петрович.

Бывший пограничник быстро собрался и лыжники двинулись в путь. Пройдя по лесной заснеженной дороге несколько километров, на одной из лесных просек встретили трех мужчин с винтовками. Это были партизаны из отряда Б. В. Тагунова. С Иваном Петровичем они встретились как старые, добрые друзья. Комиссар Огнивцев коротко рассказал им о себе и попросил проводить разведчиков к командованию отряда.

Убедившись, что встретились со своими, партизаны охотно согласились. В пути все быстро перезнакомились, завязалась непринужденная беседа, посыпались шутки, раздался веселый смех.

В полдень лыжники оказались в штабе первого партизанского отряда Волоколамского района, которым командовал Борис Васильевич Тагунов, в недавнем прошлом местный учитель. Комиссаром отряда был секретарь райкома партии Владимир Павлович Мыларщиков, начальником штаба бывший начальник райотдела НКВД Александр Дмитриевич Слепнев.

Тепло встретили они посланцев Западного фронта. Братские объятия, радостные возгласы, расспросы без конца — о Москве, о делах на других фронтах, о действиях отряда. Они продолжались и за скромным, но радушным столом, за которым разведчиков принимали как родных братьев.

— Как вы расцениваете обстановку под Москвой? — спросил Мыларщиков. — Вы ведь недавно из столицы, и связь у вас с ней постоянная.

— На мой взгляд, — начал Огнивцев, — обстановка для наших войск складывается благоприятно. Фашисты на ряде участков фронта терпят поражения и отступают, неся большие потери в живой силе и технике. Недавно нам сообщили из штаба, что наши прорвали оборону противника на Клинском направлении и успешно развивают наступление.

— Это же совсем от нас недалеко, — сказал комиссар партизанского отряда. — А мы об этом и не знали. Спасибо за радостную весть.

Ответив на другие вопросы, Огнивцев рассказал командованию отряда о задаче, которая поставлена перед лыжниками Военным советом фронта, показал мандат, где предписывалось командирам партизанских отрядов всеми средствами оказывать его предъявителю полное содействие…

Потом заговорил комиссар партизанского отряда:

— В нашем районе в конце сентября сформированы два отряда. Основным районом дислокации стали лесные массивы в северной части района. Здесь с нами находятся окружной и районный комитеты партии.

— Какими силами вы располагаете? — спросил Огнивцев.

— В двух отрядах сто семнадцать человек, из них шестьдесят семь членов и кандидатов в члены партии, двадцать пять комсомольцев. Руководство ими осуществляет окружком партии, но, к сожалению, единого командования нашими отрядами пока нет.

— А как у вас с вооружением?

— Винтовок хватает, а вот с автоматическим оружием плоховато. Всего мы имеем несколько пулеметов и автоматов. Да вот теперь добавились трофейные шмайссеры, подаренные вами.

— Конечно, нам хотелось бы пошире развернуться да побольше сделать, но туго с минами, взрывчаткой, — включился в разговор Борис Васильевич Тагунов. — Желающих сражаться много, только дай им оружие. А его-то и не хватает.

— Да, трудностей немало. Особенно много их было на первых порах, — продолжал В. П. Мыларщиков. — Пришлось преодолевать и растерянность и пессимизм некоторых людей, распыленность партийных рядов. Начинали с создания партячеек и партийных групп. Костяк — местный партийный актив, коммунисты-армейцы, оставшиеся по разным причинам в тылу врага.

— А каково положение в Волоколамске? — спросил Огнивцев.

— Город здорово разрушен, но борется. Там действуют несколько надежных и сильных подпольных групп.

— А связь с ними есть?

— Да, конечно.

— Значит, если понадобится, можно надеяться на их помощь?

— Безусловно… И тем более для вас, выполняющих особое задание Военного совета фронта.

— В свою очередь и мы обещаем вам свою помощь, — сказал Огнивцев. — У нас имеется радиостанция. Можем передавать ваши сообщения в Москву. Есть хорошие специалисты-подрывники. Они смогут научить ваших людей этому делу.

— Спасибо, учтем. Мы обязательно воспользуемся вашей рацией. Не откажемся и от помощи ваших минеров, — заключил В. П. Мыларщиков.

В землянке стало очень жарко от сильно натопившейся печи. Огнивцев снял десантную тужурку, а затем и меховую безрукавку. И тут случилось неожиданное. Увидев на его гимнастерке кроме знаков различия старшего политрука Красной Армии ордена Ленина и Красного Знамени, партизанские руководители насторожились. Видимо, на какой-то миг они усомнились в том, что Огнивцев то лицо, за которое себя выдает.

— У меня мелькнула мысль, — не без смущения признался чуть позже Тагунов, — что вы вражеский разведчик, убедительно сыгравший свою роль, но явно переборщивший в «маскараде».

Что же, партизан можно было понять. В самом деле, в ту суровую пору столь высокие боевые награды имели очень немногие люди. А такие молодые, как Огнивцев, которому едва исполнилось двадцать три года, не встречались им вообще.

Пришлось комиссару отряда рассказать новым друзьям о том, что орденом Красного Знамени его наградили за отличие в боях с белофиннами в 1940-м, что орден Ленина ему был вручен самим генералом армии Жуковым за рейд по тылам врага на Смоленщине.

В дверь постучали и в землянку вошел молодцеватый в шапке-ушанке набекрень разбитной парень лет двадцати с небольшим. Увидев командира в форме с боевыми орденами, лихо вскинул руку к виску:

— Товарищ командир, разрешите обратиться к командиру отряда.

— Обращайтесь, пожалуйста, — смутился Огнивцев. — Я же никакой не начальник, а только гость Бориса Васильевича.

Командир отряда с откровенной гордостью кивнул на молодцеватого партизана:

— И мы не лыком шиты. Вот какие молодцы водятся в нашем отряде! Он с двумя разведчиками проводит вас до высоты 270,0 у перекрестка просек.

— Задачу понял, товарищ командир! — вытянулся молодой человек. — Разрешите идти?

— Идите, — сказал Борис Васильевич.

Партизан вышел из землянки. Командир отряда объяснил:

— Это, Иван Александрович, наш лучший разведчик и подрывник, гроза фашистов в нашем районе коммунист Илья Кузин.

Лишь позже станет широко известно о героических подвигах разведчика Кузина. В листовке, выпущенной в 1942 году, говорилось, что только в Волоколамском районе им было уничтожено 18 вражеских автомобилей с пехотой и различным снаряжением, несколько десятков солдат и офицеров, склад боеприпасов, три автоцистерны, штабная машина…

Родился И. Н. Кузин в 1919 году в деревне Санниково, Конаковского района, Калининской области в крестьянской семье. После средней школы он окончил Московский речной техникум и работал на канале имени Москвы штурманом и помощником капитана парохода. В 1935 году вступил в комсомол. По состоянию здоровья Кузин не был призван в армию. Но несмотря на это, добился, чтобы по путевке комсомола его направили в тыл врага. Два с половиной месяца боевая группа в составе шестнадцати разведчиков-подрывников, в которой находился и Кузин, пробыла в тылу наступающего противника на Смоленщине, нанося ему ощутимые потери, не давая покоя ни днем ни ночью. После возвращения на Большую землю в ноябре 1941 года был направлен в отряд Тагунова, где возглавил ударную группу партизан-подрывников. Эта группа провела несколько дерзких нападений на фашистов, на их коммуникации. Комиссар отряда написал о Кузине:

«Вот человек, которого можно считать настоящим героем! Кинофильм о нем надо бы снять и во всех кинотеатрах показывать, и, знаете, по десять раз люди смотрели бы, как «Чапаева»…»

Партийная организация отряда в тылу врага приняла И. Н. Кузина в свои ряды. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 февраля 1942 г. Кузину было присвоено звание Героя Советского Союза.

…На стол подали шипящий самовар. Командир отряда Борис Васильевич за чаем рассказал, что первую боевую вылазку отряд совершил 20 ноября. До этого была проведена большая работа по подготовке базы. Еще в первой половине октября в лесах были построены четыре землянки для жилья, оружейный склад, баня, кухня с русской печью для выпечки хлеба, подготовлены запасные пункты сбора на случай внезапного отхода, завезены вооружение, боеприпасы, продукты питания, хозяйственное имущество.

Схватки с фашистами разгорались в основном в лесных массивах вдоль дорог Клин — Волоколамск, Волоколамск — Лотошино. В этих боях отряд уничтожил более 40 вражеских автомобилей, в том числе 4 легковых, 4 автобуса, 6 грузовых с пехотой, склад боеприпасов, несколько цистерн с горючим. Было убито и ранено более сотни гитлеровцев, добыто много ценных разведывательных данных, но передавать их не всегда удавалось из-за отсутствия радиостанции.

— Досадно то, что мы не делаем всего, что могли бы, — сказал Мыларщиков. — Плохо у нас со взрывчаткой, совсем нет мин, да и боеприпасами не богаты…

— Поделились бы с вами, — ответил Огнивцев, — да сами пока не богаты. Но нам твердо обещали подбросить кое-что на грузовых парашютах. Как только получим — обязательно поделимся.

— Спасибо за доброе обещание!

— И вам спасибо за братский прием. Надеюсь, что в оставшиеся до освобождения этих лесов дни наша боевая дружба еще больше окрепнет. Но и у нас есть к вам просьба — поддержать продовольствием.

— Это можно, — с готовностью ответил комиссар отряда. — Сегодня же снарядим для вас двое саней. Подбросим крупы, муки, сахару немного, сала с полпуда, ну и еще кое-что… Где вас искать?

Огнивцев вынул из полевой сумки карту, развернул ее и указал квадрат.

 

16. НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ТРОФЕИ

На другой день после возвращения Огнивцева от партизан в лагерь отряда прибыли сани с продовольствием. Однако всего этого хватило бы отряду не более чем на двое суток. Надо было что-то предпринимать, добывать продовольствие. Выход был один — нападение на продсклад немцев. Но и у тех вряд ли можно было чем-то разжиться. Фашисты сами сидели голодными. Однако иного выхода не было.

Посоветовавшись, командование отряда решило послать в разведку Васильева с задачей прощупать противника, как выразился начальник штаба, «на предмет решения продовольственной проблемы».

— Ну, что ж, на «предмет» так на «предмет». Задача довольно неопределенная, но по существу правильная, — сказал Шевченко.

Не прошло после этого разговора и часа, как Васильев с десятью бойцами взвода отправился на север в направлении деревень Покровское-Жуково и Вертково. Идти на лыжах было неимоверно тяжело: штормовой ветер со снегом сбивал лыжников с ног, слепил глаза, и потому на преодоление шести километров было затрачено более трех часов и… неудачно. В этих деревнях орудовали многочисленные группы немецкой продовольственной команды. Нападать на них среди бела дня было равносильно самоубийству. Это с непреложностью установили посланные в разведку сержант Воеводин с рядовым Борисовым, которые подползли к одной из крайних изб деревни Покровское-Жуково и узнали у местных жителей, что численность хорошо вооруженной команды куроловов и свинокрадов превышает полсотни человек. Но бойцам удалось установить и то, что, убедившись в отсутствии в этом селении, ограбленном немцами еще в ноябре, приличных запасов продовольствия, офицеры направили на поиски съестного с десяток солдат на четырех санях в глухую лесную деревушку Теплово, где фашисты еще ни разу не бывали.

Оценив обстановку, Васильев решил перехватить эту «грабь-команду», когда она будет возвращаться назад. Стремительный марш-бросок, и вот уже лыжники оседлали дорогу на выходе из Теплово. Разведчики, пробравшиеся в деревню, сообщили, что оккупанты уже вовсю развернулись в деревне — режут коров, свиней, бьют домашнюю птицу.

Короткий зимний день истекал, надвигались сумерки, а фашистские «заготовители» почему-то не особенно спешили в обратный путь.

— Товарищ командир! Неужели они останутся на ночь? — обратился к Васильеву сержант Воеводин.

— Не думаю. Они побоятся ночевать здесь, в отрыве от своих… Видимо, еще не закончили «свою работу»…

— А если останутся? — все допытывался сержант.

— Тогда мы их накроем в деревне и прищучим сонных и тепленьких…

Сказать-то так было легко, а выполнить намного сложнее. Одно дело перехватить обоз на дороге, где можно использовать и пулеметы, и автоматы, и гранаты. И совсем по-иному придется действовать в деревне, в которой нужно соблюдать крайнюю осторожность, чтобы во время схватки не пострадали женщины, дети, старики…

«Нет, придется запастись терпением и ждать, ждать, несмотря на мороз, хоть до утра», — решил Васильев.

И хотя основательно продрогших разведчиков эта перспектива явно не устраивала, никто не обронил и слова несогласия с решением командира. Воинская дисциплина соблюдалась в отряде неукоснительно.

А мороз пробирал до самых костей. Но ни побегать, ни поиграть было нельзя. Поэтому каждый боролся со стужей, как мог. Одни занимались «согревательной гимнастикой», усилием воли напрягая и расслабляя тело, другие исподтишка лежа тузили друг друга. При этом вполголоса крепкими словцами поносили оккупантов.

— Ну и нахалы же! Ну и хамы! — сокрушались зло разведчики. — Не только начисто обобрали колхозников, но и устроили пирушку. Пьют шнапс, закусывают в теплых избах, ведут себя как дома. А тут лежи полуголодный и мерзни в сугробах, пока они нажрутся.

— Не скоро мы их дождемся, — сказал усатый разведчик. — Говорят, у них в армии с харчами стало туго. Вот они и стараются заполнить свои желудки на неделю, как верблюды.

— Нечего ждать их на дороге, нужно засветло раздолбать их в деревне. Метель не унимается, да вечер вот-вот наступит. Так ведь можно и окоченеть, — со злостью высказался Сидоров.

— Раздолбать! Раздолбать! А ты, Сидоров, подумал о том, что в деревне кроме оккупантов находятся советские люди: дети, женщины и старики, которые могут невинно пострадать при твоей «долбежке»? — возразил рядовой Черноусов.

Трудно сказать, сколько бы продолжался этот разговор, если бы в него не вмешался сержант Воеводин:

— Уймись ты, ради бога, Сидоров. Подожди. Дай срок. Все будет как надо, начальству виднее, как поступать.

Не прошло и трех минут после слов Воеводина, как наблюдатель доложил:

— Товарищ старший лейтенант! По дороге из деревни Теплово на Васильевское-Соймоново движутся четверо саней противника.

— Приготовиться! — скомандовал Васильев. — Без моей команды огня не открывать.

Прошло несколько минут и на дороге показались «заготовители». По всему было видно, что все они находились навеселе. На разные лады орали песни, словно ехали с веселого пикника. Трое саней двигались одни за другими, четвертые несколько отстали.

Вот первые розвальни поравнялись с засадой. По резкой, как выстрел, команде старшего лейтенанта по гитлеровцам разом хлестнули автоматные очереди. Лошади, опрокидывая сани, ломая оглобли, шарахнулись в стороны, но тут же завязли в глубоком снегу и придорожных кустарниках. Все немцы, ехавшие в передних розвальнях, были сражены наповал.

Но только разведчики высыпали из укрытий, как с дальних саней прозвучала длинная автоматная очередь. Стрелявший был тут же сбит с ног ответным огнем, но понесли потери и разведчики. Сержант Воеводин погиб, а рядовой Сидоров получил ранение в ногу.

Но сокрушаться по этому поводу не позволяло время.

— Раненого на первые сани, убитого на вторые, всех немцев навалом — на остальные, — распорядился Васильев.

— Падаль-то эта на что нам? — удивился замкомвзвода. — Покидать их к чертям собачьим под снег и дело с концом…

— Выполняйте приказание, — хмуро сказал командир взвода, казнящий себя в душе за потерю бойца, которой можно было избежать, если бы в первую очередь им самим была проявлена бо́льшая осмотрительность при захвате вражеского обоза. Не следовало сразу выскакивать на дорогу, не убедившись в полном уничтожении врага. Не следует допускать и второй оплошности — оставлять на месте схватки убитых оккупантов. Иначе, найдя их трупы, фашисты обрушат кару на невинных местных жителей. Лучше забрать убитых с собой и запрятать их где-нибудь подальше от деревни. Метель через считанные минуты загладит все следы, и пусть тогда те, кто посылал сюда мародеров, ломают головы над их исчезновением. Расчет оказался правильным. Из допросов позже захваченных пленных стало известно, что начальнику продовольственной команды капитану Фрику так и не удалось установить, где и при каких обстоятельствах пропала группа солдат, орудовавшая в Теплово. Было установлено, что она «успешно закончила работу» по заготовке мяса и картофеля в деревне, в 17 часов выехала на Васильевское-Соймоново и как в воду канула. Бесследно исчезли и солдаты, и кони, и сани с продовольствием.

Правильным оказалось и решение Васильева не заходить в деревню с обозом, хотя его так и подмывало сделать это, чтобы вернуть жителям хотя бы часть награбленного немцами продовольствия. Все впоследствии допрошенные гитлеровцами колхозники, даже самые старые, хворые, робкие и дети, так убежденно и искренне говорили, что они никого не видели и ничего не слышали, что те не могли не поверить их показаниям.

Было далеко за полночь, когда Васильев со своими разведчиками прибыл на стоянку лагеря. Командир и комиссар отдыхали у жаркого из сухих еловых бревен костра. Васильев подчеркнуто официально доложил:

— Товарищ капитан! Боевое задание выполнено… Уничтожено семь гитлеровцев. Старший команды тяжелораненый фельдфебель взят в плен. Захвачено несколько центнеров награбленного немцами мяса, восемь мешков картофеля. Наши потери — убит сержант Воеводин и легко ранен рядовой Сидоров.

Шевченко, огорченный потерей бойца, сдержанно поблагодарил Васильева и сказал:

— Продовольствие нам, конечно, нужно не меньше, чем боеприпасы. Но цена-то за него оказалась слишком высокой.

Старший лейтенант потупил голову. Что правда то правда.

— И вот еще что, — продолжил Шевченко. — Меня угнетает мысль, что мы в данном случае уподобляемся мародерам. Немцы награбили у колхозников, а мы забрали награбленное себе. Что ты думаешь по этому поводу, комиссар?

— Да, как говорится, есть вопрос, — ответил Огнивцев. — И вопрос серьезный. Надо будет это дело поправить… А то совсем нехорошо получается…

— Товарищ командир, товарищ комиссар! На этот счет вы не сомневайтесь, — поднял голову Васильев. — Вопрос об отбитом у фашистов продовольствии мы с населением согласовали.

— Как согласовали?

— Сразу, как оно было захвачено, послали в села двух лыжников. Они рассказали верным людям о случившемся и спросили, как быть. Ну, а те в один голос: «Обойдемся. Увозите все, как есть. А то придут немцы, обнаружат забитый скот, догадаются, в чем дело. Кровью зальют деревню. Со временем мы объясним односельчанам, что к чему… Так что — не переживайте зря. Пусть это будет наша помощь Красной Армии…»

Шевченко радостно хлопнул ладонью по колену:

— Хай буде так! Спасибо ж людям нашим за понимание момента, спасибо и тебе, Петр Васильевич, за правильные действия. А теперь пленного давай сюда.

Васильев отошел от костра и тотчас вернулся. Вслед за ним два бойца подвели, придерживая под руки, раненого фельдфебеля, укутанного в черную бахромчатую шаль.

— Вот он, паскуда, — представил пленного Васильев. — Перестарался насчет шнапса, еще толком не очухался. Да и ранение в грудь, видать, серьезное.

— Перевязали? — спросил Шевченко.

— Так точно!

Первым через переводчика задал вопрос комиссар:

— По чьему приказу грабили население? Или, может, действовали по собственной инициативе?

— Мы не грабили, — ответил фельдфебель. — Мы выполняли приказ командования о реквизиции… излишков продовольствия.

— Вот как, — протянул Огнивцев. — Излишки, значит, изымаете?

— Так точно!

— Ну, ну, — проговорил комиссар. — Я еще раз спрашиваю — по чьему приказу вы грабили?

— Все делается по приказу фюрера. Он отдал приказ о реквизиции у населения теплых вещей и продовольствия…

— Так… Понятно-о, — с досадой нетерпеливо перебил фельдфебеля капитан Шевченко. — Старая знакомая песня. За все в ответе ваш фюрер. Нет уж, за разбой будет отвечать каждый.

Уловив угрозу в словах капитана, пленный испуганно замахал руками, сморщившись от боли:

— Нет, нет! Я не виноват. Я только застрелил два поросенка и с десяток кур. Крестьян я не трогал… Клянусь!

— Проверим. Отвечайте, кто вы, из какой части, где она расквартирована?

Фельдфебель снял с головы шаль и подробно рассказал, что он из продовольственного отряда 37-го пехотного полка 137-й пехотной дивизии, выполняющей охрану тылового района. Командует дивизией генерал-майор Рихтер, штаб которой находится в поселке Чисмена, что в двадцати километрах восточнее Волоколамска. Штаб же полка расположен северо-восточнее Новопетровского в деревне Надеждино. Затем фельдфебель добавил, что командир его полка очень любит свиное сало и дал ему личное задание раздобыть его во что бы то ни стало. Но — увы!

— Не сокрушайтесь, фельдфебель, — с сарказмом сказал Шевченко. — У нас найдется чем угостить вашего голодного подполковника.

Эти слова были сказаны не ради красного словца. У Шевченко уже созрел план такого «угощения». И основан он был на разведывательных данных, полученных за минувшие сутки. Пять часов назад разведчики взвода Алексеева захватили недалеко от поселка Чисмена двух немецких солдат. Те, как и фельдфебель, рассказали о размещении частей 137-й пехотной дивизии, о ее задачах по охране тылового района, указали и расположение командного пункта. Благодаря их показаниям и данным, полученным из других источников, обстановка в тылах 4-й танковой группы прояснялась. Стало известно, что части дивизии и их штабы, из-за глубокого снежного покрова и бездорожья, в основном расположились в населенных пунктах вдоль шоссейных дорог Истра — Волоколамск, Клин — Новопетровское — Руза. А знать это было крайне необходимо для выполнения приказа командующего Западным фронтом о нанесении ударов по пунктам управления врага…

— Вот теперь можно попытать счастья, Иван Александрович, — сказал Шевченко Огнивцеву. — Напасть на командный пункт дивизии или полка и заарканить немецкого генерала или, на худой конец, полковника.

— Так-то оно так, — задумчиво ответил комиссар. — Но пока мы знаем лишь места их расположения. И больше ничего. А чтобы атаковать их, нужна тщательная разведка и серьезная подготовка всего отряда. Я — за нападение на пункты управления, но наверняка…

— Вполне с тобой согласен, комиссар. Но надолго откладывать эти действия не следует. Пока фашисты еще не очухались от наших ударов и не обнаружили нас, мы должны нападать. Сегодня же начнем тщательную разведку района расположения командного пункта дивизии, 37-го пехотного полка и ночью раздолбаем тот из них, который слабее охраняется.

— Вот это по существу, — живо отозвался комиссар. — Значит, начинаем по-настоящему…

— Вот именно. Довольно общих рассуждений. Давай-ка к столу, поближе к карте. Надо хорошенько обдумать предстоящую операцию. Нападение на штаб — это не фунт изюму.

— Да, — вздохнул Огнивцев. — Охранники крепенько вооружены. У них могут быть и танки, и броневики.

— Вот об этом и речь. Надо тщательно взвесить имеющиеся сведения, прикинуть, над чем конкретно еще предстоит поработать разведке.

 

17. ПЕРЕПОЛОХ В НЕМЕЦКОМ ШТАБЕ

В тот час, когда шел этот разговор, командир охранной дивизии генерал Рихтер докладывал командующему 4-й танковой группой генералу Хюпнеру о том, что вчера во время заготовки продовольствия в одной лесной деревушке пропали бесследно восемь солдат во главе с фельдфебелем и два солдата дивизионной комендантской роты. Никаких следов их исчезновения обнаружить не удалось. А значит…

— А это значит, что во вверенном вам районе нет никакого порядка, генерал, — резко оборвал подчиненного Хюпнер. — Под вашим носом русские уничтожили склады горючего и боеприпасов, убили двух офицеров и захватили секретные документы, похитили заместителя начальника крупного объекта и ефрейтора. Русские диверсанты уже добрались до комендантской роты дивизии. Скоро и до вас, генерал, — уже не говорил, а кричал в трубку командующий. — Я спрашиваю у вас, генерал, почему до сих пор не обнаружены и не уничтожены бандиты? Целая дивизия не может справиться с несколькими десятками русских! Что вы думаете предпринять против них в ближайшие дни?

— Господин генерал, — упавшим голосом отвечал командир дивизии, — несколько дней тому назад я направил пехотный полк во главе с опытным, боевым командиром с задачей найти и уничтожить диверсантов. Для более оперативного руководства штаб полка расположен в одной из лесных деревушек, в непосредственной близости от района предстоящих боевых действий. Не пройдет и трех дней, как с ними будет покончено.

— Делайте что угодно и как угодно, но смойте свой позор, генерал. Иначе я отправлю вас на передний край командиром полка или батальона. Все!

Хюпнер зло бросил трубку и задумался… В тылу его войск появился хорошо обученный отряд вражеских диверсантов на лыжах. С началом контрнаступления русских они доставили немало серьезных неприятностей, и кто знает, что они еще могут натворить. И никто не знает, где они сейчас находятся, что собираются предпринять. «Все, словно сговорившись, ссылаются на снегопад, крепкие морозы. Но русские и в такую погоду успешно воюют против нас. Это позор командованию охранной дивизии, комендатурам, службе гестапо», — подвел итог своим мыслям Хюпнер и вызвал к себе начальника штаба, чтобы отдать дополнительные распоряжения, призванные ускорить уничтожение русского отряда.

В это же время всерьез забеспокоился и распеченный Хюпнером командир охранной дивизии. Срочно собрав совещание офицеров штаба, он вовсю распекал своих подчиненных:

— Господа, терпению командования танковой группы пришел конец. Мы не можем больше допустить нападения русских на наши тылы и коммуникации. Считаю необходимым напомнить вам о том, что за допущенную медлительность в ликвидации лесных банд, гибель офицеров и солдат рейха, сотрудников администрации, потери боевой техники в Смоленской области с занимаемых постов сняты комендант города Смоленска генерал Эрих Денеке и шеф гестапо. Оба они направлены на фронт. Так распорядился сам фюрер. Он сказал, что только в окопах они поймут, как нужны на фронте солдаты рейха, пушки, патроны и снаряды, которые попали в руки русских или оказались уничтоженными. Это суровое, но справедливое и мудрое решение фюрера. Всех нас может постичь такая же участь. Преступная халатность некоторых должностных лиц ряда гарнизонов и частей нашей дивизий стоят слишком дорого. Взлетели на воздух склады боеприпасов и горючего. Буквально из-под носа штаба дивизии, из комендантской роты похищены два солдата, а в тридцать седьмом пехотном полку бесследно исчезла продовольственная команда из восьми человек во главе с фельдфебелем.

В кабинете задвигались стулья, послышался сдержанный шепот. Кто-то нервно закашлял. Генерал между тем продолжал:

— Господин фельдмаршал фон Бок и командующий нашей танковой группой приказали мне как можно быстрее уничтожить русский отряд.

Рихтер подошел к стене и резким движением руки сдвинул штору с карты, взял со стола указку:

— Во исполнение этого приказа мною разработан план предстоящих боевых действий под кодовым названием «Снежный барс». У нас имеются сведения о том, что отряд русских рейдирует в лесах вдоль шоссе Новопетровское — Клин. Он очень подвижен и постоянно меняет место своей дислокации. Где он сейчас? — генерал посмотрел на начальника разведки дивизии.

— Вчера он был замечен в лесах западнее Новинки, — доложил тот. — Где он сейчас, сказать с уверенностью пока нельзя. Из-за плохой погоды мы не смогли обнаружить их следы и не располагаем данными авиаразведки…

— Это детский лепет, а не доклад начальника разведки дивизии, майор, — вспылил генерал. — Пора вам и вашим подчиненным покинуть дома с теплыми сортирами и отправиться в лес. Только там вы сможете напасть на след русских. Иначе… Иначе, если я отправлюсь на передний край командиром полка, как обещал мне генерал Хюпнер в случае неудачи, вы последуете за мной в качестве взводного командира!

Отбушевав и желая сгладить впечатление от своей вспышки, командир дивизии подчеркнуто любезно предложил высказать свое мнение о предстоящей операции сидевшему рядом с ним новому шефу гестапо — молодому штурмбанфюреру с холодными свинцовыми глазами.

— Гестапо принимает свои меры, — с нажимом на слово «свои», словно нехотя, процедил штурмбанфюрер, — для уничтожения русских диверсантов. Но на разработку операции, засылку агентов в возможные районы действий противника требуется время. Такова, я надеюсь, все понимают, специфика работы гестапо в отличие от полевых войск, которые могут и обязаны принимать самые оперативные меры по обезвреживанию лесных бандитов.

— Да, да, конечно, — охотно согласился генерал, мысленно посылая к дьяволу этого мороженого судака, который заранее отмежевывается от возможного провала операции. Во всяком случае, русские сделали на это весьма серьезную заявку.

— Господа, — продолжал генерал, стараясь ничем не выдать свою растерянность, — план уничтожения русского отряда сводится к следующему. Поскольку он действует в лесах, где располагаются подразделения тридцать седьмого полка, и несет ответственность за охрану района, ликвидация диверсантов возлагается именно на этот полк. Задача же тридцать восьмого пехотного полка — не допустить перехода русских через шоссе Волоколамск — Новопетровское и быть готовым, при необходимости, выдвинуть пехотный батальон в лес севернее Румянцева для оказания помощи тридцать седьмому полку. Тридцать девятый полк контролирует шоссе Теряево — Чисмена, не допускает выхода противника в лес западнее этого шоссе и одним батальоном занимает Кутьино, Васильевское-Соймоново, Теплово.

Что-то шепнув начальнику штаба, генерал бросил указку и, ударяя кулаком по столу после каждой фразы, прочеканил:

— Приказ фельдмаршала фон Бока и командующего четвертой танковой группой — уничтожить русский отряд — мы должны выполнить в течение максимум двух суток. Для нашей дивизии это дело чести каждого офицера и солдата. При проведении операции не стесняться в выборе средств. Слюнтявого милосердия и сопливой сентиментальности не проявлять. Лесные деревушки, которые могут служить базой для отряда русских, предавать огню, а лиц, даже лишь заподозренных в связях с диверсантами, расстреливать на месте. Требую тщательно подготовить боевую технику для действий в условиях низких температур и бездорожья. Солдатам и офицерам, которым предстоят активные действия, улучшить питание и выдать дополнительный паек.

Рихтер захлопнул черную папку с документами:

— Все, господа! По местам… Хайль Гитлер!

После окончания совещания адъютант командира дивизии капитан Любке подошел к командиру тридцать седьмого полка подполковнику Рэмеру:

— Господин подполковник, господин генерал просит вас зайти к нему в кабинет.

Рэмер был назначен командиром полка в охранную дивизию по рекомендации одного из известных генералов вермахта. Командиру дивизии понравился молодой, энергичный офицер, который, несмотря на высокое покровительство влиятельного лица, был скромен и проявлял к тому же незаурядные организаторские способности. Поэтому Рихтер всячески опекал подполковника, втайне надеясь заслужить при содействии Рэмера благосклонность его высокого патрона. Подполковник чувствовал это и потому вел себя с генералом достаточно непринужденно.

Рихтер начал разговор в доверительном тоне:

— Вам, господин подполковник, выпала главная роль в выполнении ответственной боевой задачи, поставленной перед дивизией фельдмаршалом фон Боком по уничтожению неуловимого отряда русских диверсантов. Это дело чести вашего полка, вашей личной чести.

— Почему же именно лично моей? — спросил Рэмер.

— А потому, что все дерзкие нападения русских произошли в районе, контролируемом вашим полком. Далее — ваш полк в дивизии является наиболее полным по-составу и самым боеспособным. И командует им, — польстил генерал, — молодой, энергичный и боевой командир. Мне кажется, что для истребления неуловимой банды лучшего офицера не найти. Успех вам принесет несомненную славу и откроет блестящие перспективы. Об этом я сам позабочусь.

— Да, но как это все сделать? — не скрывая растерянности, спросил подполковник. — Я пока не вижу реальных путей решения поставленной задачи. Они ведь, как вы сами изволили заметить, неуловимы. Тем более, что крупные силы нельзя ввести в действие. Морозы, метели, снежные заносы…

Генерал сдержал раздражение, но все же перебил собеседника:

— Мы слишком много списываем на русскую зиму.

— Я полностью разделяю ваше мнение, господин генерал, — дипломатично согласился офицер. — Но в полку нет ни одной пары лыж и ни одного солдата, который мог бы встать на них. Дороги же занесены глубоким снегом и они практически непроходимы. Погода сковала и применение авиации, делает невозможной высадку нашего воздушного десанта… Кроме того, я не располагаю необходимыми данными о местонахождении русского отряда.

Слова подполковника вывели генерала из равновесия:

— Тогда позвольте спросить, чем же вы занимались в последние дни? — уже сердито спросил генерал.

Командир полка видел, что генерал с каждой минутой все более раздражается и никакие доводы им не воспринимаются. Рэмер встал и с достоинством отпарировал:

— Полк выполнял ваш приказ по охране коммуникаций и объектов, расположенных в тылах группы армий, господин генерал. Конкретных задач по обнаружению и уничтожению отряда лыжников в лесных массивах я не получал. Только сейчас мне поставлена вами четкая задача и она будет выполнена… с честью.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно проговорил генерал. — Я верю в вас и в ваш полк. И помните — после этой операции вас ждут награда, слава и звание «полковник». Желаю удачи! Хайль Гитлер!

 

18. НОВЫЕ ДАННЫЕ РАЗВЕДКИ

После внимательного изучения данных разведки, как и опасался Шевченко, сведения о противнике для принятия решения о нападении на немецкие штабы оказались весьма скудными. Недостаточно была раскрыта система их охраны. Оставалось неизвестным, какие подразделения и в каком составе несут эту службу, где расположены ближайшие части и подразделения, которые могут прийти на помощь охране и за какое время. Слабо была изучена местность и пути скрытного подхода к объектам как днем, так и ночью. Возникало и много других вопросов, требующих дополнительной разведки и уточнения деталей. С этой целью к объектам были высланы разведгруппы во главе с командирами взводов. Вернулись они на стоянку отряда, когда уже заканчивался зимний вьюжный день.

У костра возле небольшой брезентовой палатки командование отряда вместе принимало их доклады. Первым начал Алексеев:

— Взвод поставленную задачу по разведке населенного пункта и железнодорожной станции Чисмена выполнил, — отрапортовал он. — Показаниями захваченного пленного ефрейтора и рассказами местных жителей деревни Аксеново подтверждаются данные дислокации штаба дивизии в Чисмене.

— Где он расположен и каковы подходы к нему? — спросил командир.

— Штаб расположен в двухэтажном здании бывшей средней школы в центре поселка. Подходы к нему открытые и, как заявили пленный и местные жители, в темное время хорошо освещаются и сильно охраняются. На подступах к поселку имеются дзоты и зарытые в землю броневики.

— Каков по численности фашистский гарнизон в Чисмене, вам удалось установить, Николай Федорович?

— Состав гарнизона и нумерацию частей пленный не смог доложить, но по рассказам местных жителей оккупантов там порядочно. Можно предположить, что кроме штаба дивизии и его обслуживающих подразделений расположены еще и другие немецкие воинские части.

— Ваши выводы и предложения по результатам разведки? Только коротко, — подчеркнул капитан Шевченко.

— Вражеский гарнизон в поселке большой, расположен для нас невыгодно и для его разгрома, на мой взгляд, у нас силенок маловато.

— Я понял, что нападение на штаб дивизии вы считаете не только нецелесообразным, но и невозможным?

— Да, я так считаю, — твердо сказал Алексеев.

— А каковы ваши результаты разведки? — Шевченко повернулся к Васильеву.

Командир взвода подошел поближе к костру:

— Разведка района расположения штаба тридцать седьмого пехотного полка в Надеждино проведена. Достоверно подтверждено, что он находится в этой деревне. По показаниям пленного солдата-связиста сам штаб размещен в небольшом двухэтажном здании бывшего сельского Совета, а подразделение охраны и связисты находятся в одноэтажном помещении бывшей начальной школы.

— Сколько всего немцев в деревне Надеждино и когда прибыл туда штаб полка? — спросил Огнивцев.

— Количество немецких солдат в гарнизоне пленный не знает, а штаб прибыл в деревню Надеждино несколько дней тому назад, после взрыва складов боеприпасов и горючего.

— А где расположены его батальоны и остальные подразделения обслуживания? — спросил начальник штаба.

— Ближайший пехотный батальон предположительно находится в Новинках, в шести километрах от штаба. Подразделения обслуживания — в бараках на территории бывшего пионерского лагеря, в двух километрах северо-восточнее Надеждино.

— Каковы подходы к деревне и как организована охрана штаба? — спросил командир.

— Деревня Надеждино находится в одном километре западнее шоссе Новопетровское — Клин. Дорога от шоссе до деревни расчищается от снега и находится в проезжем состоянии. Подступы к ней с запада скрытые и удобные. Вплотную к деревне примыкает густой лес. Как рассказал пленный, вход в помещение штаба охраняется часовыми. В ночное время на западную окраину деревни дополнительно выставляется парный патруль, который освещает ракетами подступы к лесу. Поскольку сейчас по шоссе происходит интенсивная переброска войск на Клин, по словам пленного, штабисты и охрана чувствуют себя спокойно и не опасаются каких-либо диверсий.

— Ваш вывод?

— Атаковать штаб и разгромить его, товарищ капитан. Только не в эту ночь, а в следующую. Надо еще раз нынешней ночью и завтра днем подробнее изучить систему охраны и поведение противника в деревне и ее окрестностях. В этих целях прошу вашего разрешения послать разведгруппу из взвода и привлечь для совместных действий с ней двух парней из деревни Денежкино. Договоренность с ними имеется.

— А вдруг завтра прекратится метель? Ведь в ясную тихую ночь сложнее будет подобраться к штабу и казарме. Да и наши следы останутся на местности, по которым немцы могут организовать преследование…

— И все же я полагаю, что напасть на штаб надо, товарищ капитан, — настаивал Васильев. — На нашей стороне внезапность и пока еще некоторая беспечность немцев. После разгрома штаба мы сможем на лыжах быстро отойти в глубь леса и оторваться от преследования, если оно будет. А фашистам не на чем догонять нас по бездорожью и глубокому снегу.

Капитану Шевченко доклад Васильева понравился, его доводы представлялись убедительными. Взглянув на комиссара, командир спросил:

— Ваше мнение, Иван Александрович, по предложениям старшего лейтенанта Васильева?

— С его выводами вполне согласен, — ответил комиссар. — Есть резон перенести на один день нападение на штаб полка, чтобы организовать дополнительную разведку и наблюдение за противником, особенно в темное время, и лучше подготовить отряд к этому бою. А теперь давайте послушаем старшего лейтенанта Брандукова, что-то он помалкивает.

— Да не о чем докладывать, — с досадой отозвался тот — Мы побывали в деревнях Велки и Кутьино. Там оккупантов не оказалось. Вот и все. Обидно! В предстоящих боевых действиях прошу определить боевую задачу взводу на более ответственном участке.

— Не волнуйтесь, товарищ Брандуков. Всем работы хватит, — успокоил его Шевченко.

Посоветовавшись с комиссаром, начальником штаба отряда Ергиным, после небольшого перерыва командир объявил свое решение:

— В течение сегодняшней ночи и завтрашнего дня доразведать систему охраны, понаблюдать за поведением врага в Надеждино и его окрестностях и в следующую ночь напасть на штаб полка. В группе захвата и уничтожения будут действовать взводы Алексеева и Васильева. Взвод старшего лейтенанта Брандукова будет обеспечивать их боевые действия. Главная его задача не допустить подхода подразделений полка из бывших пионерских лагерей в Надеждине. После выполнения операции собраться здесь, а затем до рассвета совершить стремительный бросок в лес севернее деревни Поспелиха. Боевая задача командирам взводов будет уточнена завтра днем на местности у деревни Надеждино. Перед выступлением дать отдых личному составу, хорошо накормить и пополнить их «НЗ». Все, товарищи! Готовиться в путь. — Шевченко обернулся к Огнивцеву: — Ваше слово, комиссар.

— Я буду предельно краток, — встал Огнивцев. — Идем на очень важное и рискованное дело. Попытаемся в этом бою не только разогнать штаб полка, но и захватить его командира. Действовать смело и решительно. Но не очертя голову, а расчетливо и осмотрительно. Больше урона врагу, меньше наших потерь.

 

19. БОЙ В НАДЕЖДИНО

В назначенный час отряд сосредоточился в лесу в километре западнее деревни Надеждино. Командир разведывательного дозора старший сержант Петров встретил старшего лейтенанта Васильева, доложил о результатах разведки и наблюдения, а затем вместе с ним отправился на доклад к командиру отряда.

Надвигалась темная до черноты, непроглядная морозная ночь. Было тихо. Только изредка налетал ветерок, и тогда уставшие от вьюги деревья о чем-то таинственно перешептывались. Звонко скрипел под ногами снег. Услышав шаги Петрова и Васильева, Шевченко и Огнивцев вышли по тропинке им навстречу.

— Товарищ капитан, — вскинул руку к ушанке старший лейтенант, — разрешите доложить результаты разведки?

— Докладывайте.

— Наблюдением и по рассказам местных жителей, — начал старший лейтенант, — установлено, что вчера пехотный батальон, располагавшийся в деревне, был поднят по тревоге и убыл в неизвестном направлении. С батальоном ушли отдельные подразделения полка и некоторые офицеры его штаба. Со штабом в деревне остались связисты и комендантский взвод.

— Выходит, в деревне их осталось не так уж много, — заметил комиссар.

— Да, немного, — включился в разговор старший сержант Петров, — всего около полусотни. Размещены они в основном в здании начальной школы и в доме бывшего председателя колхоза рядом со школой. Штаб и школа круглосуточно охраняются часовыми, вооруженными автоматами. Связисты и солдаты комендантского взвода вооружены карабинами, автоматов немного.

— Что нового в поведении противника в ночное время?

— Вчера в двадцать два часа на западную окраину деревни был выставлен парный патруль, который с интервалом в тридцать-сорок секунд освещал ракетами подступы к деревне со стороны леса, — продолжал докладывать старший сержант. — Штаб полка, казарма и дома, где живут немцы, в темное время суток освещаются передвижной электростанцией.

— Что происходит на шоссе Новопетровское — Клин? Какова интенсивность движения по нему? — спросил командир.

— По дороге днем — большое движение грузовых автомобилей, крытых брезентом, артиллерии, различных специальных машин. Некоторые из них, в том числе и легковые, изредка заезжали в Надеждино, но примерно с двадцати двух часов машин по шоссе не проходило.

— Где расквартированы офицеры штаба полка?

— В трех крестьянских домах, недалеко от штаба. В каждом из них вместе с офицерами размещаются один-два солдата, наверное, ординарцы. Они ходят без оружия. Видать, за холуйскими заботами несподручно им это. Часть офицеров живет в самом штабе. Жителей выгнали из домов в землянки и бани…

С учетом этих сведений командир отряда до наступления темноты уточнил на местности боевые задачи командирам взводов. Взводу Алексеева предстояло бесшумно снять патрулей и часовых у входа в казарму, а затем гранатами и огнем из автоматов разгромить связистов и комендантский взвод. Взводу Васильева была поставлена задача: снять бесшумно часовых у штаба, ворваться в него, захватить пленных и документы. Затем — уничтожить гитлеровцев, проживающих в квартирах.

На операцию отводились считанные минуты. В затяжной бой было приказано не вступать. Сразу же по выполнению задач подразделениям следовало немедленно отходить в лес.

Взвод лейтенанта Брандукова в это время должен был задержать подход подразделений полка из бывшего пионерского лагеря в Надеждино. Начало действий назначено на полночь, когда штабисты разойдутся на отдых.

Светящиеся стрелки часов медленно сходились на цифре 12. В деревне царила тишина. Ни голосов, ни шагов, ни лая собак. Только с окраины доносилось тарахтение движка электростанции. Там, у крайних изб, уже действовали высланные Алексеевым лучшие разведчики взвода — сержант Корытов и младший сержант Нечаев. Их задача: за десять — пятнадцать минут до общего начала операции бесшумно ликвидировать патрулей, а затем во избежание подозрений со стороны вражеского гарнизона, продолжать освещать местность ракетами.

Александр Корытов и Григорий Нечаев были закадычными друзьями. Уроженцы Архангельской области, они одновременно попали в 1-ю Московскую стрелковую дивизию. Закончили там полковую школу и встретили войну с фашистской Германией уже младшими командирами. Эта дивизия под командованием полковника Я. Г. Крейзера на двое суток задержала немецкие танковые дивизии на реке Березине. Отважно сражались в этих боях с фашистами Корытов и Нечаев. А в сентябре 1941 года они стали бойцами отряда особого назначения Военного совета Западного фронта. Все у них было общим — и радости и печали. И на это боевое задание они отправились вместе. Пользуясь темнотой, разведчики незаметно подкрались к деревне и затаились за сенным сараем. Рядом с ним была протоптана дорожка, по которой всегда проходил патруль. Время перевалило за 23 часа, но солдат что-то не было видно.

— Где их черт носит, — прошептал Корытов, — может, изменился маршрут патрулирования?

— Не должно бы, — так же шепотом ответил Нечаев. — Немчура пунктуальна. Никуда они не денутся, появятся как часы.

И в самом деле, тотчас раздались гортанные голоса на чужом языке, раздался резкий хлопок и в небо взлетела ракета. При ее свете разведчики увидели двух солдат, направившихся к сараю. Взмыла ввысь вторая ракета, за ней третья… Каждая из них на секунду-другую выхватывала из темноты неуклюжие фигуры немцев, замотанных в какое-то тряпье, в огромных соломенных ботах, под которыми снег скрипел, как под полозьями тяжело нагруженных саней. Время от времени солдаты останавливались и выпускали ракеты, держа карабины в положении «на ремень». Это было на руку разведчикам. Понимая друг друга с одного взгляда, они решили напасть на патрульных в то самое мгновение, когда они в очередной раз выпустят ракеты. Скупым жестом Корытов указал Нечаеву на патрульного, идущего слева и, показав на правого, прижал руку с зажатым в ней ножом к своей груди. Нечаев понимающе кивнул.

Медленно приближались солдаты к углу сарая, дошли до поворота дорожки, повернулись кругом, остановились, одновременно хлопнули ракетницы.

Из-за сарая белыми молниями мелькнули две тени. И не успели еще погаснуть ракеты, как с патрульными было покончено. Ни звуком не выдали себя разведчики. В небо все так же, с теми же интервалами, что и раньше, с шипением взлетали шарики мертвенного огня.

В это время бойцы взвода Алексеева, разделившись на две группы, бесшумно подкрались к зданиям, где размещались фашисты. Часовых здесь не оказалось. Видимо, они зашли в дома погреться, полагаясь на патрулей, исправно несущих службу и регулярно освещающих ракетами окрестности. В помещениях мирно мерцали дежурные вполнакала лампочки.

…В окна сквозь стекла полетели гранаты. Взорвалась тишина. Грянули взрывы, раздались крики ужаса и стоны. Оставшиеся в живых полураздетые гитлеровцы сыпанули на улицу. Многие даже не захватили оружия. Но вот группа немцев во главе с офицером, оправившись от паники, открыла огонь из автоматов по десантникам. Но ее тут же скосил из пулемета сержант Григорьев. В темноте завязалась беспорядочная перестрелка. Но преимущества были на стороне нападающих. Они били из-за укрытий метавшихся по улице фашистов, так и не сумевших оказать организованного сопротивления. И вскоре стрельба затихла. Слышались только стоны раненых, валявшихся вперемежку с трупами.

Быстро вытряхнули из домов и господ офицеров. Перед началом операции в двух из них свет не горел. В третьем, ярко освещенном, раздавались пьяные песни.

— Гуляют господа! — с ненавистью бросил один из бойцов.

— Да-а… разгулялись, как на свадьбе у себя дома, — отозвался старший группы старший сержант Родимцев. — Но повеселились, пора и честь знать.

В окна полетели гранаты, грянули очереди из автоматов. Некоторые успели выскочить из домов и попытались отстреливаться, но тут же полегли под шквалом огня.

Сложнее складывалась обстановка вокруг штаба. Часовой у его входа заметил подкрадывающихся к нему разведчиков и успел дать прицельную очередь из автомата. Наповал был сражен рядовой Метальников, а сержант Алексейчик получил ранение в руку. Штабники оказались более организованными и открыли по разведчикам яростную стрельбу.

Старшему лейтенанту Васильеву ничего не оставалось, как дать команду подавить сопротивление гитлеровцев гранатами и огнем из автоматов и пулемета. Бой разгорался. И вот на втором этаже штаба вспыхнул пожар от брошенной кем-то из разведчиков термитной шашки. Но гитлеровцы продолжали упорно отстреливаться.

По команде Васильева старший сержант Петров с пятью разведчиками бросился в здание. Оставшиеся на улице прикрывали их непрерывным огнем. Вскоре в штабе не осталось ни одного живого гитлеровца.

Разведчики, подсвечивая фонариками и держа оружие наготове, стали быстро собирать штабные бумаги и складывать их в вещмешки и немецкие солдатские ранцы, обшитые телячьей кожей. Забирали и личные документы убитых гитлеровцев.

В одной из угловых комнат на полу, с пистолетом, прижатым к виску, лежал убитый немец в офицерском мундире с майорскими погонами.

— А-я-яй! Как нехорошо сделал, шайтан, — укоризненно покачал головой казах рядовой Базиров. — Не мог подождать еще одна минута. И нам хорошо было бы и, если ты не совсем шакал, может быть, и в плен попал, жив остался. Где ж теперь взять живой «язык»? Всех кончал!

Базиров осмотрел комнату и вытряхнул из шкафа целую груду карт, папок, каких-то бланков. Уходя, с ненавистью бросил:

— Прощай, господина! Вечного тебе проклятия!

Как потом выяснилось, самоубийством жизнь покончил начальник штаба полка. Командира же подполковника Рэмера в эту ночь в штабе не оказалось. Он еще днем с группой офицеров выехал в Новинки для постановки пехотному батальону боевой задачи по уничтожению русского отряда.

Все шло по намеченному плану. Операция была проведена сравнительно быстро и без больших потерь. Успех несколько вскружил головы разведчикам Алексееву и Васильеву, которые слишком увлеклись сбором штабных документов, автоматического оружия, боеприпасов к ним и продовольствия.

Находящийся в Новинках командир полка, получив сигнал о нападении на штаб, немедленно отправил ему на помощь подразделения обслуживания, а сам тем временем поднял по тревоге батальон, и на автомобилях двинул его к Надеждино, поставив в голове колонны два бронетранспортера с крупнокалиберными пулеметами. Вслед за ними на потрепанном «опеле» ехал он сам — потрясенный, обмирающий от страшных мыслей о последствиях за допущенный разгром штаба полка. Того самого полка, которому было приказано ликвидировать советских диверсантов. «Это немыслимо, этого не может быть», — бились мысли. Лишь одна надежда на то, что начальник штаба полка майор Шульц не растерялся, дал достойный отпор русским и, возможно, вывел управление в Новопетровское, удерживала Рэмера от искушения пустить себе пулю в лоб. О, только бы настичь этих лесных бандитов, а там он с ними расквитается. Что у них? Одни лишь автоматы да гранаты. А здесь броня, тяжелые пулеметы, артиллерия и наверняка значительное численное превосходство в живой силе…

Колонна неслась на предельной скорости, но Рэмеру казалось, что машины движутся слишком медленно, и он поминутно поторапливал по радио командира батальона, находившегося в головном бронетранспортере:

— Вперед! Быстрее! Как можно быстрее! Да не тащитесь вы, как гуси, набившие зобы!!!

Подполковник Рэмер не знал, что ему предстоят новые потрясения.

Взвод Брандукова, находившийся в засаде на высотке у дороги из Новинок в Надеждино, не дремал. И для него не явилось неожиданностью, когда спустя примерно полчаса после завязавшейся в деревне стрельбы наблюдатель сержант Ломов доложил:

— Вижу огни фар. Идет около десяти автомобилей.

— Взвод, к бою! — прозвучала команда Брандукова.

С близкого расстояния по автомобилям, скатившимся в лощину у подножья высотки, ударили три пулемета и пятнадцать автоматов. Один грузовик в середине колонны загорелся. Фашисты посыпались из машин, открыли огонь из карабинов и автоматов, начали пускать в разные стороны осветительные ракеты. Но поскольку немцы находились в лощине, а разведчики на высотке, то ракеты освещали в основном их самих, что позволяло брандуковцам вести прицельную стрельбу.

На дороге началась паника, раздавались крики, вопли и почти прекратился ответный огонь. Не очень-то бравыми вояками оказались солдаты обслуживающих подразделений. Они искали спасения от пуль и вовсе не пытались атаковать напавших, хотя колонна остановилась.

Но вот показались огни новой колонны. Это приближался пехотный батальон во главе с подполковником Рэмером. Впереди мчались две огромные машины, откуда хлестнули необычно гулкие пулеметные очереди. Разведчики в темноте вначале не разобрались, что это за машины и весь огонь сосредоточили на них, но безрезультатно. Бронетранспортеры без ущерба проскочили сквозь огонь разведчиков, обдав их свинцовым дождем из крупнокалиберных пулеметов, и помчались дальше, к Надеждино. Брандуков приказал сосредоточить огонь на головной машине колонны, начавшей движение вслед за бронетранспортерами. Пройдя всего несколько метров, этот автомобиль круто завилял из стороны в сторону, развернулся поперек дороги и вспыхнул. Движение застопорилось. Разведчики стали поливать длинными очередями прыгающих в кюветы солдат.

Но вот в порозовевшее от горящей машины небо взлетело несколько красных ракет — сигнал бедствия. И тут же вернулись бронетранспортеры и открыли губительный огонь по позиции взвода, сами оставаясь неуязвимыми. Сразу же был убит сержант Ломов и ранено несколько бойцов. Брандуков дал команду на выход из боя. Отход в район сбора прошел удачно. Взвод больше не потерял ни одного человека.

А подполковник Рэмер со своим батальоном ринулся в Надеждино. Он надеялся, что основные силы русских все еще там. На окраине деревни фашисты попрыгали из автомобилей и, развернувшись в цепь, при поддержке огня бронетранспортеров, потянулись по огородам, стремясь окружить ее и зажать в ней русский отряд. Пехоты у командира полка было вполне достаточно и офицер он был опытный, и раскинутые им клещи стали медленно, слишком медленно, как казалось Рэмеру, но неуклонно смыкаться.

Капитан Шевченко разгадал замысел противника и своевременно принял решение на отход, приказав старшему лейтенанту Васильеву с пятью бойцами прикрыть уходящий отряд огнем. Командир указал на двухэтажное здание сельсовета. Верхний этаж его горел. Нижний каменный с толстыми старинной кладки стенами и узенькими, как бойницы, окнами был цел.

— Займите его. Будете там, как в доте. На пожар не обращай внимания. Продержитесь немного, и в лес. Отойдете по сигналу: две красные ракеты. Если вас будут преследовать, прикроем пулеметами с опушки леса.

— Все ясно, товарищ командир. Разрешите выполнять.

— Давай! Ни пуха тебе…

Васильев с отделением старшего сержанта Петрова побежал к горящему дому. Шевченко вскинул над головой ракетницу и нажал на спуск. Над деревней взмыла зеленая звездочка — сигнал отхода отряда. Бойцы устремились к спасительному лесу. Санитары и выделенные им в помощь разведчики на волокушах везли раненых и погибших.

Васильев со своими бойцами, не теряя времени, приспосабливал нижний этаж дома для ведения огня. Ногами и прикладами были выбиты стекла окон, подоконники завалены поленьями дров, заложены кирпичами… Старший сержант Петров заделал свое окно двумя железными ящиками, валявшимися в разгромленном штабе, на шапку-ушанку надвинул немецкую каску, кратко доложил:

— Отделение к бою готово!

— Хорошо! Не дрейфь, ребята! Потолок бетонный, не обвалится.

Бой по прикрытию отхода всегда тяжелый и чрезвычайно опасный. Это хорошо понимал старший лейтенант Васильев, но надеялся, верил, что на этот раз долго биться не доведется. Много ли надо времени отряду, чтобы перемахнуть через неширокие огороды в лес?

Так же думал и Шевченко и сразу же, как отряд достиг опушки, выпустил красную ракету. Но он понял, что сигнал запоздал, услышав, как усилилась в Надеждино пулеметная и автоматная стрельба, перекрываемая пушечными выстрелами, взрывами гранат.

Шевченко и Огнивцев стояли у кромки леса и, сняв шапки, вслушивались в эхо то затихающего, то вновь вспыхивающего боя.

— Эх, не успели ребята! — с горечью воскликнул Шевченко. — По всему видать, дом окружен и нашим не вырваться из него…

Комиссар молчал. Чем мог помочь отряд группе прикрытия? Пойти ей на выручку и ввязаться в бой с фашистами? Но силы слишком неравны. Наверняка погибнет весь отряд. А ему еще предстоит сделать многое. Поэтому поддаваться эмоциям было нельзя.

Все же послали несколько бойцов на разведку в Надеждино, но те почти сразу же вернулись назад, едва не столкнувшись с густыми цепями гитлеровцев, двигающихся к лесу.

Только через два дня стало известно, что произошло с разведчиками Васильева. Как рассказали колхозники-очевидцы, гитлеровцы окружили здание, где находилась группа прикрытия, плотным кольцом и буквально залили его пулеметным и автоматным огнем. В окна полетели десятки гранат.

Из-за начавшегося сильного ветра пожар в здании все больше расширялся. Пламя захлестывало и нижний этаж. Дым плотной пеленой закрыл окна-амбразуры. Немцы надеялись, что русские вот-вот выйдут из пылающего здания и сдадутся в плен, но этого не случилось. Тогда к дому подошли бронетранспортеры и почти в упор стали обстреливать здание. Но только гитлеровцы поднимались для броска к нему, как из огня и дыма раздавались жалящие очереди. Тогда обозленный до бешенства Рэмер отдал приказ разрушить здание дотла вместе с его защитниками. Тут же подошли три танка. Место наводчика орудия в одном из них занял сам командир полка.

В окно-амбразуру здания, откуда яростно бил пулемет, он целился тщательно и с лютой ненавистью. И уже после того, как дом был разрушен до основания, он посылал в развалины снаряд за снарядом, стремясь заглушить бесцельной стрельбой охватившее его отчаяние.

Так погибли, стяжав себе военную славу, коммунисты Васильев и Петров, комсомольцы Нигматуллин, Матвеев, Максимов и Петренко.

 

20. БРОСОК НА СЕВЕР

После тяжелого ночного боя было бы хорошо отогреться, обсушиться, сделать перевязки раненым в теплых избах. Но это исключалось из-за складывающейся обстановки. Воспользовавшись хорошей погодой, поднялись вражеские самолеты. Они утюжили небо над деревушками, лесными массивами, обстреливая любой движущийся по земле объект, вплоть до отдельных пешеходов. Поэтому было решено в села не заходить, а подальше углубиться в лес, избегая при движении открытых с воздуха дорог и широких просек.

Через два часа марша на пути к району привала на условленном пункте сбора, в лесу южнее деревни Поспелиха, отряд встретил взвод Брандукова. Старший лейтенант тут же доложил:

— Товарищ капитан! Взвод боевую задачу в основном выполнил. Подразделения обслуживания полка, следовавшие на помощь штабу, были задержаны, но…

— Знаем, Михаил Михайлович, — сказал Шевченко. — Силы были явно неравные и пехотный батальон все же прорвался к штабу полка. Свой долг вы выполнили с честью. Командование высоко ценит мужество и храбрость бойцов вашего взвода. Дрались вы геройски…

Брандуков, мучительно переживавший то, что ему не удалось задержать подход вражеского подкрепления к Надеждино, почувствовал, как у него перехватило горло. С трудом переведя дыхание, он прерывающимся голосом произнес:

— Служим Советскому Союзу!

— Какие потери взвода, Михаил Михайлович? — спросил Шевченко, словно не замечая волнения командира взвода.

— Убит сержант Ломов и двое ранены, один из них тяжело.

— Где погибший и раненые?

— С поля боя вынесли всех.

— Где они?

— В конце колонны.

— Идемте! — И Шевченко с комиссаром зашагали в хвост цепочки лыжников.

Под густой елью на волокуше лежал сержант Ломов, а возле раненых уже хлопотал Увакин. Раненые сидели в раскинутой на снегу плащ-палатке, тихо переговаривались.

— Как самочувствие, хлопцы? — спросил командир.

— Терпимо, — ответил один.

— Погреться бы… В дрожь кидает, — сказал другой.

— Крови много потерял, вот и холодно, — объяснил военфельдшер. — Но теперь будет легче. Кровотечение остановлено. Подремонтируем тебя, поставим на ноги. Не горюй…

— А я и не горюю, — слабым голосом возразил раненый. — Ведь за Москву…

Слова бойца глубоко отозвались в душе Огнивцева. Он с тревогой думал о том, что потери, понесенные в последнем бою, усталость после сражения и тяжелого марша могут вызвать упадок духа у личного состава. Чтобы этого не произошло, комиссар решил накоротке собрать коммунистов, дать им поручения о проведении соответствующих бесед во взводах и отделениях. Оказывается, ничего этого и не надо. Слова раненого бойца выразили чувства и мысли всех разведчиков. «Сейчас их не агитировать надо, — подумал он, — а принять меры по организации отдыха, обогрева и питания людей».

Будто отвечая на его мысли, военфельдшер, увидев озабоченное лицо комиссара, доложил ему, что выдал раненым по согревающему химпакету.

— Химия — это хорошо, — задумчиво сказал Огнивцев, — а теплая крестьянская печка лучше.

Получив от командира «добро», он разрешил всех раненых разместить в деревне Поспелиха, выдать им сверх «НЗ» отряда несколько плиток шоколада и две банки сгущенки, выделил в помощь фельдшеру и санитарам нескольких бойцов.

…Задолго до рассвета отряд прибыл в намеченный для привала район. Лес встретил разведчиков будто заколдованной тишиной. В полном безмолвии стояли усыпанные снегом сосны и ели. Лишь изредка глухо ухали сорвавшиеся с их вершин белые шапки.

После то ли позднего ужина, то ли раннего завтрака настроение у разведчиков поднялось, а небольшие костерки, разведенные в ямах, в шалашах из соснового лапника, отогрели и сердца бойцов. Посыпались шутки, раздался смех. И если бы кто со стороны увидел сейчас разведчиков, услышал их веселые голоса, то просто не поверил бы, что эти молодые ребята всего несколько часов тому назад участвовали в жесточайшей схватке с врагом, пережили смертельную опасность и совершили такой ночной марш по снежной целине в темном лесу, который вряд ли был бы по силам иным мастерам лыжного спорта. Но вскоре усталость взяла свое и в лагере воцарилась тишина.

А Шевченко, Огнивцев и Ергин бодрствовали. Они отлично понимали, что после разгрома штаба полка командование охранной дивизии незамедлительно предпримет решительные меры для уничтожения отряда. Чтобы не допустить этого, после прикидки доброго десятка разных вариантов было решено: отряд после короткого отдыха увести в леса севернее Новинок.

Стоянку покинули часа за три до рассвета. Погода резко испортилась. Поднялся ветер, пошел сильный снег. Лыжи едва скользили. Снег на них налипал то и дело, только успевай сбивать, а из-под лямок крепления выковыривать палками. Одно радовало: вьюга заметает следы.

Сообщение о новой дерзкой диверсии русских было воспринято в штабе генерала Хюпнера как гром среди ясного неба. Разгневалось и командование группой армий «Центр». Фельдмаршал фон Бок тут же сместил с должности командира дивизии Рихтера. Вместо него был назначен генерал Ценкер, отличившийся особой жестокостью в борьбе с польскими и югославскими патриотами. С его назначением дивизия усиливалась батальоном войск СС, натасканным для борьбы с партизанами и разведчиками. Командир полка подполковник Рэмер был строго наказан, но оставлен в занимаемой должности, якобы за энергичные ночные действия против русского отряда. В самом же деле главную роль в его судьбе сыграл берлинский патрон, которому подполковник сумел своевременно сообщить о случившемся по телефону в выгодном для себя свете.

Новый командир дивизии генерал Ценкер прибыл в Новинки рано утром в бронированной машине на гусеничном ходу в сопровождении легких танков. Здесь располагался спешно сформированный штаб 37-го пехотного полка. Подполковник Рэмер со штабными офицерами встретил Ценкера у броневика и доложил:

— Господин генерал! Полк готов к выполнению боевой задачи и ждет вашего приказа.

Генерал ответил небрежным жестом на приветствие и, не подав никому руки, вошел в помещение штаба полка и сразу же приступил к делу. Всем своим поведением Ценкер показывал, что он намерен энергично действовать.

— Где находятся лесные бандиты после ночного боя? — спросил он у Рэмера.

— Из-за сильной пурги напасть на их след нам не удалось, — ответил тот. — Все занесло снегом. Но после тяжелого ночного боя и в мороз бандиты уйти далеко не могли. К тому же, как докладывают патрули, — продолжал Рэмер, — шоссе Новопетровское — Новинки в восточном направлении русские не переходили.

— Значит, они укрываются в лесу между Новопетровское — Новинки, Чисмена — Кутвино, — заключил генерал. — Это то, что и надо. В этом лесном массиве их надлежит окружить и уничтожить.

Командир дивизии резко ударил ладонью по карте, разложенной на письменном столе.

— Здесь во исполнение приказа фельдмаршала фон Бока, — продолжал он, — начинаем сегодня операцию «Снежный барс» по уничтожению русской банды. Командиру 37-го полка совместно с батальоном СС, ротой средних танков к девяти утра занять населенные пункты Степаньково, Покровское-Жуково, Васильевское-Соймоново и отрезать пути выхода диверсантов на север. Затем на машинах повышенной проходимости при поддержке артиллерии и танков организовать наступление на юг в направлении шоссе Истра — Волоколамск и вот здесь, — генерал жирно очертил цветным карандашом овал, — уничтожить банду. Лесные деревни Поспелиха, Савино, Марьино, Теплово сжечь. Жителей деревень, подозреваемых в пособничестве диверсантам, расстрелять!

Генерал обернулся к командиру батальона СС Брегману:

— Последние мои указания касаются прежде всего вас, господин Брегман. У вас большой опыт борьбы с югославскими и польскими партизанами. Проявите себя и здесь, в России!

Брегман вскочил и вытянулся перед генералом:

— Благодарю за доверие, господин генерал! Батальон выполнит ваш приказ.

Действительно, батальон, которым командовал Брегман, принимал активное участие в борьбе с патриотами-антифашистами Польши, Греции и Югославии. Он стяжал себе недобрую славу в карательных операциях против слабо организованных и плохо вооруженных отрядов сопротивления этих стран и командование вермахта возлагало на него большие надежды как на силу, способную сыграть серьезную роль в ликвидации партизанского движения на оккупированных территориях Советского Союза, активно противодействовать десантным и диверсионным формированиям Красной Армии, забрасываемым в их ближние и дальние тылы.

Однако уже в первые месяцы войны, участвуя в боях с народными мстителями Смоленской области, каратели столкнулись с умелыми и организованными действиями партизан и диверсионных групп, понесли большие потери и поняли, что в России им нельзя рассчитывать на легкий успех. Поэтому к предстоящей операции «Снежный барс» батальон СС, как, впрочем, и другие силы, привлеченные к ней, готовился со всей тщательностью.

Ровно в 8.00 два батальона 37-го полка и батальон СС выступили из Новинок и через два часа заняли деревни Степаньково, Покровское-Жуково, Вертково, Васильевское-Соймоново, с целью перекрыть возможный выход отряда русских на север.

К этому же времени батальон 39-го пехотного полка занял населенные пункты по шоссе Чисмена — Теряево и наладил по нему усиленное патрулирование, а батальон 38-го пехотного полка оседлал дорогу Новопетровское — Деньково и изготовился к бою в случае появления русского отряда с севера.

Первым доложил по радио о выполнении начального этапа операции подполковник Рэмер:

— Господин генерал, по показаниям местных жителей занятых нами деревень ночью русский отряд в них не появлялся и, следовательно, находится в лесах южнее нас. Таким образом, его окружение в лесах западнее Надеждино можно считать обеспеченным. Начинаю прочесывать деревни и лес к югу в направлении шоссе Новопетровское — Волоколамск.

— Действуйте, — лаконично ответил генерал. — Постарайтесь захватить главарей живыми.

И уже через несколько минут немецкие пушки и минометы открыли по деревням Теплово, Марьино, Савино, Поспелиха беглый огонь. Автомобили с пехотой в сопровождении танков двинулись к ним по лесным дорогам. Час спустя эсэсовцы кинулись по избам, баням, сараям с обыском, но лыжников нигде не обнаружили. На поджоги времени не оказалось. Второпях двинулись на юг к шоссе Новопетровское — Волоколамск навстречу батальону 38-го полка. Но не тут-то было. Глубокий снег сковал продвижение. Автомобили и даже транспортеры на гусеничном ходу застревали в сугробах и их приходилось вытаскивать на буксире танками. В конце концов и они завязли в непроходимых снегах.

Теперь каратели думали уже не столько о дальнейшем наступлении на юг, сколько о том, чтобы засветло выбраться обратно из леса в деревни по проторенному пути. Штурмбанфюрер Брегман вынужден был доложить об этом подполковнику Рэмеру и попросил его разрешения на отход.

— Сделать это следует немедленно, — передавал радист его слова открытым текстом. — Обстановка складывается критическая. Поднялась сильная метель, нас заносит снегом.

Несколько минут в эфире было тихо, затем послышался гневный голос командира полка:

— Господин Брегман, вы со своим батальоном вправе поступить, как найдете нужным. Что касается моих, — Рэмер с нажимом произнес это слово, — батальонов, то я запрещаю им не только отходить, но и думать об этом. Всему личному составу приказываю спешиться и под прикрытием огня танков продолжать продвижение на юг. Найти банду, чего бы это ни стоило. Застрявшие автомобили вытаскивать на буксирах танками и тягачами. При полной невозможности этого оставить их в лесу под надежной охраной. Все! Вперед!

Приказ командира полка удручил оккупантов. Солдаты не только не имели опыта ведения боевых действий в таких условиях, но даже не представляли, что это вообще возможно. Но приказ есть приказ. Его надо выполнять.

И вот эсэсовцы впереди, а за ними солдаты пехотных батальонов, оставив машины, густыми цепями, ведя стрельбу на ходу, двинулись через сугробы на юг. Но много ли пройдешь без лыж в мороз и метель? В лесу трещал сушняк, зловеще скрипел сухостой, пугая солдат и заставляя отвечать на каждый шорох шквальным огнем. Поступили донесения о первых обмороженных и отставших.

Не найдя в лесах даже следов русского отряда и вернувшись на исходный рубеж, фашисты всю свою злость обрушили на мирных жителей деревень, до которых добрались лишь поздней ночью. Утром после ночлега каратели подожгли крестьянские избы в Теплове, Марьине, Поспелихе, расстреляли одиннадцать стариков и женщин, якобы за сочувствие и помощь партизанам.

В Поспелихе штурмбанфюрер Брегман сделал последнюю попытку установить местонахождение русского отряда. По его распоряжению был схвачен семидесятипятилетний больной старик, в запальчивости бросивший бесчинствующим оккупантам, что он обо всем расскажет советским бойцам и те воздадут фашистам сторицей за их злодеяния. «Редкая удача, — подумал Брегман. — Старик сам сознался в том, что знает, где искать отряд. А сломить его, заставить говорить — это дело техники». А такой «техникой» эсэсовец владел, как он считал, в совершенстве.

Штурмбанфюрер неплохо изучил русский язык в специальной школе гестапо и поэтому вел допрос без переводчика.

— Старый человек, — вежливо и вкрадчиво начал он. — Будем откровенны. Положение ваше тяжелое, почти безнадежное. За связь с бандитами, а вы сами признали это, мы вправе вас расстрелять.

— Никаких бандитов кроме вас я не видел, — твердо ответил старик. — А что говорил о наших бойцах, то у нас из каждой хаты по бойцу, а то и по двое, по трое… на фронте.

— Вы говорите неправду, — сдерживая гнев, продолжал Брегман. — Нам известно, что диверсанты отдыхали в вашем доме, вы их угощали…

— Зашли бы эти, как вы их называете? Я и слова такого не ведаю, то коли б нашими оказались, то накормил бы их и обогрел. А как жа, я ить русский мужик.

— Тебе быстро хочется умереть, — зло процедил Брегман, — и ты поэтому так дерзко мне отвечаешь?

— Я-то на своей земле умру, — собрав последние силы, ответил старик, — а ты сдохнешь здесь и никто на могилку твою не придет никогда. Да и самой могилы у тебя не будет, ворон твоих костей не найдет…

— О, старый бес, — яростно вскричал штурмбанфюрер, ужасаясь в душе силе духа этого старого, полуживого от болезни и только что перенесенных побоев человека. — Сочувствуя твоему возрасту, я хотел расстрелять тебя. Но ты заслуживаешь петли!

— Вешай, сволочь, — прохрипел старик. — Всех не перевешаешь. А я плюю на вас, нехристей. Тьфу!

Брегман не выполнил высказанной угрозы.

Повесить старика не удалось. Вернее, этого уже не стоило делать. Последние его слова и плевок, попавший в лицо штурмбанфюрера, вызвали у него такую вспышку ярости, что он, отбросив лежавший на столе пистолет, выхватил у солдата охраны автомат и в упор буквально исполосовал старика струями пуль.

Это была последняя жертва операции «Снежный барс». Местонахождение русского отряда для гитлеровцев так и осталось загадкой. Дальнейшие поиски прекратились. Да вскоре и искать его стало некому и некогда. Фашистские дивизии под ударами Красной Армии откатывались на запад. И охранная дивизия генерала Ценкера, так и не выполнив поставленной перед ней задачи, по тревоге была переброшена под Клин для ликвидации в этом районе прорыва русских войск.

 

21. В ГОСТЯХ У КОЛХОЗНИКОВ

После ужина и небольшого отдыха в лесу южнее деревни Поспелиха отряд капитана Шевченко под прикрытием пурги и ночи прошел между деревнями Вертково и Кадниково около двенадцати километров на север и остановился бивуаком юго-западнее лесной деревушки Марфино.

На многие километры раскинулись здесь первозданные дебри, расплескавшиеся зеленым морем севернее шоссе Москва — Волоколамск. Пройдешь и час, и другой, и третий, а то и целый день и не встретишь ни деревеньки, ни души. Разве появится вдруг где-то на опушке одинокая сторожка лесника да на луговинах, полянах — бревенчатый сенной сарай. Сараи неказисты, грубовато срублены, но крепки и хорошо укрыты. Сложенное в них сено всегда сухо, духмяно и может храниться долго. В лесах кроме просек и едва заметных троп дорог нет, а глубокие овраги, заросшие густым кустарником, даже в летнее время практически непроходимы для одиночного всадника, а для автомобилей и подавно. В зимнее же время эти пути и вовсе недоступны для всех видов транспорта.

Поразительно, что в каких-то шестидесяти — семидесяти километрах от Москвы еще сохранялись такие нетронутые леса. Однако самое удивительное здесь — это деревни. Только в сказках можно встретить такое. Многие километры идешь лесами, где кажется, еще не ступала нога человека, и вдруг на крохотной, с пятачок, полянке появляется уютная деревенька домов в двадцать. Летом рядом с ней весело журчит говорливая речушка или зеркалом поблескивает дивной чистоты озеро, а зимой они закованы льдом и, как пушистым одеялом, закрыты толстой полостью снега. По их берегам — приземистые, с маленькими оконцами, баньки — где курные, а где и с печными трубами. Любят в них мыться и стар и млад. Ну, а про фронтовой народ говорить нечего.

После тяжелого лыжного перехода и, к сожалению, весьма скудного завтрака весело задымили наиболее просторные бани, затопленные радушными хозяевами. Они только этим и могли порадовать родных бойцов, не имея возможности толком покормить их после недавнего налета немецкой продовольственной «грабь-команды», подчистившей до зернышка, до последнего цыпленка крестьянские запасы.

Но бойцы не унывали. «Недоели, так попаримся всласть!» — говорили они, наслаждаясь теплом, горячей водой, которую привыкли скупо расходовать кружками да и то лишь для чая, не помышляя даже раздобыть ее для бритья. А тут благодать. Некоторые, особенно сибиряки, напаривались буквально до одури. Потом в чем мать родила выбегали на мороз, ныряли в снежные сугробы и вновь залезали в самое пекло, нещадно поддавая и поддавая крутого парку.

А в это время командир хозяйственного взвода старшина Кожевников с тревогой размышлял о том, чем ему впредь кормить личный состав. Была у него надежда на «НЗ», розданный бойцам несколько дней тому назад. Этот запас был рассчитан еще на двое суток. Но при проверке оказалось, что большинство разведчиков расправилось с ним раньше срока. Непорядок, конечно, но и понять людей можно. Лютый мороз, длительные лыжные переходы по глубоким снегам изматывали людей. Где уж тут экономию соблюдать… Делать нечего, придется об этом докладывать командованию отряда. Ведь те запасы продовольствия, которые были захвачены у немцев взводом Васильева в деревне Теплово и в немецком складе в Надеждине и которых хватило бы еще на 4—5 дней, остались спрятанными в лесу на прежней стоянке, откуда отряд был вынужден поспешно отойти.

Капитана Шевченко серьезно встревожил доклад старшины. В самом деле, голодные люди много не навоюют, да и большие физические нагрузки переносить будут тяжело. Командир отряда пригласил к себе комиссара и начальника штаба. Посоветовавшись с ними, принял решение отправить группу бойцов под командованием старшего лейтенанта Алексеева для заготовки продуктов в деревнях Власково и Захарово, где, кажется, еще не бывали оккупанты.

Тут же Алексеев с десятью разведчиками отправился на выполнение задания, но не вернулся, как предусматривалось, на место стоянки отряда, а прислал посыльного, который доложил:

— Товарищ капитан, фашистов во Власкове нет и вообще они там не появлялись. Местные жители обрадовались нашему приходу, а их бригадир — у них словно ничего и не менялось, хотя в любой момент к ним могут нагрянуть гитлеровцы — сказал, что в достатке снабдит отряд продовольствием. «В счет госпоставок», сказал он, — улыбнувшись, добавил посыльный…

Кстати, бригадир Максимов говорил это на полном серьезе. В деревне, в колхозном амбаре хранился запас муки, различных круп и других продуктов, которые предназначались для сдачи государству. Но обстановка на фронте сложилась так, что колхозники не успели этого сделать. И сейчас все от души радовались, что все это пойдет, что называется, по прямому назначению — фронтовикам. Но, взвесив старшине Кожевникову продовольствие и выделив ему на забой двух яловых коров, также подлежавших сдаче по госпоставкам, бригадир пришел к командиру отряда и попросил выдать ему «документ по полной форме» о получении продуктов Красной Армией.

— А ты, батя, бюрократ, — поддел его молоденький боец, провожавший Максимова к домику, где размещался капитан Шевченко. — Немцы, понимаешь, вокруг, а ты канцелярию разводишь.

— Теленок ты ишшо, — беззлобно ответил бригадир, жестом останавливая что-то хотевшего сказать капитана. — Воевать научился, а простой вещи не разумеешь. Немцы-то на час, не о них речь… В нашем государстве порядок должон быть. Ты ко мне в избу приди — я тебе что хошь отдам… окромя, конешно, дочки, на что ты нам такой — конопатый! А за народное добро все мы в ответе, понял, милай?

— Так точно, — гаркнул боец, как на строевом плацу, и приложил пятерню к ушанке.

— Понятливый, шельмец, — лукаво прищурясь, кивнул на него командиру отряда бригадир, — такого бы мне зятя, только б не конопатого.

— Да оставь ты, отец, мои конопушки, — взмолился боец и повернулся к командиру. — Разрешите идти, товарищ капитан.

— Не со мной разговор, а с товарищем Максимовым, — отозвался Шевченко, — у него и спрашивай…

— Ладно, ступай, вояка, — смилостивился бригадир и, не удержавшись, ворчливо добавил: — «Бюрократ», понимаешь. Учили их, учили, слов, что мы отродясь и не слыхали, понабрались, а простых вещей не понимают.

Но этот разговор состоялся позже, а отряд после прихода посыльного быстро собрался, с наступлением темноты стал на лыжи, совершил быстрый марш и в полном составе прибыл в уютную тихую лесную деревушку Власово. Бойцов развели по теплым избам. Загремели миски, кастрюли, зашумели самовары.

После ужина завязались оживленные беседы. А поговорить было о чем. Немцы в этой деревне еще не появлялись, но жители, знавшие об их зверствах в Волоколамске, Новопетровском и в других населенных пунктах, находились в постоянном напряжении. И их больше всего интересовало, когда же гитлеровцев отгонят подальше от Москвы. Но в одной из изб нашелся и скептик.

— Можа, зря на немца бочки катют, — осторожно, как бы прощупывая настроение собеседников, сказал довольно еще молодой мужик с бельмом на глазу, с лицом, заросшим буйной клочковатой бородищей, которую он специально отпустил, чтобы выглядеть глубоким стариком. — Можа, как говорится, не так страшен черт, как его малюют…

— Не так, говоришь, страшен, — не сдерживая возмущения, ответил старшина Шкарбанов, выбрасывая на стол рыжий ранец. — Вот глядите. Все глядите.

Шкарбанов перевернул ранец. Из него посыпались расписные украшения, рушники, дамское белье, два оторванных с мясом меховых воротника, детские распашонки…

— Ах, аспид окаянный, — раздались голоса, — это же надо, позарился кто-то даже на детское… К чему ж ему все это?

— В фатерлянд хотел послать. Своей фрау, — с сарказмом ответил старшина. — Да не успел. Укокошили мы его. А ранец вам вот на показ принесли. А ты вякаешь «можа, зря…»

Другой разговор шел с колхозниками в избе, где остановились командир, комиссар и начальник штаба отряда.

— Это правда бают, будто немцы из больших орудиев по Москве палят и вроде как Химки они взяли? — спросил дед Евлампий.

— Нет, это неправда, дедушка, — ответил Огнивцев. — Верно то, что они хотели этого. Под Москву была доставлена даже специальная артиллерийская батарея 300-миллиметровых орудий, которые действительно предназначались для обстрела города. Она получила приказ занять огневые позиции в Красной Поляне и открыть огонь по Москве. Но ничего у них не вышло. Тем орудиям не удалось сделать ни одного выстрела. Наши «катюши» накрыли своим огнем эту батарею, а сама Красная Поляна вскоре была освобождена от врага. Что же касается захвата фашистами Химок, то это чистая брехня. Им сейчас уже не до Химок.

— А как же так? — вмешалась в разговор сидевшая на печи бабка. — Вчера пришел из Москвы в деревню Хведька, «Хромой» по прозвищу. Так он говорит, что, дескать, сам видел разрушения в Москве от немецких снарядов.

Евлампий стукнул по столу кулаком:

— Цыц, старая! Стихни! Не мели с чужого голоса. Нашла кому верить — кулаку недобитому. Слухай, что добрые люди говорят.

Стариков очень волновала судьба Москвы. Правда, что называется, краем уха они слышали, что наши вроде начали наступление в Подмосковье, но до них доносились и иные слухи, вроде того, что разнес «Хромой», а кто говорит правду, кто от себя что сочиняет, бог их ведает. «Вот газетку бы свежую почитать, аль бы радио послушать»… Эту мысль старик, задумавшись, непроизвольно высказал вслух.

— Что ж, дедуня, можно, — улыбнулся командир и отдал вполголоса одному из бойцов какое-то распоряжение.

Через несколько минут раздался стук в дверь и в комнату, где находилось командование отряда, вошел с рацией за спиной радист старший сержант Родичев:

— Товарищ капитан, по вашему приказанию прибыл. Разрешите доложить: через несколько минут будет передано важное сообщение. Об этом уже дважды передавалось по радио.

— Ну, так давайте, давайте, сержант, разворачивайте свое хозяйство, — сказал командир. — Пусть и наши хозяева послушают новости из Москвы. А то у них в деревне разные кривотолки ходят…

Все подсели поближе к радиостанции. Комиссар вынул блокнот, карандаш и приготовился записывать текст сообщения. После знакомых всем позывных раздался торжественный голос Левитана:

— Внимание, внимание! Говорит Москва…

Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы.

Поражение немецких войск на подступах к Москве.

…6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов.

С 6 по 10 декабря захвачено: танков — 386, автомашин — 4317, мотоциклов — 704, орудий — 305, минометов — 101, пулеметов — 515, автоматов — 546.

В избе поднялся шум, все что-то кричали, обнимались, многие плакали. Один из стариков опустился на колени перед иконами и стал отбивать поклоны, часто крестясь. Старуха, лежавшая на печи, от радости растерялась, расплакалась и забормотала что-то, мешая слова молитв с проклятиями оккупантам и пожеланиями новых побед родным красноармейцам.

Командир, комиссар и начальник штаба крепко, по-мужски обнялись, не выбирая слов, от всей души начали поздравлять бойцов, колхозников с победой под Москвой.

Радость била через край. На столе, словно сам собой, появился небольшой графинчик с московской водкой. Дед Евлампий бережно и аккуратно разлил ее по всем, как он выразился, емкостям, которые нашлись в доме. Но выпивка досталась всем. Не больше чем по наперстку каждому. Да и не в ее количестве было дело. Главное, что можно было провозгласить тосты, которые рвались из груди. Первым поднял свою рюмку дед Евлампий:

— За нашу Красную Армию! За здоровье ее бойцов и командиров! Ура!

Потом чокались уже пустыми разнокалиберными рюмками, стаканами, алюминиевыми кружками, чайными чашками за Москву, за полную победу над фашистскими извергами, за погибель Гитлера со всей его сворой и вновь за своих родных защитников.

Ответное слово произнес комиссар:

— Большое спасибо вам, дорогие вы наши, за любовь к Красной Армии, за помощь нашему отряду. Гитлер хотел превратить наш народ в своих рабов, обречь на голодную смерть. Вот что нашли мы в портфеле убитого фашистского офицера… — Комиссар достал из полевой сумки листок с переводом приказа командующего четвертой танковой группы генерала Хюпнера. — Послушайте, друзья, какие порядки они хотели у нас установить: «Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью… Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения… В случае применения оружия в тылу армии со стороны отдельных партизан применять в отношении их решительные и жестокие меры. Эти мероприятия распространяются также и на мужское население с целью предотвращения возможных с его стороны покушений». Вот так-то! Думается, что нет нужды комментировать этот человеконенавистнический документ. Тех, кто издает такие приказы, и тех, кто их рьяно выполняет, мы будем уничтожать беспощадно, без устали, пока не победим. Смерть немецким оккупантам!

Седой старичок, внимательно прислушивавшийся к словам комиссара, ковшиком приложив ладонь к уху, часто закивал и удовлетворенно проговорил:

— Во-во, как раз то самое, что я нашим бабам толкую. Всем им смерть будет, как всяким там бонапартам, кайзерам, врангелям и прочей нечистой силе. Нехристи они, нелюди, таких не бить — грех великий перед Отечеством нашим.

— А немец-то, ребятки, уж не тот пошел, — заторопился, боясь как бы его не перебили, другой старик, — не тот, совсем не тот. По первости он гоголем, петухом этаким ходил. Хох тебе да хайль. Матка, яйка, курка, сало, дескать, гони. А как дали ему в зубы да по сопатке, да ишшо мороз поддал, так он и заскулил. Глянуть на него — и смех, и грех. Обут, одет, как пугало огородное, завшивел. В глазах — тоска. Уж не до хохов ему, хайлей, а «капут» бормочет, «клеб» ищет, а не курей. Так-то вот!

— Вот я ишшо что хотел спросить, — продолжал глуховатый старичок. — Отчего это в речах ваших все о дисциплине разговор. Что, не слушаются вас, али как? А то все об дисциплине, чисто тебе мужик о хлебе…

— Вы, папаша, сами и ответили на свой вопрос, — ответил Огнивцев. — Слушаться нас слушаются… Но о дисциплине, вы правильно сказали, у нас постоянная забота, как у мужика о хлебе. Без нее войско — не войско, а так, шаляй-валяй. Поэтому о дисциплине полководцы заботились во все времена. Для Кутузова это было превыше всего. Он особо подчеркивал: приказано стоять — стой, надо — умри, но не отступай.

Разговоры продолжались до глубокой ночи и не прекратились бы до утра, но Шевченко и Огнивцев понимали, что наутро отряду предстоят весьма серьезные дела и пора отдыхать.

— Ну что же, дорогие наши хозяева, — сказал командир отряда. — Время позднее. Спасибо за теплый прием, за любовь и ласку. Однако завтра у нас большая работа…

Колхозники начали нехотя расходиться. Они понимали, что бойцам и командирам надо отдохнуть перед новыми ратными делами.

 

22. РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Сообщение о разгроме гитлеровцев под Москвой командование решило довести до личного состава отряда на общем собрании в доме местного учителя-пенсионера.

— Воспользуемся этим сбором и после официальной, части поговорим с бойцами по душам, — сказал Огнивцев командиру и начальнику штаба.

— Нужное дело, — одобрил Шевченко, — пора уже поговорить с бойцами в непринужденной обстановке. Да и вообще почаще собрания проводить надо. А то все на ходу — перебросишься парой слов, и то только по делу. Подзапустил ты, комиссар, партийно-политическую работу. На марше, глядишь, первым начинаешь лыжню прокладывать, в бою как рядовой боец из автомата лупишь, в атаку кидаешься, на привале костер сам раздуваешь…

— Это и есть партийно-политическая работа, — серьезно ответил Огнивцев.

Просторный крестьянский дом из двух больших комнат и кухни был переполнен до отказа. Большинство бойцов сидело на полу, те, кто порасторопнее, устроились на полатях и печке.

Собрание коротким вступительным словом открыл капитан Шевченко и предоставил слово комиссару. Он рассказал о сообщении Советского Информбюро и призвал личный состав отряда усилить удары по врагу, помочь Красной Армии быстрее очистить от фашистов Подмосковье. Эту весть личный состав принял радостно, но спокойно. Дело в том, что красноармейская молва еще до собрания донесла ее до каждого, и люди уже обсудили все детали сообщения Информбюро, а наиболее горячие головы на его основе уже высказали свои соображения не только о дальнейшем ходе, но и об исходе войны и сроках ее окончания.

Поэтому доклад Огнивцева был кратким. Закончив его здравицей в честь партии, народа и его Красной Армии, комиссар помолчал минуту и продолжил:

— Давненько в таких уютных условиях мы не собирались. Вот уже более недели совершает отряд рейд по тылам генерала Хюпнера. За прошедшие дни у нас были удачи и неудачи, радость и печаль. Накоплен и боевой опыт…

Разведчики внимательно слушали комиссара, который оживлял в рассказе недавние события, размышлял вслух об успехах и ошибках.

— Мы с командиром подумали и решили, — сказал Огнивцев, — что у вас за это время наверняка накопилось немало вопросов к нам, возможно, и предложений. Вот и давайте поговорим. Сегодняшний вечер самый подходящий для этого. Когда еще такой случай представится, трудно сказать.

В комнатах и на кухне, освещенной подслеповатой керосиновой лампой с разбитым и заклеенным обгорелой бумажкой стеклом, о чем-то заговорили, зашумели бойцы, но понять о чем было невозможно.

— Какие же могут быть предложения, товарищ комиссар? — сделал попытку привстать с пола рядовой Полшков. — Бить гадов до полной победы. Вот и все предложения…

— Правильно, все верно сказал, молодец, нет вопросов, — раздались голоса.

— Погоди не спеши, есть вопрос, — с трудом освободившись от стиснувших его со всех сторон тел, поднялся младший сержант Корытов.

— Патронов осталось с гулькин нос, — озабоченно сказал он, — да и гранат — кот наплакал… Как воевать дальше будем, товарищ командир?

— Вы правы, товарищ Корытов, — ответил командир. — С боеприпасами у нас действительно туговато. И взрывчатка кончается. Но оснований для уныния нет. Немного побудем на голодном пайке, а затем нам подбросят все, что нужно, с Большой земли.

— Тогда порядок, живем, братва, — бодро воскликнул кто-то.

— Еще вопрос, — раздался из полумрака густой бас. — Чтой-то старшина Кожевников прижимистым стал. Как там у нас с шамовкой?

— С продовольствием все нормально, — включился в разговор Огнивцев. — У Кожевникова имеется запас более чем на четверо суток. А что, Диборов (комиссар узнал по голосу задавшего вопрос), вам разве не хватает того, что дают…

— Не, товарищ комиссар, — ответил за Диборова рядовой Хохлов, — хватает ему шамовки, даже остается. Остатки он, конечное дело, чтобы не пропадали, съедает и тут ему не хватает…

Переждав вспыхнувший смех, Хохлов с серьезной миной на лице продолжал:

— Это все вопросы не те, хозяйственные. Командиры у нас головастые, сделают все как надо. И на кулачках с немцами драться не будем, и с голодухи не околеем. Так что ответьте мне, за ради бога, на политический вопрос…

Рядовой Хохлов, как опытный оратор, сделал эффектную паузу.

— Ну-ну, давайте свой политический вопрос, — чувствуя какой-то подвох, улыбнулся комиссар.

— Скажите, будьте такие любезные, — умильным голосом сказал боец, — отчего это Гитлер до сих пор не женат? Некогда ему или он вообще… не тае?

Грохнул дружный смех. Испуганно заметался огонек керосиновой лампы.

— Не до того ему сейчас, — в тон Хохлову ответил Огнивцев, выждав, когда утихнет смех. — Занят очень. Вот разобьет Красная Армия его войска, освободит беднягу от военных забот, тогда он и женится. Вернее, мы его женим. За свата сойдет Хохлов, а Зайцев, Махоркин и Алексеев — дружками будут.

— А невеста ж кто? — веселились бойцы.

— Мы ему свою, русскую подберем, — крикнул кто-то, давясь от смеха, — «катюшу».

Вновь грянул слитный хохот. Дремавший на печи кот опрометью метнулся к двери, прыгая по плечам и головам бойцов, усиливая и без того веселое настроение людей.

Когда смех затих, Огнивцев вновь обратился к бойцам:

— Может, еще есть вопросы? Прошу.

— У меня вопрос, — поднял руку рядовой Николаев. — Отчего это наше начальство на награды скупится? Этак закончится война, вернешься домой со значком ГТО, стыдно людям в глаза глядеть будет…

— А за что давать-то? — крикнул кто-то с кухни. — За драпмарш, что ли? За то, что многие без оглядки топали на восток?

— Это ты брось! — возмутился рядовой Попов. — Не все драпали без оглядки. Большинство стояло насмерть. А отступали не потому, что трусили. Нужда заставляла. И наградами, кто заслужил, не обходили.

— Верно, — раздался чей-то голос, — его самого еще в июне медалью «За отвагу» наградили.

Но Николаев не унимался:

— Я вот, отступая со своими товарищами с самой границы до Вязьмы, побывал во многих переплетах, в которых укокошили немало фрицев, но никто из нас не был награжден. Некоторые из моих товарищей уже погибли…

— Не горюй, Николаев! — подбодрил кто-то из-за печки. — Успеешь заслужить. Дорога на запад еще длинная.

— Так-то оно так. А все ж с наградой, с нею… как-то сподручней бы было. Хочь вперед шагать, хочь на побывку домой… перед жинкой покрасоваться.

— Что ж она тебя без ордена или медали не примет?

— А твоя?

— Моя-то и без наград на шею кинется. Знает, не на блины к теще ходил.

— Еще вопросы? — прервал шутливую перепалку командир.

— Можно мне, товарищ капитан? — попросил слова рядовой Махоркин.

— Давай, Василий. Слушаем тебя.

Махоркин встал, расправил тужурку под солдатским ремнем. Ремень, как заметил Шевченко, совсем истерся от гранатной и патронной сумок. Новый бы. Да где ж их взять?

— Насчет почты бы, товарищ командир, напомнить кому надо, — непривычно серьезно заговорил весельчак Махоркин. — За два месяца прошлого рейда ни одной весточки не получили с Большой земли. Да и нынче что-то ничего не предвидится. Хотелось, чтобы вместе с грузом обязательно кинули бы и письмишки из дому.

— И фотографию твоей невесты Аси, — добавил, улыбнувшись, кто-то из разведчиков.

— Ничего смешного нет, — возразил Махоркин. — Письмецо да еще с фоткой праздник для каждого. Разве не так?..

— Скажи спасибо, что обещали подбросить боеприпасы, взрывчатку да медикаменты и кое-что из продуктов.

Махоркин обернулся к возразившему:

— Вот точно такой же, как ты, сухарь, наверное, и в штабе сидит. Что ему солдатская душа? Ему лишь бы у солдата подсумок был патронами наполнен. Может, потому кое у кого иногда и пули те к Дуське за молоком летят?

— Ладно, — сказал комиссар. — Обещаю, как говорят бюрократы, заострить вопрос и поставить его ребром. Будем надеяться, что в ближайшие дни нам вместе с грузом подбросят посылочку с письмами и свежими газетами.

— Меня вот что волнует, товарищ комиссар, — вступил в разговор сержант Григорьев. — Отчего это до сих лор Америка не объявляет Германии войну? Яичным порошком да тушенкой хотят отделаться?

— Ничего не попишешь, — развел руками комиссар. — Хитрые торгаши, присматриваются, ждут, кто кого одолеет.

К столу из кухни подошел Сандыбаев — один из скромных и храбрых разведчиков отряда:

— Товарищ комиссар, а мне можно задать один вопрос?

— Можно, и не один. Ты у нас, Алимхан, редко выступаешь на людях.

— Мы с моим другом Корытовым посоветовались и решили вступить в партию. Освобождать Подмосковье от врага хотим в рядах ВКП(б).

Комиссару всегда нравились эти смелые и отчаянные ребята и слова Сандыбаева он воспринял с радостным чувством.

— Порядок вступления в партию — уставный. Нужно написать заявление, найти рекомендующих коммунистов и наша партийная организация без задержки рассмотрит ваши заявления. Для таких орлов, как вы с Корытовым, получить рекомендации в отряде не проблема. А дальше… вернемся на Красноказарменную и официально оформим через политотдел ваше вступление в большевистские ряды.

Затем завязался общий разговор. Обсудили военное положение в Европе, вспомнили Бородинскую битву 1812 года и недавнее сражение на Бородинском поле. Кто-то попросил рассказать об Иване Сусанине.

Выполнив эту просьбу, Огнивцев сказал:

— Вы замечаете, друзья, как много общего у нашего народа, бойцов Красной Армии с нашими героическими предками? Будем же достойны их славы, впишем новые славные страницы в историю своего Отечества!

Бурные аплодисменты, каких никогда не слышали стены этого крестьянского дома, не умолкали несколько минут.

— На этом закончим, товарищи, — встал капитан Шевченко. — Нет возражений?

…Разошелся личный состав на отдых, остались в комнате командир, комиссар и начальник штаба.

— Мне кажется, не очень организованно прошло собрание, — заметил старший лейтенант Ергин, с усилием открывая форточку. — Не было в нем какого-то единого стержня, что ли. Винегрет какой-то…

— Не будь занудой, энша, — бодро откликнулся капитан Шевченко. — Я считаю, все было, как надо. А ты как думаешь, комиссар?

Огнивцев только улыбнулся в ответ.

— Всем отдыхать! — приказным тоном завершил разговор командир отряда. — Завтра «рабочий день»…

«Рабочий день! Хорошо сказано, — подумал комиссар. — Да, война — это неимоверно тяжкий, в крови и поте лица труд и только через него можно прийти к победе».

 

23. СТЫЧКА С КОМАНДИРОМ

Еще до сообщения Совинформбюро о поражении немецких войск на подступах к Москве командование отряда было информировано штабом фронта о том, что 6 декабря 30-я армия, усиленная сибирскими и уральскими дивизиями, прорвала оборону врага севернее Клина и, развивая успех, вышла к его подступам. Немецко-фашистские войска на этом участке оказались в полуокружении и вынуждены были отступать, ведя тяжелые бои. Для маневра резервами, подвоза боеприпасов и горючего у врага остались дороги Клин — Новопетровское на юг и Клин — Высоковск — Теряево — на запад. Вторая после сильных снегопадов стала труднопроходимой для колесных машин. К тому же на ней активно действовали волоколамские партизаны. В связи с этим шоссе Клин — Новопетровское стало главной транспортной артерией противника.

Отряд находился в лесу всего в шести километрах от этой магистрали. По шоссе почти сплошным потоком шли машины, тащились повозки. Лишь на короткое время ночью движение здесь затихало.

На север в район Клина двигались танки, тягачи с прицепленными к ним артиллерийскими орудиями, грузовые машины с пехотой. А на юг понуро ползли покореженные автомобили и сани с ранеными и награбленным добром. Их сопровождали укутанные в разное тряпье солдаты. Многие из них уныло шагали рядом с заиндевевшими лошадьми, загребая снег разномастной, самой фантастической обувью.

В санитарных машинах везли раненых офицеров со свежими следами крови на бинтах, подавленных, злых, обескураженных провалом наступления и вдобавок беспорядком на шоссе, где начисто отсутствовала служба регулирования. Машины на подъемах то и дело буксовали, возникали заторы, беспорядочная толчея, неразбериха. Да, такого хаоса никогда не видели на военных дорогах офицеры вермахта, мечтавшие еще неделю тому назад о победном параде на Красной площади в Москве.

Огнивцев считал, что было бы рационально перекрыть эту магистраль хорошим завалом, создать на ней добрую пробку и хорошенько потрепать оккупантов. Он неоднократно говорил об этом Шевченко. Однако тот или отмалчивался, или отделывался неопределенными отговорками.

Наконец комиссар, как-то оставшись наедине с командиром, решил объясниться с ним начистоту.

— Что мы сидим сложа руки, Александр Иосифович, чего ждем? Почему не используем благоприятную обстановку для устройства засады на шоссе? Штаб фронта не простит нам эту пассивность, — горячо говорил Огнивцев. — Надо помешать врагу в переброске резервов на передний край и добивать отползающих гадов.

Капитан Шевченко давно не видел своего комиссара и друга в столь возбужденном состоянии. Но командир хотел иметь рядом с собой единомышленника, не бездумного исполнителя. К тому же он знал, как важно дать взволнованному собеседнику высказаться до конца, чтобы глубже узнать ход его мыслей, полнее понять сущность доводов.

Поэтому он сдержал вспыхнувшее раздражение и подчеркнуто спокойно, словно думая вслух, сказал:

— Да, перекрыть магистраль было бы здорово. Это все равно что зажать противнику глотку…

— В чем же дело?

— А в том, что сил у нас мало и боеприпасы на исходе. Наделаем треску-звону… Противнику наш слабый удар будет как слону дробина. А отряд погубим… Я, понимаешь, Ваня, никак не могу простить себе гибели Васильева и его бойцов. Упились успехом, увлеклись сбором штабных документов, трофеев… Вот и…

— После драки кулаками не машут, товарищ капитан, — официально, подчеркивая, что он не склонен переходить на дружеский тон, сказал комиссар. — Об этом надо было подумать раньше. А потери… Потери, конечно, очень горьки, но, к сожалению, неизбежны.

— Спасибо за напоминание, — с сарказмом произнес Шевченко. — Но не кажется ли вам, что мы поменялись ролями. Раньше вы мне советовали проявлять побольше осмотрительности, а сейчас предлагаете отряду сунуть голову в петлю. Да еще и оправдываете жертвы, которых можно было бы избежать без ущерба делу.

— Это долгий разговор. Сейчас речь о другом: надо помешать переброске резервов противника к переднему краю и отходу вражеских тылов.

— И что же конкретно вы предлагаете?

— Сделать на лесной дороге завал и растрепать хоть одну автоколонну гитлеровцев…

— Я категорически против! — резко заявил Шевченко и зло бросил на разостланную на столе карту цветной карандаш.

— Как так «против»? Против чего? Я не узнаю вас…

— Повторяю: я против засады нашими силами. Нас просто сомнут. Там идет махина! И не на прогулку, а на спасение собственной шкуры. Другого выхода, как пробиться через наши трупы, у них нет… Мне один мудрый человек еще в июне, на второй день войны, говорил: под танк если бросаться, то с гранатой, а не с кукишем.

— Но не сидеть же нам в роли наблюдателей в такое время, — возмутился комиссар.

— О силах, заброшенных в фашистские тылы, надо было думать тем, кто находится в штабе фронта. Они что?.. Разве не знали, что немцы будут отходить, что их кто-то должен трепать, бить на дорогах отхода? Где же мобильные подвижные части, хоть один-два полка, которые могли бы действовать на флангах и в тылу отступающих немецких войск?

— Да где же было взять эти мобильные полки, когда каждый солдат был на счету?

— Все это так, — упрямо проговорил командир, — но разве штабники не понимают, что здесь такая часть нанесет врагу во много раз больший ущерб, чем наступая на фронте…

Просторная изба деда Евлампия, не загроможденная мебелью, позволяла Шевченко вольготно вышагивать по ней, жестикулируя и высказывая свои соображения по поводу организации боевых действий во вражеском тылу. Он был особенно недоволен тем, что штаб перебросил через линию фронта численно малые группы. Вот если бы он занимался этим, то меньше батальона не засылал бы, разве что только отдельные диверсионные группы с конкретным разовым заданием. Из-за малочисленности отрядов, по его мнению, многие из них были обречены на явную гибель, особенно группы девушек, слабее подготовленных в военном отношении.

Комиссар понимал, что командир во многом прав, что в штабе фронта не все было учтено и отработано. Однако он своими глазами видел, какая запарка, неимоверно трудная напряженка царила в штабе, когда враг на всех парах, обладая явным превосходством в живой силе и технике, оголтело рвался к Москве.

— Но все это не значит, что мы должны затаиться и пассивно ждать подхода наших, — настаивал комиссар.

— Я не сказал «затаиться», — резко обернулся Шевченко. — Будем бить немцев, но не очертя голову, а с умом и во взаимодействии…

— С партизанами, что ли? — насторожился комиссар. — Где они сейчас, ты знаешь? А пока искать их будем, время упустим.

— Что-то я вас не узнаю сегодня, комиссар, — иронически протянул Шевченко. — Спешить изволите, командира перебиваете. — И, встав, твердо сказал: — Я решил запросить штаб фронта о направлении на наш участок авиации. Мы завал хороший на шоссе устроим, как ты ратовал, надежно закупорим шоссе, а наши проутюжат их с воздуха. А мы немцам огоньку добавим.

— Отличная мысль, просто замечательная, — заинтересованно сказал комиссар. — Только дадут ли нам авиацию? Она наверняка вся задействована на главных направлениях — под Клином, Можайском, Наро-Фоминском, Тулой… Да нас могут и не понять штабники…

— Поймут, должны понять, там люди не глупее нас.

— Но погода-то явно не летная. Метель…

— Уймется.

— Кто сказал?

— Сердцем чую, — командир ударил кулаком по столу. — Должна же быть высшая справедливость!

— На бога надейся, а сам не плошай. Но все это шутки, побаски, а что реальное? Неужто в самом деле рассчитываете на авиацию?

— Да, рассчитываю. Не может командование фронта упустить такую возможность — устроить «веселые» проводы арийцам из Клинского мешка.

Трудно сказать, сколько бы еще длился этот спор, если бы его не прервал стук в дверь. Вошел радист:

— Товарищ капитан, на ваше имя начальник радиостанции принимает срочную телеграмму из штаба фронта и через пятнадцать — двадцать минут он ее доложит вам.

— Наверное, что-то важное для нас, а то в такое напряженное для фронта время нами не стали бы заниматься, — сказал Огнивцев.

— Поглядим, — лаконично промолвил Шевченко.

Об отдыхе командир и комиссар уже и не думали. Ожидая шифротелеграмму, Огнивцев, разбирая с переводчиком захваченные в штабе полка различные документы, обратил внимание на извлечения из секретного приказа германского главного командования, подписанного 16 сентября фельдмаршалом Кейтелем. Этот приказ был вызван ростом партизанского движения, растущей силой народного сопротивления на захваченной советской территории. В нем указывалось:

«Фюрер распорядился повсюду пустить в ход самые крутые меры для подавления движения… при этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. Искуплением за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для пятидесяти — ста коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие».

Среди бумаг комиссар увидел красиво оформленную брошюру, на обложке которой был помещен цветной портрет Гитлера.

— Что это за книжонка? — спросил он у переводчика.

— Это «Памятка немецкого солдата», товарищ комиссар. Перевести?

— Не все, это долгая история, а вот выборочно, что посущественнее, давайте…

Переводчик бегло перелистал страницы брошюры и, подражая истеричному голосу Гитлера, с надрывом прочел:

«Помни и выполняй:

1. …Нет нервов, сердца, жалости — ты сделан из немецкого железа…

2. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик…

3. …Мы поставим на колени весь мир. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки… Уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути…»

— Вот так, командир, — сказал Огнивцев. — Весь мир — на колени! Не меньше… Надо будет зачитать эту памятку всему личному составу.

— Непременно, — согласился Шевченко.

На пороге появился начальник радиостанции, вскинул руку к ушанке, четко отрапортовал:

— Шифротелеграмма из штаба фронта.

— Давайте, давайте, — нетерпеливо сказал командир.

Пробежал ее глазами, радостно хлопнул ладонью по столу и прочел вслух:

«Начавшая наступление 30-я армия прорвала оборону врага севернее Клина и, развивая успех, вышла к Клину. Немецко-фашистские войска на этом участке фронта находятся в тяжелом положении и ведут бои в полуокружении. Для маневра резервами и отступления из района Клина у фашистов осталась единственная шоссейная дорога Клин — Новопетровское. Задача отряда путем минирования, устройства лесных завалов и засад воспрепятствовать подходу резервов в район боевых действий и отходу частей клинской группировки на юг, на Волоколамское шоссе. В течение двух дней с девяти часов утра фронтовая авиация будет наносить удары по подходящим резервам и отступающим по этой дороге колоннам врага. Используйте эти налеты для совместных ударов по врагу. Сообщите сигналы обозначения расположения отряда и целеуказания для авиации. Сегодня в двадцать три часа по вашей просьбе в указанном вами пункте будут выброшены на парашютах боеприпасы, мины, взрывчатка, медикаменты и продовольствие. Организуйте встречу и обозначение пункта выброски прямоугольником из шести костров. Благодарим командование и воинов отряда за разведывательные данные и дерзкие диверсионные действия, которыми вы оказываете неоценимую услугу Родине в разгроме заклятого врага. Желаем дальнейших боевых успехов. Штаб фронта».

— Вот и разрешение нашего спора, — обрадованно сказал Шевченко, обнимая Огнивцева. — Немедленно собираем командный состав.

 

24. ПОДГОТОВКА К НОВОМУ ЗАДАНИЮ

В тылу врага воин всегда собран. Он точно птица быстр — подхватился и уже на крыле. И это проявляется не только в боевых делах, но и в повседневности. Вот и сейчас, не прошло и пяти минут, как начальник штаба, командиры взводов и военфельдшер уже были в избе — подтянутые, вооруженные, встревоженные срочным сбором.

— Ну что ж, товарищи, — деловито начал командир, — настала пора бить гитлеровцев на шоссе Клин — Новопетровское, о чем мы уже с вами говорили, особенно подробно, — он лукаво улыбнулся Огнивцеву, — с комиссаром. Наши войска подошли к Клину с трех сторон. Клинская группировка противника ведет тяжелые бои в полукольце. На помощь ей подбрасываются наспех сформированные резервные части. Их цель — остановить наши войска и успеть отвести тыловые части и учреждения…

Увидев удивление, отразившееся на лицах командиров, Шевченко пояснил:

— Я не оговорился — именно учреждений. Москвой ведь собирались управлять: не шутка! Потому и навезли всякой чиновной сволочи. Но речь не об этом… Нашему отряду штабом фронта поставлена задача: минированием, устройством лесных завалов и взаимодействием со специально выделенной нам авиацией помешать как переброске резервов врага под Клин, так и отходу по этой дороге. Скажу прямо — дело предстоит трудное. Если по большому счету прикинуть, то оно под силу не менее чем батальону. Ну а нас… чуток поменьше. Правда, боеприпасов нам обещают подбросить. Хотелось бы послушать вас и обменяться мнениями об организации предстоящей операции.

Первым встал начальник штаба Ергин:

— Действительно, остановить огромную отступающую ораву — задача для отряда практически непосильная, но во взаимодействии с авиацией она может быть успешно выполнена. В нашу пользу и психологический фактор: враг, как говорится, катит не на ярмарку, а с ярмарки — проторговавшимся, с битой мордой. С таким драться легче. Однако и надеяться на то, что он при первом же выстреле поднимет руки, нечего. Поэтому к бою надо хорошо подготовиться и прежде всего провести разведку шоссейной дороги, уточнить интенсивность движения по ней, а самое главное — выбрать удобное место для нашей засады и невыгодное для врага, исключающее ему возможность какого-либо маневра…

Шевченко нахмурился. Ему показалось, что начальник штаба говорит прописные истины. Кому же не понятно, что перед боем нужна разведка и выбор места боя. Но, услышав дальнейшие слова Ергина, удовлетворенно кивнул головой.

— …Я тут кое-что прикинул, — продолжал начальник штаба, разворачивая широкое полотнище карты. — Предлагаю завтра всем отрядом с утра двинуться к дороге вот по этому маршруту (он показал нанесенную им пунктирную линию) и засветло поставить взводам боевые задачи на местности. С наступлением темноты сегодня же устроить на дороге завал — вот здесь, у высоты 238,0, — и с утра следующего дня совместно с авиацией начать…

«Молодец Ергин, — подумал капитан, — не ждал у моря погоды, а заранее продумал возможные действия отряда».

— И еще одно, — продолжал начальник штаба, — Брандуков просит поручить разведку шоссе его взводу. Личный состав, говорит, обижается, что ему поручают мелкие задания, а что поважнее — алексеевцам. Вроде бы недоверие получается. Даже стишок они про себя сочинили:

— Ладно. После разберемся, кто кого бил, — сказал недовольно командир. — Ишь ты, стихотворцы нашлись. Но в общем учтем… Брандуков прав. У него во взводе испытанные огнем бойцы. И сам он опытный командир, смелый, решительный… По Велижскому рейду знаем его. Смелее его надо на большие дела посылать. Так, что ли, комиссар?

Огнивцев согласно кивнул головой:

— Давно пора. Однако послать в разведку следует все же взвод Алексеева. Он бывал уже в этих краях, хорошо знаком с местностью. Посылать туда новых людей, которым придется начинать все сначала, просто неразумно.

Затем командиры взводов доложили о настроении людей, их здоровье, состоянии оружия, количестве боеприпасов, высказали свои предложения о размещении в засаде подразделений, огневых точек.

— Когда будем делать завал и производить его минирование? — спросил начальник штаба.

— Не позднее чем за час-полтора до рассвета, — ответил командир отряда, — чтобы он был сюрпризом для фашистов. А если, как развиднеется, немцы попытаются разминировать и растащить завал, мы помешаем им это сделать огнем из всех видов оружия. Пусть к нему стянется с обеих сторон побольше автоколонн, чтобы нашей авиации было над чем поработать. Да и наших людей следует рассредоточить вдоль дороги. Во-первых, это создаст у противника иллюзию нашей многочисленности, во-вторых, даст возможность осуществлять маневр огнем. Впрочем, детали уточним при рекогносцировке.

— Это все так. Но вы ничего не сказали о самом главном, товарищ капитан, — заговорил старший лейтенант Алексеев. — Во взводе нет мин, мало взрывчатки, да и боеприпасов кот наплакал. Правда, к трофейному оружию патроны имеются, но его у нас немного. Я же докладывал…

— Мне это известно, — перебил командир отряда. — С нашими запасами мы и получаса не продержимся. Но штаб фронта сообщил, что нынешней ночью нам будет сброшено с самолетов все необходимое для операции. Кроме того, обещают подкинуть продовольствия, медикаментов и еще кое-что.

— Вот это здорово! Дадим тогда фрицам копоти, — радостно воскликнул старшина Шкарбанов, назначенный командиром взвода вместо погибшего Васильева.

— А до получения обещанного груза отдыхать, что ли, собрались, товарищ Шкарбанов? — спросил Огнивцев. — Ведь в нашем распоряжении до прихода самолета почти целые сутки и есть еще у нас, как говорится, порох в пороховницах. Есть еще чем устроить концерт для немцев на шоссе.

— Ну, знамо, пошабуршим и тем, что есть, — согласился Шкарбанов.

Шевченко задумался. Конечно, можно было наскрести все оставшиеся боеприпасы, взрывчатку и навалиться сегодня же всем отрядом на противника из засады. Но этого, пожалуй, не стоит делать. Во-первых, потому что нападение насторожит противника и заставит его проявлять большую осторожность при движении по шоссе, усилить его охрану, во-вторых, отряд останется совершенно беспомощным, если из-за непогоды или каких-нибудь других непредвиденных обстоятельств самолет не прилетит и не сбросит боеприпасов и взрывчатки. Нет, рисковать нельзя. Оставаться во вражеском тылу без них невозможно.

И командир решил с утра направить к шоссе взвод Алексеева, усиленный стрелковым отделением, вооруженный трофейным оружием, а с получением груза навалиться на оккупантов всем отрядом во взаимодействии с авиацией.

Вскоре Алексеев увел своих бойцов на шоссейную дорогу, а оставшиеся занялись подготовкой заранее выбранного пункта к приему транспортного самолета. Он располагался в километре южнее деревни Власково, где и разложили прямоугольником шесть костров из сухих дров. Выделили команду костровых, наблюдателей за парашютами в радиусе 500—600 метров от центра площадки и в помощь им группу бойцов для сбора и доставки грузов на волокушах. Общее руководство встречей возлагалось на начальника штаба отряда, а непосредственное — на старшину Кожевникова.

Командир и комиссар провели бессонную ночь. Предстояла еще такая же. И командир предложил комиссару вздремнуть хотя бы часок. Легли на полу кухни барака на душистом сене, накрытом плащ-палаткой. Духмяное сено пахло летом, разнотравьем, приятно кружившим голову. Но ни Шевченко, ни Огнивцеву не спалось. Волновали мысли о предстоящей операции, которая, как они понимали, может оказаться самой тяжелой для отряда. Отгоняя тревогу, умышленно не говорили о возможной задержке самолетов — и транспортных и бомбардировщиков, что вызовет необходимость выполнять приказ своими оскудевшими средствами; а это почти верная гибель всего личного состава. Вспоминали эпизоды былых схваток во время осеннего Велижского рейда, боевых товарищей, которые навсегда остались на смоленской земле, Валдае.

Шевченко и Огнивцев были не просто друзьями. Смертельно опасный поход по вражеским тылам сблизил их, научил понимать друг друга с полуслова и высоко ценить, сделал побратимами. Почти три месяца они спали в одной палатке, ели из одного котелка, когда надо было, рядом шли в бой… В те дни Шевченко был принят кандидатом в члены ВКП(б). И рекомендовал его в партию комиссар.

В дверь постучали, и на кухню вошел с закопченным чайником в руке старшина Кожевников:

— Товарищи командиры, пока обед поспевает, чаек вскипел. Гляжу, вы не спите. Может, погреетесь?

— Спасибо, старшина, за заботу, — ответил Шевченко. — В самый раз чайку попить. Вставай, комиссар, чего лежать, все равно не спится.

Встали, сели за дощатый столик, налили кипятку с душицей, надерганной, видать, из сена. Тепло, тихо, покойно, горячая кружка в ладонях… Что еще солдату надо! Не домашняя обстановка, конечно, и покой обманчив — где-то неподалеку враг. Но и здесь, как во сне, зримо всплывают воспоминания о самом близком и родном уголке, где родился и вырос. Не велик тот уголок у каждого — у кого деревенька, у кого городок, тихая улица или вовсе один лишь домик. Но нет на свете их милее и краше и ничто не согревает так сердце, как память об этой, только твоей маленькой родине. Без нее немыслима и та могучая, большая, за которую идет сейчас великая битва.

Забыл командир про чай, задумчиво смотрит через мутноватое запотевшее стекло окна на белые от снега деревья, вздыхает. Далеко, видать, отсюда его мысли. Взгляд непривычно мягкий.

— Чего вздыхаешь, командир? — спросил комиссар.

— Далеко враг забрался на нашу территорию, дорогой мой комиссар, — ответил Шевченко. — Долго и тяжело придется выпроваживать его восвояси.

— Да-а, нелегко, конечно. Но начало, Александр Иосифович, уже положено. И, мне кажется, очень важно то, что разгром немцев начат именно под Москвой.

— Ну, не скажи, гораздо лучше было бы, если б мы им башку скрутили еще под Минском. А то видишь, куда они дошли. Я как вспомню свою Белгородчину, представлю, как по ней фашисты шастают, — сердце кровью обливается. Кто виноват, что врага так далеко допустили? Мы, комиссар, мы! Со всех нас спрос от маршала до рядового. Тебе-то полегче, до твоих родных краев немец не дотопал да и не дойдет уж теперь…

— Ты прав, командир. До Коми им не добраться. Но дело ведь не в том, что моя республика занимает, так сказать, выгодное географическое положение и вроде бы недоступна для врага. Чепуха! Допер бы немец и туда, если бы ему здесь, под Москвой, рога не обломали…

— Так-то оно так, — задумчиво сказал Шевченко. — Я к тому говорю, что по-хорошему завидую тебе. И война твой край обходит и у самого тебя вся жизнь путем. А вот у меня все не слава богу. То одно, то другое, вся дорога в ухабах…

— Кое-что о тебе мне известно, но очень мало, — признался комиссар.

— Я давно хотел тебе все рассказать о себе, тем более, что ты мой партийный крестник, да все откладывал этот разговор, — вздохнул Шевченко. — Когда ты мне рекомендацию давал, подробно поговорить не удалось, помнишь, какая запарка была. Да я об этом и не горевал — знал, что не подведу тебя и звание партийное не опозорю, как бы ни сложилась моя судьба. Но уходить от откровенного, до конца откровенного разговора не хочу…

Шевченко отставил кружку с остывшим чаем, достал сигарету, долго разминал ее и не спеша, словно вспоминая забытое, начал:

— Родился я, как ты знаешь, в 1914 году в Белгороде, в семье приказчика у богатого торгаша, который занимался куплей и продажей скота. Отец был хороший, добрый, но гордый человек. Он мечтал скопить деньжат, завести хоть небольшое, но свое дело, чтобы быть независимым ни от кого. Еще он мечтал, чтобы его сын, то есть я, стал образованным человеком. Да, накопил-таки папаша малую толику и в период нэпа открыл небольшую лавочку по продаже продовольственных и хозяйственных товаров. Ну, а прихлопнули нэп — батю как «чуждый элемент» лишили избирательных прав. Хорошо еще, что на Соловки не укатали. Ну а я, выходит, оказался нэпманским сынком. Как я ни бился — и в Горловке на коксовых печах работал, и с малограмотностью в деревнях боролся, и то, и се, а все нет мне ни веры, ни ходу… И вот в тридцатом году, когда в ФЗУ учился, вступая в комсомол, я смалодушничал.

— В чем же оно, это малодушие выразилось? — спросил Огнивцев.

— Не указал я в анкете, автобиографии и не рассказал на собрании, что мой отец после нэпа был лишен избирательных прав. Боялся, что если даже упомяну об этом, меня не примут в комсомол и тогда… прощай, заветная мечта.

— О чем же ты мечтал в те годы, если не секрет?

— Да о чем же еще, как не об армейской форме. Кто тогда из парней не помышлял стать или летчиком, или танкистом. Я так только о танковых войсках мечтал. Бывало, увижу где командира-танкиста, так за ним несколько кварталов топаю, рассматриваю его военную форму, походку… «Эх, мне бы стать таким!» — думаю. А разве сына «лишенца» куда примут. Вот и пришлось кривить душой. В тридцать третьем попросился по комсомольской путевке в Саратовское танковое училище. Поступил и в тридцать шестом закончил его с отличием. Дали как отличнику право выбора места службы. Я, конечно, на Дальний Восток полетел. Попал, как по заказу, в район озера Ханко. Командовал танковым взводом в учебном батальоне. Служил вроде неплохо. Дела шли нормально. Уже через год мой взвод занял первое место в части…

Капитан замолчал, задумался, достал новую сигарету.

— И как складывалась твоя судьба дальше? — спросил Огнивцев.

— А дальше… наступил тридцать седьмой год. Дознались о моем «преступлении» и за сокрытие факта лишения моего отца избирательных прав я был исключен из комсомола и уволен из Красной Армии.

— Ну, и…

— Что «ну», жить-то надо. Приехал в Москву к родственникам. И тем соврать пришлось, будто уволился я по болезни, а то и им могли бы неприятности быть. Сдал на водительские права и стал работать на самосвале, только они тогда появились. Возил строительный мусор — откуда бы ты думал? — со двора бронетанковой академии. Прямо как нарочно. Каждый день на свежую рану соль. И главное, до смерти обидно — за что меня так? Отец не был врагом Советской власти, это я точно знаю. Да и мне скажи кто: «Умри за Родину, за партию, за Сталина!» — ни на секунду не задумался бы… Да что говорить. Пошла жизнь наперекосяк, и виноватых вроде нету.

— А потом?

— Потом окончил вечерние курсы, назначили меня главном механиком, а затем начальником гаража. Дали неплохую комнату в коммуналке и начал я помаленьку обживаться в Москве. Даже подумывал жениться, обзавестись семьей. И вдруг… Прихожу как-то с работы домой, а в почтовом ящике повестка с предписанием: «Лейтенанту Шевченко А. И. явиться в Первомайский райвоенкомат для прохождения дальнейшей службы в танковых войсках». Веришь, всю ночь не сомкнул глаз. Думал, может, ошибка какая. Нет, все точно. В тот же день сдал все дела на автобазе, плюнул на свою жилплощадь и уже через трое суток был в новой части на западной границе. Поначалу командовал взводом. Вскоре дали роту БТ-7. С ней и войну встретил.

— Бэ-тэ-семь танки вроде неважные, — сказал комиссар. — Не оправдали они себя.

— Ну, не скажи! Броня у них, верно, слабенькая. Но юркая машина. Мы на всю катушку использовали ее быстроту, действовали из-за укрытий, из засад и благодаря этой тактике нам удавалось преодолевать преимущества немецких танков. Мы на этих «бэтушках» до самого Смоленска вели бои. Только к тому времени во всем полку их осталось всего пять, да и те уже на ладан дышали… Ну, а как я на Красноказарменную попал, ты знаешь.

Шевченко встал из-за стола, подошел к окну и долго рассматривал запорошенные снегом могучие сосны и ели, которые окружали барак. Чувствовалось, что он волнуется и этот рассказ дался ему нелегко. Затем он резко повернулся:

— Ну вот я и «исповедался», комиссар. Даже как-то на душе легче стало. Не знаю, как сложится моя дальнейшая военная судьба. Если вернемся из этого рейда живыми и здоровыми, наверняка разойдутся наши пути-дороги. Я твердо решил снова пойти в танковые войска. Только туда. Это моя стихия. Я мечтаю на танке в Берлин ворваться. Сам бы сел за механика-водителя. Выехал бы на ихнюю главную площадь, где там у них Гитлер парады принимал, шевельнул бы рычажком управления, крутанул бы машину на месте — так, чтобы булыжники в стороны, и приказал бы эту яму рамой со стеклом закрыть. На вечную память!

— Да ты, дружище, романтик, — восхищенно воскликнул комиссар. — И я верю, что именно так или почти так и будет…

И не во многом ошиблись Шевченко и Огнивцев. Шевченко в самом деле после рейда по Подмосковью вернулся в танковые войска. Командовал танковым батальоном, бригадой, а в Берлинской операции, будучи заместителем командира танкового корпуса, полковником, заменил выбывшего из строя командира и командовал корпусом. За мужество и героизм ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Со временем он стал крупным военачальником, генерал-лейтенантом. Умер Александр Иосифович в 1986 году.

 

25. УДАЧНАЯ ЗАСАДА

К высоте 238,0 вслед за разведывательным дозором Алексеева вскоре отправились остальные бойцы взвода. Шли ходко. Лыжи на морозе скользили хорошо да и ветерок дул попутный. В двух километрах от шоссе вышли к одинокому заброшенному домику. Видимо, когда-то здесь жил лесник. Укрывшись в нем от холодного ветра, лыжники устроили небольшой привал, а затем направились к холму, взгорбившемуся в двухстах метрах западнее магистрали. Стояло ясное морозное утро. С высоты открывалось шоссе — отнюдь не первоклассное, узкое, стиснутое хвойным лесом. С него слышался гул тяжело груженных машин, лязг гусениц и рокот быстро мчавшихся в обе стороны легковых машин.

Бойцы остановились на западных скатах высоты, сняли лыжи, осторожно соблюдая все меры маскировки, проложили тропинки к вершине. С биноклем на груди на гребень холма взобрался Алексеев.

— Ну, как тут, ребята?

— Да вот смотрите. Гитлеровцы мечутся на машинах туда-сюда, как встревоженные осы…

Шоссе гудело. На север двигались крытые брезентом грузовые автомобили с пехотой, артиллерия, отдельные танки. Похоже было, что немцы подбрасывали к Клину свои последние резервы.

Как позже стало известно личному составу отряда, фашистские войска в этом районе отчаянно сопротивлялись, упорно отстаивая каждый населенный пункт. Это объяснялось тем, что, располагаясь на железнодорожной и шоссейной магистралях Москва — Калинин, Клин являлся важным опорным пунктом и узлом дороги. Именно отсюда фашистское командование намеревалось нанести решающий удар по Москве танковыми дивизиями.

Всего три недели хозяйничали фашисты в Клину, но нанесли ему множество ран. Они разрушили многие жилые и административные здания, надругались над домом Петра Ильича Чайковского, с варварским садизмом глумились над его памятью. Наверняка клинский дом великого русского композитора постигла бы участь сожженного гитлеровцами пушкинского Михайловского или толстовской Ясной Поляны, если бы в декабре 1941 года воины 30-й армии при содействии частей 1-й ударной армии мощным ударом не выбили из города немецко-фашистских захватчиков, разгромив при этом две их моторизованные и одну танковую дивизии. При этом наступающие от командарма до рядового бойца помнили слова приказа: «Артиллерию и минометы не применять! В полосе наступления музей Чайковского».

…Старший лейтенант Алексеев, взяв бинокль, до рези в глазах всматривался в потоки машин, катящихся на юг, в направлении на Новопетровское. Вот колонна длинных лобастых автомобилей, нагруженных разнокалиберными ящиками, явно не военного производства. Еще с десяток автомобилей везли какие-то тюки, плоские коробки. На двух, сбившись в плотную разномастную ревущую массу, размещалось десятка три коров. Не спеша, степенно покачиваясь на неровностях дороги, тянулись колонны больших санитарных автобусов…

Настроение у командира взвода было дрянное. Это же хуже нет — вот так сидеть, затаив дыхание, и пассивно наблюдать, как немцы, словно у себя дома, свободно раскатывают по нашей земле, увозя явно награбленное добро советских людей. А тут еще сержант Басов и младшие сержанты Сандыбаев с Корытовым над ухом жужжат.

— Что ж, так и будем сидеть, товарищ старший лейтенант? — угрюмо спрашивал Басов, ворочаясь в снежном окопе, как медведь. — Вы только прикажите, а…

— Ай-яй-яй, — сокрушенно качал головой Сандыбаев, — совсем обнаглели, шакалы.

— И не говори, Сандыбаич, — вторил ему Корытов, — глядеть тошно.

Алексеев любил этих бойцов, славных ребят и лихих разведчиков. Да и говорили они сейчас именно то, о чем он сам думал. Потому и не прерывал их воркотню, пропускал мимо ушей. Пусть отведут душу. Но когда Корытов прямо спросил, почему они до сих пор не берут «языка», хотя для этого было множество возможностей, командир взвода резко бросил:

— Прекратить разговоры! Ждать приказа!

Успокоившись после некоторого возбуждения, Алексеев продолжал:

— Под Велижем обстановка была примерно такая же. Мы в засаде с утра сидели несколько часов. По шоссе Усвяты — Велиж беспрерывно шли автомобильные колонны. Как потом выяснилось, немцы подбрасывали свои резервы на восток перед октябрьским наступлением на Москву… И вдруг движение колонн прекратилось. Часа на два, не меньше. И на шоссе появлялись лишь отдельные машины. Вот одну такую мы тогда и захомутали. Ценный «язычок» попался, прямо прелесть.

— А почему это, ну перерыв, что ли, в движении был?

— Фрицы порядок любят, — ответил командир взвода. — Подошло время обеда — все дела побоку. Вот и здесь подождем того часа. Аккуратный в этом плане народ, дай им всем бог… погибели.

А в это время в снежной траншее разведчики коротали время, согреваясь солдатским перетрепом, который заводил рядовой Хохлов. С серьезной миной на лице он допытывался у сержанта Черного:

— Интересно, а что сейчас делает Гитлер в Берлине? Обещал ведь на Красной площади парад устроить, а приходится тикать из-под Москвы…

— Ты думаешь, раз у меня знаки на петлицах, так я больше твоего знаю про это, — отвечал сержант. — Но ты за него не беспокойся, он, паразит, еще придумает какую-нибудь хворобу на нашу голову.

— Ответ понятен, — удовлетворенно кивал Хохлов. — Но позвольте уточнить: правда ли, что около фюрера какая-то Ева вьется. Она ему как — жена или просто так?

— Що ты до мени привязався… — озлился вдруг Черный, как всегда в волнении переходя на украинский язык. — Трепло ты, а не боец. Тике мени и думки до усякой падлы…

— Ну, а все-таки?..

Трудно сказать, чем бы кончился этот разговор, если бы его не прервал словно вынырнувший из сугроба старший лейтенант Алексеев.

— О чем спор? — с ходу спросил он.

— Да вот наш Хохлов все интересуется какой-то Евой, которая вроде живет у Гитлера, — ответил один из разведчиков.

— Вот придем в Берлин и разберемся, кто кому кем доводится, — прервал бойца Алексеев. — Кончай побасенки, ребята. Не до них сейчас. Проверить оружие, приготовиться к бою. Будем брать «языка».

Это решение старший лейтенант принял, увидев, как после четырех часов, словно по команде, поток автомобилей на шоссе резко сократился. Изредка с интервалом в пять — десять минут появлялись лишь одиночные машины.

Пройдя вдоль цепи бойцов, командир взвода вернулся на свой КП, как окрестил его снежный окопчик рядовой Хохлов, и вновь, слившись с биноклем, впился взором в опустевшую дорогу. Он недовольно морщился, видя грузовики, набитые разным барахлом, одинокие повозки с брезентовыми шатрами, под которыми копошились обвязанные бинтами солдаты.

— Не то, не то, — шептал он, стиснув зубы и нетерпеливо поглядывая на часы.

— Товарищ старший лейтенант, — тронул Алексеева за плечо сержант Басов. — Гляньте-ка правее… Легковушка шикарная и автобус. За ними, кажись, грузовик…

Командир взвода уже и сам без бинокля видел сползавший с ближнего косогора небольшой кортеж машин. Шли они медленно, объезжая ухабы. Впереди катили три мотоцикла с люльками, из которых торчали стволы пулеметов и виднелись рогатые солдатские каски. За мотоциклами двигался огромный лимузин, празднично поблескивая на солнце черным лаком и никелированной решеткой радиатора. Метрах в двадцати от легковой машины лениво переваливался голубой автобус. Почти вплотную к нему держался крытый брезентом грузовик.

— Как быть, товарищ старший лейтенант? — спросил сержант. — Не многовато ли? Примерно двадцать на грузовике, да в автобусе, да мотоциклисты.

«Да, силы явно не равны, — рассуждал про себя командир взвода. — Но представляющуюся возможность упустить нельзя. Важные, видать, фигуры в лимузине едут. А вдруг — генералы? Ведь командующий фронтом подчеркивал важность захвата такого «языка». Последняя мысль отмела все сомнения.

— Взвод, к бою! — решительно, сквозь стиснутые от напряжения зубы скомандовал он, не отводя взгляда от приближающихся машин.

Внезапность… Всю надежду на успех этого скоротечного боя возлагал командир взвода на нее. В Велижском рейде хорошо организованная засада и неожиданные для противника действия не раз приносили успех. Как-то Алексеев присутствовал при допросе фашистского командира батареи. Тогда тот в адрес отряда бросил упрек: «Вы воюете не по правилам, а по-разбойничьи, используя внезапность». «А вы? — спросил Шевченко. — Почему же вы войну начали не по правилам, а по-разбойничьи, внезапно, без ее объявления?» «Об этом спросите у фюрера, — был ответ. — Только он знает, как надо воевать».

Эти мысли молнией пронеслись в голове Алексеева, когда он ложился за пулемет.

— Вот сейчас и поглядим, кто знает, как воевать, — проговорил он сквозь стиснутые до боли зубы, прижимая к щеке ложу ручного пулемета.

И только мотоциклисты пересекли неведомую им роковую черту, определенную командиром взвода для начала стрельбы, как на них и автомобили хлынул смертоносный шквал огня. Он скосил всех, кого видели разведчики. Мотоциклы словно попрыгали в разные стороны. Грузовик с солдатами, потеряв управление, круто вильнул в сторону, опрокинулся в кювет и вспыхнул. Оставшиеся в живых пытались выбраться из него, но тут же валились на дорогу под метким огнем. Задымился от зажигательных пуль автобус и почти тотчас скрылся в дымном пламени взрыва. Выскакивавшие из него офицеры попадали под губительный огонь. Легковой автомобиль уткнулся радиатором в сугроб. Экипаж его никаких признаков жизни не подавал. Видимо, с ним все было кончено.

На шоссе застыла тишина. Только потрескивал огонь, быстро пожиравший обшивку машин, да черный дым стелился, по лощине.

Алексеев скомандовал ранее выделенным бойцам:

— К машинам!

Четверо лыжников поспешили с высотки на шоссе. Алексеев наставлял их на ходу:

— Быстро забрать портфели, полевые сумки, штабные и личные документы… Действовать энергично, пока на шоссе тихо…

Но только он это проговорил, как раздался слитный гул множества машин. С горки в лощину со стороны Новопетровского спускалась большая колонна крытых брезентом грузовиков. Их сопровождали два легких танка.

— Ах, дьявол бы их!.. — воскликнул в досаде Алексеев. — Сорвалось! А ведь там, чует сердце, есть что-то важное.

Оценив сложившуюся обстановку, старший лейтенант приказал отойти взводу в лес. На высоте осталось лишь два наблюдателя — сержант Дегтярев и рядовой Песков.

Немцы, подъезжая к горящим машинам, не сразу разобрались в том, что произошло на шоссе. Танки, как и прежде, двигались с открытыми люками. Пехота, следовавшая вслед за ними в грузовиках, чувствовала себя в полной безопасности под защитой танкистов. И лишь когда колонна подошла вплотную к разбитым автомобилям и гитлеровцы увидели тела убитых и раненых солдат и офицеров, на шоссе поднялась паника.

— Нападение! Диверсия! К бою! — понеслись крики и команды.

Со звоном захлопнулись люки танков. Как горох посыпались из машин пехотинцы и залегли в кюветах. Началась беспорядочная пальба из танковых пушек и пулеметов. Поднялась истошная трескотня автоматов. Пули с визгом рубили мерзлые стволы и ветви деревьев. Огонь пока не достигал разведчиков и они тихо, словно их мог услышать противник, переговаривались:

— Как вы думаете, товарищ сержант, пойдут они по нашим следам в лес? — спрашивал рядовой Песков.

— Вряд ли. Эти пока не знают даже, откуда была обстреляна колонна.

— Узнать не трудно. Оставшиеся в живых расскажут.

— А дальше что? У них лыж-то нет. Снег-то по пояс.

— Вдруг все-таки полезут. Тогда что?

— Тогда ноги в руки и айда к своим. На лыжах мы быстро оторвемся от них и догоним взвод. Но я думаю, что фрицам сейчас не до нас.

На шоссе стрельба разом прекратилась, но танки стояли с закрытыми люками, а пехота не вставала с обочины и держала оружие наготове.

К догоравшим машинам на большой скорости подошло два санитарных автобуса. Шесть человеке белых халатах вышли из них и сразу же устремились к лимузину. Разведчики отчетливо видели, как из него с большой осторожностью вытащили трех убитых, один из которых был в шинели, а двое в кожаных на меху регланах. Их отнесли в санитарную машину, а остальных, погибших уложили на брезент на обочине шоссе.

Затем на дороге появилась довольно большая группа солдат с лопатами.

— Что это? Неужели они собираются прямо здесь и хоронить убитых? — спросил Песков.

— Это исключено. Не до того им. А вот что они собираются делать, ума не приложу.

Но вскоре все стало понятно. Прибывшие солдаты по команде, наверное, унтер-офицера разошлись вдоль дороги и начали в отдельных местах снимать верхний слой снега и сбрасывать в кучи. Затем убитых гитлеровцев отнесли за обочину дороги и зарыли в снежную яму. Танки подцепили на буксиры закопченные остовы еще чадящих машин и отволокли в сторону от шоссе. Их тут же забросали снегом. Разведчики догадались, что немцы старались убрать с магистрали следы учиненного разведчиками побоища.

— Это, видать, чтобы не нервировать других, — сделал вывод сержант.

— Эх, поддать бы им еще жару, — ударил кулаком по ложе автомата Песков.

— Поддать им жару у нас с тобой нечем, — ответил сержант. — А вот слегка попугать их, пожалуй, сможем.

— Как?

— У меня осталась парочка ракет. Отойдем к опушке и выпустим их в сторону колонны. Посмотрим, как это им понравится.

Наблюдатели оставили свой уже ненужный окоп и отошли к лесу, умышленно уклонившись от направления отхода взвода, и укрылись в густом, занесенном снегом кустарнике, откуда просматривалась шоссейная дорога и еще стоящая на ней вражеская колонна. Исчезли лишь солдаты с лопатами. Начиналась посадка пехоты в грузовики.

Солдаты, радуясь, что для них все кончилось благополучно, возбужденно галдели, рассаживаясь по машинам. И тут в сторону шоссе полетели две зеленые ракеты. Словно вихрь пронесся над шоссе и оно вздыбилось шквалами огня. Танки открыли по лесу стрельбу из пушек и пулеметов. Пехота опять выскочила в снег и залегла в кюветах, осыпая пулями невидимого противника…

Сколько это продолжалось, наблюдатели не могли точно сказать. С первыми вражескими выстрелами они скользнули в лес, нашли вскоре лыжню, по которой отошел взвод, и помчались по ней, стремясь догнать товарищей.

Старший лейтенант Алексеев со своими бойцами вернулся на стоянку в час ночи. Капитан Шевченко еще не спал. Он сидел на кухне барака за обеденным столом и при свете керосиновой лампы сосредоточенно работал с картой. На скрип двери недовольно обернулся, но, увидев Алексеева, улыбнулся. У того шапка, поднятый меховой воротник десантной тужурки, шерстяной подшлемник были покрыты коркой инея.

— Разрешите, товарищ капитан? — спросил Алексеев.

— Входи, Дед Мороз, — улыбаясь, ответил Шевченко. — Признаться, мы с комиссаром ждали тебя попозже. Заходи, заходи, Николай Федорович. Раздевайся, грейся. Иди к печи поближе. Вот так. Докладывай…

Алексеев подробно рассказал о действиях взвода, огорченно развел руками на вопрос командира — удалось ли хоть что-нибудь захватить из подбитого лимузина, назвал фамилии двух легкораненых бойцов.

— Ладно, не огорчайся, — успокоил капитан. — Главное, шуму-грому наделали знатного. Теперь немцы будут бдительнее, но ожидать нападения станут на других участках. Нелогично ведь думать, что десантники вновь ударят по шоссе в том же месте, как ты считаешь? А мы их именно там же и раздолбаем. Совместно с соколиками нашими…

— Это будет здорово, товарищ капитан! — восхищенно воскликнул Алексеев. — Конечно же, им это и в голову не придет.

— Время покажет, правы ли мы в своих расчетах. А какие потери понес противник?

— По докладам сержанта Дегтярева и рядового Пескова, оставленных мною для наблюдения за дорогой, санитары подобрали на шоссе более двадцати убитых, в том числе и высокое начальство…

— Вы уверены, что это так? — спросил Шевченко.

— Да. Когда вытаскивали их трупы из машины, на одном из них Дегтярев в бинокль четко рассмотрел шинель с красной подкладкой. Другие двое были одеты в теплые кожаные пальто на меху. Офицеры и солдаты, которые вытаскивали их из лимузина, обращались с ними бережно и почтительно, как с живыми, не так как с остальными.

Командир с похвалой отозвался о смелых, озорных действиях наблюдателей:

— Молодцы ребята! Двумя ракетами задержали, наверное, не меньше чем на целый час батальон вражеской пехоты, так нужный фашистскому командованию под Клином…

— Ну, а как твои орлы? — спросил Шевченко. — Небось замерзли, устали и голодны?

— Есть маленько, товарищ капитан.

— Тогда разговор на этом закончим. Для вас приготовлен горячий ужин. Живо накормить людей и дать отдых. Завтра предстоят большие дела!

 

26. ПРИЛЕТ ТРАНСПОРТНОГО САМОЛЕТА

На следующее утро заметно усилился северо-восточный ветер и кое-где по лесным дорогам и полянам поползла зловещая поземка — предвестница метели. Вместе с погодой портилось и настроение разведчиков. Все от командира до молодого бойца отлично понимали, что, если разыграется вьюга, то не прилетят ни транспортные самолеты, ни бомбардировщики, ни штурмовики.

Капитану Шевченко, кажется, начала изменять присущая ему выдержка. Вышагивая по кухне, превратившейся в штаб отряда, он то и дело выглядывал в окно и что-то яростно шептал сквозь зубы.

Огнивцев, волновавшийся не меньше командира, старался подбодрить его. Потягивая свою любимую трубку, наполненную душистым трофейным табаком, он говорил:

— Напрасные треволнения, Александр Иосифович! Наши орлы обязательно прилетят. Берлин летают бомбить, а тут и лететь-то нечего.

— Откуда такая уверенность, комиссар? — спросил Шевченко.

— В прошлую ночь сон видел. Наш Кожевников угощал нас крепким чаем и черными сухарями с московской колбасой и даже предлагал немного спирту. Значит, прилетит наш кормилец.

— Да-а. Хорош сон, товарищ комиссар, — скептически протянул начальник штаба. — Но это только сон… На деле, похоже, осечка получится. Колбаса-то, шут с ней, а вот патрончики, мины, взрывчатка позарез нужны. Без них — труба…

— Брось, Федор Николаевич, тоску нагонять, — остановил командир Ергина. — Ты уж чересчур пессимистически настроен. Самолет, конечно, будет, если погода не подведет.

— Но сон не самая главная примета обязательного прилета нашего самолета, — полушутливо продолжал комиссар.

— А что же тогда? — спросил Шевченко.

— Счастливое тринадцатое число.

— Ну, это ты брось! Испокон века оно считается самым несчастливым.

— Кому как, а у меня в моей жизни тринадцатое число наиболее счастливое, — отвечал комиссар. — Тринадцатого мая я родился, тринадцатого марта принят в члены ВКП(б), тринадцатого марта сорокового года награжден орденом Красного Знамени и в ночь на тринадцатое прилетит самолет.

— Да-а, — с улыбкой протянул командир, — доводы комиссара настолько убедительны, что, руководствуясь ими, можно любую фронтовую операцию планировать…

Шевченко шутил. Значит, настроение его поднялось. А этого и добивался Огнивцев.

В дверях появился ординарец командира отряда:

— Товарищ капитан, к вам просится на доклад старший радист.

— Пусть входит, пропустите.

Едва переступив порог кухни, радист четко доложил:

— На ваше имя получены две радиограммы. Разрешите вручить…

Шевченко почти выхватил листки из рук бойца, развернул и вслух прочел:

«Встречайте самолет в указанном районе сегодня тчк Сигналы прежние».

Огнивцев по-медвежьи облапил командира:

— А что я говорил?! Что, дорогой мой! Вот оно! Вот мое счастливое число!

— Но это пока только телеграмма, а не самолет, товарищ комиссар, — скептически заметил Ергин. — Вот прилетит он — тогда и поверим в ваши приметы.

— Что значит «не прилетит», — сказал командир начальнику штаба. — Получили телеграмму — значит, самолет будет. Проверьте, Федор Николаевич, все ли делается для встречи самолета.

Вторую телеграмму командир сначала дважды прочитал сам, а затем передал ее комиссару и начальнику штаба. В ней говорилось:

«Послезавтра в девять утра наша авиация будет наносить бомбовые и штурмовые удары по отступающим вражеским колоннам по шоссе Клин — Новопетровское. Боевая задача отряда: до утра устроить лесной завал на участке шоссе между деревней Введенское и высотой 238,0. Заминировать дороги и огнем из стрелкового оружия задержать движение вражеских колонн на шоссе. Целеуказания авиации проводить красными ракетами».

— Да-а. Все идет в основном, как и намечалось. И место устройства завала почти совпадает с намеченным нами, — сказал Ергин. — Все дело за транспортным самолетом. Вдруг его не будет? Тогда как быть с выполнением приказа?

— Постановка задачи отряду — прямое подтверждение того, что самолет непременно прилетит и прилетит именно сегодня, — ответил командир.

Комиссар, прочитав телеграмму и выслушав командира, воскликнул:

— Да это же замечательно, товарищи! Наш первый совместный удар по врагу. Надо, черт возьми, не подкачать!

— Будем стараться, — ответил Шевченко. — А пока — все внимание организации встречи самолета. Без самолета и обещанного груза в этой обстановке мы как птица без крыльев.

После небольшого обмена мнениями было решено еще засветло отправиться на лесную поляну, с легкой руки какого-то остряка названную «аэропортом», чтобы еще раз уточнить места расположения костров, заранее расставить наблюдателей за сброшенными грузами, заготовить побольше сухих дров, возможно, часть их позаимствовать у колхозников.

Начальник штаба, на которого возлагалась работа по встрече самолета, попросил разрешения сразу же убыть со своей командой к «аэропорту».

— Что так рано? — спросил Шевченко. — Ведь до поляны от нас не более трех километров. Долго придется быть на морозе. Замерзнете ведь.

— Деревня рядом, — ответил Ергин, — с наступлением темноты, если не возражаете, можно будет погреться у колхозников.

— Ну, на месте виднее. Действуйте!

Начальник штаба ушел. Комиссар надел свою тужурку на меховую безрукавку, нахлобучил ушанку.

— А ты куда? — спросил Шевченко.

— Я тоже прокачусь на лыжах на ту поляну, а заодно зайду в деревню к деду Евлампию. С собой возьму Базирова и Комарова.

— Добро. Ступай, Иван Александрович. А я займусь вплотную завтрашними делами.

…Комиссар с двумя бойцами шел к деревне по азимуту напрямую по лесной снежной целине. Лыжи проваливались в глубокие пушистые сугробы, выбираться из них было нелегко. Этому вначале и приписал Огнивцев глубокие вздохи идущего за ним Базирова. Да что-то не похоже на него. Раньше не замечалось, чтобы он проявлял слабость, тем более на таком коротком отрезке пути. Решил спросить без обиняков:

— О чем вздыхаете, Базиров?

— Тоскую, товарищ комиссар, — отозвался он. — По дому… По нашим горам и степям… У нас теперь тоже зима… Барашка режут, жарят шашлык. Свадьбы гуляют под Новый год…

— Да какие же теперь свадебные гуляния?

— А почему и не быть? Живые люди есть — и свадьбы будут. Я ведь тоже собирался, но не успел. Война. А теперь…

— Что теперь?

— Душа не на месте, товарищ комиссар, какой-то нехороший предчувствий. Видать, убьют меня на первый бой…

Услышав этот разговор, Комаров дипломатично отстал от Базирова.

«Что ты будешь делать! — думал комиссар. — Раскис боец, опасная это штука. Чтобы сбить такой настрой, немало верных средств есть. Посмеяться над его страхами, суеверными предчувствиями. Пропустить разговор мимо ушей, как совершенно незначительный, всем видом своим показать, что чепуха ему лезет в голову. Хорошо помогает, если перекрыть растерявшегося человека пятиэтажным матюком с перекатами, чтоб озлился он сам на себя, встряхнулся… Но здесь не тот случай. Душа у бойца затосковала. Наверное, у каждого так бывало, да не все об этом вслух говорят. А этот открытый, искренний, до болезненности честный. Что на уме, то и на языке. И с ним нужно только так». От мыслей этих и комиссар вздохнул, помолчав минуту, задумчиво сказал:

— Это, дружище, бывает. И у меня бывало. Иной раз такая тоска одолеет, просто сердце сжимается. Думается: молодые мы все, толком жизни еще повидать не успели. А тут война. Каждый день под смертью ходим. Обидно вроде… Но вот подумаешь, что выпала тебе суровая, но благородная мужская доля — Родину защищать. Кто же это будет делать, если не мы?

— Это точно, — более бодрым тоном ответил Базиров, — только вот предчувствие…

— Пройдет оно. Точно пройдет. Просто хандра на вас напала. Временная… Хандру — прочь. Это болото — засосет, пропадете, без пули пропадете, а вам пропадать никак нельзя. Вас ждет невеста, степь, горы. Праздник Победы!

— Дожить бы…

— Доживем! С цветами, музыкой нас встречать будут. А пока вот лес, глушь… схватки с врагом, встречи с друзьями, просто с хорошими людьми. Сколько мы их встречали на своих трудных дорогах. Кстати, где вы, Базиров, научились так хорошо ходить на лыжах?

— Как где? Дома, товарищ комиссар. Я ведь из Восточного Казахстана. У нас зима такой же, как и в Подмосковье, даже сильней будет: мороз, снег, буран. Без лыж никак нельзя. Когда я учился, а школа почти восемь километров от нашего аула, то зимой каждый день на лыжах туда-сюда бегал.

На опушке леса вырвались из-под снега несколько тетеревов. Они шумно захлопали крыльями меж деревьев и скрылись в чаще. На месте их взлета остались глубокие лунки.

Базиров вскинул автомат. Огнивцев окликнул его:

— Вы что?!

— Нет, нет, — виновато откликнулся боец. — Это я по привычке. Думал враг, а птица пусть живет. Эта хороший птица… красивый птица…

Через несколько минут перед разведчиками распахнулась небольшая лесная деревушка Власково с неказистыми, рубленными из бревен, крытыми тесом избами, подслеповатыми баньками, жердевыми заборами…

— Ну вот и пришли, — сказал комиссар. — Зайдемте к старому знакомому, узнаем, что нового слышно.

Хозяева избы — дед Евлампий со старухой встретили гостей радушно, как близких любимых родственников, которых давно не видели. Бабка, сорвав с припечной жерди полотенце, подступила к лавке, чтобы вытереть ее, но дед упредил — смахнул крошки просяной мякины в ладонь и, стряхнув их в лохань у порога, пригласил:

— Садитесь. Милости просим. Что-то вы, желанные, начинаете забывать стариков. Думал, не случилось ли чего недоброго?.. Ан, слава богу, живехоньки.

— Некогда было, папаша. Все дела, дела…

— Слыхали мы кое-что про это, слыхивали. Земля-то, она слухами полнится. Не вы ли это у Надеждино немцев целую кучу набили, говорят, не меньше тыщи, и машин ихних пожгли — страсть?

Огнивцев, улыбнувшись, неопределенно пожал плечами.

— Ну, извиняйте, ежели я что невпопад, — засуетился дед Евлампий. — Конешно, про того говорить не следовает… Так что извиняйте. А вот как там под Москвой? Расскажите, сделайте милость…

— Бьют фашистов под Москвой, — с готовностью ответил Огнивцев. — Наши войска уже подошли к Клину. Немцы вынуждены вести бои в этом районе в полуокружении. Вот-вот освободят этот город. А это ведь совсем близко от вас, в каких-то двадцати километрах.

— Вот это новости, вот это дела! — воскликнул дед. — Спасибо, дорогой наш, за добрые вести.

Дед увидел, что бабка стоит у печки и слушает его разговор с комиссаром, стараясь не упустить ни слова, напустился на нее:

— Ах, господи, твоя воля! Да что же ты к печке прилипла, старая? Ай не знаешь, как гостей встречают.

— Спасибо, папаша, спасибо, мамаша, — остановил Огнивцев засуетившихся стариков. — Ничего не надо. Сыты… Сейчас уходим.

— Уж не покинуть ли нас удумали, — с сомнением спросил дед Евлампий. — Иль еще что-то придумали? По глазам вижу. А вот что? Ума не приложу. Стар стал. Соображение застопорилось. Не уйти ли задумали из наших лесов? Потому и попрощаться зашли.

— Нет, папаша, не угадали. Зашли просто на минуту, как к родичам заходят. Да и куда нам без вас, без народа нашего…

— Вот то-то и оно, — удовлетворенно подтвердил хозяин дома. — Мирный люд тоже вить к войнам не беспричастный. В тысяча восемьсот двенадцатом, не то тринадцатом, как древние старики сказывали, забрел в нашу деревню отступающий полуобмороженный француз — от своей бонапарты откололся, значит. Ну, обступили его бабы с вилами, кочергами, кто с чем, и решают, что с ним делать: дубьем забить али на сук вздернуть? Тот и говорит: «Отпустите меня, за ради бога, помогите, Христа ради, домой до Франции добраться. Я, говорит, пользу вам принесу: буду всех своих потомков предупреждать, чтоб никогда не нападать на вашу страну». Ну, народ наш отходчивый. Да и лежачих бить у нас не в обычае. Покумекали бабы и отпустили. Пуще того, сказывают, одежонку какую ни на есть дали, харчишек само собой, и на торный большак вывели. Только смотри, дескать, не обмани. И что ты думаешь, видать, доехал тот французик до дому и наказал кому надо, чтоб на русских — ни-ни! Глянь, вон сколько лет прошло, а французы боле на нас не идут…

Огнивцев улыбнулся про себя, но разубеждать старика не стал. Только заметил:

— Ну, а фашистов отпускать живьем не будем. Не те люди.

— Верно, — согласился дед. — Этот враг куды как злее. Его прощать грех!

Уже провожая Огнивцева, дед Евлампий, хитро прищурив глаза, спросил:

— Надысь ваши приходили в деревню и попросили сухих березовых дровишек. А на что они вам? Уж не палить ли немца удумали?

Комиссар, не задумываясь, ответил:

— Запас сухих дров у нас кончился. Вот и решили разжиться немного на растопку. Да к тому же из березы хорошая лучина получается.

— Ну тогда, конечно…

Комиссар и его спутники сердечно поблагодарили хозяев и направились к месту встречи самолета.

Когда они пришли на поляну, работа здесь шла полным ходом: по полешку укладывались для костров дрова, вязались волокуши, протаптывались дорожки, инструктировались наблюдатели за выброской груза. Начальник штаба, собрав возле себя лыжников, что-то им объяснял. Увидев Огнивцева, доложил:

— Площадка и люди для приема грузовых парашютов готовы. Погода улучшается: утихает ветер, на небе ни облачка. Ночь будет, по всему видать, звездная, морозная. Как по заказу!

— А заказ-то чей? Наш. Нам и родная природа помогает, — обращаясь ко всем, и в шутку и всерьез сказал комиссар.

— Да-а. Ночь дюже гарна! — вздохнул рядовой Петренко. — Як у Гоголя. Тильки дивчин немае, кузнеца Вакулы, та чертяки того, що возив его в Петербург.

— А черт-то тебе зачем?

— Хе-е, «зачем»? Та я бы взнуздав его и заставил свезти меня в Берлин аж к самому косому Гитлеру.

— И что бы ты ему сделал?

— Хе-е, «што»? Найшов бы що… Мабуть, сгреб бы его за шиворот и на том же хвостатом транспорте в Москву на суд доставил…

На опушке леса под елью вспыхнул маленький костерок для обогрева. Кто-то продолжил начатый разговор:

— Ты бы, Грицко, отдал лучше того вакулова скакуна нашему Махоркину.

— Почему именно Махоркину?

— Ну, ты даешь! Гитлера, понятно, увезти тебе бы не позволила его охрана, а вот доставить Асеньку на свидание к Махоркину — это запросто. Она наверняка спит без всякой охраны.

— Так уж и без охраны, — подначивал другой балагур. — Поди-ка, оставь такую одну, без присмотра. В тылу, брат, тоже есть хваты, будь здоров. Там и дед Тарас с дубинкой караулит и маманя глаз с нее не спускает. Да плюс в будке барбос на страже… Шалишь, брат. Туда и сам бес не проскочит. Зорко берегут невесту для товарища Махоркина. Он у нас видный человек. Герой…

Махоркин слышал все это. Он был неподалеку от огня, только ему близко места не хватило, пришлось сесть чуть в сторонке, на пенек. Вступать в шутливую перепалку ему что-то сегодня никак не хотелось. К тому же слова «он у нас видный человек» больно царапнули душу. Уже подначивать начинают, намекают, что кроме трепа толку от него не жди. Ишь ты: «видный человек», «герой». Десять дней в тылу немцев, а ничего особенного совершить и не удалось. А от него этого ждали. Как же «видный человек», первый трепач в отряде. Нет, не везет да и только…

И вспомнились ему проводы в армию. Мать, конечно, плачет — заливается в три ручья, отец покряхтывает да украдкой вытирает глаза. А дед Еремей — тот как петушок клюнувший, бородкой трясет, гудит, как шмель: «Не посрами, говорит, махоркинский род. У нас, говорит, все мужики ухорезы. Я, говорит, вон к бабке твоей с двумя Георгиями пришел. Куда ей супротив меня устоять было — кавалер! И ты, говорит, какую-никакую награду, а заслужи». Вот так-то… А ты? Уже и вышучивают тебя…

И невдомек было Махоркину подумать, что даже само его пребывание во вражеском тылу, не говоря об участии в боевых действиях отряда, уже является подвигом. Скажи ему кто это, рассмеялся бы в ответ боец: «Подумаешь — подвиг! Один я такой, что ли?! Вот часового снять, склад рвануть, «языка» взять — это дело для стоящего мужика. А в гурте ходить каждый может…»

Разговор у костра, как на ветру дым. То туда повернет, то сюда. Начали было о Махоркине, а он не отозвался и тут же о нем забыли. О другом повели речь — о шашлыках и жареных курах, молочных поросятах с хренком. Однако этот разговор тут же кто-то сердитым голосом заглушил. Нечего, дескать, такими рассказами аппетит дразнить. И верно, нечего. Сухарик бы ржаной сжевать да кружкой крутого кипяточка запить — это по существу бы.

Об одежде фрицев повели речь. Кто-то даже чуть ли не пожалел солдат противника:

— Как же это фюрер тот — совсем дурак, что ли, — двинул в Россию армию в легоньких шинелишках и мундирчиках, ветром подбитых. Интересно, на что он надеялся?

— Как на что? На блицкриг — на окончание войны до наступления зимы.

— И не только на это.

— А на что же еще?

— Знамо на что. Если придется воевать зимой, фашист рассчитывал на овчинную шубу твоей невесты. Снял бы с ее плеч и потопал дальше на Урал.

— А кляп в горле он не хотел?

— То-то и оно, не хотел и не думал, что так будет. Сказывают, в одном селе под Москвой молодайка, с какой фашист шубу снял и надсмеялся над ней, целую их шайку в избе спалила.

За разговорами время шло незаметно. К костру, где к разведчикам подсел комиссар, подошел Ергин. Отозвал Огнивцева в сторону, вполголоса проговорил:

— Товарищ комиссар. Через несколько минут должен появиться наш транспортник.

— Ну что ж… встретим.

— А вдруг да не прилетит. Ведь мы у фронта не одни.

— Не думаю. Мы сейчас находимся на самом бойком месте. Дорога Клин — Новопетровское — единственное спасение для клинской группировки…

— Летит, летит, — вдруг радостно закричал радист, сидевший у костра рядом с Кожевниковым.

Все притихли, вслушиваясь и всматриваясь в звездное небо. Но вокруг царила тишина. Только тихонько потрескивали в костерке догорающие сучья.

— Зря, паря, панику поднимаешь, — упрекнул кто-то радиста. — Ишь ты какой нашелся — он слышит, а мы все глухие, да?

— А я слышу, и все тут, — настаивал радист.

— Тихо, видно, и в самом деле летит, — сказал Кожевников. — Мы не слышим, а он слышит, может быть, не хуже звукоуловителя. Я его потому и взял с собой, чтоб упредил заранее.

— Если летит, то скоро появится над нами, — сказал Огнивцев. — Федор Николаевич, приготовьте сигнальные ракеты.

— А они у меня всегда в полной готовности.

— Ну, тогда порядок.

— Интересно, с какой стороны прилетит-то?

— Конечно же, с востока, со стороны Москвы.

— А вот и нет. Мы находимся близко от линии фронта, а самолет не может лететь на небольшой высоте через линию фронта. Его могут легко сбить. Он обязательно появится с запада, со стороны Лотошино.

— Какая разница, с какой стороны. Лишь бы прилетел.

Но вот отчетливо послышался натужный гул моторов и над поляной с запада появился самолет. В воздух взвились зеленые ракеты — сигналы взаимного опознавания: «Мы свои».

— Поджигайте костры, — подал команду начальник штаба. — Живо!

Сухие поленья, политые трофейной горючкой, вспыхнули почти одновременно. Разбежались по своим местам наблюдатели.

Самолет резко развернулся над поляной и ушел на северо-запад.

— Чегой-то он, куда он, может, это не наш самолет? — раздались встревоженные голоса.

— Кто там еще каркает?! — резко бросил в темноту старшина Кожевников. — Помолчите, все идет, как надо. Что вам самолет, балерина, чтоб на одном носочке разворачиваться? Сделает еще заход, и порядок.

— А не блуждает он?

— Цыть, говорю, — озлился старшина. — Ну ровно бабы, а вдруг да ежели… Не таких сюда посылают, которые заблудиться могут.

Словно подтверждая слова Кожевникова, с запада, из-за лотошинских лесов снова послышался нарастающий гул мотора и самолет, мигая огнями, точно прошел над кострами. Над поляной один за другим вспыхнули купола грузовых парашютов и быстро пошли к земле.

Над головами взвились шапки.

— Ура, соколы! Спасибо, друзья! Ура-а! — кричали разведчики, искренне надеясь в те секунды, что их слышат летчики.

Сбросив груз, самолет просигналил бортовыми огнями и поплыл над лесом, забираясь все выше и выше.

Радость делу в помощь. Весь груз, сброшенный на десяти парашютах, тут же собрали и доставили в барак лесорубов. В первую очередь распаковали и тут же распределили по взводам ящики с патронами, гранатами, толом, противотанковыми и противопехотными минами. Затем вскрыли тюки с консервами, медикаментами, мешки с сухарями, чаем, солью… Были и сухая колбаса, сало, шоколад. Экое богатство с неба свалилось… Спасибо Отчизне! Спасибо Москве!

 

27. ПЕРЕД ТРУДНЫМ БОЕМ

Пока в отряде все шло, как планировалось: к часу ночи с боевого задания вернулся со своим взводом Алексеев. Прибыли и те, кто работал в «аэропорту». Представлялась возможность выступить к шоссе пораньше и в светлое время поставить командирам взводов боевые задачи непосредственно на местности. Они сводились к следующему: до рассвета следующего дня путем подрыва деревьев устроить лесной завал на шоссе, заминировать его и подходы к нему противотанковыми и противопехотными минами. С наступлением светлого времени не ввязываться в бой до появления нашей авиации. Затем совместно с ней нанести огневой удар по скопившемуся по обе стороны завала противнику. В случае попытки гитлеровцев до прилета наших самолетов расчистить дорогу воспрепятствовать этому огнем из пулеметов и автоматов.

Готовилась к операции отрядная малая медицина. Проверяя медиков, комиссар внимательно слушал воен-фельдшера Увакина, который доложил, что кроме санитаров в каждом взводе, в двухстах метрах от боевой позиции, будет действовать пункт медицинской помощи. Палатки имеются свои и трофейные. Медикаментов и перевязочных материалов получили с самолета в достатке. Для эвакуации раненых подготовили волокуши.

Дав медикам несколько советов, Огнивцев заслушал затем доклад командира хозяйственного взвода об организации питания личного состава. Оказалось, что старшина Кожевников недостаточно продуманно отнесся к этому делу. Обрадованный тем что отряд получил богатый запас продовольствия, он пошел по линии наименьшего сопротивления и решил раздать все полученные консервы на руки. Пришлось поправить командира хозвзвода и обязать его накормить бойцов горячей пищей из имевшихся еще продуктов, а консервы приберечь, что называется, на самый крайний случай.

Перед выступлением на операцию разведчики в белых халатах, в полном боевом снаряжении, на лыжах выстроились на лесной поляне. Командир и комиссар подошли к строю.

— Товарищ капитан, отряд готов к выполнению боевой задачи! — доложил начальник штаба.

Командир отряда прошел перед строем, внимательно осмотрел оружие и подгонку снаряжения разведчиков, кратко напомнил порядок предстоящих действий, а затем предоставил слово комиссару.

— Я с октября, — начал спокойно говорить Огнивцев, — ношу газету со статьей Алексея Толстого «Москве угрожает враг». Очень правильно он тогда сказал, что мы «…не во всю силу понимали размер грозной опасности, надвигающейся на нас. Казалось, так и положено, чтобы русское солнце ясно светило над русской землей…»

Голос комиссара окреп, зазвучал твердо, чеканно и в то же время с нотой суровой тревоги, что таилась в словах писателя: «Черная тень легла на нашу землю. Все поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей Родины?.. Потерять навсегда надежду на славу и счастье Родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости — все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем?»

«Нет, лучше смерть! — выдохнул как клятву последние слова Огнивцев. — Нет, лучше смерть в бою. Нет, только победа и жизнь».

Бойцы крепко сжимали оружие, лица их посуровели…. Комиссар обвел взглядом людей и уже спокойнее продолжил:

— Я не случайно напомнил вам слова Алексея Толстого. Враг по-прежнему угрожает Москве. Отстоять ее — это и наш долг. Завтра предстоит трудный бой с фашистами. Совместно с нашими летчиками мы должны нанести удар по оккупантам. Мы ждали этого часа и он пришел. Наступила пора, когда мы своими активными действиями можем ускорить освобождение Подмосковья. Поздравляю вас, мои боевые друзья! Надеюсь, что никто из вас не дрогнет в бою, сделает все, чтобы выполнить боевую задачу.

Командир отряда взволнованно подал команду, и отряд начал движение. Он шел на боевое задание в полном составе. Впереди — разведка и взвод Алексеева, за ним — главные силы.

Не дойдя до шоссе около километра, разведчики увидели на луговой проплешине леса сарай, наполовину забитый сеном. На карте он не был нанесен, очевидно, его построили уже после топосъемки. Таких сараев множество в лесах Новгородчины и Валдая. Почти в каждом квадрате карты можно найти один-два обозначающих их прямоугольничка. Этот же будто кто-то специально подготовил для продрогших на морозном ветру бойцов. Как в родной дом входили в него, сняв лыжи, бойцы. Расположились по-хозяйски, без суеты, толчеи. Тут было сухо и даже уютно. Свежее, нынешнего укоса сено словно хранило еще летнее тепло, веяло ароматом разнотравья. В него садились, ложились, как в добрую постель. Кто-то подгреб под себя охапку и бросился на нее, восторженно воскликнув:

— Эх-ма! Ну и постелька! Молодицу бы под бочок…

Понравился сенной сарай и командиру.

— Вот это находка для отряда, Иван Александрович! — сказал он комиссару. — Нарочно не придумаешь. Отличное место для большого привала и ночного отдыха перед боем. Но благодушествовать не следует. Начальник штаба, немедленно организуйте непосредственное охранение и как можно быстрее свяжитесь с Алексеевым. О результатах разведки заслушаем его здесь.

— А когда должен вернуться Николай Федорович? — спросил комиссар у Ергина.

— По приказу командира в четырнадцать ноль-ноль, за три часа до наступления сумерек, — ответил начальник штаба.

— Это нормально, — сказал Шевченко. — Через полчаса после его доклада выйдем к шоссе, проведем рекогносцировку и поставим боевые задачи взводам. Начальник штаба, позаботьтесь, чтобы в это время в засаде была организована телефонная связь между взводами. Кстати, вы прикинули, хватит ли нам для этого средств связи?

— Вполне, — уверенно ответил Ергин. — У нас имеется пять телефонных аппаратов и пять катушек телефонного кабеля. Хватит с избытком.

— Вот и хорошо, — сказал командир. — Помните, как здорово такая связь помогла нам в засаде на дороге Усвяты — Велиж?

Настроение у командования отряда было боевое, но несколько напряженное. Все с нетерпением ждали возвращения разведчиков.

— Что-то задерживаются наши на шоссе, — обеспокоенно заговорил Огнивцев.

— По времени они еще не опаздывают, — взглянул на часы Шевченко. — Верю, что они не замешкаются.

Тем временем бойцы, удобно расположившись на сене, занимались кто чем: вытряхивали снег из валенок, протирали оружие, переобувались… Командир взвода переобулся первым и теперь подшучивал над замешкавшимися:

— Ох и вялы же вы, товарищ Махоркин. О чем это вы задумались, — беззлобно подтрунивал он над бойцом.

— О теще, — понурил голову Махоркин. — Она б меня сейчас и обогрела и обласкала и… портяночки б свеженькие подала…

Голос бойца был грустен, лицо тоскливо, только в глубине его серых глаз вспыхивали искорки неистребимого юмора.

— Слушай, брось баки заливать. Ты ведь и не женат даже, — сказал кто-то из глубины сарая.

— Э, не скажи, — живо отозвался Махоркин. — Моя теща, ну, нехай, будущая, она меня, брат, еще с шестнадцати лет заприметила. Сначала разлюбезно кланялась, потом передавала поклоны и приветствия от своей дочушки… Асеньки, Анастасии, Насти, значит. Потом в гости зазвала, угощать принялась… — Махоркин обернул белой портянкой ногу, натянул валенок и снял второй. — Вспомнить, и то в дрожь кидает. И жареное, и пареное, и печеное. Прямо ресторан «Метрополь». Не то что у нашего старшины. Закусок накладывает, а сама «Васенька!» «Голубок!», «Соколик ясный»… Прямо маслом по сердцу. Сидишь и сам себе думаешь: «Можа, на ей жениться — вдовая она — а не на Анастасии».

А блины у нее! Объеденье! И пшеничные, и гречишные, и гороховые, и картофельные оладьи…

— А к блинам она тебе ничего не подавала? — спросил кто-то, шурша сеном.

— Сметану, что ли?

— Сметана к блинам само собой. Ее каждая теща подает. Я насчет горючего.

— А-а, вот оно что?.. Так я как раз к этому и подхожу. В этом клятом зелье вся и соль. Из-за него, можно сказать, и в плену у тещи оказался. Дело, значится, так развивалось.

— Хорош ваш рассказ, — перебил командир взвода. — Но нет времени его дослушать. Кончайте, Махоркин, о своих блинах и теще. Поважнее дела есть.

— Так точно! Кончил. Не до того, ясненько. Война… Какие уж тут блины?

— Командиры взводов — к командиру отряда, — раздалась команда, и взводные, перешагивая через руки и ноги бойцов, направились в отгороженный плащ-палаткой угол сарая, где светились электрические фонарики и слышался шорох разворачиваемых карт.

Наскоро перекусив, бойцы стали устраиваться в сарае на отдых. Кто-то из лыжников, сунув руку в сено, нащупал яблоко от дички, смачно жевал его.

— А я, ребята, нашел вот закуску. Товарищ сержант, может, позволим себе по махонькой на сон грядущий? По крышечке от фляжечки…

— Откуда это у тебя? — строго спросил командир отделения.

— Как откуда? Трофей, еще из Надеждино. Берег на всякий случай. А тут Махоркин растравил…

— Сейчас же сдать фляжку военфельдшеру Увакину.

— Товарищ сержант…

— Два раза мне, что ли, повторять приказание?!

— Есть, сдать флягу военфельдшеру, — упавшим голосом проговорил боец и, повернувшись в сторону, добавил: — Знал ведь, что все так и кончится. Нет, потянул меня черт за язык.

— Не горюй, кореш, это хороший исход, — сказал Махоркин. — А вот у меня с этим делом похуже вышло. И все теща. Только я бывало на порог, а она — дзынь — и пузырек на стол. «По черепушечке, сыночек, по махонькой, соколочек. С устатку. После нее и поешь получше и посмелеешь… А не то погляжу, стеснителен ты, не получается у тебя с Асенькой нужного разговора». «Ах чтоб тебя!.. Чего мелешь-то, — кричит нутро. — Девушки ни выпивших, ни пьяных не любят, шарахаются от них». Ан, где там… Выпил рюмку-другую, окосел и все тебе трын-трава. Чую — пропаду я с этих рюмок, а остановиться уже не могу, привык.

— А чего же ты не противился-то? — раздался голос.

— Рад бы воспротивиться, да шиш тебе — не получается. Клятое зелье вяжет по рукам и по ногам. А она, тещенька-то, подливает и горестно так жужжит: «Ах, Васенька! Одного боюсь: погуляешь ты с Асенькой, пображничаешь и спокинешь ее, девчоночку кроткую». Да вы что, говорю, маменька! За кого меня принимаете? Женюсь я на ней! Немедленно, хочь сегодня! — шумлю. «Ох, Вася! — вздыхает теща и начинает клыки выпускать. — Смотри не обмани, а ежели обманешь, пеняй на себя. Я ведь наговоры всякие знаю… Я такое накличу на тебя, что волком взвоешь, козлом заблеешь…»

Бойцы засмеялись. Сено под ними зашумело.

— Ай да теща! Ну и попал же ты в переплет, паря!

— Точно, попал. Как шмель в сено, — сознался Махоркин. — И у тещи не мед, и дома черт те что. Мать поедом ест, отец кнут повесил у порога: «Кончай, Васька, дурить, а не то спробуешь этого лекарства». Оно, знамо, рад бы покончить с винишком-то, да не можешь. Засосало. Вечером опять туда… Ну и доходился-догулялся… — Махоркин долго и со вкусом сворачивал толстенную цигарку, не спеша раскуривал ее, нарочно затягивая паузу.

— Да не тяни ты кота за хвост, — не выдержал кто-то, — начал, так кончай.

— Ишь, быстрый какой! «Кончай». Тут только самое начало.

— Крой дальше, не волынь!

— Н-да, — продолжал Махоркин. — Допился я раз до того, что и себя не помнил. Проснулся и не пойму, где я? Пуховики вокруг, прямо утопаю в пуху. Голова кругом пошла. Мать честная! Тудыть твою мать! Да я же на Асиной постели…

— Ну, и как… с интересом поспал?

— Вопрос законный, но грубый, — спокойно ответил Махоркин. — Отвечать на него не буду. Не по-мужицки это. Не о бобылке какой речь, а о честной девушке… В общем, как бы там ни было, а жениться я уже был должон.

— И женился?

Махоркин встал:

— А вот об этом я вам пока не скажу. Слишком скорого конца захотели… Ишь вы! А она, карусель эта, и досель тянется.

— Но дай слово, что доскажешь?

— Доскажу. Обязательно доскажу, если жив останусь после завтрашнего боя. А сейчас давайте спать, не то взводный с меня голову снимет за то, что не давал вам спать.

Старший лейтенант Алексеев прибыл из разведки, когда капитан Шевченко заканчивал совещание с командирами взводов.

— Очень кстати, — сказал он, жестом останавливая от доклада по форме. — Рассказывайте, как там, на шоссе…

— Шоссе аж гудит. Почти сплошным потоком идут машины из Клина на юг. В то же время небольшие колонны автомобилей с пехотой и артиллерией перебрасываются в обратном направлении, видимо, к переднему краю…

— И что из всего этого следует? Докладывайте ваши выводы, предложения, — прервал Шевченко старшего лейтенанта.

— Полагаю, что оценка обстановки командованием отряда и руководством штаба фронта была правильной. Намеченный план действий считаю целесообразным.

— Охарактеризуйте позицию отряда для засады, — приказал командир.

— На мой взгляд, она очень выгодная. С запада вплотную к шоссе подходит сплошной лес с густым ельником. Напротив открытая поляна, на которой немцам негде будет укрыться от нашего огня.

Командир посмотрел на часы:

— Через тридцать минут выступаем на рекогносцировку.

Светлого времени оказалось достаточно. До наступления сумерек успели поставить командирам взводов боевую задачу на местности, а те в свою очередь — командирам отделений. Оставалось ждать утра.

 

28. ДЕЛО БЫЛО ПОД КЛИНОМ

Отряд прибыл на шоссе за три часа до рассвета. Командиры взводов с ходу начали занимать указанные на рекогносцировке позиции. На правом фланге расположились алексеевцы, в центре — брандуковцы, на левом фланге — третий взвод. Его командиром после гибели старшего лейтенанта Васильева был назначен старшина Шкарбанов.

Проследив за расположением пулеметных огневых точек, начальник штаба подошел к командиру:

— Товарищ капитан, у меня возникла одна мысль.

— Слушаю вас.

— Завтра предстоит сложный бой. Старшина Шкарбанов отважный командир. Но у него нет еще достаточного опыта. К тому же он совсем недавно во взводе и не успел изучить подчиненных…

— Это вы к чему, Федор Николаевич?

— Я прошу разрешения быть до конца боя в третьем взводе… Чтобы помочь Шкарбанову.

Вместо ответа капитан Шевченко крепко пожал Ергину руку.

До рассвета оставалось еще более двух часов, когда в снежный окоп, где расположились командир и комиссар, спустился старший лейтенант Брандуков:

— Товарищ капитан, — доложил он командиру отряда, — группа подрывников для устройства завала на шоссе и минирования готова. Разрешите направить ее на шоссе?

— Да, пора. И на дороге тихо. Отдыхает немчура…

— А может, после засады Алексеева немцы не решаются посылать в ночное время небольшие колонны и одиночные машины? — высказал предположение Огнивцев.

— Возможно, и так. Но с рассветом они наверняка попрут на юг из клинского «мешка», — сказал Шевченко. — Сумеем ли мы их надолго удержать, вот в чем вопрос.

— Ну преодолеть завал из столетних сосен на заминированной местности под нашим огнем отнюдь не просто, — отозвался комиссар.

— Так-то оно так, Иван Александрович. Но на их стороне артиллерия, танки. Да и пехоты невпроворот. А у нас только пулеметы и автоматы, — хмуро сказал капитан.

— Ну и что ж! Нам же летчики помогут. Ты ведь знаешь…

— Все знаю. А вдруг непогода! Самолеты не смогут подняться с аэродрома. Тогда что? — продолжал Шевченко.

— Поживем — увидим и будем принимать решение по обстановке, Александр Иосифович.

— Нет, дорогой мой комиссар, тогда будет поздно. Надо сейчас продумать возможные варианты, предполагая худшее. Я пройду к шоссе, посмотрю, как усилить завал, а ты с начштаба проверь каждую огневую точку, позицию каждого бойца. Прикиньте с Ергиным систему огневого взаимодействия между взводами, возможности маневра огнем по обе стороны завала. В общем — помозгуйте, повторяю, имея в виду самое худшее. И бойцов так же настройте. А то будут на свою соображалку надеяться и принимать решения… «по обстановке».

Произнеся последние слова с явной подначкой, капитан Шевченко по-дружески хлопнул Огнивцева по плечу и растворился в предрассветных сумерках. Комиссар с минуту смотрел ему вслед, в который раз уже восхищаясь своим другом и досадуя на себя за мелькнувшую мимоходом мысль о мимолетной непонятной духовной слабости командира перед главным боем рейда.

Прошло с полчаса и на шоссе один за другим прогремело более десятка взрывов. Огромные сосны и ели надежно перегородили дорогу. Затем саперы, которых возглавил командир отряда, заложили у завала и на дороге противотанковые и противопехотные мины и тщательно замаскировали их.

Шевченко вернулся на свой снежный НП. Он то и дело запрашивал выдвинутых далеко на фланги наблюдателей, не видят ли они приближающихся машин. Но во всей округе царила тишина, не наблюдалось ни одного огонька.

Шевченко задумался: такое тяжелое положение у противника под Клином и столь слабое движение на шоссе… Что это? Совсем выдохлись немцы, что ли?

Звездная, морозная ночь медленно отступала перед рассветом. Из засады уже отчетливо просматривалась шоссейная дорога. Но на ней по-прежнему было пустынно. Только грозно громоздился завал, слегка припорошенный легоньким снежком.

Зазуммерил телефон. Связист протянул трубку:

— Вас вызывают, товарищ командир.

— Ну, что там? — схватив трубку, спросил Шевченко.

— Появились машины со стороны Клина, — доложил один из наблюдателей.

Шевченко глубже надвинул на лоб шапку, подморгнул Огнивцеву:

— Ну вот и «гут морген». Первые ласточки, вернее, вороны. — И в трубку: — Следите за танками и артиллерией, колоннами с пехотой.

Прошло не более десяти минут и до десятка грузовых автомобилей, нагруженных различным имуществом, подошли с севера к лесному завалу. Водители и сопровождающие машины офицеры вышли из автомобилей и довольно спокойно начали осматривать поваленные на дорогу сосны и ели. До них, видимо, еще не дошел смысл происходящего — так тихо было вокруг. Да им ничего и не оставалось, кроме как беспомощно глядеть на завал и ждать помощи.

Но вот два офицера решили преодолеть завал. Хватаясь за сучья, они стали забираться на его вершину. Но тут же громыхнул взрыв. В воздух взлетели обломки ветвей, клочья сапог и мундиров. Это сработала одна из мин.

Взрывом словно вымело из машин гитлеровцев. Они залегли в кюветах и открыли беспорядочную пальбу из автоматов и карабинов. Над лесом взвились, словно взывая о помощи, ракеты.

— Вот и начался наш рабочий день, — сказал Огнивцев.

— И вроде неплохо, — отозвался Шевченко.

По снежному ходу сообщения прибежал Брандуков:

— Товарищ капитан, разрешите их чесануть зажигательными из пулеметов, пока не подошли большие силы.

— Запрещаю! — отрезал командир. — Без приказа огонь не открывать.

— Правильно! — поддержал Огнивцев. — Нам не следует себя преждевременно обнаруживать. Вот подсоберется перед завалом побольше фашистов, дождемся авиации, вот тогда вместе и ударим.

Снова зазуммерил телефон. Командир нетерпеливо схватил трубку:

— Колонна? Большая? Докладывайте точно. Так… Так… Отлично.

Тотчас раздался сигнал другого аппарата. Выслушав доклад, капитан Шевченко бросил комиссару, беря в руки бинокль:

— С севера и с юга к завалу подходят две колонны до двадцати машин в каждой.

Вскоре их увидели и с наблюдательного пункта отряда. На юг из Клина шли грузовики с чем-то заполненными кузовами, затянутыми брезентом. На север же спешила колонна автомобилей с пехотой, штабной автобус, четыре кухни и две санитарные машины.

— На Новопетровское откатываются машины тыловых подразделений, — сказал Шевченко. — Ценности для нас они не представляют. А вот колонна на Клин заслуживает внимания.

— Это почему же? — спросил Огнивцев.

— По-моему, это пехотный батальон, брошенный на прикрытие какой-то бреши в обороне…

— Не скоро он попадет на передний край, — заметил Огнивцев. — Да и попадет ли вообще. У них нет ни танков, ни артиллерийских тягачей.

— Подождем, посмотрим, что они будут делать дальше.

…Головные машины маршевого батальона подошли к первым деревьям завала. Из их кабин вышли на шоссе три офицера и начали что-то обсуждать, размахивая руками. До десятка солдат, высаженных с первой машины, полезли на завал, таща за собой стальной трос и пытаясь набросить его на комель толстой сосны, чтобы оттащить ее. Но глухо лопнули несколько взрывов противопехотных мин, и несколько солдат повалилось на ветви. Остальные шарахнулись назад. Вновь в небо взлетели три красные ракеты. Опять зов о помощи.

Воцарилась тягостная напряженная тишина. Над лесом выглянуло желтое холодное солнце. Засада молчала. Ошеломленно молчало и шоссе. Но вдруг оно зашумело, загорланило, раздались какие-то команды. Солдатам, уловил переводчик, разрешили до подхода техники греться пробежками, не сходя с дороги.

Скопление машин у завала росло. С двух сторон от него стояло уже более двухсот автомобилей. Ярость Шевченко вскипала всесильнее. Ему не терпелось скомандовать отряду «Огонь», но пока не появлялась обещанная авиация да и размеры «пробки» еще не удовлетворяли разведчиков. «Еще, еще подползайте, гадюки поганые, — шептал Шевченко, кусая губы. — Мы вам покажем Москву…»

А самолетов все не было. Что с ними стряслось? Почему не летят?

Успокаивал как мог комиссар, хотя сам уже почти потерял надежду на их прилет:

— Ничего, потерпим. Все будет в порядке. Это же приказ Жукова.

И вот обострившийся до предела, настороженные слух уловил радостно колыхнувший сердце гул. Воздух надсадно зазвенел, вначале легко, потом тяжелее, массивнее и вот уже заполнил все небо.

— Летят, родные, летят! Что я вам говорил! — восторженно воскликнул комиссар, разом забыв сиюсекундные сомнения.

В воздух взмыли ракеты целеуказания и тут же раздалась команда:

— К бою!

Первой появилась шестерка истребителей. Они молнией пронеслись над скоплением вражеских машин, поливая их огнем из пушек и пулеметов. Вслед за ними над дорогой закружила девятка бомбардировщиков. Засвистели бомбы, дрогнула, затряслась, будто пыталась что-то сбросить с себя, земля. Многие машины от прямых попаданий разлетелись на куски, другие загорелись. Между ними ошалело метались солдаты и офицеры, но укрыться им было негде. Паника и неразбериха на шоссе, кажется, достигли предела. Самолеты, сбросив бомбы, развернулись над лесом и обрушили на колонны огонь пушек и пулеметов.

Шевченко поднял над головой ракетницу. Красная звездочка расцвела над пригорком.

— По фашистам огонь! Огонь!!

Грянули дружные очереди из пулеметов и автоматов. И по тем, кто пытался удрать из-под Москвы, и по тем, кто шел им на помощь. «Та-та-та-та», — неслось по заснеженному лесу. «Так-так, так», — отзывалось эхо.

Над полем боя пронесся краснозвездный «ястребок». Он прострочил из пулеметов дорогу, сделал «горку» и приветственно покачал разведчикам крыльями.

Самолеты ушли. Затих и огонь с пригорка. Шоссе оцепенело. Только слышался треск горящих машин да грохот рвущихся в них боеприпасов.

Но вот фашисты стали приходить в себя. Первым начал активные действия маршевый батальон. Пехотинцы во главе с офицерами выскакивали из кюветов, из-под машин на дорогу, пытались тушить горящие автомобили, откатывали подальше уцелевшие, стаскивали в одно место трупы, оказывали помощь раненым… Невероятно, но факт, что все были настолько ошеломлены и подавлены бомбежкой, что словно забыли о десантниках.

Шевченко, наблюдая в бинокль за происходящим, обратился к Огнивцеву:

— Авиация выполнила задачу. А мы только наполовину. Однако обстановка складывается в нашу пользу. Фашисты, потрепанные летчиками и нашим огнем, пока еще не очухались.

— Что решил?

— Подождать, пока все вылезут на дорогу, и дружно ударить снова. Однако в затяжной бой ввязываться не будем…

Но тут Шевченко увидел, что к разгромленным у завала колоннам со стороны Новопетровского подошли три легких танка, два мощных тягача и несколько автобусов, в том числе и санитарных.

— Это еще что за явление? — спросил комиссар.

— По-моему, это специальный отряд для расчистки дороги и ликвидации создавшейся на ней пробки. Пока эти «спецы» еще не осмотрелись как следует, надо поддать немцам жару, — возбужденно проговорил командир.

И вновь по врагу ударили пулеметы и автоматы. Искры трассирующих пуль жалили фашистов, прижимали к земле. Вспыхнуло еще несколько автомобилей. Однако на этот раз гитлеровцы немедленно открыли ответный огонь. В сторону лыжников полетели зеленые ракеты целеуказания и несколько фашистских пулеметов разом ударили по позициям десантников. Бой начал принимать организованный характер, невыгодный для разведчиков. Враг обладал подавляющим численным превосходством, а его танки были неуязвимы для разведчиков. Фашистские танкисты, разобравшись в сложившейся ситуации, начали обстрел осколочно-фугасными снарядами опушки леса, где проходила позиция разведчиков. Несколько из них разорвалось вблизи снежных окопов. Среди бойцов отряда появились убитые и раненые.

Оценив обстановку, Шевченко решил отвести отряд в глубину леса. На НП был вызван Шкарбанов. Вместе с ним прибыл и старший лейтенант Ергин.

— Положение, товарищи, сложное, — начал Шевченко. — Оставаться здесь больше нельзя. Отряду приказано отойти в глубь леса. Задача третьего взвода — прикрыть отход, все время мешая огнем расчистке противником завала.

— Есть, товарищ капитан! Взвод задачу выполнит, — отчеканил старшина. — Разрешите идти?

В разговор включился Огнивцев:

— Самим на рожон не лезть. Людей беречь. Возникнет угроза окружения — немедля отходить. Так, командир?

— Ясно, товарищ комиссар! — вскинул руку к ушанке старшина.

— Разрешите уточнить мое место, товарищ капитан, — обратился к Шевченко старший лейтенант Ергин.

— А вы как считаете, где вам целесообразнее находиться?

— Считаю необходимым остаться во взводе Шкарбанова до конца. Может случиться так, что самое трудное для третьего взвода будет еще впереди.

— Согласен, — ответил командир. — Действуйте.

Отряд скрытно от противника начал отход в лес. Третий же взвод занимал прежнюю позицию. Танки противника прекратили стрельбу. Умолкла и пехота, очевидно, полагая, что «партизаны» не выдержали интенсивного обстрела и отступили. Тягачи и высаженная с грузовых автомобилей пехота подошла вплотную к завалу и попыталась растащить поваленные деревья. Прогремело несколько взрывов. Но работа по расчистке дороги продолжалась.

Шкарбанов обратился к Ергину:

— Товарищ старший лейтенант, может, пора? А то упустим время и немцы сумеют устранить препятствие.

— Погоди. Пусть их побольше соберется… в кучу.

Словно выполняя пожелание Ергина, к завалу подошло еще около двадцати вражеских солдат. Они дружно принялись цеплять стальные тросы за поваленные сосны.

— Вот теперь пора, — сказал Ергин и подал команду: — Огонь!

Четыре пулемета и пятнадцать автоматов дружно ударили по оккупантам. После минутного замешательства гитлеровцы открыли ответный огонь. Под его завесой немцы продолжили расчистку завала. Видно было, как ретиво командовал здесь высокий офицер в кожаном пальто с меховым воротником. Он и привлек внимание рядового Махоркина. Боец взял фашиста на прицел своей снайперки и нажал на спуск! Промах! Пуля только сбила с офицера фуражку. А может, она и сама свалилась, когда тот наклонился с концом троса к бревну.

— Ах, дьявол! Но погоди, второй раз не промажу.

Махоркин прицелился более тщательно и, затаив дыхание, произвел выстрел. Офицер, прижав обе руки к груди, рухнул.

— То-то, — удовлетворенно буркнул Махоркин, — в другой раз на рожон уже не полезешь. А вот еще один ретивый… Ну и тебя туда же, к адольфовой маме. На тебя одной пули хватило. А ты… Ты куда лезешь, сучий потрох? — вскричал боец, беря на прицел третьего «активиста». — Не суй нос козе под хвост, паршивец… Вот так-то.

К завалу полз с сумкой санитар. Видимо, кто-то из троих офицеров был еще жив.

— Ну, черт с тобой, ползи, — выругался Махоркин. — От тебя вреда немного. А вот этому плюгавому юнцу штаны подкрасим, чтоб знал, что такое Россия.

Он поймал в оптический прицел фигуру бегущего к завалу щуплого солдата и выстрелил. Тот свалился на бок, ухватился за голень.

— Вот так-то… Скажи спасибо, что на тот свет не отправил.

Меж тем фашисты опомнились, сгруппировались и повели наступление на позицию взвода. Растянувшись в охватывающую цепь, они с трудом лезли по глубокому снегу в гору. Их подгоняли, размахивая пистолетами, офицеры. За пехотой, стреляя на ходу, поползли и легкие танки. Но, пройдя с полсотни метров, они безнадежно застряли в сугробах и уже не могли вести прицельный огонь. Позиция разведчиков оказалась в мертвой зоне. Но тут с дороги ударили несколько пулеметов. Их огнем в третьем отделении были убиты два разведчика. Получил рану в плечо старшина Шкарбанов. Умолкла винтовка Махоркина, раненного в голову.

Обстановка для бойцов складывалась гибельная. На позицию взвода наступало до роты солдат противника. Часть из них пошла в обход высоты справа. Пулеметы врага, расположенные на дороге, продолжали интенсивный обстрел.

— Товарищ старший лейтенант, — прижимая рукой раненое плечо, обратился к Ергину старшина Шкарбанов. — Пора отходить, а то несдобровать.

— Согласен. Поддадим только огоньку по этим паразитам, чтобы они носы в снег воткнули и полежали так, пока мы до леса дотопаем.

Взвод открыл дружный огонь по врагу, а затем быстро снялся с позиций и, укрывшись за обратными скатами высоты, встал на лыжи и устремился в лес.

…Атакующие взобрались на высоту около получаса спустя после ухода оттуда разведчиков. В окопах они обнаружили лишь пустые гильзы от пулеметных и автоматных патронов да пустые консервные банки из запасов «НЗ».

— О, мой бог! — воскликнул офицер, возглавлявший атаку. — Что же я скажу командиру батальона!

…Взвод старшины Шкарбанова догнал отряд на плешивом пригорке, поднимавшемся среди густых лесов как сахарная голова. Вид у бойцов был довольно странный. Все стояли в одной позе — опершись на лыжные палки и, как по команде, повернув головы в одну сторону. Одни были без шапок, другие завернули их клапаны, прижав к ушам ладони.

— Товарищ капитан, — начал было доклад старший лейтенант Ергин, но Шевченко остановил его энергичным жестом руки:

— Тихо, слушай… Все слушайте!

С севера со стороны Клина, где вчера вечером еще заметно разливалось зарево далекого пожара, редкие порывы ветра временами доносили утробный грохот. Не частый, но тяжелый, будто где-то в землю забивали огромные сваи.

— Наша артиллерия, — протянул кто-то зачарованным голосом.

— Наши!.. Наши идут! Ур-ра! — прокатилось по высотке.

Радостное чувство охватило и командира.

— Определенно это наши, — сказал он Огнивцеву. — И уже не так далеко.

— Да, километрах в пятнадцати громыхает, — ответил комиссар. — День, два и будут здесь. Жалко, не все бойцы дождутся встречи с ними. Вон у Шкарбанова еще двое погибли.

Помолчали минуту.

— Где похороним их, комиссар? — спросил Шевченко. — Как ты считаешь?

— У ближайшей деревни, чтоб могилы не затерялись. Нельзя в глухом лесу оставлять. Кто к ним придет? И сейчас, и после войны. Я думаю — надо бы нам специальную карту завести и отмечать на ней места захоронений всех погибших в боях и умерших от ран.

— Ты прав, Иван Александрович, — сокрушенно покачал головой Шевченко. — Сколько таких могил в лесах под Велижем осталось. Их теперь и не отыщешь ни за что. Помнишь старшину Ковезу? Настоящий герой был. А похоронили его наспех, в глухом лесу.

…Уже было темно, когда отряд прибыл на свою стоянку. Оставшаяся там команда для охраны неприкосновенного запаса патронов, взрывчатки, продовольствия и ухода за ранеными радостно встретила лыжников. Но задерживаться здесь не стали, а, забрав всех с собой, направились в деревню Власково. Здесь колхозники приготовили десантникам горячий ужин и в каждой избе определили места для ночлега бойцов в тепле.

Радист отряда застал командира, комиссара и начальника штаба за чаем в одном из домов в центре деревни. Протянул капитану Шевченко листок радиограммы.

— Вам срочная из штаба фронта.

Командир отпустил радиста, поднес листок поближе к коптящему огоньку керосиновой лампы и вслух прочитал:

«Благодарим за смелый, умелый совместно с авиацией бой на шоссе Клин — Новопетровское. Вы оказываете большую помощь в разгроме фашистов под Москвой. Отличившихся представьте к правительственным наградам. Продолжайте уничтожать склады горючего, боеприпасов, в чем остро нуждается враг, не допускайте подвоза резервов противника к фронту. Нашими войсками освобожден Клин. В связи с этим отряду перейти в леса на юго-запад, в район высоты 282,0 севернее Деньково и действовать вдоль Волоколамского шоссе. Желаем дальнейших боевых успехов».

— Вот это здорово! — воскликнул комиссар. — Поздравляю, командир!

— И тебя, комиссар, и тебя, начальник штаба. Выходит, неплохо мы повоевали.

— Получается так. Видать, летчики обо всем доложили, а то и сфотографировали нашу работу. Надо сегодня же представить отличившихся к наградам.

— Может, отложим это до возвращения домой? — спросил Ергин.

— Ни в коем случае, — горячо возразил Огнивцев, — откладывать нельзя. Сегодня же нужно обсудить кандидатуры наиболее достойных с командирами и отправить представления по радио. И, конечно же, назвать их имена всему личному составу! Это очень важно.

— Быть посему, — согласился капитан Шевченко. — Через часик соберемся и обсудим. Заодно доведем до командиров содержание телеграммы, нацелим их на переход в новый район.

 

29. КОРТЕЖ ШМИДТА

Начальнику оперативного отдела 4-й танковой группы генералу Шмидту, посланному на передний край лично разобраться в обстановке под Клином, было приказано явиться с докладом в штаб к рассвету. Однако шел уже десятый час, а его все еще не было и это раздражало командующего группой генерала Хюпнера. Он сам позвонил в штаб танкового корпуса и спросил, был ли там генерал Шмидт. Командир корпуса доложил, что беседовал с ним и в девять часов утра проводил его. Генерал добавил, что он выехал в своей машине в сопровождении двух танков и взвода автоматчиков на бронетранспортере.

Значит, он заблудился и где-то отогревается. Его, конечно, можно понять. Мороз, снегопад, незнакомые и отвратительные дороги… Но он не на прогулке в австрийских Альпах, черт возьми! Теперь, когда решается судьба сражения за Москву, когда дорог каждый час, нельзя медлить. Генерал должен был разобраться в положении дел на левом фланге наступающих дивизий группы: действительно ли войска выдохлись или это паника перед появившимися свежими сибирскими дивизиями и лютым внезапным морозом? Видимо, если бы обстановка там была тревожной, генерал Шмидт немедля бы примчался в штаб, но раз никакой угрозы нет, он и не торопится. Не исключено, что отсыпался где-нибудь в вонючей, но теплой русской избе и теперь не спеша следует в штаб.

Думая так, генерал Хюпнер обманывал себя. Он прекрасно знал Шмидта как великолепного штабиста, пунктуальнейшего человека, просто неспособного нарушить свой долг. Что же касается гостя командующего генерала Мюллера, прибывшего к нему вчера из Смоленска из штаба группы армий «Центр», то у него никаких иллюзий на этот счет не было. Чутье старого многоопытного разведчика подсказывало ему, что с генералом Шмидтом что-то произошло либо на переднем крае, либо по пути в штаб группы. С уважением к своей предусмотрительности он подумал: «Как хорошо, что сам я не поехал под Клин. Незачем лишний раз искушать судьбу, без крайней нужды подвергать себя опасности. Да еще какой! В здешних лесах орудуют партизаны и лыжные отряды, заброшенные Жуковым через линию фронта. Они уже причинили немало неприятностей тылам танковой группы. А сейчас они, конечно же, повысят активность своих действий. И от них можно ожидать всего…»

Сидя в мягком кожаном кресле, генерал Мюллер повернул голову и посмотрел в затянутое ледяной коркой окно. Наступал ясный, морозный день. Где-то на соседнем дворе, предвещая не то пожар, не то покойника, завыла собака. Ее услышал и командующий. Нервно нажал кнопку звонка, раздраженно бросил возникшему, как дух, адъютанту:

— Убрать… эту мерзость.

Раздался стук в дверь и в кабинет командующего, сверкая крахмальной курткой и хорошо отрепетированной почтительной улыбкой, вошел молодой, не в меру тучный повар с серебряным подносом в руках, на котором пускал легкий парок, расточая пряный аромат, фарфоровый кофейник.

— Разрешите, господин генерал, — щелкнул каблуками сапог и поклонился повар.

Он ловко, не пролив мимо ни капли, наполнил японские тонкого фарфора чашечки, поставил их перед Хюпнером и гостем.

Мюллер, отхлебнув глоток, похвалил кофе, Хюпнер же, попробовав, поморщился:

— Дерьмо. Слишком горчит. Повар ни к черту не годится. Надо отправить его на выучку в окопы.

Хюпнер был явно не в духе. Он резко отодвинул чашку в сторону, встал и зашагал из угла в угол по мягкому и почему-то явно сырому, черт бы побрал всю эту обленившуюся штабную челядь, ковру.

В горницу без стука вошел адъютант. Лицо его было бледным, растерянным.

— Что случилось, в чем дело? — гневно закричал генерал, возмущенный вольностью этого вылощенного бездельника.

— Мой генерал! — вытянувшись, произнес он. — Начальник оперативного отдела генерал Шмидт… прибыл!

— Так зовите его, — все еще раздраженно, но уже мягче проговорил командующий. — Пусть войдет.

— К сожалению, он не может, — невнятно пробормотал адъютант.

— Что значит, не может?! — вскричал Хюпнер. — Он что, пьян?.. Обморожен?..

— Он… Он, господин генерал, убит.

Адъютанты успели только накинуть на плечи Хюпнера кожаное на меху пальто. Путаясь его полами в узкой двери, Хюпнер поднялся в штабной автобус, стоящий у дома. Следом за командующим туда вошел успевший одеться гость из абвера. Молча снял фуражку, по-стариковски сгорбился.

Генерал Шмидт лежал на полу автобуса на окровавленном брезенте. Его совсем новенький генеральский реглан, тот самый, в котором он собирался въехать в Москву, являл собой ужасное зрелище: одна пола до самого плеча была изрешечена осколками в клочья, другая — обуглена и спеклась в бесформенный ком. Кто-то из солдат охраны, внесший убитого в автобус, сложил ему руки на груди и старательно причесал его белесые негустые волосы. Хюпнеру на миг показалось, что начальник оперативного отдела вовсе не убит, а просто прилег отдохнуть.

— Бомба с русского самолета разорвалась в тот момент, — пояснял офицер с забинтованной головой, — когда господин генерал выскочил из бронетранспортера и бросился в кювет. Когда я подбежал к нему, он еще был жив и крепко сжимал в руке портфель с документами. Он успел только сказать: «Вот и конец».

— О, это было ужасно! — продолжал другой офицер с забинтованной рукой. — Партизаны сделали лесной завал и на дороге скопилось множество машин. Мы попали в ловушку и не смогли выбраться из этой каши. Внезапно налетели русские самолеты. Они бомбили нас и расстреливали в упор, о, мой бог!

«Это и впрямь ужасно, — подумал Хюпнер. — Что я теперь скажу фрау Магде — вдове Шмидта. Совсем недавно она приезжала в действующую армию в составе делегации женщин национал-патриоток и вручала подарки солдатам фюрера. И он на банкете, устроенном по этому поводу, обещал ей, что с головы ее милого Гюнтера, кажется, он так и сказал, не упадет ни один волос. Что ж, — мелькнула дикая мысль, — волосы у него действительно целы. О, эта кошмарная Россия! Весь путь по ней усеян трупами. И что еще ждет армию впереди?»

Хюпнер торопливо, зябко поеживаясь, выхватил из рук раненого офицера портфель Шмидта и поспешил из пропахшего гарью и кровью автобуса.

Генерал Мюллер не стал просматривать документы, доставленные его сотрудниками из дивизий первой линии, хотя ему было небезынтересно знать, каково настроение солдат, ведущих тяжелые оборонительные бои под Клином. В конце концов, за плохое знание боевого духа с него не спросят. Боевой дух поднимают речи фюрера, доктора Геббельса и его пропагандистов, находящихся в войсках. А вот за дерзкие действия русских лыжников, орудующих в тылах армий «Центр», отвечать придется ему. К сожалению, он поспешил и сам доложил фон Боку об их появлении. И за каким дьяволом он проявил эдакую объективность. Мог бы сослаться на какую-либо выходящую из окружения группу и конец. А теперь вот надо ловить их, а для этого, как минимум, надо знать, где они…

Взобравшись по крутым железным ступенькам в автобус армейских радистов, генерал подошел к передатчику. Радист — длинный сухой фельдфебель, в легонькой пилотке с матерчатыми наушниками, быстро уступил ему круглый металлический табурет и даже ухитрился щелкнуть сухими (в автобусе было тепло) каблуками.

— С кем прикажете связать, господин генерал?

— С отрядом авиационной разведки, — буркнул тот.

Радист пощелкал рычажками на приборном щитке:

— Отряд на связи.

— Говорит «Беркут-десятый», — захрипел в микрофон простуженным голосом Мюллер. — Поднять звено поисковых самолетов и еще раз прочесать до единого квадратного метра леса в квадратах «а», «б», «г», «и», «с»… и во что бы то ни стало установить маршруты русских десантников и их дневные стоянки. Все, до мельчайших деталей докладывать мне немедленно. Все!

На душе у генерала стало немного легче. Хоть один реальный шаг к поимке лыжных отрядов сделан. Недельное бездействие, связанное с дьявольской метелью, кончилось. В небе ни облачка. Словно сам бог пришел на помощь многострадальным войскам фюрера и открыл наконец солнце. О-о!!! Теперь вряд ли кто скроется в этих бандитских лесах. Хоть где-то на поляне, просеке, у деревни да появится след диверсантов. А уж дым от костров непременно. В такой мороз без них — гибель даже для русских.

С чувством исполненного долга и вспыхнувшей верой в скорую удачу Мюллер двинулся к двери автобуса, но его остановил радист:

— Вас, господин генерал! Аэродром просит вас.

— Что им еще не ясно? — не скрывая вновь нахлынувшего раздражения, спросил генерал.

— Не могу знать! — щелкнул каблуками радист.

Генерал слушал голос дежурного офицера стоя. С ближнего аэродрома, расположенного где-то в пятидесяти километрах от переднего края, майор, фамилию которого Мюллер не разобрал, докладывал, что взлетно-посадочная полоса занесена снегом и весь обслуживающий состав усердно занимается его расчисткой. К сожалению, на это потребуется немало времени. К тому же двигатели подводят, не заводятся на таком морозе.

— Много спите, майор! — бешено закричал генерал. — Герои фюрера под Москвой день и ночь, обливаясь кровью, добывают великой Германии победу. А вы чем были заняты в теплых землянках? Пили шнапс? Играли в карты? Ловили вшей? Немедля расчистить аэродром! А самолеты разогревайте хоть своим дыханием, дьявол бы вас побрал!!

Зло распирало Мюллера. Шагая по узкой тропе вдоль длинного ряда занесенных сугробами штабных машин, он яростно проклинал и снег, и мороз, и не подготовившихся к полетам аэродромных крыс, и фанатичное упорство русских, а под конец пути к своему автобусу разрядил раздражение бранью на погибшего генерала:

«Старый осел. Голова, набитая дерьмом. Какой дьявол понес тебя в эту заваруху перед лесным завалом? Куда торопился? Зачем?.. Неужели ты не знал, сколько погибло в подобных ситуациях солдат, офицеров? Может, уверовал в генеральскую неуязвимость? В надежность охраны?.. Поделом тебе! Ах, генерал! Как ты подвел всех нас! С кого спросят за твою идиотскую смерть? Конечно же с абвера. А если прикажут ему, Мюллеру, сопровождать твой гроб до Берлина, где совсем рядом цепкие руки Гиммлера? «А ну-ка, извольте держать ответ, как случилось, что под носом абвера орудуют разведчики русских?»

Но вот из-за гряды запушенного снегом леса выскочил, словно принюхиваясь к земле мутным диском пропеллера, темный с желтым брюхом «мессершмитт». Генерал остановился, с надеждой глядя в небо.

— О, мой бог! Помоги этому бездельнику обнаружить убийц генерала, а там… Но что там? Как прорваться к их стоянкам по таким сугробам? Да и времени нет, чтобы гоняться за ними. Тяжелые дни настали для солдат фюрера.

Над шефом абвера угрожающе навис козырек огромного, по самую крышу дома, свежего сугроба. По его острому хребту со свистом мела поземка, хвост ее вдруг закрутился и едва не свалил генерала с ног.

 

30. В НОВОМ РАЙОНЕ

Ранним утром, еще затемно отряд на лыжах двинулся во вновь назначенный район и к исходу дня сосредоточился в восьми километрах севернее шоссейной дороги Москва — Волоколамск. Стояла ясная морозная погода. С востока доносились раскаты артиллерийской канонады. Усердно выбивали наши батарейцы оккупантов из их опорных пунктов. Начавшееся декабрьское наступление войск Калининского и Западного фронтов успешно развивалось. Рушилась надежда солдат и офицеров вермахта отогреться в Москве, отоспаться в тепле, раздобыть теплую одежду, отмыться от грязи, избавиться от вшей. Их ожидала тяжкая дорога отступления, снежные сугробы, промороженные блиндажи, пепелища и руины, оставленные самими же «завоевателями».

Сознание того, что войска рейха потерпели крах под Москвой, вызвало падение дисциплины, подорвало стойкость солдат, породило у них глубокое разочарование и уныние.

14 декабря в журнале боевых действий третьей танковой группы появилась запись:

«Вокруг то и дело можно видеть поодиночке двигающихся солдат, кто пешком, кто на санях, кто с коровой на веревке… Вид у людей безразличный, безучастный… Трудно сказать, когда снова восстановится линия фронта. Если даже такие отличные соединения, как 1-я и 7-я танковые дивизии, находятся теперь под угрозой полного уничтожения, то это является достаточным мерилом того, насколько высоко перенапряжение сил наших войск».

В первые же дни контрнаступления Красная Армия нанесла врагу ряд сильных ударов севернее и южнее Москвы. Прямым следствием этих ударов явился приказ Гитлера, отданный 8 декабря, о переходе к обороне. Однако противнику не удалось этого сделать. Его войска продолжали откатываться от Москвы. Чтобы спасти положение, командование вермахта стало принимать драконовские меры для наведения порядка в армии. Взбешенный Гитлер снял с постов группу высших военачальников, незадачливых авторов и исполнителей плана «Тайфун». В отставку были отправлены командующий группой армий «Север» генерал-фельдмаршал Лееб, отстранен от должности генерал Гудериан. В ночь на 16 декабря Гитлер уволил «по состоянию здоровья» Браухича и сам занял пост главнокомандующего сухопутными войсками. А 17 декабря было предложено подать прошение о длительном отпуске «для восстановления здоровья» и фон Боку.

На правом крыле Западного фронта части Красной Армии, ломая упорное сопротивление гитлеровцев, быстро продвигались на запад. 8 декабря они заняли поселок и станцию Крюково. 12 декабря войска 20-й армии освободили Солнечногорск.

Упорное сопротивление противник оказал на истринском рубеже, где им были построены сильные заграждения. Во избежание больших потерь командующий 16-й армией генерал Рокоссовский решил обойти водохранилище с флангов, создав для этого подвижные группы. 11 декабря наши войска очистили от фашистов Истру. На другой день подвижные группы обошли водохранилище с севера и юга. Враг вынужден был отступить. 15 декабря войска 30-й армии во взаимодействии с 11-й армией освободили Клин, а войска, наступающие вдоль Волоколамского шоссе, — станцию и поселок Румянцево восточнее Новопетровского.

Таким образом, линия фронта под натиском наших войск быстро приближалась к району, где находился отряд разведчиков. С освобождением Новопетровского и наступлением на Волоколамск десантники могли оказаться в тылу своих войск. Учитывая это, было решено к боевым действиям приступить незамедлительно. Расположившись в лесу, отряд выслал разведку в Деньково, Чисмену и другие села, расположенные вдоль шоссе. Сведения поступали из разных источников, вырисовывалась вполне ясная картина. Сплошного фронта обороны у гитлеровцев здесь не было. Они размещались в селах, наскоро превращенных в опорные пункты, где были танки и артиллерия, но их количества установить не удалось. Были обнаружены и еще «непуганые», нетронутые гарнизоны… Части же передней линии, сильно потрепанные, откатывались на запад, яростно огрызаясь.

…В отдельном шалаше собралось командование отряда. Обсуждая разведывательные данные, прикидывали разные варианты возможных действий. Атаковать опорные пункты у отряда не хватало сил. Поэтому было решено придерживаться прежней тактики — засады, нападения на небольшие вражеские колонны, артиллерийские подразделения на огневых позициях.

— У меня из головы не выходят слова Жукова: «Будет удобный случай, захватите в плен немецкого генерала. Если не удастся — хотя бы ухлопайте, а мундир его доставьте к нам», — говорил Шевченко. — Сейчас подходящая обстановка для этого. Немецкие войска отступают, кое-где поспешно и в беспорядке. Подготовленных пунктов управления нет и немецкие генералы вынуждены управлять подчиненными на ходу, перемещаясь по дорогам на различных видах транспорта, включая и легковые автомобили.

Комиссар и начальник штаба поддержали командира и предложили поохотиться за легковушками на Волоколамском шоссе.

— Коли мы едины во мнении, то остается замысел привести в действие, — сказал Шевченко.

Разговор их прервал прибывший из разведки старший лейтенант Алексеев. Он рассказал, что все населенные пункты вдоль шоссе Чисмена — Теряево заняты оккупантами. Мародеры отбирают у колхозников все, что съедобно. Дома превращают в огневые точки. На станции Чисмена расположился предположительно штаб полка. Артиллерии на огневых позициях не обнаружено. В ходе поиска был захвачен «язык», но его не удалось доставить в отряд.

— Что же случилось? У вас ведь опытные разведчики, — строго сказал командир.

— Сержант Михайлов с одним бойцом схватил его у крайней избы в деревне Колпаково, когда он гонялся за теленком. Но помешал вражеский гусеничный арттягач с немцами. Солдата пришлось убрать и разведчики еле унесли ноги.

— Плохо, значит, безграмотно действовали твои разведчики, — резко бросил командир. — Нам «язык» позарез нужен.

Увидев расстроенное лицо Алексеева, Огнивцев примирительно сказал:

— Всякое, конечно, бывает, но это не оправдание. Придется вам, Николай Федорович, исправить эту оплошность, если не сейчас, то позже. Пусть это послужит для вас уроком.

Настроение командования отряда поднялось после возвращения из разведки взвода Брандукова. Его разведчики привели с собой пленного ефрейтора одной из частей 5-й танковой дивизии.

— Допросим его позже, — сказал Шевченко. — Вначале ты сам расскажи, что наблюдал на Волоколамке.

— Обстановка сложная, товарищ капитан, — начал Брандуков. — Чувствуется близость переднего края. Движение по шоссе оживленное. К фронту идут машины с пехотой, артиллерийские орудия, отдельные танки и броневики… На Волоколамск — машины, нагруженные различным барахлом и много санитарных автомобилей. Видать, наши здорово поддают фрицам. В сторону фронта прошли и четыре легковые машины, сопровождаемые бронетранспортерами с пехотой.

— Где захватили в плен немца? — спросил командир.

— На северной окраине деревни Шаблычкино, в бане. Затопить он ее пытался, замерз, видать, здорово. Тут мы его и накрыли.

— Какие данные сообщил при допросе?

— Мы его не допрашивали. У переводчика, который должен был идти с нами, в начале пути сломалась лыжа и мы остались без него.

— Давайте его сюда. Переводчика ко мне!

Боец Зуйков и переводчик привели ефрейтора к командиру. Это был очень худощавый, изможденный, беспрестанно чихавший немец. Но почему-то казалось, что чихает он не от простуды, а от сильного потрясения. У одних оно проявляется икотой, а у этого, вишь ты, вон как — «испуг выходит».

— Он уже полумертвый от страха, — сдерживая улыбку, шепнул командир комиссару. — Как бы до времени не окочурился.

— Ничего, жив будет, — ответил Огнивцев и распорядился, чтобы пленному из фляги дали кружку горячего чаю. Опасливо сделав несколько глотков, немец немного успокоился и довольно связно ответил на вопросы, касающиеся лично его. Назвал свое имя, год и место рождения, срок призыва. Когда же его спросили, из какой он части, в какую дивизию она входит и где дислоцируется, он внутренне подобрался и, успокоенный тем, что его не только не бьют и не пытают, а даже угощают чаем, довольно нагло заявил, что он «солдат великой Германии и помнит о присяге».

Капитан Шевченко укоризненно поглядел на Огнивцева, дескать, испортил ты все своей ненужной гуманностью, минуту помолчал и резко крикнул Хохлову, и на этот раз оказавшемуся здесь в качестве конвоира:

— Убрать!

— Есть! — рявкнул боец.

Заставив немца вздрогнуть всем телом, он подошел к нему, повернулся к командирам спиной, скорчил зверскую гримасу, увидев которую схватился бы за живот весь отряд, и зловеще прошептал:

— Все, фриц, хана, значит, аллес капут по-вашему, — и выразительно повел стволом автомата, указывая на дверь.

Немец помертвел и не смог подняться из-за стола, с ужасом глядя на бойца. Затем замахал руками и что-то так быстро залопотал, что переводчик не смог разобрать ни слова.

— Хохлов, — строго сказал капитан Шевченко, — о чем это вы с пленным разговариваете?

— Так себе, об жизни, товарищ командир — невинным голосом ответил боец. — Ну и посоветовал ему, чтоб не упрямился… Кажись, он правильно меня понял…

— Станьте на свое место, — прервал бойца Шевченко. — Не можете вы без фокусов.

Но тут пленный заговорил более внятно и, даже не дожидаясь наводящих вопросов, сообщил, что он ефрейтор артиллерийского дивизиона 5-й танковой дивизии.

— После тяжелых боев под Истрой, — продолжал ефрейтор, — в дивизионе осталось пять орудий и менее половины личного состава. Убиты командир дивизиона и два командира батареи. В настоящее время дивизиону приказано занять огневые позиции на южной окраине деревни Шаблыкино. Блиндажей и укрытий нет. Для обогрева личного состава приказано использовать крестьянские избы.

— Какую задачу получил дивизион?

— Подробности мне неизвестны, но командир батареи сказал, что мы не должны пропустить русских на запад по Волоколамскому шоссе.

Переводчик повернулся к умолкшему на минуту командиру:

— О чем спрашивать дальше, товарищ капитан?

— По-моему, достаточно. Уведите его, а то околеет у нашего шалаша.

— А вы, Михаил Михайлович, не заметили никаких оборонительных работ у деревни Шаблыкино? — спросил у Брандукова комиссар.

— Кое-что заметил. Гитлеровцы оборудовали снежные окопы и облили их брустверы водой. А вот орудий и площадок для них не видел.

В командирский шалаш вошли командир третьего взвода Шкарбанов, Увакин и Кожевников.

— Итак, друзья мои, — продолжая разговор, сказал Шевченко, — подведем итоги сегодняшнего дня и наметим действия на завтра и послезавтра. Разведчики поставленную задачу выполнили. Нам удалось уточнить обстановку в новом районе. Определился и объект для нападения. В тылу фашистов нам остается быть, видимо, не больше двух дней. А затем встреча с нашими.

— Вот это здорово! — воскликнул Брандуков. — Значит, скоро будем в Москве.

— Здорово-то здорово, Михаил Михайлович, — раздумчиво проговорил Огнивцев. — Но эти два дня будут, пожалуй, самыми напряженными. В оставшееся время мы не можем отсиживаться в лесах, а должны активнее помогать нашей армии.

— Верно, — подтвердил командир отряда. — Начнем с артиллеристов, а затем через денек поохотимся и за большими фашистскими начальниками. А сейчас хорошенько просушиться, отдохнуть, а завтра с наступлением темноты начнем сабантуй.

 

31. НЕСБЫТОЧНЫЕ НАДЕЖДЫ

После подписания правительством Петэна в Компьене капитуляции Франции Гитлер щедро раздал своим генералам чины и награды. В их числе оказался и фон Бок, получивший звание генерал-фельдмаршала и рыцарский крест с дубовыми листьями. Именно он в июне 1940 года со своими войсками первым вошел в Париж.

Полководческая слава всегда сопутствовала фон Боку, вдохновляя его на новые подвиги во имя рейха. Фюрер не скупился на награды, не раз появлялся с новоиспеченным фельдмаршалом на трибунах фашистских сборищ и парадов, всячески подчеркивая свое расположение к «покорителю» Польши и Франции.

В 1941 году перед войной против Советского Союза фон Бок был назначен Гитлером командующим группой армий «Центр», действовавшей на главном направлении. И это было сделано не случайно. К тому времени он уже имел за своими плечами большой опыт вождения войск в боевых условиях. Во второй мировой войне при захвате Польши фон Бок был командующим группой армий «Север», возглавлял группу армий «Б» в войне с Францией. Захват Москвы был главной целью, поставленной Гитлером перед ним.

В первые недели войны против Советского Союза военное счастье по-прежнему улыбалось фельдмаршалу. События на фронте в основном развивались так, как были запланированы генеральным штабом вермахта. 28 июня гитлеровские войска захватили Минск — столицу Белоруссии, а 16 июля объявили о взятии Смоленска.

В тот июльский памятный фон Боку день он встретил Гитлера на аэродроме в Минске. Фюрер тепло поздравил его с блестящими успехами и вручил ему дубовые листья к рыцарскому кресту с мечом и бриллиантами «за неоднократные и совершенно исключительные боевые заслуги» и благословил на «завершающий удар» по Москве.

Проводив Гитлера с аэродрома в его резиденцию, генерал-фельдмаршал вернулся к себе в прекрасном расположении духа. Еще бы… он не только получил высокую награду, которую фюрер лично прикрепил на его мундир, но и был сердечно обласкан им. Гитлер заявил, что после захвата Смоленска победный блицкриг практически выигран, и намекнул, что кроме фон Бока он не видит никого другого в рейхе, которому он мог бы поручить командовать парадом немецких войск на Красной площади в Москве.

После этого разговора генерал-фельдмаршал долго не мог успокоиться. В радостном возбуждении, потирая руки, он прохаживался по кабинету и не спускал глаз с портрета Гитлера. «Перед началом войны кое-кто из генералитета сомневался в успешном исходе войны с большевиками. Но вот она победа! Она уже фактически завоевана. Счастье немецкого народа — гений фюрера, который приведет Германию к мировому господству», — восторженно думал фон Бок.

В дверях кабинета появился адъютант:

— Господин фельдмаршал. Генерал Мюллер просит принять его.

— Приму. Обязательно приму!

Генерал Мюллер приветствовал командующего бодро вскинутой рукой:

— Хайль Гитлер! — произнес он. — Разрешите, господин фельдмаршал, поздравить вас с высокой наградой и сердечным вниманием к вам нашего великого вождя. Это окрыляет всех нас, солдат фюрера, зовет к новым победам.

Командующий стоя выслушал эти лестные слова, поблагодарил генерала милостивым кивком, а затем пригласил к огромному столу, на котором лежали оперативные карты:

— Какими новыми данными располагает разведка о боевых действиях противника на смоленском направлении и в самом городе? Какими резервами располагают русские?

Генерал Мюллер достал из папки последнюю разведсводку и, изредка заглядывая в нее, начал доклад:

— Русские войска выбиты из Смоленска и город… почти весь в наших руках. Лишь несколько потрепанных батальонов продолжают сопротивление на северной окраине города и в районе Тихвинского кладбища. Вот здесь. — Он показал на карте. — С ними не сегодня-завтра будет покончено в считанные часы, возможно… дни. Ближайших оперативных резервов у противника нет. Разбитые части Красной Армии продолжают в беспорядке откатываться на восток. Путь в глубь России открыт, господин фельдмаршал.

Фон Бок, внимательно выслушав начальника разведки, покровительственно сказал:

— Поздравляю вас, дорогой генерал, с блистательной победой наших войск. Всего за двадцать пять дней мы разгромили основные силы Красной Армии и на сотни километров углубились в Россию. Еще один такой рывок и мы будем у стен Москвы.

И вот… Фон Бок впервые крепко споткнулся под Смоленском, выронив добычу из рук. 16 июля немцы раструбили на весь мир, что со Смоленском покончено и путь на Москву открыт. Но им пришлось еще две недели драться за «уже взятый» город. Две из шести недель, которые Гитлер отвел на завоевание всей России. А ожесточенные бои в районе Смоленска и восточнее его длились еще два месяца. В этих боях советские войска отбили у противника Ельню, считавшуюся, по выражению фон Бока, трамплином для прыжка на Москву.

Войска группы армий «Центр» были вынуждены прекратить наступление на Москву и перейти к обороне, что знаменовало собой провал попытки с ходу прорваться к Москве, а как стало позже очевидным, и в целом крах блицкрига.

3 декабря генерал-фельдмаршалу фон Боку исполнился 61 год. Это событие отметили весьма скромно, в узком кругу приближенных командующего. С утра поздравили его с днем рождения родные и близкие, подчиненные. Но поздравлений от руководства вермахта из Берлина не поступало. Он, конечно, уже не ждал звонка от фюрера, но Браухич должен же был поздравить. Ведь в молодости они были большими друзьями. Но он так и не позвонил. Только генерал Гальдер во второй половине дня весьма сухо, словно выполняя неприятную формальность, передал поздравления от фельдмаршала Браухича и от себя лично.

Поздно вечером, одиноко сидя за чашкой кофе с коньяком, именинник вспоминал, как пышно отмечали его шестидесятилетие в Берлине, как принимал он личное и письменное поздравления Гитлера, как генерал-фельдмаршал Кейтель по поручению фюрера вручал ему высокую награду. Весь день не умолкали телефонные звонки от Геббельса, Геринга, Кейтеля, Браухича и других высокопоставленных чиновников рейха. Одним словом, его слава еще совсем недавно в рейхе была в зените. А сейчас… Во всем виновата эта проклятая Россия.

Фон Бока охватило уныние и предчувствие тяжких лично для него последствий. Так оно и случилось. 17 декабря его срочно вызвали в Берлин. И вот теперь он ехал на аэродром, чтобы вылететь в Германию. Тяжкие думы одолевали его: «Что меня ждет? Каким будет разговор?» Конечно же, ему не простят провала операции по взятию Москвы. Да это и понятно. Сам фюрер и особенно этот безудержный болтун Геббельс, на весь мир объявили, что Красная Армия разбита, падение Москвы предрешено. С кого же за этот позор спросить, как не с фон Бока? Козлом отпущения будет он. Но почему только он? А недооценка штабом сухопутных войск и генеральным штабом реальных возможностей своих войск и Красной Армии, материальных ресурсов России? А фактор погоды? Разве вам известно, господа, русское бездорожье, буквально сковавшее возможности маневра войск и их снабжение? Нет, фон Бок едет на доклад не с набором словесных оправданий, а хорошо вооруженным неопровержимыми фактами, убедительными документами…

«И еще один ваш просчет, господа, — мысленно полемизировал со своими возможными оппонентами фон Бок. — Планируя наступление на Москву, вы почти не учли сопротивление в тылах группы войск со стороны партизан. А оно, да будет вам известно, достигло огромных размеров. В тылы группы армий под Москвой было также заброшено множество диверсионных, специально подготовленных групп. Чего стоят дьявольски неуловимые лыжные отряды? Они подняли в воздух огромные запасы боеприпасов и горючего, парализовали действия целой охранной дивизии, сковали переброску резервов под Клин».

Фон Бок вспомнил доклад шефа абвера и зябко передернул плечами. А ведь он мог донести в генштаб о боевых действиях противника в наших тылах. Но этого наверняка не сделал, ублюдок…

На летное поле аэродрома наползала низкая тяжелая туча. Лобовое стекло автомобиля забивал густой снег. Впереди машины появилась устало бредущая на восток маленькая колонна пехоты — плохо вооруженные и еще хуже одетые солдаты, очевидно, одной из маршевых рот. Их куда-то вел укутанный в женскую шаль фельдфебель, а может, и офицер. Ах, да! Это же во исполнение его — фон Бока — приказа из каждой тыловой части наскребли по маршевой роте в помощь, а точнее во спасение отступающих от Москвы, для закрытия брешей. Несчастные! Что они могут сделать? Нужны свежие полки, дивизии, корпуса, армии.

Да, да, мой фюрер. Он так и скажет об этом. У него есть что сказать…

Однако ему не пришлось никого убеждать, ни перед кем оправдываться. Приняв фельдмаршала, Гитлер брезгливо оглядел его обмякшую, потерявшую военную выправку фигуру, помятое лицо, красные от бессонных ночей глаза и неожиданно безразличным тоном, без всплесков злобы, сказал:

— Вы больны, фельдмаршал. Устали. Вам надо подлечиться. Я настаиваю. Лечитесь. А в войска вы еще вернетесь.

Фон Бок понял: это отставка — «вежливая», снисходительная, но отставка. В наказание за неудачу? Но чью? Его?.. Нет! Он никогда не признает ее. Будут дни для раздумий. Будут райские по сравнению с подмосковными условия, комфорт, уют. Но не будет дела всей его жизни, не будет блистательного завершения его карьеры историческим захватом столицы России.

Покачиваясь в полудремоте, фон Бок пытался восстановить картину отхода его войск из-под Москвы — валящую с ног метель, застрявшие в сугробах машины, пушки, кое-как одетых солдат и офицеров, но не видел своей отступающей армии. Он видел только ту идущую на фронт жалкую маршевую роту, собранную из обозников, охранников, санитаров госпиталей, могильщиков из зондеркоманд. И ему казалось: это все, что осталось от 600-тысячной армии, которая 22 июня 1941 года пересекла с ним западную границу СССР.

 

32. У ЖАРКИХ КОСТРОВ

По сосновому лесу раскатилась команда:

— Разжечь большие костры!

Бойцы переглянулись. Не ослышались ли? Не ошибся ли командир? Нет, других распоряжений не последовало. Значит, наконец-то обстановка позволила обсушиться, отдохнуть у жарких костров. А развести их бывалому солдату в лесу, где полно сухого валежника, не трудное дело. Запылали, залопотали на своем извечном трескучем языке под соснами и елями живые огни, устроилась вокруг них армейская братва и пошли, посыпались оживленные разговоры.

— Эх, сальца бы сейчас шматок на березовый прут! — потирая озябшие руки, произнес один.

— Шашлык бы на шампуре, — добавил другой.

— А яичницу-глазунью со шкварками не желаете? — откликнулся третий.

— Не отказались бы, да только дорога к тещиным яичницам еще дюже долгая.

— Это чего же долгая? Расколошматим фрицев под Москвой, а там и войне скоро конец, и шуруйте, хлопцы, к тещам на блины.

— Обещала молодица деду: «Приеду к обеду», а сама и в полночь не пришла. От Москвы до Берлина — дорожка не близкая.

— Да на что нам ихний Берлин. Отгоним гадов до границы, и делу конец.

— Там видно будет, война покажет…

— А я, братцы, зайчатинки сейчас бы отведал, — вернул разговор к старой теме рядовой Катаев. — Эх, и люблю я, мужики, зайчатинку. У себя, в Сибири, я почти каждый зимний день по зайцу приносил.

— Судить тебя надо, — подбросил сержант Карпов.

— Это за что же?

— Да за то, что всю Сибирь без зайцев оставил.

— Правду говорю. Зайцев у нас тьма-тьмущая.

— Это как же ты на них охотился: с собакой или петли на тропах ставил?

— Всяко бывало. Один раз даже руками одного сцапал. Лег у тропки и схватил, ей-бо…

Сержант Карпов снова поддел расхваставшегося сибиряка:

— Спасибо, дорогой, за откровенность. Вот теперь-то мы точно узнали, отчего это вдруг в Сибири зимы потеплели. Оказывается, их отогрел своим брюхом наш боевой товарищ Катаев. Зайца ведь враз руками не поймать. Поди, всю ночь лежать надо…

Один из бойцов принес к костру два аккуратных сухих полена. На него тут же неодобрительно зашумели — зачем взял из крестьянской заготовки, что тебе в лесу дров мало?!

— Разве я сам не понимаю, что к чему, — обиженно ответил боец. — Там от укладки всего-то и осталась одна охапка. Что я вам, фашист какой — у своих брать. Хозяин их небось вот так, как мы, воюет.

Сидевший все время молча усатый боец вдруг заговорил тоже:

— Нет, не напрасно все же вы разговор о сале повели, — сказал он. — Нутром его дух чую.

— Ну, ты даешь, — удивленно произнес Махоркин. — Я и то забыл, что мне одна хозяюшка подбросила…

Он развязал вещмешок и извлек из него кусище белого, замерзшего на морозе сала, с прилипшей к нему крупной солью.

— Навались у кого сухари завелись! — сказал Махоркин и грустно добавил: — Поганые, видать, у меня дела. Надо же — после ранения кумпол мало что болит до смерти, так еще и в памяти ничего не держит.

— Э, брат, заливай больше… Берег, видно, для престольного праздника… И молодец, что забыл, а то бы давно уж съели, — раздались веселые голоса.

Махоркин, не обращая внимания на подначки, сосредоточенно кромсал сало трофейным кинжалом. Отпилил половину, подозвал молодого бойца, сунул ему кусок в руку:

— Снеси для раненых.

Оставшееся сало разделил на тонкие ломтики, раздал товарищам, присовокупив:

— Не глотать разом, как гусаки. Ты его как эту, ну как конфету употребляй. Самая в нем сила… для мужика.

— Ты, надо полагать, большой знаток в этих делах, — поддел Махоркина рядовой Сотников. — Вот и поделился бы опытом, тем более, что в прошлый раз остановился на этом самом… интересном месте.

— Слушай, в самом деле, вали дальше… Не томи понапрасну… Спой, светик, не стыдись, — раздались голоса.

Махоркин исподтишка бросил взгляд на товарищей. Здорово измотались ребята. Многие осунулись, вроде постарели даже. Да и есть от чего. Устали все до чертиков, да и тоска одолевает. В последнем-то бою на шоссе — каких ребят потеряли! В тот, прошлый раз, когда рассказывал про тещино хлебосольство, рядом с Махоркиным сержант Петров сидел и улыбался всем лицом, открытым, добрым. Он и по плечу похлопал, когда кончилась первая махоркинская байка. «Гвоздь ты, парень, — говорит, — крепко закрутил. Буду ждать конца». И не дождался. Похоронили его в подмосковной святой земле без громкого салюта и прощальных речей. Кинули только ребята по горсти земли на укрывшую его на веки вечные плащ-палатку. За несколько дней до того так же похоронили и сержанта Воеводина. Вот такие-то дела!

Но нельзя долго жить под гнетом тяжких мыслей. Очень вредно и для тела, и для души…

Так думал Махоркин, превозмогая накатывающую головную боль и настраиваясь на веселый рассказ, продолжать который, если начистоту, ему вовсе не хотелось.

— Ну, скоро-ты, — поторопил кто-то нетерпеливый.

Его поддержали:

— Давай, друже! Пора!.. Заждались!.. Извел проволочками, как бюрократ…

От слов этих Махоркин расцвел. В лукавых глазах блеснули бесенята:

— Давно бы рассказал, да вот забыл, на чем остановился, — поскреб он за ухом.

— Не темни, — толкнул его локтем усатый лыжник и поспешил напомнить: — Ну очнулся ты на пуховиках, глядь, а рядом с тобой Ася.

— Если бы Ася, — горестно начал Махоркин, — а тут продрал глаза и вижу у постели, где я среди девичьих подушек будто убитый спал, стоит огромный детина, смотрит на меня, как товарищ сержант Петров на фрица, и рукава засучивает. В зубах у него папироса и он ее во рту из угла в угол катает: «Так, так, — говорит. — Здорово, голубок, растак, дескать, твою и разэтак и прочие некультурные слова. Ловко устроился. Не оперился еще, материнское молоко с губ не вытер, а уже в девичью постель забрался. У тебя что, сопляк паршивый, уже удостоверение о регистрации брака в ЗАГСе имеется?»

«Нет, — говорю, — об этом мы еще и не думали». «Ах, не думали! Вам недосуг… С пуховых подушек сближение начали. Тогда что ж… Давай-ка, голубок, за стол, посидим, вместе подумаем. Асиной сестры муж я, этой семье не чужой человек и судьба ее мне вовсе не безразлична». — И вынимает меня из постели одной рукой, как нашкодившего котенка.

— И завязалась жестокая битва! — сочувственно протянул один из бойцов.

— Какая там битва, — отмахнулся Махоркин. — Душа в пятки ушла, голова в плечи… Куда мне с таким тягаться? Он бы мне раз подвесил и — труба, со святыми упокой. Нет, посадил за стол, еще выше рукава засучил, мускулами, как цирковой борец, играет. Жалко мне себя стало, пропала моя молодая жизнь. И как я, думаю, дурак моченый, в эту постель попал? Не иначе когда был во хмелю, тещенька туда меня уложила.

А детина тот пудовыми кулаками в районе моего носа играет и говорит этак ласково:

«Ну-с… отвечай, шкодливый щенок, на что рассчитывал? Может, думал, беззащитные тут живут. Маманя старенькая, девушка без отца… Понежимся, погуляем, а там и в кусты, в армию призовут. Спою, мол, им у порога: не грустите обо мне ради бога». «Да ничего я не думал петь, — кричу чуть не в слезах. — В мыслях не было такого». «Ах, не было! Не хотел даже попрощаться, — проскрипел родич зубами. — Ну, так мы с тобой сейчас расквитаемся. Век будешь помнить, как закон нарушать. Немало вас таких субчиков находится — любителей поблажить, несмышленых девушек в слезы вводить. Ну, вот так, обормот. Убивать тебя да, пожалуй, и бить тоже не буду. Нечего бить. Хил ты, мозгляк. Другое тебе наказание будет, более жестокое».

— Мать честная! — ужаснулся молодой боец. — Это какое же наказание он тебе придумал?

— Да вот придумал, — продолжал Махоркин. — Видать, заранее все обкумекал. «Сегодня же, говорит, пойдешь на вечеринку и перед всем честным народом объявишь, что ты без ума от Аси и женишься на ней». «Да как же я объявлю об этом, — закричал я в ответ. — Когда и сам пока не знаю — нравится она мне или нет. Да и что у нее самой на уме, мне неизвестно. Может, она за меня и не пойдет». «А это уже не твое, братец, дело — пойдет или не пойдет, — говорит ихний родич. — Возможно, ей выгоднее будет отказать тебе при всем народе и на этом отказе нажить себе девичий авторитет. Отвечай сейчас же: пойдешь или не пойдешь?»

— И что же? Как? — спросил кто-то из слушавших. — Отказался? Да? А он тебя по морде. Да?

Махоркин усмехнулся:

— Ну, что вы… Зачем же бить будущего свояка. Видя мое колебание, он меня вежливенько сгреб в охапку и отнес на задворье, в погреб. «Сидеть тебе, голубь ясный, до той поры, пока не согласишься на мои вполне приличные условия. Голодным, надеюсь, не будешь. В погребе есть турнепс, редька, квашеная капуста, соленые огурчики… Будь здоров и не кашляй! И не вздумай кричать, дуралей. Зря, охрипнешь. Никто твой крик не услышит. Люк в погреб я сеном укрою, дерюгой. Могильную тишину тебе гарантирую».

— Вот те да!.. Ай, да ситуация! Ну и попался ты, братец!.. — захохотали бойцы.

— Да уж, и не говори, — махнул рукой Махоркин. — Волосы на голове дыбом стали. Конец, думаю, пришел тебе, парень. Иссохнешь ты тут на капустных кочерыжках подло и бесславно. Да так тебе и надо, дураку, чтоб вел себя достойно и не зарился на клятую рюмку из рук чужой мамани.

— Но что же делать? Что дальше-то было?

— А что дальше было, как-нибудь после доскажу, — зевнув в кулак, сказал Махоркин. — А теперь спать. Солдатская ночь коротка. Когда еще доведется поспать у такого жаркого костра? — И, подоткнув под себя ветки лапника, улегся и натянул на забинтованную голову отворот тужурки, дав понять, что рассказ на сегодня решительно окончен.

Над бором лениво тянулась зимняя ночь — долгая, холодная, наполненная тревожными и радостными снами про мать и отца, невест, жен, родные места и проклятых иноземцев, с которыми завтра на рассвете, наверное, придется вступить в бой.

 

33. НЕЖДАННЫЙ ОБЪЕКТ ДЛЯ АТАКИ

Долгая зимняя ночь укачала и костры. К рассвету в них сонно догорали покрытые седым пеплом последние головешки. Только один, тот, у которого рассказывал свои байки Махоркин, все еще вспыхивал красными языками огня, взбадриваемого усатым бойцом… Сидел он у костра на разлапистой коряге, как в кресле, и обгорелой палкой поправлял головни. Не спалось солдату, видать, тяжкие думы не давали ему покоя.

Командир отряда Шевченко, обходя под утро отрядный бивак, остановился возле одинокого костра, присел на корточки перед огнем, с удовольствием погрел над ним руки. Помолчав минутку, спросил:

— О чем думка, воин? Почему не спится?

— Думка невеселая, оттого и на душе мутно.

— Ну поделись ею, если, конечно, не секрет.

— Да вот, товарищ командир, сижу и думаю. Висят у меня на ремне две гранаты и подсумок полон патронов. Завтра, если бой будет, коль первым меня не шлепнут, я непременно хоть одного-то фрица да ухлопаю. Ну куда ни шло, если это будет, пожилой, видевший жизнь, туда ему, старому дураку, и дорога. Зачем полез, куда не надо. Соображать должен. И я с ним так: или я его, или он меня. Тут по-иному нельзя. Ну а если молоденький солдатик, сосунок попадется? Ведь если в сущности разобраться, он ни в чем и не виноват. Задурили ему мозги, башку забрили, и шуруй «нах остен». А у него, желторотого, поди, тоже мать есть. Родила его, вскармливала, ночей небось не спала. Зачем? Но наверняка не за тем, чтобы его закопали в могиле под Москвой. Она, поди, мечтала увидеть его пивоваром где-нибудь в Мюнхене или колбасником, а может, знаменитым скрипачом? А его бац! и под березовый крест. Да оно и креста-то не будет. Повыдергаем все, распашем, новый лес на том месте вырастет.

Шевченко удивленно пожал плечами:

— Это что же? Милосердие? Сочувствие к противнику? Но они-то, как сам ты видел, о нас так не думают, о наших матерях не печалятся.

— Так то они… А то мы… Русский человек, он испокон века жалостливый, душа у него отходчивая. Вот сейчас — от ненависти к гадам дух заходится. Надо же — почти к самой Москве подобрался. На что, паразит, замахнулся. В бою я его зубами бы рвал. А в плен возьмем — нянчимся с ними. И кормим и поим, а раненым бинты, медикаменты, каких у нас и самих в обрез, и соломки под спину.

— Ну а как иначе, мы же советские люди. Однако они пока что не очень в плен сдаются.

— И об этом я подумал, товарищ капитан. А не сдаются они, по-моему, оттого, что плохо мы их воспитываем.

— Как так? — удивленно посмотрел на бойца Шевченко. — Это о каком таком воспитании ты говоришь?

— А вы сами глядите. Они нас своими листовками, как снегом, запорошили. От самой границы по их бумажкам топали. Диву даешься, сколько на каждого из нас геббельсовской мути заготовлено. Видать, не меньше, как по мешку на брата. А где же наши листовки? Я лично их что-то не видел. А надо бы. Они нам брехню, а мы им чистую правду. Ну ладно, когда они перли на полном ходу к Москве, время, конечно, было не подходящее агитировать немца. А сейчас — в самый раз. Немчура-то начала давать задний ход. Было бы очень кстати рассказать им все как есть о них и о нас. Авось, которые бы и задумались об своей жизни.

Командир встал, поправил шапку, подтянул ремень:

— Что ж, мысль в целом верная. Возвратимся к своим — поговорю с нашими политотдельцами. Но ты, браток, не расслабляйся, не давай в сердце места жалости к фашистам. Они ведь пока сдаваться не собираются. Потому и уничтожать их надо без пощады, без жалости. Ты сам только что сказал: или мы их, или они нас. Только так, дорогой, только так. Иначе потеряем Родину. Понял?

— Понял, товарищ командир.

— Ну, и отлично.

Шевченко взглянул на часы и зычно скомандовал:

— Подъем!

Считанные секунды — и прочь сон, вялость, прокравшийся к телу холодок. Перекусив на скорую руку, отряд построился повзводно, выровнялся, замер на мгновение. Затем, скрипя сухим снегом, двинулся через бор. Впереди — усиленная разведка — взвод старшего лейтенанта Брандукова с капитаном Шевченко во главе. За ним на прицельном удалении — главные силы отряда. С ними комиссар.

Шли сторожко, но без помех. Вдруг на лесной дороге встретили идущего на широких самодельных лыжах мужика лет шестидесяти. Одет он был в черный изношенный полушубок, латаные валенки. На голове вороньим гнездом громоздилась потертая кроличья шапка. За веревочным поясом торчал топор.

Шевченко строго спросил старика:

— Кто такой? Откуда и куда направляетесь?

Увидев большую группу военных в непривычной форме, тот вначале оторопел и не мог вымолвить ни слова. Он не понял, с кем встретился — с немецкими лыжниками, ищущими партизан, или… Но, рассмотрев на шапках бойцов красные звездочки, обрадовался до слез:

— Наши… Неужель вы, родные? Али сон? Да вы меня не опасайтесь, дорогие! Свой я! Свой! Колхозник из деревни Шаблыкино. Был у свояка на похоронах его жены в деревне Колпаки. Фамилия моя Иванушкин.

— А как же вы не побоялись идти лесом в другую деревню? — спросил Брандуков. — Ведь от оккупантов за это — расстрел.

— А у меня есть бумага от самого немецкого капитана, который поселился в моем доме. Да им сейчас и не до того. Ихняя комендатура еще позавчера подалась на запад, к Волоколамску.

— Значит, сейчас в Шаблыкино немцев нет? — спросил Шевченко.

— То-то и оно, что есть. Есть, будь они прокляты. Позавчера понаехало около сотни. Притащили с собой пять или шесть орудиев и закопали их на околице в снег. Все солдаты их насквозь промерзшие, много хворых. Одежонка-то у них легонькая, ветром подбитая. Потому и натягивают на себя все, что под руку попадает из теплых вещей. День и ночь в избах топят печи и греются. Вчера перестарались, видать, и сожгли избу бабки Аксиньи.

«Как же быть, — подумал Шевченко, — вступить с этим гарнизоном в бой или мимо пройти? Никто за выход к своим без этого боя не упрекнет. Отряд сильно измотан. Ну, а если по совести разобраться? Оставить эту недобитую сотню? Чьи жизни подставить под те орудия? Хорошо если наши вовремя их обнаружат, а если напорются нежданно? Нет, нет… Мимо проходить нельзя».

Шевченко решительно поправил шапку, снял с плеча автомат:

— Значит, говорите, их около сотни. Так, так… Ну, а где они располагаются по ночам?

— Как где? Да в наших избах. На печках, лавках, постелях, на полу, везде, как тараканы. А возля пушек, один, два часовых, — объяснил колхозник.

— А когда же они стреляют из пушек? — спросил: Брандуков.

— Стреляют редко. Видать, припасов у них нет. Похоже, ждут, пока подвезут.

— Спасибо, товарищ Иванушкин, за рассказ. Но вам придется побыть с нами. Домой отпустить вас пока не можем.

— В войско хотите взять к себе?

— Можем и к себе, если не возражаете.

Иванушкин развел руками:

— Рад бы пойти, но стар я для военных походов. А помочь это завсегда, это я с радостью.

— Вот и хорошо, — сказал Шевченко. — Значит, будем действовать вместе.

…Через полчаса лыжники вышли на опушку леса западнее деревни. Отсюда, как на ладони, просматривалась деревенька — три десятка неказистых избушек, разбросанных на взгорке. Хорошо наблюдалась и огневая позиция немецких артиллеристов.

Шевченко подошел к Брандукову, смотревшему в бинокль в сторону деревни.

— Сколько орудий насчитал, Михаил Михайлович? — спросил он.

— Пять, товарищ капитан. Больше не видать.

— Значит, не ошибся Иванушкин. — И, обращаясь к ординарцу, приказал: — Пригласите старика.

Тот подошел, по-военному бросил ладонь к шапке.

— Слухаю, товарищ командир.

— В каких избах размещаются гитлеровцы? — спросил Шевченко.

— В первых домах, что ближе к лесу, — ответил Иванушкин. — А в центре, вон там, видишь, — он показал рукой, — там ихние офицеры. А вот тот дом под красной железной крышей — это мой. Там ихний начальник по званию хавутман, капитан по-нашему.

— Куда делись жители тех домов, которые заняли немцы? — задал вопрос Брандуков.

— Кто где. Которые в баньках, которые в землянках, а кто у родичей на том конце деревни. Я со старухой, к примеру, к брательнику перебрался. Вона домок, штакетником зеленым обнесенный. Там и обретаемся.

Было отчетливо заметно, что, рассказывая все это, Иванушкин сильно волнуется и, кажется, чего-то не договаривает.

Шевченко в упор спросил:

— Вы чем-то расстроены? Хотите о чем-то спросить, но не решаетесь. Так ведь?

— Так точно, товарищ командир, — кивнул Иванушкин. — Мне бы домой, упредить своих, чтоб ушли куда подальше загодя.

— Домой мы вас отпустим непременно. Но, не обижайтесь, не ранее, как расколошматим ваших квартирантов. А односельчанам вашим постараемся не нанести ущерба, — ответил Шевченко.

— Ну, коли такой приказ, то бывший рядовой пластунского полка Иванушкин готов служить Отечеству, — успокоившись, браво отрапортовал колхозник.

Разведчики наблюдали, как немецкие артиллеристы наращивали снежные валы вокруг своих орудий. В мерзлой земле окапываться было им не по зубам. Огня они почти не вели. За три часа наблюдения немцы произвели только три выстрела. Наверное, действительно гитлеровцы испытывали острую нехватку снарядов, о чем рассказал разведчикам колхозник. Удалось установить и сменяемость дежурного расчета батареи. Уточнили также, где размещались офицеры дивизиона, которые к вечеру потянулись к занятым избам, не подозревая, что за каждым их шагом наблюдают разведчики.

…Короткий зимний день близился к концу. Но еще было довольно светло. Старшему лейтенанту Брандукову не терпелось. Не зная замысла командования отряда, он считал, что более удачного момента для нападения на вражеских батарейцев не сыскать. «Зачем ждать ночи, когда можно с ними покончить сейчас», — думал он и обратился с этим предложением к Шевченко.

— Больно ты, Михаил Михайлович, иногда бываешь горяч, — ответил командир отряда. — Соображай сам. Силенок у нас небогато, а фашистов около сотни. Ну, нападем, наделаем шуму, уничтожим десяток — другой фрицев, но и самим нам несдобровать. На нас-то они снарядов не пожалеют, будь уверен. Так не годится… Вот подтянется весь отряд, стемнеет, тогда и начнем.

— А когда же вы планируете ударить по ним? — решил уточнить командир взвода.

— Вот комиссар приведет остальных, посоветуемся и решим.

Шевченко сказал так не случайно. Он ведь не знал мнения рассудительного, хладнокровного, не торопливого в принятии решений комиссара. А вдруг он не согласится с задуманным. Вот она, задача, подсунутая боевой обстановкой на проверку человеческой совести. Решайте люди — кому взвалить на плечи судьбу десятков, а может, и сотен солдатских жизней.

Вскоре вернулся боец, посланный навстречу главным силам. Коротко доложил:

— Прибыли наши, разместились, как вы приказали, на опушке леса.

— Хорошо! Пригласите ко мне комиссара.

— Есть!

Но Огнивцев уже сам шагал по проторенной лыжне к командиру.

— Что случилось, почему уклонились от маршрута? — спросил он еще издали.

Командир, из-за дерева показывая на избы, подробно объяснил обстановку и, закончив, спросил:

— Твое мнение, Иван Александрович? Конечно, мы можем обойти деревню стороной. Никто нас с горсткой людей на такое дело не посылает. Черт с ними. Их могут расколошматить и без нас.

— Так-то оно так. Но эти пять орудий могут нанести тяжелые потери нашим наступающим войскам. А обстановка сейчас для нас складывается, на мой взгляд, подходящая — немцы не ждут нападения, не готовы к ближнему бою. Ночь и внезапность и на этот раз будут нашими верными союзниками, — заключил комиссар.

Шевченко улыбнулся:

— И начштаба так думает. Значит, наши мнения полностью совпадают. Тогда за дело, комиссар. Собери людей, объясни обстановку, а мы с Ергиным и командирами взводов прикинем на местности, пока совсем не стемнело, что и как…

После короткой рекогносцировки было решено взводу Алексеева атаковать фашистских батарейцев, брандуковцам — уничтожить вражеских офицеров, а взводу Шкарбанова — вывести из строя немецкие пушки.

После отдачи боевого приказа, командир указал:

— Главная задача в этом бою — решительной и внезапной атакой перебить фашистских офицеров и уничтожить орудия. В деревне не задерживаться и в ночной бой не ввязываться. Налетел, уничтожил и ушел — вот наша тактика! Часовых снять бесшумно, чтобы обеспечить внезапность. Атака в двадцать ноль-ноль. Сигнал атаки — две красные ракеты. Отход — три зеленые. Район сбора — сарай в километре западнее деревни.

Перед тем как разойтись по своим подразделениям, Алексеев спросил:

— Товарищ капитан. Будем действовать в темноте или при осветительных ракетах?

— Никаких осветительных. Дома, в которых разместились оккупанты, освещаются электричеством от аккумуляторов. Они сами себя нам освещают.

Погода к ночи испортилась: начался сильный снегопад, усиливался ветер. Кое-где на опушке леса уже мела поземка. Восточнее и юго-восточнее Новопетровского, там, где разливалось зарево пожара, громыхала артиллерия. Чувствовалось, что линия фронта безудержно продвигалась на запад и вот-вот она подкатится к району боевых действий отряда.

Слушая раскаты артиллерийской канонады, Шевченко, смахнув меховыми рукавицами снег с валежника, сел рядом с комиссаром:

— Молодцы наши! Здорово поднажали на фрицев! Вот бы сейчас им несколько десятков наших Т-34, показали бы они фашистам кузькину мать.

— Наверняка танки у наших есть. Да, наверное, и еще кое-что. Ведь такую армаду гонят. Не голыми же руками.

— Да, это точно, — согласился командир.

В назначенный час отряд бесшумно двинулся к деревне. Фашисты, не чувствуя опасности, проявляли почти полную беспечность. Этим и воспользовались разведчики. Бойцы Брандукова незаметно подошли к избам, где были расквартированы офицеры. Сержант Носов ударом ножа бесшумно снял закутанного в разное теплое тряпье вяло переминавшегося с ноги на ногу часового. В окна изб, брызнув стеклами, полетели противотанковые и ручные гранаты, полоснули огнем автоматы. Грохот, дым, треск выстрелов — и мертвая тишина. Ни один фашист не смог оказать здесь сопротивления.

Но не совсем хорошо складывалась на этот раз обстановка во взводе Алексеева. Часовой, охранивший дома, где жили артиллеристы, был смертельно ранен из «бесшумки», но успел поднять тревогу выстрелом из карабина. Услышав его, фашисты тотчас погасили свет в домах и в темноте завязалась беспорядочная перестрелка. Алексеевцы, как и было приказано, не стали ввязываться в затяжной бой, а забросали избы ручными гранатами, прочесали их огнем из пулеметов и автоматов и по сигналу командира взвода отошли к опушке леса, унося с собой убитых и раненых.

Удачнее складывалась обстановка во взводе старшины Шкарбанова. Разведдозор, возглавляемый сержантом Нестеровым, незаметно подошел к огневым позициям. Каково же было их удивление, когда они не обнаружили часовых ни возле орудий, ни у склада боеприпасов. Видимо, здорово замерзнув, они все трое сидели на корточках вокруг костра, разложенного в лощинке, блаженно протягивали к огню озябшие руки и ноги.

— Что будем делать с ними, товарищ старшина? — спросил сержант у подошедшего командира взвода.

— Ничего. Продолжайте наблюдение, но их пока не трогать. Будем ждать сигнала для атаки.

Ровно в двадцать ноль-ноль в снежное небо полетели красные ракеты и в деревне застучали пулеметы и автоматы, послышались взрывы ручных гранат.

— Вперед, — не скомандовал, выдохнул Шкарбанов.

Быстро, бесшумными ночными птицами метнулись тени по белому снегу — одни к костру, другие к пушкам. Несколько автоматных очередей, и часовые были уничтожены, даже не поняв, что произошло. Вывести орудия из строя без взрывчатки — непростое дело. Но не для тех, кто этому хорошо обучен. Через считанные минуты пушки только внешне сохраняли вид грозного оружия, но стрелять из них уже никто не смог бы.

Шум боя нарастал, ширился. Старик, находившийся рядом с командиром, возбужденно кричал:

— Под корень их! Под корень руби, ребятки! Ни одного не оставляй, ни одного, ради бога. Не давай им утечь из деревни, а то вернутся — всех перебьют.

Шевченко, услышавшего последние слова Иванушкина, словно током ударило: про арттягачи-то забыли. Ах, шил нас черт черными нитками. Укатят ведь на машинах.

— Комиссар! — воскликнул он. — Тягачи, горючка…

Тотчас понял Огнивцев, что надо делать. Мгновенно собрал находившихся поблизости бойцов:

— За мной! К тягачам, складу горючего! Живо! Скорей!!!

Руководя боем, с замиранием сердца поглядывал Шевченко в сторону, куда метнулся с группой бойцов комиссар. С досады за оплошность дважды срывал с головы шапку, комкая ее, бил по снегу, беззвучно ругался самыми страшными ругательствами. И как же он забыл о транспорте?! Как?! Не было же случая такого…

Но вот на окраине, где чернело самое большое горбатое здание деревни, беззвучно взметнулся огромный столб огня. В небо взвились обломки балок, куски досок, кровельного железа. И грянул могучий взрыв. Засвистало, затрещало буйное пламя, взвились ввысь жирные слоистые клубы дыма.

Шевченко с облегчением вытер шапкой мокрое от холодного пота лицо:

— Спасибо, комиссар! Дорогой ты мой человек! Только бы ты живым остался…

 

34. НОЧЬ В ТЫЛУ ВРАГА

Каждый раз после ночного боя Шевченко становился где-либо на главной лыжне отхода и пропускал молчаливые, но возбужденные, разгоряченные боем цепочки бойцов. Он никогда не отходил первым. Великая ответственность за человека-бойца неугасимо горела в его сердце. Это было известно каждому и его приказ «не оставлять на поле боя ни одного раненого или убитого» выполнялся неукоснительно. Командиры взводов знали, что в пункте сбора капитан строго спросит за каждого бойца и, если кого-то нет, заставит вернуться и разыскать. Но коль уже никак нельзя — даст задание связаться с населением, партизанами, но добьется, чтобы никто не исчез бесследно.

Вот и теперь Шевченко стоял у тропы и цепким взглядом ощупывал проходившие колоннами по одному взводы. Первыми шли шкарбановцы, оживленные, окрыленные боевым успехом. Пропустив замыкающего цепочку бойца, помощник командира взвода Степанов, вскинув руку к ушанке, на радостях не по-уставному доложил:

— У нас полный порядок! Всыпали гадам по первое число. Задача решена.

— Спасибо! Молодцы! Следуйте к сенному. Он недалеко.

— Есть!

С небольшим интервалом двигался взвод Брандукова. Тут тоже было все благополучно, без потерь, хотя сам Брандуков был чем-то недоволен. Однако он твердо доложил, что приказ выполнен.

Дрогнуло сердце с появлением алексеевцев. Первыми тяжело шли бойцы с волокушами. Сколько уже приходилось Шевченко видеть убитых и раненых в походе под Велиж, но не мог он без жгучей душевной боли видеть своих боевых друзей, затихших навек, страдающих от тяжких ран. Не мог и отрешиться от чувства вины перед ними. Может быть, не все он до конца продумал перед боем, чего-то не учел, что и повлекло за собой потери, которых, вероятно, можно было избежать. Умом Шевченко понимал, что жертвы в боях неизбежны, но все его естество не могло, не хотело примириться с этой трагической неизбежностью. Может, потому он и не думал о возможности собственной гибели и порой без особой необходимости лез в самое пекло боя, словно бы бросая вызов смерти.

Как-то на этот счет у Шевченко состоялся крутой разговор с Огнивцевым. Всегда выдержанный, не по-военному деликатный комиссар был в тот раз непримиримо суровым и резким.

— И командир ты для меня, и друг задушевный, — зло говорил Огнивцев. — Но я сейчас разговариваю не как с командиром и другом, а как комиссар, полномочный представитель Военного совета в отряде с коммунистом. Чего ты лезешь на рожон, будто перед кем-то демонстрируешь свою храбрость, словно доказать кому-то что-то хочешь. Бойцы знают тебя, убеждены, что ты не трус. А ты словно красуешься перед ними и перед собой своим презрением к смерти… Подожди, я не все сказал, — решительным жестом остановил комиссар Шевченко. — Ты забываешь, что сейчас твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты получил ответственнейшую боевую задачу и изволь ее выполнить во что бы то ни стало. А ты как будто пытаешься дезертировать от своего долга… на тот свет.

— Ну, ты говори, да не заговаривайся, комиссар, — с угрозой проговорил капитан.

— Ты меня не пугай, командир. Я могу согласиться с любым твоим приказом, если он на пользу делу, но по-дурацки погибнуть тебе не позволю. Я за тебя поручился перед членами Военного совета фронта Булганиным и Лестевым и не хочу об этом сожалеть.

— Что-то ты мне раньше не говорил об этом, — обескураженно проговорил Шевченко.

— А это вовсе и не обязательно, — хмуро сказал комиссар и категорически отказался отвечать на все вопросы Шевченко по этому поводу.

И понял капитан тогда, что ограждает его комиссар от излишних душевных терзаний по поводу незаслуженных подозрений к нему со стороны больших начальников, как сыну бывшего «лишенца», едва ли не «врага народа».

Теплая волна любви и признательности к другу прокатилась по сердцу Шевченко. Не принято было между ними изливаться друг перед другом в словах признательности. И только крепким рукопожатием ответил командир своему комиссару. Да и вывод сделал. Стал осмотрительнее, расчетливее, не рисковал уже без крайней нужды.

А вот отношения своего к гибели товарищей изменить не мог. Вот и сейчас спросил с душевной болью:

— Кто?

— Сержант Кузнецов и рядовой Курочкин.

— Двое убитых, трое раненых, товарищ капитан, — доложил шедший последним Алексеев.

— Где комиссар?

— Комиссара не видел, товарищ командир. Он был не с нами.

Еще пуще сдавила боль сердце командира. Комиссара не видели. «Он не с нами» — резанули душу слова. Где же он? Что с ним?

— Ординарец где? Где ординарец комиссара? — крикнул Шевченко.

— Ординарца тоже не видел.

— Алексеев, разыскать комиссара отряда. Берите двух бойцов и немедленно назад к складу горючего. Отряду остановиться!

Лес приглушенно и, казалось, опечаленно молчал. Только от деревни доносилась трескотня горящих построек и тоскливый вой собаки.

За елочками раздался скрип лыж и бодрый родной голос:

— Кого собираетесь искать? Если нас, то не надо. Все живы и даже невредимы.

Ну конечно же, то был комиссар. И его ординарец, и четыре бойца. Маскхалаты на них чернели, как будто разведчики только что пролезли сквозь давно нечищеную печную трубу.

Шевченко обнял комиссара:

— Ну, дьявол! Вот, чертяка, напугал! Ну рассказывай, выкладывай, что и как, почему задержался?

— Да что рассказывать? Вовремя спохватились. Ты как чувствовал. Оставшиеся в живых фрицы кинулись к машинам. Еще несколько минут и укатили бы. Но мы вовремя подоспели. Ну, постреляли чуток, бочки с горючкой покатали, какие к машинам, какие к боеприпасам. Шваркнули по ним зажигательными и чуть сами не поджарились. Пока то да се, пообчистились малость… — комиссар шутил, но явно что-то не договаривал.

— Какое там «почистились», — вмешался ординарец. — Товарищ комиссар чуть не погиб. Когда боеприпасы грохнули, взрывная волна аккурат в его сторону ударила. Отбросило его метров на десять. Я уже думал — конец. Подбежал к нему, а он почти не дышит. Еле привели его в чувство…

— Эк ты разболтался, любезный, — прервал бойца комиссар. — Живой — вот и весь сказ. А то перебиваешь старших, не даешь доклад окончить. — И, повернувшись к командиру, продолжил: — Наверное, последним деревню видел я. Убито, по моей прикидке, более тридцати гитлеровцев. Нам удалось уничтожить все тягачи, горючее и запас снарядов, видимо, небольшой. А как у вас?

Шевченко коротко рассказал и спросил, что это до сих пор горит в деревне.

— Две избы и сарай. Занялись после взрыва боеприпасов.

— А много немцев в деревне осталось?

— Ни одного, — рассмеялся комиссар. — Всех, как ветром сдуло. Побросали раненых, и на дорогу кинулись! Только пятки сверкают. Посчастливилось им ноги унести. Но они этот сабантуй до смерти запомнят.

Проговорив эти слова, комиссар пошатнулся. Даже в темноте было заметно, как побледнело его лицо. Подхватив обмякшее тело Огнивцева и прижимая к себе обеими руками, Шевченко яростно закричал в темноту:

— Военфельдшера ко мне!

Продвигаться ночью навстречу своим не стали. Измотались люди до предела. Расположились до утра в холодном, полусгнившем, едва не завалившемся сарае, наполненном старым лежалым сеном. Быстро подперли жердями провисший потолок, угрожающее покосившуюся стенку, улеглись кто где. Для всех места хватило. Поредели отрядные ряды. Командир разрешил разжечь костры поблизости от ночлега для обсушки обуви и обмундирования.

Несмотря на усталость после схватки, спать никто не хотел. Не спадало недавнее боевое возбуждение, да и предстоящая встреча со своими отгоняла сон. Разговоры то затихали, то возобновлялись. В дальнем углу сарая Хохлов с пристрастием «допрашивал» переводчика отряда Гутмана.

— Правда это, что фашисты к военному параду на Красной площади новые парадные мундиры получили?

— Правда. Среди трофейных документов, захваченных в немецком штабе в Надеждино, я сам читал накладную на их получение в Волоколамске, а также пропуска на парад, пригласительные билеты «Ладунскарте» на торжества по поводу захвата Москвы. «Москва взята! С нашими Знаменами — Победа! Предлагается грандиозный фейерверк. Начало в 19 часов» — такими словами начиналось это приглашение.

— У тебя не сохранился случайно такой пригласительный? — спросил Хохлов. — Подарил бы на память.

Переводчик вытащил из полевой сумки красиво оформленный на глянцевой бумаге пригласительный билет с портретом Гитлера:

— Вот он, но подарить его не могу. Комиссар приказал беречь, как ценный документ.

— А вот о парадных немецких мундирах, вы товарищ Гутман, поздновато поведали нам. Вдруг там и генеральские мундиры были, — сказал Полшков. — Вот была бы находка, если б он оказался в наших руках. Мы б один на нашего Хохлова напялили и представили бы его по начальству.

— Хохлов на немецкого генерала не тянет, — сказал кто-то полусонным голосом.

— Это почему же? — обиженно спросил тот.

— Маловат росточком и фигура не генеральская — живот к спине прирос. Потом — язык у тебя без костей. Болтаешь дюже много. Если тебя, не приведи, конечно, господь, убьют, то у тебя язык еще с неделю трепаться будет. А немецкие генералы — народ степенный…

— Был бы генеральский мундир, нашли бы другого кандидата в генералы, — сказал заместитель политрука отряда Черкасский. — За этим дело не станет. Главное, мундира-то нет.

— А еще что интересного в твоей сумке? — допытывался Хохлов. — Может, есть открыточки с красивыми девчушками? Подарил бы одну на всю нашу компанию.

— Кто о чем, а шелудивый о бане, — с досадой сказал сержант Полшков. — Вот и наш Хохлов даже в такое время все о бабах думает.

— Война — войной, а любовь — любовью, — отбивался Хохлов. — Мышь вон — соломинку точит, а любви хочет.

— Ладно, кончай, дай серьезного человека послушать, — прервал его усатый сибиряк и спросил у переводчика: — Ну, а еще что интересного в фашистских бумагах? А то берем их чуть не пудами, а что в них толком, не знаем.

— В этом же штабе, — продолжал Гутман, — были изъяты солдатские книжки сто тридцать седьмого полка охранной дивизии, в которые были вложены пропуска для хождения по Москве в ночное время, а для ориентировки — карманные планы Москвы. Всерьез собирались обосноваться в Москве фашисты.

— Такие пропуска и нам бы не помешали, — пошутил кто-то.

— А тебе-то зачем?

— Как зачем? — вмешался в разговор Хохлов. — Вот, к примеру, вернемся в родимую. Ты со своей кралечкой пойдешь в Большой, скажем, театр, а представление — и затянись. Наступит комендантский час. Вот пропуск и пригодился бы.

— Да и карманный план Москвы, конечно, пригодился бы… Только вот не знаем, когда в нее попадем. И попадем ли? Могут после встречи с нашими сразу послать на новое задание.

— Возможно, так и будет, — сказал сержант Григорьев. — Хотя, конечно, после этого рейда всем неплохо бы отдохнуть, отоспаться чуток. Но обстановка сейчас складывается такая, что, может, и не придется в городской баньке попариться. А хорошо бы передохнуть хоть недельку. Потом уж — по-новому, куда прикажут.

— Все будет зависеть от начальства. Помните сентябрьский Велижский рейд? Тогда командование дивизии Калининского фронта, в полосе обороны которой вышел отряд, тоже хотело оставить всех нас в дивизии. Но командир с комиссаром настояли на своем и отряд вернулся в распоряжение штаба своего фронта. Ну, а командующий наш — голова! И солдата понимает. Говорят, по личному приказу самого Жукова нас тогда и награждали и отдых предоставили, — задумчиво сказал сержант Корытов.

— Кстати, тогда от Селижарова до штаба фронта подальше было, — добавил Хохлов, — а сейчас он рядом будет.

Разговор прервал подошедший комиссар Огнивцев:

— Почему не отдыхаете, гвардейцы? Неужто не устали после боя?

— Устать-то устали, но не до сна, — ответил за всех Хохлов. — Толкуем вот, как в Москве отдыхаться будет. Или сразу — на передок?

— Ишь ты, хитрец, — рассмеялся комиссар. — Без разведки, значит, и к своим выйти не можете.

— Как учили, — поддерживая шутливый тон, продолжал Хохлов. — Вот и хотел бы узнать, есть ли шансы получить увольнительную на сутки-другие. Прошвырнуться кое к кому из противоположного пола.

— А в санаторий не хочешь, на курорты? — с подначкой спросил сержант Григорьев.

— А что, Хохлов больше других заслужил, — с серьезным видом добавил сержант Нестеров, — особенно за последний бой, когда у него автомат заклинило и он заканючил: «Братцы, займите гранатку, в Москве, говорит, ей-ей отдам».

Он так мастерски передразнил Хохлова, что разведчики разом взорвались хохотом. Сквозь дыру в крыше провалился ком подтаявшего снега и угодил прямо на голову Хохлову. С новой силой грохнул смех, словно и не было за плечами бойцов огненных дней и ночей, кровавых боев, горьких потерь друзей и товарищей.

Глядя на смеющихся от души солдат, комиссар почувствовал, как у него невольно повлажнели глаза. «Золотые люди, — проносились мысли, — прошли огонь, воды и медные трубы, и хоть бы что. Таких убить на войне, конечно, могут, но сломить их дух никто и ничто, не а состоянии».

— Товарищ комиссар, — отдышавшись от смеха, спросил Григорьев, — интересно, как Гитлер объявит народу, что наступление под Москвой провалилось?

— Найдет, что сказать, — отозвался Огнивцев. — Отбрешется. Геббельс-то у него на что!

Комиссар раскрыл полевую сумку, достал блокнот, отыскал нужное место и продолжал:

— Еще в июле, когда немецкие танки подошли к Смоленску, он писал:

«Смоленск — это взломанная дверь. Германская армия открыла путь в Россию. Исход войны предрешен». Во как: «предрешен»! А как за этой дверью им морду набили — молчок. Но на этот раз им не отделаться молчанием. Блицкригу-то капут!

— Можно по началу разговора, товарищ комиссар? — обратился Хохлов.

— Пожалуйста.

— Как все же будет: дадут нам после встречи со своими передышку или с ходу в наступление?

Комиссар не сразу ответил на этот вопрос. Он и сам не знал, как распорядится командование фронтом, где и как предстоит действовать отряду. Тем не менее…

— На войне все может быть, — откровенно сказал Огнивцев. — Но по секрету скажу, мы уже по радио попросили вывести отряд на отдых на Красноказарменную. Ну, а как решит штаб фронта, сказать не могу.

Время перевалило далеко за полночь. Комиссар вышел из сарая. Под разлапистой елью горел костер. Возле него на валежнике, застланном плащ-палаткой, сидел командир и задумчиво шевелил палкой догорающие головешки. Рядом с ним, как всегда безотлучно, находился его ординарец сержант Черный. Начальник штаба с Увакиным лежали на еловом лапнике и, казалось, спали. Но нет. Услышав шаги, Увакин проговорил:

— По бодрым шагам чую: комиссар идет.

Шевченко оторвал взгляд от огня:

— Да, это он. И ему не спится, — сказал он. — Да в такую ночь заснуть трудно. Да и обдумать кое-что надо…

— Что именно? — присаживаясь к костру, спросил комиссар.

— Прикидываю, как докладывать начальству о рейде.

— Ну, и что надумал?

— Конечно, в основном отряд выполнил приказ командующего фронтом, но захватить фашистского генерала мы так и не сумели. А значит, одну из задач не решили.

— Ты прав, командир, но не во всем. Во время совместных действий с авиацией мы все-таки одного генерала ухлопали и, как показали пленные, очень крупного. Это во-первых, а во-вторых, командующий такую задачу перед нами и не ставил. Это член Военного совета высказал пожелание, что неплохо бы пленить немецкого генерала. А потом война еще не кончается. Здесь не удалось — махнем в новый рейд, поглубже, и там, глядишь, повезет больше.

— Нет, дружище. Я твердо решил — после этого рейда возвращаюсь в танковые войска. У меня к немцам особый счет. Я такого насмотрелся за время отступления, что душа горит. Они ведь никого не щадили: ни детей, ни женщин, ни стариков.

— Эта картина знакома, — тихо ответил комиссар. — Мне ведь, как и тебе, пришлось топать на восток от самой границы. Но ведь воевать можно не только в танковых войсках. Разве мы со своим отрядом мало сделали?!

— Все это так, но мне хочется в Берлин на танке въехать и наделать там такого шороху, чтобы на века запомнили фашисты и детям, внукам своим наказали, что с нами шутки плохи.

Огнивцев понимающе покачал головой:

— Полностью разделяю твои чувства. У меня стоит перед глазами одна страшная картина. Как-то под Рудней увидел на дороге, прямо в пыли двух ребятишек. Мальчик лет пяти, девчушка и того меньше сидели около убитой матери и, горько плача, тормошили ее, словно пытаясь разбудить. Подобрал я их, пристроил в ближайшей деревушке у добрых стариков. А забыть их не могу. Нет, никакой пощады этим извергам не будет. Придет час и мы сполна расквитаемся с ними. Это точно!

— Так и будет, — убежденно сказал Шевченко, — но вот что смущает меня. Кончится война, победим мы фрицев, а как будем объяснять нашему народу, почему мы их допустили аж до самой Москвы? Кто повинен в этом? Наверное, этого можно было и не допустить? Помнишь, нам внушали, что бить врага будем на его территории, малой кровью… И что сталинские соколы летают дальше всех, быстрее всех, выше всех. Да что-то не получилось…

— Дорогой мой командир! — произнес Огнивцев. — С нашей колокольни на этот вопрос полностью ответить невозможно. Но кое-какие причины наших неудач, мне кажется, видны.

— Это интересно. Поделись своими мыслями, комиссар. Поделись…

— Во-первых, внезапность нападения сыграла свою роль. Кто это дело прошляпил, трудно сказать. Поговаривали об измене кое-каких начальников, но слухам верить не стоит, наверное. Затем, на немцев работает вся Западная Европа, а мы-то одни. Это во-вторых. А в-третьих, повоевали они уже порядочно, что называется, собаку на этом деле сожрали. Нам же еще учиться приходится…

— Что же, по-твоему, в нашей армии мало опытных командиров? — спросил Шевченко.

— Нет, отчего же, таких у нас немало. Но много и командиров, которые лишь накануне войны были назначены на высокие должности. Вот они и подрастерялись.

— Это верно, — задумчиво проговорил капитан, — в нашей дивизии, например, перед самой войной почти весь командный состав до комбатов включительно был заменен. А почему, никто не знает…

— Я тоже не знаю, — резче чем хотелось ответил комиссар. — Но факт остается фактом. И с вооружением мы подзалетели не в ту степь, видать. Немцы-то почти все вооружены автоматами. А у нас ППШ на вес золота. Те идут в атаку, буквально засыпают нас пулями, а мы из мосинских винтовочек девяносто первого дробь тридцатого щелк да щелк. Не на равных получается. Да и самолеты наши, один летчик безлошадный мне говорил, послабее немецких. Я имею в виду старые образцы. А новых мало, да и те не освоены были…

— Да, ты, Иван Александрович, пожалуй, прав. Я сужу по своему танковому полку, который начал получать новые танки Т-34. Но переучить на них экипажи к началу войны не успели.

— Ну, по танкам ты спец, тебе виднее, — ответил Огнивцев. — А вот о пехоте прямо скажу — погано она оснащена. Я перед войной служил в сто шестьдесят восьмом полку сорок восьмой стрелковой дивизии. У нас на весь полк была дюжина грузовых автомобилей и одна легковушка командира полка. Об автоматическом оружии я уже говорил: всего несколько автоматов на стрелковый батальон, а остальные с трехлинеечкой воевать начали. Полковая артиллерия — на конной тяге. Против их-то техники.

— Ну, а еще какие обстоятельства, на твой взгляд, повлияли на наши неудачи в первые дни войны? — все больше увлекаясь разговором, спросил Шевченко.

— Неразберихи было много, — словно рассуждая вслух, ответил Огнивцев. — Черт его знает, чем объяснить, что наш полк, к примеру, располагаясь у самой границы, так и не был приведен в боевую готовность, хотя нам каждый день твердили, что война вот-вот начнется. Это с одной стороны. А с другой — толдонили: не поддаваться на провокации, проявлять выдержку. Вот и допроявлялись до того, что в день начала войны штаб нашего полка, дивизионные склады «НЗ» находились в пунктах постоянной дислокации, а стрелковые батальоны с полковой артиллерией без боеприпасов были на тактических учениях в поле. Вот и повоюй, если управления оказались отрезанными от частей и подразделений, а склады гавкнулись. Правда, и с тем, что было, воевали как черти. Однако людей полегло там не счесть…

— Да, ты, пожалуй, прав, — перебил комиссара Шевченко. — Такая же картина наблюдалась и в моем танковом полку. Буквально за неделю до начала войны немецкие самолеты-разведчики ежедневно нарушали наше воздушное пространство, но стрелять по ним было строго запрещено. Запретили и учебные танковые стрельбы на полигоне. И все это делалось, чтобы не «дразнить» немцев и не вызвать вооруженного конфликта.

— Вот тебе еще одна из причин первых успехов немецких войск, — заметил Огнивцев. — Но это еще не все. Поскольку многие армейские и фронтовые склады располагались недалеко от границы, они в первые же дни войны на Минском направлении оказались у врага. Войска остались без боеприпасов, горючего и продовольствия…

— Так это ж вредительство! — воскликнул с возмущением Шевченко. — Как же можно было нашим интендантам так планировать размещение запасов на случай войны?

— Трудно сказать, Александр Иосифович, было ли это вредительством или нет. Но одно ясно: размещение наших военных складов явно было неразумным.

Наверное, этот разговор продолжался бы и дальше, но его прервал вспыхнувший вдруг грохот недалекого боя в районе Деньково — Чисмена. Неистово и непрерывно била артиллерия. Земля тяжело вздрагивала. Раздавался разноголосый треск пулеметов. С деревьев осыпался снег. Но вот в звуки боя вплелся вначале едва слышный, но крепчающий с каждой минутой слитный, рычащий гул множества мощных моторов.

— Танки, наши танки! — вскричал Шевченко. — Они, родимые, они, красавцы! Ура, товарищи!

— А вдруг это не наши? — осторожно спросил Увакин.

— Фельдшер мой дорогой, — рассмеялся Шевченко. — Кому ты говоришь! Да я свои танки сквозь землю чую. Наши это! Наши! Ура-а-а!

— Ура-а-а!!! — подхватили лыжники, высыпавшие из сарая и услышавшие слова Шевченко. Потом бойцы бросились к командирам и принялись их качать, высоко подбрасывая в воздух.

Но вот на какой-то миг у костра воцарилась тишина. И каждый вдруг почувствовал великое облегчение, словно гора свалилась с плеч. Москва спасена. Родная столица выстояла!

Тишину прервал голос командира:

— Товарищи! Слышите, идут наши танки, бьют наши орудия, наступает наша пехота. Красная Армия распрямила свои плечи и двинулась грозой на врага… Срочно готовиться к выступлению. Приказываю привести себя в образцовый порядок. Пусть наши видят, что мы и здесь, в тылу врага, не теряли боевого духа и армейской выправки.

 

35. ПОСЛЕДНИЙ ПРИВАЛ

С лесной стоянки отряд выходил на лыжах, где по целине, где по занесенным снегом лесным дорогам. В общей колонне при помощи товарищей шли и раненые. Никто не захотел остаться для лечения в лесных деревушках. В числе их был и рядовой Махоркин, хотя его рана все сильнее давала о себе знать. Часто появлялось головокружение, мучила тошнота… На предложение командира отряда отлежаться в одной из надежных крестьянских семей до прихода наших наотрез отказался. Помогать ему в пути вызвался рядовой Хохлов, по-братски привязавшийся к Махоркину как к земляку и доброму веселому человеку, всегда готовому поделиться с товарищем последним сухарем, последней щепоткой табака, ну и, конечно, как к бойцу редкой отваги, которому он в глубине души по-хорошему завидовал.

Хохлов с грубоватой лаской опекал друга, тащил на себе все его нехитрые солдатские пожитки и порывался даже завладеть махоркинской снайперской винтовкой, от чего тот категорически отказался…

На пути к шоссе отряду попадались лесные деревушки. В одной из них к колонне подошел старичок в наброшенном на плечи ветхом кожушке. Глаза встревожены, в голосе дрожь:

— Это что же, служивые?.. Аль в отход опять? Аль духу не хватило?..

— Порядок, папаша! Все идет как полагается! — коротко ответил Шевченко, не имея времени вдаваться в долгие разговоры.

Старик с сомнением покачал головой, глядя на быстро скользящих мимо него разведчиков. Этого не мог стерпеть Хохлов. Оставив на минуту Махоркина, остановился и, делая вид, что поправляет лыжные крепления, он популярно объяснил старику обстановку:

— Драпают, батя, фашисты, как подскипидаренные. Не гулять немецким шмарам по московским бульварам. — И добавил вполголоса еще что-то, видать, столь заковыристое, что старик аж присел от неожиданности, сорвал с головы шапку, швырнул ее в снег и зашелся по-молодому громким хохотом. Лицо его просветлело, глаза засветились радостью.

Наблюдая эту сценку, комиссар не удержался от улыбки. «Молодец Хохлов, — подумалось ему. — Хорошо ответил… По форме, может, и не лучшим образом, но по существу здорово».

На пути встретилась и та деревушка, в которой отряд ночевал после боя на шоссе Клин — Новопетровское. И на этот раз колхозники тепло встретили своих знакомых, пригласили в дома, принялись угощать. Заходил в гости к своей хозяйке и Махоркин. У него еще было свежо в памяти, как после его ранения военфельдшер Увакин в этом доме промывал его рану и делал перевязку. Но особенно запомнилась бойцу сердечная материнская забота о нем со стороны хозяйки и ее молодой и красивой дочки Марины. Едва появился на пороге, как началось то же самое: «Ах, милый наш! Соколик, дорогой. Отдохни, погрейся, покушай. Молочка хоть выпей».

И эта ласка, обстановка домашней теплоты и сердечности так расслабили измучившегося от тяжкой раны бойца, что он почувствовал, как вдруг спало с него напряжение, державшее его на ногах, и он без чувств упал на пол, до смерти напугав и женщин, и Хохлова.

Пришло время отряду выступить из деревни, а Махоркина во взводе все не было. Исчез куда-то и Хохлов. «Что же случилось с ними?» — думал командир взвода и хотел было уже послать в дом, где они были, нарочного, но тут к командиру отряда подошла чем-то встревоженная пожилая женщина с дочкой лет восемнадцати.

— Дозвольте обратиться, товарищ командир.

— Обращайтесь, и не надо так официально.

— Просьба у нас с дочерью к вам. Сердечная…

— Слушаю вас.

— Хлопец тут у вас один… В голову ранен, в бинтах.

— Кто вас именно интересует, о ком речь? У нас раненых немало.

— Махоркин его фамилия.

— Васей звать, — смущенно добавила дочь, закрывая шалью покрасневшие щеки.

— Василий Махоркин? Имеется такой. А что?

— Ночевал он у нас в прошлый раз, когда вы обогревались. Так что старый знакомый…

Тут и комиссар заинтересовался разговором:

— Что случилось? Провинился он чем? Набедокурил?

— Нет, нет, — замахала руками женщина. — Не было такого. Нет. Он смирный малый. Правильный. Только вот… Сомлел он, в беспамятстве. С ним пока ваш красноармеец остался, а мы к вам. Нельзя ему такому хворому дальше идти. Помрет ведь. Оставьте его у нас. Мы его выходим, не сумлевайтесь. Мне он, как сын родной… Да и дочке он, видать, люб.

Девушка вспыхнула как маков цвет:

— Мама! Ну, зачем ты?.. Я же просила…

— А ты помолчи… Чего уж… Товарищи командиры сами что к чему понимают.

Шевченко с Огнивцевым отошли в сторонку, посоветовались накоротке. Позвали Увакина, успевшего сбегать к Махоркину и осмотреть его. Тот твердо сказал:

— Идти своим ходом Махоркин не может. Тащить его на волокуше очень опасно. Не выдержит он. Даже удивительно, как он до сих пор не свалился. Самое для него полезное сейчас — постельный режим и хорошее питание. Если разрешите его здесь оставить, я хозяйкам кое-каких медикаментов дам… на первый случай.

Командир обратился к комиссару:

— Ну, как Иван Александрович? Что скажешь по этому поводу?

— Я не против. Поскольку он сильно ослаб, можно и оставить его на недельку, а затем прислать за ним санитарную машину. Но как он сам? Не против? Его спросить надо.

— Хорошо. Пропустим отряд и зайдем к нему.

Командиры остановились на заснеженной дороге. Мимо них один за другим шли лыжники. Заметно поредел в схватках с врагом отряд. Он и так был невелик, а теперь и вовсе. Восемнадцать бойцов навек остались в подмосковных лесах, четверых тяжелораненых пришлось разместить в лесных деревушках до подхода наших войск, шестеро раненых двигались в строю.

Через несколько дней в восемнадцать семей придут похоронки, прольются слезы отцов, матерей, молодых вдов, осиротевших детей. Но что поделаешь! Безжалостна, жестока война. Василию Махоркину повезло. Смерть дохнула ему в лицо. Пуля пробороздила ему голову ото лба до подбородка. По докладу военфельдшера, она зацепила череп, но не пробила его. Ранение опасное, коварное. Оно по-всякому может проявиться. К тому же в горячке боя Махоркин перевязал голову наспех и потерял много крови. Вот это все сейчас и сказалось.

Командирам не пришлось идти в дом, где остался Махоркин. Он сам подошел к ним, пошатываясь и опираясь на Хохлова.

— Разрешите занять свое место в строю? — прерывающимся голосом обратился он к командиру отряда.

— А сможешь идти? — с сомнением спросил капитан Шевченко. — Ты ведь еле ноги переставляешь.

— Дойду, — выдавил из себя боец и попытался бодро вытянуться. Но его повело в сторону и он наверняка бы упал, не подхвати его под руку Хохлов.

— Вижу, каков ты молодец, — проговорил командир отряда и, чеканя слова, чтобы сразу же отбить у Махоркина охоту к возражениям, приказал: — Остаетесь на попечении этих женщин. Сразу же при соединении со своими пришлем за вами «санитарку». Все! — обрезал капитан, видя, что Махоркин хочет все же что-то возразить.

В разговор вступила женщина:

— Не противься, Васечка… Отлежишься, подлечишься… вернешься к своим.

— В госпитале подлечат. В медсанбате.

— А у нас чем плохо, Вася? Чистенько, опрятно. И покормить есть чем. Сальце, яички, картошечка… Коровку уберегли, бог дал, и курочек…

Командир нетерпеливо прервал:

— Ну вы тут с этим сами разберетесь. Нам идти пора. Спасибо вам, мамаша, спасибо, милая девушка, за доброту вашу. Спасибо!

К тому, что Махоркин остался в деревне, бойцы отнеслись в основном неодобрительно. Они понимали, что с его ранением идти дальше нельзя, но их обижало то, что он «окопался» у молодки, которая явно благоволила к нему и против которой было трудно устоять.

И в классе сельской школы, где отряд расположился на очередной привал, пошли разговорчики:

— Кранты теперь Асе. А распинался — любовь, дескать, и прочие такие вещи.

— Да-а… Неприлично получилось, нехорошо. Мы вот переживаем, как там девчата наши, у кого жены… Не глянут ли ненароком не в ту сторону. А оно и наш брат, мужик, тоже хорош. Только мордашка красивая попалась да юбка зашуршала и амба, спекся.

— Дело стоящее, — завистливо вздохнул усатый боец единственный в отряде «разведенец», которого товарищи недолюбливали за сварливый нрав и слишком уж циничные рассказы о неверности своей бывшей жены. — Девка-то что надо! И нога под ней точеная. А глазами так и стрижет, как фриц из шмайссера…

— Будя брехать-то, — оборвал усатого боец постарше. — Это у тебя башка верченая. Обжегся раз на одной, думаешь, и все такие. И вовсе она приличная девушка. И мать у ее, видать, самостоятельная…

— А она, друзья, убей бог хороша! Тихонькая, скромненькая и личико красивое и очень внимательна к Махоркину, — включился в разговор только что появившийся в школе Хохлов.

— Неужто влюбился? Но когда? Мы в деревне той одну лишь ночь ночевали.

— Долго ли умеючи?

— Ну и Махоркин! Парень жох. Не растерялся.

— Он и в бою был не промах. Видели, как фашистов щелкал на шоссе. Без промаха, на выбор.

— И все-таки дивно: когда это он околдовать дивчину успел? — гадал один из дотошных лыжников.

— Ге-е, «когда»? Ты без задних ног спал, а он с Мариночкой на кухне всю ночь ворковал.

В разговор включился сержант:

— Слушаю вас и думаю. Все вы люди серьезные, политически подкованные, а вот поди ж ты: поведению рядового Махоркина должную оценку не можете дать. Да это же позорный случай для красноармейца. Я бы сказал, бытовое разложение. Невеста дома осталась, ждет его, а он увидел смазливую девчонку, и все побоку.

Тут же в классе школы находился и комиссар Огнивцев. Ему не хотелось вмешиваться в разговор бойцов. Пусть выскажутся без помех. Но, услышав последние слова, решил открыть правду о Махоркине и Асе, о которой известно только ему.

— Зря осуждаете Махоркина, дорогие товарищи, — сказал с грустью комиссар. — Нет никакой Аси и не было. А была у Василия невеста. Елена, Леночка… Любил он ее, крепко любил. И она его. Да погибла она в первые дни войны. Бомба в ее дом попала. Когда узнал об этом Махоркин, едва руки на себя не наложил. Но отошел помаленьку, только гитлеровцев живьем видеть не может. Меня попросил — не надо, чтобы об этом ребята знали. Дескать, жалеть будут, сочувствовать. Для него это — что острый нож. А байки про Асю придумывал, чтоб не догадался никто о его тоске… Да и чтобы вас повеселить. Не замечали, как иной раз балагурит, а у самого едва не слезы на глазах? Большой силы воли человек, — заключил комиссар. — Может, хоть на этот раз повезет ему в жизни. Так что не спешите осуждать. Василия и пусть этот разговор останется между нами….

Наступила в классе напряженная тишина. Каждый по-своему осмысливал услышанное, проникаясь сочувствием и еще большим уважением к товарищу, о котором они, оказывается, так мало знали.

До шоссе Москва — Волоколамск оставалось не более восьми километров. Чем ближе была встреча со своими, тем учащеннее бились сердца лыжников, тем сильнее было их радостное волнение. Ведь каждый в отряде ждал этого события, как великого праздника, но не был уверен, доживет ли он до него. Мечтали о выходе к своим и те, кто не дожил до этого светлого дня, и о них невольно вспоминали сейчас многие, словно бы стыдясь своей радости.

Перед тем как оставить деревню и двинуться дальше, отряд построился на поляне перед сельской школой. К бойцам обратился командир:

— Заканчивается наш поход по вражеским тылам в Подмосковье. Более полумесяца в суровых условиях мы выполняли боевое задание командующего фронтом и не посрамили своей чести. В боях с проклятым врагом мы нанесли ему ощутимый урон. Понес потери и наш отряд. Вечная слава героям, отдавшим свою жизнь за освобождение нашей Родины от гитлеровцев! — Шевченко снял шапку-ушанку. Все последовали его примеру. — Этот привал, боевые друзья, — продолжал Шевченко, — последний привал перед встречей со своими. Но не расслабляться. Мы пока во вражеском тылу. Держать оружие наготове.

 

36. ВСТРЕЧА С КАТУКОВЦАМИ

Прежде чем двинуться из деревни навстречу своим, Шевченко подозвал Огнивцева:

— Пошлем в разведдозор взвод Брандукова, без разведки соваться на шоссе всем отрядом не следует. Мало ли что…

— Но ты же вчера утверждал, что наши танки прошли по этому шоссе на запад, к Чисмене. Даже торжественно шумнули по этому поводу. Появились какие-то сомнения?

— Мое мнение прежнее, — ответил командир. — Но на всякий случай осторожность не помешает.

— Что ж, это правильно.

— Прошу тебя отправиться вместе с дозором. Посматривай там что и как. А я с основными силами вслед за вами. Хотел сам пойти с ними, да что-то занемог.

— С радостью. Спасибо за возможность первому встретиться со своими.

— Вот и ладно. Вперед!

Разведдозор подошел к шоссе в полдень. В разрывах туч появилось ослепительное солнце, залив снег нестерпимо ярким светом.

— Вот тебе и на, — недоуменно сказал Брандуков комиссару, выйдя на дорогу и не увидев на ней ни души. — Может, действительно ошиблись мы?

— Да нет, не похоже, — ответил Огнивцев, вглядываясь в полотно шоссе, изрытое глубокими колеями следов тяжелых гусеничных машин.

Не было сомнений — прошла большая группа танков, но чьих? И в какую сторону? На всякий случай комиссар приказал взводу занять оборонительную позицию, выставить боевое охранение и выслать группу разведчиков к расположенному неподалеку перекрестку дорог.

Но не прошло и десяти минут, как со стороны Новопетровского на пригорке показалась небольшая колонна крытых брезентом автомобилей. Наблюдавшие в бинокль Огнивцев и Брандуков отчетливо видели, что идут большие лобастые, явно не советские грузовики.

— Немцы! — воскликнул Брандуков. — Что будем делать, товарищ комиссар?

— Машины точно немецкие, а вдруг это наши на трофейных. Поэтому не разобравшись, открывать огонь не будем. Однако и хлопать ушами не следует. Командуйте, Брандуков. Взводу к бою, автомобили взять на прицел, а на дорогу выслать двух бойцов и остановить колонну.

— Есть!

Не прошло и минуты, как лыжники изготовились к открытию огня, а к шоссе отправились младший сержант Степанов с разведчиком, одетые в белые маскхалаты с опущенными капюшонами.

Медленно ползли автомобили по заснеженной дороге. Бойцы взвода припали к автоматам, готовые прикрыть огнем Степанова, выскочившего на середину дороги с гранатой в правой руке и трофейным автоматом в левой. До бойцов донесся его окрик:

— Стой! Хенде хох!

Машины остановились. Из их кабин начали выскакивать военные, одетые в добротные белые полушубки. С пару минут они, видно, «выясняли отношения», а потом бросились друг к другу, обнялись все разом, сбились в тесный кружок.

Тут уж и взвод не удержался рванулся на шоссе и начались объятия, поцелуи, крики:

— Ура танкистам! Слава героям подмосковной битвы! Привет лыжникам фронта!

Комиссар представился начальнику колонны. Тот комиссару. Не успели переброситься и десятком слов, как к шоссе подошел отряд во главе с Шевченко. Комиссар познакомил его с начальником колонны капитаном Матвеевым. Тот сообщил, что танковая бригада, которой командует генерал Катуков, во взаимодействии со стрелками и кавалеристами 16 декабря освободила Новопетровское.

— По имеющимся у меня данным, — продолжал капитан, — сейчас бои идут за Чисмену. Везем туда боеприпасы. Спешим. Будьте здоровы!

— А вам больших боевых удач! — сказал Огнивцев. — До встречи на дорогах в Берлин. Передохнем и будем вас догонять.

Капитан Матвеев вскочил на подножку машины, нырнул в кабину и уже оттуда помахал рукой. Вслед колонне катуковцев летели возгласы:

— Жми, ребятки! Наступай Гитлеру на пятки! Жгите гадов огнем, давите гусеницами!

— Береги себя, милашка! В Берлин свататься приеду! — кричал беленькой сестричке в новенькой, кокетливо сбитой на бок ушанке со звездочкой молоденький боец, известный в отряде как один из самых скромных парней, который при встрече с любой девушкой вспыхивал как маков цвет. Выход к своим так возбудил все его чувства, что он словно переродился. И сейчас он с неприсущей ему восторженной развязностью подмигивал улыбающейся медсестре, выглядывающей из окна санитарного автобуса, и старался его догнать. И почти-таки догнал, да поскользнулся на накатанной машинами колее и со всех ног полетел в пушистый сугроб, подняв облачко заискрившегося на солнце снега.

Колонна укатила, а отрядовцы все не унимались, подначивая незадачливого кавалера.

— Охладись, браток, полежи, а то дюже распылался, — кричал один, — аж пар идет.

— Ну, вставай быстрее, — советовал другой, — ноги в руки и дуй за «санитаркой», может, догонишь.

— Братцы, — в шутливом страхе всплескивал руками третий, — что было б, коли б он догнал сестричку. Ужасть! Озверел ить Алешка, осатанел. Аж пылает весь, об него прикуривать можно. — И без видимой связи с только что сказанными словами, вдруг закричал: — Братцы, наши ведь это, наши! Ур-ра!

— Ур-ра! — дружно подхватил отряд.

Проводив катуковцев, отряд сделал привал у шоссейной дороги. И тут же к командиру, запыхавшись, подбежал радист:

— Товарищ капитан! Шифротелеграмма из штаба фронта. Разрешите вручить.

— Давайте, давайте быстрее.

Шевченко развернул лист бумаги и вслух прочитал:

«Капитану Шевченко, старшему политруку Огнивцеву. Нашими войсками освобождены Новопетровское, Деньково. Преследуя противника, танкисты и пехотинцы завязали бой за Чисмену. «Первый» поздравляет вас и личный состав отряда с успешным окончанием боевых действий в тылу врага и разрешил вывести отряд на отдых. Встреча сегодня на перекрестке шоссейных дорог Новинки — Никольское, Истра — Волоколамск в Новопетровском. Корнеев. Стебловцев».

Шевченко и Огнивцев в едином порыве обнялись. Комиссар тут же предложил построить отряд и зачитать телеграмму всему личному составу.

…И вот рядом с шоссе на небольшой опушке леса, окруженной хвойными деревьями, построился отряд. Приняв доклад начальника штаба, с небольшой речью к воинам обратился командир отряда:

— Дорогие боевые друзья! Вот и сбылась наша мечта. Наши танкисты во взаимодействии со стрелками и кавалеристами, сломив сопротивление врага, сегодня ночью изгнали его из Новопетровского, Деньково и мы с вами оказались в тылу наших войск. Поздравляю вас с благополучным выходом к своим. Всем от лица службы объявляю благодарность!

— Служим трудовому народу! — раздался слитный ответ.

Шевченко обернулся к Огнивцеву.

— Слово вам, Иван Александрович.

Комиссар пожал плечами:

— Что сказать? Все сказано и пересказано. Родина не забудет ваш подвиг под Москвой. Спасибо вам, дорогие мои товарищи!

Произнес эти слова комиссар и почувствовал, как ком подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы. Хотелось рвануться вперед, обнять каждого за то, что не подвели в бою, не посрамили честь советского воина и все превозмогли.

Совсем не уставная концовка получилась у этого импровизированного короткого митинга. Из строя вышел рядовой Полшков. Под шапкой его виднелись испятнанные засохшей кровью, закопченные дымом костров бинты.

— Спасибо и вам, товарищ командир и товарищ комиссар, спасибо всем вам, товарищи командиры. Мы верили вам и не ошиблись в этой вере, — он поклонился к стал в строй.

Бойцы подтвердили свое согласие с его словами так необычными в строю жаркими аплодисментами. Многие взволнованно кашляли в кулак и вытирали влажные глаза…

— Служим трудовому народу! — переждав их, прервавшимся от волнения голосом ответил за всех комиссар, на этот раз не удержав слезу.

Отряд на лыжах поспешил к условленному месту встречи с представителем штаба фронта. Миновали только что освобожденную ликующую деревушку, прошли еще с километр и тут навстречу выкатила легковая машина, сопровождаемая броневиком и грузовой машиной с автоматчиками.

Поравнявшись с лыжниками, машины остановились. Из первой выскочил щеголевато одетый в зимнюю форму командир с двумя шпалами в петлицах шинели; подбежал к голове колонны:

— Кто старший?

— Я, капитан Шевченко, — ответил командир отряда.

— Вас к генералу, капитан! — сказал майор, показывая на легковую машину.

— Есть!

Шевченко сбросил лыжи, подошел к «эмке». В ней рядом с водителем сидел в белом полушубке, простой шапке-ушанке коренастый чернобровый командир. Знаков различия на его одежде не было видно, но властный тон выдавал его привычку повелевать.

— Кто такие? Что за войско? Куда следуете? Почему не на запад, а на восток? — строго спросил генерал, как догадался Шевченко.

— Отряд особого назначения Военного совета фронта, — доложил командир. — После выполнения боевого задания в тылу врага возвращаемся в штаб фронта. — И предъявил удостоверение, выданное отряду штабом фронта, и последнюю телеграмму.

— Много шороху наделали в тылах у немцев? — значительно приветливее спросил генерал, с интересом присматриваясь к Шевченко. — Я слышал, что бравые там ребята шуруют, а вот видеть вашего брата не доводилось.

Шевченко коротко рассказал о действиях отряда во время рейда.

— Молодцы! — восхищенно произнес генерал. — Спасибо за помощь. Отдохните немного и вместе будем гнать врага с нашей земли. До встречи!

— До встречи, товарищ генерал!

Машины, взметнув серебристую, радужно заискрившуюся на солнце снежную пыль, тронулись. Шевченко, однако, успел спросить у майора:

— Скажите, с кем я разговаривал?

— С генерал-майором танковых войск Катуковым, нашим комбригом.

Глядя вслед машинам, Шевченко махнул рукой:

— Эх, и растяпа же я! Упустил такую возможность!

— Какую? — спросил комиссар.

— Да мог бы сейчас и решить свою проблему перехода в одну из танковых частей.

— Так сразу? Генерал же тебя не знает?

— В том-то и дело, что знает… наверное. Он был командиром нашей бригады на Дальнем Востоке и я служил под его началом. И как я его сразу не узнал?! Стоило мне напомнить ему о себе и вопрос был бы решен…

— Да ты не горюй, Александр Иосифович, — видя искреннее огорчение Шевченко, сочувственно проговорил Огнивцев. — Все равно ведь сразу такие дела не делаются. Нам же еще предстоит докладывать Военному совету о результатах рейда. Так что с ходу ты бы в эту бригаду не попал.

— Это я понимаю, — сокрушенно ответил Шевченко. — Но надо было бы, воспользовавшись случаем, заручиться хотя бы его устной поддержкой. Он бы меня понял. А его слово много значит.

 

37. НОЧЛЕГ В НОВОПЕТРОВСКОМ

Отряд еще засветло прибыл в районный центр Новопетровское, недавно освобожденный нашими войсками и еще хранивший следы ожесточенных боев. На условленном перекрестке дорог лыжников встретил представитель штаба фронта майор Мегера. Это был боевой командир, не раз выполнявший специальные задания командования в тылу врага, и старый знакомый фронтовых разведчиков.

Шевченко подошел к нему и вскинул руку к повидавшей виды ушанке:

— Товарищ майор! Отряд особого назначения Военного совета Западного фронта выполнил поставленную задачу и следует в штаб.

Майор крепко обнял Шевченко, затем Огнивцева:

— От имени командования поздравляю вас с выполнением боевого задания! В штабе внимательно следили за вашими действиями и начальство хорошо знает о них. Летчики донесли, что отряд умело организовал пробку и бой на шоссе Клин — Новопетровское. Рад вас видеть живыми и здоровыми.

— Спасибо за добрые слова, Афанасий Кондратьевич. Только и потери у нас, к сожалению, не малые.

— Да-а, жалко ребят, — с грустью промолвил майор. — Но что поделаешь… Как говорится, на войне не без убитого.

Помолчали минуту, взяли по папиросе из портсигара Мегеры.

— Какие наши дальнейшие действия, Афанасий Кондратьевич? — спросил Шевченко. — Повезете нас куда или своим ходом двинем?

— Немного получилось нескладно, — ответил майор. — Хотелось вас сразу же доставить в Москву, на Красноказарменную, но помещение для отдыха личного состава будет подготовлено только к утру.

— А до утра? — спросил комиссар.

— Сейчас разместим вас на ночлег здесь в Новопетровском, как говорится, не отходя от кассы. В школе устроитесь. Там тепло, заготовлены постельные принадлежности, новое нательное белье и всякий там шурум-бурум. А две походные кухни с обеда пыхтят, вас дожидаются.

— Не мешало бы здесь помыть людей в бане, и надо оказать более основательную помощь раненым, — сказал Огнивцев.

— Мы взяли с собой санитарную машину и всех раненых немедленно перевезем в госпиталь. Он неподалеку отсюда. А банька для вас уже дымится. Сложите свое хозяйство, перекусите, чайку попейте с дороги и айда в парилку. А завтра с утречка придут машины и вас перебросят в Москву.

Отряд разместился в трех больших классных комнатах. Нашлись помещения для командного состава и для медицинского пункта.

Трогательными были проводы раненых в госпиталь. Весь отряд вышел во двор школы к санитарной машине. Встретимся ли еще? Может, в последний раз видимся с товарищами. Войне ведь конца-края пока не видно.

Но печалились не столько остающиеся, сколько отъезжающие.

— Товарищ командир, товарищ комиссар, — с мольбой говорили они, — вы уж позаботьтесь, чтобы нам по излечении снова в наш отряд попасть…

— А то загремишь на пересылку, и с концами. Загремим в пехтуру, — мрачно сказал рядовой Сидоров, поддерживая левой правую, пробитую пулей руку. — Вы уже замолвите, где надо, словечко, чтобы нас потом обратно. А?

— Обязательно, не беспокойтесь. Мы еще вместе повоюем, — заверил командир. — Ваши автоматы будут стоять в ожидании своих хозяев в ружейной пирамиде у старшины Кожевникова.

— И мою дегтярку никому не передавайте, — слабым голосом попросил пулеметчик Кузнецов.

— Как можно! Конечно, товарищ Кузнецов.

— Товарищ комиссар, — позвал один из раненых бойцов. — Подскажите мне, пожалуйста, адрес нашего отряда.

— Да, конечно, — отозвался Огнивцев. — Кстати, друзья, — обратился он к раненым, — запишите его и вы: «Москва, Лефортово, Красноказарменная улица, восемнадцать». Там вы нас и найдете.

…Долго стояли лыжники во дворе школы и смотрели вслед ушедшей санитарной машине, провожая взглядами своих боевых товарищей, с которыми многие так и не увиделись больше никогда.

…Лыжники, распаренные баней, отвыкшие от таких удобств, как тепло и тишина, чистая постель и вкусный ужин с горячим, сладким чаем и белым хлебом, долго не ложились спать. Ходили по комнатам, поздравляя друг друга с победным возвращением, вспоминали эпизоды похода и, конечно же, друзей, которых уже не было с ними.

А переводчикам отряда — рядовому Гутману и его напарнику, разместившимся вместе с радистами в отдельной небольшой комнатке, было не до досужих разговоров и воспоминаний. По указанию командира они разбирали и сортировали различные трофейные карты, документы, отбирая те, которые могли представить интерес для командования и разведотдела фронта. На столе и на полу валялись фашистские железные кресты, отличительные значки и знаки, медальоны. Отдельно на подоконнике лежали документы разгромленного штаба охранного полка, на нескольких табуретках — кипы неотправленных и полученных из Германии писем солдат и офицеров вермахта, семейные фотографии, красочные открытки.

В дверь постучали и в комнату вошли Хохлов и Нечаев. Они пришли к начальнику радиостанции старшему сержанту Родичеву узнать, нет ли у него последней военной сводки. Но, увидев трофеи, атаковали вопросами переводчиков. Особенно настырным был Хохлов.

— А это что? А это? Это? — поминутно спрашивал он. Переводчику вначале не хотелось терять времени на эти разговоры, но, уважая Хохлова и зная упрямый характер любимца отряда, весельчака и балагура, он коротко рассказал о некоторых предметах, раздобытых разведчиками, а затем, увидев в нем и его приятеле искренне заинтересованных слушателей, увлекся рассказом:

— Вот солдатский железный крест, которыми награждаются низшие чины вермахта за храбрость в бою. А это — медали «За победу во Франции и Польше».

— А это что за медная штуковина на цепочке?

— Медаль «За зимовку в России».

— Выходит, что немцы все же собирались зимовать в Подмосковье, — удивился Хохлов. — А нам говорили, что Гитлер обещал своим молниеносную войну.

— Все верно говорили, да Красная Армия внесла в фашистские планы свои поправки. Вот, видно, Геббельс и выдумал новую медаль — зимнюю, утепленную, на рыбьем меху.

Взгляд Хохлова остановился на немецких письмах и открытках.

— А ты читал их? — спросил он у переводчика.

— Разумеется. Не все, конечно, но многие читал. Это же моя работа. Да и с остальными придется знакомиться.

— Так-так… Интересно, что же пишут фрицы с фронта. Прочитай, хоть одно, будь другом…

— Ну, разве одно. А если обобщенно, то в конце ноября и начале декабря в Германию шли письма, полные оптимизма. «Вот-вот падет Москва», «Фюрер устроит военный парад на Красной площади». Эти утверждения содержались почти в каждом письме, которое, как правило, заканчивалось не по-человечески «целую» или там «обнимаю», «с приветом», а словами «Хайль Гитлер!» Вот одно из таких неотправленных писем:

«Дорогой папочка! Полчаса тому назад со своим шефом мы вернулись с передового командного пункта, расположенного в деревне Ивантеевка. В хорошую погоду с церковной колокольни просматривалась столица большевиков. Еще один рывок и наши доблестные солдаты будут в Москве. Офицерам интенданты уже привезли парадное обмундирование. В параде буду участвовать и я. Москва наша! Россия наша! Жди, папочка, обещанные подарки. Ко дню твоего рождения пришлю лучшее тульское охотничье ружье и шубу на лисьем меху. Тороплюсь. Перед генеральным штурмом снова выезжаем на НП. Ждите письмо уже из Москвы. Хайль Гитлер!»

А после 4 декабря в своих письмах из Подмосковья немцы перестали ратовать за взятие Москвы, а стали жаловаться на невыносимо тяжелые условия боевых действий, на упорство и «фанатизм» русских, на лютые морозы и метели. Ну, а после начала нашего контрнаступления фашисты буквально взвыли…

— А что же пишут им из Германии?

— Пока благословляют их на новые победные походы и ждут возвращения домой из России с богатыми трофеями.

«Мой милый Вилли! — пишет некая Луиза своему мужу. — Пятый год тебя нет дома и я тебя не обнимала, но мы верим, что вы скоро разобьете Россию и вернетесь домой. Говорят, в России много пушнины. Не забудь кое-что прихватить для меня…»

— А это что за богатая бумаженция с гербом и печатью? — спросил Хохлов, указывая на лежавший чуть в стороне глянцевый лист солидного размера.

— О-о! Это и верно — ценная бумага: свидетельство, выданное майору Шульцу — начальнику штаба охранного полка, дающее ему право — понял, право! — на получение после войны надела земли в облюбованном районе России и ста душ русских крестьян.

— Это что же — вроде крепостных? — воскликнул Хохлов. — Получается, что они уже разделили нашу землю, а нас, выходит, определили в крепостные?

— Хуже, браток, хуже! Они на рабов рассчитывали, как в Древнем Риме.

— Н-да, замахнулись, паразиты, широко. Вроде как всю историю задом наперед переиначить. Ну это мы еще поглядим! Слушай, чего ты раньше об этом молчал. Рассказал бы — так, мол, и так… Ребята бы еще злее дрались.

— Сам многого не знал, — ответил Гутман. — Да и некогда было. Вы же едва не каждый день «языков» приводили. И каждого допросить надо было, документы, карты изучить для доклада командиру… Не до бесед было. Вот вернемся на Красноказарменную, тогда и потолкуем. Кстати, ты и сейчас можешь начать с ребятами разговор. Расскажи им, что здесь видел и слышал. Наверняка вопросы возникнут. Я и постараюсь на них ответить, как освобожусь.

— Это за нами не заржавеет, — важно сказал Хохлов, но, увидев на столе красивые открытки, не выдержал взятого тона и по-мальчишески заюлил:

— Товарищ Гутман, подкинул бы ребятам пару-тройку красоток. На что тебе столько, солить-то их вроде не с руки. А братве развлечение. Да и в долгу я не останусь. В Москве тебя с такой ягодкой познакомлю, не то что эти тощие, как кошки. Есть у меня одна на примете — подружка моей Зинули. Просила меня познакомить с хорошим человеком. Очень, говорит, уважаю в мужчинах солидность и культурность. Ты ей как раз в масть будешь. Интеллигент и по-иностранному секешь. То, что надо…

Гутман покосился на разболтавшегося бойца. Вроде не шутит, хотя бес его разберет, когда он правду говорит, а когда треплется. Все же несколько цветных открыток переводчик Хохлову дал и присовокупил к ним нарядный, в блестящих ободках немецкий компас. И тут же пожалел об этом, увидев, как Петро начал приценивающимся взглядом присматриваться к другим трофеям. Но тут вошел начальник штаба, и Хохлову ничего не оставалось, кроме как убраться восвояси.

И в комнате, где находились майор и командование отряда, никто не спал. Представитель штаба подробно рассказал о боях на Волоколамском и Клинском направлениях, об общих знакомых, называя которых он то и дело добавлял «убит», «ранен»… Появилось и новое зловещее определение «пропал без вести». Затем началось горячее обсуждение последних сводок Совинформбюро, прикидка возможных действий фронтов, хода всей войны и сроков ее окончания.

Ранним утром к школе подошло несколько крытых брезентом грузовых автомобилей. В комнату комсостава вошел капитан:

— Товарищ майор! Машины для перевозки отряда капитана Шевченко в Москву прибыли.

— Вовремя прибыли, товарищ Селиванов. Через час выезжаем. Люди заканчивают завтрак. Что у нас нового?

— Наши продолжают наступать, но подробностей доложить не могу. Выезжал ночью. А вот для разведчиков есть хорошие новости. Командир их части подполковник Спрогис просил передать вам, что состоялся приказ командующего фронтом о награждении орденами и медалями бойцов отряда. — Селиванов достал блокнот и, глядя в него, продолжал: — Командир, комиссар, начальник штаба, командиры взводов и военфельдшер награждены орденом Красного Знамени, а старший лейтенант Васильев — посмертно орденом Ленина. Многие сержанты и рядовые также награждены, а кто чем, не смог узнать.

— Вот это новость! Вот это да! — воскликнул Шевченко и, обращаясь к командирам, добавил: — Значит, награждение состоялось по нашему представлению по радио после совместного с авиацией удара на шоссе Клин — Новопетровское. Себя-то мы с комиссаром, конечно, не представляли. Это уж Артур Карлович Спрогис позаботился, спасибо ему.

— Иван Александрович, доведи до личного состава эту весть. Но в общих чертах, без детализации.

Мела поземка. Вдали грохотала канонада. В полях Подмосковья продолжалось героическое наступление Красной Армии. Неудержимо грозовым валом шли наши войска на запад. Скрипел, хрустел снег под ногами, колесами машин и пушек, гусеницами танков. Откатывались вражеские полчища, огрызаясь огнем, устилая трупами своих солдат и офицеров заснеженные поля и перелески Подмосковья.

Отряд лыжников, погрузившись на автомашины, двинулся в родную Москву.

Прощай Подмосковье!

 

38. НА ОКРАИНЕ МОСКВЫ

В день отъезда отряда ударил трескучий градусов в тридцать мороз. Колонна автомобилей с разведчиками, из-за снежных заносов и перегруженности шоссе, едва ползла по дороге. Но вот остались позади Истра, Снегири, Дедовск, проехали Красногорск. Находясь без движения в кузовах машин, хотя и в очень теплой одежде, бойцы здорово продрогли. Поэтому Шевченко решил сделать остановку и обогреть людей, не доезжая Москвы, в деревне с древнерусским названием Спас.

И вот с головной машины по колонне пронеслось:

— Малый привал! Обогрев!

Не успели еще разведчики выскочить из машин, как неунывающий Хохлов тут же продолжил команду по-своему:

— Вылезай, в дома залезай, теплые места у печи хватай. Героев встретят блинами, а виноватых кочергами. Давай отчитывайся, куда нули пустили, почему врага почти до Москвы допустили.

— Как называется эта деревня? — спросил разведчик Нечаев у командира взвода.

— Это, кажется, село Спас, — глянув на карту, ответил старший лейтенант Алексеев.

— Спас, как раз и для нас, — подхватил Хохлов.

Огнивцев, ехавший с бойцами в кузове под брезентом, спрыгнул с машины последним и зашел вслед за ними в ближайший маленький уютный домик. Через застекленную холодную веранду на негнущихся от мороза ногах протопали в горницу. Но и там была холодина. Зашли на кухню. Только здесь жиденьким теплом тянуло от чугунной, видимо, давно прогоревшей печурки.

— Здравствуйте! — громко сказал Огнивцев. — Есть тут кто живой? Хозяин дома?

— Я хозяин, — отозвался из-за печки чумазый мальчонка в старой фуфайке с рукавами до колен. Не умывался он, видать, долгонько. Нос, лоб и уши были покрыты плотной коркой сажи.

— Ты хозяин?

— Я, а что?

— Да так. Просто интересно. Такой шкет и уже хозяин, — сказал Огнивцев, рассматривая мальца. Ему было, пожалуй, лет двенадцать. Не больше. Но на лбу уже залегла складка какой-то недетской заботы. — Ну, а хозяйка у тебя есть?

Из горницы вышла одетая в тяжелое волочащееся по полу пальто девчонка лет тринадцати. В руках у нее было два узелка с кувшинчиками и какой-то снедью, завернутой в чистую тряпицу.

— Ну, я хозяйка.

— Отлично, полный комплект, значит.

Не прошло и пяти минут, как в дом заскочил младший сержант Сандыбаев.

— Товарищ комиссар, идемте. Теплую домину нашли. Да еще какую!

— Да я и не здорово продрог.

— Все равно идемте, не пожалеете, — настаивал Сандыбаев. Он чего-то явно не договаривал.

Уже на улице Огнивцев спросил у Сандыбаева:

— Далеко идти?

— В церковь, — улыбнулся Сандыбаев. — Там такой теплынь, как летом… Светло, как в раю…

Огнивцев подумал, что боец шутит, но тот в самом деле привел его к старой краснокирпичной церкви с маленькими, как луковки, заиндевевшими куполами без крестов. В ней действительно было столько тепла и радостного света, что у Огнивцева в глазах зарябило. Посреди церкви, превращенной в швейную фабричку, стояли раскаленные докрасна, пышущие жаром печки из бочки из-под бензина. Яркий свет лился из узких окон под самым сводом, отражаясь от белых косынок, белых фартуков и кип белого полотна, сложенного штабелем около одной из стен. Раздавался неумолчный треск швейных машинок. Сколько же здесь было строчивших на них, кроящих, пакующих тюки с готовым солдатским бельем женщин: и совсем старых, и молоденьких девушек, и совсем юных школьниц! Возле некоторых уже ворковали бойцы отряда. Одному из них Сандыбаев еще с порога погрозил пальцем:

— Эй, Кузя, не очень-то подлаживайся. Телеграмму жене дам. С верблюжьей колючкой нагрянет.

— Не вводи людей в заблуждение! — возмущенно пророкотал рослый боец. — Холост, как бог свят, не брешу.

Огнивцев склонился над потрепанной машинкой, за которой сидела белая как лунь старушка:

— Здравствуйте, мамаша. Привет вам, уважаемая.

— Здравствуй. Тебе тоже…

— Не трудно вам?

— И-и, милай, а кому нынче легко! В такую лихую годину на людях, при деле как раз и легче. Мои-то сыны, все трое, на фронте. Все, думаю, и мои труды им в пользу.

— А как с продуктами? Не голодно? Что вам по карточкам дают?

Женщина кивнула на авоську, набитую всякой всячиной:

— Да вот на полмесяца получила. Полкило комбижира, кило крупы, крабов две банки — тоже есть можно… Ну, конечно, получаем и хлеб, немножко картошки и овощей.

«Что же, не густо, но по нынешним временам сносно, — подумал Огнивцев. — А немцы в листовках брехали, будто наши люди пухнут с голоду…»

Подошла женщина средних лет в синем халате с тетрадью в руке. По всему видать, местное начальство.

— Товарищи фронтовики! Может, вы слово какое скажете женщинам нашим? Так пожалуйста. Я на пяток минут выключу эту музыку. Как?..

Огнивцев согласно наклонил голову:

— Если не помешаю, то с удовольствием.

Начальница подошла к рубильнику и потянула ручку вниз. Гул в зале разом стих, только в дальнем углу все еще стрекотала ручная машинка.

— Эй, Марусенька, уймись! — крикнула одна из женщин. — Послушай, что комиссар скажет.

Огнивцев вопросительно посмотрел на Сандыбаева. Тот отвел глаза.

«Ишь ты прыткий какой, — подумал комиссар, — успел уже меня представить…»

— Слово имеет, — продолжала начальница, — боевой командир-орденоносец. Имеет ордена Ленина и Красного Знамени.

Церковь огласилась аплодисментами. Огнивцев понимал, как дорога сейчас каждая трудовая минута, и заговорил без проволочек:

— Милые, дорогие наши женщины, героические труженицы тыла! Посмотрел я сейчас на работу Доры Степановны. Ей уже под семьдесят. А она тут с молодыми. Пальцы ее все исколоты, опухли. Подлечиться бы ей. А она трудится. Кто в том виноват? Понятно, враг, который внезапно напал на нас и прервал мирный труд нашего народа. Война началась и продолжалась не так, как бы нам хотелось. Что-то мы недоглядели, в чем-то промахнулись, допустили врага в глубь страны, даже к сердцу ее — Москве. Мы признаем эту свою вину и искупаем ее в смертельном бою…

Переведя дух, Огнивцев окинул зал. Женщины слушали кто сидя, что стоя. У большинства лица были грустны, сосредоточенны. Но обреченности он не увидел ни в одних глазах. Одна низенькая молодайка с озорными ямочками на щеках, воспользовавшись паузой, выкрикнула:

— Погнали немца от Москвы, знаем, молодцы! А дальше что?.. Когда разгром ему учините и по домам вернетесь?.. Постель уж без мужика заледенела.

Взвился хохот под купола. Молоденькие работницы потупили взоры, заалелись.

«Во, бес в юбке! — весело подумал Огнивцев. — С такой не соскучишься. А вот что ей по существу ответить? Когда война кончится? Этого, пожалуй, и сам Верховный Главком пока не знает. Но отвечать надо! И не только ей. Десятки глаз уставились на него — Огнивцева, ждали. С надеждой ждали, с верой, что ему известно то, что неведомо другим. И шуткой тут не отделаешься. Нельзя!»

— Когда война окончится, — сказал комиссар, — я не знаю. Немало еще трудностей, жертв предстоит. И многие не вернутся к родным и близким. Но твердо знаю, глубоко уверен, — повысил голос Огнивцев, — что мы победим! Клянусь вам в этом. От всей Красной Армии клянусь!

Женщины горячо зааплодировали, зашумели, выкрикивая каждая свое. Многие вытирали выступившие слезы.

Но пора было и прощаться. Огнивцев поднял руку:

— Милые наши! Спасибо вам, родные. Наш земной поклон за все труды ваши, за терпение, за верность. Желаю всем вам дождаться своих близких с победой!

Как заметил Сандыбаев, синий платочек с головы юной швеи под шумок перекочевал в нагрудный карман молодого разведчика. И, наверно, с адреском.

…Навстречу фронтовым машинам бежала морозная, засыпанная снегом, суровая, но живая, до боли близкая, пахнущая металлом, хлебом, заводским дымом и клеем театральных афиш Москва.

Головная машина колонны свернула с Садового кольца, переехала Дворцовый мост, и вот широко распахнулись массивные металлические ворота.

— Ура! Приехали! — раздались восторженные голоса.

Здравствуй, военный городок! Ты стал родным для бойцов. Многие из ушедших отсюда уже никогда не вернутся под твои своды. Вечная им память!

 

39. ЗАПИСКИ КОМАНДИРА

Вот и снова уют Красноказарменной! Собственно, какой там особый уют! Чистенькие белые стены с голубой каймой, марлевые занавески на окнах, простенькие старые койки, грубо сваренные из железных прутьев. На койках матрацы, набитые соломой, застланные застиранными простынями, суконными видавшими виды синими одеялами. Деревянный массивный стол на добрую семью, несколько табуреток, две облезлых тумбочки. Вот и все. Но как приятна и мила эта солдатская обыденность после пережитого в тылу врага!

…Комиссар Огнивцев спал в ту ночь в отведенной Шевченко и ему комнате.. Как залег в одиннадцать вечера, так и не пошевелился до позднего утра. Подхватила его бодрая звонкоголосая песня:

Огнивцев рывком поднялся, готовый распечь бойцов за нарушение звукомаскировки, и, лишь стряхнув с себя остатки сна, понял, что он не во вражеском тылу, а дома, в Москве.

По комнате вышагивал капитан Шевченко в новенькой форме танкиста. Увидев, что комиссар проснулся, Шевченко повернулся к нему, принял стойку «смирно», вскинул руку к фуражке с черным околышем и, счастливо улыбаясь, шутливо отрапортовал:

— Дорогой мой комиссар, представляюсь по случаю назначения командиром танкового батальона, понял — батальона, и отъезда в оное подразделение.

— Уезжаешь? Когда? — вскочил с койки Огнивцев.

— Немедля! Сейчас! Иначе снова начнешь агитировать не ехать в танковые войска, а остаться в разведке. Давай прощаться, дорогой Ваня! У меня ни минуты свободной. Машина у ворот, — и раскинул руки для объятия.

— Дай хоть одеться, — взмолился Огнивцев. — Не могу же прощаться с тобой в таком виде. Чего доброго, запомнишь комиссара в подштанниках.

— Никогда! — воскликнул возбужденно Шевченко. — Я буду помнить тебя в десантной тужурке, перекрещенной армейскими ремнями, с маузером на боку и с автоматом на груди, в белом маскхалате… И как всегда неунывающим, бодрым, отчаянно смелым. Прощай, комиссар, солдатская твоя душа!

— Прощай, побратим мой боевой. Гладкой дорожки тебе под гусеницы, непробиваемой брони.

Они крепко обнялись, постояли так минуту, отворачивая лица, скрывая друг от друга выступившие слезы. Потом Шевченко подхватил со своей койки вещмешок, шагнул к двери, но тут же повернул назад.

— Вот возьми, чуть не забыл, — и, открыв полевую сумку, вынул из нее общую тетрадь. — Мои ночные размышления, может, пригодятся. Правда, они не окончены. Начал было уже тут, в казарме, подводить итоги подмосковного похода, однако не успел. Но кое-что набросал. Ты докончишь. Бывай!

Шевченко ушел. Огнивцев не спеша оделся, растягивая удовольствие, умылся, сходил в шумную столовую позавтракать и, вернувшись в комнату, сел за чтение записок командира.

«Всякое дело в бою и труде надо начинать с уверенности, что ты его одолеешь, доведешь до конца, — так начинал свои записки Шевченко. — Была ли у меня эта уверенность? Была, но, откровенно говоря, неполная. Я верил в своих подчиненных, в то, что в бою они не подведут. Да и как не верить, когда со многими из них побывал уже в тяжелом первом походе под Велиж. Я уже хорошо знал Ергина, Алексеева, Увакина, Брандукова, многих сержантов, рядовых бойцов, полюбил и Огнивцева за дерзкую храбрость, открытый и прямой характер, доброту и уважение к людям, за умение работать с ними. Он — настоящий комиссар, любимец отряда, его душа. С такими людьми можно смело идти в разведку, в широком смысле этих слов. Но в то же время подспудно тревожило сознание малочисленности отряда. Сумею ли я с группой в сто человек выполнить нелегкую задачу Военного совета фронта? Случись открытый бой, нас сомнут в два счета. Однако все, и я в том числе, понимали: Москва в беде. Сейчас помощь ей не только нашего отряда, но и каждого человека очень важна. Меньше одним фашистом, одним орудием или танком — ближе победа.

В Велижский рейд мы пошли в начале сентября. То были тяжкие дни для нашей Родины. Но мы ни на минуту не теряли уверенности в том, что враг нас не одолеет. Каждый сомневался лишь в одном — доживет ли он до того светлого дня, когда фашисты покатятся вспять. Ведь все хорошо понимали, на что идут, какая смертельная опасность грозит любому во вражеском тылу, где даже пустяшная рана, с лечением которой в два счета справились бы в медсанбате, может оказаться роковой. Но никто не проявил малодушия. Все самоотверженно дрались с гитлеровцами, и отряд успешно выполнил поставленную перед ним задачу.

Закончится война. Пройдут десятилетия, вырастут новые поколения советских людей. С интересом будут они изучать историю Великой Отечественной войны и, конечно же, Московскую битву. Узнают, что в грозном 41-м обороной Москвы руководил генерал Жуков, узнают, кто командовал армиями, дивизиями, возможно, даже полками. Наш же новый отряд небольшой, песчинка в гигантской битве. О нем вряд ли упомянут в будущих летописях Московского сражения, хотя он за короткое время нанес немалый ущерб гитлеровцам в их тылах. Все же хотелось бы, чтобы слух о нем дошел до наших потомков.

Линию фронта в начале декабря перешло девяносто шесть средних командиров, сержантов и рядовых. Восемнадцать бойцов, в том числе командир взвода, погибли в жестоких боях, десять были ранены. Таким образом, почти каждый третий погиб или пролил свою кровь в боях. Среди них сыны многих национальностей нашей Родины. В подмосковную землю легли, навеки сроднившись, замечательные русские парни — старший лейтенант Васильев, сержанты Клюев, Петров и Воеводин, украинец Мисник, белорус Скубанов, армянин Автодольян, татарин Нигматуллин, дагестанец Уромжаев, еврей Жеманский, грузин Микельтадзе и многие другие. Помяните добрым словом этих героических парней. Не забывайте о них. Пожалуйста!

Когда кому-нибудь придется побывать на шоссе Новопетровское — Волоколамск, на лесных дорогах севернее этой магистрали, остановитесь там на миг и отдайте дань благодарности бесстрашным патриотам лыжного отряда штаба Западного фронта и волоколамским партизанам.

Нет смысла расписывать, как мы переходили под Москвой линию фронта, сколько претерпели в походе от холода и недоедания, как готовили и проводили боевые операции. Об этом можно написать целую книгу. В своих записках я расскажу лишь о самых храбрых воинах отряда, отличившихся в боях под Москвой.

1. Старший лейтенант Николай Федорович Алексеев. Кто бы мог подумать, что в семье простых малограмотных крестьян деревушки Селиваново, что на Смоленщине, которым не приходилось держать в руках даже охотничьего ружья, родился будущий бесстрашный боец, талантливый командир Красной Армии. Николай еще в 1939 году приехал в деревню лейтенантом, отличившимся в боях с японскими самураями на Халхин-Голе. Наверное, во все глаза глядели на геройского, подтянутого командира селяне, немало красивейших девчат провожали его тоскующими взорами. Но вскоре он уехал снова на службу. Домой писал скупо, немногословен был с детства, даже вроде угрюм… Вскоре началась война и его громкая слава донеслась до родной деревни. Осенью 1941 года он отличился в походе по тылам врага под Велижем и был награжден орденом Ленина. Через партизан Бати изредка сообщал матери: «Жив. Воюю. Все у меня в порядке». Но доходили ли эти вести до деревни Селиваново, не знал.

Вот что было написано в его ноябрьской боевой характеристике:

«Находясь в тылу противника с августа по ноябрь 1941 года, проявил себя дисциплинированным, храбрым и бесстрашным. Обладает хорошими организаторскими способностями. Боевые задачи выполнял своевременно и точно. Сложную обстановку воспринимает хладнокровно, ориентируется быстро и принимает обоснованные, правильные решения. Под его командованием взвод уничтожил свыше сотни солдат и офицеров врага».

Лихо и расчетливо действовал этот взвод и при разгроме вражеского штаба полка в Надеждино. Кроме того, Алексееву чертовски везло. В какие бы переплеты он ни попадал, всегда выходил из них без единой царапины.

Но это, видать, вскружило ему голову. Он уверовал в свою неуязвимость и потому нередко проявлял неосторожность и неосмотрительность, понапрасну рискуя и своей жизнью, и жизнью подчиненных.

И еще — Алексеев горд до предела, самолюбив до обидчивости и по-хорошему честолюбив. Однако он не заносчив. Если что-то не понял, сделал не так, как от него требовали начальники, то непременно исправит промах, если ему указать на это без раздражения и излишней морализации. Его хмурый вид создает о нем обманчивое первое впечатление. За кажущейся неприветливостью скрывается очень отзывчивая и деликатная натура. Он доброжелателен к людям, любит бойцов, но предпочитает внешне не показывать этого. Короче — он достойный командир.

2. Старший лейтенант Михаил Михайлович Брандуков. Кажется, он просто создан для разведки. Спокойный, умеющий сохранять самообладание в самой сложной обстановке.

Родился в Пензе. Окончил Ярославское интендантское училище и до войны служил интендантом в одной из частей 57-й танковой дивизии. Но началась война, и Брандуков затосковал. Опасность, нависшая над Родиной, позвала его — профессионального тыловика — на горячее дело. В августе 1941 года он попросился на взвод в отряд особого назначения. Поначалу брать его не хотели. Вероятно, он не внушал доверия как специалист явно небоевой профессии. А вот характеристика командования полка, где он служил в первые месяцы войны, говорила о другом.

«Брандуков смел, дерзок в бою, физически развит хорошо, стрелок первого разряда».

И мы с комиссаром согласились взять его командиром второго взвода.

И случилось с человеком чудо. Этот тихий интендант превратился в грозу фашистов. Он со своим взводом налетал на оккупантов, как ураган, разносил их в пух и прах и скрывался неуязвимым.

Вспоминаю, как 23 сентября 1941 года у деревни Королевщина, что на Смоленщине, его взвод в засаде уничтожил 15 фашистских солдат и офицера, троих взял в плен, сжег автобус, легковую машину, два грузовика. Немцы, подошедшие к месту боя, кинулись искать «партизан», но он уже у деревни Прудки под Велижем громил фашистов, уничтожил огнем автоматов два мотоциклиста, обер-лейтенанта и трех солдат, захватил секретный пакет с важными данными о предстоящем наступлении немецко-фашистских войск на Московском направлении. А 1 октября в районе Кресты бойцы Брандукова сожгли четыре грузовых автомобиля, сразили 17 фашистских солдат и офицера.

В бою на шоссе под Волоколамском его взвод захватил немецкую легковую машину и уничтожил в перестрелке двух капитанов вермахта. В полевой сумке одного из них оказался пакет с донесением командира 2-й танковой дивизии генерала Фольрата Люббе, в котором тот докладывал командиру корпуса о больших потерях в танках и личном составе, о невозможности вести дальше наступление без свежих резервов, горючего и боеприпасов.

В этом бою Брандуков, в то время уже старший лейтенант, был ранен, но продолжал командовать взводом. Вскоре, еще не оправившись до конца от ранения, он повел взвод на новую операцию — уничтожение склада с горючим в поселке Высоково.

А во время нападения на штаб немецкого полка? Стоило мне только сказать: «Надо не допустить подхода подразделений обслуживания к атакованному штабу полка», он задержал их, а затем в течение целого часа дрался с батальоном пехоты.

Как говорится в народе: «По труду и честь. По бою и слава». Родина отблагодарила своего отважного сына.

Брандуков награжден двумя орденами Красного Знамени. Не так уж много было в пехоте старших лейтенантов в конце 41-го, которые были удостоены таких высоких наград.

В то же время в действиях Брандукова порой наблюдается поспешность, нетерпеливость, этакая партизанская разухабистость. Его инициатива не всегда основывается на трезвых расчетах и доходит иногда до своеволия. Так нередко бывает с людьми, которые резко меняют род занятий и когда им сопутствует для них самих нежданный успех. Эти недостатки особенно проявились у него в первом рейде и его приходилось серьезно поправлять. Под Москвой Брандуков был уже не тот. Он возмужал и окреп как командир.

3. Военфельдшер отряда Василий Егорович Увакин. Родился в 1907 году. В армии служит с 1929-го. Медицинское образование имеет небольшое, но обладает настоящим врачебным талантом. Недостаток его теоретической подготовки компенсируется огромным опытом. В походе под Велиж не хватало медикаментов, а он то отыскивал их среди трофеев, то у местных старушек раздобывал разные снадобья из трав, то колдовал над их изготовлением сам. Рядом с санитарной сумкой всегда носил на плече автомат. Не раз находился вместе с бойцами в засаде. В одной из них был ранен. И недаром награжден орденом Красного Знамени.

Бойцы называют Увакина с его санитарами «малой медициной». И, надо сказать, отличной. Она никогда не подводила отряд. Уверен, что Василий Егорович в будущих боях себя еще не раз покажет. Таких медиков командиры должны беречь и славить. Увакин любит солдат. Любит жизнь. Вспоминаю, с какой любовью и нежностью он рассказывал мне в ноябре о своей семье — супруге Раисе и маленькой дочурке, которые жили в то время в Оренбурге. Он верит в нашу победу и, как говорится, дай ему бог дожить до нее.

4. Младший сержант Александр Гаврилович Корытов. Северянин из поселка Пинега Архангельской области. Комсомолец.

В Подмосковье — его второй рейд по вражеским тылам. И оба раза не перестаю восхищаться им. Разведчик отменный. Куда б не послали его — вернется и доложит: «Приказ выполнен!»

За первый — в район Велижа — он был награжден орденом Красного Знамени. В его наградном листе записано:

«Товарищ Корытов А. Г. смелый, инициативный воин, лучший разведчик отряда. Где была опасность, туда посылало командование Корытова и не было случаев невыполнения боевой задачи. В засаде 1 октября уничтожил четырех гитлеровцев. Даже раненым остался в строю и огнем из ручного пулемета прикрыл отход своих товарищей».

На этом записки командира отряда обрывались. А жаль… Хотелось бы узнать также мнение Шевченко о других командирах и бойцах. Огнивцеву иногда казалось, будто командир глубоко не вникает в их жизнь, что он всецело поглощен только боевыми делами. А вот записки говорят о другом. И надо же, что за человек! Нет, чтобы отдохнуть, так решил оставить преемнику хотя бы некоторые свои соображения о людях отряда.

 

40. МАХОРКИН НА КРАСНОКАЗАРМЕННОЙ

Более двух недель находились бойцы отряда на Красноказарменной. После отъезда капитана Шевченко отрядом теперь командовал бывший взводный старший лейтенант Алексеев, получивший это назначение по рекомендации Шевченко и Огнивцева. И уже его первые шаги в новом качестве свидетельствовали, что этот выбор не был ошибочным.

А Огнивцев, как и прежде, жил жизнью отряда, помогал новому командиру в боевом сколачивании воинского коллектива, пополнившегося новыми командирами и бойцами.

В те же дни штаб фронта ознакомил Алексеева и Огнивцева с наметками нового рейда отряда в тыл врага. Ему предстояло через несколько дней перейти линию фронта и действовать в брянских лесах юго-западнее Сухиничей.

Был первый воскресный день нового, сорок второго года. Командир с начальником штаба занимались оформлением документов на получение оружия, боеприпасов, взрывчатки, продовольствия и медикаментов. А комиссар, закончив беседу с коммунистами о предстоящих боевых делах, оставшись один в комнате, развернул на столе топографическую карту — двухсотку — и принялся изучать по ней районы предстоящих действий отряда.

В дверь постучали и тут же в комнату буквально ввалилась группа взбудораженных бойцов:

— Необычное событие в отряде, товарищ комиссар! Просто беда! Невосполнимая потеря! — посыпались голоса.

Огнивцев бросил на карту карандаш:

— Что случилось? С чего переполох?

— Махоркин от нас уходит.

— Ма-хор-кин! Куда уходит? Он же в госпитале.

— Угробили самого меткого стрелка! Неправильно его лечили в госпитале, — сказал Сандыбаев. — Ай-я-яй, какой ошибка допустили. Лучше б его Увакин тут, в санитарной части, лечил.

Огнивцев остановил бойцов:

— Кого угробили? Кто, куда уходит? Какая потеря?.. Ничего не понимаю. А ну-ка доложите по форме!

— Есть доложить по форме, — вытянулся Хохлов, на груди которого алел новенький орден. — Докладываю, товарищ комиссар. Рядовой Махоркин, находившийся на излечении в госпитале, по чистой комиссован и убывает в подмосковное Теплово!

— Куда, куда? — переспросил комиссар.

— Так что в известную нам деревушку, где добрые старушки нас тепло угощали, а рядового Махоркина напрочь околдовали! — не удержался в рамках служебного тона Хохлов.

— Вот теперь все понимаю, — с сожалением сказал Огнивцев, разделяя чувства бойцов. — А где же сам Махоркин?

— У ворот казармы он. Собрался к вам да Марина ни на шаг его не отпускает. Наверное, боится, как бы не убежал, — хохотнул Хохлов. — А может, сам боится, как бы ее у него не увели. Уж больно хороша!

— Кончайте треп, — сухо сказал комиссар. — А Махоркина с его девушкой проведите ко мне. Я позвоню дежурному по части, чтобы их пропустили.

Не прошло и десяти минут как Махоркин с Мариной и их сопровождающие оказались в комнате Огнивцева. На лице девушки, укутанной в белый пуховый платок, горел румянец, радостно блестели глаза. Гораздо хуже выглядел Махоркин. Бледность впалых щек, преждевременные морщины на лбу, тяжелая неуверенная походка — все свидетельствовало о том, что он еще далеко не оправился от тяжелого ранения.

Увидев Огнивцева, Махоркин вскинул руку к ушанке:

— Товарищ комиссар! Представляюсь по поводу… — в глазах его блеснули слезинки, — по горькому поводу, товарищ комиссар. Как ни просил, ни умолял… Комиссовали. Нельзя, говорят, вам в строю. Может шок какой-то случиться. Со временем, может, и пройдет, а пока…

Комиссар вышел из-за стола, обнял бойца, пожал руку девушки и как мог бодрее заговорил:

— Что ж ты загрустил, воин? Рано сам себя списываешь в отставку. Ну ранен, ну пока не пускают на фронт… Экая беда! Дело солдатское. Подлечишься — отойдешь помаленьку. Всего и делов. Война не завтра кончается. Ты еще к нам вернешься, повоюем еще вместе… А пока отдыхай.

— Да какой там отдых? — развел руками Махоркин. — Сами видели, какая деревня — одни слезы. Оклемаюсь чуток — буду вкалывать. А мужиков там: я да Кудин, да еще один… Один, почитай, на всю округу. Работать пойду, пока военкомат не затребует. А потом к вам буду проситься.

— Что ж, верно! — одобрил Огнивцев. — Солдату не пристало лежать на печи да считать кирпичи. Заодно будешь присматривать и за могилами наших сослуживцев. Сделай так, чтобы ни одна из них не была забыта. Это тебе наш общий наказ, Василий. — Бойцы одобрительно зашумели. — Прежде всего, — продолжил комиссар, — съезди в Надеждино и установи, где захоронены погибшие герои из взвода Васильева. Мы обязаны им своей жизнью. Затем побывай в Румянцеве и Высокове. Жители этих деревень должны знать, чьих рук дело — уничтожение фашистских складов. Пусть потом детям и внукам своим расскажут.

— Хорошо, товарищ комиссар! — кивнув головой, сказал Махоркин. — Все сделаю, как сказали.

— Вот и прекрасно! — положил руку ему на плечо комиссар. — Мы, бойцы отряда особого назначения Западного фронта, тебя назначаем нашим полномочным представителем в волоколамских лесах. Вы, хлопцы, как, согласны?

— Согласны! — дружно ответили бойцы.

— И вам наш сказ, Мариночка. Доброго, хорошего парня вы полюбили. Поверьте — он того стоит. Надежный человек. Герой битвы за нашу столицу! Дружно живите, счастья вам обоим.

Затем к Махоркину и Марине подступили со своими пожеланиями его товарищи.

— Деток вам поболе, — поклонился Хохлов. — И урожаев в поле. Избу попросторней, и внуков, и правнуков заведите попроворней!

— И чтобы ваша юрта всегда была для друзей открыта, — тряс руки Махоркину и Марине Сандыбаев. — А друзья… Мы, конечно, к тебе, к вам, извиняюсь, обоим, в гости приедем. А пока, — он взял из рук одного, куда-то сбегавшего бойца узел, кокетливо обвязанный розовой лентой, и протянул его Марине. — Вот вам наш свадебный подарок.

— Одеяло верблюжье на две персоны — прокомментировал Хохлов. — А в нем, развернув не спеша, найдете пустышку для малыша.

— Да когда же вы успели? — удивился комиссар.

— Мы еще вчера узнали, что он сегодня выписывается, и что за ним Марина приедет, — улыбаясь сказал Хохлов. И, помрачнев, добавил: — Не знали только, что его комиссовали. Решили отметить это событие. Еще бы — первая свадьба в отряде!

— Какая там свадьба, — развел руками Махоркин. — Не везет мне, как с Асей.

Марина насторожилась:

— С какой?.. С какой Асей?..

Комиссар поспешил утешить не на шутку встревоженную девушку:

— Да не волнуйтесь. Это наша отрядная шутка. А Василий у нас первый заводила. Он вам не одну побаску расскажет… Кстати, — Огнивцев достал из кармана бумажник и вынул из него пачку денег. — Возьми, Василий, от командования отряда свадебный подарок. В дополнение, так сказать, к твоему боевому ордену.

Махоркин засмущался, замахал руками:

— Зачем, не надо, спасибо большое.

— Бери, бери, Василий, а то обидишь. Это от твоих боевых друзей на первое обзаведение. И не смей возражать, — с досадой добавил комиссар, увидев, что Махоркин прячет руки за спину. — Что мы, чужие тебе, что ли?!

— Спасибо, товарищ комиссар. Век не забуду, — растроганно сказал Махоркин, обнимая Огнивцева.

Махоркина и его невесту пошли провожать шумной группой. По пути к КПП Огнивцев встретил полковника в новой кубанке, который быстрой походкой лихого рубаки, звеня шпорами, направлялся в кабинет командира части. Это был старый знакомый комиссара — командир одного из полков Доватора.

— Ба-а! Какая неожиданная и приятная встреча, старший политрук. Это что тут у вас?.. Что за шум, а драки не видно? — пожимая Огнивцеву руку, спросил полковник.

— Наш один разведчик, вот он — орденоносец-гвардеец Махоркин по ранению в запас уходит. Да и жениться задумал. Вот мы его и поздравляем с предстоящей свадьбой.

— Со свадьбой? Когда же это он успел? Молодец!

— И невеста не обычная, — продолжал комиссар. — Встретил он ее во время нашего рейда. Так что романтичная случилась история.

— В каком тылу? Где? — спросил полковник.

— Под Москвой. В тылах фашистской группы армий «Центр». Отважный боец. Восьмерых претендентов на парад немцев в Москве ухлопал. Орденом награжден.

Полковник крепко пожал Махоркину руку, со вкусом расцеловал его избранницу и отвел Огнивцева в сторонку:

— И у меня радость. Назначение на кавалерийскую дивизию получил. И вот свадьбу встретил. Говорят, что для военных это добрая примета. Все бы хорошо, да не могу забыть Льва Михайловича…

— Доватора? — тревожно спросил Огнивцев. — Почему… забыть, что случилось?

— А ты еще не знаешь… Беда, брат, случилась. Погиб Лев Михайлович около Палашкино. Есть такая богом забытая деревня в Рузском районе.

— Как это случилось?

— Долго и тяжело рассказывать. Погиб, как и воевал, геройски. Уже на второй день после гибели ему звание Героя Советского Союза присвоили. Посмертно.

Огнивцев почувствовал, как острой болью сжало сердце. Такой молодой обаятельнейший человек погиб. Что за несправедливость судьбы!

— А сейчас-то куда вы направляетесь, как к нам попали? — спросил полковника Огнивцев.

— Так этой частью мой старый друг еще по гражданской войне командует. Подполковник Спрогис, Артур Карлович. Иду попрощаться с ним перед выездом на фронт. Ну, будь здоров, старший политрук.

Зашагал дальше по коридору полковник — удалью, хваткой, даже внешней осанкой похожий на генерала Доватора. Ушли и Махоркин с Мариной. Долго комиссар и его боевые друзья стояли у КПП и прощально махали руками.

Вернувшись в казарму, Огнивцев прилег на койку и задумался. Весть о смерти Льва Михайловича Доватора не давала покоя. В чем же секрет солдатской судьбы? Как так получается, что одни гибнут, как говорится, на взлете, а другие все же остаются в живых на пользу дела, на радость родных, близких и друзей? Случайность? Конечно, она на войне неизбежна. Это и шальная или напротив метко выпущенная пуля, точно угодивший снаряд, случайный осколок… И тут уж ничего не поделаешь.

Чаще всего, конечно, гибнут люди в неравном бою, неожиданных стычках, гибнут, когда положение безвыходное и только ценою жизни можно выиграть бой, спасти положение. Иногда виновниками гибели бойцов выступают командиры и начальники. Необдуманная операция или бой, головотяпский приказ: «Вперед, ура!». Занятие невыгодных позиций на виду у врага… И все же немало погибло, ранено бойцов и командиров по их собственной неосторожности, нерасторопности, неосмотрительности, халатности, излишней горячности.

Как могло случиться, что в засаде на высоте 238,0 Махоркин не уберегся от вражеской пули, которая едва не оборвала ему жизнь? Видимо, мелькнуло на солнце стекло прицела его снайперской винтовки и этого было достаточно врагу. Ему повезло, что вражеская пуля прошла вскользь и он хоть и получил тяжелое ранение, но остался в живых. А могли и его похоронить в лесах Подмосковья. Нет! В будущем надо очень тщательно и глубоко анализировать бой не только в общем плане, но и поведение в нем каждого бойца, на живых примерах…

А сейчас надо продолжить записки Шевченко. Надо запечатлеть на бумаге для будущего, не только военного, но и послевоенного, образы бойцов, самоотверженно выполнявших свой долг в суровую пору испытаний.

И Огнивцев на чистом листе бумаги написал звание, имя, отчество и фамилию бойца: «Рядовой Никита Степанович Мисник». Сверяясь со своими записями, продолжил: «Родился он в Тамани Тимирского района Краснодарского края. В той самой, которую описал М. Ю. Лермонтов. Никита рассказывал, как пожилые и молодые станичники и станичницы провожали его в Красную Армию… Старики-казаки напутствуют на службу Отечеству, дают завет не посрамить свой край, быть героем. Одна молодайка задорно расхохоталась: «Куда ему! Невесту свою не мог на винограднике догнать. Хоть бы сам цел остался». Не знала ты, девушка, что во второй части своих шутливых слов пророчицей оказалась. Да, Мисник погиб, но он успел внести свой вклад в защиту Родины. Каким выносливым, ловким, бесстрашным и расторопным он оказался в боях с фашистами!

В сентябрьском рейде на Смоленщине Мисник за девять дней уничтожил одиннадцать оккупантов. Короткая и ясная боевая характеристика. Не каждому воину удается такое. Для этого нужны не только смелость и отвага, но умение. В одном из боев он был ранен, но остался в строю. За славные ратные подвиги под Велижем награжден орденом Красного Знамени.

Под Москвой, к сожалению, ему пришлось воевать, недолго. В ту памятную ночь, когда взрывали немецкий склад боеприпасов, Никите было дано задание снять часового у караульного помещения. Понаблюдал за ним боец, убедился, что ему придется вступить в единоборство с очень рослым, широким в плечах и, видимо, здорово пуганым немцем, не снимавшего пальца со спускового крючка карабина. Малейшая неосторожность и мгновенная смерть. Семь раз прошагал часовой мимо затаившегося за углом сарая русского разведчика. А на восьмой, как молния, бросился Никита вперед и вонзил нож в спину оккупанта. Удар был точен, но гитлеровец успел обернуться и выстрелить. Однако участь караула была решена дружными действиями группы нападения на караульное помещение, оказавшееся без охраны. А в это время бойцы группы подрыва устремились к складу и подорвали его.

Гибель Никиты Мисника была тяжелой утратой для отряда. Но его образ остался в сердцах боевых товарищей.

Надо, чтобы на Кубани его родные, близкие, друзья, пионеры и школьники знали, что их земляк разведчик рядовой Никита Степанович Мисник был героем Великой Отечественной войны.

5. Командир отделения сержант Юрий Александрович Григорьев. Родился в 1921 году в рабочей семье в Донбассе. В составе понтонно-мостового батальона 57-й танковой дивизии участвовал в боях с оккупантами с первых дней войны. В августе 41-го изъявил желание добровольно сражаться в тылу врага. Воевал в отряде храбро и успешно.

Под Москвой участвовал в уничтожении артиллерийского склада. При разгроме штаба вражеского полка в Надеждино внезапной ночной атакой воины отделения во главе с Григорьевым забросали гранатами казарму гитлеровцев, а затем, выбрав удачную позицию, в упор расстреляли всех пытавшихся выскочить из горящего здания. В этом бою сам сержант уничтожил нескольких оккупантов. Высокой наградой — орденом Красной Звезды отмечены его подвиги в Подмосковье».

…Огнивцев задумался. Надо, пожалуй, написать не только об отдельных бойцах и командирах, но и об отряде в целом. Сначала общая обстановка. Трудными были бои с захватчиками. Перед нами был опытный враг.

В схватках с оккупантами не только мы их били, но и доставалось от них и нам. В Велижском рейде в отряде из 94 бойцов и командиров было убито 23 и ранено 13 человек. Среди убитых — командир взвода младший лейтенант Астахов, ранены командир отряда Шевченко, командир взвода лейтенант Брандуков, военфельдшер Увакин. Ощутимые потери понесли мы и в боях под Москвой. Их могло быть меньше, если бы все мы действовали более осмотрительно, лучше организовывали бой.

Шевченко и я до сих пор не можем себе простить гибель пятерых хороших парней, возглавляемых сержантом Скворцовым, действовавших в разведывательном дозоре впереди отряда у безымянных торфоразработок недалеко от города Белый. Из-за нашей неосмотрительности они попали в засаду и все как один погибли.

Честное слово, кровью обливалось сердце от сознания своей вины перед ними. Мертвыми их, правда, никто не видел. Поэтому, хотя мы и были убеждены в гибели бойцов, но их родителям направили рвущие душу уведомления о том, что такой-то «пропал без вести».

 

41. ФОТОГРАФИЯ НА ПАМЯТЬ

Огнивцев узнал о новом назначении в субботний вечер. Посоветовавшись с Алексеевым, решил в воскресный день попрощаться с личным составом отряда, а в понедельник с утра убыть к новому месту службы.

Весть о том, что комиссара отзывают на работу в разведотдел штаба Западного фронта, разнеслась мгновенно. Поговаривали, что вроде бы об этом распорядился член Военного совета.

Возвращаясь после завтрака из столовой в свою комнату, Огнивцев увидел в коридоре поджидавшую его группу бойцов отряда. Все они были одеты в новенькое обмундирование, при орденах и медалях.

— Товарищ комиссар, — торжественно сказал сержант Корытов, — вы задержаны и поступаете в наше распоряжение.

— Причина задержания и какие последуют распоряжения? — спросил, улыбаясь, Огнивцев.

— Опасаемся, что вы так же, как и командир, убудете от нас, оставив без фотографии на память.

— Понял вас. Одеваюсь и иду с вами, куда прикажете, — выдерживая шутливый тон, ответил Огнивцев.

«Самая лучшая фотография», как представил ее Корытов, помещалась в полуподвальном помещении и мало чем напоминала довоенные салоны. Однако выставленные в витрине фотоснимки свидетельствовали, что тут работают подлинные мастера. С фотокарточек улыбались, грустили, угрюмо смотрели, мечтали люди самых различных возрастов, преимущественно военных — танкистов, кавалеристов, пехотинцев в обмотках, девушек в туго подпоясанных шинельках, очевидно, только что призванных вчерашних школьниц. Были тут и два генерала со звездами в петлицах гимнастерок. Один бритоголовый, другой с разлетными усами.

— Рад приветствовать новых героев войны, — сказал старик-фотограф в черном халате и в такой же ермолке на голове. — Вижу, награды у всех свеженькие.

— Да, вы не ошиблись, глаз у вас наметанный, — ответил кто-то из бойцов.

— Очень приятно. Прошу рассаживаться по чинам, рангам, по дружеским симпатиям, — указал он на две лавки. Первая была невысокой. Вторая сантиметров на двадцать повыше и обита клеенкой. На нее становились ногами.

— И где же вы отличились, если не секрет? — спросил фотограф, устанавливая ящик-аппарат, покрытый черным полотном.

— Здесь… Под Москвой.

— Ах, Москва, Москва! Дорогая моя столица, золотая моя Москва. Еще бы несколько дней такой суматохи, как было шестнадцатого октября, то вашего покорного слуги старого фотографа вам-таки бы не застать. Был бы он в далекой эвакуации. Многие москвичи эвакуировались и после шестнадцатого. А я вот остался. Остался потому, что сам себе подумал: «Люди сражаются под Москвой, в Москве делается великая история! Это же кто-то должен фотографировать. Я уже стар, чтобы воевать. Но я в свое время снимал солдат Октября, гражданской войны, Халхин-Гола, встречу чкаловцев, папанинцев, участников парадов на Красной площади… И вот вашего брата на призывных пунктах, ополченцев перед отъездом на фронт… Я всех снимал. Вы думаете, кто тот с огромными усами, что на моей витрине? Сам Ока Иванович Городовиков перед поездкой на Южный фронт. А тот, бритоголовый? Сам генерал Лелюшенко! А с саблей при шпорах на сапогах? Ну, конечно, кавалерийский генерал Белов! И я сказал сам себе: «Исаак, ты запечатлеешь тех, кто свернет Гитлеру шею под Москвой. И тогда ты можешь совершенно спокойно умирать. Лучших кадров уже не будет».

Фотограф спохватился:

— Простите, заговорился. Вы готовы, разместились? Один момент — и вы в истории.

Старик залез с головой под черный полог, что-то подкрутил, чем-то пощелкал, вынырнул, принес из темной соседней комнатки массивную рамку, всунул ее в пазы задней стенки коробки, опять заговорил:

— Ах, слава, слава! Сколь пленительна она для молодого человека. Видит бог, я вам завидую, друзья мои. А теперь — внимание! Светлый взгляд, весенняя улыбка… Снимаю!

Войска Западного фронта, громя врага, упорно продвигались вперед. Морозы крепли. Временами налетали вьюги — свирепые, хлесткие, сбивающие с ног. Но сильнее морозов и вьюг была воля людей к победе. Армии, корпуса, дивизии, полки рвались на запад. Стремились на фронт и бойцы отряда. Но им сказали: «Пока отдыхайте. Ходите в театры, кино, библиотеки, музеи и ждите».

Разведчики отряда так и поступали. Но иногда им становилось невмоготу и они приходили к своему комиссару, который уже работал в разведотделе штаба фронта, разузнать, когда их будут отправлять в новый рейд ло вражеским тылам.

Что мог сказать им тогда Огнивцев?! Зимой сорок первого — сорок второго года наступление не везде шло одинаково успешно. Кое-где (под Вязьмой, Ржевом, у Кирова) оно и вовсе застопорилось. Командование Западным фронтом принимало энергичные меры для дальнейшего развития контрнаступления наших войск под Москвой. Но замыслы его не были известны рядовому работнику разведотдела. И лишь однажды он узнал от одного из старших начальников, что на Военном совете шла речь о глубокой разведке в тылу вражеской группы армий «Центр». Но на чью долю выпадет претворение в жизнь этого решения, Огнивцев не знал. Возможно, командующий фронтом генерал армии Жуков имел в виду и свой испытанный, лично ему известный разведывательный отряд.

 

ФОТОГРАФИИ

Герой Советского Союза генерал-лейтенант Шевченко А. И. (1975 г.). Выданное на его имя удостоверение на право формирования отряда особого назначения.

Начальник штаба отряда Ергин Ф. Н. (1940 г.).

Командир взвода Брандуков М. М. (1940 г.).

Военфельдшер Увакин В. Е. (1942 г.).

Командир взвода Алексеев Н. Ф. (1944 г.).

Сержант Флягин А. П. (1945 г.).

Шинкаренко Н. И. (1942 г.).

Герой Советского Союза Колесова Л. Ф. (1940 г.).

Спрогис А. К. (1944 г.).

Герой Советского Союза Кузин И. Н. (1942 г.).

Командир разведгруппы Бухов А. В. (1941 г.).

Герой Советского Союза Гурьянов М. А. (1940 г.).

Командир разведгруппы Вацлавский Б. Н. (1954 г.).

Командир разведгруппы Алисейчик В. В. (1945 г.).

Командир разведгруппы Буташин В. М. (1940 г.).

Сандыбаев Алимхан (1941 г.).

Командир разведотряда Сорока Г. Я. (1945 г.).

Сержант Григорьев Ю. Г. (1942 г.).

Санинструктор сержант Карпов И. В., рядовые Махоркин В. Н. и Попков М. И. (слева направо).

Сержант Корытов А. Г. (1975 г.).

Сержант Корытов А. Г., рядовые Хохлов П. И., Нечаев Д. Г.

Рядовой Родионов К. Д.

Копия Указа Президиума Верховного Совета СССР.

«Победа будет за нами! Вам отомстят за меня…»

Герой Советского Союза Космодемьянская З. А.

Жуков Г. К., Булганин Н. А. и Соколовский В. Д. (справа налево) у телеграфного аппарата.

Командир 8-й гвардейской дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Панфилов И. В. (слева) уточняет обстановку.

Командир кавалерийского корпуса Герой Советского Союза генерал-майор Доватор Л. М. (1941 г.).

Головтюкова М. И. (1942 г.).

Боевая техника, брошенная гитлеровцами на Волоколамском шоссе.

В музее боевой славы. Слева направо — Алексеев Н. Ф., Шинкаренко Н. И. и Дмитриев Д. М.

Автор книги генерал-полковник Одинцов А. И. среди боевых друзей.

#img_38.jpeg